|
|
||
в соавторстве с Анатолием Гавриловым | ||
За окном заснеженные крыши одноэтажных домиков обширная долина реки, дальше лес, над ним — серо-синее свободное от туч небо. Со стороны двора в окне виден сосед с первого этажа, он вытащил во двор кота на верёвочке, кот испуганно озирается и прикидывает, как бы сбежать. Посмотрев в окна, Миша идёт в ванную. Ему не хочется включать свет и отчётливо видеть своё лицо в зеркале. Он бреется на слух, щетина скрипит под лезвием, потом бритва проходит тихо: значит, в этом месте урожай собран. В завершение бритья всё же приходиться включить свет, чтобы осмотреть итоги. С годами одутловатость появляется в щеках. При росте чуть ниже среднего, при весе чуть выше нормы, одутловатые щёки вызывают досаду, но делать нечего. Они, по крайней мере, чисто выбриты. Миша собирается навестить друга в больнице. Главное — вытащить его хотя бы на пару часов, сходим, например... ну, куда-нибудь сходим, всё равно, куда. Февраль — месяц короткий, но снега от этого не меньше вокруг. Миша идёт, отмечая, что какие-то серые пичуги, возможно, это синицы, сидя глубоко в кустах, свистят довольно громко. Возможно, это первый признак весны, отмечает Миша и поднимается в освещённый, тёплый салон автобуса. — Купи ему в нашем килограмм мандаринов! — отчётливо вспоминается ему голос жены. Ладно, забыл, обойдёмся без мандаринов. Тем временем в палате его друг Василий потерял надежду отыскать пропавшую ложку. В палату входят врач и медсестра. Обход. — Ну как дела? — У меня ложка пропала. — Я вам свою отдам! — отвечает женщина-врач, вороша листки, вклеенные в историю болезни. — Свою не надо, — отвечает Василий. Врач уходит, оставив каждого больного со своими впечатлениями о встрече. Кто-то гордится улучшением, кто-то приуныл от ухудшения. Все молчат; новенький еле бормочет: — Дайте прочухаться, и я вас всех развеселю... Палату развлекает мостостроевский мужик, курчавый брюнет лет за тридцать. Как всегда по утрам, рассказывает: — Стало быть, да. Купили мы козу. Само собой, драли её, как без этого. Сначала батя, а потом уж и мы с братьями. — Значит, мораль сохраняли? — Какую мораль? Я тебе про козу, дурья твоя башка. Ты не слушаешь. — Наоборот, я слушаю! Вот я и говорю: строгая очерёдность, то есть, мораль сохраняется! — Мораль там, не мораль, а всё у нас было по справедливости. И вот, слушай дальше... Встрёпанный больной мотается по коридору, заглядывает во все палаты подряд: — Мне сделали операцию, и у меня всё хорошо! Тимофеич с крайней койки ему в ответ: — Ну, тоже нехорошо говорить, что мне хорошо, когда другим плохо! Пошёл Василий покурить, он и его остановил: — С чем ты? В ответ Василий постоял на одной ноге, демонстрируя, что готов к выписке. Туалет один, он и женский, он и мужской. И всегда очередь. Если приспичило, лихорадочно ищешь ёмкость, бутылку из-под минералки, и отливаешь за условным углом. Это не считается тут серьёзным проступком, через такое проходят все. Василий идёт. Всегдашняя неразбериха у туалета. В другом, новом крыле туалет чист и свеж, но заколочен гвоздями. Возвращается в палату. Привычное гудение голосов. — Так когда это было-то? — В шестидесятые годы, да что там, даже и в пятидесятые. Вот послали меня в Ярославскую область инженером МТС, жена медик. — Как вам там жилось? — Ничего хорошего. — Почему? — Дураки какие-то приезжают и начинают допытываться: почему в сроки посевной не укладываетесь? У населения радости мало было. Уехать нельзя, потому что распределение. — Шамшаев, на процедуры! Василий поднимается с койки, выходит в коридор. — Полотенце не забудьте! — кричит ему, убегая, медсестра. Василий возвращается в палату, берёт полотенце, коридор, дверь в процедурную, посередине помещения — кушетка. Ложится. — Больной! — Что? — Обнажите место для укола! В процедурную входит Миша в наброшенном на плечи халате: — О, привет! — говорит. — Чем это вы тут занимаетесь? Почему лежишь? — Отдыхаю после процедуры. — Что за процедура? — Удаляли мне остатки головного мозга. Теперь необходимо пять минут под наблюдением процедурной сестры полежать, отдохнуть. И завершающий укол принять, а то всё напрасно было. — Что вы болтаете, больной! Ничего я ему ещё не делала, сейчас он укол получит и пойдёт к себе в палату. — А я, ты знаешь, в другом отделении сначала был на обследовании, — говорит Миша. — Вообще-то я здоров, вот узнал, что ты тут загораешь, решил навестить. А у нас там неразбериха, меня положили в коридоре. Я убежал оттуда, на своё место положил умершего больного, нашёл его в туалете. Это соседний корпус. — У вас там туалет заколочен гвоздями, — замечает Василий. — Да наплевать. При чём тут туалет. Я вообще в другом корпусе. Я бы не лёг сюда, эта больница самая плохая в городе. — говорит Миша. — Ну что такое плохая больница? Это нонсенс. Какая ни есть. — Зато — натяжные потолки. — Это штукатурка отстала, ремонта давно не было, — говорит медсестра, продолжая снаряжать шприц к уколу. Вонзает иглу Василию в бедро. — Хочу полежать тут недельку, — говорит Василий, потирая уколотое место. — После обеда обычно приходит ко мне один больной с мочеприёмником и шахматами. Всегда выигрывает. — Сколько тебе ещё тут? — Да полежу с недельку. — Я тебя забираю. — Тут хорошая больничная библиотека. — Ты слышишь? Я тебя забираю! — И, представляешь, вся литература подобрана на тему больницы. — Короче, так. Я тут в коридоре слышал, что главврачу плохо. Видишь, я в фуражке, вот папка у меня, смотри. Проходят мимо дежурной сестры. Миша властно обращается к ней: — Я из БВЗЖПиО. Плановая проверка процедурных области! Где процедурный журнал? — При чём тут я? Идите в процедурную. — Всё, можете возвращаться в палату! — бросает Миша Василию и идёт к процедурной. Василий догоняет его и семенит рядом. — Вот видите, Борис Васильевич, — говорит заискивающе. — Проводите меня до палаты, будьте добреньки, если вам не трудно. — Конечно, конечно, Аркадий Очакович, — говорит Миша. — Идите осторожно, я вам помогу. Какой широкий тут у вас коридор! Много света, хорошо. Где палата? Эта? Так, Аркадий Очакович, одевайтесь, мы с вами должны посетить одно место. Быстро. — Ты серьёзно? — Серьёзно. Я уезжаю навсегда в этот раз. Прощальный обед. С главврачом я договорился. — Ты — это человек, с которым никогда. — Ну, тем более. Уколы и процедуры — это смешно, это не для тебя. Встань и иди. Я уеду, и ты опять заляжешь в свою больницу. Будь я здесь с самого начала, я бы не допустил этот позор. — Как же я пойду? У нас тут, знаешь, какие порядки! Входят здоровые, выходят больные. — А песок? Откуда на первом этаже песок? — Ремонт. — Песок речной или морской? Это важно. — Не знаю. — Я бы на твоём месте вёл себя осмотрительнее. Надо быть в курсе всех деталей! Ну, как хочешь; я сейчас пойду, договорюсь с главврачом. — Ты же сказал, что договорился. — Ещё раз договорюсь, не помешает. Где её кабинет? По коридору навстречу ковыляет человек на костылях. — Так, на перевязку! — приказывает ему Миша. На подоконнике сидят двое с костылями. На посту медсестёр Миша требует список назначений и бегло просматривает. — Так, Черномазову — два кубика. А лучше три, чего мелочиться. Журнал назначений после обеда в регистратуру, — медсестра недоумённо глядит на него. — Давай обход сделаем! Хочется всё поставить на уши. — Говорит Миша, удаляясь от поста. — Да, и надо переселить женщин и мужчин: это благотворно скажется на процессе выздоровления. Мимо по коридору бегут с криком: — С главврачом плохо! — Я же тебе говорил! — Ладно, пойдём назад. В коридоре у окна сгорбившийся больной жадно ест из лотка. Замечает приближение Миши и Василия, прячет лоток за спину и заискивающе спрашивает: — А подскажите, будьте добреньки, мне какой анализ сдавать? — Ваши анализы в порядке, продолжайте питаться! — командует Миша, оглядывается и видит, что Василий танцует вокруг медсестры на посту: отходит, подходит, отскакивает, бросается под воображаемый танк. — Вот видите! Шамшаеву надо больше давать седативного! — подытоживает Миша, хватает Василия под локоть и тащит на лестницу. На лестничной клетке перепираются врач и бандит: — Ты её положишь! — Так она уже давно лежит! Всё, что я могу сделать — выписать её. — Только попробуй! Ты её положишь! У тебя будут проблемы. Ещё этажом ниже на лестничной клетке курят больные: — Вот ты говоришь, бог. А лично я его никогда не видел, хотя работал завскладом. А у меня всё по описи: есть-есть, нет-нет. — Вы понимаете, ведь Сына-то видели! — Ну ладно, тогда вот... — завскладом неумело перекрестился слева направо. — На всякий случай: мало ли что! На втором этаже Мишу чуть не сбивает с ног коренастый краснолицый мужик. — По стенке ходи, врачуга! — кидает он Мише и идёт дальше. — Ты с ними поосторожнее, я забыл тебя предупредить! — говорит Василий. — Это из специальной палаты. Те, которые отмазываются от армии. Врачи туда не заходят, медсёстры тоже. С утра до вечера дым коромыслом, пьянка-гулянка. Иногда в женские палаты залезают. — Не надо мне рассказывать! Я не хочу этого знать. — Видят, какие там женщины, трезвеют и уходят пить. — Погоди, сейчас главврач оклемается, подпишет тебе обходной, и пойдём подобру-поздорову. Вверху по лестнице громыхает крик: — Так вы бабушку будете класть?! — Ладно, давай-ка от греха в палату, пересидим, а там и пойдём потихоньку. Няня уютно устроилась в палате на табуретке у окна, что-то рассказывает, хотя её никто не слушает, идёт общая вялая беседа. — Я вот не люблю анекдотов. — Почему ты не стал начальником? Можно было попытаться подсидеть? — Короче! — Люблю грозу в начале мая, но особенно в конце! — Да, я уже тогда выпивал, зашибал прилично, и поэтому вынужден был выслушивать бесконечные истории своего начальника. Он имел меня в руке, попробуй тут не послушай! — Составителем я не мог, только сцепщиком. Купил детскую железную дорогу и тренировался. — В беседе я могу показаться смелым человеком; как только остаюсь один на один, начинаю бздеть, вот в чём дело. — Тарантино Тарантино Тарантино. — Самая большая новость — это не то, о чём, а способ высказывания. — Рыцарь без страха и без штанов и траха упрёка без совести и диода транзистора носового платка. Носовой оренбургский платок. Воронец Ольга вышита на носовом оренбургском платке! — С ростом Вселенной скорость света должна расти, а размер фотона — уменьшаться. В пределе, бесконечной Вселенной соответствует бесконечная скорость света, и вещество тоже делимо до бесконечности. Из этого косвенно видно, что Вселенная не может быть бесконечной. Значит, и время её существования конечно. И жизнь когда-нибудь кончится. Распадётся её структура, сотрётся из памяти материи её механизм, и воцарится хаос, и вновь Дух Божий будет витать над... Впрочем, не будет ни верха, ни низа, а значит и слово «над» в этом случае неприменимо. Дух материи, воплощённый в жизни, познает всю Вселенную, познает самоё себя, и в бесстрастном самоудовлетворении сойдёт на нет. Прекратится цикл, начатый Большим Взрывом — а что дальше, что потом? Не будет ответа на этот вопрос никогда. Правда, есть ещё одна возможность. Большой взрыв как итог жизни, конечный пункт развития. Суммирует и отрицает в себе всё бывшее до себя. В точке «омега» максимальное объединение сил жизни, её напряжение в формах, нам не ведомых по своему размаху, и приведёт к Большому Взрыву. Если это так — мы знаем, что будет потом, и что было раньше. Сверхцивилизация, слившаяся с материей, за Большим Взрывом, 20 миллиардов лет назад, знала, что будем мы, что случится с нами, и больше того, в своём апокалипсисе она запланировала свойства будущей Вселенной, а значит и наше появление, она знала всё — именно поэтому её и не стало, материя и дух окончательно слились в точке взрыва. — Карбид строители больница порезвиться ходит с куском карбида в кармане куда бы сунуть. — Ладно, схожу на разведку, не могу я вот так сидеть в неизвестности и без дела! — говорит Миша, осторожно открывает дверь и выходит из палаты. Возвращается понурый: — Нам с тобой сначала придётся сдать кровь на всевозможные анализы. Это условие главврача, иначе не хочет отпускать! Как, ты готов? — Что значит, нам? — А то и значит, если я не сдам, тебя не отпустят. — Ну, идём, сдадим. Сдали кровь, получили обходной, оделись, вышли из больницы и стали подыматься по заснеженному тротуару улицы. Идёт свежий снег, не так холодно, Миша без шапки, Василий — в шапке. — Как свежо пахнет извёсткой! — кричит Миша. — Это не извёсткой, просто весна, — говорит Василий, снимает шапку, останавливается, переводит дух. — Не гони! — говорит Мише. — Да я не гоню. Ну, всё равно, главное, запах приятный! Шапку надень! — Когда наш кот её видит, боится и убегает, — Василий вертит в руках, рассматривает свою лохматую шапку. — Надень, простудишься! —Мехом наружу, мехом внутрь, — задумчиво говорит Василий. — Куда мы идём? — Да уже пришли. Свернули на улицу Мира. — Заглянем-ка сюда, — говорит Миша. Старинная, советских времён столовая. Высокие потолки. Волнистые алюминиевые рельсы, подносы едут со скрипом. Секция первых блюд, борщ, суп перловый, солянка мясная сборная, суп «ночь Куинджи» с молодой свекольной ботвой и половинкой крутого яйца. Секция вторых блюд, плов, гуляш, пюре, макароны, голубцы, котлета «Юрюзань», сосиски отварные, горка беляшей. Влажные гулкие звуки из кухонного зала. — Это разве беляши! Я на днях был у шурина, вот там — беляши! А это... — говорит Миша. Третье: кисель, компот, какао, чай. Халат туго облегает кассиршу, подкассовый ящик бренчит и распахивается. Миша взял салат и кисель, Василий — металлический лоток исходящего паром борща. — Ты смотри, женщины на кухне голоногие! Кажется, без трусов! — Жарко, вот и... — Что они там делают, непонятно! Посетитель всего один, а они всё моют и моют. — Я тебе объясню, в чём тут дело. Идёт отбор на должность судомойки. Учитывается и фигурка, и короткий халатик. Такие требования выставил новый хозяин. Он купил эту столовую, она была убыточная, а теперь у него и бистро, и рестораны, и что ты думаешь, лучшие часы он любит проводить именно здесь, только здесь, особенно пока посетителей мало. Ведёт себя скромно: миска борща, стакан портвейна. Садится так, чтобы просматривалась линия посудомоечной, пар. Подходит подавальщица: — Может, вам чего поострее, Василий Иванович? — Нет, меня вполне устраивает. И так два часа. Потом садится в джип чероки и уезжает. Вот и сейчас: встал, оделся и ушёл. — Ладно, что мы тут, пойдём отсюда, — говорит Миша. — Ты бы хоть чаем запил свой борщ, что ли. Тут рядом закусочная, «Одиннадцать ступенек». У прилавка опохмеляются несколько мужиков. — Вот тут отдаёт теплом домашним! — говорит Василий. — Сразу бы сюда. — Это из-за барменши, или как её там. Женщина в раздвоенной отглаженной пилотке улыбается за прилавком. Из группы мужчин у стоячих столиков доносятся голоса: — Ну тихо, тихо, пошли домой. — Пилотка твоя подобна нимфе! Внезапно один из мужиков сорвал с барменши пилотку и убежал в туалет. — А без пилотки какая ты барменша. Ты самозванка, иди промышляй на улицу! — комментируют голоса опохмеляющихся. Барменшу выводят на улицу под предлогом выяснения отношений. Внутри идут беседы: — Ушла! — Да и хрен бы с ней. Давайте проведём выборы бармена! — Кто будет барменом? — Я! — На каких основаниях? И этот с рыжими усами, и тот с наколкой, явно сидевший человек, и ещё один, с листовками «только для русских», раздаёт в троллейбусе, берут не все. — У тебя программа есть, с чем ты придёшь к народу — пугалом, обиралой или приятным собеседником? — Тут всё написано, — протягивает листовку. Идеи кардинальные, лицо испуганное. — Да на кой мне твоя бумажка! Ты мне правду скажи! Подсел шелудивый колченогий человек: — Я был спецназовцем. Пожми мне руку. — Да ладно. — Пожми, не бойся! Литые железные клещи впились Василию в ладонь, не вырвать. — Да отпусти! Довольный, ослабил натиск; но руку не отпустил. — Ладно, ты спецназовец. — Был! — Хорошо, был. А как ты ездил на побывку домой? В форме ходил, понтовался? — Нет, в гражданке. Стыдно было в форме ходить. Да и избить могли за форму. Я ведь не такой уж здоровый был. — Ты же сказал, что спецназовец. — Ну и что. Назначили, вот и был. — А мне не нравится сочетание томата и рыбы. И я считаю это таким же важным, даже архиважным вопросом, как и все остальные. — Вот вопрос и вот утверждение. Это два предложения. Вот они лежат рядом. Блатняк за другим столиком. На столе пакет вина и больше ничего. Даже стакана нет. Молчаливый, ещё крепкий, хорошо одетый. — О! Кого я вижу! — кричит ему Василий. — Я тоже! — присоединяется Миша. Блатняк на дерзости не отвечает. Это ниже его достоинства. Василий выходит покурить. У стены курит рыжеусый. — Что у тебя? — Обычные сигареты с фильтром. — О! У меня тоже! — Хочу бросить, а не могу. — И я тоже! А вот слушай... Василий покурил, возвращается с рыжеусым. — Давай к нам! — машет рукой Василий. Рыжеусый пересаживается. — Вот слушайте дальше. Я зашёл в маленький магазин, они арендовали какую-то площадь у владельца дома, в том случае это была продавщица Тося, я, естественно, был пацан, а она была девушка лет двадцати пяти. Я зашёл, там всё: соль, спички, консервы, набор типа сельпо, пряники, портфель висел, карандаши в уголке — миниуниверсам. А зачем зашёл: послали за хлебом. Зашёл, а она ела консервы, бычки в томате, хлебом черпала. Я заворожён этой картиной! Купил хлеба, и по дороге домой эта картина была перед глазами, и мне страшно хотелось съесть бычки такие же в томате. Дома рассказал бабушке. Это считалось баловством, прихотью. Бабушка дала тридцать пять копеек. Я сбегал, съел и отравился. До сих пор, когда открываю такую банку, так и вижу: маленький магазинчик, заурядная девушка за прилавком в белом колпаке, теряющая свою заурядность. — «Заурядная» — это что значит? — Почти всякий вопрос зависит от конкретной ситуации. Вот этот твой вопрос меня напрягает. Я не хочу на него отвечать. И вообще вот эти вопросы, которые тянутся по быту. Вопрос и раньше всегда требовал ответа, а я был нескор на ответ, я замыливал ответ, вопрошающий не понимал ответа, потому что я невнятно отвечал. Казалось бы: возьми да скажи: я предпочитаю жареную! Куда там. Спросить мне было тоже крайне непросто, катастрофа, мучительно, и с каждым разом сложнее. Ну вот, к примеру: свадьба у меня будет, пригласили самых близких посидеть в кафе, но близкие настояли, чтобы как у людей. Дед: Петька, ты что придуряешься, ты можешь точно сказать, сколько людей будет? Ты мне должен точно сказать, сколько с твоей стороны будет. Тут я начинал, и дело доходило до того, что я понимал, что это нехорошо. Ты его пригласишь? Я спрошу. Что значит, спрошу? На свадьбу приглашают. Помню, сумерки, и мы втроём сидим и беседуем, кого же приглашать, определиться с числом, на когда, и сколько машин заказывать. Дойдя до этого места, рыжеусый Петя наклонил голову к столу и замолк. — Ты своей болтовнёй мне все мысли из башки выдул, — говорит Миша, оборачивается к Василию: — Иди возьми ещё «зверобоя». Взял. Выпили. — Ну вот, до «зверобоя» не было никаких мыслей. Зато после «зверобоя» сколько всего сразу, и главное, буфетчица вернулась с улицы буфетчица. — А в подсобке два горячих беляша в подмышках! — А теперь не только буфетчица, а ещё и уборщица. — Зафиксировать сигнал! — Не хочу я фиксировать, и вообще не хочу ничего чувствовать. Пилотку буфетчицы принесли с улицы, отряхнули от снега, с извинениями вернули. — Напряжённая половая жизнь изнашивает хуже возраста. Даже тараканы уходят. Их уже не найти, а скоро их станет не хватать. Шелудивый и колченогий спецназовец предлагает новую версию своей жизни: — Я был талантливый суфлёр! актёры могли вообще не играть! — А где учат профессии суфлёра? — Везде! Талантливый суфлёр может из импотента сделать мачо! Правда, мачо останется импотентом, но это уже не так важно. — Коктейль-холл. Коктейль «Международный». Соломинка. — Стакан самогона в соломе. — Я абонирую этот зал! — Ну, положим, ты абонируешь. А что дальше? — Нужно подумать. — Думай быстрее! Я иду в сортир, мочи нету, кала нету, и думаю: как же защищать эти пространства? — Давай закажем порфей «Орфей»! — Мочить бы всех этих древних пиндосов! Соль и Эдип! Соль и Эвридика! «И море накрыло крышкою льда»! К чему этот орнаментализм? Он должен кончить так: он идёт по краю замёрзшего моря. Я против выдрючивания. Когда я слышу по ТВ хорошую песню с выдрючиванием, я переключаю. — Водка нарочита, а зубровка — нет. — Если драйва нет, то будь ты оснащён хоть Шпенделем, хоть Дрегелем. — Не возжелай ни вола его, ни осла его! — Ни Валаеву, ни Аслаеву! — Искусство квасить ровно... — А потом он сказал: «Всё равно всё лёд!», обводя окружающее. Когда я вижу красивую женщину, говорю: лёд, лёд, всё лёд, она лёд, хотя и понимаю при этом, что это не она лёд, а я лёд. — Я понимаю, что жизнь непонятна. А иногда понятна настолько, что лучше бы наоборот. — Очень хорошо, что музыка тут негромкая. — Да, и есть туалет, смотри, какой он окован решёткой! Её склепал мастер! — Она не клёпанная, а кованная. Её сковал мастер кованного искусства. — Всё равно красиво. Миша вернул Василия в палату, когда все уже спали. Тимофеич на крайней койке проснулся, перевернулся на другой бок и сказал: — Слышь-ка, к тебе тут этот с бутылкой приходил и с шахматами. Сидел часа два, не могли его выкурить. Ладно, спи. |
|