Аннотация: Путь внучки царской фрейлины: от иняза до агента влияния в Германии
МАТА ХАРИ ИЗ АРМАВИРА - Ч.1-1
1.Детство
"Люда, немедленно слезь с дерева!" - раздался басовитый голос моей мамы. Я вздрогнула и от неожиданности чуть не упала с ветки, на которой наблюдала за передвижением отряда "врагов".
Я - Монтигомо Ястребиный Коготь, по имени персонажа любимого романа Фенимора Купера, внимательно следила за коварными действиями отряда белых врагов.
"Враги", это ватага местных пацанов, которые присматривались к нашему саду, где уже давно поспели абрикосы.
- Ш-ш-ш, мама, не мешай мне вести разведку. Эти хулиганы хотят залезть в наш сад! - пыталась я угомонить маму, которая совершенно не терпела моих мальчишеских выходок. А я лихо карабкалась по деревьям, обдирая руки и коленки, носилась наперегонки с пацанами из соседних домов, участвовала в уличных драках.
Помню однажды как-то на равных, затесалась в мальчишескую потасовку, но после первой же оплеухи по затылку, решила отойти в сторонку и на безопасном расстоянии советовала "своим", как лучше одолеть противника.
Быть в такой позиции мне понравилось, тем более что "мы" в тот раз победили. Дальше больше. Я стала проникать, под разными предлогами, во "вражеский" стан, подслушивая их планы как лучше подстеречь и отлупить "наших".
За эту помощь, от мальчишек нашей улицы, я получила прозвище "Людка разведчица".
"Враги" не оставались в долгу и, заметив меня "в разведке", иногда догоняли и давали "пенделя" по попке. Девчонку они всё же жалели и удары эти были, скорее оскорбительными, чем болезненными.
В порядке повышения квалификации разведчицы, я запоем читала книги об индейцах. Упивалась описаниями погони в прериях, восхищалась смелыми ковбоями, которые защищали честь, дам из высшего общества. Вообще-то говоря, эти дамочки в различные опасные ситуации попадали по собственной глупости. Смелым белым охотникам, приходилось проявлять чудеса мужества и героизма, освобождая их из плена краснокожих индейцев.
И всё же меня больше привлекали образы страшных, но гордых и до девчачьего ужаса смелых этих самых индейцев. Конечно же, всё это чтение книг кончилось тем, что я влюбилась в образ, героя романа Фенимора Купера - гордого индейца по имени Монтигомо Ястребиный Коготь.
Если говорить честно и сказать всю правду до конца, выбрала я это имя из-за необычного для русского языка сочетание звуков. Вслушайтесь в них - Мон-ти-го-мо. Прелесть, правда? Если часто повторять заслушаешься.
Ну, а приставка Ястребиный Коготь, вызывала массу фантазий, в моей зарождающейся романтической женской сущности.
Я присвоила себе это имя сама, держала его в страшном секрете и никому, никогда не рассказывала.
Моя каждодневная уличная жизнь, состояла из участия в лихих набегах на ночные сады жителей, нашего тихого южного городка Армавир, присутствии при схватках мальчишек "на кулачках". При этом мне неоднократно приходилось оказывать посильную медицинскую помощь мальчишкам из нашей "банды" пострадавшим во время набегов на очередной сад. В санитарку, да и врача, одновременно, меня определили, по причине того, что мой папа имел отношение к медицине - он был, правда, гинекологом, но моим друзьям мальчишкам эти детали не казались существенными.
Произошло это после одного случая.
Однажды, какой-то нервный сторож общественного сада, во время нашего очередного налёта на деревья с поспевшими яблоками, которые он охранял, пальнул из своей берданки по пацанам. Патрон был набит крупной солью, которая яростно впилась в крепкие ягодицы нашего предводителя.
Паренёк мужественно терпел едкую соль в свём теле, пока мы удирали из сада, а потом уже в безопасном месте не имея больше сил терпеть, зарыдал в голос от боли.
Мне, девчонке дочке врача, пришлось его спасать. Лекарств для оказания грамотной медицинской помощи у меня доморощенной сестры милосердия, естественно не оказалось и я, вспомнив приёмы моей бабушки, приступила к лечению страдальца подручными методами.
Заголив мальчишескую ягодицу, совершенно не обращая внимания на стыдливо отворачивающихся мальчишек, да и самого раненого, я стала высасывать крупинки соли из малюсеньких ранок на крепкой гладкой попке нашего раненого атамана.
Ощущения мои при этом лечении, прямо скажу, были не из приятных, но постепенно вкус соли на моём языке стал пропадать, а раненый начал затихать.
Потом вдруг он вскочил, резко подтянул штанишки и, не оглядываясь на меня, убежал, даже не сказав спасибо.
Паренёк оказался благодарным. На следующий день после ранения от выстрела в него сторожевой берданки, он небрежно затащил меня за угол сарая. Там, краснея и стесняясь, стыдливо отворачивая голову, сказал мне:
- Ты это... Люд, спасибо... На вот,... держи - он резко протянул мне, огромное красное яблоко, а потом, неожиданно для меня, наклонился и клюнул меня в губы, неумелым поцелуем. Я даже не успела отвернуть голову, чтобы спастись от этих телячьих нежностей. Быстро оправившись от нежных чувств, атаман грозно сказал:
- Ты только не трепись на каждом углу, как меня подстрелили и как лечила, а то накостыляю по шее!
Проговорив это грозное предупреждение, он исчез за сараем. А со мной творилось, что-то непонятное. Я стояла обалдевшая одновременно и от угроз, и от проявленной атаманской нежности. До меня потом только дошло, что это в моей жизни первый мужской поцелуй. При этом правда, мужчина предупредил, что "накостыляет" по шее и от этой угрозы, моё первое впечатление поцелованной мужчиной, было как-то смазано.
Да, нагрузил меня атаман в тот вечер проблемами по самую макушку. Итак, что я поняла? Что касается предупреждения не "трепаться" про ранение, со стыдным попаданием соли в его попку - это понятно. Было так же понятно, что рассказывать каждому встречному, как я высасывала крупинки соли из означенного стыдливого места атамана, означала порушить не только честь, но и его грозный авторитет, среди наших "врагов".
А вот как быть с поцелуем? Поразмышляв не долго, я решила, что это событие принадлежит только нам, а значит сугубо личное. Поэтому, лучше придержать информацию про случившееся, при себе. Языком про это подружкам не трепать. Я и не трепала и правильно сделала.
И всё же! Вот помню я этот поцелуй много лет до сих пор, и всё тут! Почему? Не знаю!
А вот слезать с дерева надо было быстро, так как мама уже начинала сердиться.
Моя мама женщина видная, постоянно привлекала к себе на улице взгляды мужчин. Почему - не знаю! Внешне она не очень красивая. Просто это какая-то не та южная местная красота, армавирского разлива.
Может порода в ней чувствовалась? Это было и в гордой посадке головы, увенчанной толстой косой и в походке, очень лёгкой и величавой одновременно.
Главное, что немедленно привлекало к маме взгляды людей, эта её манера при ходьбе наступать на носок, как балерина, а не тяжело на пятку, свойственная нашим местным женщинам, задавленных бытом и домашними проблемами. Когда она шла это больше походило на полёт большой красивой птицы, летящей низко над землёй.
Манера идти легко и свободно, а главное своеобразие внешности и фигуры мамы, неизменно вызывала восхищённые взгляды мужчин, которые я замечала боковым зрением, когда мы с ней шли вместе. Мне это, странным образом, нравилось. Почему? Опять же не знаю!
По мужской реакции было ясно видно, что эта странная птичка залетела в тихий, провинциальный город России из далёких неведомых мест. Что касается "мест" это был секрет нашей семьи, и я в него была посвящена.
Чудесную историю нашей семьи мне рассказывала моя бабушка. Она, с чуть заметной грассинкой в речи, на прекрасном русском языке, часто по вечерам, когда мы оставались с ней вдвоём, рассказывала мне о жизни, которой она жила когда-то, оборваная для неё сразу и неожиданно.
Бабушка моя по происхождению была герцогиней из старинного рода австрийских дворян, которые, много лет назад, прижились при дворе русских царей. Были у неё ещё какие-то родственные связи с немецкими принцессами, которых когда-то привозили в жёны русским монархам.
Впрочем, рассказывая про эти необычные детали из своей жизни, бабушка не уставала повторять, что всё это не для чужих ушей. При этом она всегда испуганно оглядывалась и предупреждала меня, что это страшная тайна, которую не должны знать нынешние власти страны. Я ничего про "власти" не понимала, но бабушкину просьбу свято выполняла.
Мелкие детали этой истории, имена и фамилии, в моей детской головке тогда отложились и запомнились. А особенно - мои восторженные детские впечатления от услышанных рассказов.
Память хранила рассказы бабушки о золоченых каретах, чудесных залах дворцов, освещённых тысячами свечей; о красавцах и красавцах, кружащихся в бальных танцах. Бабушка напевала мелодии этих старинных танцев, и даже сама демонстрировала мне некоторые "па", повороты и приседания.
Я запомнила только диковинные их названия: котильон, па-де-катр, па-де-патенер, мазурка, полонез.
Одни только эти названия, превращались в фантазиях моей девичьей головы в красивые изгибы тел мужчин и женщин, легко и непринуждённо в этих танцах приседающих, вытягивающих носочки туфель и туфелек, кланяющихся и улыбающихся милыми улыбками друг другу.
А какие были наряды! Шёлк, маркизет, бархат, венецианские кружева, вышитые ловкими руками русских крепостных девушек. Золото, брильянты, жемчуг - всё ослепительно сверкало в неровном свете свечей, окружённое каким-то фантастическим сиянием.
Из неприкасаемого чужими руками бабушкиного сундука, мне по секрету были показаны, эти удивительные женские наряды. Бабушка прикладывала их к себе и даже молодела при этом.
Но особенной её тайной, была замечательная шкатулка. Она хранилась в сундуке и запиралась на ключ, который бабушка носила у себя на шее. Шкатулка была выполнена из сандалового дерева, которое источала удивительный, ни с чем не сравнимый аромат, если её поднести близко к носу.
Прежде чем открыть позолоченным ключиком это чудо, бабушка, прикладывала шкатулку к щеке, закрывала глаза и чему-то загадочно улыбалась.
В шкатулке хранился гранатовый браслет, кольцо с бриллиантом и карманные золотые часы с крышками. На задней крышке была надпись "за отличную стрельбу", а на передней - "офицерский приз 1892г." с двумя перекрещенными ружьями. Это были часы бабушкиного мужа.
Тайной нашей семьи было то, что бабушку в своё время сюда привёз её муж. Бабушка была тогда молоденькой женщиной с моей годовалой мамой на руках. А дальше, по рассказам бабушки, всё происходило как в тумане.
Дедушку, с его офицерским полком, красноармейцы выдавили через черноморские порты в Турцию. Там, к сожалению, его след и затерялся.
В то лихое и сумбурное в судьбах миллионов людей время, бабушку с ребёнком, приютила семья армавирского уездного врача. А потом, когда моя мама подросла, то вышла замуж за сына этого врача. Вот таким образом, эта тайна, опасная по тем временам, тихо и растворилась в наших семьях.
Мой отец, следуя фамильной традиции, выучился на гинеколога и стал на весь город единственным врачом по женским проблемам, имея частную практику. Днём он лечил женщин в больнице, а по вечерам принимал - у нас дома.
Для этих его профессиональных занятий, в доме, была выделена большая комната, куда мне было категорически запрещено заходить.
Я, конечно же, любопытствовала и в комнату пробиралась, но всегда с оглядкой и тайком. Там, посредине комнаты стояло странное сооружение, которое меня всегда поражало. Это была то ли лежанка, то ли кресло, то ли приспособление для пыток. На нём блестели хромированные ручки, какие-то подушечки и было ещё много интересного. Рядом на столе, лежали непонятные и даже диковатые на вид, инструменты.
Мне в моих буйных фантазиях представлялось, что на этом кресле женщин пытают. Но никаких криков и стонов из врачебного кабинета отца не было слышно, и я стала представлять, что там ведутся секретные разговоры.
Словом, дурёха я была несусветная. И какие только глупости не лезли в мою голову тогда!
Всё стало понятно, когда я, в результате строжайших уговоров мамы и бабушки, под угрозой санкций, в случае неповиновения, взгромоздилась в это кресло и папа-гинеколог, осмотрел меня. Причина этой экзекуции объяснялась просто - у меня начались месячные.
Когда меня распяли в этом кресле, стыдно мне было очень. Успокаивая, родные говорили мне, что такие процедуры все женщины проделывают регулярно, а папа в такой момент вовсе не папа, а врач. И вообще, я должна радоваться, что в моём организме всё начало настраиваться как у взрослой женщины. Осмотр гинеколога необходим, так как нужно убедиться, что в этой настройке не произошёл сбой.
И всё равно, процедура мне показалась ужасно постыдной, и в результате, я стала подозрительно оглядывать каждую папину пациентку. А если это была молоденькая, да к тому же, хорошенькая женщина я испытывала, нечто сродни ревности и при этом почему-то жалела маму.
Смешно вспомнить, какие только мысли не лезли тогда мне в голову, девочке с буйной фантазией. Как же так, ведь только что папа был с ней в кабинете наедине, а она перед ним бесстыдно раздевалась. На этом, правда, фантазии мои прерывались. Но, что с того, мне хватало и этих мыслей! Папа и эти женщины?! Какой ужас! Бедная мама!
В отличие от меня, мама на всех этих пациенток смотрела равнодушно, также, впрочем, как и на папу. Это мамино равнодушие, со временем стало мне бросаться в глаза. Особенно это проявилось, когда у нас в доме появился папин институтский товарищ, приехавший в наш город в месячную командировку, с какой-то инспекции.
Он брезгливо рассказал про грязные, неуютные номера в нашей армавирской гостинице. Не долго думая, папа тут же предложил ему пожить на время в нашем доме. Комнат в нашем доме было много и одну из них, отвели ему.
Это был высокий стройный блондин, с голубыми глазами и твёрдой походкой. Говорил он громко и уверенно. Много шутил, улыбался очаровательной улыбкой маме и бабушке. Мне он галантно целовал ручку, при этом ему приходилось очень низко наклоняться, а я видела начинающуюся проплешину на его макушке. Не знаю почему, но в душе я, по этому поводу ехидничала.
Жил этот мужчина в Москве и очень много рассказывал про столичную жизнь. Бабушка во время этих его рассказов, точно также как и возле сундука со своими сокровищами, блаженно закрывала глаза и чему-то загадочно улыбалась.
Да и мама от этих рассказов гостя была в восторге. Я с удивлением отметила, что она даже как-то и внешне изменилась, расцвела что ли, поминутно рделась от смущения и, по-моему, вела себя достаточно глупо.
Не понравилось мне и то, что этот мужчина, в конце своего проживания в нашем доме, стал смотреть на папу как-то снисходительно, что ли? Не знаю, но мне всё это очень не нравилось.
По истечению многих лет, я могу оценить теперь свои чувства тогда, как обыкновенную девичью ревность. По поведению мамы я, как и всякий проницательный ребёнок, чувствовала мамину симпатию к этому человеку.
Видимо я инстинктивно, конечно же, по-ребячьи, чувствовала, что моего любимого папочку как-то обижают, игнорируют что ли. Слово "предают", в осознанную оценку этой тревожной ситуации в нашей, на поверхности мирной и дружной, семьи тогда ещё в моей голове не складывалось.
К моему облегчению, наконец-то этот возмутитель спокойствия нашей семьи уехал. Но на этом, всё связанное с его пребыванием в нашем доме не кончилось. Трудно передать это словами, но по всему чувствовалось, что этот мужчина оставил в доме какой-то след или свою тень. Я инстинктивно чувствовала надвигающиеся неприятные перемены.
Если меня спросить тогда что собственно произошло, откуда такая тревога, я бы, конечно же, не смогла объяснить свои волнения. Если сказать просто - на поверхности спокойствия нашего размеренного бытия, появилась едва заметная нервная энергетика, предвестник надвигающейся бури.
Так, например, я стала заставать маму за чтением странных писем. При моём появлении, она их суетливо прятала и старалась побыстрее меня услать из комнаты, придумывая на ходу пустяковые поручения.
Я стала слышать странные разговоры, в которых бабушка укоризненно качала головой, убеждая в чём-то маму, часто произнося при этом фразу - "Мон шер ами! Ну, нельзя же так терять голову! Опомнитесь!".
Но мама не опомнилась, и неожиданно засобиралась поехать в Москву. Папе она объяснила, что хочет навестить одну нашу дальнюю родственницу, чудом выжившую в революционное лихолетье.
Отец, конечно же, был удивлён этим решением мамы, которая никогда не проявляла столь бурные родственные чувства, тем более к родственнице, которую раз в год, поздравляли с новым годом. Между родителями произошло бурное объяснение. Отец не мог отказать маме в этой поездке, но был страшно недоволен. Он был абсолютно уверен, что это обычный женский каприз. Какими женщины могут быть капризными он знал не понаслышке, а на собственном опыте. Он достаточно хорошо с этим был знаком и наслышался всякого, пока клиентки лежали в его гинекологическом кресле.
Но мама настояла на своём решении. В результате, вскоре мы стояли с ним на перроне вокзала, провожая маму. Между родителями произошло нежное, но, на мой взгляд, достаточно холодное прощание. Папа, что-то просил, мама равнодушно что-то обещала, а потом суетливо расцеловала меня и поднялась в вагон.
Повернувшись к отцу, я с удивлением обнаружила, что он плачет, не скрывая от меня своих слёз. В окне вагона мне махала платочком мама, чудно красивая и сияющая каким-то внутренним ожиданием. Обратно к нам мама так и не вернулась. Только тогда мне стало понятно, почему я не увидела в маминых глазах и намёка на слезинку. Она просто убежала от постылого мужа, что выяснилось позже.
Когда стало понятно, что мама покинула нас окончательно и бесповоротно, больше всего от этого распереживалась бабушка. Она в одночасье сильно ослабела и сдала здоровьем. Из своей комнаты она больше не выходила. Почти всё время она сидела у окна или лежала в кровати. Когда я забегала к ней со своими детскими радостями или переживаниями, она все мои рассказы выслушивала как-то равнодушно. Старалась сократить наши встречи и поскорее отсылала меня из своей комнаты.
Но в один прекрасный день позвала меня к себе сама. Бабушка лежала в своей постели худенькая, увядшая, с тусклым взглядом, когда-то живых глаз. Увидев меня, она слабым взмахом руки, поманила меня к себе. Когда я наклонилась к ней, дрожащими пальцами сняла с шеи ключик от заветной шкатулки и протянула его мне.
- Людочка, прими на память от меня то, что лежит там. Пусть это будет тебе приданным. Будь счастлива деточка, не сердись на свою непутёвую мамашу. Бог ей судья! Ступай. Скажи, пусть позовут священника, я хочу исповедаться и причаститься перед смертью!
С этими словами пальцы её разжались и у меня в ладошке очутился ключик от шкатулки.
Бабушка как-то тихо умерла вскорости после ухода священника. А я осталась с драгоценной шкатулкой, в память об этой чудесной старушке с её загадочной прошлой жизнью.
Когда мне бывало грустно, я начинала перебирать в шкатулке замечательные вещицы, от которых исходило воспоминание о бабушке и моих именитых родственниках.
От бабушки я уже тогда знала в подробностях, что у меня есть тёти и дяди во всех частях света. Но это была тайна, которую бабушка просила хранить при себе и никому, до поры до времени не разглашать.
Так я и жила, храня в памяти фамилии людей, их адреса в разных странах мира, совершенно не предполагая, зачем мне эта информация. Понадобится ли? Понадобилась и ещё как! Но об этом позже.
Так, на перроне армавирского железнодорожного вокзала, у вагона с улыбающейся мамой в окне и мокрыми от слёз глазами моего отца, закончилось моё детство.