Елизаров Евгений Дмитриевич : другие произведения.

Сколько будет 2+2?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.26*5  Ваша оценка:

   Е.Д.Елизаров

СКОЛЬКО БУДЕТ 2 + 2?

Введение в философию для поступающих в аспирантуру.

  
   Предисловие
  
   Это Введение адресовано в первую очередь тем, кто, мечтает оставить свое имя в истории точных наук. То есть тем, кто уже сумел проявить себя в их изучении, и уже в силу этого обладает определенным багажом знаний, которые потребуются по ходу наших рассуждений. Но именно среди таких, возвысившихся над средним уровнем людей часто развито несколько высокомерное, в лучшем случае снисходительное отношение ко многому из того, что составляет сердцевину гуманитарных представлений о нашем мире. И, разумеется, - к философии.
   Не секрет, что в кругах ориентированных на естествознание, философия предстает едва ли не строгим антиподом всему тому, чему учат методы точных наук. Абсолютная однозначность результата, предельная конкретность условий его получения, обязательная его верифицируемость и воспроизводимость - вот что составляет идеал современной науки. Между тем о какой точности можно говорить применительно к философии? Ведь ни одна из ее категорий в принципе не поддается формализации, а тем самым и однозначному ее пониманию. Но если так, то, как говорится, уже "по определению" ее категории легко могут менять свое содержание непосредственно в самом ходе дискуссии. Философская же конкретность - это, как кажется, вообще род логического абсурда, противоречия в определении: что-то вроде немасляного масла или несладкого сахара. Ведь философия - это искусство прямо противоположных всему конкретному предельно абстрактных, отвлеченных от всякой осязаемости, теоретических построений. Предельная же абстрактность категорически несовместима с условиями никакого конкретного эксперимента. О верифицируемости результата философских изысканий вообще говорить не приходится. Ведь уже существование противостоящих и даже враждующих друг с другом школ и учений которые категорически отрицают самые основоположения чужого кредо, ставит под сомнение любую возможность какой бы то ни было верификации. Но если одни говорят о Боге, другие - о материи и при этом не существует никакой (рациональной, ибо все иррациональное в сфере науки не имеет никакой ценности) системы доказательств в пользу реальности того или другого начала, как можно говорить о верифицируемости конечных философских выводов? А уж воспроизводимость результата и тем более не входит в число философских добродетелей. Философия трактует о мире в целом, но ведь "мир в целом" - дан нам всего в единственном числе, а значит, любое воспроизведение результатов его становления и развития может быть только виртуальным. Однако уже в силу различия философских школ и философских логик этот виртуальный результат даже виртуально не может быть воспроизведен с той степенью строгости и точности, какая предъявляется естествознанию. Примером могут служить вновь вспыхнувшие в последнее время споры по поводу того, что является началом нашего мира: Божественное творение или эволюция?
   Словом, едва ли не по всем позициям философия прямо противостоит естествознанию. Больше того, на взгляд многих она оказывается красноречивым примером именно того, что обязан искоренять в себе любой, кто хочет посвятить себя изучению точных наук.
   В старое, доперестроечное, время широко практиковался такой метод торговли, когда в нагрузку к какому-то желанному для покупателя товару прилагалось нечто не пользующееся вообще никаким спросом. Хочешь купить то, что хочешь? - бери и нагрузку. Не хочешь, - уходи, желающие найдутся и без тебя. Так удивительно ли, что многие из тех, кто и сегодня мечтает о большой науке, привыкли смотреть на философию как на подобную "нагрузку" к желанному пропуску в ее высшую школу? Сдать и забыть - вот практическая программа для многих, если не сказать для подавляющего большинства.
   Правда, утверждается и то, что философия - это своего рода всеобщая медотология научного познания. Что овладение ею одновременно и дисциплинирует наше сознание, подчиняя его какому-то высшему канону, и расковывает его. С этим как-то не принято спорить, во всяком случае, ни один из титанов не только гуманитарной мысли, но и естествознания никогда не опровергал этот тезис. Но, может быть, все это только оттого что они силой своего собственного таланта сумели подняться над этой теоретической суетой и всем им просто было некогда спорить о каких-то абстрактных метафизических туманностях?
   Впрочем, какая-то тайна здесь, как кажется, все-таки есть, недаром ведь уже более двух тысячелетий изучение философии считается чем-то обязательным для всех посвятивших себя науке. Вот только бы понять - почему? Может быть, это просто своеобразная гимнастика ума? Ведь в конце концов совсем неважно, на чем оттачивать мысль: пианист шлифует свое мастерство играя какие-то дурацкие так раздражающие слух посторонних гаммы, так почему бы и исследователю, пытающемуся проникнуть в самые сокровенные тайны природы, не поупражняться в теоретизировании о том, существует ли объект без субъекта, а субъект без объекта, познаваем ли наш мир и в чем состоит его единство?
   А и в самом деле, зачем нужна философия человеку, который мечтает упражняться в прямо противоположном - в абсолютно точном конкретном знании? Человеку, который чуждается пустых абстрактных умствований о каких-то противоречиях и противоположностях, о кабалистике "отрицания отрицаний", о "качестве" и "количестве"? Словом, человеку, который хочет веровать лишь в то, что поддается строгим доказательствам и проверке, полагаться лишь на те результаты познавательной деятельности, которые, способны воплотиться в формирующие остов нашей цивилизации материальные ценности?
   В конце концов мозг человека - это всего лишь один из органов нашего тела, который, как и все остальные для своего развития нуждается в постоянном упражнении. Но если мышцы можно "накачивать" и на каких-то специализированных тренажерах, динамика которых, на первый взгляд, не имеет ничего общего с теми спортивными дисциплинами, рекорды которых не дают покоя честолюбивому юниору, почему бы и не поупражняться на философском "стенде"? Может, и в самом деле, как тонкое воздействие по-особому настроенных пружин тренажера способно быстрее гармонизировать настроившуюся на предельные нагрузки мышечную систему организма, систематические упражнения в абстрактной силлогистике помогают оттачивать нам точность и конкретность нашего мышления? Но ведь известно, что великие мастера далеко не всегда формировались в оснащенных по последнему слову техники спортивных залах. Скорее, наоборот, куда как чаще их находили на простых задворках, и столичным тренерам оставалось лишь немногое - отшлифовать уже вполне ограненные кристаллы.
   Так, может быть, и в овладении вершинами точного и конкретного мышления доступно положиться на здоровые рефлексы своего собственного, уже вполне сформировавшегося сознания...
   А, собственно, в чем именно состоит точность и конкретность научной мысли?
   Ответу на этот вопрос и посвящено предлагаемое Введение.
   Ведь если и в самом деле совершенно неважно, на чем оттачивать искусство мысли, то почему бы не поупражняться и на таком банальном примере? Вот и попробуем получить ответ на вынесенный в заглавие вопрос: сколько будет "два плюс два"?
   Но сразу оговоримся: знакомый всем нам с детства результат должен быть - по меньшей мере на время - забыт. Ниже мы покажем, что для этого есть вполне достаточные основания. Тот же ответ, который мы должны будем получить в ходе анализа, обязан удовлетворять всем жестким требованиям науки. Во-первых, он должен быть строго объективным, то есть независящим ни от нашей воли, ни от нашего сознания. Во-вторых, должен обладать признаками исчерпывающего всеобязательного правила, некоего всеобщего закона природы, который не знает решительно никаких исключений. В-третьих, ему надлежит исключать всякую приблизительность. Наконец, в-четвертых, он не вправе страдать решительно никакой абстрактностью, он обязан быть строго конкретным, то есть обязан соответствовать всему кругу каких-то определенных условий, жестко обставляющих искомый результат этого сложения.
   Правда, на первый взгляд, предлагаемый для исследования вопрос отдает чем-то вроде неприкрытого издевательства. В самом деле, можно ли вообще предложить что-либо менее простое и очевидное даже для школьника младших классов? Задавать же его тем, кто уже успел доказать свое умение свободно ориентироваться в науке, а это Введение - повторимся - адресовано именно тем, кто ставит своей целью овладение методами решения интеллектуальных задач наивысшего уровня сложности, - что может быть более глупым и вызывающим? Однако не будем торопиться, формулируемая задача в действительности не так уж и проста, как кажется на первый взгляд. Более того, она с полным основанием может быть отнесена именно к тому уровню задач, которые требуют от исследователя максимальной мобилизации всех его интеллектуальных ресурсов.
   К доказательству этого тезиса мы и приступаем.
  
   1. Два чего и два чего?
  
   Некоторая неопределенность претендующей на всеобщность формулы, вынесенной в заглавие, предполагает, что подвергаться сложению друг с другом может все, что угодно. Иными словами, некая исходная форма 2 + 2 = ? может быть преобразована в алгебраическое уравнение: 2х + 2у = ?, в котором место неизвестных "x" и "y" могут занять без исключения любые вещи. Однако строгое соблюдение требований предельной конкретности, решительное искоренение всякой отвлеченности и приблизительности требует от нас поставить встречный уточняющий вопрос:
   "Два чего и два чего?".
   Ведь прежде всего мы обязаны убедиться в том, действительно ли эта формула не знает никаких исключений, в самом ли деле на место "х" и на место "у" могут быть поставлены любые объекты, процессы, явления, или все-таки существуют какие-то ограничения?
   Если мы пренебрегаем таким уточнением, конкретизацией этой - лишь поначалу кажущейся понятной и однозначно интерпретируемой - задачи, мы по сути дела расписываемся в принципиальной неготовности к самостоятельной исследовательской научной работе. Иначе говоря, расписываемся в том, что большая наука - вовсе не для нас.
   Между тем именно здесь, в этом иногда и вправду звучащим откровенно издевательски вопросе кроется столько подводных камней, что, может быть, и не снилось вступающему в науку. Мы часто пользуемся им как своего рода тестом, призванным определить интеллектуальную вменяемость нашего собеседника. Но вот пример, пусть и взятый из старого анекдота, однако вполне способный показать всю сложность поставленной здесь задачи:
   "Сколько будет, если сложить два ежа и два ужа?".
   Пусть нас не вводит в заблуждение то, что это всего-навсего анекдот, и его ответ ("четыре метра колючей проволоки"), как и положено анекдоту, предельно парадоксален и вместе с тем весьма находчив.
   Ведь этот же вопрос можно задать не только в шутку, но и всерьез, а следовательно, мы вправе ожидать на него вполне серьезный конкретный и точный ответ. Конечно, в этом случае проще всего - отделаться ссылкой на очевидную даже для младшего школьника идиотичность задачи, отделаться умствованием по поводу того, что один дурак способен задать столько вопросов, что их не разрешит и сотня мудрецов. Можно и просто покрутить пальцем у виска. А между тем столь же идиотичных вопросов может быть поставлено сколь угодно много: сколько будет, если сложить два паровых утюга и две аксиомы Евклида, две египетские пирамиды и две страховые конторы... И так далее до бесконечности.
   Но почему, собственно, эти вопросы свидетельствуют об умственной неполноценности того, кто их задает? Почему они не имеют права на постановку?
   Ведь если задуматься, то в нашей повседневности нам постоянно приходится разрешать именно такие задачи. Вот например: Сколько будет, если сложить два "градуса" и два "метра в секунду"?
   Казалось бы, что может быть более бредовым и диким, чем такой вопрос? А между тем в действительности он имеет весьма и весьма практическое значение. Специалисты, занимающиеся профгигиеной, знают, что при определении холодовых нагрузок на человеческий организм значение имеет не только номинальная температура воздуха, но и скорость его движения, и его влажность. Чем выше значения последних, тем больше нагрузка. Своеобразная сумма всех этих трех параметров, (она рассчитывается по специально разработанным номограммам), образует собой совершенно новое понятие, так называемой, "эффективной эквивалентной температуры", которое при определении реакций нашего организма является гораздо более конкретным и точным, чем "просто" температура. Номинально одна и та же температура может совершенно по-разному переноситься человеком, и любой, кто знаком с Крайним Севером России, никогда не поставит в один ряд с морозами Норильска морозы Карелии, Якутии или Сибири.
   Вот еще: "Сколько будет, если сложить две лошади и две коровы?"
   Собственно, чем она отличается от таких же, "дурацких", задач? Ведь лошади и коровы - любой биолог это подтвердит - столь же несопоставимы между собой, сколь паровые утюги и страховые конторы. А это, если следовать приведенной выше логике ("один дурак способен..."), значит, что и она вообще не имеет права быть поставленной.
   Но все это тоже только на первый взгляд, потому что уже на второй мы обнаруживаем и ее острую практическую значимость. Сама жизнь постоянно требует от нас умения решать задачи именно такого рода. А следовательно, сама жизнь подтверждает полное право на их практическую постановку. Но ведь если можно проводить количественное сопоставление одних разнородных объектов, то почему неразумно ставить вопрос о соизмерении каких-то других? Или, может быть, все дело в размерах той качественной дистанции, которая отделяет явления одного круга от явлений другого? Но тогда где критерии критичности этой дистанции, критерии того, что она становится запредельной, недоступной для каких бы то ни было количественных сопоставлений?
   Словом, ссылка на чью-то глупость отнюдь не разрешает проблему.
   Но вместе с тем явным позитивом всех обнаруживаемых здесь противоречий является то, что они обнажают первый из подводных камней, которые скрываются под кажущейся простотой вынесенного в заголовок вопроса. Оказывается, прямому сложению могут подвергаться далеко не все, но только родственные друг другу вещи. Сложение же начал, относящихся к разным сферам бытия, говоря философским языком, качественно несопоставимых объектов, требует от нас предварительного выполнения какой-то сложной интеллектуальной работы.
   В старое время во всех советских ВУЗах преподавали политэкономию. Ясно, что политэкономия тогда начиналась с первого тома "Капитала" К. Маркса. Поэтому уже на первой лекции, когда только заходила речь о товарообмене, студентам приводилось известное из первой главы "Капитала" положение о том, что прежде чем подвергать вещи количественному соизмерению, их нужно привести к одному "качеству". Иными словами, для того, чтобы на рынке между совершенно разнородными товарами могли устанавливаться какие-то количественные пропорции (два костюма равны одной швейной машинке, две буханки хлеба - одной кружке пива и так далее) нужно привести их к какому-то общему знаменателю.
   Вот как об этом говорит Маркс. "Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах - в 1 квартере пшеницы и в а центнерах железа - существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему."
   Этим общим знаменателем у Маркса выступала стоимость, то есть количество труда, воплощенного в любом товаре.
   Сегодня на работы Маркса принято смотреть свысока. Между тем, несмотря на скептическое отношение ко многим его теоретическим выводам, он был и остается одним из величайших мыслителей всех времен. И это его положение о том, что количественное сравнение разнородных вещей требует предварительного приведения их к какому-то единому основанию, является одним из завоеваний общечеловеческой мысли. (Правда, до него об этом говорил Гегель, но тот тяжелый язык, которым Гегель излагал свои мысли, делал его доступным лишь немногим, Маркс же придал этому утверждению необходимую прозрачность и четкость.)
   Мы сделали отступление к Марксу для того, чтобы показать, что в действительности, совершая на первый взгляд интеллектуально непритязательную операцию сложения, мы всякий раз совершаем отнюдь не механическую, но сложнейшую умственную работу, которая всякий требует от нас мобилизации многих наших знаний о самых фундаментальных взаимосвязях окружающего нас мира. И заметим: эта работа проходит в каких-то более глубинных слоях нашего сознания, нежели те, которые активизируются нами при решении рутинных житейских задач.
   Действительно, складывая лошадей и коров, мы от парно- и непарнокопытных восходим к какому-то более высокому классу явлений, к некоторой обобщающей категории "домашнего скота", и только благодаря этому получаем вполне вразумительный результат. Пусть даже мы и не знаем таких признаков классификации, как парно- и непарнокопытность, мы все же понимаем существующую здесь разницу и пытаемся найти - и находим - некое обобщающее их начало. Нам не составит труда сложить те же утюги с египетскими пирамидами, если и здесь мы выйдем на более высокий уровень обобщения, иными словами, если и в том и в другом будем видеть просто "материальный объект". При особой нужде мы сложим с теми же утюгами и моцартовские фортепьянные концерты, если, конечно, сумеем разглядеть в том и в другом продукт человеческого творчества.
   Все это и есть предварительное приведение разнородных вещей к какому-то единому основанию сравнения, к общему "качеству". Но для того, чтобы найти то обобщающее начало, которое позволит нам проводить необходимые количественные сопоставления, нужно серьезно покопаться в нашем собственном умственном багаже, ибо единое "качество", в котором можно растворить разнородные вещи, далеко не очевидно. Впрочем, багаж багажом, а нужно еще и умение им распорядиться. Процедура же приведения к единому "знаменателю" совершенно разнородных явлений окружающего нас мира - это элемент именно такого умения. Словом, в подобных случаях, чаще всего сами того не замечая, мы совершаем одну из сложнейших логических операций. Кстати, уже только упомянув понятия "количества" или "качества" мы незаметно для самих себя вступаем в сферу логики. А именно той категориальной или, иными словами, диалектической логики, которая составляет ключевой раздел философии, ибо это понятие - одна из ее основных категорий.
   В отличие от формальной, задача которой, главным образом, состоит в том, чтобы полностью исключить какие бы то ни было противоречия в теоретических построениях, эта логика уже в самом наличии противоречия видит опорный ориентир на пути к истине. Кроме того, опять же в отличие от формальной, она способна оперировать вполне содержательными понятиями.
   Основы этой логики были заложены Иммануилом Кантом (мы еще будем говорить о нем), великим немецким мыслителем, родоначальником немецкой классической философии, профессором университета в Кенигсберге, и развиты Гегелем. Но гегелевская "Наука логики" - это предмет куда более фундаментального знакомства с философией, чем то, которое предполагается настоящим Введением. Поэтому ограничимся самыми началами.
   Основные категории или, как их называет сам Кант, "чистые рассудочные понятия" сводятся им в специальную таблицу по группам, которые объединяют взаимосвязанные и взаимозависимые начала этой новой логики:
   - количества: единство, множество, целокупность;
   - качества: реальность, отрицание, ограничение;
   - отношения: присущность и самостоятельное существование, причина и следствие, взаимодействие;
   - модальности: возможность-невозможность, существование-несуществование, необходимость-случайность.
   Кант говорит, что эти категории полностью исчерпывают собой все присущие сознанию логические схемы, в соответствии с которыми человек только и может организовывать свое познание действительности. В этом пункте его существенно поправит Гегель. Но сейчас нам важно вовсе не то, в чем ошибался великий мыслитель (кстати, не такая это и ошибка, ибо построение диалектической логики не завершено и по сию пору). Здесь мы хотим подчеркнуть то, что только постижение основ именно этой логики делает исследователя исследователем.
   Заметим еще одно обстоятельство, которое прямо вытекает из основоположений кантовской логики. Основоположение, которое сразу же будет воспринято его преемниками и во всем блеске проявит себя в гегелевской системе. Любая вещь, попадающая в сферу нашего анализа, в обязательном порядке проходит сквозь строй всех логических категорий. Нет такого, чтобы одни подчинялись каким-то одним категориям из этого общего списка, другие - другим. Как весь окружающий нас мир собирается в точке оптического фокуса, так каждое понятие концентрирует в себе аппарат всей логики без изъятия. А это значит, что пристальный анализ способен (и обязан) в каждом отдельном понятии найти явственные следы всего категориального макроскосма. Иными словами, как палеонтолог по обломку кости способен воссоздать черты давно вымершего вида, каждый отдельный факт может раскрыть в себе в конечном счете всю систему взаимосвязей этого мира, а каждый отдельный фрагмент наших знаний - в конечном счете всю созданную нами культуру.
   Новая логика отличается и самой структурой умозаключений. Формально-логическое суждение в основном строится по схеме: первая посылка - вторая посылка - вывод. Например: а = b; b = c; следовательно, а = с. Категориальная вводит совершенно иную структуру вывода, абсолютно немыслимую с позиций формальной, ибо центральным звеном умозаключения предстает не что иное, как противоречие: тезис - антитезис - синтез. Кстати, все вводимые Кантом категории сгруппированы именно по этой схеме.
   Порядок решения рассматриваемого нами примера наглядно иллюстрирует действие именно этой логики. Тезис нам задан заранее: "два плюс два" равно "четыре". С антитезисом мы уже тоже столкнулись: "два ежа" и "два ужа" действием простого сложения не объединяются. Разрешение же этого противоречия состоит в выявлении некоторого обобщающего основания, в котором растворяются оба "слагаемых". Поэтому синтез гласит: "четыре метра колючей проволоки".
   Тот факт, что способность находить общее основание для разнородных явлений далеко не всегда замечается нами, говорит нам о том, что многие из подобных операций выполняются в каких-то глубинных слоях нашего сознания. Другими словами, сама способность к их выполнению является одной из фундаментальных характеристик человеческого сознания. Однако поставить ее в один ряд с такими вещами, как (столь же незамечаемые нами) способность к дыханию или перевариванию пищи, никоим образом нельзя. Она не дается нам от рождения, но воспитывается в нас.
   Отсутствие каких-то обобщающих знаний, равно как и отсутствие способности и "автоматизированных" навыков пользоваться ими означало бы для нас принципиальную невозможность "количественной" ориентации в этом мире. Все это самым непосредственным образом подтверждается при анализе первобытного сознания. Этнографам хорошо известен тот факт, что первобытный человек, не знающий общих категорий, не в состоянии даже понять вопрос о том, сколько всего деревьев там, где рядом стоят две сосны и две березы. И уж тем более ответить на него. Отсутствие у неразвитых племен способности к сложным абстракциям и логическим обобщениям лишает их возможности совершать даже простейшие математические действия с разнородными предметами. Первобытный разум не в состоянии сложить разные породы, ибо у него нет обобщающего понятия "дерево". Между тем, по числу надежно различаемых им разновидностей (причем не только деревьев) любой дикарь может поспорить с профессиональным ботаником и зоологом. (Кстати, справедливость требует отметить, что умственными способностями люди, живущие в условиях первобытного строя, отнюдь не обделены. Поэтому неумение решать привычные нам задачи свидетельствует отнюдь не об ущербности их ума, но просто о другом его складе, об ином составе знаний, а самое главное - иной системе их обобщения и классификации. Глубиной же своих познаний они вполне могут поспорить и с теми, кто профессионально занимается научной деятельностью.)
   Сегодня мы решаем задачи, подобные той, которая анализируется здесь, почти не задумываясь, едва ли не рефлекторно. Все это, потому что за долгие тысячелетия человеческое сознание пережило не одну революцию, в ходе которых радикально менялся и состав знаний, и принципы их систематизации.
   Впрочем, зачем погружаться в поток общемировой истории, если все это можно увидеть и глядя на развитие ребенка. В общении с ним легко обнаружить, что способность совершать те интеллектуальные операции, которые требуются для количественных сопоставлений, отнюдь не дается нам от рождения, но появляется лишь в определенном возрасте.
   В какой-то форме наше собственное сознание в ходе индивидуального освоения всех тех ценностей, которые накопила человеческая цивилизация, воспроизводит ход общеисторической эволюции мышления. Поэтому студент может позволить себе посмеяться над трудностью тех задач, которые приходится решать младшему школьнику. Но все же и приобретенный за годы студенчества интеллектуальный опыт - это только малый шаг в долгом восхождении к подлинным духовным вершинам.
   Поставленные ранее "дурацкие" вопросы о сложении паровых утюгов и египетских пирамид лишь подтверждают это.
   Уже из сказанного можно сделать определенные выводы.
   Первый из них заключается в том, что, казалось бы, элементарные умственные операции вовсе не так бесхитростны и непритязательны, как кажутся на первый взгляд. На самом деле их простота обусловлена только тем, что где-то под поверхностью сознания выполняется комплекс каких-то сложных логических функций. Впрочем, наверное, было бы правильней сказать над-, или мета-логических, если, разумеется, под логикой видеть только те общеизвестные формальные правила построения наших выводов, которыми мы руководствуемся в нашей повседневности.
   Диалектическая логика, о которой говорит философия, до некоторой степени вправе рассматриваться как нечто что более высокое и совершенное, нежели формальная. Часто ее именно так и понимают - как высшую, то есть как некое подобие высшей математики, которая образует собой конструкцию, стоящую над элементарной.
   Но допустимо взглянуть и по-другому. Дело в том, что те обыденные правила построения нашей мысли, которыми мы пользуемся в нашей повседневности, - это еще не формальная логика (хотя многие ее элементы и практикуются нами). В действительности формальная логика представляет собой нечто гораздо более высокое и упорядоченное, нежели то, чему подчиняется наше обыденное сознание. Поэтому и формальная, и диалектическая могут рассматриваться и как формирования одного порядка, предназначенные к решению разных интеллектуальных задач. В этом аспекте диалектика- это просто другая логика, которая подчиняется одновременно и многим (не всем!) законам формальной, и каким-то иным, своим, принципам. Ее цель состоит в обработке понятий, наиболее высокого уровня обобщения. Ведь формальная логика практически неприменима в мире предельно общих абстрактных идей, или, точнее сказать, применима там лишь в очень ограниченной мере. В этом легко может убедиться любой, кто изучал, скажем, теорию множеств: ее основоположения поначалу ставят в тупик любого, кто до того не проводил различия между формально-логической правильностью и истиной.
   Мы сказали, что все эти операции совершаются под поверхностью так называемого обыденного сознания, ибо, строго говоря, речь идет именно о нем. Но здесь нужно оговорить одно обстоятельство: обыденное сознание - это вовсе не уничижительный термин. Кстати сказать, такое - вполне достойное уважения - понятие, как "здравый смысл" представляет собой его весьма точный синоним. Словом, это просто сознание человека, не имеющего каких-то специальных навыков сложной интеллектуальной работы. Но все же любой, кто ставит своей целью изучение наук и именно в научной деятельности мечтает о достижении каких-то вершин, обязан видеть его ограниченность и уметь восходить над ним. Без этого ни о каком самосовершенствовании не может быть и речи.
   Уже из приведенных примеров можно видеть, что даже там, где мета-поток диалектической обработки информации протекает незаметно, стихийно, именно он является необходимым условием выполнения всего того, что на подконтрольном обыденной логике уровне кажется таким простым и непритязательным. Поэтому если вдруг исключить, или как-то блокировать эту стихийно, "подсознательно" выполняемую умственную работу, все столь элементарное на первый взгляд окажется принципиально неразрешимым. Или предстанет идиотичным.
   Второй вывод состоит в том, что сама возможность операций количественного сравнения опирается на сложный и развитый комплекс каких-то общих представлений о мире. Эти представления, как правило, не преподаются нам на какой-то систематической упорядоченной основе, но самостоятельно постигаются каждым из нас из самого "воздуха" той этно-культурной среды, которым мы "дышим". То есть еще из бессознательного восприятия самого строя - ритмики, грамматики, лексического состава, образности речи. Случайные обрывки чужих суждений, впитываемые нами верования, убеждения, предрассудки, которые сплетаются с собственным познанием мира, и образуют собой, может быть, самый фундаментальный слой наших знаний, над которым долгие годы штудий будут лишь надстраивать какие-то конструкции. Далеко не все составляющие того сложного комплекса бессознательно, во младенчестве усвоенных знаний и навыков интеллектуальной работы поддаются четкому определению и строгой формализации. Больше того, само выявление некоторых из них представляет собой значительное, иногда даже эпохальное достижение человеческой мысли. Так, например, подсознательно, интуитивно все мы согласны с тем, что через две точки можно провести прямую и притом только одну, с тем, что три точки задают плоскость и притом только одну, и так далее. Не сомневались в этом, как кажется, и египтяне. Совокупность этих и других интуитивно ясных положений уже сама по себе обрисовывала и контур трехмерного пространства и тот строгий контекст, который в принципе мог бы использоваться нами при выводе каких-то новых утверждений о точке, прямой и плоскости. Но только грекам удалось впервые четко сформулировать эти основополагающие аксиомы геометрии и тем самым дать мощный импульс развитию дисциплины долгое время остававшейся царицей всех наук.
   Таким образом, если "изъять" из нашего интеллектуального багажа все те неопределяемые общие представления об окружающем мире, которыми мы, сами того не замечая, постоянно пользуемся, немедленно рассыплется все, как рассыплется вся геометрия (и не одна только геометрия!), если вдруг исключить из нее аксиомы Евклида.
   Мы сказали, что обыденное сознание или, что то же самое, здравый смысл - это сознание человека, не обремененного специальными навыками сложной интеллектуальной работы. Но нужно дополнить: с течением времени оно обогащается общими завоеваниями человеческой мысли, и многое и от формальной логики, и от диалектики, и от всех достижений науки усваивается им. Оно становится гораздо строже и организованней, но ведь и уровень задач, который встает перед нами, тоже усложняется. Мы давно уже усвоили поверхность многих вещей и теперь устремляемся вглубь. Поэтому по-прежнему обыденное сознание человека остается совершенно недостаточным для того поиска, который требует максимальной мобилизации возможностей нашего разума.
   Но, к сожалению, ни диалектика, ни формальная логика сами по себе тоже не дают ключ к решению того, что сегодня занимает нас. Обе они отнюдь не всемогущи, и на каждой ступени развития человеческого сознания они способны проникать лишь до известного предела, за которым начинается мрак. Но ведь и под тем слоем сознания, до которого проникает их организующее и дисциплинирующее начало, протекает сложнейшая интеллектуальная работа, которая, используя избитый образ, формирует собой что-то вроде подводной части айсберга. У айсберга только выдающаяся над поверхностью океана вершина способна сверкать на солнце, подводная же часть бесформенна, и даже цвет ее далек от ослепительной парадной белизны. Точно так же и здесь не всегда доступные даже самому внимательному самоанализу подсознательные процессы, в действительности формирующие собой основной массив всех интеллектуальных затрат, не имеют четких и правильных контуров. Но (и здесь мы можем сформулировать наш третий вывод) именно методология этой работы является основным залогом многих научных истин. Только умение организовать и направить именно этот в какой-то степени подсознательный интеллектуальный поток является критерием подлинного мастерства.
   Простой "кухонный" пример, как кажется, может помочь уяснению того тезиса, который отстаивается здесь. Нальем в большую кастрюлю воды и начнем перемешивать ее, захватывая лишь самую поверхность. Если мы не будем нарушать ритм и направление движения, то в скором времени обнаружим, что во вращение вовлекаются все более и более глубокие слои. Вот так и в деятельности нашего разума ничем не нарушаемая, строгая дисциплина мысли способна вовлекать в направляемый нами поток и те глубинные процессы, до которых еще не проникла организующая роль ни формальной логики, ни диалектики. Без такой дисциплины, без "автоматизированных" навыков организации мышления никакое увеличение объема прочитанных книг или собранных фактов никогда никого не выведет за рамки простого научного ремесленничества, другими словами, за рамки обыкновенной посредственности. Поэтому подлинная культура и дисциплина сознания в конечном счете проявляется именно в этой способности упорядочивать и направлять течение глубинных процессов мета-логической обработки всех наших представлений. Кстати, благодаря именно такому вовлечению в общий поток организации многое из того, что лежит ниже подконтрольного диалектике уровня, постепенно переходит в ее состав, обогащая и арсенал самого исследователя, и общечеловеческую мысль. Иначе говоря, многое из этих подповерхностных процессов со временем входит в состав диалектики.
   Как правило, все то, что протекает в неограненном строгими формами потоке предвычислений, в ходе предварительной обработки каких-то интуитивных общих представлений о мире, обнаруживается нами лишь там, где уровень сложности скрытых от обыденного сознания процессов переходит некий критический рубеж. Но, как уже говорилось, далеко не всегда мы оказываемся на должной духовной высоте и осознаем эту сложность как интеллектуальную задачу, которая требует своего разрешения. Гораздо чаще мы списываем обнаруживаемое затруднение на глупость поставленного вопроса, а то и вообще на глупость того, кто его задает.
   Между тем задача о том, "сколько будет", если сложить красное и бессовестное, столь же правомерен, сколь и вопрос о сложении парно- и непарнокопытных. Ведь вполне справедливо предположить, что количественному сравнению могут и должны подлежать не только те вещи, качественные отличия между которыми сравнительно невелики, но и те, между которыми пролегает целая пропасть.
   Стоит задуматься о том, что такие парадоксальные вопросы имеют полное право не только на существование, но и на получение четкого и однозначно интерпретируемого ответа. Стоит уже хотя бы для того, чтобы обнаружить, что все те количественные шкалы, которыми мы постоянно пользуемся в повседневном обиходе, решительно неприменимы там, где качественные отличия подлежащих сопоставлению вещей оказываются слишком большими.
   О чем говорит отсутствие этих шкал? О том, что количественные операции вообще не могут выполняться там, где качественные отличия переходят какой-то критический рубеж?
   Здесь есть некая тонкость, которая требует своего осознания. Или мы соглашаемся с тем, что операции количественного сопоставления могут совершаться над любыми вещами вообще, или они правомерны только для сравнительно небольшого круга объектов, процессов, явлений окружающей нас действительности. Последнее означает, что сфера количественного анализа должна быть ограничена, что за пределами этого круга не вправе применяться решительно никакие количественные определения.
   Но жизнь показывает, что область применимости количественного анализа постоянно расширяется. Вспомним. Вплоть до начала 17 века математика - это преимущественно наука о числах, скалярных величинах и сравнительно простых геометрических фигурах; она оперирует лишь постоянными величинами. К этому периоду относится возникновение арифметики, геометрии, позднее - алгебры и тригонометрии и некоторых частных приемов математического анализа. Областью их применения являются счет, торговля, землемерные работы, астрономия, отчасти архитектура. В новое время потребности естествознания и техники (развитие мореплавания, астрономии, баллистики, гидравлики и т. д.) порождают идеи движения и изменения. Эти идеи реализуются в математике прежде всего в форме переменных величин и функциональной зависимости между ними. Появляется аналитическая геометрия, дифференциальное и интегральное исчисление. В 18 веке возникают и развиваются теория дифференциальных уравнений, дифференциальная геометрия и т. д. В 19-20 веках математика поднимается на новые ступени абстракции. Обычные величины и числа оказываются лишь частными случаями объектов, изучаемых в современной алгебре; геометрия переходит к исследованию неевклидовых пространств. Развиваются новые дисциплины: теория функций комплексного переменного, теория групп, проективная геометрия, неевклидова геометрия, теория множеств, математическая логика, функциональный анализ и др. Практическое освоение результатов теоретического математического исследования требует получения ответа на поставленную задачу в числовой форме. В связи с этим в 19-20 веках численные методы математики вырастают в самостоятельную ее ветвь - вычислительную математику. Стремление упростить и ускорить решение ряда трудоемких вычислительных задач приводит к созданию вычислительных машин. Потребности развития самой математики, "математизация" различных областей науки, проникновение математических методов во многие сферы практической деятельности, быстрый прогресс вычислительной техники влекут за собой появление целого ряда новых математических дисциплин, как, например, теория игр, теория информации, теория графов, дискретная математика, теория оптимального управления.
   Думается, можно быть вполне уверенным в том, что и в будущем экспансия математических методов продолжится, поэтому вполне разумно предположить, что, наверное, не существует вообще никаких пределов для количественного анализа. Но если это и в самом деле так, то абсолютно правомерно ставить вопрос о количественном соотношении между собой любых начал, любых объектов, процессов, явлений. Словом, об измерении, сравнении и т.п. всего того, о чем вообще только можно помыслить. В логическом пределе допустимо складывать друг с другом самые "экзотические" вещи. Допустимо утверждать, что своя количественная шкала должна найтись для любого класса явлений. Поэтому то, что сегодня мы можем выполнить эту операцию далеко не со всеми из них, говорит лишь о том, что совокупность тех общих представлений о мире, которые лежат в основании любого счета, далеко не завершена.
   Так что, затруднение со счетом, как кажется, и в самом деле свидетельствует лишь о существовании больших пробелов в наших знаниях. Вдумаемся в суть того, что именно утверждает гипотетический запрет на измерение явлений, между которыми существуют слишком большие качественные отличия. Ведь он по существу заставляет нас задуматься над количественным измерением качественной пропасти, которая пролегает здесь. В самом деле, если нельзя сопоставлять друг с другом слишком разнородные вещи, то нужен строгий критерий того, где уровень отличий еще не превышает какую-то норму, и следовательно уместны все количественные методы, а где начинается методологический "беспредел". Но этот критерий может быть выведен только из скрупулезного анализа степени отличий, которые существуют между разнородными вещами. А значит, речь все-таки идет о количественном сравнении совершенно несопоставимых начал.
   Другими словами, этот запрет содержит в самом себе глубокое логическое противоречие, ибо вытекающий отсюда вывод категорически опровергает исходную посылку.
   Поэтому здесь правильней было бы выдвинуть другую гипотезу, которая бы утверждала возможность одновременного существования множества различных количественных шкал для измерения разных групп явлений. В самом деле, существует же шкалы, которые позволяют сравнить между собой температуры таких образований, как звезда и живое тело, сопоставить друг с другом размеры атома и галактик, сравнить длительность геологических периодов и периодов колебаний атомных ядер... Заметим, что глубина качественных отличий между всеми объектами, подвергающимися измерению каждой из этих шкал совершенно сопоставима с той дистанцией, которая отделяет "красное" от "бессовестного". Так, может быть, все дело в том, что для сложения начал мы просто не располагаем подходящей шкалой, подходящим "количеством"? Ведь было же время, когда нам были недоступны и температурные, и временные, и пространственные измерения. Так почему бы не допустить аналогии и здесь?
   Очевидно, что шкала, призванная измерять температуру, глубоко отлична от шкалы, назначение которой состоит в сравнении временных интервалов, шкала, измеряющая массы объектов, неприменима для определения кислотности химических соединений. И так далее. Все это наводит на мысль о том, что единого универсального "количества" вообще не существует в природе, что все количественные характеристики любого класса явлений каким-то таинственным - но вместе с тем неразрывным - образом связаны с их качественными особенностями. Выражаясь лапидарным афористическим языком (вернее сказать, философским жаргоном), "количество" всегда производно от "качества", и каждому "качеству" соответствует свое и только свое "количество". Словом, строгая индивидуальность качественных характеристик разнородных вещей всегда сопровождается абсолютной исключительностью того "количества", которое им соответствует.
   Но - повторим то, о чем уже говорилось здесь. Любые две разнородные вещи могут быть приведены к какому-то одному основанию количественного сравнения, к одному "качеству". Это говорит о том, что должна существовать определенная иерархия "качеств".
   В самом деле, если мы соглашаемся, что все окружающее нас - это предмет поступательного развития, предмет непрерывного восхождения от чего-то изначально простого и неразвитого к существующим сегодня сложно организованным формам бытия, тогда эта иерархия качеств получает простое и естественное объяснение. Мы обнаружим, что каждая более высокая ступень образующейся здесь конструкции, генетически связана со всеми низлежащими уровнями. Взаимоотношения между ними принимают строгую упорядоченную форму. Отсюда и все количественные шкалы, способные измерять те или иные "качества", в свою очередь, выстраиваются в некое подобие пирамиды, иерархизируются по мере восхождения от единичных объектов к их видам, родам, классам и так далее. Поэтому более "общие количества" оказываются пригодными только для измерения каких-то умозрительных обобщенных качественных характеристик, но неприменимыми для сопоставления того, что можно увидеть или пощупать. Самым же фундаментальным "количествам", таким, как, например, пространство и время, доступно измерение лишь предельно обобщенных "качеств", то есть начал, в которых исчезают все индивидуальные свойства и характерные отличия конкретных вещей. В самом деле, когда ротный старшина выстраивает новобранцев по ранжиру, в расчет принимается только их рост. Все остальное: цвет волос, сложение и уж тем более такие начала, как характер, интеллект, образование и так далее отходит куда-то далеко на задний план. Когда мы говорим: "два дня пути", мы совершенно забываем о том, что оба эти дня состоят из рассветов и закатов, дневной суеты и так далее, остается некая "чистая" длительность и только.
   Но перед нами-то стоит задача количественного соизмерения не только тех свойств, которые все еще сохраняются на самой вершине пирамиды, но и индивидуальных характеристик вещей, явлений, процессов, тяготеющих к самому ее основанию. Другими словами, измерения не умозрительных абстракций, но вполне осязаемых вещей. (Кстати, осязаемых не только кожным покровом, но и покровом нравственного чувства, ибо "бессовестное" - это отнюдь не умозрительность, но вполне осязаемое начало.)
   Поэтому вернемся к нашей исходной задаче.
   Поиск строгого ответа на нее - это своеобразная модель научной мысли, итогом которой должен быть абсолютно объективный, полный, точный и, наконец, конкретный результат. Однако уже сейчас можно видеть, что стереотипный ответ, который с самого начала вертится на языке у любого, этим критериям совершенно не удовлетворяет.
   О его объективности нам еще придется говорить. Но уже сказанное здесь позволяет со всей уверенностью заключить о том, что этот стереотип страдает значительным субъективизмом. Все это уже хотя бы потому, что он сильно зависит от состава и способа систематизации каких-то общих представлений о мире, вне контекста которых невозможно никакое количественное сравнение. Пример с первобытным мышлением - это вовсе не только пример неразвитого примитивного сознания, - это прежде всего столкновение с другой культурой, иным составом знаний и какими-то другими принципами их обобщения и классификации. Меж тем, если ответ не абсолютен в разных культурах, он в принципе не объективен, а следовательно - не отвечает критериям научности.
   О полноте и точности мы также еще поговорим. Что же касается его конкретности, то здесь он не выдерживает вообще никакой критики. Любая попытка конкретизации исходной задачи немедленно обнаруживает затруднения в согласовании получаемого результата с этим, казалось бы, пригодным на все случаи жизни ответом. Действительно, можно сколь угодно много добавлять синевы к и без того синему цвету, его оттенок не изменится ни на йоту. Сливая в одну емкость равные количества разных по своему химическому составу жидкостей мы далеко не всегда удваиваем объем. Две и две капли воды дают совсем не четыре, а только одну. А иногда и все двадцать четыре. Два километра (метра, сантиметра, парсека и так далее) в час плюс два километра (метра, сантиметра, парсека и так далее) в час дают вовсе не четыре. Кто знаком с основными положениями теории относительности, знает, что результат сложения скоростей будет всегда меньше. Суммируя цвета, мы вновь получаем что-то очень далекое от удвоения. Это, кстати, известно каждому, кто хоть когда-то брал в руки кисть: смешивая разные оттенки мы вовсе не продвигаемся от ультрафиолетовой части спектра к инфракрасной, или наоборот, но всегда получаем что-то промежуточное. В конечном же счете вообще обязан получиться белый цвет. Результат скрещивания двух самцов и двух самок во многом зависит от того, что именно считать результатом. Кстати, итог может быть и предельно экзотическим: "не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка". Однако и этот результат, несмотря на всю его парадоксальность, в такой же мере количествен, как и все остальное; все дело в том, что количественная шкала и здесь прямо производна от слагаемых "качеств".
   Таким образом, как ни считай, иллюзия всеобщности и строгости когда-то в детстве затверженного ответа сохраняется только там, где мыслятся предельно абстрактные умозрительные вещи. Мы же хотим прямо противоположного - предельной конкретности вывода. Повторимся: нам требуется ответ, пригодный для всех уровней той пирамиды явлений, о которой говорилось выше.
   Примеры можно множить и множить, но каждый раз, когда мы пытаемся конкретизировать исходную задачу и строго определить, что именно подвергается сложению, мы обнаруживаем, что стандартный заведомо известный каждому школьнику ответ требует решительного пересмотра. В лучшем случае - уточнения, ибо каждый раз нам приходится учитывать тонкую специфику именно того класса явлений, которые и подвергаются количественному анализу. Переходя от одного класса явлений к другому, мы обнаруживаем, что та метрика, которой мы пользовались ранее, или уже совсем непригодна, или в новой сфере объективной реальности применима лишь в ограниченной мере, дает лишь приблизительный результат. Эксперименты с разными по своим свойствам вещами показывают, что в действительности единой, равно пригодной для всех случаев жизни метрики просто не существует. Универсальная количественная шкала, как оказывается, существует лишь в нашем воображении (иными словами, является продуктом предельного субъективизма). В действительности же она постоянно подвергается какой-то деформации, что на нее всякий раз оказывают свое воздействие индивидуальные качественные особенности каждого нового класса явлений, включаемых в сферу исследования.
   Словом, все свидетельствует о том, что заученный с детства ответ в действительности оказывается не чем иным, как простым предубеждением нашего сознания. Можно сказать и жестче - предрассудком. На поверку анализом он представляет собой яркий пример именно того отвлеченного и не поддающегося никакой верификации схоластического умствования, которое должен решительно искоренять в себе любой, кто ставит своей целью занятие наукой.
   Попытка же получить объективный, действительно независящий от нашего сознания, поддающийся строгой экспериментальной проверке результат приводит нас к неожиданному выводу: количественная метрика каждого явления строго индивидуальна.
  
   Выводы
  
   Подведем предварительные итоги.
   1. Мы обнаружили, что предложенная к решению задача вовсе не так проста, как это кажется на первый взгляд. Ее элементарность обусловлена единственно тем, что еще в раннем детстве, мы осваиваем и автоматизируем какой-то базисный комплекс операций диалектической логики. Именно этот комплекс и выполняется где-то под поверхностью обыденного сознания всякий раз, когда перед нами встает та или иная проблема. Поскольку же он выполняется автоматически, незаметно для нашего самосознания, ее решение и выглядит простым.
   2. Сама возможность операций количественного сравнения разнородных вещей, явлений, процессов опирается на сложный и развитый комплекс каких-то общих представлений об окружающем нас мире. Именно они формируют остов всего нашего опыта, всех наших знаний, и стоит только исключить хотя бы некоторые из них из нашего умственного багажа, как весь он окажется чем-то вроде толстого тома, написанного на недоступном нам языке. Одним из таких опорных обобщающих представлений является положение о том, что количественно соизмеряемые образования должны быть предварительно приведены к какому-то единому качеству.
   3. Начальный набор всех тех диалектических функций, которые автоматически выполняются под поверхностью обыденного сознания, очень ограничен. Это лишь базисный комплекс, который формируется нами еще в детстве, еще до того, как наше сознание начинает шлифоваться систематическим образованием. Он вполне пригоден для общебытовых нужд, но не срабатывает там, где сложность решаемых задач переходит какой-то критический уровень. Правда, он способен неограниченно пополняться, и направленное его пополнение, а также "автоматизация" навыков работы с ним является основным залогом интеллектуального развития человека. Только умение организовывать и упорядочивать ту скрытую умственную работу, которой большинство из нас вообще не придает никакого значения и является критерием подлинного мастерства. Без навыков такой организации никакое увеличение объема прочитанных книг или собранных фактов не научит самостоятельному мышлению никого. Поэтому культура и дисциплина мысли в первую очередь заключается в способности упорядочивать стихийный поток мета-логической обработки общих представлений.
   4. Единого универсального "количества" в природе вообще не существует. Все количественные характеристики любого класса явлений неразрывным образом связаны с их качественными особенностями. Поэтому строгая индивидуальность качественных характеристик вещей дополняется абсолютной исключительностью того "количества", которое соответствует им и только им.
  
   2. Что такое "сколько будет"?
  
   Рассмотрим пример задачи, род которой, часто задают дети: кто "лучше", солдат, милиционер, или доктор? Слово "лучше" берется в кавычки, по той простой причине, что чаще всего непонятно, что именно имеет в виду ребенок. Но ведь ребенок-то ищет точный ответ на какую-то свою мысль - и, что самое удивительное, пользуясь какой-то своей логикой, находит его.
   Анализ этой скрытой от внешнего взгляда логики показывает, что не знающий никаких формальных правил ребенок тем не менее действует в полном соответствии со строгой методикой. В сущности то же самой, какой пользуются и отмеченные учеными степенями специалисты. Он выявляет условные основания количественного сравнения: скажем, "война", "порядок" и "болезнь" и ранжирует каждый из анализируемых объектов именно по ним. Поэтому по первому основанию (и совершенно справедливо) максимальную оценку получает солдат. Оно и понятно. Милиционеру, конечно, приходится быть готовым к встрече с каким-нибудь хулиганом, но все же до первого ему далеко. И потом, в пороховом дыму на поле славы в нарядном мундире в красивом строю под развевающимися знаменами солдат выглядит куда импозантней второго и уж тем более третьего. О докторе и вообще говорить не приходится, к тому же его белый халат и въевшийся запах карболки отдают чем-то не очень мужественным. По второму приоритет, разумеется, принадлежит милиционеру, наконец, по третьему - отдается доктору. Честное слово, не знаю, что думают по этому поводу глупые девчонки, но в достойной золота по мрамору системе ценностей взрастающего мужчины неоспоримый приоритет, по полному на то праву, принадлежит воинской доблести. Отсюда два солдата оказываются куда "лучше", чем два врача или два милиционера и даже все четверо последних вместе. Поэтому умей он считать, он с легкостью вывел бы логически безупречное заключение о том, что два врача и два милиционера вовсе не эквивалентны четырем солдатам.
   Абсолютно строгое и, заметим, методологически выверенное решение! Кстати, оно со всей наглядностью показывает две весьма знаковые в рассматриваемом нами контексте вещи. Во-первых, то, что для ребенка, сознание которого еще полностью свободно от каких бы то ни было штампов, "два плюс два равно четыре" - это вовсе не абсолютная истина в последней инстанции. Во-вторых, то, что способность к выполнению сложных интеллектуальных операций формируется у всех нас еще в каком-то "досознательном" возрасте прямо из "воздуха" той этнокультурной среды, в которой мы появляемся на свет, и что именно она является непременным условием всего последующего интеллектуального развития человека. Просто сам этот "воздух" уже напитан многим из того, что прочно вошло в состав диалектики.
   Находимое ребенком решение - и с этим, наверное, согласятся многие - в значительной мере отражает реальную действительность: в боевой обстановке "среднестатистический" солдат и в самом деле куда более эффективен, нежели "среднестатистический" милиционер или (тем более) врач. Если, конечно, оценивать их всех именно по тому заранее избранному основанию, на каком строит свои выводы ребенок.
   Но все же было бы абсолютно неправильно вслед за ним экстраполировать полученный вывод на каких-то конкретных персонажей. Этот, как и любой другой количественный результат, должен быть верен только для того уровня явлений, на котором он был получен. Получен же он был для совершенно отвлеченных бездушных начал. А именно - для некоторых совершенно абстрактных "функциональных машин", одна из которых приспособлена для выполнения, скажем, штыковой атаки, другая - для, приведения в чувство каких-то хулиганов, третья для залечивания тех ран, которые могут получить и условный "солдат", и столь же условный "милиционер" в ходе своей работы (ну, и, разумеется, для исцеления их маленьких пушистых любимцев). Но стоит только распространить вывод ребенка на "живого" дядю Степу, известного всем доктора Айболита или бравых вояк из ставшего классикой "мультика" о бременских музыкантах, как тут же обнаружится какая-то ошибка. И мужественный милиционер дядя Степа, и отважный доктор Айболит все в той же системе ценностей окажутся куда "лучше" этих жалких трусов.
   Все это приводит к мысли о том, что в эти, казалось бы, безупречные расчеты вкрадывается какая-то серьезная методологическая ошибка. Как только от полуабстрактных рассуждений мы переходим к "сложению" вполне реальных (или идентифицируемых с какими-то реальными людьми) персонажей, так сразу обнаруживается явно выраженная количественная аномалия, ибо конечный результат сложения оказывается прямо противоположным тому, который прогнозируется очерченной только что логикой. И именно эта аномалия, именно обнаруживающаяся здесь непонятная "дельта количества" (которая к тому же может иметь разные знаки) показывает, что в наших расчетах оказывается неучтенным какое-то дополнительное свойство, присущее нашим героям. Словом, обнаруживается незримое действие какой-то "дельты качества".
   Заметим, ничего таинственного в этой "дельте" нет, и в действительности мы легко учитываем ее действие во всех своих расчетах. Вспомним: еще на уроках физики в средней школе мы привыкали внимательно следить не только за символами математических операций и знаками вводимых нами величин, но также и за физическим их содержанием, или, другими словами, их качественной определенностью. Действительно, мы умножали метры на секунды, массу на ускорение и так далее, но в результате всех этих вычислений нами получалось что-то совершенно отличное и от метров, и от секунд, и от килограммов. Поэтому многие ошибки были следствием не одной только арифметической невнимательности, но и от недостаточной аккуратности в оценке физического, качественного содержания рассчитываемых нами величин. Поначалу калейдоскоп перемен того содержания, которое стояло за вводимыми величинами, вызывало у нас трудность. Со временем же мы научались автоматически отслеживать их.
   Но ведь все те отличия результата от исходного состава вводимых нами переменных, с которыми мы учились справляться в физическом классе, и есть та самая "дельта качества", о которой говорится здесь.
   Приведем другой вполне реальный пример - один из вариантов экономического расчета, составляющего повседневную рутину практического управления производством. Этот расчет наглядно иллюстрирует то, как меняется качественная определенность рассчитываемых нами переменных и до какой степени эта определенность зависит от общего контекста анализа.
   Представим: нам нужно ежемесячно перевозить один миллион тонн груза. Скажем, горной породы из некоторого карьера в отвал. Перевозка будет осуществляться на расстояние 5 км (специалисты называют это "плечом отката") со среднетехнической скоростью 20 км/час большегрузными автосамосвалами БЕЛаз-548, грузоподъемность которых округлим до 40 тонн. Задача состоит в том, чтобы рассчитать, сколько нужно машин и сколько водителей для выполнения этой работы. При этом примем, что наша фирма работает без остановок на выходные и праздники все 24 часа в сутки.
   Не будем перегружать расчет излишними техническими деталями, существенными только для специалистов, предельно упростим его, сохранив, однако, физическое содержание всех анализируемых начал.
   Итак. Прежде всего умножим наш миллион тонн на 12 (месяцев) и разделим на 40 (тонн грузоподъемности) и получим 300000 рейсов в год.
   Далее. 300000 умножаем на 5 км и делим на 20 км/час. В результате получаем 75000 машино-часов.
   Вновь опустим подробности, важные только для управленцев и нормировщиков, и поделим 75000 на 365 дней и еще на 3 смены в сутки. Получим 68,49 единиц, которые, в зависимости от контекста расчета, примут размерность автомобилей или человек. Пусть нас не смущают дробные доли единицы: все экономические расчеты и в самом деле выполняются с такой, а иногда и с еще большей точностью.
   Словом, мы видим, что качественное содержание результата меняется как в калейдоскопе: тонны и километры обращаются в рейсы, машино-часы и людей. При этом понятно, что каждая перемена всегда будет вносить что-то свое, с чем обязан считаться любой нормировщик. Сейчас мы это увидим.
   Если мы говорим о персонале, то, оказывается, 68,49 единиц - это вовсе не те живые люди, которых должен нанять наш отдел кадров, но, так называемая явочная численность в смену, т.е. численность рабочих, которые должны выходить в каждую смену и садиться за "баранку" наших самосвалов. Но живые люди имеют свойство уходить в отпуск, проводить в кругу семьи выходные и праздники, иногда болеть, отпрашиваться у начальника по каким-то личным делам. Кроме того, кое-кому свойственно прогуливать и попадать в медвытрезвитель, и так далее. Поэтому списочная численность будет несколько больше, ибо нужны дополнительные работники, которые должны заменять отсутствующих. Существует свой порядок расчета всех отпусков и выходных, а также свои коэффициенты на все остальное.
   Таким образом, списочный работник "качественно" отличается от явочного, ибо последний не знает ни выходных, ни каких-то домашних проблем, ни медвытрезвителя. Словом, переход от явочного к списочному штату диктует необходимость строгого учета очень многих параметров (среднюю норму заболеваемости, отвлечения на выполнение государственных и общественных обязанностей, отпусков по разрешению администрации и так далее) той самой "дельты качества", которая начинает действовать здесь. Таким образом, списочный работник (при 3-сменной круглосуточной работе) оказывается примерно в 4 раза (кстати сказать, в зависимости от климатической зоны эта величина может варьировать) "больше", чем явочный.
   Если мы говорим о машинах, то те же 68,49 - это еще не физические единицы, а только абстрактные расчетные величины. В сущности это такие же "явочные" автомобили, вернее сказать, машины, находящиеся в полной технической готовности. Но ведь машины, для того чтобы быть в полной технической готовности, требуют регулярного технического обслуживания и ремонта, иногда они попадают в аварию. Все это так же требует времени, а значит, и здесь нужны свои поправки, учет какой-то "дельты качества". Поэтому и здесь переход к списочным автомобилям влечет за собой увеличение их количества по сравнению с уже рассчитанной величиной.
   Заметим попутно, что и количественная аномалия, которую мы впервые обнаружили в детской задачке и с которой вновь сталкиваемся во вполне "взрослом" расчете, получает в последнем вполне логичное и доказательное объяснение. Поэтому, несмотря на то, что номинально у нас фигурируют одни и те же единицы, в отличии списочной численности от явочной мы уже не видим никакой ошибки, мы легко соглашаемся с тем, что верны оба результата, но понимаем, что каждый из них справедлив лишь для своего круга условий.
   Таким образом, обобщая вывод, который сам собой напрашивается из приведенных примеров, можно сказать, что количественная аномалия, обнаруживаемая в наших расчетах, проступает как строгий индикатор какой-то (возможно, по невнимательности просмотренной нами) "качественной пересортицы". А значит, как строгий индикатор необходимости дальнейшего анализа. Уже отсюда можно сделать вывод о том, что "2+2=4" - это вовсе не запечатленный итог какой-то дискретной операции, но символ никогда не кончаемого процесса. Ведь именно анализ только кажущегося конечным результата обнажает перед нами новый пласт неведомого, который в свою очередь требует внимательного изучения. При этом вполне разумно предположить, что и следующий результат, тот самый, который должен будет пролить свет на этот новый пласт, образует собой лишь очередную ступень для следующего этапа восхождения.
   Вглядимся пристальней.
   Мы обнаружили, что результат любого сложения, да и любой операции количественного сравнения вообще, в первую очередь отвечает на вопрос: "что" будет?" и только во вторую - на вопрос: "сколько?". При этом "сколько будет?" в значительной мере зависит от того, "что" именно будет. Другими словами, все количественные параметры суммируемых (умножаемых, вычитаемых, делимых) нами свойств конкретных предметов, явлений, процессов будут зависеть от конкретных характеристик именно того объединяющего начала, к которому они приводятся. Все это самым непосредственным образом вытекает из того, что универсального "количества", универсальных шкал для измерения всего что угодно, как оказывается, в природе вообще не существует. Любое "количество" всегда строго индивидуально, поскольку нерасторжимо связано со строго определенным "качеством", то есть со строго определенным составом свойств, присущих лишь той или иной группе (виду роду, классу и т.д.) явлений. А значит, пригодно для измерения вещей, относящихся только и только к этим группам (видам, родам, классам и т.д.).
   Но если так, то сплошь и рядом должны наблюдаться примеры того, когда трансформация качественной определенности, которая, как мы видели, неизбежна при сложении разнородных вещей, нарушает предсказываемые математикой соотношения. Почему же мы далеко не всегда видим эти нарушения? И не является ли их отсутствие в поле нашего зрения прямым опровержением всего того, о чем говорилось выше?
   Впрочем, отсутствуют ли? Может, мы их просто не замечаем? А это уже совсем другое дело, ведь тот факт, что мы их не замечаем, вовсе не значит, что они не существуют вообще. Пример с детской задачкой наглядно подтверждает это. Но подобные ему примеры существуют сплошь и рядом не только в детском мышлении, но и во вполне "взрослой" жизни. Мы постоянно сталкиваемся с ними в нашей практике, но - вот парадокс! - очень часто и в самом деле в упор не видим и как бы проходим сквозь них. Вот, совсем иные иллюстрации, взятые именно их этой "взрослой" реальности. Водород представляет собой горючий газ. Кислород, как известно, хорошо поддерживает горение: в кислородной среде сгорают даже металлы и бетон. Отсюда справедливо было бы ожидать, что их соединение будет создавать какую-то страшно взрывную смесь. Однако в реальности два атома водорода и один атом кислорода порождают нечто прямо противоположное ожидаемому, а именно - химическое соединение, гасящее огонь. Другой пример был известен еще нашим далеким предкам. Медь - это очень мягкий металл. Еще более мягкий металл - олово. Но их сплав рождает бронзу, твердость которой через тысячелетия была превзойдена только железом. Мы знаем, что открытие этого парадоксального факта в свое время совершило грандиозную технологическую революцию: еще из школьного курса истории известно о существовании так называемого бронзового века.
   Иллюстрации такого рода можно было бы множить и множить. Но почему же тогда выученный в далеком детстве ответ с такой силой давит на наше сознание, что мы способны не замечать даже кричащие факты явного противоречия ему? Почему математические истины представляются нам чем-то незыблемым и универсальным? Почему наше сознание упорно настаивает на том, что результат любого сложения должен соответствовать ему, абсолютно независимо от того, что именно подвергается суммированию? Лошади ли, коровы, египетские ли пирамиды, страховые конторы, солдаты или милиционеры - почему каждый раз мы упорно ищем доказательство того, что итоговая сумма должна быть равна именно и только "четырем", независимо от природы слагаемых вещей? Почему мы всякий раз, несмотря ни на что, видим какой-то скрытый подвох, какой-то изощренный софизм, если не сказать заковыристый кульбит мысли, имеющий целью заставить ее потерять правильную ориентацию, когда нам доказывают что-то противоречащее затверженной истине? Почему в любой количественной аномалии мы склонны видеть только простую ошибку математического расчета и ничего более?
   Но вглядимся в существо того, что именно суммируется в этом нисходящем к начальной школе примере.
   Как только мы начинаем анализировать процедуру сложения, мы обнаруживаем, что ее результат - это вовсе не врожденная истина, но продукт какого-то очень сложного интеллектуального построения. По существу здесь мы сталкиваемся с примером одного из самых высоких уровней абстрагирования и обобщений. Ведь любые формы классификации явлений окружающего нас мира, которые тяготеют к условному основанию той пирамиды классов, родов, видов, что упоминалась выше, рано или поздно обнаруживают нарушающий строгость построений логический изъян, и этот изъян заставляет нас восходить на следующий уровень обобщений. Мы уже видели: для того, чтобы сложить лошадей и коров, нужно было взойти на уровень каких-то родовых понятий; для того, чтобы сложить домашний скот с египетскими пирамидами, - на еще более высокую ступень, обобщающую памятники материальной культуры всей нашей цивилизации; чтобы прибавить к ним еще и фортепианные концерты Моцарта, - на следующую вершину абстрагирования, которая объединяет в себе все продукты человеческого творчества вообще... И так далее до самого предела. Но где же именно расположен конечный предел этого восхождения ко все более и более абстрактным понятиям? Что скрывает под собой тот высший уровень обобщений, который уже не может содержать в себе никаких логических изъянов, где уже решительно ничто не способно поставить под сомнение всеобщность и абсолютность результата математического сложения?
   Думается, что ответ в конечном счете способен найти каждый, кто уже прошел начальную школу организации мышления. И этот ответ гласит о том, что самоочевидная математическая истина оперирует отнюдь не предметами, не физическими процессами, не реальными явлениями материального мира. Образно говоря, здесь фигурируют лишь некоторые условные, лишенные всякой определенности абсолютно безликие "ниши" нашего собственного сознания - и не более того. В этом смысле наше сознание может быть уподоблено какой-то огромной камере хранения, которая создается на вокзалах: ее одинаковые железные ячейки могут скрывать в себе все, что угодно от нехитрого багажа командированного чиновника до контрабандного наркотика. Каждая из этих "ниш-ячеек" - именно в силу своей пустоты - строго подобна и равна любой другой, и вместе с тем каждая из них способна вместить в себя все, что угодно: корову, страховую контору, фортепианный концерт, дядю Степу, бравого солдата Швейка и так далее. Правда, вместить все это в себя она может только "задним числом", только после выполнения каких бы то ни было операций количественного сравнения. Поэтому на самом деле, обращаясь к математическому расчету, мы складываем отнюдь не физические реалии окружающего нас мира, но всякий раз именно эти ничем не заполненные равновеликие "объемы" нашего сознания, и только получив какой-то результат, наполняем их подручным содержанием. А затем уже начинаем обманывать сами себя, самих себя, уверяя, что мы сложили именно конкретные вещи, которые обладают вполне конкретными характеристиками и свойствами.
   Можно привести и другой образ - образ некоторого чистого ярлыка, на котором в принципе можно написать все, что мы захотим: "египетская пирамида", "паровой утюг", "бубновый валет" и так далее. Но что бы мы ни начертали на любом из них после выполнения каких-то количественных операций, он останется абсолютным подобием всем остальным, ничто не изменит его качественной определенности. Вернее сказать, его абсолютной неопределенности, безликости. Эта не заполненная ничем плоскость, точно так же, как и пустая "ниша" нашего сознания, существует исключительно в нем, является его и только его фантомом. Если угодной, - чистой фикцией. В мире объективной, то есть независящей от нашего сознания, и существующей вне его реальности ничего этого просто нет. Однако если все математические операции выполняются именно с этими виртуальными сущностями, то, получается, что во всем необъятном Космосе не найдется ни одного реального физического аналога того, что в действительности подвергается "чистому" математическому сложению.
   Все это порождает крамольный для обыденного сознания вопрос: если и в самом деле математика оперирует вещами, которые вообще не существуют в природе, которые являются лишь фантомами нашего собственного сознания, то и все ее законы - это отнюдь не законы природы, но предписанные последней принципы организации нашего собственного мышления?
   Да это так: соотношение математических истин и законов функционирования нашего собственного сознания - это сложнейший вопрос, который не разрешен и по сию пору.
   Более двухсот лет тому назад, в 1781 году вышла в свет "Критика чистого разума" (та самая, в которой и были заложены начала категориальной логики) Иммануила Канта. В сущности он первый, кто задался этим неожиданным вопросом.
   До него неоспоримо господствовало мнение о том, что именно математические законы и принципы лежат в основе устройства всей Вселенной. Больше того, предполагалось, что сам Господь Бог руководствовался математикой при создании нашего мира.
   Кант впервые ставит вопрос: как возможна чистая математика? То есть математика, истины которой справедливы сами по себе и абсолютно не зависят от нашего опыта, но вместе с тем, применимы ко всем его результатам. Словом, используя только что приведенные образы, все количественные соотношения между пустыми "нишами" нашего сознания или чистыми "ярлыками" вещей нисколько не зависят от того, что именно может быть положено в них, или начертано на пустых бланках.
   Ответ Кант находит в том, что в основе математики лежат не какие-то объективные истины, не основополагающие законы природы, но жесткие схемы, в соответствии с которыми только и может функционировать наше собственное сознание. (Строго говоря, этот вывод нисколько не противоречил тому убеждению, согласно которому математические принципы являлись одними из принципов организации породившего этот мир Божественного разума. Ведь человек - это образ и подобие Бога, и если предположить, что над-материальное Существо могло оставить Свое подобие только в этой же над-материальной духовной сфере, человеческий разум оказывался отпечатком Божественного. А значит, и сам обладал возможностью предписывать какие-то законы нашему миру.)
   По Канту в основе всех математических выводов лежат врожденные представления человека о таких предельно общих и отвлеченных началах, как пространство и время. Только созерцая градуированное нашим собственным сознанием пространство и по-разному комбинируя в собственной же "голове" какие-то его доли, мы можем получить какие бы то ни было представления о геометрии окружающего нас мира. Точно так же, только операции с равными интервалами скрыто созерцаемого нашим же сознанием времени дают нам представление обо всех числах. Поэтому все наши представления о количественной структуре реальной действительности опираются именно на эти внутренние созерцания. И не случайно Кант называет весь посвященный математике раздел своего исследования "трансцендентальной эстетикой" (не путать с трансцендентной!).
   Таким образом, сам процесс и восприятия, и дешифрации, и последующей обработки всех тех сигналов, которые посылает нам вся окружающая нас среда, может соответствовать только тем схемам, которые порождены логикой именно этой "эстетики". Все то, что выходит за пределы ее жесткого заранее сформированного контура, обязано вообще проходить мимо нашего сознания. Не задевая его, как не задевают сознания не знающего грамоты человека все те откровения, которые изложены в книгах. Человек способен организовать и осознавать свой собственный опыт лишь в строгом соответствии с ними. Поток всех чувственных восприятий вынужден просто подстраиваться под них. Они не просто неотъемлемая часть нашего общего умственного багажа, - это те единственно возможные рациональные схемы, в соответствии с которыми только и может обрабатываться и систематизироваться непрерывный поток сигналов, исходящих от внешней действительности. Поэтому вся математика представляет собой лишь выявление и анализ тех логических следствий, к которым эти схемы уже изначально (говоря языком Канта, - априори) обязывают нас.
   Словом, и та строгая математическая гармония и тот жесткий порядок, которые царствуют в природе, отнюдь не свойственны ей самой по себе, но в действительности лишь проецируются на внешний мир нашим собственным разумом. Именно и только он предписывает миру все обязательные для исполнения законы.
   Мы привели ссылку на Канта как бы в порядке самооправдания, только для того, чтобы показать, что сомнения в абсолютной истинности стереотипного ответа на вынесенный в заглавие вопрос - это вовсе не аберрация сознания, не кульбит мысли, имеющий целью только запутать собеседника. Строго говоря, вопрос о том, почему получаемые чисто аналитическим путем, что говорится, "на кончике пера" математические истины все-таки подтверждаются нашим опытом, не решен и сегодня. Больше того, решать его, по-видимому, придется еще не одно столетие. И как бы в подтверждение этого мы видим, что не только сложнейшие, требующие предельного напряжения нашего интеллекта, построения высшей математики, но даже простейшая арифметическая задача обнаруживает сильную зависимость и от каких-то общих господствующих в совокупном сознании цивилизации идей, и от принятой в обществе методологии систематизации явлений. Оказывается, что вне этого "над-математического" аппарата даже простейшая арифметическая задачка никакого решения не имеет.
   С Кантом спорят и по сию пору. И до сего дня очень многие видят в математике выражение некоторой абсолютной истины, которая кристаллизовала в себе обнаженную до голой схемы структуру самой объективной реальности. Однако и через двести лет с лишком многие соглашаются с ним...
   Мы не ставим своей задачей разрешить вопрос о соотношении результатов абстрактных математических построений и реальной структуры окружающего нас мира. Но, не тяготея ни к одной из этих полярных позиций, мы вправе смотреть на математику, как на методологию человеческого познания. Вернее сказать, как на специфическую проекцию какой-то единой методологии познавательной деятельности человека, ибо математика, разумеется, не исчерпывает эту роль полностью.
   Но если так, то любое противоречие тому результату, который прогнозируется ею, должно выступать не только как индикатор ошибки, но и как побудительный стимул к движению к каком-то новом направлении. Важно понять, что несоответствие результата "сложения" любой заранее затверженной истине - это далеко не всегда дефект расчета, и способность разглядеть в нем ориентир поиска того, "что" именно "будет" в результате этой операции, - это обязательный элемент квалификации исследователя. Если нет такой способности, нет и настоящего исследователя, есть лишь простой ремесленник.
   Кстати, этот вывод остается справедливым, абсолютно независимо от того, что именно мы готовы признать в этой древней науке. Если, вслед за немецким философом (и крупным математиком, кстати, именно Канту принадлежит мысль о том, что в любой науке ровно столько истины, сколько в ней математики) мы ограничим ее только сферой "трансцендентальной эстетики", мы обязаны будем согласиться с тем, что любая количественная аномалия потребует не только перепроверки всех наших логических построений, но и дальнейшего исследования. Если же, напротив, мы увидим в ней отражение не зависящих ни от нашей воли, ни от нашего сознания отношений между явлениями внешнего мира, результат останется тем же самым: мы обязаны будем видеть в любом несоответствии указание не только на тщательную перепроверку выполненной процедуры, но и на необходимость проведения в первую очередь качественного анализа результата.
   Словом, методологическая роль математики заключается в том, что, как бы мы ни относились к результату измерения и сопоставления, любая количественная аномалия безупречно выполненного расчета (понятно, что о математических ошибках речи вообще не может быть) должна расцениваться нами как стимул к дальнейшему поиску.
  
   Но если так, то и обнаруживаемые нами противоречия в детстве затверженному выводу требуют своего разрешения, иными словами, обязывают нас продолжить исследование.
   Поэтому вернемся к исходному предмету нашего анализа.
   Мы видели, что для количественного сравнения разнородных вещей необходимо найти какой-то объединяющий их круг. Что это значит? Разделяемое многими решение заключается в последовательном восхождении от уровня единичных вещей, обладающих какими-то индивидуальными особенностями, к более широким обобщениям.
   Операция обобщения представляет собой одну из ключевых процедур формальной логики, законам которой обязано подчиняться любое научное исследование. Она предполагает, что в ходе ее строгого и точного выполнения от анализируемых нами явлений последовательно отбрасываются все те отличительные их особенности и характеристики, которые присущи им и только им. Если эта операция выполняется правильно, то в результате должны остаться только те свойства, которые одновременно присущи сразу всем явлениям анализируемого круга. Именно совокупность этих свойств и образует собой содержание какого-то нового обобщающего понятия.
   В схематичном виде ее можно представить следующим образом. Вообразим, что у нас есть три условных объекта (x, y, z) обладающих какими-то своими условными же характеристиками: x (a,b,c), y (a,c,d), z (b,c,e). Видно, что свойства "a", "b" присущи только двум объектам из трех, свойства "d" и "e" - только одному. Лишь качество "с" присуще сразу всем трем. Таким образом, мы вправе отбросить характеристики "a", "b", "d", "е" и выделить свойство "с" как объединяющее их основание. Именно по основанию "с" и оказывается возможным проводить количественное сравнение всех объектов.
   Очерченная здесь интеллектуальная операция имеет большое значение в систематизации нашего мышления. Строго говоря, наука вообще начинается именно с обобщений. Дело в том, что индивидуальные характеристики вещей, процессов, явлений, то есть частные свойства, которые присущи лишь единичным объектам, не являются предметом научного исследования. Задача науки как раз и состоит в том, чтобы выявлять общие законы, правила, принципы. А это всегда абстрагирование от всего единичного.
   На первый взгляд, операция обобщения, в том, разумеется, виде, в каком ее зачастую представляют учебные пособия,- это очень несложная и интуитивно понятная процедура. Но в действительности вся ее простота и самоочевидность - не более чем иллюзия обыденного сознания. В сущности точно такая же, как и иллюзия того, что несоответствие когда-то выученному результату анализируемого нами сложения - это всегда ошибка. Реальная действительность и в этом случае (как, впрочем, и всегда) оказывается не только значительно сложнее, но и куда интересней.
   Во-первых, последовательно отбрасывая все, что составляет отличительные особенности единичных вещей, мы значительно обедняем то, что входит в общий круг нашего познания. Иными словами, познаем вовсе не "живую" действительность, но только сильно упрощенную - а значит, до некоторой степени деформированную - ее модель. Больше того, там, где отбрасываются все индивидуальные свойства и в расчет принимаются только те характеристики, которые одновременно свойственны целому классу вещей, сами вещи попросту исчезают. Остаются лишь некоторые абстрагированные от всего осязательного, конкретного условности. Иначе говоря, не множество живых организмов, каждый из которых отличен от всех других, но какие-то "одноклеточные", не собрание ярких индивидуальностей, обладающих своим характером, темпераментом, интеллектом, опытом и так далее, но категория солдат, врачей, милиционеров, не пестрота разноликой живности, обитающей рядом с человеком, но род "домашнего скота" и так далее.
   Правда, благодаря абстрагированию от индивидуальных особенностей всего единичного и выявлению общих черт, присущих сразу всем явлениям какого-то класса, появляется возможность обращаться со всеми вещами, объединяемыми по некоторому признаку, как с однородными. А следовательно, появляется возможность проводить с ними все операции количественного сравнения. Но при этом нужно постоянно понимать, что все эти операции проводятся уже не с самими вещами, но с некоторыми замещающими их сущностями, которые вбирают в себя лишь ограниченную часть характеристик, изначально свойственных самим вещам. Так в приведенном примере мы подвергаем количественному сравнению уже не исходные объекты (x, y, z), но не имеющие с ними почти ничего общего абстрактные образования, наделенные свойством "с".
   Путь такого восхождения к обобщающим понятиям может продолжаться вплоть до того момента, когда от начальных явлений, вещей, процессов останутся только те пустые и безликие "ниши" нашего сознания, о которых уже говорилось выше.
   Правда, считается, что с неизбежной здесь утратой конкретности можно пожертвовать ради строгости количественного анализа, ибо именно этим и достигается безупречность конечных выводов. В предельной же точке такого последовательного абстрагирования точность наших вычислений достигает абсолюта. И математика предстает как своеобразный гимн именно этому абсолюту, как его апофеоз. Но в самом ли деле на пути последовательного отсечения всех индивидуальных отличий можно достигнуть безупречной строгости и непогрешимости результата? Ведь если в итоге мы судим не о самих вещах, но только об их весьма упрощенных моделях, то какое отношение достигаемая точность имеет к ним самим?
   Во-вторых, очерченная выше логическая операция обобщения в чистом виде не может быть выполнена. Больше того, справедливо было бы сказать: не может быть выполнена ни при каких обстоятельствах. Ведь если бы все обстояло так просто, как это изложено в учебных пособиях по начальному курсу логики, наукой без особого труда мог бы заниматься любой. Но вот проверочный тест: попробуем дать исчерпывающее (то есть не упускающее из себя решительно ничего, что должно было бы подпадать под него) и точное (то есть не включающее ничего лишнего) определение все тем же общим понятиям, которые уже фигурировали здесь: "лошадь", "корова", "страховая контора", та же "египетская пирамида" и так далее. Думается, любой способен обнаружить, что эта задача требует огромного напряжения отнюдь не только логических способностей, но и мобилизации всех наших знаний об окружающем нас мире. Но несмотря ни на какие усилия мысли тот или иной изъян в определениях все равно будет обнаруживаться.
   Впрочем, такая задача вообще не по силам никому одному: история мысли показывает, что общие понятия формируются целыми поколениями ученых и формируются совсем не тем путем, какой был очерчен выше. Дело в том, что любое обобщение - это не только исключение каких-то индивидуальных характеристик, но и выявление каких-то дополнительных (до поры вообще неизвестно откуда возникающих) свойств. Может быть, даже и жестче: не столько отсечение индивидуального, сколько определение новых качеств, присущих новому уровню явлений.
   Кстати, уже приводившийся нами вывод Маркса, как бы сегодня мы ни относились к его учению, демонстрирует нам именно это. С одной стороны, его обобщение стало одним из величайших открытий, когда-либо сделанных человеком, но это открытие не свершилось вдруг, на пустом месте, его подготавливали и великие экономисты, и великие философы. С другой, - воплощенный в любом товаре живой труд - то единое основание, по которому и проводится сравнение всех товарных ценностей, - демонстрирует нам субстанцию, принципиально отличную от вещественной природы любого отдельно взятого товара.
   Поэтому нужно дополнить сделанный выше вывод следующим утверждением: все операции количественного сравнения проводятся не с самими вещами, но с какими-то заместительными понятиями, которые, с одной стороны, вбирают в себя лишь ограниченную часть характеристик, изначально свойственных самим вещам, с другой - обретают какие-то дополнительные свойства. При этом важно понять, что те дополнительные качества, которые вдруг обнаруживаются нами, порождаются отнюдь не собственной природой самих исходных вещей, они являются атрибутами совершенно иного, зачастую значительно более широкого, круга явлений. Все это мы уже видели, и в детстве, когда от абстрактных функциональных машин, приспособленных к условной ли штыковой атаке, борьбе ли с хулиганами или к лечению чужих ран, мы переходили к конкретным лицам, в детстве воспринимавшихся нами в качестве вполне живых персонажей, и во студенчестве, когда от многообразия товаров переходили к стоимости.
   Словом, мы вновь видим, что любые количественные "аномалии" могут свидетельствовать не только о некорректности расчета, но и являются индикатором того, что в наш расчет вмешивается какой-то дополнительный, ранее неопознанный фактор.
   Обратимся к общеизвестному.
   Геродот, рассказывая о лидийцах, упоминает такой факт из истории этого древнего народа. Когда земля, на которой они обитали, была уже не в состоянии прокормить ставшее многолюдным племя, часть народа была вынуждена сесть на корабли и искать счастья у чужих берегов. Мы знаем, что в древнем мире такая стратегия не была чем-то исключительным. Греки, а в еще большей степени финикийцы именно таким образом заселили все берега Средиземноморья. Да и впоследствии этот сюжет повторялся неоднократно: так поступали викинги, так заселялась Америка... словом, вынужденное переселение - это весьма рациональный способ разрешения демографических проблем. Но вот что важно: бесконфликтное его исполнение свидетельствует об очень высоком уровне общественного устройства. Если угодно, - даже об очень высоком уровне общественной морали.
   Но вот пример совсем из другой жизни: колонии самых примитивных одноклеточных организмов, испытывая дефицит пищи, вдруг сбиваются вместе и начинают формировать какую-то сложную конструкцию, что-то вроде плотного кома, опирающегося на тонкую длинную ножку. Как только длина этой ножки достигает критической величины, ком отрывается и движением воздуха относится на новое место, где образуется новая колония.
   Таким образом, все это очень сильно напоминает известный еще из Геродотовской Истории сценарий. Но если он реализуется даже на уровне одноклеточных организмов, приходится предположить, что способность действовать в соответствии с этой вечной стратегией каким-то таинственным образом формируется не только в человеческом, но и в любом живом сообществе вообще.
   Трудно предположить, что такая стратегия заранее заложена в генетической памяти каждой отдельно взятой клетки. Поэтому необходимо признать, что там, где из отдельных, наделенных своими особенностями индивидов формируется новый уровень организации живой материи - сообщество организмов, вдруг появляются и какие-то новые свойства, которыми не обладают индивиды. Но если так, то все эти и, возможно, какие-то иные, о существовании которых мы пока еще и не догадываемся, качества, не присущие отдельно взятым индивидам, в свою очередь должны входить в итоговую сумму. Поэтому, строго говоря, там, где в результате интеграции единичных вещей в некую общность формируются дополнительные свойства, "два плюс два" равно не "четырем", но некоторой сумме, состоящей из "четырех" и какой-то "дельты качества".
   Именно эта не всегда заметная (но всегда существующая!) "дельта качества" и концентрирует в себе то, что в действительности отличает один уровень явлений от другого.
   Таким образом, если видеть в логической операции обобщения не отвлеченную от всякой конкретности гимнастику ума, но строгий аналог каких-то реальных процессов, которые "вживую" протекают в окружающей нас природе, ее ни в коем случае нельзя будет свести к одному только отбрасыванию индивидуальных характеристик единичных вещей. Конечно, что-то от индивидуального, должно теряться и здесь, но все же главным в обобщении должно быть выявление того, что обретается в дополнение к общей образующейся сумме качеств.
   Если кого не убеждает приведенный пример, можно сослаться на другой, куда более знаменитый, ибо он восходит к одному из величайших знатоков той материи, которая затрагивается в нем. Поодиночке едва ли не каждый французский солдат,- утверждал Наполеон,- уступал по своим боевым качествам прекрасно вышколенным мамлюкам. Но несколько десятков гренадеров уже сравнивались с аналогичным подразделением противника. Батальон же был способен устоять в столкновении и со значительно превосходящей численностью. Во время сирийского похода в сражении при горе Табор двухтысячный отряд французской пехоты под началом одного из наполеоновских командиров в течение целого дня сдерживал яростные атаки 25000 кавалеристов паши Дамаска, которые к тому же были поддержаны десятью тысячами пехоты. При перекличке после сражения обнаружилось, что только два солдата погибли и около шестидесяти были ранены. Таким образом, превосходство дисциплинированной французской пехоты, построенной в каре, перед неорганизованной массированной кавалерийской атакой было продемонстрировано со всей убедительностью. И это при том, что по личной выучке кавалеристы всех армий мира всегда превосходили пехотинцев. (Впрочем, турок била не только французская пехота: о дивизионные каре будущего российского фельдмаршала П.А.Румянцева под Кагулом разбилась 150-тысячная армия турецкого визиря, поддержанного к тому же 80-тысячной татарской конницей, которая угрожала тылу российского воинства.)
   Еще один пример, известный любому, кто знаком с управлением. При формировании даже простой кооперации исполнителей всегда возникает дополнительная производительная сила: коллектив объединенных в бригаду грузчиков, землекопов и так далее способен обеспечить несколько большую выработку, чем механическая сумма тех же людей, но работающих независимо друг от друга. Так что и здесь "два плюс два" равно сумме, состоящей из "четырех" и некоторой "дельты качества".
   Именно эта деформирующая прогнозируемый результат сложения "дельта" наводит на мысль о том, что уровню сообщества (будь то сообщество биологических организмов, солдат, рабочих и так далее), свойствен какой-то новый, в принципе неведомый индивидам фактор. Сегодня мы знаем, что этот фактор представляет собой не что иное, как организацию. При этом принципы организации ни в какой форме не содержатся в генотипе индивидов. В самом деле, трудно предположить, что уже генотип человека содержит информацию о том, что в виду кавалерийской атаки индивиды должны образовывать прямоугольник, один из углов которого обращен к неприятелю, чтобы рассечь его и встретить ружейными залпами сразу двух фасов, а под артиллерийским огнем - рассыпать свой строй. Точно так же трудно предположить способность генотипа содержать в себе правила разделения и кооперации труда. Так что новое начало может содержатьсявозникать только там, где возникает какая-то общность. Но о самом существовании этого фундаментального начала мы впервые узнаем лишь из каких-то количественных аномалий.
   Так, отклонения от предсказываемых небесной механикой Ньютона траекторий движения небесных тел в свое время послужили индикатором того, что за орбитой Урана должна существовать еще одна массивная планета. И вот в 1846 году И. Галле по теоретическим предсказаниям У. Ж. Леверье и Дж. К. Адамса открывает Нептун, удаленность которого от Земли до того препятствовала его обнаружению.
  
   Таким образом, результат любого сложения не может быть ограничен пустыми рамками какого-то абстрактного, отвлеченного от чего бы то ни было вообще "количества". Он всегда обязан учитывать качественные характеристики как того круга вещей, в котором он непосредственно выполняется, так и той ступени классификации явлений, на которую он экстраполируется нами.
   Другими словами, получаемый результат еще подлежит определенному истолкованию. Только в контексте этого истолкования, которое обязано принимать в расчет решительно все, что отличает сформированную нами модель от того среза объективной реальности, на которую мы хотим его распространить, достигается и однозначность прочтения, и точность. Взятый же сам по себе, вне какой бы то ни было интерпретации, он не говорит почти ни о чем. А зачастую, несмотря на совпадение с прогнозируемым итогом нашего "сложения", лишь заводит в тупик мысль исследователя, ибо это совпадение может быть и случайным.
   Впрочем, трудности не ограничиваются только сказанным. До сих пор мы говорили о том, что приведение разнородных явлений к какому-то единому качеству достигается на пути последовательного обобщения. Однако часто приходится искать решение вовсе не на пути обобщений, но погружением на какой-то более фундаментальный уровень строения вещества. Строго говоря, именно это и является основным путем научного исследования.
   Заметим: теоретический результат интерпретации и обобщения данных, полученных в каком-либо эксперименте, как правило, не имеет почти ничего общего с самими данными. Несколько утрируя действительное положение вещей, можно сказать, что в ходе опыта исследователь имеет дело лишь со стрелкой какого-то прибора, поэтому непосредственным результатом научного эксперимента является лишь совокупность каких-то абстрактных цифр или кривых. Задача же исследователя состоит в построении такой категориальной системы, которая, не противореча результатам предыдущего опыта поколений его предшественников, объясняла бы и эти цифры, и эти кривые. При этом в возводимой им теоретической конструкции каждая из этих цифр или кривых обязана быть строго закономерной и необходимой. Кроме того, эта система должна обладать прогнозирующими свойствами, другими словами, быть в состоянии предсказывать появление каких-то новых цифр или каких-то новых графиков при изменении условий опыта.
   Ясно, что все это возможно только в том случае, если мы точно определим и глубоко осознаем в первую очередь качественную составляющую результата.
   В общем, высшее мастерство исследователя как раз и заключается в способности интерпретировать результаты наблюдений, и чем большая дистанция разделяет масштаб самого эксперимента и масштаб той действительности, на которую распространяются вытекающие из него выводы, тем более велик сам ученый.
   Легенда гласит, что закон всемирного тяготения появился как результат размышлений Ньютона над падающим яблоком.
   Дальтон обнаружил всего лишь неодинаковые пропорции углерода и водорода в различных компонентах газов. Но именно это наблюдение в конечном счете привело его к мысли о том, что газы должны состоять из мельчайших частиц - молекул, которые, в свою очередь, должны содержать в себе еще меньшие неделимые далее элементы. Не имея возможности наблюдать их, Дальтон тем не менее установил даже относительные веса многих атомов.
   В серии опытов Майкельсона, самый знаменитый из которых был проведен им вместе с Морли в 1887 году, определялась лишь скорость прохождения луча света в перпендикулярных направлениях. Его интерферометрическая установка, как известно, была призвана определить скорость движения земли в мировом эфире. Полученный результат был совершенно неожиданным. Он говорил о том, что никакого движения нет и в помине, и что вся Вселенная, включая Солнечную систему, вращается вокруг маленькой неприметной планеты по имени "Земля". К чести Майкельсона, никто из физиков не усомнился в методологической выверенности эксперимента. Однако вывод, который был сделан из этого результата позднее, был еще более ошеломляющим. Именно он стал одним из краеугольных камней того фундамента, на котором была построена теория относительности.
   Сотрудником Резерфорда Марсденом было обнаружено, что всего-навсего одна из примерно 20 тысяч альфа-частиц, проходя сквозь золотую фольгу, отклоняется на угол больше 90 градусов. Сам Резерфорд поначалу не поверил результату, но строгость эксперимента не оставляла возможности для сомнений. И вот рассеяние альфа-частиц золотой фольгой были, наконец, объяснены тем, что они проходят на весьма малом расстоянии от других положительно заряженных частиц, размеры которых значительно меньше размеров атомов. Это и было рождением учения об атомном ядре.
   Все это примеры ярчайших побед человеческой мысли. Но ведь все эти победы начинались с осмысления тех количественных аномалий, которые возникали вопреки абсолютно безупречной логике и технике проводимого исследования.
   Заметим, что и сегодня материала для размышлений, которые могут привести к формированию каких-то новых взглядов на устоявшиеся истины, вполне достаточно.
   Вот пример. Считается, что возраст нашей планеты составляет около 4,5 миллиардов лет. Этот вывод сделан на основе анализа каких-то общих космологических представлений. Но можно ли как-либо проверить этот вывод? Восхождение к каким-то еще более общим теоретическим конструкциям уже невозможно. Но точно так же невозможно и построить эксперимент, условия которого соответствовали бы специфическим условиям миллиардолетий космогенеза. Ведь в нашем распоряжении лишь годы, в лучшем случае десятилетия.
   Таким образом, необходимо построение условной теоретической модели, качественные характеристики которой могли бы с точностью воссоздать основные параметры истории нашей планеты. Понятно, что уровень тех явлений, которые могут быть положены в основание количественных сопоставлений, будет значительно ниже глобальных вселенских процессов. Но вот беда - практически все попытки верификации дают не стыкующиеся не только с принятым возрастом, но и друг с другом, результаты.
   Приведем несколько примеров.
   1. В 1960 году было подсчитано, что на Землю ежегодно выпадает от 5 до 15 миллионов тонн частиц межзвездной космической пыли. Если согласиться с тем, что возраст нашей планеты и в самом деле составляет около 4,5 миллиардов лет, то Земля должна быть покрыта слоем космической пыли толщиной в 20-60 метров. При этом известно, что космическую пыль довольно легко отличить от земной: первая содержит примерно в триста раз больше никеля. Поэтому даже в случае ее перемешивания с земной пылью присутствие космической было бы сравнительно нетрудно обнаружить. Однако в действительности такого мощного слоя пыли нигде на Земле обнаружено не было. Кроме того, весьма ограниченное содержание никеля в земной коре, в свою очередь, свидетельствует, что космическая пыль выпадала в куда меньших масштабах, чем это предполагается расчетным возрастом нашей планет. Другими словами, в контексте этой модели она должна быть намного моложе.
   2. Считается, что Земля и Луна - это небесные тела примерно одного возраста. Правда, сила тяжести на нашем спутнике существенно меньше земной, но и в этом случае за миллиарды лет на ней должен был накопиться довольно мощный ее слой. Поэтому, когда планировался запуск американских космических аппаратов на Луну, высказывалось вполне обоснованное сложившимися теоретическими представлениями опасение, что они могут просто утонуть в многометровой толще пыли. Именно по этой причине ноги спускаемого устройства снабжались широкими пластинами, которые должны были препятствовать погружению. Известно, что еще раньше, когда планировалась посадка на Луну советского аппарата, возникали точно такие же опасения. Но в конструкторском деле все теоретические сомнения обязаны принимать форму тех или иных инженерных решений. Здесь же отсутствие надежной информации вело к тому, что инженерное решение принималось чисто волевым порядком: рассказывают, что генеральный конструктор дал своеобразную расписку: "Луна твердая", которая обязала проектировщиков игнорировать лунную пыль.
   Противоречащая устоявшимся взглядам интуиция не подвела знаменитого конструктора, и впоследствии обнаружилось, что Луна и в самом деле была твердой: слой пыли не превышал одного сантиметра.
   Но это вновь означает, что результат значительно расходится с тем, который принят в науке.
   3. При превращении урана в свинец выделяется гелий. Со временем он улетучивается из породы и попадает в атмосферу. Таким образом, за расчетное время существования Земли в ее атмосфере должно накопиться довольно большое количество гелия. Однако все инструментальные замеры упрямо свидетельствуют об обратном: фактическое его содержание отклоняется от предсказываемого теорией в десятки тысяч раз. То есть на такую величину, которая никак не может быть игнорирована.
   При этом еще необходимо считаться с тем, что гелий мог присутствовать в атмосфере планеты уже при ее рождении. Мало того: земная атмосфера по-видимому способна поглощать гелий из космоса. Словом, наличное его содержание очень плохо согласуется с теми расчетами, которые основываются на господствующем предположении о возрасте Земли.
   4. Наблюдения показывают, что все реки мира постоянно выносят в мировой океан огромное количество глины, солей, песка и многих других веществ. Объем каждого вещества, ежегодно смываемого в моря, в принципе может быть измерен. А это значит, что, установив общее их содержание в морях, можно рассчитать и то, как долго шел процесс вымывания, другими словами, установить приблизительный возраст самой Земли.
   Здесь, правда, нужно учесть по меньшей мере два обстоятельства. Во-первых, то, что в мировом океане уже с самого момента его формирования могло содержаться определенное количество вымываемых веществ, во-вторых, в начале вынос каждого из них должен быть более интенсивным, чем впоследствии. Но даже с учетом этих обстоятельств получается, что возраст Земли не должен превышать нескольких миллионов лет. Так, например, количество соли указывает на возраст в 260 миллионов лет, количество никеля соответствует 9 тысячам, количество свинца - всего 2 тысячам лет. Количество же песка и глины, которое несут с собою водные потоки таково, что все земные континенты были бы попросту смыты в море уже через несколько миллионов лет.
   5. Установлено, что напряженность магнитного поля Земли со временем постепенно снижается. Измерения, проводившиеся более века, показали, что интенсивность затухания удваивается в течение каждых 1400 лет. Если экстраполировать эти данные в прошлое нашей планеты, то окажется, что 10000 лет тому назад она должна была представлять собою что-то вроде магнитной звезды. Впрочем, скорее всего она бы просто взорвалась, ибо магнитное поле, которое должно было существовать согласно этим выкладкам в прошлом, предполагает столь высокую температуру планеты, которая несовместима с ее существованием как твердого тела.
   Генри Моррис, один из виднейших представителей того учения, которое и сегодня отстаивет ту мысль, что наш мир - это не продукт эволюционного развития, но результат Божественного творения, используя обширный пласт источников, свел в единую таблицу результаты определения возраста нашей планеты, полученные с помощью разных методик (Моррис Генри, Библейские основания современной науки, СПб, 1995, с. 472-474).
   ОЦЕНКИ ВОЗРАСТА ЗЕМЛИ
   Процесс
   Расчетный возраст
   1. Ослабление магнитного поля Земли
   10.000
   2. Накопление радиоактивного углерода на Земле
   10.000
   3. Осаждение метеоритной пыли из космоса
   Слишком мал для вычисления
   4. Вынос первозданной воды в океан
   340.000.000
   5. Извлечение магмы из мантии для образования земной коры
   500.000.000
   6. Возраст старейшего из существующих элементов биосферы
   5.000
   7. Появление человеческих цивилизаций
   5.000
   8. Проникновение гелия-4 в атмосферу
   1.750-175.000
   9. Количество людей на Земле
   4.000
   10. Вынос осадка по рекам в океаны
   30.000.000
   11. Эрозия материковых отложений
   14.000.000
   12. Вымывание натрия из материков
   32.000.000
   13. Вымывание хлора из материков
   1.000.000
   14. Вымывание кальция из материков
   12.000.000
   15. Вынос карбонатов в океан
   100.000
   16. Вынос сульфатов в океан
   10.000.000
   17. Вынос хлора в океан
   164.00.000
   19. Вынос урана в океан
   1.260.000
   20. Выход нефти на поверхность под давлением
   10.000-100.000
   21. Образование радиоактивного свинца путем захватывания нейтронов
   Слишком мал для измерения
   22. Образование радиоактивного стронция
   Слишком мал для измерения
   23. Ослабление природного остаточного палеомагнетизма
   100.000
   24. Распад углерода-14 в докембрийскую эпоху
   4.000
   25. Распад урана с исходным "радиоактивным" свинцом
   Слишком мал для измерения
   26. Распад калия с содержанием аргона
   Слишком мал для измерения
   27. Образование речных дельт
   5.000
   28. Выход нефти со дна океана
   50.000.000
   29. Распад природного плутона
   80.000.000
   30. Смещение линий галактик
   10.000.000
   31. Расширяющийся межзвездный газ
   60.000.000
   32. Распад комет малого периода обращения
   10.000
   33. Распад комет большого периода обращения
   1.000.000
   34. Притяжение небольших частиц к Солнцу
   83.000
   35. Максимальное время метеоритных дождей
   5.000.000
   36. Накопление пыли на Луне
   200.000
   37. Нестабильность колец Сатурна
   1.000.000
   38. Утечка метана с планеты Титан
   20.000.000
   39. Замедление вращения Земли приливным трением
   500.000.000
   40. Охлаждение Земли из-за утечки тепла
   24.000.000
   41. Накопление известковых отложений на дне моря
   5.000.000
   42. Вынос натрия в океан через реки
   260.000.000
   43. Вынос никеля в океан через реки
   9.000
   44. Вынос магния в океан через реки
   45.000.000
   45. Вынос кремния в океан через реки
   8.000
   46. Вынос калия в океан через реки
   11.000.000
   47. Вынос меди в океан через реки
   50.000
   48. Вынос золота в океан через реки
   560.000
   49. Вынос серебра в океан через реки
   2.100.000
   50. Вынос ртути в океан через реки
   42.000
   51. Вынос свинца в океан через реки
   2.000
   52. Вынос олова в океан через реки
   100.000
   53. Вынос алюминия в океан через реки
   100
   54. Вынос лития в океан через реки
   20.000.000
   55. Вынос титана в океан через реки
   160
   56. Вынос хрома в океан через реки
   350
   57. Вынос марганца в океан через реки
   1.400
   58. Вынос железа в океан через реки
   140
   59. Вынос кобальта в океан через реки
   18.000
   60. Вынос цинка в океан через реки
   180.000
   61. Вынос рубидия в океан через реки
   270.000
   62. Вынос стронция в океан через реки
   19.000.000
   63. Вынос висмута в океан через реки
   45.000
   64. Вынос тория в океан через реки
   350
   65. Вынос сурьмы в океан через реки
   350.000
   66. Вынос вольфрама в океан через реки
   1.000
   67. Вынос бария в океан через реки
   84.000
   68. Вынос молибдена в океан через реки
   500.000
   Результаты говорят сами за себя: при желании возраст нашей планеты может быть равен чему угодно.
   Но мы видим, что разногласие результатов во многом вызвано тем, что качественные параметры, фигурирующие в расчете, не совпадают с качественными параметрами действительного генезиса Земли. Поэтому несовпадение в первую очередь свидетельствует именно о той качественной пересортице", что упоминалась нами выше.
   Анализ же проявляющейся здесь "пересортицы" заставляет всерьез задуматься о том, действительно ли история космогенеза такова, какой она предстает в теории "большого взрыва"? И вот сегодня вновь возрождается взгляд на мир как на продукт Божественного творения. Кстати, приведенный здесь перечень методик фигурирует в одном из самых фундаментальных трудов одного из виднейших сторонников креационизма. Фигурирует именно в качестве опровержения господствующей сегодня теории всеобщего развития.
   Больше того, сказывающееся здесь проявление "дельты" какого-то неизвестного еще "качества" заставляет задуматься и о более фундаментальных началах нашего мира. Ее воздействие дает основание усомниться в справедливости причинной детерминации явлений, в жесткой однозначности причинно-следственной связи. Другими словами, предположить, что не только причина обусловливает следствие, но и следствие оказывает свое воздействие на причину и деформирует ее. Подробней об этом говорится в другом месте ("Сотворение мира или эволюция?")
   Словом, в системе наших знаний и сегодня еще очень много такого, что требует вдумчивого анализа, что содержит в себе возможность какого-то нового взгляда на природу вещей...
  
   Выводы
  
   1. Мы обнаружили, что любой результат исчислений верен лишь для того уровня явлений, на котором он был получен. Поэтому, как только мы совершаем его экстраполяцию на какую-то иную совокупность объектов материальной действительности, должна обнаруживаться та или иная количественная аномалия. Правда, не всегда это бывает, случается, что итог совпадает с тем, который предсказывается законами математики. Но если мы хотим остаться верными строгим методологическим принципам, мы обязаны понимать, что при обращении к более широкому кругу явлений такое совпадение может быть чисто случайным.
   2. В том случае, если сравниваемые нами начала качественно неоднородны, все логические операции, которые предшествуют собственно количественному анализу, имеют своим результатом ту или иную деформацию присущей им качественной определенности. Поэтому любая до-количественная обработка изучаемого предмета - это не только исключение специфических, индивидуальных характеристик вещей, но и выявление каких-то дополнительных (до поры вообще неизвестно откуда возникающих) свойств. Вследствие этого конечный результат количественного анализа всегда будет испытывать воздействие какой-то "дельты качества", и обязанностью исследователя является выявление степени этого воздействия, выявление того, что именно вносит новое "качество" во все производимые нами расчеты и измерения.
   3. Собственно математический объект, иными словами то, над чем и совершаются все математические действия,- это чистая абстракция, он не имеет абсолютно никакого физического аналога. Но это еще не значит, что и результаты вычислений представляют собой голую фикцию. Математика вправе рассматриваться нами как ключевой элемент некоторой общей методологии научного исследования. Поэтому любое противоречие тому результату, который прогнозируется ею, выступает не столько индикатором ошибки, сколько сигналом необходимости движения в каком-то новом направлении. Важно понять, что несоответствие результата "сложения" любой заранее затверженной истине - это далеко не всегда дефект измерения или расчета, и способность разглядеть в нем ориентир поиска того, "что" именно "будет" в результате этой операции, - это обязательный элемент квалификации исследователя. Если нет такой способности, нет и настоящего исследователя, есть лишь ремесленник.
   4. Отсюда получается, что "2+2=4" - это вовсе не знак запечатленного итога какого-то сложного расчета, но символ никогда не кончаемого процесса. Уже это наводит на мысль о том, что и сама истина, которая является целью любого познания,- это вовсе не застывшая "фотография" умосостояния научного сообщества, но подчиненный строгой методологии и устремленный в будущее процесс.
  
  
   3. Два с какого края?
  
   Оглянемся на пройденный путь. Это необходимо сделать уже хотя бы для того, чтобы разрешить возникающее здесь сомнение. Ведь мы, как кажется, совершили в своих рассуждениях нечто вроде замкнутого круга, ибо по существу вернулись к тому, что было известно и без нас.
   Анализ каких-то общих практически никогда не формулируемых явно условий выполнения операций количественного сравнения, а также обращение к фактам, накопленным в разных областях человеческого знания, позволили сделать нам вывод: "два плюс два" не равно "четырем"! Или, по меньшей мере равно "четырем" далеко не во всех случаях.
   Однако затем, во второй главе, мы обнаружили, что итог сложения все-таки должен соответствовать усвоенной еще в детстве истине. А если он не отвечает ей, необходимо искать причины возникающего противоречия и начинать новый виток нескончаемой спирали исследований.
   Таким образом, получается, что мы противоречим сами себе. Подвергнув едва ли не категорическому отрицанию известные всем истины, под давлением и каких-то других основоположений, и каких-то других фактов мы оказываемся вынужденными затем опровергать уже самих себя и все-таки соглашаться с гранитной незыблемостью всего того, что ранее было отринуто нами, Но можно ли вообще при таком непостоянстве доверять получаемым здесь выводам?
   На первый взгляд, подобные повороты сюжета и в самом деле способны скомпрометировать любой анализ. Но все это только на первый, ибо в действительности ничего порочащего методологическую строгость рассуждений в таком опровержении опровержений нет. В сущности этот замкнутый круг является не чем иным, как "стандартной" траекторией познания. И если ход наших рассуждений описывался именно этой спиралью, можно утверждать, что с методологической стороны он не содержал никаких ошибок.
   В философии пройденный нами путь называется "отрицанием отрицания". Ведь философское отрицание - это вовсе не бездумное отбрасывание чего бы то ни было и не механическая замена его чем-то противоположным. Напротив, все то, что отрицается нами, в каком-то преобразованном, переосмысленном виде сохраняется во всех дальнейших теоретических построениях. Другое дело, что на новом уровне познания все старые истины понимаются нами уже не как всеобщие и безусловные императивы сознания, но как положения, остающиеся справедливыми лишь в сравнительно ограниченном круге условий. И кстати, развитие науки показывает, что никакая новая теория, как правило, не расстается с основополагающими выводами, установленными в далеком прошлом, но включает их в себя. Такие "закрытия", как исключение "теплорода" или мирового "эфира" - в науке вещь крайне редкая. Кстати, здесь и один из незыблемых критериев истинности и любой новой концепции, которая выдвигается взамен старому объяснению фактов. Тому новому, где полностью отрицается всякая преемственность с традицией научной мысли, где решительно и безоговорочно отбрасывается все то, что прочно вошло в аксиоматический фонд нашего сознания, никакого доверия нет, и радикальная революционность новой теории выдает лишь дилетанта.
   Классическими примерами философского "отрицания отрицания", иными словами примерами гармонического согласия старых и новых истин являются соотношение ньютоновской и эйнштейновской механик, геометрии Евклида и геометрий, построенных для иных пространств, о существовании которых даже не задумывались в античности. Так, например, в теории относительности полностью сохраняет свою справедливость все то, что было установлено Галилеем и Ньютоном, но эта справедливость в современной физике ограничивается диапазоном сравнительно невысоких скоростей. Точно так же и все теоремы Евклида сохраняют свое действие в новой геометрии, но только там, где кривизна пространства становится равной нулю.
   Вывод, к которому мы пришли во второй главе, - это вовсе не механическое возвращение к исходной точке анализа. Мы и в самом деле воспроизвели известное, но уже совсем на другом уровне постижения истины. Мы сумели гораздо глубже понять то, что первоначально подвергалось вполне обоснованному сомнению. Нам открылось, что ответ на поставленный вопрос обязан учитывать не только абстрактные правила чистой математики. В расчет должны приниматься также и конкретные условия всех совершаемых нами операций и в первую очередь такие - далекие от всего количественного - начала, как сугубо качественные характеристики анализируемых явлений. Словом, совершенный круг рассуждений - это совсем не возвращение к исходной точке, ибо перед нами уже не та пустая убогая абстракция, которая подразумевалась в начале, но некоторое развернутое обогащенное знание.
   В философии это называется восхождением от абстрактного к конкретному. Мы ведь ищем истину, между тем истина,- гласит эта древняя наука,- всегда конкретна. И тот факт, что результат, полученный нами, это уже совсем не та пустота, с которой начинался наш путь, лишь подтверждает его право на существование.
   Но все же установленное нами еще не дает возможности с исчерпывающей точностью и полнотой ответить на исходный вопрос о том, сколько же будет "два плюс два"? Поэтому продолжим анализ.
  
   Мы увидели, что всякое "качество" обладает своим "количеством". Мы согласились с тем, что каждое новое "количество", которое объемлет собой уже приведенный к какому-то единому основанию круг явлений, все-таки обязано подчиняться основополагающим законам математики. Но полной ясности все же нет, ибо все базовые математические соотношения могут соблюдаться только в том случае, если одноименные доли этого "количества" будут равны друг другу при любых обстоятельствах. А вот всегда ли они равны - неизвестно.
   Обратимся к известному.
   В 1720 году Фаренгейт предложил принять в качестве двух фиксированных точек температурной шкалы температуру человеческого тела и температуру замерзания какой-нибудь смеси. Несколько позднее, в 1742 году, теперь уже Цельсий предложил использовать для маркировки температурной шкалы точки кипения и замерзания воды. Первой он приписал значения 0, второй - 100 градусов. Именно эта, только перевернутая, шкала теперь и принята повсеместно. Используются, правда и другие шкалы (того же Фаренгейта, Кельвина), но все они легко приводятся к шкале Цельсия.
   Но вот вопрос: все ли градусы (или, вернее сказать, то, что стоит за ними) разных этих шкал в точности равны друг другу, равен ли градус, измеренный вблизи одной из критических точек, градусу, измеренному вблизи какой-то другой? Ведь если это не так, все расчеты, использующие данную шкалу могут содержать в себе ошибку.
   Вопрос отнюдь не риторичен, ведь в действительности для измерения температуры во всем диапазоне ее значений подходящих средств у нас до сих пор нет. На самом деле мы пользуемся целой системой измерительных инструментов, каждый из которых способен давать удовлетворительные результаты только для определенных долей "полного количества" этого явления, иными словами, лишь в сравнительно узком интервале температур. Состыковать же результаты измерений, выполненных разными инструментами, так чтобы они ничем не противоречили друг другу, сегодня практически не удается. В особенности это касается тех случаев, когда сопоставлению подлежат значительно отстоящие друг от друга участки единой температурной шкалы.
   Впрочем, строго говоря, единой шкалы нет, есть лишь своеобразные "лоскуты", из которых мы и кроим некое подобие целого. А если так, то сформулированный вопрос вполне закономерен. Больше того, остается сомнение не только в точности расчетов, но и в том, что мы сумели понять самое существо того таинственного начала, которые мы пытаемся измерять с помощью различных температурных шкал. Все эти шкалы градуируют вовсе не его "качество", но "качества" совершенно иных образований. Между тем до тех пор, пока не установлено его "полное количество", его "мера" (мы еще будем говорить об этих категориях), выносить окончательное суждение о нем преждевременно. Подлинная его природа хранит еще немало загадок.
   Свои шкалы существуют и для измерения других явлений материального мира: времени, пространства, скоростей, масс и так далее. Вообще говоря, всякого рода шкал существует бесконечное множество. Присмотримся пристальней к одной из, может быть, самых известных, во всяком случае одной из тех, к которой мы обращаемся чуть ли не ежеминутно, - к временной шкале.
   Для измерения времени в качестве основной единицы сегодня принимается секунда.
   Когда-то она определялась как 1/86400 доля средних солнечных суток. Но со временем обнаружилось, что период вращения нашей планеты вокруг своей оси далеко не постоянен. Поэтому течение времени, отсчет которого ведется на основе вращения Земли, иногда бывает ускоренным, а иногда - замедленным по сравнению с тем, которое определяется по орбитальному движению Земли, Луны и других планет. Подсчитано, что за последние 200 лет ошибка в отсчете времени на основе суточного вращения Земли по сравнению с некоторыми умозрительными часами, свободными от любой нерегулярности хода, достигла около 30 секунд.
   Различают три типа изменения скорости вращения нашей планеты. Вековые, которые являются следствием приливов под воздействием лунного притяжения и приводят к увеличению продолжительности суток примерно на 0,001 секунд в столетие. Наряду с ними существуют малые скачкообразные изменения продолжительности суток, причины которых точно не установлены. Они удлиняют или укорачивают земные сутки на несколько тысячных долей секунды, причем такая аномальная продолжительность может сохраняться на протяжении нескольких лет подряд. Наконец, отмечаются периодические изменения, главным образом с периодом в один год.
   Развитие техники, повышение требований к научным экспериментам привели к необходимости введения более жестких стандартов времени. Поэтому в 1956 году Международное бюро мер и весов дает новое определение секунды: "Секунда - это 1/31556925,9747 доля тропического года для 1900 г. январь 0, в 12 часов эфемеридного времени".
   Изобретение атомных стандартов времени и частоты позволило получить еще более точную шкалу времени, уже независящую от вращения Земли и имеющую значительно большую стабильность. В качестве единицы атомного времени принята атомная секунда, определяемая как "время, равное 9192631770 периодам излучения соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями основного состояния атома цезия 133". Это определение было принято на XIII Генеральной конференции по мерам и весам.
   Относительная погрешность атомных часов колеблется от 10-13 до 10-14.
   И все же, несмотря на такую точность, полной уверенности в абсолютной точности временной шкалы нет.
   Вдумаемся. Все длительные события, которыми оперирует наше знание, измеряются годами, веками, тысячами и миллионами лет. Подсчитано, что наша Вселенная, начало которой полагает гипотетический "Большой взрыв", существует около 15 миллиардов лет. В основе этих величин лежит все тот же астрономический год - один оборот Земли вокруг Солнца. Но ведь за длительный срок само Солнце проходит большой путь и вокруг центра Галактики, и по контуру галактической орбиты, и повинуясь каким-то мегагалактическим законам, и так далее. Оно пересекает, возможно, неоднородные области мирового пространства с совершенно различной концентрацией масс, а значит, с неоднородной метрикой. Отсюда вовсе не исключено, что в пути могут произойти довольно существенные деформации того временного потока, который мы пытаемся градуировать и измерить стандартом земной секунды. Поэтому утверждать, что один год всегда в точности равен другому, мы не можем. Иначе говоря, мы не можем утверждать, что количество "атомных" секунд, в сумме составляющих, скажем, тот астрономический год, в котором было принято приведенное выше определение, в точности равно количеству секунд, которые составят, предположим, 25000 астрономический год, или составляли - астрономический же - 25000 год до н.э.
   Правда, здесь можно возразить тем, что погрешность будет очень незначительна. Но, во-первых, цена такому (сегодня практически ничем не доказуемому) возражению не так уж и велика. Во-вторых, мы говорим не о степени физической точности, но о точности логической. Физическая погрешность всегда относительна и в известных пределах, там, где она, перефразируя Эйнштейна, не выходит за пределы шестого знака после запятой, ею можно пренебречь. Погрешность логическая - всегда абсолютна, и сколь бы микроскопичной она ни была, пренебрегать ею совершенно недопустимо. Здесь же логическая погрешность состоит в том, что используются градационные шкалы, призванные дифференцировать принципиально разные "качества". А мы уже хорошо знаем, что они не вправе подменять друг друга. Мы знаем также и то, что там, где подмена все-таки происходит, результаты измерений содержат в себе не только относительную погрешность, обусловленную особенностями инструмента и процедуры измерения, но и гораздо более фундаментальные эффекты, которые связаны с действием какой-то "дельты качества".
   Но пойдем дальше.
   В контексте времени, легче говорить о прошлом, чем о будущем. Истекшее время еще поддается какому-то измерению, о будущем же можно только строить гипотезы. Однако факты показывают, что и при таком ограничении мы не достигаем точности.
   При обращении в прошлое нашей планеты у нас есть несколько различных оснований датировки: письменные свидетельства, годовые кольца деревьев, пыльца растений.
   Ни одно из этих средств не дает абсолютной датировки событий. Несмотря на обилие письменных свидетельств, не всегда возможно установить даже точные даты ключевых для мировой истории событий. Установлено, что многие вечнозеленые лиственные растения способны формировать не одно а целых два кольца за один год. Известны случаи обнаружения пыльцы растений, подобных клену и дубу, еще в докембрийских породах, то есть в то время, когда существование этих пород было исключено.
   Правда, перечисленные примеры, скорее образуют собой исключения из правила, нежели само правило, поэтому принято считать, что датировка, основанная на них, обладает вполне удовлетворительной точностью и поддается перекрестной проверке с помощью других методов измерения. Но все же подчеркнем: связать датировку событий, получаемую с помощью этих методов измерения, с основной единицей времени (секундой) никак невозможно. Поэтому в действительности они представляют собой лишь форму приближения, а не точную оценку.
   Но даже эти приблизительные средства эффективны только в пределах нескольких (5-6) тысячелетий.
   Для больших сроков используются другие средства измерения, которые в еще большей степени расходятся с основной единицей времени.
   В 1896 году Беккерелем был открыт радиоактивный распад, и уже в 1905 Резерфорд предложил использовать это явление для точных датировок в геологии. Однако технически возможным это стало только в 1937 г.
   Сегодня существует несколько разновидностей "часов", использующих радиоактивный распад, которые работают в разных интервалах времени.
   "Уран - свинцовые":
   238U ў 206Pb; Т = 4,470 * 109 лет;
   235U ў 207Pb; Т = 0,704 * 109 лет;
   232U ў 208Pb; Т = 14,01 * 109 лет.
   "Калиево - аргоновые":
   40K ў 40Ar; Т = 1,31 * 109 лет.
   "Рубидиево - стронциевые":
   87Ru ў 87Sr; Т = 48,8 * 109 лет.
   "Радиоуглеродные", в отличие от приведенных, рассчитаны на более короткий срок:
   14C ў 14N; Т = 5730 лет.
   Но всем этим "часам" присущ один и тот же недостаток - результат, который получается с их помощью, предполагает, что измеряемый процесс протекает как бы в полной изоляции от всего внешнего окружения. Другими словами, предполагается стечение совершенно фантастических условий, согласно которым за все эти миллионы и миллиарды лет не существовало никакого движения вещества ни внутрь измеряемой породы, ни наружу. А ведь стоит только допустить возможность миграции атомов, как ставится под сомнение любой получаемый в результате подобных измерений вывод. Между тем уже предположение того, что на протяжении сотен миллионов лет система оставалась абсолютно замкнутой и никакого дрейфа атомов не происходило, никакой критики не выдерживает.
   Впрочем, не в этом самый главный источник погрешности. Здесь неявно предполагается, что все вторичное вещество - это исключительно результат реакции распада. Но если в момент формирования породы уже присутствовало какое-то количество свинца, аргона или стронция (а молодые вулканические породы, образующиеся в результате застывания лавы на наших глазах, во всех случаях обнаруживают довольно значительное их содержание), расчетная величина может весьма существенно расходиться с действительностью. Между тем исходное распределение элементов нам совершенно неизвестно. Но если неизвестно исходное содержание, действительный результат измерения может с равным успехом говорить и о пасажировместимости трамвайного парка города Екатеринбурга, и о количестве лука, съеденного за время строительства египетских пирамид, о чем угодно...
   Поэтому совсем неудивительно, что эти методы способны давать - и часто дают - совершенно неправдоподобные результаты. Так, геологический возраст проб, взятых из вулканической лавы на одном из Гавайских островов, датируется калиево-аргоновым методом в интервале значений от 160 миллионов до 2 миллиардов лет, в то время как их истинный возраст составляет менее двухсот.
   Словом и в этом случае мы можем, конечно, построить какую-то умозрительную шкалу времени. Ее начало будет лежать в так называемой точке сингулярности, завершение - в точке настоящего момента. Повторим, между этими крайними пунктами современная теория насчитывает около 15 миллиардов лет. Однако никакой уверенности в том, что секунда, измеренная в непосредственной "близости" от "большого взрыва", и секунда, принимаемая в качестве стандарта сегодня, равны друг другу, нет.
   Но если такого равенства нет, то любые построения, основанные на расчетах времени, будут верными только в относительной близости к точке настоящего момента. Чем дальше мы удаляемся от нее, тем в большей мере наша секунда способна отклоняться от "времени, равного 9192631770 периодам излучения соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями основного состояния атома цезия 133". И вовсе не исключено, что около точки сингулярности она может вмещать в себя целые миллионолетия, или наоборот: истекшие когда-то миллионы лет эквивалентны сегодняшней секунде.
   Добавим к этим сомнениям еще один довод. Теоретически реконструируя события далекого прошлого, мы можем опираться только на сегодня протекающие процессы, которые к тому же ограничены пределами сравнительно небольшой "лаборатории" по имени Земля. Но ведь это еще вопрос, действовали ли известные нам сегодня физические законы вблизи временной точки "большого взрыва", или они "формировались" лишь постепенно, параллельно формированию самой Вселенной?
   Таким образом, мы видим, что собственно время от нас ускользает, в действительности все те "количества" которыми мы пользуемся для его измерения, являются характеристиками совершенно иных "качеств". Единая шкала времени, способная объять и дробные доли секунды, и миллиардолетия, предстает чем-то вроде сборной солянки. Поэтому никакой уверенности в том, что разные периоды истории нашего мира могут быть измерены одной и той же единицей, нет и не и в помине. Да и не может быть, ибо аутентичное "количество", свойственное самому времени, все еще сокрыто от нас. К этому можно добавить и то заключение, которое прямо вытекает из сказанного: если у нас до сих пор нет непротиворечивого представления о "полном количестве" этого фундаментальнейшего начала мира, у нас до сих пор нет и адекватного представления о его "качестве". Словом, самое существо времени по сию пору ускользает от нас, и единственное, что доступно нам сегодня, - это ловить его тень.
   Таким образом, мы вновь и вновь видим, что истина - это вовсе не застывшее умосостояние сообщества ученых, но какой-то бесконечный развивающийся по спирали "отрицания отрицаний" процесс. Постижение сущности любого явления не имеет предела. Поэтому нет ничего более ошибочного в науке, чем видеть в тех результатах, которые застывают в различного рода справочниках, конечную истину. Все эти результаты - не более чем опора для дальнейшего восхождения, и куда более важным чем результат в науке является методология.
   Но так обстоит не только с теплотой и не только со временем. Примеров, подобных тем, которые приведены здесь, можно найти великое множество. Поэтому мы вправе обобщить напрашивающийся вывод: никакой уверенности в том, что одноименные "отрезки" тех количественных шкал, с помощью которых мы градуируем разные явления окружающего нас мира, во всех случаях равны друг другу, нет.
   Между тем сейчас мы говорим совсем не о тех разнородных сущностях, к которым обращались в самом начале рассуждений, но о вещах, уже приведенных к какому-то единому основанию. Однако, если одноименные доли тех интегральных "количеств", которые призваны измерять их, не равны друг другу, мы вновь приходим к выводу: даже там, где измеряются однородные вещи, "два плюс два" не равно "четырем"!
   Поэтому необходимость нового круга рассуждений напрашивается сам собой.
  
   Итак, мы установили, что строгость всех количественных сравнений в конечном счете базируется на каких-то большей частью скрытых от обыденного сознания операциях по обработке информации. Только их безупречность способна гарантировать искомую точность.
   Но обратим внимание на следующее. Если бы все то, что предшествует собственно количественному анализу, и в самом деле осуществлялось с помощью каких-то нехитрых интеллектуальных построений, способность к которым формируется у нас еще во младенчестве, никаких проблем с познанием окружающей действительности, наверное, не было бы. Для того, чтобы проникать в самую суть явлений, не требовалось бы никакой специальной подготовки и собственная интуиция человека могла бы быть выразителем абсолютной истины в последней инстанции. (Правда, вопрос о необходимости какой-то единой методологии стоял бы, наверное, и тогда, но в любом случае это была бы какая-то другая наука.) Но в том то и дело, что все эти операции, которые, собственно, и обусловливают организованную и подчиненную строгим правилам как формальной логики, так и диалектики, деятельность нашего сознания, оказываются возможными только благодаря завоеваниям нашего же познания. Без них они сами неисполнимы. Поэтому здесь существует что-то вроде замкнутого круга, может быть, и недопустимого формальной логикой, но вполне уживающегося с реальной жизнью.
   Действительно, полурефлекторное стихийное восхождение от разнородных единичных вещей к некоторому обобщающему их началу легко осуществимо только потому, что само это начало уже заранее известно нам. Мы видели это, когда пытались суммировать лошадей и коров, египетские пирамиды и пароходы. Ведь если бы у нас, как и у наших далеких предков, не было никаких представлений ни об обобщающей категории "домашнего скота", ни о "материальных объектах", ни каких бы то ни было других общих категорий, объединяющих большие классы разнородных явлений, та предварительная обработка данных, которая делает возможным количественное их сравнение, была бы невозможна. Мы же справляемся с эти только потому, что благодаря завоеваниям человеческой мысли в круг уже обыденного сознания вошло очень многое из той единой методологии познавательной деятельности, которую нам предстоит формировать, может быть, еще не одно тысячелетие, и полюсами которой сегодня предстают формальная логика и диалектика.
   Но все это в обыденной жизни. Научная же мысль отличается от "кухонной" в первую очередь тем, что ею усваивается отнюдь не ограниченная потребностями обихода совокупность отдельных разрозненных фрагментов того, что уже вошло в состав этих великих инструментов человеческого познания, но целостная система методов. Кроме того, ее интересует только то, перед чем отступает обыденное сознание, а именно - неизвестное. В сущности только оно и является ее подлинным и единственным предметом, ибо все познанное со временем становится чем-то самим собою разумеющимся. Иначе говоря, простой банальностью, как "дваплюсдваравночетыре".
   Именно поэтому, несмотря на вооруженность куда более развитым инструментарием, и ей доступно далеко не все. И для нее невозможны никакие операции количественного анализа там, где для поиска единой количественной шкалы необходимо выйти в какое-то новое еще неизвестное нам измерение реальной действительности. В самом деле: сначала ведь нужно еще постичь, что падением яблока управляет действие пронизывающих всю Вселенную (до сего дня так и не поддающихся идентификации) сил тяготения, и уж только потом можно искать какие-то количественные соотношения; прежде необходимо понять, что нерегулярность распределения химических веществ может быть обусловлена их атомарной структурой, и уж затем искать пропорции между элементами этой структуры; для того, чтобы проникнуть в законы атомного ядра, нужно еще обнаружить и доказать само его существование. Сначала нужно понять, что может объединять "красное" и "бессовестное", и только потом проводить какие-то количественные сопоставления между ними. И так далее, и так далее, и так далее.
   Но как открыть действие неизвестной "дельты" никому неведомого "качества"?
   Вопрос отнюдь не праздный. Ведь именно такие открытия, как верстовые столбы, размечают собой весь ход истории научного познания, именно они являются самой заветной мечтой, наверное, любого исследователя. Уже одно это говорит о том, что выход в новое измерение физической реальности - вещь крайне редкая и доступная лишь немногим.
   Да это так, здесь и в самом деле присутствует замкнутый логический круг: ведь для того, чтобы обнаружить любое новое "качество", нужно выйти в какое-то новое измерение нашего мира, в свою очередь, последнее требует предварительного овладения ранее неведомым "качеством". Простая логика этот круг разорвать не в силах. Более того, формально-логические законы говорят о том, что уже само существование такого круга свидетельствует о наличии скрытой ошибки в рассуждениях. Однако в действительности никакой ошибки здесь нет, сама же формальная логика - мы еще постараемся это показать - вообще не вправе судить о механизмах восхождения на новые уровни строения вещества.
   Диалектика до некоторой степени является альтернативой формальной логике. Говорят, что овладение ею открывает многое из того, что недоступно последней. Это и в самом деле так. Но повторимся: видеть в формальной что-то элементарное, род базиса, а в диалектике - какое-то более высокое начало, не всегда правильно. Вполне допустимо видеть в ней и просто другую логику, назначением которой является исследование совершенно иного круга вещей. В самом простом виде различие между формальной логикой и логикой диалектической можно обозначить так. Назначением формальной является регулировать суждение о предметах, которые остаются строго неизменными и тождественными самим себе на протяжении всего того времени, которое входит в общий контекст нашего анализа. В свою очередь назначением диалектической - направлять ход мысли о вещах, способных изменять свое существо даже в самом ходе исследования. Кстати, диалектическая логика так же, как и все входящее в круг нашего сознания, подчинена формальной. Но это подчинение весьма ограничено, дело в том, что один из основных законов последней - закон исключенного третьего - не просто не действует в диалектике, но и вообще отторгается ею.
   Оно и понятно, ведь этот закон не принимается не только ею, но и самой жизнью. Простой пример может иллюстрировать сказанное. В одном из рассказов Бабеля есть такой сюжет. Смертельно раненный красноармеец просит рассказчика пристрелить его, но у того не поднимается рука. Еще через мгновение оказывающийся здесь боевой товарищ умирающего помогает ему расстаться с жизнью и чуть было не убивает самого рассказчика за обернувшуюся жестокостью к тяжело раненному товарищу бойцу интеллигентскую мягкотелость. Кто из них прав? Закон исключенного третьего решительно не в силах одолеть это противоречие. Высшая же логика жизни признает правыми обоих.
   Диалектика является одним из специфических отражений именно этой высшей логики жизни. Но вместе с тем лишь "одним из" и не более того, ибо реальная жизнь все же богаче. В то же время тайна формальной логики сродни той, которая окружает математику: ее объект так же не имеет никакого физического аналога и вместе с тем строгие ее законы непреложны для всего физического мира. Словом, ни одна из этих логики не в силах подменить собой другую, но вместе они образуют собой, вероятно, самый мощный инструмент, каким только располагает человеческий разум.
   Наверное, если бы формальная логика была способна регулировать ограничения, накладываемые на закон исключенного третьего, и содержала в себе правила, способные отслеживать ключевые изменения объекта как под влиянием внутренних факторов его развития, так и под воздействием любых других начал (включая и самого исследователя со всем его инструментарием), никакой нужды в диалектике не было бы. Возможно, существовала бы всего одна. Но как бы то ни было, сегодня и формальная и диалектическая логики обнаруживают себя как некоторые полюса гипотетической единой всеобъемлющей методологии познания.
   Конечно, это очень упрощенное представление, и, как всякое упрощение, оно страдает своими изъянами, но в качестве предварительного определения и оно может кое-что прояснить.
   Беда в том, что ни знание формально-логических законов, ни овладение диалектикой не помогают делу. В свое время Гегель сказал, что знание логики столь же мало помогает познанию, сколь знание законов пищеварения - перевариванию пищи. Так что сегодня нет способа, который мог бы формализовать процесс открытия, превратить его в какой-то доступный - пусть даже не всем, а только немногим - алгоритм. Но это совсем не значит, что такой логики нет, и очень часто мы обнаруживаем, что каждое великое открытие - это в то же время и новый шаг в формировании метода научного исследования. Ведь в сущности вся наша методология - это конструкция, находящаяся в стадии строительства, которое будет продолжаться еще очень долго.
   Поэтому сегодня справедливо утверждать, что всякий прорыв в любое новое измерение реальной действительности совершается в принципиально вне-логической сфере. Иными словами, как во вне-формальной, так и во вне-диалектической. Словом, в тех глубинных слоях нашего сознания, которые еще не вовлекаются в единое организованное движение дисциплинирующим воздействием обеих логик.
   Как кажется, ключ к решению состоит именно в подчинении целям нашего познания той глубинной "до-логической" сферы нашего сознания, которая предшествует организованной обработке фактов.
   В сущности речь идет о единой методологии творчества. Как кажется, она должна существовать. В противном случае нельзя было бы объяснить самую возможность нашего познания. Ведь в этом случае причиной всех свершаемых нами открытий была бы не наша собственная деятельность, но что-то вроде "нашептывания" со стороны какого-то внешнего высшего разума. Вспомним, когда-то давно так с греками говорили их боги, и только их указания давали смертным ключ к решению всех сложных задач. Однако, если к открытию причастны не мы сами, но Кто-то другой, то какова же тогда цена нашего собственного таланта, и есть ли он вообще? Уже один только этот вопрос заставляет отказаться от порождающей его гипотезы.
   Но как только мы заговариваем о некоторой методологии творчества, сразу становится ясным, что сегодня у нас нет даже самых приблизительных решений. Тайна творчества - вещь, по сию пору совершенно непроницаемая. Мы, конечно, можем предположить, что ключ к ее разгадке лежит именно в тех процессах обработки всей поступающей к нам информации, которые подсознательно стихийно вершатся в каких-то глубинных слоях нашей психики, не прерываясь ни на минуту все двадцать четыре часа в сутки. Стихийность их выполнения приводит к тому, что для нас они сливаются в сплошной информационный "шум", и поэтому мы не распознаем даже самый факт их наличия. Но они есть, и экзальтация тренированной воли способна сообщать им какое-то единое направление. И вот тогда находящийся в жесточайшем цейтноте гроссмейстер вдруг в доли секунды находит тот единственный ход, который потом неделями будет анализировать весь шахматный мир, оказавшийся на грани смертельного риска человек - спасительное решение, которое в "нормальной" ситуации никому не пришло бы и в голову, поэт - какое-то "слово, величием равное Богу", импровизационное решение, достойное войти в анналы мировой литературы,.. исследователь - совершает великое открытие...
   А может быть тайна творчества - это вообще величайшая из всех, какую нам еще предстоит разрешать. Но как бы то ни было, мы вправе говорить о существовании каких-то скрытых резервов нашего собственного сознания, и степень таланта - это прежде умение использовать их. Использование же скрытых резервов становится возможным только тогда, когда мы в полной мере овладевает тем, что лежит на оперативной поверхности. Можно утверждать, что многое в этой тайне открывается тем, кто овладел культурой мышления. Между тем культура мышления - это вовсе не ограниченный набор специализированных методов, пригодных для решения частных задач частных дисциплин, но нечто куда более глубокое. Поэтому единственным путем к овладению этими резервами сегодня остается только вдумчивый анализ и систематизация тех формально-логических действий и операций диалектической логики, лишь незначительная часть которых и затрагивается в настоящей работе. И еще - постоянная тренировка собственного сознания на решение интеллектуальных задач высшего уровня сложности, подобная той, которой ежедневно изнуряет себя любой честолюбивый спортсмен.
   Любая организация начинается с малого, нельзя упорядочить все сразу. Организация нашего собственного сознания подчиняется этому же всеобщему закону. Но вместе с тем любой - даже самый малый - шаг в этом направлении - это ступень в восхождении к вожделенной вершине. Ведь похоже, что и остающаяся до поры неподвластной ни формальной логике, ни диалектике глубинная сфера нашей психики дисциплинирующим воздействием этих вечных инструментов человеческой мысли также может вовлекаться в единый водоворот организации научного поиска. А значит, и усвоение тех пусть даже микроскопических элементов общей организации мышления, которые рассматриваются здесь, не может пройти бесследно. Но все же следует помнить и о том, что великие результаты могут быть достигнуты лишь великим трудом, поэтому только малого - недостаточно.
  
   Мы сказали, что никаким количественным изменением нельзя перейти в иное измерение реальной действительности. Не существует формализованного алгоритмизированного механизма открытия нового, механизма творчества. (На языке философии все то, что поддается алгоритмизации, носит количественный характер, поэтому формальное преобразование известного и количественное его изменение - это практически полные литературные синонимы.) Но здесь нам могут возразить: такой механизм существует,- ведь именно его описывает философский закон перехода количественных изменений в качественные.
   Этот сформулированный великим немецким мыслителем закон гласит, что бесконечное накопление количественных отличий невозможно, рано или поздно для любого объекта оно разрешается скачком, который вдруг разом переводит его в какое-то иное состояние. Но если так, то можно ожидать, что именно последовательное накопление и систематизация фактов сами по себе рано или поздно обязаны разрешиться очередным великим открытием. Однако жизнь показывает совсем другое: эти открытия чаще всего делаются людьми, которые овладели еще не всей суммой знаний о своем предмете. Как правило, это молодые люди, и уже в силу этого обстоятельства багаж накопленных ими знаний значительно уступал багажу их наставников. Но все же вовсе не случай лежал в основе их успеха (хотя, конечно, встречались и случайности). Главное, что отличало их от своих собратьев по цеху, - это именно та дисциплина и культура мысли, о которых говорится здесь. Поэтому не усвоенный объем знаний, но именно способность вовлечь в направленный организованный поток мышления скрытые от многих резервы собственного интеллекта послужили ключом к открытию новых измерений нашего мира.
   Но раз уж затронут закон перехода количественных изменений в качественные, необходимо остановиться и на нем.
   Наиболее распространенным примером, иллюстрирующим его действие, является смена агрегатных состояний воды под воздействием постепенных температурных изменений. Известно, что мы можем нагревать или, напротив, охлаждать воду лишь до определенных пределов, за которыми она в сущности перестает быть водой.
   Другим, столь же классическим, является пример биологической эволюции. Дарвиновская концепция эволюционного развития также предполагает постепенное накопление каких-то мелких индивидуальных отличий, которые с течением времени выливаются в формирование принципиально новых видов. Правда, сам Дарвин полностью исключает скачок, о котором говорит этот закон. Он неоднократно приводит изречение древних: "Природа не делает скачков". Но если быть строгим, то нужно сказать, что в действительности исключают скачок, вернее сказать, игнорируют существование его скрытой внутренней логики, и многие из тех, кто считает себя диалектиком. Мы еще увидим это. Так что, если отвлечься от этого, теория Дарвина станет точной иллюстрацией действия этого диалектического закона.
   Но в самом ли деле философия обусловливает поступательное восхождение к вершинам организации не чем иным, как механическим накоплением каких-то мелких количественных изменений?
   Ни в коей мере.
   Близкое к современному понимание соотношения философских категорий качества и количества было дано Гегелем (1770-1831), немецким философом, создавшим теорию диалектики. Ее основные положения были изложены в трех томах "Науки логики", (1812-1816).
   Если перевести тяжелый язык Гегеля на более понятный и современный, то вкратце суть его учения о качестве и количестве сведется к следующему. "Качество" - это первая, самая абстрактная логическая категория, с которой начинается постижение любого объекта. В свою очередь "количество" - это уже некоторая конкретизация аморфных первичных представлений, которая прямо предполагает какую-то дифференциацию, систематизацию и градуировку всех возможных форм его проявления.
   Но, обращаясь к Гегелю, очень важно понять ключевое для качественно-количественного анализа обстоятельство: любая шкала, которая формируется нами при упорядочивании первичных знаний о каком бы то ни было "качестве", оказывается применимой для градуировки его и только его проявлений. Мы уже говорили об этом в первой главе. Единого универсального "количества" в природе вообще не существует. Оно всегда индивидуально, и количественные характеристики любых вещей связаны с их индивидуальными особенностями. Поэтому для измерения каждого нового явления требуется уже какая-то своя, иная, шкала.
   Полная совокупность разнообразных форм проявления одного и того же "качества" образует собой его полное "количество". Под полным "количеством" понимается весь спектр проявлений, в которых может существовать изучаемое нами начало. Подчеркнем это обстоятельство, ибо оно чрезвычайно важно для всех последующих рассуждений. "Количество", дифференцирует, систематизирует и градуирует все возможные формы проявления одного и того же "качества". При этом ни одна из них не может исключаться из его объема, ведь если хоть что-то выпадает из него, "количество" уже не полно, и, следовательно, его анализ, а значит, и анализ самого качества еще не завершен.
   Полное "количество", охватывающее собой без исключения все формы одного и того же "качества", означает собой еще одну, вводимую Гегелем, логическую категорию - "меры". При этом вполне допустимо интерпретировать "меру" не только как "полное количество" какого-то определенного "качества", но и как "качественное количество", то есть как "количество", применимое к измерению, дифференциации, градации только этого и никакого другого "качества". Словом, "количество" никогда не бывает безличным, внекачественным, применимым к любому "качеству" вообще. Об этом мы тоже говорили.
   Здесь - ключевой пункт, который означает собой то непреложное обстоятельство, что выход за пределы любой "меры" - это всегда выход не только в иное "качество", но и в совершенно иное "количество". Но ведь именно из этого пункта самым непосредственным образом следует, что никакое накопление количественных изменений неспособно вывести нас за пределы "меры", то есть сформировать принципиально иное "качество". Неспособно, что говорится, по определению, ибо уже по определению любое количественное изменение - это всегда изменение в пределах одного и того же "качества".
   Пример со сменой агрегатных состояний воды, о котором мы уже упомянули, на самом деле не доказывает ничего. Обращение к нему способно подтвердить только одно - полное непонимание существа сложных явлений.
   На самом деле в неявной форме там, где говорится о температурных накоплениях, в наших рассуждениях фигурирует вовсе не понятие воды, а принципиально другая категория, относящаяся к совершенно иному кругу явлений, - химическое соединение, которое обобщает в себе и характеристики воды, и свойства пара, и определенность льда. Поэтому в контексте смены агрегатных состояний мы говорим вовсе не воде, но о градации свойств, присущих именно этому обобщающему началу. (Точно так же в первой главе мы пользовались сначала обобщающей категорией "домашнего скота", затем - "материального предмета".)
   Таким образом, допуская возможность перехода в какое-то новое измерение физической реальности за счет последовательного накопления незначительных количественных изменений, мы допускаем порочный логический круг. Иными словами, уже в самые предпосылки рассуждений нами в неявной форме закладывается то, что еще требует своих доказательств. Мы с самого сначала обращаемся к специфическому "количеству" какого-то более высокого (более "общего") начала. Именно в нем обязано проявляться действие некоторой уже заранее известной нам "дельты качества". Между тем мы уже установили, что каждому "качеству" соответствует своя шкала градации его характеристик, свое "количество". Поэтому своя шкала количественной дифференциации есть, разумеется, и у этого обобщающего начала. Следовательно, в действительности мы оказываемся в состоянии доказать возможность чисто линейного перехода одного агрегатного состояния в другое лишь обращаясь к совершенно иному "количеству", а вовсе не к "количеству" той физической субстанции, с которой мы начинали. На самом деле мы совершаем переход лишь в рамках шкалы, которая градуирует свойства совершенно иной субстанции. Ну, а доказать что бы то ни было, протащив в предпосылки все то, что его обусловливает, уже не трудно.
   Но попробуем все же разорвать этот порочный круг и ввести два принципиальных ограничения: а) мы еще ровно ничего не знаем о самой возможности существования других агрегатных состояний воды, b) в нашем распоряжении нет решительно никаких средств, способных нагреть воду до 100 градусов, или, напротив, охладить ее до нуля.
   Как только мы сделаем эти допущения, мы тут же обнаружим два фундаментальных обстоятельства.
   Первое: сама температурная шкала, которой мы пользуемся в ходячих иллюстрационных примерах, свойственна отнюдь не воде и даже не обобщающим характеристикам того химического элемента (H2O), которое имеет несколько различных агрегатных состояний. Она принадлежит куда более широкому классу физических явлений. Ведь здесь мы сталкиваемся с таким началом, как кинетическая часть внутренней энергии любого вещества, и эта энергия определяется хаотическим движением составляющих его молекул и атомов. Мерой интенсивности движения молекул как раз и является температура.
   К слову сказать, вплоть до конца 18 века теплоту считали вполне самостоятельной материальной субстанцией, и полагали, что температура тела определяется количеством содержащейся в нем "калорической жидкости", или "теплорода". Однако Б. Румфорд, Дж. Джоуль и другие физики того времени (среди которых, кстати, был и наш великий соотечественник М.В. Ломоносов) путем остроумных опытов и рассуждений опровергли "калорическую" теорию, доказав, что теплота невесома и ее можно получать в любых количествах просто за счет механического движения. Было установлено, что теплота сама по себе не является веществом - это всего лишь энергия движения его атомов или молекул. Именно такого понимания теплоты и придерживается современная физика. Словом, точная систематизация знаний о тепловых состояниях вещества была получена только благодаря выходу в какое-то новое "качество", только благодаря проникновению на более фундаментальный уровень строения материи. Поэтому и вновь сформированная количественная шкала объединяла собой уже не агрегатные состояния воды, но явления, принадлежащие именно этому уровню. Между тем здесь, в круге физических явлений, обнимаемых этой шкалой, различия между водой и другими химическими соединениями по существу исчезают, ведь что бы ни попало в сферу нашего внимания, в контексте температуры мы будем видеть только движение молекул и атомов вещества и не более того. Все качественные отличия самих молекул и атомов полностью исчезают из поля нашего зрения, точно так же, как все индивидуальные особенности новобранцев исчезают из поля зрения того ротного старшины, который начинает строить их по ранжиру.
   Второе: на самом деле скачкообразный переход в иное агрегатное состояние вещества обеспечивается преобразованиями, которые происходят в совершенно иной сфере, а именно - в сфере развития материальных средств нашей познавательной и практической деятельности. (Ну, и, конечно, в совершенствовании метода.) Действительно, пока в нашем распоряжении имеются только такие средства температурного воздействия, которые не позволяют достичь ни нуля, ни ста градусов, ни о каких новых состояниях воды мы не узнаем; лишь появление новых практических средств делает возможным прорыв в область принципиально нового знания. Но этот прорыв происходит лишь однажды, поэтому о нем, как правило, очень скоро забывают. До тех же пор, пока этот прорыв не свершится, мы имеем дело не с качественными преобразованиями, но с круговращением в рамках одних и тех же качественных форм.
   Таким образом, качественные характеристики воды определяются вовсе не особенностями теплового движения ее молекул, но чем-то иным. Ведь все ключевые ее свойства описываются вовсе не в терминах теплофизики, а в терминах совершенно иной научной дисциплины - химии. Что же касается собственно температурной шкалы, то она привносится нами лишь "задним числом", иными словами, только после того, как действительный переход в другое качество (в область более глубоких и развитых знаний о мире физической реальности) уже совершился.
   Сама по себе температурная шкала не дает никакой возможности получить принципиально новое знание о природе воды, это новое знание обретается в первую очередь с помощью тех же средств познания, которые позволяют нам сформировать и само представление о полном диапазоне температуры. Температурная же шкала помогает упорядочивать, систематизировать и классифицировать полученную ранее информацию. Между тем в науке переход в иное качество - это всегда открытие, это всегда изменение сложившегося способа "форматирования" наших знаний о мире. Складывающаяся на каждом этапе познания классификация научной информации обеспечивает систематическое воспроизводство предсказываемых любой теорией результатов. Но в мире науки подлинный переход от одного "качества" к другому происходит вовсе не там, где мы получаем возможность систематически воспроизводить какой-то результат, но только там, где он совершается впервые. Различие состоит примерно в том же, чем отличается, скажем, изобретение велосипеда от его серийного производства.
   Что же касается нашего примера, то впервые переход в иное агрегатное состояние, иными словами, обнаружение нового "качества" произошло тогда, когда человеком было открыто новое средство практической деятельности. Вероятно, это было открытие огня.
   Таким образом, в действительности даже неограниченное накопление количественных изменений не способно вывести никакой объект в качественно иное состояние. Если бы это было возможно, было бы вполне реальным и изменение траектории движения замкнутой системы только за счет внутреннего перераспределения масс, и решение задач о трисекции угла, квадратуре круга, удвоения куба, и, наконец, извлечение самого себя за волосы из болота. На самом деле процесс накопления любых количественных изменений всегда упирается в принципиально неодолимый предел, который часто предстает в виде некоторой бесконечности. И неважно, чем она будет представлена - бесконечно малыми, или бесконечно большими величинами.
   Заметим еще одно обстоятельство. Есть два принципиально отличающихся друг от друга вида изменений. Один из этих видов - это вращение в круге каких-то заранее заданных форм. Другой - развитие. Первый из них представляет собой род процесса, который, как правило, может быть неоднократно повернут вспять и, как правило же, без особых деформаций вернуться к исходному состоянию. Другими словами, это почти всегда обратимый процесс. Конечно, исключения здесь вполне возможны. Так столь же банальный пример с последней соломинкой, которая ломает хребет верблюда, иллюстрирует нам род необратимого движения, но и он относится все к тому же классу процессов. Напротив, развитие на языке философии - это связная цепь переходов в принципиально новое "качество". Этот поток необратим, и любая попытка повернуть его вспять оборачивается отнюдь не возвращением к исходному состоянию, но деградацией, разложением, разрушением. Или, по меньшей мере, необратимой деформацией.
   Последовательная смена агрегатных состояний воды под влиянием постепенного накопления температурных изменений - это вовсе не развитие, но вполне обратимый процесс, от века развивающийся в пределах одних и тех же форм. Философский же закон перехода количественных изменений в качественные описывает именно и только развитие, он в принципе неприменим к обратимым переменам. Именно поэтому иллюстрировать и уж тем более доказывать его действие на этом избитом примере совершенно неправильно. Здесь только простое совпадение форм - и не более того.
   Но ведь в отличие от законов частных научных дисциплин все философские законы носят всеобщий характер. Это значит, что под его действие подпадает все, что существует в нашем мире. Однако мы обнаруживаем, что никакие количественные изменения не в состоянии вывести объект за пределы какого-то определенного качества. Что стоит за этим выводом, ошибка наших построений или неправильность самого закона?
   Ни то, ни другое.
   Все дело в том, что (как и в любой науке вообще, а не только в одной философии) поверхность явлений - это еще далеко не их сущность. Мы же, иллюстрируя этот великий закон с помощью таких банальных примеров, как нагревание воды или механическое нагромождение груза на спину верблюда, скользим лишь по самой поверхности вещей. Наглядность примеров и случайное совпадение форм играет с нами очень злую шутку, ибо нам кажется, что мы сумели понять действительное содержание закона. На самом же деле перед нами только иллюзия, фантом нашего сознания.
   Но где же тогда те самые количественные изменения, которые и переводят в иное "качество" все то, что окружает нас, словом, те количественные изменения, которые и составляют подлинное содержание этого философского закона?
   Ответ заключается все в том же, что мы уже неоднократно видели здесь: все эти изменения носят куда более фундаментальный характер, нежели те, что раскрываются в простеньких образах, которыми оперируют "кухонные" примеры, и происходят они в куда более глубокой сфере, нежели та, которой касается поверхностный взгляд дилетанта. Как "на коленке" нельзя собрать космическую ракету или термоядерный реактор, так и на этих убогих иллюстрациях невозможно уяснить себе существо одного из сложнейших законов диалектической логики. И в том и в другом случае результатом будет только "эрзац": либо "эрзац-конструкция", либо "эрзац-мышление". Аутентичность недостижима в принципе.
   Для того, чтобы в полной мере понять это, необходимо обращаться к примерам совсем иного ряда: не к тем, где переход в иное качественное состояние уже когда-то был совершен, но к таким, где его еще только предстоит сделать. Или, быть может, предстоит обнаружить, что никакой переход здесь вообще невозможен. Кстати сказать, это совершенно естественное для любого "качества" состояние: мы в сущности никогда не знаем заранее, есть ли за пределом или за этой бесконечностью вообще что-нибудь, или они и в самом деле образуют собой некоторые абсолютные границы, на преодоление которых сама природа накладывает свое нерушимое вето. Так, например, мы в принципе не знаем, есть ли что-нибудь за "краем Вселенной", за пределами абсолютного температурного нуля или "за" скоростью света.
   Вот и обратимся именно к ним, ибо именно они и являются точной моделью соотношения качественных и количественных изменений.
   Теория относительности утверждает, что движение со скоростью, которая превышает световую, невозможно, ибо приближение к ней влечет за собой неограниченное возрастание массы движущегося объекта, а значит, экспоненциальное возрастание энергетических затрат, связанных с его ускорением. Другими словами, сообщение скорости света любому материальному объекту, сколь бы ничтожной (но вместе с тем отличной от нуля) ни была его исходная масса, потребовало бы энергетических ресурсов всей Вселенной.
   Некоторую трудность может вызвать лишь вопрос о том, что именно является энергетическим "донором" ускорения. Понятно, что основных вариантов - два. В одном случае донором выступает потенциал внешнего объекта, в другом расходуется собственный потенциал тела. (Впрочем, возможны и промежуточные решения, когда в придании ускорения участвуют оба объекта.) Сообщение ускорения предполагает затрату определенного количества энергии, или - при известных допущениях - мы можем "конвертировать" в энергию собственную массу системы и обратить ее на ускорение того, что остается после подобной "конвертации". Если донор внешний, конвертируется внешняя масса, если внутренний - своя собственная.
   В принципе, общая энергетика единой системы "энергетический донор - движущееся тело" должна быть независимой от того, что именно является донором. Поэтому на сообщение заранее заданного ускорения должна расходоваться одна и та же энергия или конвертироваться одна и та же масса как в случае внешнего источника энергии, так и в случае расхода своего собственного потенциала.
   Выразим энергетические соотношения с помощью простого графика, одной координатной осью которого является скорость (от 0 до "с"), другой масса (от 0 до 1). Таким образом, зависимость между достигаемой скоростью и расходуемой массой предстанет в виде некоторой кривой, исходящей из центра координат (0,0) и оканчивающейся в точке, проекция которой на ось скоростей совпадает со скоростью света, на ось масс - с единицей.
   Легко понять, что любая промежуточная проекция на любую из координатных осей этого графика даст представление о второй величине. Иначе говоря, если мы заранее определим ту скорость, которую собираемся сообщить нашему объекту, то проекция на другую ось координат покажет нам, какую долю начальной массы энергетического "донора" необходимо конвертировать в энергию для того, чтобы сообщить ему нужное ускорение. И наоборот: если мы заранее определим ту долю начальной массы, которую готовы конвертировать в энергию, проекция на другую ось покажет нам ту (максимальную) скорость, которую (на минуту забыв о неизбежных энергетических потерях) в принципе можно сообщить телу.
   График будет одним и тем же как для внешнего источника энергии, так и для внутреннего. Разница лишь в следующем. В первом случае под единицей должна пониматься масса того внешнего объекта, или той совокупности объектов, которому (которой) определяется роль энергетического "донора". В пределе - это может составить полную массу всей Вселенной. Во втором - собственная начальная масса именно того тела, которому и нужно сообщить ускорение.
   В соответствии с известными положениями теории относительности сообщение максимальной скорости (с) может быть достигнуто в случае расходования собственного потенциала тела - за счет всей его массы, в случае внешнего энергетического источника - за счет конвертирования всей массы Вселенной. Другими словами, скорость света может быть достигнута только тогда, когда в нуль обращается либо собственная масса тела, либо полная масса всей Вселенной. Ясно, что ни тот, ни другой вариант физически невозможен, но как некий математический предел они вправе учитываться.
   В любом случае предельная скорость, которую практически можно сообщить телу, будет далека от скорости света даже там, где его масса составляет бесконечно малую, но все же отличную от нуля величину. Поэтому здесь речь может идти лишь о всем спектре промежуточных значений между нулем и скоростью света. Но именно потому, что наш график описывается кривой, мы обязаны заключить: равенство одноименных отрезков каждой из осевых шкал не достигается ни в одном интервале значений. В том же случае, когда сопоставляются отрезки, тяготеющие к противоположным полюсам координатных осей, они могут отличаться друг от друга на много порядков.
   Вот здесь-то со всей наглядностью и обнаруживается существо нашего вопроса: "два с какого края?" Анализируя получаемые здесь кривые, мы обязаны сделать вывод: "два плюс два" может только неограниченно стремиться к "четырем", да и то лишь в том случае, когда суммируются смежные отрезки измерительных шкал. При этом длины смежных отрезков, в свою очередь, должны неограниченно стремиться к нулю. Полный же спектр значений всех результатов будет простираться от "четырех" до бесконечности.
   Выход за пределы скорости света может быть осуществлен (если, разумеется, решение вообще существует) только за счет действия сил, управляющих развитием какой-то более широкой - сегодня еще неизвестной науке - реальности. Но, как уже и говорилось выше, этой более широкой реальности будет присуща совершенно иная размерность, совершенно иное "количество". Так, уже не только фантастическая литература говорит сегодня о возможности выхода в некоторое гипотетическое "подпространство". Но это "подпространство" должно измеряться уже совсем не километрами и не световыми годами, ибо не исключено, что и свету туда дорога "заказана", - там обязано действовать совершенно иное "количество". Впрочем, и в этом "подпространстве" рано или поздно должны обнаружиться какие-то свои количественные аномалии, которые смогут служить и стимулом, и ориентиром дальнейшего поиска.
   Другим примером могло бы служить преодоление абсолютного температурного нуля. Ведь снижение скорости теплового движения молекул до нуля является именно абсолютным непреодолимым пределом для любых микроэволюционных изменений любого материального тела. Даже самое буйное сознание отказывается вообразить действительность, в которой действовали бы какие-то отрицательные значения скоростей. Но как знать, может, вовсе не исключено, что выход в какие-то иные измерения физической реальности способен в будущем обнаружить возможность перехода из сферы теплового движения молекул в закритический "подтемпературный" диапазон.
   Таким образом, и здесь решение (если, разумеется, оно существует) может быть достигнуто только в сфере действия каких-то иных, более фундаментальных механизмов. Но и там, в новых измерениях объективной реальности, объединяющим оба диапазона "количеством" будет уже не температурная, но какая-то иная шкала градации природных явлений.
   Однако пока эти рубежи не преодолены, и даже неизвестно, можно ли вообще преодолеть их. Поэтому сегодня, на том уровне развития средств нашего познания, который сложился, мы вынуждены мириться с тем, что в области этих критических точек даже микроскопические продвижения к расчисленному теоретическому пределу потребуют от нас неограниченно возрастающих энергетических расходов.
   Таким образом, привлекая на помощь современные нам примеры, "качество" можно уподобить некоторой "черной дыре", откуда никакими ("количественными") усилиями не может вырваться абсолютно ничто. Мы знаем, что любое тяготение может быть преодолено увеличением скорости удаления от его центра; но здесь даже свет не в состоянии вырваться наружу. Собственно, поэтому-то "дыра" и называется "черной".
   Так что и в этом случае "два плюс два" может только неограниченно стремиться к "четырем", да и то лишь при сложении смежных отрезков измерительных шкал бесконечно малой длины. Отклонение же от этого результата может достигать сколь угодно больших величин.
   Таким образом, в понимании существа великого закона перехода количественных изменений в качественные обнаруживается все то же, что увиделось нам и в анализе нашей арифметической задачи. Сначала охотное согласие, подкрепляемое стандартным набором расхожих штампов, затем - едва ли не полное отрицание того, во что так легко уверовалось вначале, и лишь потом - бездна, в которую еще только предстоит по-настоящему погружаться.
   Дело в том, что центральное место в контексте этого закона занимает такое понятие, как "качественный скачок". Однако в этом "скачке" никоим образом нельзя видеть некое подобие мгновенной перемены сцены: занавес упал, занавес поднялся - и вот перед нами уже совсем иная картина. Ничуть не бывало, как за опущенным занавесом совершается какая-то своя стремительная осмысленная работа по перемене костюмов и декораций, так и во время качественного скачка совершается какое-то свое действие. Это вовсе не мгновенная трансмутация качественных состояний из одного в другое, но процесс, в основе которого действуют какие-то свои скрытые механизмы. Просто имеющиеся в нашем распоряжении средства познания, включая нашу логику (и формальную, и диалектическую), пока не в состоянии эти механизмы раскрыть (может быть, именно поэтому процесс и предстает в виде скачка). Отсюда и та таинственность, которая окружает их действие.
   Заметим: сегодня в целостной системе наших знаний есть два больших пробела, в которые могут провалиться многие современные теории. Один из них скрывает тайну так называемого "переходного звена". Поясним: нам ведь до сих пор неизвестен механизм возникновения не только таких глобальных начал, как Жизнь, Разум, но и механизм биологического видообразования. А это значит, что нам до сих пор неизвестен действительный механизм всеобщего развития.
   Другой скрывает от нас тайну творчества.
   Так что никакие количественные изменения сами по себе никогда и ничто не переводят в иное качественное состояние, они лишь подводят к тому моменту, с которого начинается действие принципиально новых, пока еще неведомых нам, механизмов изменения и природы, и нашего собственного сознания. В сущности обе эти тайны до некоторой степени есть отражение друг друга. В самом деле, ведь все наши знания - это отражение объективной реальности, поэтому и логика получения нового знания, логика творчества в свою очередь должна отражать алгоритм становления нового качества, иными словами развития.
   Нам здесь не дано раскрыть ни скрытые пружины всеобщего развития, ни мета-логику творчества. Но уже увиденное нами дает право утверждать, что тектонические сдвиги, которые каждый раз обеспечивают прорыв человеческого сознания на новый уровень, как кажется, происходят в формах мышления, которые сокрыты от нас именно той бездной, которая обнаруживается за этими пробелами в общей системе знаний. Только развитие этих потаенных процессов со временем приводит к перевороту. Но мы вправе утверждать и другое: движение тех глубинных "мета-логических" процессов, которые скрываются под организующим потоком формальной и диалектической логик (и уж тем более под поверхностью так называемого "здравого смысла"), должно подчиняться каким-то своим правилам. Усвоение же основных принципов организации исследовательской мысли - это шаг и в их постижении.
   По существу первым, кто указал на принципиальную невозможность выхода в иное измерение явлений за счет чисто количественных модификаций был древнегреческий философ Зенон из Элеи.
   Из всех его трудов не осталось практически ничего, кроме четырех апорий. Но эти знаменитые апории более двух тысяч лет не давали покоя ни математикам, ни физикам. И, разумеется, философам, ибо доказывали и продолжают доказывать категорическую невозможность качественного развития за счет поступательного накопления мелких количественных изменений.
   Вот одна из них, пожалуй, самая знаменитая и парадоксальная, которая называется "Ахиллес". Из пункта А в пункт В выбегает черепаха. Через некоторое время вслед за ней устремляется быстроногий Ахиллес. Утверждается, что Ахиллес никогда не обгонит черепаху. Между тем здесь уместно напомнить, что, сын богини Фетиды, Ахиллес для греков был не только одним из храбрейших героев, но еще и символом скорости. Словом, чем-то вроде современного реактивного истребителя. Поэтому отстаиваемый апорией тезис для древних был куда более парадоксален, чем это сегодня представляется нам. Но логика Зенона безупречна и неуязвима: к тому времени, когда он достигнет пункта, в котором находилась черепаха в момент его старта, та успеет отбежать еще на некоторое расстояние; когда Ахиллес преодолеет и его, она сумеет уйти еще дальше... И так далее до бесконечности.
   Словом, аргументы древнегреческого мыслителя еще более двух тысячелетий тому назад доказывали необходимость введения в процесс количественных изменений какой-то принципиально вне-количественной силы, другими словами, то, что этот процесс может быть разорван только обращением к совершенно иному кругу явлений, которым присуща какая-то своя, новая, шкала градации.
   Кстати, и наиболее известной в истории попыткой опровержения доказательств Зенона было принципиально вне-логическое действие. Еще древние оставили связанный с этим анекдот: будучи не в состоянии возразить аргументам Зенона, его оппонент просто встал и начал молча ходить перед ним. Известные пушкинские стихи ("Движенья нет, - сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить...") созданы именно на этот классический сюжет. По мнению же Зенона опровержение действием на самом деле не доказывало ничего, ведь он и сам знал, что и стрела долетит к цели, и Ахиллес догонит и даже обгонит черепаху. Но парадокс формулировался чисто логическими средствами, следовательно, и опровергать его нужно было только средствами логики. У Пушкина все кончается мирно ("Но, господа, забавный случай сей другой пример на память мне приводит: ведь каждый день над нами солнце всходит, однако ж прав упрямый Галилей"), древние же составили и приложение к этому анекдоту: когда возражавший так и не смог найти никаких аргументов, кроме как встать и начать ходить, учитель просто побил его палкой.
   Побить-то побил, но вот заслуженно ли? Ведь по большому счету оба утверждали одно и то же. Действительно. И тот, и другой прекрасно знали, что на практике черепахе никогда не сравниться не то что с Ахиллесом, но даже и с каждым из них. Но если учитель утверждал, что логика не позволяет доказать это, то ученик своим действием демонстрировал, что для решения проблемы нужно выйти во вне-логическую сферу. Есть ли здесь противоречие?
   В сущности уже зеноновские апории являлись строгой формулировкой того непреложного факта, что поступательным накоплением количественных изменений можно объяснить только процесс перемен, по-прежнему остающихся в определенных рамках, любые же макроэволюционные преобразования объяснимы только действием каких-то иных механизмов.
   Так что в действительности (забудем на минуту о временных смещениях) ни Гегель, ни Зенон, ни его оппонент нисколько не противоречат друг другу, все они разными словами говорят об одном и том же: механизм "качественного скачка" не поддается имеющейся в нашем распоряжении логике. Для его постижения нужен прежде всего прорыв нашего собственного сознания в какое-то иное измерение.
  
   Выводы
  
   1. Многие количественные шкалы, с помощью которых мы градуируем изучаемые явления, в действительности являются средством лишь косвенного анализа. В силу того, что мы так и не располагаем средствами непосредственного прямого измерения, у нас нет никакой уверенности в том, что одноименные количества даже однородных, то есть уже приведенных к единому основанию, вещей равны друг другу. Все это свидетельствует о том, что подлинное существо явлений все еще ускользает от нас. Поэтому анализ любого из них - во всяком случае сегодня - не может считаться законченным.
   2. Постижение сущности любого явления не имеет предела. Поэтому нет ничего более ошибочного в науке, чем видеть в тех результатах, которые содержатся в различного рода справочниках и энциклопедиях, конечную навсегда застывшую истину. Сама истина - это постоянно развивающееся начало, поэтому все эти результаты - не более чем опора для дальнейшего восхождения, и куда более важным чем результат в науке является методология.
   3. Любой анализ, как впрочем, и познание вообще, развивается по некоторому подобию спирали через отрицание каких-то исходных принимаемых на веру истин и последующее опровержение самих отрицаний. Но философское отрицание - это вовсе не отбрасывание того, что стало привычным, и не механическая замена его чем-то противоположным. Все то, что отрицается, в каком-то преобразованном, переосмысленном виде сохраняется во всех дальнейших построениях. Однако на новом уровне познания все старые истины понимаются нами уже не как всеобщие и абсолютные, но как положения, сохраняющие справедливость лишь в жестко ограниченном круге условий.
   4. Целью любого познания является открытие новых измерений истины. Задача состоит в том, чтобы преодолеть пределы того жесткого круга условий, которые ограничивают справедливость уже известного нам. Но путь в новые измерения - лежит вовсе не через накопление и накопление каких-то дополнительных сведений об уже установленных вещах. Как механическое нагромождение чисто количественных изменений в принципе не в состоянии вывести за пределы старого "качества", так и бесконечное собирание и систематизация фактов оставляют нас в плену старых представлений. Все это может лишь подвести нас к тому моменту, когда включается действие каких-то иных, пока недоступных нашей логике, механизмов.
   5. Разумно все же предположить, что и действие этих механизмов тоже подчинено каким-то своим правилам, своим законам. Эти правила, как представляется, и должны составлять собой некий единый метод творчества. Просто сегодня тайна творчества пока еще сокрыта от нас за семью печатями. И, может быть, единственный путь к ней - это поступательное овладение основополагающими принципами общей организации нашего собственного мышления. Культура и дисциплина мысли - вот единственный залог успеха. И еще - постоянная тренировка собственного сознания. Без этого любой исследователь навсегда обречен остаться простым ремесленником от науки.
  
   4. Что такое "плюс"?
  
   А в самом деле, что такое "плюс"?
   Можно, конечно, видеть в нем абстрактный символ чисто математической операции, которая вообще не имеет никакого аналога в окружающем нас материальном мире. Уж если сам математический объект, над которым совершаются все математические действия, может быть совершенно отвлеченным от всякой физической реальности, то почему бы и этим действиям не иметь подобную же природу?
   Никаких возражений против такого подхода нет, и в сфере "чистой" математики так, наверное, и должно обстоять дело. Но ведь мы исследуем отнюдь не "чистое", не замутненное никакой вещественностью математическое правило, а его применимость именно к нашему миру, в котором мы живем, к миру физической реальности. Оглянемся назад на пройденный нами путь. Мы задавались вопросом о том, "два чего и два чего"? Мы ставили своей задачей уяснить, "что" именно "будет" в результате сложения? Мы исследовали, справедливо или нет приравнивать друг другу одноименные "доли" или, иными словами, одноименные формы проявления тех или иных "качеств"? Словом, на всем протяжении анализа нас интересовала вовсе не абстрактно-логическая чистота некоторой трансцендентной сущности, но именно реальное физическое содержание этого математического уравнения. Поэтому и сам анализ выполнялся нами как последовательное восхождение ко все большей и большей конкретности. А если так, то и вопрос о том, "что такое плюс?" в рассматриваемом нами контексте вполне закономерен.
   Таким образом, если мы пытаемся определить для результата математического сложения хотя бы некоторые опорные ориентиры, которые бы позволили нам судить о всем спектре его применимости к материальной действительности, то и для центрального пункта исследуемой нами формулы нужно найти такие же маркирующие точки, которые давали бы возможность распространить все получаемые выводы на то, что окружает нас.
   Человеческое познание - это ведь вовсе не отвлеченная умственная гимнастика. Для сугубых материалистов его цель состоит в практическом овладении объективной реальностью. Для тех, кто не верит в материю, можно сказать и по-другому: созданный по слову Божию, человек перенимает эстафету творения у своего Создателя. И в том и в другом варианте человек познает окружающий его мир для того, чтобы выполнить какую-то высшую возложенную на него миссию.
   А значит, и составившее предмет нашего изучения действие в свою очередь должно хоть как-то проецироваться на реальные физические процессы, протекающие в природе. В противном случае само уравнение как бы повисает в воздухе, а возложенная на нас миссия так и остается неисполненной.
   Между тем, если в операции сложения видеть не абстрактный символ, но специфическое выражение строго определенных материальных процессов, мы обязаны считаться с тем, что они неизбежно будут вызывать какие-то деформации в окружающей нас действительности. Это и понятно, ведь в мире объективной реальности взаимосвязано все. Когда-то говорили так: "Срывая цветок, ты тревожишь звезду". Мыслилось, что любое событие, происходящее в какой-то одной точке нашего мира, так или иначе отзывается сразу во всей Вселенной. Позднее эйнштейновский постулат невозможности движения со скоростью, превышающей скорость света, наложит определенные ограничения на подобные представления, но всеобщая связь явлений все же останется господствующей идеей. Между тем всеобщая связь означает собой, что любые процессы, влекут за собой изменения не только в том, что непосредственно вовлечено в них, но и во всем их окружении. Оборотная сторона этого тезиса гласит: если в окружающем нас мире не меняется абсолютно ничего, самой операции попросту нет. В действительности есть лишь некая фикция, голая виртуальность и не более. Мы же говорим о прямо противоположном всему виртуальному - о физической реальности.
   Но что за физические процессы могут быть представлены исследуемой нами операцией сложения?
   Самый первый и, может быть, самый простой вариант решения, который напрашивается здесь - это простой механический перенос одного из слагаемых на место другого. Абстрагируемся от всех индивидуальных особенностей этих слагаемых и представим на их месте просто некие бесформенные массы. Именно их и предстоит совместить в некоторой условной точке пространства. Этот интуитивно понятный процесс, на первый взгляд, не вызывает никаких вопросов, и мы, как правило, вообще не задумываемся над тем, что здесь могут скрываться какие-то подводные камни. А между тем они есть.
   Вглядимся пристальней.
   Если слагаемые находятся в разных точках пространства, то абсолютное соответствие тому результату, который предсказывает математика, может быть достигнуто лишь при соблюдении строго определенных условий. Как минимум, двух: если, во-первых, такой перенос выполняется без каких бы то ни было энергетических затрат, или, другими словами, без совершения какой бы то ни было работы, во-вторых, если само пространство, разделяющее эти точки, строго однородно. При этом даже неважно, какое именно расстояние разделяет слагаемые, неопределенно малое или неопределенно большое.
   Между тем реальное стечение именно этих-то условий и вызывает сомнение. Во всяком случае можно со всей определенностью утверждать, что первое из них в принципе невыполнимо, ибо в мире физической реальности никакой перенос никакого материального тела не может быть выполнен без совершения определенной работы, без каких-то энергетических затрат.
   Уже это обстоятельство наводит на размышления: может ли работа, совершаемая над телом, не повлечь за собой никакой деформации его внутренней структуры, иными словами, изменения его "качества"?
   Мы говорили о сложении парно- и непарнокопытных; между тем всякий фермер знает, что любое перемещение скота влечет за собой неизбежные потери живого веса. Их еще можно сокращать до какого-то разумного предела, но решительно невозможно свести к нулю. Если этот житейский пример ничего нам не говорит, то можно обратиться к другому, граничащему с чем-то анекдотическим, - когда именно таким образом понятому сложению подвергаются все те же египетские пирамиды и неоднократно же упоминавшиеся нами пароходы. Ясно, что в этом случае деформации качества наших слагаемых должны были бы носить куда более катастрофический характер, ибо имеющиеся в нашем распоряжении технические средства не в состоянии выполнить это без причинения серьезного ущерба этим сооружениям.
   Если не убеждает и эта бредовая, но вместе с тем красноречивая иллюстрация, то можно обратиться к самому общему решению. То есть к тому, когда наличествуют лишь аморфные массы и ничего более, и вот именно им и нужно сообщить какое-то ускорение.
   Мы уже говорили о том, что известные положения теории относительности (эйнштейновский принцип эквивалентности массы и энергии) предполагают принципиальную возможность конвертирования в энергию определенной части массы движущейся системы. Таким образом, если сообщение ускорения материальному объекту совершается за счет его собственного массово-энергетического потенциала, то необратимое изменение его массовых характеристик неизбежно. Самый простой и, может быть, самый наглядный случай - это когда в топке двигателя сжигается некий запас угля (дров, керосина, чего угодно). Между тем топливо - это ведь тоже элемент общей структуры движущегося объекта, поэтому с его расходованием - иногда радикально - изменяются не одни только массовые характеристики. Изменяется сама структура объекта, но ведь внутренняя структура - это один из ключевых элементов его "качества". Поэтому уже само перемещение его в пространстве под влиянием каких-то приложенных к нему сил обязано повлиять на его качественную определенность.
   Правда, там, где скорости движения незначительны, то есть существенно отличаются от скорости света, дефект масс должен быть микроскопическим. Но это не меняет решительно ничего. Мы ведь ищем математическую строгость, а математическая строгость - вещь не относительная, но абсолютная. Вспомним классические примеры, оставившие заметный след в истории математики, такие, как квадратура круга, трисекция угла или удвоение куба. Геометрическими построениями, которые обязаны выполняться лишь циркулем и линейкой, можно обеспечить любую степень приближения к идеальному решению. Невозможно лишь одно - достижение самого идеала. Геометрия же, как мы знаем, не принимает никакого приближенного решения, она признает только абсолютное, но абсолютное, как мы давно уже знаем, совершенно невозможно. Вот так и здесь, сколь бы микроскопическими ни были вызываемые простым перемещением в пространстве деформации, игнорировать их категорически недопустимо.
   Но выше мы упомянули о том, что энергетическим "донором" того ускорения, которое должно придаваться материальному телу, может служить и какой-то внешний объект. В этом случае вполне допустимо предполагать, что перемещаемый нами предмет может остаться тождественным самому себе. (Если, конечно, забыть о том обстоятельстве, что само ускорение, сколь бы незначительным оно ни было, способно служить причиной каких-то деформаций.) Однако абсолютная точность результата все равно не достигается, ибо определенные изменения массово-энергетических характеристик претерпевает некая более широкая система, которая и сообщает объекту необходимое ускорение.
   Все эти столь разные примеры говорят об одном и том же: слагаемые объекты по завершении действия не могут остаться тождественными самим себе. Сама операция сложения любых физических реалий обязана сказаться на их качественной определенности, и деформация "качества", сколь бы микроскопичной она ни была, является составной частью результата.
   Выше приводя пример из пушкинской сказки о царе Салтане ("не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка"), мы заметили о том, что этот результат в такой же мере количествен, как и все остальные итоги сложения. Сейчас же мы убеждаемся в этом. Одновременно же мы (в который раз) убеждаемся и в том, что никакое "количество" абсолютно неразделимо с "качеством". Обе эти категории представляют собой отнюдь не автономные друг от друга начала, но разные стороны одного и того же.
   Впрочем, здесь можно сделать и другое наблюдение. Рассматриваемый здесь аспект математического действия закономерно вплетается в общий контекст физических законов сохранения. Заметим, что их всеобщность и обязательность таковы, что они вполне могут рассматриваться и как философские. Но если в силу их действия в нашем мире бесследно не может исчезнуть ничто, то любые деформации, происходящие в системе "энергетический донор - движущееся тело" обязаны в полной мере компенсироваться какими-то изменениями в более широкой системе. Поэтому там, где "два плюс два" дают что-то отличное от "четырех", мы обязаны искать недостающее где-то вовне. Словом, в итоговый результат нашего сложения обязано войти абсолютно все, включая и те компенсирующие деформации, которые происходят в дальнем окружении слагаемых нами вещей.
   Таким образом, вне этого восходящего к самым широким обобщениям контекста осознать подлинное существо анализируемого нами сложения невозможно.
   Но мы рассмотрели только первое из двух приведенных выше условий. Между тем второе, в свою очередь, наводит на серьезные размышления.
   Мы сказали, что здесь предполагается строго однородное пространство. Можно, конечно, предположить, что оно и на самом деле именно такое. Интуитивное представление о таком однородном пространстве долгое время господствовало в сознании ученых, но только Ньютон впервые дал ему строгое определение. При этом Ньютон вынужден был различать абсолютное и относительное пространство.
   Согласно его определению абсолютное - это какое-то особое начало, которое существует совершенно независимо от самого вещества Вселенной. Оно есть что-то вроде пустого "вместилища" всех материальных объектов, явлений, процессов. Абсолютное пространство совершенно неподвижно, непрерывно, однородно (то есть одинаково во всех своих точках) и изотропно (другими словами, одинаково по всем направлениям), проницаемо (другими словами, никак не воздействует на материю и само не подвергается никаким ее воздействиям) и бесконечно. Оно обладает только тремя измерениями.
   Однако сложность состоит в том, что абсолютное пространство вследствие полной неразличимости всех своих составных частей принципиально непознаваемо человеком. Оно не поддается даже простому измерению. Но если так, то, говоря философским языком, оно вообще не обладает "количеством". А вот это уже вещь в высшей степени сомнительная. Кроме того, здесь напрашивается и другой вопрос. Ведь если какое-то явление в принципе ненаблюдаемо нами, встают сильные сомнения в самом его существовании. Ведь в этом случае мы не в состоянии ни доказать, ни опровергнуть его наличие. Но если мы ни при каких обстоятельствах не можем доказать его наличие, почему нужно верить в его существование? Ведь даже вера в Бога, в значительной мере опирается на различного рода знамения, чудеса, наконец, на зафиксированное евангелистами служение Его Сына.
   Может быть, именно поэтому сам Ньютон был вынужден отличать от абсолютного пространства относительное, которое сводится к протяженности и взаиморасположению материальных тел. Только оно поддается дифференциации, только оно поддается измерению, только с его частями можно совершать какие-то математические действия. Следовательно, и предметом науки может быть только относительное пространство.
   Если не считать Лейбница, который во многом вообще не принимал Ньютоновскую картину мира, и Канта, о взглядах которого на пространство здесь уже говорилось, серьезной критике ньютоновские представления были подвергнуты только Махом, австрийским физиком (1838-1916), оставившем глубокий след в развитии общих представлений о мире. В 1871 году он указал на то, что наш представления о пространстве, времени и движении мы получаем только через взаимодействие вещей друг с другом. В наших представлениях об этих материях выражается глубочайшая и всеобщая их взаимосвязь и взаимозависимость. Понятия же абсолютного пространства и времени - это пустые метафизические понятия, "понятия-чудовища". Критика Махом классических понятий времени, пространства и движения стала очень важной в гносеологическом плане для Эйнштейна. Его анализ основополагающих понятий механики сыграл значительную роль в развитии физики, ведущем к теории относительности. Сам Эйнштейн в некрологе в 1916 году оценил Маха как предтечу теории относительности. Его "Механика" признавалась им как революционный труд.
   Так что для решения каких-то практических задач мы обязаны обращаться вовсе не к абсолютному, но к относительному пространству. А оно даже по Ньютону вовсе не обязано быть строго однородным во всех своих областях, ведь уже для того, чтобы быть познаваемым, оно должно быть неодинаковым в разных своих точках.
   В эйнштейновской же картине мира пространство тем более неоднородно, в зависимости от степени концентрации масс оно может быть значительно деформировано. Но если так, то любое перемещение - это всегда перемещение из области одних деформаций пространства в область каких-то других.
   Есть ли у нас полная уверенность в том, что при таком перемещении с самим объектом не происходит решительно ничего? Категорически утверждать, как кажется, невозможно, здесь допустимо только строить гипотезы. А значит, и абсолютное соответствие предсказываемому "чистой" математикой результату, в свою очередь, может быть лишь гипотетическим.
   Впрочем, вывод, который напрашивается здесь, состоит вовсе не в разрешении проблем пространства. Предмет нашего исследования вовсе не оно, методология познания - вот что рассматриваем мы. Между тем наблюдение, которое делаем мы, имеет именно методологическую ценность. Оказывается та непритязательная математическая операция, о существе которой мы никогда не задумываемся, требует глубокого осознания. Но главное состоит в том, что она оказывается в принципе непостижимой вне каких-то общих идей. Мы явственно видим, что вне фундаментального контекста физических законов сохранения, вне тех или иных концепций мирового пространства не может быть осознано даже самое простенькое действие, которое усваивается нами еще в начальной школе. Таким образом, вывод гласит о том, что никакой результат познавательной деятельности не может быть понят до конца сам по себе, в отрыве от других. Полное постижение всего того, что открывается нам, пусть это будет даже самая банальная истина, вроде той, которая исследуется здесь, достигается только в единой системе общих представлений о мире.
   Между тем общие идеи, как правило, выходят за пределы "юрисдикции" частных научных дисциплин. Но, нравится нам это или нет, только овладение "мета-контекстом" любого факта способно открыть истину. Без этого мы обречены скользить лишь по самой поверхности явлений. Но это скольжение - еще не наука, даже если оно сертифицировано ученой степенью.
   Впрочем, и мы затронули пока еще только самую поверхность явлений. Операция сложения не может быть ограничена одним только перемещением в пространстве. Ведь в математике мы рассматриваем сумму как некоторое новое единое синтетическое образование.
   Уже упоминавшийся нами Иммануил Кант говорил, что науку интересуют в первую очередь синтетические суждения. Он отличал их от аналитических, то есть от таких, существо которых может быть "расчислено", или, как говорят на философском жаргоне, "дедуцировано" в ходе исследования каких-то общих положений. На этом жаргоне "дедукция" - это и вывод каких-то конкретных следствий из общих посылок и просто синоним строгого безупречного расчета всех тех результатов, которые вытекают из наблюдаемых нами фактов. Кстати, Шерлок Холмс понимает свой метод именно во втором, а отнюдь не в первом значении, ибо в действительности его метод куда ближе к индукции. Наука занимается только неизведанным, между тем вовсе не аналитические суждения содержат в себе главный интерес для нее. Конечно, и здесь кроется много еще неизвестного для науки, но в сущности все это неизвестное относится к такому роду, что его вычисление можно поручить и подмастерью. Любое же синтетическое суждение (самым простейшим его примером как раз и является математическое сложение) всегда обнаруживает в себе принципиальную новизну, нечто такое, что ранее не содержалось ни в одном из слагаемых.
   Это очень важный пункт, который никак не должен пройти мимо нашего внимания. Ведь если и в самом деле ни одно из слагаемых не содержало в себе того, что обнаруживается в результате, то ясно, что все новое может быть привнесено только самим действием объединения, самим синтезом. А следовательно, именно здесь должна скрываться самая глубокая тайна эвристики, именно на этом пункте должна сосредоточиваться творческая мысль подлинного исследователя.
   Таким образом, вопрос о том, "что такое плюс", как оказывается, носит отнюдь не риторический характер, именно поэтому к тайне сложения обращались лучшие умы.
   Если искать физический аналог этого математического объединяющего действия, нужно прежде всего обратиться именно к процессам синтеза.
   Вот один из них - синтез атомных ядер.
   Мы знаем, что сегодня массы ядер можно измерить с очень высокой точностью при помощи масс-спектрометра. При этом оказывается, что полная масса атомного ядра всегда меньше суммы масс всех составляющих его нуклонов. Это явление в физике называется "дефектом массы". Численно он равен разности между суммой масс всех нуклонов, содержащихся в ядре атома, и массой самого ядра. "Дефект" обусловлен энергией связи, которая выделяется в результате соединения нуклонов в ядра атомов. Исследования показали, что ядерный синтез сопровождается выделением огромной энергии. Рассчитано, что "дефекту массы", равному 1 атомной единице массы (1/12 части массы изотопа углерода с массовым числом 12), отвечает энергия связи ядра, равная 931,5037 МэВ.
   Сегодня установлено, что силы притяжения, которые удерживают вместе входящие в состав ядра протоны и нейтроны, очень интенсивны на расстояниях порядка 10-13 см и чрезвычайно быстро ослабевают с увеличением дистанции. Кроме них, положительно заряженные протоны создают электростатические силы отталкивания. Радиус действия электростатических сил гораздо больше, чем у ядерных, поэтому они начинают преобладать, когда ядра удалены друг от друга.
   В нормальных условиях кинетическая энергия ядер легких атомов слишком мала для того, чтобы, преодолев электростатическое отталкивание, они могли сблизиться и вступить в ядерную реакцию. Однако отталкивание можно преодолеть "грубой" силой, например сталкивая ядра, обладающие высокой относительной скоростью. Дж. Кокрофт и Э. Уолтон использовали этот принцип в своих экспериментах, проводившихся в 1932 в Кавендишской лаборатории (Кембридж, Великобритания). Облучая литиевую мишень ускоренными в электрическом поле протонами, они наблюдали взаимодействие протонов с ядрами лития. С тех пор изучено большое число подобных реакций.
   Приведем реакции с участием наиболее легких ядер - протона (p), дейтрона (d) и тритона (t), соответствующих изотопам водорода протию 1H, дейтерию 2H и тритию 3H, - а также "легкого" изотопа гелия 3He и двух изотопов лития 6Li и 7Li:
   d + d - 3He + n + 3,25 МэВ
   d + d - t + p + 4,0 МэВ
   t + d - 4He + n + 17,6 МэВ
   3He + d - 4He + p + 18,3 МэВ
   6Li + d - 24He + 22,4 МэВ
   7Li + p - 24He + g + 17,3 МэВ
   Здесь n - нейтрон, g - гамма-квант. Энергия, выделяющаяся в каждой реакции, дана в миллионах электрон-вольт (МэВ). При кинетической энергии 1 МэВ скорость протона составляет 14 500 км/с.
   "Недостающую" здесь массу, которая соответствует энергии связи атомного ядра (то есть "дефект массы"), можно определить из известного соотношения между энергией и массой, найденного Эйнштейном: W=mc2.
   Словом здесь мы вдруг обнаруживаем, что в результат, казалось бы, частного сложения совершенно незначительных, даже исчезающе малых, величин вовлекаются какие-то могущественные таинственные силы природы, и действие именно этих сил, которые мы отчасти сумели подчинить себе за прошедшие десятилетия, изменило облик всей нашей цивилизации. Мы вновь и вновь убеждаемся, что истина подобна линии горизонта: чем более широкие просторы открываются нам, тем дальше отодвигается она. Нам становится ясно, что результат простого математического действия далеко не однозначен и "два плюс два" оказываются равными "четырем" только в какой-то более широкой системе явлений, нежели непосредственное взаимодействие исходных слагаемых. Вне контекста самых фундаментальных физических законов этот результат, как оказывается, вообще не может быть осмыслен.
   Схожую картину, заставляющую нас обращаться к куда более широкой действительности, нежели подлежащие непосредственному сложению величины, наблюдается и в химическом синтезе.
   Так, например, в химии различают эндо- и экзотермические реакции. Эндотермическая (от греческого endon - внутри и therme - тепло) - это химическая реакция, при которой реагирующая система поглощает тепло из окружающей среды. В свою очередь, экзотермическая (от греч. exo - вне, снаружи и therme - тепло) представляет реакцию (например, горение), при которой, напротив, тепло выделяется из реагирующей системы в окружающую среду.
   Существо этих реакций может быть понято из первого начала термодинамики. Первое начало, как известно, по существу выражает закон сохранения энергии. Поэтому для системы, окруженной замкнутой границей, через которую не происходит переноса вещества, справедливо соотношение:
   U2 - U1 = Q - W,
   где U1 и U2 - энергии системы в состояниях 1 и 2; Q - теплота, полученная от внешних источников; W - работа, совершенная системой над внешними телами в процессе, посредством которого система переходит из состояния 1 в состояние 2.
   Если процесс - химическая реакция, то обычно ее проводят в таких условиях, чтобы можно было отделить энергию химического превращения от энергии, связанной с одновременными изменениями температуры или давления. Поэтому энергию (теплоту) химической реакции обычно определяют в условиях, в которых продукты находятся при тех же температуре и давлении, что и реагенты. Энергия химической реакции тогда определяется теплотой Q, полученной от окружающей cреды или переданной ей. Измерение Q может быть проведено с помощью калориметра подходящего типа или проведения в сосуде химической реакции, теплота которой известна.
   Как показывает приведенное нами уравнение, внутренняя энергия реагирующей системы определяется не только количеством высвобожденной или поглощенной теплоты. Она также зависит от того, сколько энергии система затрачивает или приобретает посредством произведенной работы. При этом работа может совершаться как самой системой, так и над системой. (Кстати, о работе, которая производится самой системой, имеет вполне достаточное представление любой, кому доводилось разбавлять спирт до привычной русскому национальному вкусу концентрации: та теплая гадость, которая получается сразу после смешения - это именно ее результат.) Понятно, что термодинамика процессов в этих случаях будет существенно отличаться, и в первую очередь - знаком величин.
   Даже там, где единая реакция распадается на несколько различных стадий, общая энергетика химического процесса обязана сойтись до "последней калории". Этот вывод был сделан Г.И.Гессом в 1840 на основе экспериментальных фактов еще до классических опытов Джоуля, продемонстрировавших эквивалентность теплоты и других форм энергии. Гесс показал, что теплота реакции, протекающей через несколько последовательных стадий, равна алгебраической сумме теплот отдельных промежуточных реакций. Закон Гесса, как отметил Г.Гельмгольц в 1847, служит прямым экспериментальным подтверждением применимости закона сохранения энергии к энергетике химических реакций.
   Словом, и в рядовом химическом синтезе мы замечаем, что в этом мире взаимосвязано все. Ничто не может существовать само по себе, и если наше исследование ограничивается исключительно тем, что происходит за стеклом пробирки, мы рискуем упустить из виду едва ли не самое главное. Перед нами раскроется лишь то, что лежит на самой поверхности, подлинное же содержание предмета ускользнет, оставив нам лишь одну иллюзию знания. Поэтому абсолютно невозможно достичь полного понимания существа изучаемого нами без обращения к каким-то общим представлениям о строении материи, без учета полной суммы тех сложных взаимодействий, в которые их вплетает всеобщая связь и взаимозависимость явлений. Другими словами, и здесь мы наблюдаем, что подлинное существо самой операции сложения никогда не сводится лишь к непосредственному контакту слагаемых; своеобразное "эхо" этого сложения отдается и в большой отдаленности от них. Отсюда и сам итог - это не просто механический результат контакта, но и полная сумма всех его раскатов. Только с их учетом "два плюс два" и в самом деле оказывается равным "четырем".
   Впрочем, все эти "высонаучные" истины наглядно проявляются и в повседневной обыденной жизни, в "кухонных" примерах. Так, например, любая домохозяйка знает, что нельзя к сильно изношенной вещи пришивать заплату, вырезанную из новой ткани: вместо того, чтобы заделать прореху, вещь будет окончательно испорчена. Точно так же нельзя вставлять в швейную машину разные по толщине и эластичности нити, ибо сформированный ими шов сможет испортить любую, даже выкроенную по самым модным лекалам модель. Любой повар, колдующий у плиты, знает, что никакая приправа отнюдь не механически слагается с тем, что уже замешено в кастрюле. Один и тот же ингредиент, добавляемый в одном и том же количестве, может и придать дополнительную пикантность, и бесповоротно испортить вкус блюда. Таким образом, окончательный результат любого - кулинарного ли, портновского, какого угодно другого - "сложения" может быть понят до конца только при тщательном учете тонкой метафизики всех тех взаимодействий, в которых участвуют вовлекаемые в единый процесс "слагаемые". Поэтому талант любого мастера сродни таланту научного исследователя, ибо и у кухонной плиты, и у швейной машинки необходимо мыслить куда более широкими категориями, нежели формальная номенклатура вовлекаемых в единый процесс материалов.
   Говорят, что секрет старинных скрипок рождавшихся искусством таких волшебников звука, как Амати, Гварнери, Страдивари, таился в составе лака, которым они покрывались. Именно он составлял их главный секрет, именно он придавал звуку ту колдовскую выразительность, которая и делала сами скрипки подлинными шедеврами музыкального искусства. Можно долго гадать, что именно одухотворяло эти бессмертные инструменты, какой именно нюанс "сложения" так по сию пору и остается неуловимым для нас, - вооруженная самым современным инструментарием химия ответа не дает. Но одно несомненно: великие мастера умели мыслить куда шире, чем все окружавшие их ремесленники, именно поэтому им и открывалось то, что так и осталось недоступным их собратьям по цеху.
   Можно от простой механики, физики, химии восходить и к более высоким уровням строения вещества, но и там мы обнаружим все то же. В результате осуществляемого нами синтеза необратимым образом изменяются сами слагаемые. Иначе говоря, по завершении того объединяющего действия, которое может быть описано математической операцией сложения, они оказываются уже совсем не теми, чем были до нее. Но все следствия производимой операции не ограничиваются только этим: в конечном счете происходящие изменения затронут самое широкое окружение вещей, вовлекаемых нами в какой-то процесс. Необратимо изменяется гораздо более широкая реальность. В свою очередь, это означает, что и раскрыть подлинное содержание, и расчислить действительно полный результат сложения можно только в том случае, когда будут учтены все - как внутренние, так и внешние, перемены.
   Пусть нас не убаюкивает то обстоятельство, что все эти изменения могут носить настолько микроскопический характер, что ими можно пренебречь. Пренебрегать в исследовании нельзя вообще ничем, здесь уже говорилось о том, что науку интересует только абсолютный результат. Что же касается микроскопичности, то что в начале двадцатого века могло быть незначительней атомного ядра? Но ведь именно его исчезающе малые размеры, как оказалось, таили в себе те силы, которые перевернули весь наш мир.
   Мы тронули законы сохранения. Но ведь и кроме них существуют влияния, которые сказываются на результатах всех совершаемых нами действий. Поэтому в конечном счете на всех уровнях строения вещества мы рано или поздно обнаружим, что затверженные в детстве истины далеко не столь бесспорны, как это когда-то казалось нам. Но вместе с тем мы обнаружим и другое: ограничиться одним только этим наблюдением, значит, не увидеть самого главного во всем том, что окружает нас. А именно того, что все явления этого мира взаимосвязаны между собой, и никакие изменения, происходящие с ними, не могут быть до конца осознаны там, где анализ ограничивается покровом только их собственной вещественной оболочки. Словом, даже самые банальные вещи, мимо которых мы часто проходим не останавливаясь, на самом деле скрывают в себе многое из такого, что способно заставить нас пересмотреть привычные представления о мире.
   Неспособность выйти в более широкий контекст - категорически несовместима с методологически выдержанным научным исследованием. Собственно, наука - это и есть постоянное движение куда-то "вширь" и "вглубь". Там, где это движение останавливается, миру является лишь "труп истины", бессмертная же душа ее ускользает от нас, ибо сама истина, как мы уже увидели, - это вовсе не застывшее умосостояние ученого сообщества, но бесконечный развивающийся по спирали "отрицания отрицаний" процесс.
   Обратимся под конец к совершенно иному, значительно более сложному, чем те, которые описываются физическими или химическими формулами, классу явлений.
   В 1906 году в Англии был спущен на воду новый корабль, имя которого стало нарицательным, дав название новому классу боевых судов. "Дредноут" стал воплощением высшей военно-морской мощи первой морской державы. Он учел не только все достижения передовой кораблестроительной мысли, но и все уроки крупнейшего по тем временам Цусимского сражения, в котором погибла русская эскадра.
   Новый линкор превосходил по своей мощи все, что плавало по морям в те годы. Так, например, если "типовой" эскадренный броненосец того времени вооружался четырьмя двенадцатидюймовыми орудиями, расположенными в двух бронированных башнях, то "Дредноут" обладал десятью. Правда, с учетом того, что на одни борт могли стрелять только восемь, общее его превосходство по артиллерии не превышало двух крат. Если лучшие броненосцы того времени могли развить скорость 18-19 узлов, то турбины "Дредноута" сообщали ему 21 узел. Между тем скорость - это тоже оружие, ибо превосходство в ней означало, что он легко мог уклониться от боя с превосходящей его соединенной эскадрой боевых кораблей и, напротив, навязать бой любому, кто не обладал преимуществом над ним. Кроме того, значительно большее водоизмещение нового линкора позволило поставить на нем гораздо более мощную и развитую, чем та, которой защищались жизненно важные центры броненосцев того времени, броню. Словом, это был синтез всего самого передового, что только могла обеспечить и промышленность самой могущественной империи, и кораблестроительная наука. В результате образовавшаяся здесь сумма качеств сформировала собой нечто неслыханное.
   Понятно, что все флоты того времени бросились в погоню за Англией, и после 1906 года военно-морская мощь держав, претендующих на то, чтобы и их голос учитывался при разделе мира, стала исчисляться уже только количеством дредноутов.
   Цусимское сражение отделяет от первой мировой войны менее 10 лет. Но и за эти неполные десять лет военно-морской флот сумел пережить еще одну революцию, ибо появился новый класс суперлинкоров (типа "Королева Елизавета"), который превосходил "Дредноут" в такой же степени, как тот эскадренные броненосцы времен Цусимы. Корабли такого же класса появились и на вооружении основного противника Великобритании - Германии.
   Но вот что поразительно. Результат сложения самых высоких боевых качеств обнаружил, что их концентрация в кораблях такого класса делает флоты не только более могущественными, но и более уязвимыми. Ударная сила флота резко возросла, но и состав его сократился в несколько раз. А значит, контролировать мировой океан стало невообразимо сложнее, чем раньше. Действительно, потеря одного двух кораблей додредноутного типа еще не делала погоды, и та же Англия (если, конечно, не считать морального ущерба) легко пережила гибель старых крейсеров, расстрелянных немцами у мыса Коронель. Гибель же одного современного линкора становилась эквивалентной гибели целой эскадры, она сразу пробивала заметную брешь в боевых порядках целого флота. Посылка двух линейных крейсеров через Атлантический океан, чтобы отомстить "Шарнхорсту" и "Гнейзенау" за поражение у Коронеля, обставлялась глубокой тайной не только для того, чтобы не дать тем возможность уклониться от столкновения, но и потому, что нужно было скрыть ту брешь, которая образовалась в оборонительных построениях военно-морских сил Британии.
   И вот первый результат такого сложения мощи: суперсовременные линейные корабли "Гранд Флита" практически всю войну простояли у причальной стенки под защитой вспомогательных сил, препятствовавших проникновению на рейды германских подводных лодок. Кстати, линкоры "Флота открытого моря", все это время стояли в точно такой же позиции по другую сторону Ла-манша. Ни одна из великих держав не рисковала подвергнуть случайностям морского боя свои ударные силы. Лишь один раз линейные корабли двух крупнейших флотов мира сошлись в открытом бою у Ютландского полуострова. Но и там, когда германские линкоры вдруг были встречены успевшей развернуться английской эскадрой, они тотчас же отвернули и вышли из-под огня. К слову сказать, и британцы не рискнули преследовать отступающий немецкий флот, опасаясь за свои линкоры. Менее часа за всю войну продолжалось боевое столкновение линкоров, строительство которых стоило фантастических расходов. Ни один из этих левиафанов не был уничтожен артиллерией своего визави.
   Позднее, в годы второй мировой войны в Японии, обладавшей двумя самыми огромными линейными кораблями, построенными за всю историю флота, появится даже поговорка о трех никому не нужные вещах: египетских пирамидах, Великой китайской стене и линкоре "Ямато" (имя одного из них). Эта пословица вполне могла бы родиться и в годы первой мировой, ибо именно такими бессмысленно омертвившими в себе огромное количество человеческого труда и представали бронированные чудовища.
   Однако и в политике, точно так же, как в механике, физике, химии, тоже есть более широкий контекст явлений, здесь так же действуют какие-то свои законы политического сохранения. И вот в контексте их действия история утверждает, что линейный флот Британии выполнил-таки свое предназначение, несмотря даже на формальное поражение в Ютландском бою. Ведь он не просто все годы войны стоял на швартовых, но нависал смертельной угрозой военно-морской блокады над Германией в то самое время, когда сухопутные армии великих держав истекали кровью на континенте, когда один дополнительный батальон мог решить исход великих сражений. Один линейный корабль стоил вооружения нескольких пехотных дивизий. Как знать, может быть, именно тех, которых так и не хватило Германии для разгрома Антанты.
   Поэтому и здесь результат сложения военно-морской мощи отдаленным эхом отозвался в истории по меньшей мере трех десятилетий. И этот результат уже не может быть расчислен без точного учета и капитуляции Германии, и Веймарской системы, и последующих судорожных попыток третьего рейха отомстить за пережитый позор насильственного разоружения.
   Подводя итог, можно сказать, что существо операции сложения никоим образом не сводится к механическому соединению тех вещей, которые находятся в самом фокусе нашего анализа. Всякий раз она приводит в действие какие-то скрытые силы, контролирующие развитие неопределенно широкого круга явлений, и только скрупулезный подсчет полного баланса всех этих сил может дать точное представление о подлинном результате сложения. Поэтому там, где, "два плюс два" оказывается не равным "четырем", мы обязаны видеть прежде всего незавершенность исследования и, может быть, только потом заблуждения наших предшественников. Словом, и здесь, на новом витке "отрицания отрицаний" мы вновь убеждаемся в первую очередь в непреходящей методологической ценности тех истин, которые вошли в самую кровь нашей цивилизации, и только во вторую - в их способности служить готовым ответом на какие-то вопросы.
   Все приведенные нами примеры в конечном счете сходятся к одному: любой, даже самый незначительный факт может быть до конца осознан нами только в свете всей суммы знаний, накопленных человеком. Разумеется, это не значит, что решительно ничто не может стать достоянием нашего знания, пока мы не постигнем все остальное, если бы это было так, никакое познание вообще было бы невозможно. Речь идет о том, что любое открытие вносит какой-то свой, дополнительный, оттенок во все то, что уже ассимилировано нашей культурой. Отсюда знание ключевых достижений общечеловеческой мысли оказывается строго обязательным для любого, кто претендует на самостоятельную роль в научном поиске. Правда, понятно и другое: никакое отдельное сознание, сколь бы эрудированным ни был человек, не в силах вместить в себя все богатство нашей культуры. Поэтому здесь, как кажется, обнаруживается противоречие. Однако противоречие это разрешается тем, что вся наша культура обладает каким-то таинственным свойством концентрироваться в системе общих представлений о мире (а в этой системе общефилософские и - шире - гуманитарные истины занимают одно из ведущих, если не первенствующих, мест). И, значит, свободное ориентирование в первую очередь именно в этой системе не только облегчает постижение прикладных истин, собираемых частными научными дисциплинами, но и формирует качественно более высокий тип свободного от заученных штампов мышления.
  
   Выводы
  
   1. Операция "сложения" (вернее сказать, материализованный аналог математического действия) представляет собой специфический процесс, по завершении которого слагаемые начала уже не могут остаться тождественными самим себе. "Сложение" любых явлений окружающего нас мира обязано сказаться на их качественной определенности, и эта деформация "качества", сколь бы микроскопичной она ни была, является составной частью конечного результата.
   2. Подлинное существо самой операции "сложения" никогда не сводится лишь к непосредственному (механическому, физическому, химическому, биологическому, какому угодно другому) контакту слагаемых. В конечном счете оно вносит определенные изменения во все, включая самое отдаленное, окружение подвергаемых "сложению" образований, поэтому по завершении этого действия меняются не только сами "слагаемые", но и вся окружающая их среда. Это происходит оттого, что все явления материального мира взаимосвязаны между собой, и никакие изменения, происходящие с ними, не могут быть до конца осознаны там, где анализ ограничивается покровом только их собственной вещественной оболочки.
   3. Все изменения, которые вносятся в структуру подвергаемых "сложению" объектов, и во все материальное их окружение, в конечном счете могут быть объяснены только действием фундаментальных законов более широкой действительности. Отсюда никакой частный результат познавательной деятельности человека не может быть понят до конца сам по себе, вне связи с нею. Полное постижение любого предмета любой частнонаучной дисциплины достигается только в единой системе общих представлений о мире.
   4. Формирование подлинной культуры мышления в принципе невозможно без усвоения, с одной стороны, ключевых достижений нашей цивилизации, с другой - полной ассимиляцией нашим сознанием единой системы общих представлений о мире, центральное место в которой занимают вечные гуманитарные начала.
  
   Заключение
  
   Итак, завершив новый виток анализа мы пришли все к тому же, с чего, собственно, и начинали. Мы лишний раз убедились в том, что "два плюс два" все-таки в точности равняется "четырем". И все же проделанный нами путь вовсе не был бессмысленным и безрезультатным. Полученные нами выводы - это уже отнюдь не та куцая истинка, которую мы затвердили где-то еще в далеком детстве. Поэтому здесь вполне допустимо сформулировать нечто вроде логического парадокса: безусловно верен итог наших размышлений, но вместе с тем абсолютно неверна эта начальная аксиома обыденного сознания.
   Мы нашли, что эта истина представляет собой предельно абстрактное убогое порождение, которое практически неприложимо почти ни к чему конкретному. Поверка анализом обнаружила, что в той форме, в какой она существовала в нашем сознании, она могла претендовать только на применение к каким-то отдельным фрагментам окружающей нас реальности - и не более того. Номинально же одинаковый результат, который получился по ходу наших размышлений, отличается от исходной точки исследования не только своей полнотой и конкретностью, но и гораздо большей степенью обобщения. Словом, мы преодолели известную дистанцию на том пути, который в философии называется восхождением от абстрактного к конкретному, вернее сказать, к конкретно всеобщему.
   Мы восходили к этому конкретно общему результату, обнаруживая и разрешая одно противоречие за другим, но именно искусство обнаружения и разрешения противоречий как раз и представляет собой центральный пункт диалектической логики.
   Под напором одних фактов мы последовательно отрицали когда-то усвоенное нами, логика других аргументов заставляла нас отрицать отрицаемое. Но именно такое "отрицание отрицаний" и маркирует собой магистральный путь человеческого познания.
   Проделанный нами путь можно было бы продолжать и продолжать, ибо истина, как уже было установлено нами, - это некий никогда не кончаемый процесс, а вовсе не застывшее состояние общественного сознания. Но уже сейчас, по преодолении всего лишь нескольких ступеней этого вечного восхождения, мы вправе утверждать, что располагаем неким иным, более глубоким и качественно новым осознанием старой школьной аксиомы. Когда и где произошел прорыв в какое-то новое ее измерение? Доподлинно мы этого не знаем, но вправе предположить, что последовательное упорядочение и поступательное наращивание напряжения методически организованной мысли способствовало-таки вовлечению в этот интеллектуальный процесс и каких-то дополнительных механизмов, привело в действие скрытые рычаги нашего собственного сознания. Поэтому столь же методическое накопление количественных изменений в содержании нашего знания все же обернулось прозрением того, что существует и куда более серьезный взгляд даже на привычные нам вещи, о которых, казалось, мы и так знаем все. Словом, "количество" перешло в "качество". Именно поэтому конечный результат и оказывается до некоторой степени противоположностью той бедной абстракции, с которой мы начинали.
   Между тем контекст единства и борьбы противоположностей, отрицания отрицаний, перехода количественных изменений в качественные - все это составляет предмет основных законов диалектики. Поэтому анализ того, к чему обязывают нас их требования, - это тоже философия.
   Таким образом, на всем пути мы занимались не чем иным, как философией, и именно это занятие совершенно по-новому открывало нам предмет нашего анализа.
   Все это, однако, было лишь беглым касательным прикосновением к философии, а не фундаментальным знакомством с ней. Мы лишь помогли переступить некий условный "порог" этой древней науки и взглянуть только на то, что открывается от самого входа. Именно поэтому наша работа и называлась "введением". Но если уже увиденное с порога способствует значительному дисциплинированию и упорядочению мысли, и, как прямое следствие этого - более глубокому, точному и конкретному осмыслению предмета, то что же можно ожидать от более детального изучения ее основ?
   Меж тем, кроме строгой дисциплины мысли, существует еще и такое начало, как ее культура. Дисциплина сознания - это ведь только первый шаг его организации, культура представляет собой ее вершину. Впрочем, культура - это то, что каждый обречен наживать уже самостоятельно, ибо можно приучить к дисциплине, в крайнем случае - заставить повиноваться ее требованиям, к культуре никого приучить нельзя. Поэтому все проделанное нами - это не более чем отправной пункт, с которого, собственно, и должно начинаться становление настоящего исследователя.
   Таким образом, теперь мы уже вправе утверждать, что подлинная конкретность и точность мышления достигается вовсе не там, где это зачастую пытаются искать.
   Философские выводы часто звучат как законченные парадоксы, парадоксом выглядит и то, к чему приходим мы.
   Оказывается, что в действительности нет ничего более конкретного, чем самые высокие и сложные научные абстракции. И наоборот: нет, как кажется, ничего абстрактней таких пустых и банальных утверждений, как то, которое на протяжении всех проделанных рассуждений было предметом нашей верификации. По завершении нескольких циклов анализа мы находим, что в том виде, в каком оно существует в обыденном сознании, это пустое и бессодержательное утверждение представляет собой скорее род идиоматического выражения, нежели строгого научного результата. Это что-то вроде простого омонима истины, какого-то случайного звукового совпадения с нею, но отнюдь не она сама. Впрочем, будем справедливы: когда-то и она была великим открытием, послужившим ступенью для дальнейшего восхождения к сегодняшним вершинам познания. Просто любое великое откровение обречено когда-то стать обыкновенной банальностью. Человеческая мысль уходит вперед, и старые истины, становясь достоянием уже обыденного сознания, постепенно перестают отвечать вызовам времени.
   Все это только иллюзия так называемого "здравого смысла", что конкретно лишь то, что можно пощупать или полизать. Подлинная конкретность научных выводов о каких-то вещах и доступность самих вещей непосредственному чувственному контакту с ними - это далеко не одно и то же. Это видно уже из того, что, осязая что-то одно, мы никогда не можем быть уверены в том, что другое, внешне даже, как две капли воды, похожее на него, будет тем же самым. (Кстати, если даже мы вдруг и делаем такую экстраполяцию, то уже тем самым мы восходим от простого осязания единичных предметов к отвлеченным от всего единичного обобщениям.) Поэтому можно утверждать, что конкретная всеобщность вывода, выраженного той или иной научной абстракцией, и простая доступность осязанию - это до некоторой степени прямые противоположности друг другу. Ведь органам наших чувств доступна лишь самая поверхность чего-то единичного. В отличие от этого (и даже в противоположность), научная абстракция отражает в себе концентрированное выражение того глубинного содержания, которое свойственно целому множеству явлений, которые проявляют принадлежность к какому-то одному роду. Выраженный правильно построенной научной абстракцией вывод всегда формулирует собой некий закон, которому обязано неукоснительно подчиняться любое единичное явление, относящееся к этой общности.
   Словом, подлинная, а не иллюзорная, мнимая конкретность мышления кроется вовсе не там, где на его предмет можно указать пальцем. Она состоит, прежде всего, в способности указать те необходимые и достаточные условия, при которых справедлив получаемый вывод, и затем - те пределы, до которых он вправе быть экстраполирован.
   Любая наука в своем развитии поднимается ко все более высоким и сложным абстракциям. Но именно эти абстракции (уже одно восприятие которых поначалу требует предельного напряжения всех интеллектуальных сил от всякого, кто начинает поиск своего идеала истины) и являются высшим залогом предельной конкретности мышления.
   Точность. Можем ли мы и сейчас, после всего пройденного пути, утверждать, что та "идиома", с которой он начинался, в состоянии претендовать хотя бы на какую-то точность? Правда, проделав наш анализ, мы обнаруживаем, что "два плюс два" и в самом деле - "четыре". Но, оказывается, эти "четыре" отнюдь не вмещаются в вещественные рамки того осязательного, что подвергается "сложению"; действительный результат этого сложного действия всегда выходит далеко за их пределы в куда более широкий круг куда более фундаментальных начал. Результат поверки вновь может показаться парадоксальным, но все же это именно так - если в поле нашего зрения остаются одни только "слагаемые", безусловно справедлив совершенно иной вывод: "два плюс два" равно чему угодно, только не "четырем". Так что там, где исследователь оказывается не способным выйти в более широкий контекст анализа, ни о какой точности результатов говорить не приходится. И если даже выводы, к которым он приходит, совпадают с теми, которые получаются на качественно иной основе, это совпадение - чисто случайная вещь. Да, именно так: многие наши суждения могут обладать чуть ли не всеми чертами истины и тем не менее не иметь к последней никакого отношения.
   Таким образом, предельная (разумеется, для каждого исторически доступного уровня познания) точность научных выводов достигается лишь при методически построенном абстрагировании от всего единичного и поверхностного. Одновременно заметим, что чем сложней научная абстракция, тем большей прецизионностью обладает все то, в чем она рано или поздно материализуется. Ведь и каменное рубило, и современный компьютер - это в конечном счете прямое порождение абстрагирующей деятельности нашего сознания. Сопоставление же уровня прецизионности исполнения этих маркировочных пунктов развития нашей цивилизации дает представление в частности и об их сложности. Впрочем, и здесь нужно быть справедливым: все то, что кажется простым и легко доступным сегодня, вчера являло собой высший взлет абстрагирующей способности человеческого разума. Поэтому и каменное рубило когда-то было вершиной технической цивилизации.
   Итак, внимательный анализ показывает, что многое из того, в чем замыкается обыденное сознание человека, не обремененного специальными навыками интеллектуальной работы, выглядит совсем по-другому в мире научных идей. Предельная конкретность выводов оказывается атрибутом вовсе не единичных осязаемых вещей, а некоторого расплывчатого их круга, высшая точность результатов в конечном счете обеспечивается отнюдь не скрупулезным измерением поддающегося непосредственному измерению предмета, а только некими общими утверждениями о таинственных материях, которые недоступны ни измерению, ни даже прямому наблюдению.
   Между тем все эти рассуждения об общем и единичном, об абстрактном и конкретном, о приблизительности и точности - тоже философия. И если мы возьмемся экстраполировать все эти построения до естественного логического предела - а предел их обобщения теряется там, где мы начинаем рассуждать о мире в целом, то есть именно в философии,- то получим еще одну парадоксальную, но все же так и не оспоренную никем из "великих" великую истину науки: нет ничего более конкретного, точного и доказательного, чем строгое философское построение. (Кстати, заметим, что это только сейчас существует деление ученых степеней по разделам современных наук, еще совсем недавно его не было - достигший высшего признания естествоиспытатель получал степень "доктора философии".
   Но все же будем корректны и здесь. Да, вошедшие в аксиоматическое ядро философских идей истины действительно служат самым надежным залогом конкретности, точности и доказательности по существу всех научных истин. Но это не значит, что сама философия способна заменить собою все существующие науки. Философская мысль - это ведь тоже живое непрерывно развивающееся образование, в основе же ее движения лежит не только собственная внутренняя логика, но и фундаментальные научные открытия, поэтому вне постоянного взаимодействия с науками о природе, обществе и человеке она просто немыслима. Замыкающаяся в самой себе философия вырождается в простую схоластику.
   Точно так же, как и никакая наука немыслима вне постоянного тесного взаимодействия с ней. Все это мы уже могли видеть уже по ходу наших рассуждений.
   Вспомним. Уже в самом начале мы обнаружили, что любая, даже самая бесхитростная, интеллектуальная операция может быть выполнена нами только в том случае, если у нас существует система каких-то общих представлений об окружающем нас мире. Если бы ее у нас не было, мы были бы не в состоянии сделать ни одного (жирно подчеркнем: не только верного - вообще никакого) суждения ни об одном предмете; именно и только эта система служит залогом любой частной истины.
   Точно так же ни одна научная дисциплина не в состоянии развить ни одно свое построение, не опираясь на выводы, выходящие далеко за пределы ее непосредственного предмета изучения. Так, например, искусство землемерия существовало и в Междуречье, и в Египте, но "царицей наук" геометрия стала только благодаря обращению к самым общим представлениям о мировом пространстве. Мы так до сих пор и называем эту впервые рожденную в античности систему взглядов "евклидовым" пространством. Кстати, не следует путать те постулаты и аксиомы, которые вводит Евклид, с его воззрением на мировое пространство. Сама система аксиом базировалась на интуитивном, лежавшем куда глубже формализованной мысли геометра, представлении. Впервые же научное определение евклидовому пространству дает только Ньютон в своих знаменитых "Началах". В средней школе мы не задумывались о связи доказываемых нами теорем с пространством. Все это потому, что ни одна из них прямо не содержала в себе никаких ссылок на него, но тем не менее вне интуитивных представлений о трехмерном евклидовом пространстве мы не в состоянии утвердиться в истинности ни одного частного геометрического построения. Законы Ньютона сами по себе также не содержат в себе ни определений пространства, ни определений времени, ни определений движения. Но вне общих представлений об этих материях они полностью теряют весь свой смысл, - именно это обстоятельство и заставило его дать им формальное определение. Все это применимо и к выводам теории относительности, перевернувшей многое в откристаллизовавшихся взглядах на них. Но ведь и пространство, и время, и движение долгое время были предметом именно философии; только благодаря Ньютону и Эйнштейну они стали предметом физики.
   Кстати о движении: и Ньютон, и Эйнштейн судили только о движении в пространстве, между тем движение отнюдь не сводится к одной только механике. Поэтому и по сию пору оно остается неким запредельным для физики предметом, то есть предметом философии.
   Уже на этом примере можно сказать, что развитие науки обусловливается, прежде всего, ее способностью впитывать в себя высшие абстракции, составляющие систему наиболее общих представлений об окружающем нас мире. Собственно, в этом и состоит взаимодействие. Любые частнонаучные исследования в конечном счете восходят к предельным абстракциям и принимают какие-то философские истины в качестве конечного обоснования своих собственных результатов. Но и философия впитывает в себя многое от достижений науки.
   Но если любая научная дисциплина обречена непрерывно восходить ко все более и более сложным абстракциям, залогом успеха любого исследователя оказывается не умение накапливать, систематизировать и классифицировать факты, но - в первую очередь! - способность к абстрагирующей деятельности сознания. То есть способность понимать и самостоятельно формулировать абстракции предельно высокого уровня сложности. Имеется в виду предельный для современного этапа развития наших знаний, ибо все то, что вчера было рекордным достижением нашего духа, сегодня становится нормой уже для рядового студента.
   Однако единая система общих представлений о мире - это только часть философии, образующая собой лишь один из ее разделов, который называется учением о бытии или, на философском языке, онтологией. Существует меж тем и другая - методология, и мы уже могли убедиться в том, что философия, в той ее части, которую составляет диалектическая логика, выполняет роль некоего всеобщего метода познания.
   Впрочем, и этим не исчерпывается значение философии в познавательном процессе.
   Мы видели, что даже самые простые интеллектуальные операции становятся возможными лишь благодаря предварительному исполнению каких-то строгих процедур, главным образом выполняющихся где-то под поверхностью обыденного сознания. Часть их этих операций описывается в терминах формальной логики, часть - находит свое отражение в категориальном аппарате диалектической. Какие-то из них выполняются рефлекторно, основная же их масса для своего "включения" требует длительного предельного напряжения сознания. При этом, как кажется, логикой и психологией выявлен и объяснен лишь небольшой объем из этого общего массива.
   Тот факт, что мы чаще всего просто не замечаем того, что где-то в глубине выполняются некоторые действия по предварительной обработке информации, говорит, по меньшей мере, о двух вещах. Во-первых, о том, что многие основоположения и формальной и диалектической логик, веками подтверждаясь практикой, входят, как говорится, в самую нашу "кровь", становятся чем-то предельно автоматизированным и незаметным для нас. Как, например, наше дыхание или то же кровообращение. Во-вторых, о том, что вся деятельность сознания далеко не ограничивается только теми процедурами, которые выполняются на подконтрольном нам уровне и подчиняются каким-то единым методически выверенным правилам. По-видимому, очень многое в нашей психике вершится где-то глубоко под покровом доступного нашему контролю "слоя" стихийно и неуправляемо, причем вершится, не прерываясь ни на мгновение, на протяжении всех двадцати четырех часов в сутки.
   Все эти стихийные процессы образуют собой, может быть, самое главное, что таится в недрах нашего сознания,- его резервы. Ведь организованным потоком мыслительного процесса охвачена в сущности только ограниченная часть общего интеллектуального потенциала человека, многое же из него нам пока и неизвестно, и недоступно.
   Стихийность всех этих "подповерхностных" процессов, их неподчиненность организующему и дисциплинирующему началу строгого метода, означает, что они развертываются хаотически. Вероятно, именно поэтому они и недоступны нашему контролю: ведь хаотичность попросту сливает их в сплошной информационный "шум". Поэтому задача состоит в том, чтобы организовать их, вовлечь их в единый - но уже управляемый и подконтрольный тем целям, которые мы сами ставим перед собой, - поток творческой мысли.
   Меж тем известно, что к использованию любых резервов нашего организма ведет только один единственный путь - тренировка. Причем тренировка постоянная, подобная той, которой изнуряет себя любой честолюбивый мастер, будь это спортсмен, музыкант или даже карточный шулер. "Душа обязана трудиться. И день и ночь, и день и ночь."- сказал поэт. Поэтому, если и в самом деле есть желание добиться в науке успехов, сопоставимых с высшими достижениями во всех других сферах, где проявляет себя человеческий талант, работать необходимо ничуть не меньше. И здесь явственно прослеживается еще одна функция философии. Ведь вкратце подытоживая все то, о чем говорилось выше, можно выделить три составляющих из которых, как кажется, и складывается способность к самостоятельной исследовательской работе: способность к абстрактному мышлению, владение методологией познания, наконец, свободная ориентация в системе общих представлений об окружающем нас мире. Отсюда и предметом формирования и развития должны быть в первую очередь именно они.
   Все мы наслышаны о рекордных достижениях в штанге, но ведь и абстрагирующая деятельность нашего сознания вполне может быть уподоблена этому виду спорта. Сложная абстракция сродни тяжелому весу: конечно, что-то в любом из нас - и от Бога, но все же нет никого, кому сразу же стал бы доступен предельный уровень. А это значит, что если нет готовности изнурять себя интеллектуальными нагрузками, всякую мечту об успехе нужно навсегда оставить. Все то же можно сказать и о методе. Только предельное подчинение его требованиям, только доведение до автоматизма всех тех формально- и диалектико-логических процедур, которые направляют ход исследования, открывает возможность к использованию скрытых механизмов сознания, а значит, - дорогу истинному творчеству. Но все это - тоже философия, ибо именно она - лучшая сфера, где и формируется способность к абстрактному мышлению, и шлифуется метод познания. Что же касается свободы ориентации в системе общих представлений об окружающей нас реальности, то она во все времена формировалась только этой древней и вместе с никогда не стареющей наукой.
  
  
  
  
   27
   - Сколько будет 2 + 2?-
  
  
  
Оценка: 6.26*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"