Тяжёлые ноябрьские сумерки мучились с городом, город отбивался фонарным светом, огнями машин, блёстками реклам, но день уже кончился, а ночь всё никак не начиналась и не начиналась.
Воздух только что очистился от липкой мороси, и по влажным тротуарам навстречу мне, мимо меня спешили прохожие. Некоторые из них ещё прятались под зонтами и с недоумением, почти с раздражением посматривали на остальных, у которых сложенные мокрые зонтики свешивались с рук, болтались у сумочек, пакетов. А одна девица, в клетчатых бриджиках и короткой светлой куртке, несла свой зонтик-трость на плече - как фузею солдат времен Павла I и Фридриха Великого.
Было зябко. Может потому, что люди никак не могли решиться перейти на зимнюю одежду? Но лето давно кончилась, а зима... зима всё не начиналась и не начиналась.
А хотелось бы... Чего бы мне хотелось? Еще листопада? Чтобы ещё раз последить взглядом за игрой ветра с разноцветными листьями городских деревьев? Тротуара в орнаменте жёлтых пятен? Или, наконец, первого чистого снегопада? Первых разлапистых снежинок, пристроившихся на рукаве тёплой дублёнки?
Осень всегда полна ностальгии. Но я никак, уже который год не могу понять - ностальгии по так быстро прошедшему горячему лету или по никак не настающей ослепительной зиме?
У осени собственная мелодия - нескончаемо-долгая, бесконечно-надрывная, упоительно-томительная... Не её ли брала за канон русская песня? Которую по-настоящему не споешь ни под фортепьяно, ни под гитару, а нужно под баян или жалейку, под маленькую глиняную трубочку, чтобы без никакой отрывистости, чтобы без всякого намёка на ритм - только на чистой, нежной, грустной мелодичности. Только воздухом, только дыханием.
Или под флейту...
Я не люблю спускаться в переходы. В них... В них - тесно. В них - низко. В них - душно. И грязно. Лужицы, неприметные наверху, здесь пачкают глаза; влажный свежий воздух становится сырым, чахоточным; люди, спокойно умещающиеся на тротуарах, в переходах почти толкаются локтями.
И в них - попрошайки.
И не только профессиональные нищие, но все эти лотки... Которые на улицах незаметны и функциональны, а здесь... даже те, что с книгами.
И эти "исполнители"! - убогие художники или убогие музыканты, бренчащие на гитарах, пытающиеся петь... Мальчишки, собирающие на пиво, с ними толпящиеся, надеющиеся на дурнинку девчонки... и на дурней.
Уж лучше метро.
Играла флейта.
В раскрытом футляре - купюры, купюры. Рубли, доллары, евро... Валялся даже фантик украинских гривен.
И мелодия, которая - из одного воздуха, только из чистого дыхания. Которая, как осень, была полна ностальгии. Которая, как русская песня была исполнена отчаяния и жалости, безнадежности и надежды, веры в свет и неверия в чудо.
Я не стала задерживаться, я прошла, опустив очи долу. Я прошла, даже боковое зрение не смутив ясным облаком облика музыкантки. Я прошла мимо.
За выходом, притулившись к гранитному ограждению перехода, тоненьким тихоньким голоском выпевала что-то простонародно-советское совсем слепая старуха. Я бросила ей в алюминиевую кружку горсть мелочи. Ее невидящие глаза не дёрнулись, они по-прежнему были устремлены к небу, и голос оставался по-прежнему ясен.
- Давно она здесь? - спросила я.
- Аля, ты? - перестала петь баба Оля.
Я погладила ей руку. Она улыбнулась.
- Не очень. Третий раз... Или четвёртый.
- Не обижают?
- Нет. Не волнуйся,- она опять легко улыбнулась низким тучам, - сил недостанет. Да и не за что. Хорошая она.
Баба Оля замолчала, но, не дождавшись вопросов, опять запела про синенький скромный платочек.
А я пошла домой. Домой.
2.
Ровесницу признаёшь сразу. И под слоями вечернего грима, и под солнцем нудистского пляжа. На ней может быть платье от кутюр, могут - колготки и пиджак дресс-кода офисной спецухи или ажурные чулки, сапоги и юбчонка совсем другого дресс-кода, а могут быть и линялые джинсы плюс линялая куртка, превращающие женщину в невидимку, но взглянешь - и рефлекторно начнёшь прикидывать: а не из параллельного ли она класса?
Эта, притулившаяся к каменной стене перехода - ни в одном из параллельных со мной не училась. Но, скользнув по мне взглядом - тоже словно споткнулась, словно вспомнила, словно хотела улыбнуться... Она мешала мне. Я отвела взгляд.
Музыкантке тоже кто-то мешал. Или что-то. Она уже несколько раз в своих вариациях подходила к теме, начинала её и... и не находила продолжения. Она сворачивала в сторону, уходила в технику, принималась виртуозничать... А потом опять. И опять.
Её не очень понимали, и во время очередного захода на тему, кто-то из круга слушателей сорвался на аплодисменты. Она даже не поморщилась. У неё даже не дрогнули светлые брови, не шевельнулись сомкнутые светлые ресницы. Она опять начала разгон...
После первого столкновения с нею я неделю обходила свой переход. Я не верила, что ощущение чуда может повториться. Я не хотела, не хотела, не хотела! Но проходя мимо бабы Оли, мне сквозь её голосок пару раз слышалось дыхание флейты. И не было в нём фальши, и не было в нём мути, а был свет.
А когда первый раз решилась, то опоздала. Флейта оборвала мелодию. Баба Оля тоже сбилась с ноты, но сразу завела свою песенку опять. Я не стала спешить и дождалась.
И увидела её - с замшевым чемоданчиком футляра, в чёрном длинном пальто, в тёмных на пол-лица очках, и увидела, как она поднялась по грязной лестнице, как повернулась к нищенке, как коснулась её пергаментного кулачка.
Как музыкантка что-то опускала в кружку - не заметила. Плотно скрученный рулончик разноцветных купюр оказался в алюминиевой посудинке, будто бы ниоткуда, будто бы сам по себе. А хозяйка флейты шагнула всторону и канула в толпе.
Пошла, было, и я, но...
- Аля! - остановил меня голосок бабы Оли. Пришлось подойти. - Расскажи, какая она?
- А вы не рассмотрели?
- Ну, что ты... не с моими диоптриями. Я ж и тебя не видела, услышала твою походку - как проходила, как остановилась. Всё никак не решалась спуститься? А её... Представляешь, я её и услышать не могу. Словно ангел бесплотный... И деньги отдаёт. Я так разбогатею несусветно. Вот на днях купила кофеварку...
- Зачем тогда она здесь?!
- Не понимаешь? Думаешь, и мне моей пенсии совсем уж не хватает? Людей мне не хватает, работы... - она грустно, слепо улыбнулась. - Хотя какой там работы - занятия бы какого... Наверное, и им, ангелам, не прожить без людей.
- Без публики?
- Может и так, может и так... Ну, иди, - она опять улыбнулась, слепо и чисто, - ты же теперь спешишь вечерами. Ждут, наверное.
Меня ждали.
А ноябрь в тот вечер всё сыпал и сыпал на людей то ли меленькие маслянистые капли дождя, то ли частые клочки негустого тумана.
3.
- Да помоги же ты ей!
Музыкантка в очередной раз вышла на тему и в очередной раз не справилась с ней. А рядом со мной стояла "одноклассница". Нет, зря я про неё тогда... Такую сделать невидимкой не сможет и... и какой-нибудь "полог тумана" магистрского уровня.
"На себя посмотри!"
"Она еще и мысли читает!"
"А сама?!"
Она была одного роста со мной - её глаза смотрели прямо мне в глаза, на ней были кроссовки, как на мне; джинсы, как на мне; куртка, как на мне; дымчатые очки... Вот только волосы... Есть такая "прическа" - под насадку N2... Два миллиметра светлой жёсткой щетины. И длинная узкая серьга с крупным александритом под левым ухом.
Не-е, если такая будет рядом, я ж затрахаюсь подсчитывать, кому улыбались чаще!
"Да-а-а... две суки на одной охотничьей территории..."
Так, пора выяснить, кто хозяйка на этой кухне.
"А вот кухню забирай себе. Всю".
Я не выдержала - улыбнулась. И споткнулась об её улыбку: она не выдержала тоже.
Только сестры мне не хватало!
- У меня уже есть сестра, - с некоторым отчаянием пробормотала та, - ничего хорошего!
- Аля, - я поняла, что не отвертеться.
- Тина, - пришла к аналогичному выводу Тина. И опять шепотом потребовала. - Помоги ей!
- Как?! - шепотом изумилась я.
- Вот мне и интересно...
- Ты знаешь меня?
- Слышала...
- Да я б... Но здесь... Это же не лесная поляна, даже не кафе... даже не студия...
- Ага,- огляделась она по сторонам, - Даже не метро... Но на таком кураже должно же получиться...
- Ты это о чём?
- Это о своём, не отвлекайся...
Но отвлеклись не только мы... В круге слушателей начались шёпотки тоже.
Ей надо просто остановиться. Всего на всего - остановиться. Хоть на минутку.
Я подошла к автомату с горячими напитками. Мельком взглянула на музыкантку... Такая ж каждую калорию подсчитывает! И всё-таки, всё-таки... Горячий шоколад со сливками!
"С ума сошла?" - тронула мой рукав Тина.
Откажется - сама выпью. Сто лет уже не пробовала.
"А на вид, ну, не старше меня!" - улыбнулась вредина.
Я не стала отвечать, я пошла к музыкантке... Поставила картонный стаканчик на ладонь и пошла... Есть у меня походка... Шепотки прекратились, дорогу мне освободили.
Она услышала. Подняла ресницы... Бесконечная снисходительность, безропотное терпение...
Тина бы сейчас тихо извинилась, сама выпила шоколад и отошла б. Нет, извинилась бы - да, тихо, а вот шоколад - выплеснула, ей под ноги. Но меня, да ещё когда я в танце... Сейчас мы выясним, кто на этой кухне хозяйка!
Есть у меня улыбка одна... Даже не улыбка - две морщинки над уголками губ. И в реверансе я склоняться умею даже в джинсах.
Она отняла флейту от губ. Она вздохнула. Ох, как же давно она не позволяла себе чашку сладкого шоколада!
Я выпрямилась, протянула ей стаканчик. Она растерянно посмотрела на напиток, на флейту....
- Давай подержу?
Кажется, она согласилась лишь потому, что устыдилась собственного чувства брезгливости: флейту, свою флейту - в чужие руки?! В грязном переходе?
И я не сдержалась. Дождалась, когда она подняла шоколад, вчувствовалась, как он погорячил её губы, представила остатки её слюны на мундштуке флейты, взяла его в рот и вчувствовалась в её вкус.
Вкусно.
Чуть дунула... Зазвучало...
Она не спеша допила шоколад. Протянула мне пустой стаканчик. Взяла флейту.
- Я не любительница женщин, - сказала, проинформировала меня она.
- А мне всё равно, - проинформировала её я.
Она не ответила. Достала платочек, вытерла мундштук. И не стала примеряться. - сразу заиграла тему... Тихо и просто... Почти неуклюже, словно бы на сбившемся дыхании... Словно про осень, за которой не будет зимы, словно про реку, которой судьба не достичь моря, а пропасть в песках, разобранной на арыки...
А когда последняя капля последнего из арыков испарилась, оставив после себя только блёстку соли, сквозь круг прошел он.
Он не стал, как другие, обходить толпу, он не стал, как другие, расталкивать её, а - как горячий нож сквозь... как нож сквозь горячее тело. Только брызги крови. И толпа умерла.
Капелька крови растворила последнюю блёстку соли, и флейта смолкла. Мёртвая тишина притормозила пришельца - он оглянулся.
Я стояла рядом, я смотрела на него - мне не досталось ни капли, ни песчинки, ни крошки.
А рядом лишь чуть вздохнули.
Музыкантка присела на корточки и начала собирать деньги, освобождая футляр.
- Ну что, смертная, - улыбнулась на улице Тина, - что нестерпимее: дьявольская равнодушие или ангельская снисходительность?
Я не ответила. Я ловила на перчатку снежинки. Пришла зима.
4
взгляд...
...острый, как усмешка дьявола,
небрежный, как усмешка дьявола,
вкрадчивый, как усмешка дьявола,
липкий, как усмешка дьявола,
равнодушный, как усмешка дьявола...
она лишь вздрогнула: этот...
вздох...
... легкий, как крылья ангела,
светлый, как крылья ангела,
нежный, как крылья ангела,
бесполый, как крылья ангела,
равнодушный, как крылья ангела...
он только вздрогнул: эта...
5.
Позовёшь тебя
Тихо-тихо...
Ты придёшь -
И придёт лихо.
6.
Солнце уже село, но закат всё еще изощрялся, ляпая по облакам всё новыми и новыми оттенками красного. Разломы скал развлекались, перебирая нюансы чёрного, а отсветы с облаков словно цветным туманом заполняли прозрачный воздух.
Солнце уже село, но закат... пронзительнее нежности, неспешнее снегопада, томительнее осени, прозрачнее слёз акварели... до озноба...
- Откуда ты?... - обернулись они друг к другу. - У вас тоже? - стояло в глазах у обоих.
- У вас тоже? - спросила она. - Расскажи.
Он положил ей руку на голое колено, словно полуобняв её.
"Он пытается навязать мне свою волю, лишить права вольного выбора, права отказать. Он привязывает меня, чтоб потом, как других - бросить. Зачем мне это? - она прислушалась к шороху горячей мглы, которая сквозь два слоя кожи вползала в её кровь. - Если он сдвинет руку, если он хоть на щепоть сдвинет руку вверх, я встану и уйду".
Она накрыла его ладонь, оплела её своими пальцами.
"Она пытается лишить меня воли, она уже пытается отказать. Она привязывает меня, а потом, как от других - уйдёт. Зачем мне это? - он вчувствовался в нежный морок сияния, который сквозь два слоя кожи впитывала его кровь. - Если она уберёт мою руку - только попытается! - я уйду".
Его руку грело её колено.
Её ладони уютно было на его руке.
- Расскажи, - выдохнула она.
- Сейчас, - подавил вздох он.
Они сидели, свесив ноги в пропасть, кругом теснились уступы скал, перед ними закутывалась в сумерки долина, а на недалёком горизонте с тающим алым облаком баловался тающий алый луч.
Он попытался сдвинуть руку вверх, она попыталась помешать - но ни у кого из них не хватило на то силы.
- В моём кругу солнца нет, но раз в сто одиннадцать лет, чтоб погибшие души вспомнили, что они потеряли... Солнце так и не выползает - истинный свет брезгует тьмой, но случается, что облака... Чаще, конечно, тучи покрывают весь горизонт, темнота просто разбавляется мутью, чтоб потом опять - темнота стала тьмой. Но случается...
Облака не успевают, подойдя к грани тверди, задавить её, ветер не успевает разогнать их, и вольные лучи - они и не вязнут наглухо в серости, и, заполучив игрушку, не уносятся в бесконечность пространств.
И настают лиловые сумерки.
И мёртвые души перестают кричать от вечной боли. Они плачут от отчаяния.
Он жёстко потёр себе щеку. Она попыталась улыбнуться, но губы не послушались её.
- В моей сфере нет запретов: и ночи нежат тёплой темнотой, и днём ослепительное солнце плещется лучами. Можно и по снегу пробежаться босиком, чтоб потом отогреть ноги у камина, и, в свой черед, вымокнуть, гуляя под неспешным дождиком, шлёпая босыми ногами по разлившимся на тропинках лужам. И дни заняты любимой работой, и ночи - счастьем.
Но иногда... Нет, не раз в сто одиннадцать лет - чаще, но всё равно редко. Реже, чем здесь, на Кавказе - тихая метель, реже, чем здесь, на Кавказе - тихий листопад, реже здешних радуг, может, раз в пару лет сумерки заполняются отраженным от теней светом, воздух - томительными запахами, а души бессмертных - воспоминаниями.
Настают лиловые сумерки.
И святые плачут.
Он усмехнулся. Нет, у него только чуть дёрнулся угол рта.
Она не расплакалась тоже. А одна слеза, которую успела проморгнуть - не в счёт. Он не успел заметить её.
Он повернулся к ней. Она смотрела на него. И огонь столкнулся со светом.
- Убери руку. Мне больно.
Он сглотнул.
- Не могу. Твоя ладонь...
Она опомнилась - разжала пальцы. Он оторвал руку от её колена, помахал ею в воздухе, охлаждая ожоги. Она потёрла синяки на колене и проворчала:
- И как ты оказался-то здесь, за своими кругами...
А он ответил:
- Я распылил платок.
- Ты?.. - она оторвалась от своей коленки и опять повернулась к нему. - Так это ты - тот, который способен жалеть?!
- Меня выбросили сюда, чтобы я понял.
- И ты?
- Я понял. Грешников нельзя жалеть.
- Их так много...
Она всё смотрела на него, и его ладонь опять дёрнулась к её ноге, но вместо - потянулась, потянулась к её лицу, прикоснулась к щеке, чуть погладила.
"Не содрать бы кожу".
"Наждаком по туману облака? Ну, поскреби..."
"Парное молоко..."
"Парит... к грозе?"
- И как ты оказалась-то здесь, вне своих сфер! - почти выругался он.
А она ответила:
- Я вымыла землю.
- Ты?! Это ты выстирала землю, которую обычно целовал...
- Я улыбнулась над праведником, - оборвала его она, - и меня отправили сюда, чтобы я поняла...
- И ты?
- Я поняла. Над праведниками нельзя смеяться.
- Их почти что нет...
Он совсем повернулся к ней, их колени соприкоснулись и прижались. Но сильнее туманил голову её взгляд - она не опускала глаз. И языки огня бились о стену света.
Он поднял другую руку... Теперь её лицо было в его ладонях, как чаша... как цветок в чаше... как бабочка на цветке...
На чаше цветке полного вина и мёда.
- Ты не боишься - тьмы?
- В нежности нет тьмы, а только любовь.
- Тебе не поставят в вину - любовь?
- В моём кругу огонь не в укор.
И огонь сплёлся со светом.
7.
- Зачем ты мне?!
"Отчаяния в её голосе могло бы быть и поменьше",- почти с отчаянием подумал он.
- Ты же не просто враг, ты - чужой!
"Чужой, чужой, чужой!" - звенело по ущелью в говорливых водопадиках. Чёрная скала широко, круто уходила то ли в высокий туман, то ли в низкое облако. Бесконечный осенний дождь заполнил воздух холодными каплями, и бесчисленные белые ручейки на бессчётных уступах, обрывах, ступеньках срывались, разбивались в брызги, обращались в туман. И рябили в них отражения белых и чёрных крыл.
- Ты поэтому привела меня сюда? В эту водную фантасмагорию? Тебе не понравилась гроза в пустыне?
"Нет!" - хотела выкрикнуть она. Но ангелам не можно лгать.
- Я до сих пор вымыть песок из головы не могу, - вместо того проворчала она.
- Ты же не позволила помочь себе.
- Чтобы ещё и волосы пропахли серой?! Меня же такой домой не пустят... - она привычно вздохнула, - если вдруг простят... отзовут... позовут...
- Тоже мне проблема! Напоследок, слетали бы ещё раз. Песок самума иссушает всё. И опять встали бы под разряд. В плазме выгорают любые запахи... Ты же больше не боишься молний?
- Воины света не боятся огня!
"Конечно-конечно, некие абстрактные воины не боятся некоего абстрактного огня, - не стал спорить он. - А вот одна - конкретная... так визжала... Уж лучше бы они откровенно врали!"
- Угу.
Он вспомнил иссекающие плети песка, оплавленную верхушку бархана, её зубы закусившие его ладонь и крики, вопли, визги... Он вспомнил восторг судороги мышц, принимающих мегаватты первозданного электричества. Он вспомнил её волосы, хлещущие по его лицу. Он вспомнил тусклый свет её полураскрытых глаз. И сияние вокруг. Кажется, здесь это называют огнями какого-то там святого...
"Он не поверил. Он так привык вызывать страх. Только страх. А сам, что это такое - не знает. И что меня отзовут, уберут отсюда, вернут - не боится. Ну, зачем он мне?!"
- Армагеддон покажет! - не выдержала она.
"Ага, среди битвы выищет меня. И световым копьем - в горло! А потом вздохнёт: он, оказывается, плохой воин, вздохнёт и помолится".
- Да, уже недолго. Мне перед изгнанием втолковывали, почему из меня так срочно вытравляют жалость! - не выдержал и он. - А Рагнарёк всё расставит по местам. И всех! И белым и пушистым их место укажет - тоже!
- Объясняли не только тебе! Меня, может, уже сейчас ищут! А я тут с тобой по своим любимым местам таскаюсь!
- Так чего ждать?! Просто убей меня. Здесь и сейчас! Одним врагом меньше будет!
"Зачем он мне?! Световым копьём - в горло! Он же сам просит - и сам не ждёт. И меня - вернут!"
В своём раздрае они не заметили, что дождь уже кончился, туман ушёл в тучи, тучи обратились облаками, облака у горизонта раздвинулись, и первый солнечный луч блеснул на дальней, пологой стене ущелья.
И она засмеялась. Ангельский смех рассыпался по водопадикам, и те серебром подхватили его.
"Она даже не враг. Она - чужая. И я её не понимаю. Не-по-ни-ма-ю".
Он подхватил её на руки.
Она разнежилась, расслабилась, её ноги опустились, ее голова, плечи опустились, руки откинулись, они висели теперь почти у ног... Живое, подрагивающее кольцо. "у-у-у, змеюка!"... а блузка съехала и обнажилась впадинка пупка. "Семь капель розового масла". Выпить!
Периферийным, дальним зрением он видел, как её золотистая коса купалась в луже. Дождевая вода плескалась в каменной чаше, и сквозь неё просвечивали, сверкали волосы. И смеялись все сто пятьдесят тысяч водопадов.
- Что? Чему ты, над чем ты так хохотала?- потом спросил он её.
- Да представила. Здешний номос. И две армии по его горизонтам. Чёрная - клыки, шкуры и зубы, и светлая - плащи, лучи и копья. И - те и другие ждут последних воинов, ждут нас... когда мы наругаемся.
- Да уж! - хохотнул он тоже.
- Смотри. Я тебе хотела показать вот это!
- Что? Ну, радуга. Мы не любим радуг. Тем более таких близких. Сейчас до её начала и человек камнем докинуть смог бы.
- Люди не кидают в радуги камни. Они мечтают забраться на неё и посидеть, свесив ноги...
"Кажется, ей мечтается о том же", - подумал он.
- ...А теперь обернись.
- Ох-х-х....
Сто пятьдесят тысяч радуг плескались в водопадиках.
- Полетели!
- Я не люблю валяться на радуге!
- А я терпеть не могу подставляться под молнии! Полетели!