Эльфийская Арвен Элрондовна : другие произведения.

Операция "Пастушка". Глава 2. Параграф 3

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Глава II. СРЕДНЕВЕКОВОЕ ОБЩЕСТВО
  
  ј 3. Жизнь рыцарства - рыцарские идеалы и добродетели
  
  Содержание:
  Часть Љ 1. Жизнь рыцарства
  Часть Љ 2. Быть рыцарем - привилегия дворянина.
  Часть Љ 3. "Грязный" рыцарь
  Часть Љ 4. Рыцарские идеалы и добродетели
  Часть Љ 5. Некоторые развлечения аристократии.
  Часть Љ 6. Рыцарство и культ "Прекрасной Дамы" - предтеча возникновения.
  Часть Љ 7. Куртуазная любовь и эмоциональная сфера
  Часть Љ 8. Куртуазность и реальность - стилизация любви
  
  
  Так как основными действующими лицами нашего повествования будут являться представители первого сословия, т.е. рыцарство, то давайте остановимся на изучении их жизни чуть более подробно.
  
  Часть Љ 1. Жизнь рыцарства
  Понятие рыцарства, прежде всего, связывалось с определённым образом жизни. Он требовал специальной подготовки, торжественного посвящения и не такой, как у обычных людей, деятельности. Эпическая и куртуазная литература дает нам об этом довольно подробное представление, хотя, возможно, несколько обманчивое из-за ее идеологически консервативного характера и нуждающееся в некоторой корректировке, для чего мы воспользуемся повествовательными источниками и данными археологии.
  Жизнь будущего рыцаря начиналась с долгого и непростого обучения сначала в родительском доме, а затем, с десяти или двенадцати лет, у богатого крестного или могущественного покровителя. Цель начального, семейного и личного образования - научить элементарным навыкам верховой езды, охоты и владения оружием. Следующий этап, более длительный и более сложный, уже представлял собой настоящее профессиональное и эзотерическое посвящение. Он проходил в группе. На каждой ступени феодальной пирамиды сеньора окружало нечто вроде "рыцарской школы", где сыновья его вассалов, его протеже и, в некоторых случаях, его менее состоятельные родственники обучались военному мастерству и рыцарским добродетелям. Чем влиятельнее был сеньор, тем больше набиралось у него учеников.
  До шестнадцати - двадцатитрехлетнего возраста эти юноши выполняли роль домашнего слуги или оруженосца своего покровителя. Прислуживая ему за столом, сопровождая на охоте, участвуя в увеселениях, они приобретали опыт светского человека. А, занимаясь его лошадьми, поддерживая в порядке его оружие и, позже, следуя за ним на турнирах и полях сражений, они накапливали знания, необходимые военному человеку. С первого дня выполнения этих обязанностей и до момента посвящения в рыцари они носили звание оруженосца. Те из них, кому не удавалось стать рыцарями из-за отсутствия состояния, заслуг или подходящего случая, сохраняли это звание на всю жизнь, ведь называться рыцарем можно было только после посвящения.
  В исследуемый период ритуал посвящения в рыцари еще не закрепился окончательно, и эта церемония могла проходить по вкусам участников, как в реальной жизни, так и в литературных произведениях. Разница обряда посвящения в рыцари прежде всего зависела от того, когда проводилась церемония - в военное или в мирное время. В первом случае церемония происходила на поле боя до начала сражения или после победы, и тогда она была овеяна славой, хотя все произносили традиционные слова и производили те же самые ритуальные жесты. Церемония обычно состояла из возложения меча и символического "удара по шее" (colee). Посвящение в мирное время связывалось с большими религиозными праздниками (Пасха, Пятидесятница, Вознесение) или с важными гражданскими событиями (рождение или свадьба правителя, примирение двух суверенов). Это почти литургическое действо могло состояться во дворе замка, в церковном притворе, на общественной площади или на травке какого-нибудь луга. Будущему рыцарю требовалась особая сакраментальная подготовка (исповедь, причастие) и ночь размышлений в церкви или часовне. За церемонией посвящения следовали дни пиршеств, турниров и увеселений.
  Сакральный характер носило и само проведение церемонии. Она начиналась с освящения оружия, которое затем "крестный отец" посвящаемого в рыцари вручал своему "крестнику": сначала меч и шпоры, потом кольчугу и шлем, и, наконец, копье и щит. Бывший оруженосец облачался в них, прочитывая при этом несколько молитв, и произносил клятву соблюдать правила и обязанности рыцарства. Церемонию завершал тот же символический жест "удар по шее", его происхождение и значение остаются спорными по сей день. Существовали разные способы "удара по шее": чаще всего тот, кто совершал церемонию, стоя сильно ударял посвящаемого ладонью по плечу или затылку. В некоторых английских графствах и областях Западной Франции этот жест сводился к простому объятию или крепкому рукопожатию. В XVI веке "удар по шее" совершали уже не рукой, а посредством лезвия меча и сопровождали ритуальными словами: "Именем Бога, Святого Михаила и Святого Георгия я посвящаю тебя в рыцари". Несмотря на существование различных объяснений, сегодня в этой практике историки более склонны видеть пережитки германского обычая, по которому ветеран передавал свою доблесть и свой опыт молодому воину.
  Однако посвящение, главный этап в карьере рыцаря, нисколько не изменяло его повседневной жизни. Она по-прежнему состояла из верховой езды, сражений, охоты и турниров. Сеньоры, обладавшие обширными владениями, играли в ней главную роль, а вассалам с феодами победней приходилось довольствоваться крупицами славы, удовольствий и добычи. Пример Уильяма Маршала, младшего сына в семье и не очень состоятельного, удостоенного чести посвятить в рыцари Генриха Молодого, старшего сына Генриха II Плантагенета, вероятно, остается исключительным: "В тот день по воле Господа на долю Маршала выпала огромная честь: в присутствии множества сеньоров и представителей знатных родов, он, не имевший и малейшей части феода, не владевший ничем, кроме рыцарского звания, возложил меч на сына короля Англии. Многие в этом ему завидовали, но никто не дерзнул показать это открыто"(1) .
  Имея равные права, в действительности рыцари не были равны. Среди них встречалось немало и таких, кто составлял нечто вроде "рыцарского пролетариата"; они получали средства для жизни, лошадей и даже оружие от сильных мира сего (королей, графов, баронов), за чей счет вынуждены были жить. Эти неимущие рыцари, богатые тщеславными надеждами, но бедные землей, - как правило, молодые люди, которые ожидали отцовского наследства или, не обладая ничем, состояли на службе у какого-нибудь покровителя. Зачастую они объединялись в лихие компании под предводительством княжеского или графского сынка и искали приключений, предлагали свои услуги от турнира к турниру, от поместья к поместью. Они первыми отправлялись в Крестовые походы или далекие экспедиции, манящие своей неопределенностью. Как и Уильям Маршал, они стремились обольстить богатую наследницу, способную принести им то состояние, которое не могли обеспечить ни их подвиги, ни происхождение. Этим объясняется позднее вступление в брак, даже если матримониальный и земельный поиск не приносил такой же удачи, как выпала на долю будущего регента Англии.
  Возможно, именно этому сообществу молодых рыцарей, жадных до любовных и военных подвигов, и адресовались рыцарские романы и куртуазная литература. В ней они находили изображение общества, не существовавшего на деле, но того самого, какое, несомненно, пришлось бы им по вкусу. Общества, где качества, деятельность и стремления рыцарского класса почитались единственно возможными и истинными идеалами.
  
  Часть Љ 2. Быть рыцарем - привилегия дворянина.
  Только дворянин в средневековой Европе мог быть посвящён в рыцари. Только посвящённый в рыцари имел право носить рыцарские доспехи.
  Рыцарские доспехи стоили очень дорого. На их приобретение подчас уходила бóльшая часть состояния дворянина. Каждый рыцарь стремился иметь качественные доспехи и вооружение. Самыми качественными и престижными и считались доспехи изготовленными в Италии миланскими мастерами.
  Доспехи, боевой конь и вооружение были основным достоянием, предметом гордости многих рыцарей, за ними тщательно ухаживали и берегли.
  Утрата боевого вооружения - позор для рыцаря. Но, кроме позора, эта потеря ставила рыцаря на грань разорения, ибо далеко не все имели достаточно средств для покупки нового.
  Кстати, достаточно любопытная деталь. Я уже об этом говорила выше, но сейчас ещё раз сакцентирую на ней ваше внимание. Первый дворянский титул во Франции имел наименование шевалье. В переводе с французского "шеваль" обозначает конь, лошадь. Следовательно, корни этого титула как раз и идут от привилегии только дворян иметь в своём владении коня, ибо простолюдины просто не могли бы позволить себе купить боевого коня и потом содержать его.
  Рыцарь в полном вооружении был закован с головы до ног в железную броню. Даже перчатки рыцаря делали из подвижных металлических пластин. Но всё же большинство рыцарей предпочитало перчатки из грубой кожи, покрытые металлическими пластинами.
  Под латами обычно носили куртки и короткие штаны из грубой кожи, так как доспехи могли поранить тело. Вес доспехов (без вооружения) достигал 35 килограмм.
  Доспехи рыцаря дополнял кожаный или деревянный шит, окованный железом. На щите всегда изображали герб или девиз рыцаря. Оружием рыцаря были меч и копьё.
  Дополнял вооружение рыцаря боевой конь, о котором следует сказать особо.
  Во времена рыцарства лошади разделялись на обычных, которыми пользовались крестьяне и боевых, которых тщательно дрессировали специально для последующей службы у рыцарей. Обычная лошадь не могла нести тяжело вооружённого рыцаря. Для этой цели разводили во Фландрии и Испании специальные породы типа битюгов и першеронов. Боевой конь также имел свои доспехи: металлический налобник и нагрудник, покрытую бляхами кожаную попону.
  Рыцарского коня долго обучали для ведения боя. Коней обучали перепрыгивать через высокие преграды (можно смело сказать, что среди тренировок рыцарей были упражнения, напоминающие нынешний конкур), приучали не обращать внимание на проливающуюся вокруг них (или даже на самих коней) кровь. Для этого с бойни в вёдрах приносили кровь и обливали ею жеребцов, заставляя дальше тренироваться в таком виде. Кроме этого пажи и оруженосцы наносили коням удары палками, для того, чтобы научить четвероногих воинов уворачиваться от ударов. Конь должен был уметь также как и рыцарь принимать участие в бою. Для достижения этого эффекта боевых коней обучали кусать жеребцов противника, с которым сражался их хозяин. Особенно высоко ценились кони, отличающиеся бешеным нравом, которые во время битвы бросались на врага, кусали и топтали его(2) .
  На обучение боевого коня уходило несколько лет, и стоил он очень дорого. Французский историк Мишле, сопоставив цены и денежную наполненность золотых монет во Франции времён Средневековья, составил определённую таблицу, в которой перевёл все цены средневековой Франции во франки по курсу ХIХ века. Согласно его подсчётам, крестьянин на покупку плуга и бороны должен был потратить 3 франка, за покупку молочной коровы он должен был бы заплатить 5 франков. Лошадь, которую можно было использовать для вспашки полей, стоила 8 франков, а специальная тягловая, породы тяжеловоз, стоила 10 франков. Боевой же конь, прошедший полный курс тренировки, стоил 150 франков. Вот теперь и сравните стоимость обычной лошади и боевого коня!
  Для того, чтобы успешно воевать, одетому в доспехи рыцарю требовалась длительная и упорная тренировка. Рыцарь должен был обладать исключительной выносливостью, умением обращаться с оружием и боевым конем.
  Понимая это, дворяне своих детей с младенчества обучали военному искусству. Изготовление доспехов для подростков стоило больших денег, но заботливые родители шли на эти затраты, и дети с юных лет закованные в броню постоянно занимались военными упражнениями. Их учили, в рыцарском облачении, владеть мечём и копьём, постоянно совершенствуя их мастерство.
  Благодаря умению воевать в рыцарском одеянии, дворяне могли усмирять покорённое население. Закованный в тяжёлую броню на могучем коне с вооружением рыцарь во время боя был неуязвим для восставших ремесленников и крестьян. Несколько рыцарей легко могли рассеять толпу восставших крестьян, захватить и держать в покорности целые селения.
  Так как рыцарям очень часто приходилось находиться в среде агрессивно настроенного населения, готового растерзать своих поработителей, большое значение имела рыцарские взаимопомощь и рыцарская солидарность.
  Рыцарей, совершивших неблагоприятный поступок, судили и лишали рыцарского звания.
  Снятие рыцарского сана происходило не менее торжественно, чем посвящение в рыцари.
  По приговору суда, с рыцаря снимали доспехи и в его присутствии приводили в негодность. Оружие ломали на куски, с сапог срывали шпоры. Дальнейшие действия зависели от фантазии судей.
  Главным позором при этом считалось лишение права рыцаря на свой герб. Герб всенародно сдирали со щита и щит на общее обозрение выставляли перевёрнутым или привязывали к хвосту его боевого коня.
  Иногда боевые товарищи осуждённого устраивали целые спектакли вокруг отречения рыцаря. По некоторым сценариям рыцаря в нижнем белье клали на носилки и несли в церковь, где отпевали как умершего.
  Если проштрафившийся рыцарь до суда скрывался, то процедуру лишения рыцарского звания судьи проводили над его вооружением и имуществом с гербовыми знаками.
  
  Часть Љ 3. Грязный рыцарь
  В этом параграфе я поведу речь о том, что не может вызывать у читателей приятных чувств и ощущений. Однако, как говорится, "из песни слов не выбросить". И если мы говорим о Средневековье, то никак нельзя стыдливо закрывать глаза на то, что существовало в реальности.
  С лёгкой руки киностудий (и особенно это касается Голливуда, даже не представляющего что такое историческая действительность и снимающего фильмы совершенно не имеющие к ней никакого отношения) и авторов исторических и историко-любовных романов повседневная жизнь средневековых людей кажется нам совсем не тем, чем она была на самом деле. Дело существенно ухудшило - как это ни покажется странным - ещё и то, что писатели, восславлявшие рыцарство и его нравы, на беду Её Величества Истории, были чрезвычайно талантливы. Прежде всего, я имею в виду таких столпов литературы как Вальтер Скотт и Александр Дюма. Именно из-за них современные женщины, думая о временах рыцарства, чаще всего представляют в своём воображении так называемых доблестных рыцарей "без страха и упрёка", служивших Прекрасным Дамам, готовым по первому её взгляду бросить к её ногам весь мир и ради неё сразиться с десятком других столь же достойных рыцарей, убить "во славу Неё" парочку драконов, и беззаветно любить её всю свою жизнь.
  Таким образом, в воображении сегодняшних людей рисуется эдакий образ прекрасного и романтичного героя из мифического "золотого времени", когда женщина замечательно жила в средневековом рыцарском замке, с прислугой, готовой выполнить любой дамский каприз, а все мужчины были благородными кавалерами и рыцарями...
  Как ни печально, но мне хотелось бы развенчать этот миф. С абсолютной уверенностью заявляю о том, что увидь современная женщина на своём пути этого самого "настоящего рыцаря", то она была бы в полнейшем ужасе от этой встречи. Созданный женским воображением и подкреплённый романтическими историями образ сильного, красивого и добродетельного рыцаря, беззаветно преданного своей возлюбленной, не имеет ничего общего с реальностью. В действительности же всё было совершенно по-другому. Слишком уж не похож настоящий рыцарь на того, о ком можно мечтать.
  
  Разные эпохи ассоциируются с разными запахами. Средневековье вполне заслуженно пахнет нечистотами и смрадом гниющих тел. Города отнюдь не походили на чистенькие павильоны Голливуда, в которых снимаются костюмированные постановки романов Дюма. Патрик Зюскинд, известный педантичным воспроизведением деталей быта описываемой им эпохи, ужасается зловонию европейских городов Позднего Средневековья: "Улицы провоняли дерьмом, задние дворы воняли мочой, лестничные клетки воняли гниющим деревом и крысиным помётом, кухни - порченым углём и бараньим жиром; непроветриваемые комнаты воняли затхлой пылью, спальни - жирными простынями, сырыми перинами и едким сладковатым запахом ночных горшков. Из каминов воняло серой, из кожевенных мастерских воняло едкой щелочью, из боен воняла свернувшаяся кровь. Люди воняли потом и нестиранной одеждой, изо рта воняло гнилыми зубами, из их животов - луковым супом, а от тел, если они уже не были достаточно молоды, старым сыром, и кислым молоком, и онкологическими болезнями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Крестьянин вонял как и священник, ученик ремесленника - как жена мастера, воняло всё дворянство, и даже король вонял, как дикое животное, а королева, как старая коза, и летом, и зимой". В то время, пишет дальше Зюскинд, "не существовало не единого вида человеческой деятельности, ни созидательной не разрушительной, ни единого выражения зарождающейся или загнивающей жизни, которую бы постоянно не сопровождала вонь"(3) .
  И всё это говорилось про времена, как уже отмечалось выше, Позднего Средневековья. А что же тогда творилось во времена Раннего и особенно Среднего Средневековья?
  Из-за того, что дети слишком рано (по меркам нашего времени) начинали испытывать очень большие физические нагрузки (даже взрослому человеку дня сегодняшнего будет затруднительно поднять средневековый двуручный меч-эспадон. А эти подростки не только поднимали, но и активно "махали" этими самыми мечами), из-за ранних родов практически девочек, выдаваемых замуж в 12 - 14 лет, люди времён Средневековья не могли похвастаться ни статностью роста, ни крепким здоровьем. Напротив, они в принципе были низкорослыми и больными людьми. Положение осложнялось общей нездоровой атмосферой окружающей людей среды, вызывавшей огромное число самых разных болезней - начиная от "привычных" в те времена сифилиса, проказы, цинги и оспы и аж до самой страшной "Чёрной Смерти" (чумы) выкосившей более 25 млн. человек.
  Таким образом, средневековый рыцарь - это не голливудский писаный красавчик. По данным европейских археологов, настоящий французский рыцарь тех времён выглядел так: средний рост редко превышал один метр шестьдесят (с небольшим) сантиметров, его небритое и немытое лицо было обезображено оспой (ею тогда в Европе болели практически все). Под рыцарским шлемом, в свалявшихся грязных волосах и в складках одежды во множестве копошились вши и блохи (бань в Средневековой Европе, как известно, не было, а мылись рыцари (если вообще мылись!) не часто(4) . Изо рта рыцаря так сильно пахло, что для современных дам было бы ужасным испытанием не только целоваться с ним, но даже стоять рядом (увы, зубы тогда никто не чистил). А ели средневековые рыцари всё подряд, запивая всё это кислым пивом и закусывая чесноком - для дезинфекции.
  Кроме того, во время очередного похода рыцарь сутками был закован в латы, которые он при всём своём желании не мог снять без посторонней помощи. Процедура надевания и снимания лат по времени занимала около часа, а иногда и дольше. Разумеется, время от времени перед рыцарем вставал насущный вопрос о том, как же ему "облегчиться", то есть избавиться от продуктов жизнедеятельности организма. И если для того, чтобы мочиться был изобретён знаменитый отстёгивающийся гульфик, то - уж простите за натурализм - для того, чтобы "освободить кишечник" ничего предусмотрено не было, и всю свою "нужду" благородный рыцарь справлял прямо в латы.
  Стоит вспомнить ещё и о том, что на солнцепёке в латах было невыносимо жарко. Но, снимать свою броню во время боевого похода рыцарь не рисковал - в смутные времена Средневековья вокруг было полно разбойников и убийц. Да и враг вполне мог налететь внезапно. Лишь в исключительных случаях, когда вонь из-под рыцарских лат становилась невыносимой и под лучами полуденного Солнца они раскалялись так, что терпеть уже не было мочи, рыцарь приказывал слуге, чтобы тот вылил на него сверху несколько ушатов холодной воды. На этом вся рыцарская гигиена заканчивалась.
  И ещё один немаловажный факт. Говоря про реалии того времени нельзя не вспомнить ещё про такой ну очень специфический запах как конский пот. Вы представляете, как пахнет взмыленный конь? Вот примерно так пах и ездок после дневного перегона... Если рыцарь проводил в седле весь день, то его доспехи, одежда и всё тело просто пропитывались едким и пахучим конским пóтом...
  Согласно учению церкви, все водные процедуры были провозглашены вредными. "Водные ванны утепляют тело, но ослабляют организм и расширяют поры. Поэтому они могут вызвать болезни и даже смерть", - утверждал медицинский трактат ХV века.
  В те времена уход за телом считался грехом. Христианские проповедники призывали ходить буквально в рванье и никогда не мыться, так как именно таким образом можно было достичь духовного очищения. Мыться нельзя было ещё и потому, что так можно было смыть с себя святую воду, к которой прикоснулся при крещении. Основывался этот взгляд на поучениях знаменитого отца церкви Святого Иеронима, который отвергал какую бы то ни было гигиену, даже простое умывание, ибо - согласно его учения - после обряда крещения ни в каких других омовениях уже нет ни малейшей нужды. В итоге люди не мылись годами или не знали воды вообще. Грязь и вши считались особыми признаками святости. Монахи и монашки подавали остальным христианам соответствующий пример служения Господу:
  В Средние века считалось, что в очищенные поры кожи может проникнуть заражённый инфекцией воздух. Вот почему высочайшим декретом были упразднены общественные бани. И если в ХV - ХVI веках богатые горожане мылись хотя бы раз в полгода, то в ХVII - ХVIII веках они вообще перестали принимать ванну. Правда, иногда приходилось ею пользоваться - но только в лечебных целях. К процедуре тщательно готовились и накануне ставили клизму. Французский король Людовик ХIV мылся всего два раза в жизни - и то по совету врачей. Мытьё привело монарха в такой ужас, что он зарёкся когда-либо принимать водные процедуры.
  Все гигиенические мероприятия сводились только к лёгкому ополаскиванию рук и рта, но только не всего лица. "Мыть лицо ни в коем случае нельзя, - писали медики в ХVI веке, - поскольку может случиться катар или ухудшиться зрение". Что же касается дам, то они мылись 2 - 3 раза в год. Для ополаскивания рта использовалась так называемая розовая вода, а для рук - смоченная в одеколоне или духах салфетка.
  Что касается пресловутого рыцарского отношения к женщинам, то и здесь писатели-романисты всё перевернули с ног на голову. О ком мечтает большинство современных девиц, ожидающих своего "рыцаря на белом коне"? О благородном защитнике, всегда готовом подставить своё рыцарское плечо даме, беззаветно влюблённом в неё, оказывающем ей знаки внимания и ради одного её поцелуя совершающем необыкновенные подвиги. Увы, как свидетельствуют историки, в природе таких рыцарей никогда не существовало.
  Средневековые архивы дают массу свидетельств того, что женщинам во времена рыцарей жилось весьма и весьма несладко. Особенно худо было простолюдинкам. Напротив, в рыцарской среде было принято во время походов насиловать молодых деревенских девственниц, и чем больше таких "подвигов" совершал странствующий рыцарь - тем больше его уважали.
  Никакого трепетного отношения к "женской чести" у рыцарей не было и в помине. Напротив, к дамам средневековые рыцари относились, по нынешним меркам, весьма грубо, абсолютно не считаясь с мнением и пожеланиями последних. Говоря сегодняшним языком, женщина в то время вообще была лишена всякого права голоса.
  Представления о защите женской чести у рыцарей тоже были весьма специфичными: по понятиям того времени каждый рыцарь считал, что его собственные честь и достоинство оскорблены, если он видел женщину, принадлежащую другому рыцарю. Отбить женщину у собрата по мечу каждый рыцарь считал своим долгом. С этой целью он либо сразу бросался в бой, либо, говоря нынешним криминальным языком, "забивал стрелку" конкуренту на ближайшем рыцарском турнире. Причём мнения той, из-за которой разгоралась драка, никто не спрашивал - дама автоматически доставалась тому, кто побеждал в рыцарской "разборке".
  "Прекрасные Дамы" были ничуть не лучше, нежели "Благородные Рыцари". Мало того, что волосы мыли очень редко, вскоре в моду вошло посыпать их мукой или пудрой. А теперь представьте себе, что делалось в давным-давно немытых волосах, если их постоянно посыпали мукой. А прусские косы, смазываемые салом?! Не удивительно, что при описанной выше средневековой гигиене, в громадных прическах средневековых благородных дам нередко обнаруживали мышиные гнезда - дама могла месяцами не мыть голову, пока мода на прическу держалась. Ну а уж блохи на этих самых "Прекрасных Дамах" жили постоянно.
  Методы борьбы с блохами были пассивными, как например палочки-чесалочки, которые использовали что бы не повредить причёску или же в более поздние времена то сложное сооружение на голове, именуемое причёской. Из париков этими палочками блох и вычесывали. Со вшами было бороться сложней. Французские красавицы и элегантные франты в своих роскошных париках носили сделанные из золота хитроумные приспособления - для ловли тех же блох. В блохоловки (есть и в Эрмитаже), клали кусочек шерсти или меха, политый кровью. Во Франции роль блохоловки играла миниатюрная вилочка с подвижными зубцами-усиками, которую светские модницы носили на шее. Блошиные ловушки не очень надёжно защищали своих хозяев от надоедливых паразитов, зато дамы той эпохи придумали способ, как использовать блох в искусстве флирта. Вскрикивая от мнимых и настоящих блошиных укусов, они приглашали тем самым кавалеров к поискам зловредного насекомого. В ту пору самой эротической забавой мужчин считалось поймать блоху на любимой.
  Знать с насекомыми борется по-своему: так, например, во время королевского обеда в зале присутствовал специальный паж для ловли блох короля. Состоятельные дамы, чтобы не разводить "зоопарк", стали носить шёлковые нижние рубашки, полагая, что вошь за шёлк не уцепится... ибо скользко. Именно так и появилось шёлковое нижнее бельё: к шёлку блохи и вши действительно не прилипают.
  Большое распространение приобрел "блошиный мех" - носимый на руке или возле шеи кусочек меха, куда, по мысли средневековых дам, должны были собираться блохи, и откуда их можно потом вытрясти куда-нибудь на землю. Лучший подарок возлюбленным и супругам - чучела пушных зверей для этих же целей. Чучела были инкрустированы драгоценными камнями. На картинах вроде "Дама с горностаем" или "Королева Елизавета I с горностаем", как раз и изображены чучела или зверьки, используемые как блошиный мех. Их носили с собой, как позднее дамы носили декоративных собачек. Кроме собачек еще держали ласк, как раз для ловли блох. Начиная с XVI века, куницы, хорьки, горностаи и крохотные собачки служили своим хозяйкам живыми блохоловками, защищавшими их от надоедливых насекомых. У мелкого зверя температура тела выше, чем у человека и он в отличие от дамы ловит блох всё время и зубами. Наконец, те же собачки, водимые под юбкой...
  Если бы современной женщине не посчастливилось оказаться на столь знаменитом ныне из-за куртуазных баллад рыцарском пиру, то она увидела бы ужаснувшую её картину. Во времена Средневековья гигиене не придавали никакого значения. В старинных обеденных залах по углам частенько валялись экскременты, комнаты кишели вшами и клопами, а застолья порой напоминали шабаш пьяных викингов в свинарнике. Известен, например, обычай вытирания жирных рук о волосы пажей и шерсть собак.
  Считается, что первая вилка появилась в ХI веке у венецианца Доменико Сильвио. До этого ели руками или в перчатках, чтобы не обжечься. Хлеб часто служил не только вместо тарелки, но и вместо ложки: супы и пюре из овощей ели следующим образом: брали куски хлеба и, макая их в пищу, опустошали посуду. В остальных случаях за столом обычно действовало старое правило: "Бери пальцами и ешь". Траншир (так называлась почётная должность при дворе, занимать которую мог только дворянин) разделял кушанья на удобные для рук порции и распределял их среди участников трапезы.
  Прижиться вилке в Европе из-за её "дьявольской" формы было весьма непросто. Церковь считала её богохульством, ибо для еды Господь предназначил пальцы. Но на самом деле вилка просто была забыта, римские образцы, существовавшие ещё в 200 - 300 гг. н.э., сейчас выставлены во многих музеях Европы. Вновь пробиться на стол этот "трезубец дьявола" с трудом смог только в качестве прибора для мяса. Столовый нож с закруглённым лезвием ввёл кардинал Ришельё - в целях безопасности: чтобы присутствовавшие на трапезах дворяне не могли тут же, в зале, убить оскорбившего их дворянина.
  Также тяжело было завоевать себе признание в Средневековье и тарелке индивидуального пользования. Глубокую тарелку для супа придумал сменивший Ришельё кардинал Джулио Мазарини (тот самый, у которого служил реальный д"Артаньян). До этого первое ели из общего казанка, обтирая на виду у всех демонстративно ложку после каждого опускания в свой рот и перед каждым погружением в общую супницу. После "изобретения" появляются деревянные тарелки для низших слоев и серебряные или даже золотые - для высших, однако обычно вместо тарелки для этих целей использовался всё тот же чёрствый хлеб, который медленно впитывал и не давал испачкать стол.
  Если в начале Средневековья в Европе одним из основных продуктов питания были желуди, которые ели не только простолюдины, но и знать, то впоследствии (в те редкие года, когда не было голода) стол бывал более разнообразным. Модные и дорогие специи использовались не только для демонстрации богатства, они также перекрывали запах, источаемый мясом и другими продуктами. Мясные и рыбные запасы в Средневековье зачастую засаливали, чтобы они как можно дольше не испортились и не стали бы причиной болезни. А, следовательно, специи были призваны заглушать не только запахи, но и вкус - вкус соли. Или кислятины.
  Сейчас нам может показаться странным, что жареное мясо в Средние века зачастую ещё и доваривали в бульоне, а приготовленную курицу, обваляв в муке, добавляли в суп. При такой двойной обработке мясо теряло не только свою хрустящую корочку, но и вкус. Но иначе поступать было невозможно - в противном случае средневековые люди не смогли бы разжевать предложенную им еду. Не стоит забывать о более чем незначительном развитии зубоврачебного дела в то время. Дела с гигиеной полости рта в отсутствие стоматологии обстояли не лучшим образом, нежели с гигиеной тела. К концу своей весьма недолгой, как правило, жизни, люди лишались практически всех своих зубов. Отнюдь не старая ещё Кормилица в трагедии Шекспира говорит о Джульетте:
  Четырнадцать зубов своих отдам
  (Хоть жаль - их всех-то у меня четыре),
  Что ей ещё четырнадцати нет.
  При этом, если аристократия хотя бы стеснялось многочисленных брешей в зубном ряду (королева Елизавета Английская, например, драпировала их кусками материи), то бедняки подобных комплексов были лишены напрочь. Знаменитый магистр, доктор медицины из Салона Мишель Нострадамус в 1572 г. написал книгу, в которой учил: "Как приготовить порошок, вычистить и обелить зубы, как бы красны и черны они ни были...". Однако эта книга практически не раскупалась, ибо все дельные советы никому не были нужны в принципе. Куда более популярным был рецепт, дошедший до нас от придворного врача английского короля Эдуарда II, медика-монаха Джона Гладдесдена: во избежание порчи зубов нужно регулярно дышать собственными экскрементами, что непременно приведёт к гибели "зубного червя".
  Поэтому вопрос "А как же разжевать жёсткое мясо совсем беззубой челюстью?" был весьма актуален для людей Средневековья. И тут на помощь приходили следующие ухищрения: мясо разминалось в ступке до кашеобразного состояния, загущалось с помощью добавления яиц и муки, а полученная масса обжаривалась на вертеле в форме вола или овцы. Также иногда поступали с рыбой, особенностью этой вариации блюда было то, что "кашку" заталкивали в искусно стянутую с рыбы кожу, а затем варили или жарили. Соответствующее состояние стоматологии повлияло также на то, что овощи обычно подавали в виде пюре (измельчённые овощи смешивались с мукой и яйцом). Первым, кто начал подавать овощи к столу порезанными на кусочки был метр Мартино. Английский король Генрих VIII признан кулинарным революционером за то, что привил своему двору любовь к обильным мясным блюдам. До него, конечно, мясо тоже ели, но не в качестве главного блюда. В качестве приправ использовали разные уксусы и недопереваренные остатки животной пищи вместе с потрохами.
  "Иногда для важных персон накрывали особый, высокий стол. Блюда подавали в закрытых сосудах: как для того, чтобы сохранить пищу горячей, так и для того, чтобы предохранить её от грязи (в пищу могли попасть насекомые, может, даже и мелкие животные) и от яда..."(5) .
  Но всё это касалось только дворян. Простолюдины же ели кашу. Следует заметить, что каша того времени существенно отличается от наших нынешних представлений об этом продукте: средневековую кашу нельзя назвать "кашеобразной", в том значении какое мы сегодня придаём этому слову. Она была довольно твёрдой, её можно было резать. Ещё одна особенность той каши заключалась в том, что было абсолютно несущественно, из чего она состоит. Такое положение вещей сохранялось вплоть до XVIII столетия, когда на смену каше пришёл картофель. На ужин вместо каши использовалась тюря из хлеба: "Вечерняя трапеза нередко заключалась в тюре из остатков хлеба, размоченного в молоке"(6) .
  Национальная кухня европейского крестьянина в Средние века горячих блюд не имела. У французов был "луковый суп" - когда в воду нарезали луковицу и добавляли овощи, которые были в наличии. Но главное было в том, что этот самый суп НЕ ВАРИЛИ. Происходило это из-за того, что крестьяне экономили дрова. Простой народ не имел права рубить леса для собственных нужд. Как правило, при поимке порубщика вешали там же, где и поймали. Если же у лесника было настроение поразвлечься, то широко практиковался, например, такой способ, как вспарывание виновнику живота и привязывание кишок к дереву, после чего незадачливого дровосека в таком виде в лесу и оставляли. К тому же времени относится и запрет на охоту.
  Вода, употребляемая для питья и приготовления пищи, являлась разносчиком всевозможной заразы: "В Париже главным источником воды оставалась сама Сена. Её вода, которую продавали водоносы, считалась обладающей всеми достоинствами: будучи заиленной, она лучше держит лодки (что, правда, мало интересовало пьющих её), превосходна для здоровья - а вот в этом можно усомниться...Очевидец писал: "...В воду многие красильщики три раза в неделю выливают свою краску... Вся эта часть города пьёт омерзительную воду". И уж лучше вода из Сены, чем из колодцев левого берега, никогда не бывших защищёнными от ужасающих нечистот, - вода, на которой булочники замешивают свой хлеб"(7) .
  Если кто-то от такой диеты серьезно заболевал, то "на помощь" приходила средневековая медицина:
  "Кровопускание и очистка желудка оставались основными, если не единственными лечебными средствами... Ещё в XIV и XV веках лучшие специалисты рекомендовали такой способ борьбы с болезнью, как подвешивание за ноги, чтобы яд вышел из ушей, носа, рта и глаз. Хирургия находилась под запретом, кроме практической хирургии, которая была отдана не врачам, а цирюльникам"(8) .
  Кроме того, не могу не сказать ещё про такую важную составляющую повседневной жизни дворян, как духи и косметика.
  Римские бани, термы, остались только в изображениях на картинах. Христианская Европа бань уже не знала. Духи - важное европейское изобретение - появились на свет именно как реакция на отсутствие бань. Первоначальная задача знаменитой французской парфюмерии была одна - маскировать страшный смрад годами немытого тела резкими и стойкими духами.
  В историю вошёл случай, когда король Филипп II-Август, как-то приехав в Париж, потерял сознание от вони, исходившей от парижских улиц. После этого он решил бороться с запахами единственным доступным ему способом: в 1190 г. он издал поощрительные правила, предоставляя привилегии тем, "кто имеет право приготовлять и продавать все сорта духов, пудры, помады, мази для белизны и очищения кожи, мыла, душистые воды, перчатки и кожаные изделия". Однако, этот эдикт мало изменил окружающую действительность: народу было наплевать, как кто пах, и духами никто не пользовался.
  Это благородное дело борьбы с вонью продолжили затем и другие короли. Каждый последующий (вплоть до короля Солнце Людовика ХIV) выпускал ордонансы о том, что при посещении двора следует не жалеть крепких духов, чтобы их аромат заглушал зловоние от тел и одежд.
  Первоначально эти "пахучие смеси" были вполне естественными. Дамы европейского Средневековья, зная о возбуждающем действии естественного запаха тела, смазывали своими соками, как духами, участки кожи за ушами и на шее, чтобы привлечь внимание желанного объекта. Потом средневековые женщины решили, что мужчин привлекают беременные, и Прекрасные Дамы даже носили специальные подкладки под одеждой, имитирующие округлившийся животик, что символизировало их репродуктивную полноценность. В борьбе за внимание противоположного пола женщины в Средние века, несмотря на отсутствие элементарных понятий о гигиене и на то, что весь косметический арсенал античности был давно предан забвению, продолжали пользоваться средствами макияжа. Румяна считалась признаком женщины лёгкого поведения, и благородные дамы использовали свинцовые белила, выщипывали брови и красили губы в ярко-красный цвет при помощи растительных красителей или, позже, помады с добавлением спермы быка. Пудрились цинковыми и свинцовыми белилами слоем миллиметра в три, чтобы скрыть выпирающие прыщи. Одна сообразительная дамочка достигла поставленной цели, всего лишь налепив на свой самый видный прыщик черную заплатку из щелка. Так появилась страшно модная в Средние века "мушка" (не путать со "шпанской мушкой") - она позволила сократить количество белил на лице.
  Знатные дамы имели коллекции из сотен пар перчаток, которые скрывали их грязные руки.
  Чтобы выглядеть томно-бледной, дамы пили уксус. Собачки, кроме работы живыми блохоловками, еще одним пособничали дамской красоте: в Средневековье собачьей мочой обесцвечивали волосы. Однако, против подобной дамской моды выступал ещё архиепископ Кентерберийский Ансельм, публично провозгласивший осветление волос нечестивым занятием и грозивший проклятием женщинам, которые это делали.
  Кроме светлых волос очень модными у женщин в эпоху Средневековья стали косы, как реакция на массовый сифилис - длинные волосы должны были показать, что человек был здоров. Немецкий историк-эпидемиолог профессор Г.Гезер впервые обратил внимание на сифилис и другие болезни, как основу коренного изменения в поведении людей - например на то, что сифилис ХVII - XVIII веков стал законодателем мод. Гезер писал, что из-за сифилиса (а в основном, как мы теперь знаем, из-за способа его лечения - ртутью) исчезала всяческая растительность на голове и лице. И вот кавалеры, дабы показать дамам, что они вполне безопасны и ничем таким не страдают, стали отращивать длинные волосы и усы. Ну, а те, у кого это по каким-либо причинам не получалось, придумали парики, которые при достаточно большом количестве сифилитиков в высших слоях общества быстро вошли в моду и в Европе и в Северной Америке.
  Но вернёмся к духам. Поскольку рыцари не хотели отставать от дам, то духам было уготовано большое будущее. Так как весьма характерный запах просто пропитал всю Европу насквозь, вполне очевидно, что одним из самых вожделенных товаров стали индийские благовония. Ну и пряности, способные придать блюду запах, отличный от окружающей атмосферы. И, конечно же, духи.
  Мыться по-прежнему не мылись, зато стали выливать на себя несметное количество разных ароматических снадобий. Парфюмерные лавки наводнили столицы. Гигиене, правда, это никак не способствовало, её так и не признавали. Ведь были духи, пудры, благовонные масла, и этим набором можно пользоваться хоть сто раз на дню. Чем больше намешано разных запахов, тем обольстительнее - так диктовала мода. А теперь просто представьте на минуточку: резкая вонь немытого тела плюс столь же резкий запах духов...
  Духи, вопреки мнению романтиков, пахли не цветами - ароматы были в основном животного происхождения. Это и знаменитая чрезвычайной стойкостью бобровая струя (кастореум), и цибетин из желез цибетовой кошки, и мускус половых желез самца кабарги. Самый известный и основной компонент - отрыжка кашалота - амбра (отсюда и слово амбре).
  Алхимики составляли остро пахнущие мастики и эссенции, не боясь "смешивать воедино мочу младенца с настойкой из лепестков герани, порошок истолченных болотных жаб они перемешивали с цветами индийской пачули". Ещё дальше продвинулся аббат Руссо, медик Людовика XIV, считавший, что "всё действие лекарства состоит в передаче им определённого запаха". Он разработал "универсальное средство", своеобразные целебные духи, считая, что: "несмотря на такие компоненты, как яички, половой орган и почки оленя, человеческие экскременты, моча и кровь, этот бальзам должен обладать приятным ароматом"(9) .
  "Красивая" картинка нарисовалась, не правда ли...
  
  
  Часть Љ 4. Рыцарские идеалы и добродетели
  
  Я долго думала, какими именно словами мне рассказать о том, что же во времена Средневековья считалось добродетельным для рыцарей, однако вскоре пришла к выводу, что как бы я ни старалась, как бы ни формулировала, но сказать лучше, нежели это было сделано их современником, мне не удастся никогда. А потому я приняла следующее решение: процитировать здесь источник, который был написан в конце XIII века. Я имею в виду книгу Раймона Льюля "Книга о рыцарском ордене".
  Невзирая на название, данная работа повествует именно о том, что нас интересует - а именно: что же являлось для рыцаря самым главным, и какими постулатами он должен был руководствоваться, чтобы с достоинством носить своё высокое и благородное имя.
  Итак, приступим к цитированию.
  Книга взята вот отсюда - http://www.osh.by.ru/pedia/1997
  
  
  КНИГА О РЫЦАРСКОМ ОРДЕНЕ
  Рамон Льюль
  Аннотация
  Книга была написана Раймоном Льюлем в 1275 году. Она имела большое хождение в списках, причём не только на каталанском, на котором была написана, но также в переводах на французский и английский языки. По всей вероятности, книга воспринималась как своеобразное пособие по рыцарству на протяжении всего Средневековья, в точном соответствии с авторским замыслом. Об этом недвусмысленно свидетельствует тот факт, что она является одним из основных источников "книге о рыцаре и оруженосце" испанского писателя Х.Мануэля и что английская версия, появившаяся в 1484 году, была увековечена в издании У.Кэкстона, первопечатника Англии.
  
  Господь, всеблагой и преславный, всё сущее в себе заключающий: в милости Твоей и благоволении берёт начало сия книга, повествующая о рыцарском ордене.
  
  Пролог
  Подобно семи планетам , которые суть тела небесные, а посему опекают и направляют тела земные, я разделил мою "Книгу о рыцарстве" на семь частей , памятуя о том, что рыцари наделены превосходящими простолюдинов положением и достоинством, дабы управлять ими и заботиться о них. В первой части речь пойдет о предназначении рыцарства. Во второй - об обязанностях рыцарства. В третьей - об испытании, которому должно подвергнуть оруженосца, вознамерившегося стать рыцарем. В четвертой - об обряде посвящения в рыцари. В пятой - о символике рыцарского вооружения. В шестой - о рыцарских обычаях и нравах. В седьмой - о почестях, которые надлежит воздавать рыцарю.
  Случилось как-то в одной стране, что некий мудрый рыцарь , который долгие годы поддерживал рыцарский орден своей дерзновенной и беспримерной доблестью и которого долго хранила мудрая судьба во славу рыцарства во время войн и турниров, штурмов и битв, задумавшись над тем, что дни его сочтены и что для ратных дел он по старости уже не годится, решил отныне нести жизнь отшельника. Он отказался от своих имений, оставив их детям, уединился в густом лесу, обильном источниками и плодоносящими деревьями, построил себе шалаш и удалился от мира, дабы телесная дряхлость, вызванная старостью, не обесчестила того, чью честь мудрая судьба столь долго хранила. И задумался рыцарь о смерти, размышляя о времени, стремительно текущем из века в век, и понял он, что близок к объяснению всего происходящего.
  В лесной чаще, в которой поселился рыцарь, была живописная поляна, которую украшало древо, все усыпанное плодами. Неподалеку от этого древа протекал ясный, сверкающий ручей, питавший влагой поляну и все растущие окрест деревья. Рыцарь имел обыкновение посещать ежедневно этот уголок, дабы возноситься мыслями и молитвами к Господу, которому он воздавал хвалу за ту неизъяснимую благодать, коей был осенен на протяжении всей своей жизни.
  Как-то ранней весной некий достославный король, преисполненный достоинств и добродетелей, созвал свой двор. Привлеченный громкой славой, которой пользовался двор этого короля, решил отправиться к нему некий достойный оруженосец, один, без попутчика, верхом на своем коне, вознамерившись быть посвященным в рыцари; и так утомился он в пути, что, сидя в седле, задремал. В это же самое время рыцарь, уединившийся в лесной чаще для покаяния, пришел по обыкновению к источнику, дабы, отрешившись от тщеты сего мира, созерцать Господа.
  Воспользовавшись тем, что оруженосец заснул, его конь свернул с дороги, углубился в лес и брел по нему по своему усмотрению, пока не оказался у ручья, где рыцарь пребывал в молитве. Как только рыцарь увидел оруженосца, он прервал молитву, устроился в тени дерева на живописной поляне и погрузился в чтение книги, которую носил с собой в сутане. Конь стал пить из источника воду, а дремавший доселе оруженосец, почувствовав, что конь остановился, проснулся и увидел перед собой рыцаря, старого годами, длиннобородого, с длинными прядями волос и в рваной одежде; от суровой аскезы был он изможден и худ; от непрестанных рыданий поблекли его глаза, да и весь его облик выдавал в нем человека праведной жизни. Велико было их удивление, когда узрели они друг друга, ибо рыцарь долгое время, с тех пор как оставил он свет и расстался с оружием, провел в уединении; а оруженосец дивился тому месту, в котором он очутился.
  Спешился оруженосец, почтительно приветствуя рыцаря, и отвечал ему рыцарь со всей возможной учтивостью, и расположились они на мягкой траве друг против друга. Догадался рыцарь, что оруженосец, оказывая ему честь, не хочет говорить первым, и сказал:
  - Друг мой, каковы ваши планы, откуда вы путь держите и зачем вы сюда прибыли?
  - Господин мой, - ответил оруженосец, - пронесся слух, что один достославный король вознамерился устроить великое празднество, дабы во время оного не только самому вступить в рыцарский орден, но посвятить в рыцари и других баронов - своего королевства и запредельных стран; потому-то я и направляюсь к его двору, дабы быть посвященным в рыцари. А в этом уединенном месте я оказался благодаря моему коню, который забрел сюда, пока я спал, сморенный многодневной усталостью.
  Стоило лишь рыцарю услышать о рыцарстве, как вспомнил он о рыцарском ордене и обо всем том, что связано с рыцарями, вздохнул он и глубоко задумался, памятуя о высокой чести, которая была ему, благодаря его многолетней принадлежности к рыцарству, дарована. И спросил оруженосец рыцаря, погрузившегося в воспоминания, о чем задумался он. Рыцарь ответил:
  - Сын мой, я думаю о рыцарском ордене и о высоком предназначении рыцаря, призванного поддерживать славу рыцарства.
  Оруженосец попросил рыцаря поведать ему о рыцарском ордене и о назначении человека сохранять и приумножать славу, дарованную ему Господом.
  - Что слышу я, сын мой! - воскликнул рыцарь, - тебе неведомо, в чем заключаются обычаи и установления рыцарства? Как же ты можешь мечтать о рыцарстве, если не имеешь представления об установлениях рыцарства? Ибо невозможно быть опорой ордена, о котором не имеешь представления, равно как нельзя и любить орден и все, что с ним связано, если неведом тебе сам орден и все те козни, которые против ордена замышляются. И ни один рыцарь, не сведущий в рыцарстве, не смеет посвящать в рыцари, ибо беспутен тот рыцарь, который напутствует другого рыцаря и наставляет его в рыцарских устоях и обычаях, сам не имея о них представления.
  Выслушав упреки и порицания рыцаря оруженосцу, вознамерившемуся стать рыцарем, оруженосец сказал рыцарю:
  - Господин мой, если бы вы сочли возможным просветить меня в устоях рыцарства, полагаю, что я вполне способен был бы их усвоить и следовать рыцарским обычаям и установлениям.
  - Друг мой, - сказал ему рыцарь, - обычаи и установления рыцарства заключены в этой книге, которую я время от времени перечитываю, дабы не забывать о милости и благорасположении, которыми Господь меня одарил, ибо ко славе и процветанию рыцарского ордена я приложил немало сил; и если рыцарь всем, что ни есть в нем, обязан рыцарству, то и сам он должен быть готов пожертвовать всем ради рыцарства.
  Рыцарь протянул книгу оруженосцу; и, прочитав ее, тот понял, что рыцарь - это один из тысячи, избранный, которому предначертан наиблагороднейший удел; осознал он устои и обычаи рыцарства и, поразмыслив немного, сказал:
  - Хвала Создателю за то, что привел он меня вовремя в это место, где открыли мне глаза на рыцарство, к которому я столь долю стремился, не ведая ни благородства его установлений, ни славы, которой Господь одарил всех тех, кто принадлежит к рыцарскому ордену.
  "Дорогой друг, - сказал рыцарь, - дни мои сочтены, недолго мне осталось жить; и если книга эта предназначена для того, чтобы вновь утвердились на земле благочестие, верность и устои, которые должны воцариться, дабы мог рыцарь поддерживать свой орден, возьми, сын мой, эту книгу ко двору, к которому ты направляешься, и просвети с ее помощью всех тех, кто вознамерился стать рыцарем; храни ее хорошенько, ибо теперь ты ее обладатель, если только тебе дорог рыцарский орден. А когда ты уже будешь посвящен в рыцари, заверни в наши края и поведай мне о тех, кто, став рыцарями, не подчинился рыцарскому уставу".
  Рыцарь благословил оруженосца, и оруженосец взял книгу, сердечно попрощался с рыцарем и, сев на коня, в веселом расположении духа отправился на празднество. Прибыв ко двору, он поведал о книге, показав ее благочестивому королю и всем его приближенным, и добился того, что всякий, кто мечтал быть посвященным в рыцари, мог переписать книгу, дабы каждый раз, перечитывая ее, вспоминать о рыцарском ордене.
  
  Часть 1
  O предназначении рыцарства
  Иссякли в мире милосердие, преданность, справедливость и правда; утвердились враждебность, вероломство, несправедливость и ложь, замешательством и смятением был охвачен народ Христов, который был призван к тому, чтобы любить, познавать, превозносить и бояться Господа.
  В мире, в котором не оставалось места милосердию, попранной оказалась справедливость, и тогда она была вынуждена для восстановления своего достоинства прибегнуть к помощи страха; ради этого весь народ был поделен на тысячи, а из каждой тысячи был избран и выделен один, самый обходительный, самый мудрый, самый преданный, самый сильный и превосходивший всех благородством, просвещенностью и учтивостью.
  Среди животных было выбрано животное самое красивое, самое быстрое и самое выносливое, наиболее приспособленное к тому, чтобы служить человеку; а коль скоро конь - самое благородное из всех животных, способное как нельзя лучше служить человеку, то его и решили предоставить человеку, выбранному среди других людей, и назвали этого человека рыцарем.
  Едва лишь наиблагороднейший человек был обеспечен наиблагороднейшим животным, возникла необходимость снабдить его достойными доспехами, пригодными для сражений и способными предохранить от ран и от смерти; и такие доспехи были найдены и вручены рыцарю.
  Следовательно, кто вознамерился стать рыцарем, должен задуматься и поразмыслить над высоким предназначением рыцарства; желательно, чтобы душевное благородство и надлежащее воспитание были в согласии с предназначением рыцарства, иначе рыцарь вступит в вопиющее противоречие с рыцарским орденом и его принципами. Ибо не следует рыцарскому ордену пятнать свое доброе имя, пополняясь врагами и людьми, жизненные принципы которых ему враждебны.
  Между любовью и трепетом царит согласие, равно как царит оно и между враждой и пренебрежением; поэтому люди, отдавая должное душевному благородству, изысканности манер и той высокой чести, которой рыцарь был удостоин, будучи избран и наделен конем и доспехами, станут любить его и трепетать перед ним; и тогда вместе с любовью вернутся в мир милосердие и доброжелательность, а вместе с трепетом вернутся правда и справедливость.
  Мужчина, наделенный от природы более глубоким и обширным умом, чем женщина, и превосходя ее силой, может быть лучше женщины; ибо если бы он уступал ей в этом, получалось бы, что доброта и мощь не имеют ничего общего с великодушием и добрыми делами. Отсюда следует, что мужчине не только в большей степени, чем женщине, предначертано быть добрым и великодушным, но он более, чем женщина, предрасположен и к вероломству; ибо не будь так, не был бы он достоин больших высот в великодушии и не проявлял бы большей душевной щедрости, чем женщина.
  Хорошенько задумайся, оруженосец, что тебя ждет на поприще рыцарства; ибо если ты станешь рыцарем, то свяжешь себя и славой, и служением, сопряженными с друзьями рыцарства; чем выше твои добродетели, тем безусловнее твой высокий долг перед Богом и людьми; если же ты поступаешь вероломно, то становишься смертным врагом рыцарства, чуждым его принципам и его славе.
  Столь высоки достоинства рыцарского ордена, что не только вступают в него наиблагороднейшие люди, обладающие наиблагороднейшими конями и наиблагороднейшим оружием, но стало само собой разумеющимся, что люди, принадлежащие к рыцарскому ордену, становятся сеньорами. И если быть господином столь почетно, а рабом столь прискорбно, то можешь себе представить, сколь унизительно для твоих добропорядочных подданных или соратников сознавать, что ты, принадлежа к рыцарскому ордену, был подлым и низким; ибо твоя низость выдавала бы в тебе скорее подданного и недостоин ты был бы принадлежать к отмеченным благородством рыцарям.
  Быть избранным, иметь коня, доспехи и быть господином еще недостаточно для того, чтобы претендовать на высокую честь принадлежности к рыцарству, ибо рыцарь нуждается также в оруженосце и стремянном, которые заботились бы о нем и о его конях. Необходимо также, чтобы кто-то пахал, перекапывал землю и выпалывал сорняки, дабы давала она плоды, которыми питаются рыцарь и его кони; следует ему также ездить верхом, вести жизнь сеньора и находить усладу в том, что приносит тяготы и заботы его подданным.
  Доктриной и учением вооружены клирики, дабы с готовностью и со знанием дела любить, познавать и славить Господа и его творение, просвещать истинным учением народ и давать ему пример любви и прославления Господа; а поскольку миссия эта требует знаний и подготовки, они обучаются в школах. Тем самым ясно, что как клирики, отличаясь целомудренной, достойной подражания жизнью и большими познаниями, призваны своим орденом к тому, чтобы склонять людей к благочестию и добродетельной жизни, так и рыцари, оправдывая свое предназначение душевным благородством и мощью своей длани, принадлежат к ордену, призванному к тому, чтобы держать людей в страхе, дабы не осмеливались они совершать преступления друг против друга.
  Наука и школа рыцарства предписывают рыцарю позаботиться о том, чтобы сын его в юном возрасте был обучен верховой езде, ибо, не овладей он этим искусством в юности, в старости он им уже не овладеет. Необходимо также, чтобы сын рыцаря, будучи оруженосцем, приучился ухаживать за конем; желательно также, чтобы сын рыцаря, прежде чем стать господином, побывал в подчиненных и привык прислуживать господину, ибо как же иначе, став рыцарем, узнал бы он, в чем заключается достоинство сеньора. Поэтому следует рыцарю отдать своего сына в услужение к другому рыцарю, дабы научился он прислуживать за столом и в походе, равно как приобрел иные рыцарские навыки.
  Подобно тому, как желающий стать плотником должен поступить в подмастерья к плотнику, а желающий стать сапожником поступить в подмастерья к сапожнику, тот, кто искренне помышляет о рыцарском ордене, должен поступить в услужение к рыцарю; ибо если бы оруженосец, вознамерившийся стать рыцарем, осваивал бы науку рыцарства у кого бы то ни было, но только не у рыцаря, это было бы столь же несуразно, как если бы плотник обучал тонкостям своего ремесла того, кто готовится стать сапожником.
  Так же как у судейских, лекарей и клириков есть ученые книги и посещают они лекции и обучаются своим наукам, и в рыцарском ордене было бы недостаточно лишь на практике обучать оруженосца заботиться о коне, служить своему господину, ратоборствовать вместе с ним и прочее, но желательно было бы обучать рыцарской науке в специальных школах, и чтобы наука эта была описана в книгах, и чтобы она преподавалась, подобно иным наукам, и чтобы сыновья рыцарей сначала обучались бы азам рыцарской науки в школах, а затем становились оруженосцами и следовали за рыцарями в их походах.
  Если не будет недостатка в клириках и в рыцарях, все будет в порядке и с остальными людьми; ибо благодаря клирикам они проникаются благочестием и любовью к Господу, а благодаря рыцарям остерегаются совершать преступления друг против друга. Отсюда следует, что если клирики, совершенствуясь в своем деле, посещают школы, где в их распоряжении имеются учителя и науки, и если столько наук изложено в письменном виде, вопиющей несправедливостью по отношению к рыцарской науке является тот факт, что она не удостоена до сих пор чести быть оформленной в виде доктрины для преподавания в школах, подобно иным наукам. Исходя из всего вышеизложенного, автор этой книги обращается к королю и его придворным, собравшимся, чтобы воздать должное рыцарству, и просит он их воспользоваться его трудом к вящей славе рыцарского ордена, столь любезного Господу.
  
  Часть 2
  Об обязанностях рыцарства
  Обязанности рыцаря вытекают из тех целей и задач, которые перед рыцарским орденом поставлены. Отсюда следует, что если рыцарь не выполняет возложенных на него обязанностей, то он вступает в вопиющее противоречие как с орденом, так и с его предназначением, о котором выше шла речь; ввиду помянутого противоречия он не является истинным рыцарем, хотя бы он и носил это имя; подобный рыцарь достоин большего презрения, нежели ткач или трубочник, выполняющие свои обязанности.
  Рыцарь обязан поддерживать и защищать святую католическую веру, ради которой Бог Отец послал своего Сына воплотиться через Пресвятую Деву Марию, Владычицу, и восславить веру, приняв многие унижения, страдания и мученическую смерть. Отсюда следует, что, подобно тому как Господь Бог возложил на клириков обязанность поддерживать святую перу Священным писанием и послушничеством, донося ее до неверных с таким пылом, чтобы те были готовы умереть за нее, Вседержитель обязал рыцарей силой оружия покорять и подавлять неверных, неустанно пытающихся разрушить Святую) Церковь. Вот почему Господь и на этом и на том свете воздает должное рыцарям за то, что ревностно отстаивают они дело Божье и веру, которой мы все спасемся.
  Рыцарь, верующий, но пренебрегающий обрядами, не имеет ничего общего с теми, кто крепок в вере, и подобен он тем, кого Господь наделил разумом, но кто ведет себя по своему разумению и безрассудно. Отсюда следует, что тот, кто верует, но склоняется к безверию, вознамерился спастись вне веры; тем самым надежды его коренятся в неверии, которое противно вере и спасению; и за свое неверие человек этот будет осужден на вечные муки.
  Много возможностей открыты Господом людям, готовым служить ему. И все же самых почетных, самых достойных, самых заветных - две: священничество и рыцарство; вот почему священник и рыцарь должны быть связаны теснейшими узами дружбы. Отсюда понятно, что как клирик, действующий вопреки установлениям рыцарства, нарушает установления духовенства, так и рыцарь, действующий вопреки и во вред установлениям духовенства, призванного относиться с теплотой и участием к рыцарскому ордену, противостоит установлениям рыцарства.
  Служение ордену заключается не только в том, чтобы быть преданными своему ордену, но и в том, чтобы быть преданными всем другим орденам. Поэтому преданность своему ордену и пренебрежение к чужому несовместимы с истинным служением, ибо по замыслу Всевышнего ордена находятся в согласии друг с другом. Отсюда следует, что как монах чужд своему ордену, если свой орден ему дорог, а чужой - нет, так и рыцарь чужд своему ордену, если свой орден ему дорог, а чужой ненавистен и отвратителен. Ибо если бы рыцарь, выполняя установления своего ордена, отторгал и уничтожал другой орден, получалось бы, что Господь и орден противны друг другу, что невозможно.
  Обязанности рыцаря настолько благородны, что все рыцари должны были бы быть владетельными сеньорами; беда лишь, что на всех рыцарей владений не хватит. Подобно Творцу, который всему является господином, император должен быть рыцарем и господином для всех рыцарей; однако один он всеми рыцарями управлять не имеет возможности, поэтому помогать ему управлять рыцарским орденом должны монархи, которые, также будучи рыцарями, уступали бы ему по положению. Вассалами же монарха должны быть графы, кондоры, инфансоны и иные ступени в иерархии рыцарства; ниже всех располагаются рыцари-однощитники, находящиеся в подчинении вышеперечисленных категорий рыцарства.
  Явным умалением величия, мудрости и власти Господа Бога, которому одному лишь дано править и владеть всем сущим, было бы наделение какого-либо рыцаря правом по собственной воле управлять всеми людьми, обитающими на нашей земле, ибо будь это так, величие, власть и мудрость Господа Бога не были бы столь безусловными. Вот почему Господь распорядился так, чтобы человечеством управляло немалое число рыцарей. Отсюда следует, что монарх или король, назначающие прокураторами, викариями и судьями людей, не имеющих чести быть рыцарями, наносят ущерб рыцарству, ибо у рыцаря, благодаря его предназначению, больше оснований, чем у кого бы то ни было, править людьми; ведь не секрет, что люди питают к нему, благодаря его высоким обязанностям, большее уважение, нежели к тем, кто этой чести не удостоен. Он наделен душевным благородством, свойственным ему как представителю своего ордена, а благодаря душевному благородству он меньше других предрасположен к злобе, к низким и подлым поступкам.
  Обязанностью рыцаря являются поддержка и защита его природного господина, коль скоро ни монарх, ни король, ни иной высокородный барон не мог бы лишь собственными силами вершить справедливость среди вверенного ему народа. Отсюда следует, что, откажись весь народ или кто-то в отдельности выполнять распоряжения своего монарха или короля, рыцарь обязан встать на защиту своего господина, который, пока он один, столь же беспомощен, как и любой другой человек. Иными словами, подлый рыцарь, который, вместо того чтобы помогать своему господину, будет помогать его подданным или же сам вознамерится стать господином и попытается низвергнуть своего господина, не выполняет обязанностей, ради которых он был посвящен в рыцари.
  Рыцари обязаны отстаивать справедливость, ибо если судьи призваны устанавливать справедливость, то рыцари призваны справедливость отстаивать. В том же случае, если рыцарь будет до такой степени в ладах с науками, что овладеет знаниями, необходимыми для судьи, этому рыцарю следовало бы стать судьей; ибо тот, кто способен отстаивать справедливость, лучше других может ее и устанавливать; тем самым рыцарь вполне достоин быть судьей.
  Рыцарь должен ездить верхом, участвовать в турнирах, биться на копьях, носить доспехи, всегда быть готовым к поединкам, пировать с равными себе, владеть мечом, охотиться на оленей, медведей, кабанов, львов, а также уметь многое другое в том же роде, что входит в обязанности рыцарей; ибо все это способствует тому, что рыцари привыкают к ратным делам и приучаются отстаивать рыцарские установления. Другими словами, пренебрегать тем, что позволяет рыцарю как нельзя лучше выполнять свои обязанности, означает пренебрегать рыцарским орденом.
  Отсюда следует, что как все вышеперечисленные занятия свойственны телу рыцаря, так и душе рыцаря свойственны справедливость, мудрость, милосердие, преданность, искренность, смирение, отвага, надежда, опыт и другие подобные этим добродетели. Таким образом, рыцарь, который с готовностью занимается тем, что присуще рыцарскому ордену и имеет отношение к его телу, но уклоняется от добродетелей, столь же присущих рыцарскому ордену, но свойственных душе рыцаря, враждебен рыцарскому ордену, ибо в противном случае получалось бы, что тело и рыцарство чужды душе и ее достоинствам, а это противно истине.
  Рыцари обязаны поддерживать владения и угодья, ибо из-за страха перед рыцарями чернь не решается наносить им урон, равно как не решаются монархи и вельможи из-за страха перед рыцарями идти войной друг против друга. Однако подлый рыцарь, который отказывает в помощи своему истинному, природному господину, когда тот в ней нуждается, не достоин звания рыцаря и подобен вере без дел. а значит, безверию, которое противно вере. Иными словами, если бы мы признали, что поступки подобного рыцаря соответствуют рыцарскому ордену и его установлениям, получалось бы, что рыцарство и его орден находятся в противоречии с тем рыцарем, который, не жалея жизни, отстаивает справедливость, а также защищает и поддерживает своего господина.
  Нет таких обязанностей, которые, будучи вмененными, не могли бы быть отменены; ибо в противном случае все сотворенное, будучи неподвластным исчезновению и разрушению, уподоблялось бы Богу, который не был создан и не может быть уничтожен. Отсюда следует, что поскольку рыцарские обязанности были определены и предписаны Богом, а поддерживается рыцарский орден теми, кто ему предан и кто в него входит, то подлый рыцарь, выходящий из рыцарского ордена, разуверившись в нем, тем самым разрушает в себе самом рыцарственность.
  Монарх или король, разрушающий в себе самом рыцарские установления, не только в себе самом разрушает свое рыцарское призвание, но и в тех рыцарях, которые ему подчинены и которые, следуя дурному примеру их господина, а также дабы угодить ему и походить на него, совершают поступки, противные природе рыцарства и его ордена. Поэтому подлые вельможи не только сами оказываются противны природе рыцарского ордена, но и вассалов своих от него отторгают, разрушая в них рыцарский дух. Отсюда следует, что если и одного рыцаря может отторгнуть от рыцарского ордена только очень низкий и подлый человек, то что же говорить о том, кто отторгнет от рыцарского ордена многих рыцарей!
  О, сколь велика сила духа у того рыцаря, который побеждает и покоряет многих подлых рыцарей! Каковым рыцарем и является монарх или высокородный барон, столь преданный рыцарскому ордену, что, несмотря на неустанные советы злодеев, выдающих себя за рыцарей, опуститься до вероломства, предательства и обмана и тем нанести непоправимый урон своей рыцарственности, побеждает и рассеивает всех заклятых врагов рыцарства, полагаясь лишь на свое душевное благородство да на поддержку, которую оказывают ему рыцарство и его орден.
  Если бы рыцарство заключалось скорее в физической силе, чем в силе духа, получалось бы, что рыцарский орден имеет отношение прежде всего к телу, а не к духу; однако из этого следовало бы, что тело благороднее духа. Отсюда явствует, что, коль скоро душевное благородство не может быть поколеблено ни одним человеком, ни всеми людьми, вместе взятыми, а тело может быть сломлено и покорено другим телом, подлый рыцарь, бегущий с поля битвы и оставляющий на нем своего господина, спасая скорее свое полное сил тело, чем жалкую, подлую душонку, не отвечает установлениям рыцарства и не является верным слугой славному рыцарскому ордену, который зиждется на душевном благородстве.
  Если бы рыцарскому ордену соответствовало скорее меньшее душевное благородство, чем большее, то тщедушие и низость скорее отвечали бы рыцарству, чем доблесть и сила духа; будь это так, тщедушие и низость определяли бы жизненные принципы рыцаря, а отвага и сила духа противоречили бы установлениям рыцарского ордена. А коль скоро это не так, то если ты, рыцарь, всей душой предан рыцарству, ты должен приучить себя к тому, что, чем менее у тебя осталось товарищей, оружия и провианта, тем крепче должны быть твоя отвага и твоя надежда, дабы осилить противников рыцарства. А если погибнешь ты, защищая рыцарство, значит, оно для тебя заключало то, что действительно стоит любить, чем стоит дорожить и чему стоит служить; ибо именно в благородстве духа рыцарство находит свое пристанище. И никто так не любит, не славит рыцарства и так им не проникается, как тот, кто умирает за честь и за рыцарский орден.
  Ничему так не соответствуют рыцарство и доблесть, как мудрости и здравомыслию; в противном случае в согласии с ними были бы глупость и невежество. Будь так, мудрость и здравомыслие, коль скоро они противоположны глупости и невежеству, были бы противны природе рыцарского ордена, что невозможно; ввиду этой невозможности ты, рыцарь, любовь которого к рыцарскому ордену безгранична, должен знать, что как рыцарство, благодаря твоему душевному благородству, наделяет тебя доблестью и отвагой, дабы славил ты рыцарство, так и рыцарский орден должен внушить тебе любовь к мудрости и здравомыслию, незаменимым для того, кто прославляет рыцарский орден вопреки разброду и ничтожеству мыслей вознамерившихся восславить рыцарство при помощи глупости и скудоумия.
  Рыцари обязаны служить опорой вдовам, сиротам и убогим; ибо, как и вообще по природе вещей старшие должны помогать младшим и защищать их, рыцарский орден, по природе своей великий, прославленный и могущественный, должен служить поддержкой и опорой тем, кому отказано в достоинстве и могуществе. Отсюда следует, что если насиловать вдов, нуждающихся в помощи, или лишать наследства сирот, нуждающихся в попечителе, или грабить и разорять людей убогих и немощных, нуждающихся в покровителе, отвечает установлениям рыцарского ордена, то подлость, обман, жестокость и предательство не противоречат рыцарскому благородству и чести рыцарства. А если это так, то такой рыцарь и его орден противны природе и принципам рыцарского ордена.
  Если ремесленнику Господь дал глаза для того, чтобы он мог видеть и работать, то грешнику он дал глаза затем, чтобы он мог оплакивать спои грехи; точно так же рыцарю сердце дано для того, чтобы его душевное благородство имело в нем свое пристанище, достойному и могущественному рыцарю сердце дано для того, чтобы нашлось в нем место для сострадания и сочувствия, для помощи и опеки, чтобы обратил он свой взор на тех, кто с надеждой и со слезами на глазах смотрит на рыцарей, ожидая от них помощи, защиты и внимания к своим заботам. Тем самым рыцарь, чьи глаза не замечают убогих, а сердце глухо к их заботам, истинным рыцарем не является и чужд рыцарскому ордену; ибо рыцарство по своей сути настолько благородно и величественно, что отторгает оно от ордена и от его благодеяний тех, чьи взоры тусклы, а сердца черствы.
  Если бы предназначение рыцарства, столь всеми превозносимое, состояло в том, чтобы грабить и разорять бедных и убогих, соблазнять и насиловать вдов и других женщин, насколько же достойнее и благороднее было бы опекать и защищать сирот, вдов и убогих! Отсюда следует, что если бы мы признали подлость и лицемерие присущими рыцарскому ордену, столь всеми превозносимому, а обман, предательство и жестокость - теми качествами, которыми слава рыцарства и обеспечивается, насколько же достойнее рыцарства был бы тот орден, слава которого зиждилась бы на преданности, благодеянии, великодушии и милосердии!
  Рыцарь обязан иметь замок и коня, дабы мог он охранять дороги и защищать крестьян. Рыцарь обязан иметь села и города, дабы отстаивать справедливость среди вверенных ему жителей и дабы собирать в одном месте плотников, кузнецов, сапожников, булочников, торговцев и людей иных профессий, занимающихся в этом мире своим делом, каждое из которых по-своему отвечает нуждам человека. Отсюда следует, что рыцари, именно для того, чтобы оказаться способными выполнять свои обязанности, обеспечены и замками, и селами, и городами; между тем, если бы обязанности рыцаря заключались в том, чтобы разрушать села, замки и города, сжигать и рубить леса и посевы, резать скот и грабить на дорогах, то изменой рыцарству было бы строить и создавать замки, крепости, села и города, защищать крестьян, содержать сторожевые башни для охраны дорог и многое в этом же роде; тем самым получалось бы, что цели, которые ставили перед собой при создании рыцарства, совпадали бы с изменой рыцарству и с его полной противоположностью.
  Рыцари должны преследовать изменников, воров и грабителей; ибо подобно топору, который был создан для того, чтобы им рубили деревья, рыцарь призван истреблять дурных людей. Отсюда следует, что если сам рыцарь является грабителем, вором и изменником, а грабители и воры должны истребляться и пленяться рыцарями, то рыцарь, являющийся вором, изменником и грабителем, дабы отвечать своему предназначению, должен не кого-либо другого, а самого себя убить или пленить; в том же случае, если бы он, со всей строгостью соблюдая свои рыцарские обязанности по отношению к другим, отказался со всей строгостью отнестись к самому себе, то и предназначение рыцарского ордена скорее бы распространялось на других людей, а не на него самого. В то же время коль скоро абсолютно неестественно, чтобы кто-либо сам себя убивал, то рыцаря, оказавшегося вором, изменником и грабителем, должен убить и уничтожить другой рыцарь. Рыцарь же, который укрывает и поддерживает рыцаря, оказавшегося изменником, грабителем и вором, не отвечает своему предназначению; ибо если бы он в этом случае ему отвечал, то, убивая и истребляя воров и изменников, не являющихся рыцарями, он действовал бы вопреки своему предназначению.
  Если болит у тебя, рыцарь, одна рука, то в другой твоей руке эта боль отдается куда острее, чем во мне или в любом другом человеке; точно так же порок и ущербность рыцаря, оказавшегося изменником, вором и грабителем, ты, будучи рыцарем, принимаешь ближе к сердцу, чем я, рыцарем не являющийся. Отсюда следует, что если твоя боль ближе тебе, чем моя, почему же снисходителен ты к рыцарю, уронившему достоинство рыцарства, и при этом беспощаден к простым людям, совершившим ошибки?
  Рыцарь-вор совершает куда большее преступление против высокого достоинства рыцарства, когда лишает его чести и имени, чем тогда, когда ворует деньги и другие ценности; ибо лишить чести - это значит нанести урон и запятнать то, что достойно высших похвал и почестей. А поскольку цена чести и доброй славы выше, чем цена денег, золота и серебра, то, запятнав рыцарство, наносят куда больший урон, чем украв деньги и другие ценности, для рыцарства посторонние. В противном случае получалось бы, что либо цена человека ниже, чем цена денег и других вещей, либо что украсть одну монету преступнее, чем украсть много денег.
  Если бы изменник, убивший своего господина, соблазнивший его жену и сдавший без боя его замок, считался бы рыцарем, то как назывался бы тот, кто умер бы, спасая честь и жизнь своего господина? И если господин расхваливает своего рыцаря-изменника, какие еще преступления тот должен совершить, дабы быть осужденным и наказанным? И если господин не заботится о чести рыцарского ордена, не ополчаясь против своего рыцаря-изменника, как еще ее поддержать? И если господин не преследует изменника, может ли он вообще преследовать кого-либо, и господин ли он вообще, хотя бы своим людям?
  Если рыцарь стремится обвинить изменника и уничтожить его, а рыцарь-изменник стремится скрыться и уничтожить верного рыцаря, в чем заключаются тогда устремления рыцарства? И если рыцарь-изменник со своей низменной душой тщится одержать победу над великодушным рыцарем, сражающимся за правду, что именно он тщится превозмочь и побороть? Если же поборник рыцарства и правды окажется побежденным, за какой грех он будет нести расплату и куда при этом канет высокая рыцарская честь?
  Если бы воровство входило в обязанности рыцаря, благодеяние оказывалось бы противным природе рыцарского ордена; если же благодеяние входило бы в чьи то обязанности, сколько достоинства было бы в том человеке, в обязанности которого входило бы благодеяние? Если одаривать награбленным соответствует рыцарской чести, чему отвечало бы стремление возвращать? И если рыцарь должен овладеть тем, что Богом было даровано другому, чем же тогда рыцарь не должен овладевать?
  Плохо разбирается в доверии тот, кто голодному волку доверит своих овец, и кто доверит красавицу жену молодому рыцарю-изменнику, и кто доверит свой укрепленный замок рыцарю алчному и вороватому. И если этот человек плохо разбирается в доверии, как относиться к тому, кто знает, как, что и кому стоит доверять, кто умеет возвращать и хранить то, что ему доверили?
  Видели ли вы когда-нибудь рыцаря, который не хотел бы отвоевать свой замок. Видели ли вы когда-нибудь рыцаря, который не пытался бы укрыть свою жену от рыцаря-изменника? Видели ли вы когда-нибудь рыцаря-вора, который воровал бы иначе, чем украдкой? Если же вы таких рыцарей не встречали, так это потому, что их поведение не соответствует установлениям рыцарского ордена.
  Рыцарь обязан иметь сверкающие доспехи и ухоженного коня; если те забота о доспехах и коне не входит в обязанности рыцаря, то в его обязанности входит и то, что есть, и то, чего нет. Если же это так, то обязанности рыцаря одновременно и существуют и не существуют; в то же время, поскольку быть и не быть суть противоположны, а лишаться брони чуждо рыцарству, то чем бы являлось тогда рыцарство без доспехов и почему бы тогда рыцарь носил это имя?
  Заповедью нам предписано не лжесвидетельствовать; отсюда следует, что, если бы дающий ложные показания не противоречил рыцарскому ордену, Господь, давший нам заповеди, и рыцарство были бы противоположны друг другу; если же это так, то что есть рыцарская честь и в чем заключаются обязанности рыцаря? Если же есть между Господом и рыцарством соответствие, то лжесвидетельство чуждо природе тех, кто является поборниками рыцарства. Если же давать клятву и божиться и свидетельствовать истину было бы чуждо природе рыцаря, то в чем бы тогда заключалось рыцарство?
  Если между справедливостью и сластолюбием нет противоречия, то рыцарство, соответствующее справедливости, соответствовало бы и сластолюбию; а если бы между рыцарством и сластолюбием было бы соответствие, то целомудрие, противоположное сластолюбию, оказалось бы чуждым природе рыцарской чести; если бы это было так, получалось бы, что рыцари стремятся восславить рыцарство, дабы утвердить сластолюбие. Если же справедливость и сластолюбие чужды друг другу и рыцарство существует для отстаивания справедливости, то в этом случае между сластолюбивым рыцарем и рыцарством нет ничего общего; если же это так, то грех сластолюбия должен быть неприемлемым для рыцарства; и если бы грех сластолюбия был наказуем так, как он того заслуживает, впавших в него следовало бы изгонять из рыцарского ордена с еще большей непримиримостью, чем из любого другого.
  Если бы справедливость и смирение были чужды друг другу, рыцарство, которое в ладу со справедливостью, было бы противоположно смирению и соответствовало бы гордыне. Однако если бы спесивый рыцарь отстаивал рыцарские устои, иным рыцарством оказывалось бы то, которое некогда было основано на справедливости и видело свою задачу в защите людей смиренных от спесивых и неправых. Будь это так, новоявленные рыцари не могли бы принадлежать к тому же самому ордену, к которому принадлежали другие, им предшествовавшие. Если бы нынешние рыцари соблюдали установления и выполняли те же обязанности, что и их предшественники, не было бы низости и гордыни в этих рыцарях, которые кажутся нам спесивыми и неправыми. Однако если то, что кажется низостью и гордыней, на самом деле ничто, где же и в чем же тогда смирение и справедливость?
  Если бы справедливость и миролюбие были бы чужды друг другу, рыцарство, которое в ладу со справедливостью, было бы противоположно миролюбию; если бы это было так, те нынешние рыцари, которые чураются мира и жаждут войн и связанных с ними бедствий, были бы рыцарями, а те, которые умиротворяют людей и избегают бедствий войны, были бы чужды рыцарству. И если те нынешние рыцари, которые творят жестокости и беззакония, сеют зло и связанные с войной бедствия, выполняют обязанности рыцарства, то хотел бы я знать, кем же тогда являются рыцари справедливые и миролюбивые по природе своей, умиротворяющие людей силой закона и силой оружия? Ибо, как и ранее, предназначение рыцарства заключается в том, чтобы умиротворять людей силой оружия; между тем если нынешние воинственные и неправые рыцари не принадлежат рыцарскому ордену и не выполняют его установлений, где же тогда рыцарство, да и сколько тех рыцарей, и каковы эти рыцари, входящие в орден?
  Многообразны те пути и возможности, следуя которым рыцарь может выполнять возложенные на него рыцарством обязанности; однако ввиду того, что нам еще предстоит о многом поведать, излагаем их здесь в сжатой манере, главным же образом потому, что, выполняя просьбу одного весьма учтивого оруженосца, преданного и чистосердечного, посвятившего немало времени изучению рыцарских устоев, мы составили эту книгу в самом кратком виде, ибо и само посвящение в рыцари должно быть весьма недолгим.
  
  Часть 3
  Oб испытаниях, которым должен быть подвергнут оруженосец, вознамерившийся быть посвящённым в рыцари
  Рыцарь, подвергающий оруженосца испытанию, должен быть глубоко преданным рыцарскому ордену; не секрет, что для некоторых рыцарей не столь уж важно, о достойных ли рыцарях идет речь, лишь бы их было много. А поскольку для рыцарства значение имеет не количество, а душевное благородство и добрые нравы, то экзаменующий, отдающий предпочтение скорее количеству рыцарей, чем рыцарскому достоинству, не подходит для этой роли, и было бы желательно его самого подвергнуть самому строгому и нелицеприятному допросу ввиду того вреда, который он наносит высокому достоинству рыцарства.
  Прежде всего, следует спросить оруженосца, желающего стать рыцарем, любит ли он Господа и трепещет ли он перед ним; ибо ни один человек без любви к Господу и без страха перед ним не достоин вступить в рыцарский орден: страх будет предостерегать от пороков, которые приносят рыцарству неизъяснимый урон. Отсюда следует, что если случайно оруженосец, чуждый любви и страха к Господу, все же оказывается посвященным в рыцари, то тем самым он, вступив в рыцарство, приобретает достоинство, в то время как рыцарство его теряет, приобретя этого оруженосца, присоединившегося к рыцарству, не прославляя Господа, вопреки всему рыцарству. А поскольку приобретать достоинство и терять достоинство суть вещи, чуждые друг другу, то оруженосец, лишенный любви и страха, не достоин быть рыцарем.
  Подобно тому как рыцарь без коня не может выполнять рыцарские обязанности, оруженосец, лишенный душевного благородства, не достоин вступить в рыцарский орден; ибо душевное благородство составляет основу рыцарства, а душевная низость ведет к падению рыцарского ордена. Отсюда следует, что если оруженосец с низменными запросами хочет стать рыцарем, тем самым он хочет уничтожить орден, присоединиться к которому так жаждет; если же ему чужда природа ордена, зачем он в него стремится? А тот, кто посвящает в рыцари оруженосца с низменными запросами, зачем наносит он своему ордену подобный урон?
  Не по словам суди о душевном благородстве, ибо слова нередко бывают лживы; и не по роскоши одеяний, ибо роскошное платье подчас скрывает жалкую и подлую душонку, обиталище низости и лжи. И не по коню суди о душевном благородстве, ибо не получишь ты от него ответа; не суди о душевном благородстве по упряжи и по доспехам, ибо богатое убранство может скрывать под собой мелочную и низкую душонку. Иными словами, если ищешь ты душевное благородство, то ищи его в вере, надежде, милосердии, справедливости, отваге, преданности и иных добродетелях, ибо в них заключается душевное благородство; в них находит опору благородное сердце рыцаря, не поддающееся подлости, обману и не уступающее супостатам рыцарства.
  Возраст рыцаря должен быть соответствующим, ибо если оруженосец, вознамерившийся стать рыцарем, слишком молод, не сумеет он перенять те обычаи, которые обязан он будет усвоить, прежде чем станет рыцарем; и не сможет он вспомнить, что обещал он во славу рыцарства, если был он посвящен в рыцари в детстве. Если же рыцарем хочет стать оруженосец старый и немощный, то оскорбление рыцарству он нанес еще до того, как одряхлел, ибо составляют его сильные духом и телом воители, а позором его покрывают немощные, убогие и оставляющие поле битвы.
  Подобно тому как место добродетели - золотая середина, а ее противоположность ударяется в крайности, проявляя свою ущербность, возраст рыцаря должен приличествовать рыцарству; будь иначе, получалось бы, что нет согласия между сообразностью и рыцарством; а в этом случае были бы чужды друг другу добродетель и рыцарство. А поскольку нет этого противоречия, зачем ты, оруженосец, еще не готовый или опоздавший быть рыцарем, стремишься вступить в рыцарский орден?
  Если оруженосцу достаточно иметь привлекательные черты лица или ладную фигуру, белокурые волосы или зеркальце в суме, дабы быть посвященным в рыцари, то в оруженосцы и рыцари вполне можно было бы принять миловидного крестьянского парня или привлекательную женщину; но в этом случае мы бы покрыли позором древнее и славное сообщество; и мы уронили бы то достоинство, которым Господь наделил мужчину в большей степени, чем женщину; это унижение и этот позор запятнали бы рыцарский орден.
  Между дворянином и рыцарем есть несомненная связь и близость; ибо дворянин прежде всего хранит доставшийся ему по наследству кодекс чести, а рыцарь неукоснительно соблюдает свод правил и установлений, не подлежащих обсуждению с момента своего возникновения и по сей день. Отсюда следует, что коль скоро между дворянином и рыцарем есть соответствие, то если посвятить в рыцари человека, дворянином не являющегося, неизбежно возникнет противоречие между дворянином и рыцарем; таким образом, тот, кого посвятят в рыцари, окажется чуждым как дворянской природе, так и рыцарской; а если все же он окажется рыцарем, то что же такое будет в таком случае рыцарство?
  Если власть твоя в рыцарском ордене столь велика, что ты способен принять в него тех, кто его не достоин, очевидно, что ты столь же способен отторгнуть от него тех, кто, будучи дворянами, вполне достойны быть рыцарями. Если же достоинство рыцарства столь велико, что ты не властен ни над ним, ни над теми, кто, будучи дворянами, вполне могут быть рыцарями, то ты не можешь посвятить в рыцари человека низкого происхождения.
  По своей земной природе деревья и животные ничем не уступают человеку, однако душа, присущая лишь человеку, как разумному существу, придает его природе достоинство, недоступное природе животного. Поэтому устав рыцарского ордена позволяет принимать в рыцари человека и не древнего рода, в том случае, если он по своему нраву и своим поступкам того заслуживает и если за него поручится какой-нибудь достойный вельможа. В противном случае получалось бы, что рыцарственность заключается в земной природе, а не в достоинствах души; ибо присущее рыцарству душевное благородство к душе имеет куда большее отношение, чем к телу.
  Принимая оруженосца в рыцари, надлежит справляться о его нравах и обычаях; ибо если за худые нравы недостойных рыцарей изгоняют из рыцарского ордена, то тем более не стоит дурного оруженосца принимать в рыцари, чтобы потом его за недостойные поступки и подлый нрав изгонять.
  Если честь столь неразрывно связана с рыцарством, то оно должно изгонять из своих рядов всех запятнавших себя позором; если бы рыцарство не пополнялось теми, кто безупречен в отношении чести, кто дорожит ею и о ней печется, то оно бы погрязло в пороках и не смогло бы заново воссиять во славе. Однако раз это не так, то ты, рыцарь, подвергающий оруженосца испытанию, должен прежде всего искать в нем благородство и достоинство.
  Надлежит выяснить, с какой целью оруженосец хочет стать рыцарем; ибо если он добивается рыцарства, дабы разбогатеть, получить владение или же прославиться, а не затем, чтобы принести славу рыцарству или же славным рыцарям, покрывающим ее славою, то в стремлении к рыцарству он стремится его ославить, и его бесславное стремление к тому, чтобы рыцарство принесло ему богатство, благополучие и славу, недостойно. Подобно тому как разоблачаются клирики, купившие столь желанные для них места прелатов, разоблачаются и оруженосцы, вознамерившиеся стать рыцарями вопреки установлениям рыцарства. И как клирик, корыстолюбивый по самой природе своей, чужд законам монастырской жизни, так и подобный оруженосец чужд природе рыцарства, даже если ему и удалось стать рыцарем.
  Оруженосец, алчущий рыцарства, должен знать о грузе ответственности, с рыцарством сопряженном, и о тех опасностях, которым подвергаются вознамерившиеся стать рыцарями и выполнять рыцарский долг. Ибо не столько смерти должен бояться рыцарь, сколько позора, и не столько голод, жажда, жара, холод или любые иные тяготы и мучения должны страшить его, сколько бесчестье. И поэтому обо всех этих опасностях оруженосец должен знать до того, как он вступит в рыцарский орден.
  Не бывает рыцарей без доспехов, отличает рыцарей достойное поведение, и связаны с рыцарством большие расходы. Поэтому не может быть рыцарем безоружный оруженосец, не располагающий определенными средствами, ибо из-за нехватки денег он не сможет приобрести доспехов, а из-за недостатка доспехов и средств он станет грабителем, изменником, вором, лжецом, лицемером, и ничего в нем не будет от рыцарства.
  Горбун, толстяк, равно как и тот, кто имеет какой-либо иной телесный изъян, не должен вступать в рыцарский орден, ибо было бы большой ошибкой принимать в рыцарский орден хилых, худосочных и непригодных к ратному делу. Столь высоко призвание рыцарства и столь громкой славой оно окружено, что увечному оруженосцу не помогут ни богатство, ни душевное благородство.
  Следует выяснить, не совершил ли оруженосец какого-нибудь низкого поступка, противоречащего установлениям рыцарства, ибо не исключено, что он его совершил, а в таком случае он недостоин вступить в рыцарский орден и быть одним из тех, кто печется о славе рыцарства.
  Если оруженосец тщеславен, вряд ли он может быть членом рыцарского ордена, ибо тщеславие принадлежит к числу тех грехов, которые подрывают даруемые рыцарством заслуги и преимущества. Подобострастному оруженосцу также не следует быть рыцарем, ибо под подобострастием скрываются низкие цели, которые сводят на нет благие намерения и сердечные порывы рыцаря.
  Оруженосец, обуреваемый гордыней, необразованный, речи которого столь же грязны, как и его одежды, пьяница, чревоугодник и клятвопреступник, жестокосердый, корыстолюбивый, лживый, вероломный, ленивый, вспыльчивый и сластолюбивый или погрязший в иных пороках, не должен быть рыцарем. В противном же случае, если бы в рыцарский орден вступали те, кто ему чужд, получалось бы, что нет разницы между хаосом и гармонией. Отсюда следует, что, поскольку рыцарство - это приведенная в гармонию отвага, каждый оруженосец, прежде чем быть принятым в рыцарство, должен быть подвергнут испытанию.
  
  Часть 4
  Об обряде посвящения оруженосца в рыцари
  До своего вступления в рыцарский орден оруженосец прежде всего должен покаяться в своих грехах против Бога, ради служения которому он и вступает в рыцарский орден, или, если ему не в чем каяться, должен причаститься Телу Христову, как подобает истинному христианину.
  Желательно, чтобы обряд посвящения в рыцари совершался в один из праздничных дней, когда по случаю праздника соберется много народа в том самом месте, где будет происходить обряд посвящения в рыцари и где все обратятся к Господу, моля его одарить оруженосца своей милостью и своим благоволением, дабы не запятнал он чести рыцарского ордена.
  В честь того святого, праздник которого приближается, оруженосец должен накануне соблюдать пост. И надлежит ему также посетить церковь вечером накануне того дня, когда должно состояться посвящение его в рыцари, и молиться там Господу, и надлежит ему провести ночь в молитве и созерцании, и внимать словам Господа и наставлениям рыцарского ордена. Внимая же песням жогларов, воспевающих грех и блуд, он немедленно проникся бы пренебрежением и презрением к рыцарскому ордену.
  Утром следующего дня должна быть торжественная месса; оруженосец должен подойти к алтарю и склониться перед священником, представляющим Господа, и посвятить себя рыцарскому ордену, дабы служить Господу; и надлежит ему также поклясться отдать всего себя без остатка во славу рыцарского ордена. Желательно, чтобы в этот день читалась проповедь, в которой бы объяснялись все четырнадцать догматов веры, и все десять ее заповедей, и все семь ее таинств, равно как и многое другое, касающееся веры. И накрепко должен оруженосец все это запомнить, дабы не было для него различия между обязанностями рыцарства и целями святой католической веры.
  Четырнадцать догматов веры таковы. Верить в Господа - первый догмат. Верить в Отца, Сына и Духа Святого - это еще три догмата. Надлежит также верить, что Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой суть едины и что Господь был всегда и всегда пребудет. Верить в то, что Господь является творцом всего сущего - это пятый догмат. Шестой заключается в том, чтобы верить в то, что Господь сотворил нас заново, ибо искупил род человеческий от первородного греха, совершенного Адамом и Евой. Седьмой заключается в том, чтобы верить, что Господь одарит славой тех, кто войдет в Рай. Эти семь догматов относятся к божественной природе Господа. Еще семь относятся к человеческой природе Сына Божьего, которой он обязан Святой Деве Марии; эти семь догматов таковы. Beрить, что Иисус Христос был зачат благодаря Духу Святому в момент Благовещения Деве Марии Архангелом Гавриилом, - это первый догмат. Второй заключается в том, чтобы верить, что Христос родился. Третий - в том, что он был распят и что он принял смерть, дабы спасти нас. Четвертый - в том, что он сошел в ад, дабы вызволить оттуда Адама, Авраама и других пророков, которые при жизни уверовали в его грядущее пришествие. Пятый состоит в том, чтобы верить, что Иисус Христос воскрес: из мёртвых. Шестой - в том, чтобы верить, что он вознесся на небо в день Воскресения. Седьмой - в том, чтобы верить во второе пришествие Христа, дабы воздать праведникам и грешникам в День Страшного суда, когда все мы воскреснем. Все мы обязаны верить в эти четырнадцать догматов, которые суть свидетельства бытия Бога и его творения, и, не уверовав в эти догматы, ни один человек не может спастись.
  Десять заповедей, полученные Моисеем от Господа на горе Синай, суть следующие. Люби одного лишь Господа и ему одному лишь служи. Не произноси напрасно имени Господа. Соблюдай субботу и почитай отца своего и мать свою. Не убий. Не прелюбодействуй. Не укради. Не лжесвидетельствуй. Не желай жены ближнего своего. Не желай добра ближнего своего. Каждый рыцарь должен их знать, дабы, войдя в орден, не нарушать заповедей, которые даны нам Богом.
  Семь таинств Святой Церкви суть следующие: крещение, конфирмация, обедня, покаяние в своих грехах, обряд, совершаемый епископом при посвящении в сан пресвитеров, дьяконов и протодьяконов, венчание, миропомазание. Благодаря этим семи таинствам мы "спасемся. Клятва, даваемая рыцарем, обязывает его соблюдать и отстаивать эти семь таинств, поэтому каждому рыцарю надлежит знать, к чему призывает его рыцарский долг.
  Догматы, заповеди и таинства, равно как и многое другое, касающееся веры, должен проповедовать священник; а оруженосец, вознамерившийся стать рыцарем, должен молить Господа, дабы удостоил он его своих милостей и своего благоволения, благодаря которым мог бы он посвятить ему свою жизнь.
  После того как священник выполнит свои обязанности, принц или знатный вельможа, согласившийся посвятить в рыцари оруженосца, алчущего рыцарства, должен последний раз задаться вопросом, обладает ли он сам высокими достоинствами рыцарского ордена, дабы наделить, с Божьей помощью, рыцарскими добродетелями оруженосца, домогающегося высоких рыцарских достоинств. В том случае, если сам он лишен как добродетелей, так и достоинств, не сможет он другого наделить тем, чем сам не обладает, и тогда окажется, что он хуже растений, одним из достоинств которых является их способность размножаться, в чем им не уступают животные и птицы.
  Недостойный рыцарь, пытающийся беспринципно и вопреки принципам ордена его расширить, наносит ущерб как оруженосцу, так и рыцарству; то, что должно было быть ниспровергнуто, благодаря ему утверждается, несмотря на то что надлежало ему быть отвергнутым. Подчас по вине таких рыцарей рыцарство пополняется оруженосцами, не пользующимися Господним благорасположением и не обладающими рыцарскими достоинствами; а оруженосец, принятый в рыцарский орден благодаря подобному рыцарю, оказывается никуда не годным.
  Оруженосец должен преклонить перед алтарем колени и обратиться взором и душою к Богу, простирая к Господу руки. А рыцарю надлежит опоясать его мечом, что должно символизировать целомудрие и справедливость. Затем он должен поцеловать оруженосца и дать ему пощечину, что символизирует милосердие, ибо напоминает ему о данных им обещаниях и о великой ответственности, которая на него ложится, а также о той великой чести, которой его удостаивают, принимая в рыцарский орден.
  После того как рыцарь небесный и рыцарь земной совершили обряд посвящения в рыцари, новый рыцарь должен продемонстрировать свое умение ездить верхом и вообще показать себя людям, дабы все знали, что он стал рыцарем и взял на себя обязанность хранить и приумножать славу рыцарства, причем чем больше народу увидит его в новом, рыцарском качестве, тем труднее ему будет впоследствии запятнать честь ордена.
  В этот день должно быть много разных увеселений, пиров и турниров и много всего другого, присущего рыцарским праздникам. Вельможа, посвящавший оруженосца в рыцари, должен всем новым рыцарям раздать подарки. Новому рыцарю также надлежит в этот день быть щедрым, ибо тот, кто получил столь бесценный подарок, как рыцарский орден, запятнает позором свой орден, если не будет одаривать других, как того требует обычай. Все это, равно как и многое другое, заслуживающее не меньшего внимания, имеет отношение к обряду посвящения в рыцари.
  
  Часть 5
  О символике рыцарского вооружения
  Одеяния, в которые облачается священник, чтобы отслужить мессу, имеют определенный смысл, связанный с его предназначением. А поскольку предназначения священника и рыцаря тесно между собою связаны, то, согласно предписаниям рыцарского ордена, все, что необходимо рыцарю, дабы выполнять свой долг, имеет определенный смысл, долженствующий подчеркивать высокое предназначение рыцарского ордена.
  Рыцарю принадлежит меч, имеющий крестообразную форму; это свидетельство того, что он призван побеждать и уничтожать своим мечом противников креста, подобно тому как Иисус Христос победил на кресте смерть, которой мы были наказаны по вине прародителя нашего Адама. И как меч заострен с обеих сторон, а рыцарство призвано утверждать справедливость, - справедливость заключается в том, чтобы каждому воздавать по заслугам, - так и рыцарский меч свидетельствует о том, что рыцарь должен утверждать своим мечом рыцарский орден и справедливость.
  Рыцарю принадлежит копьё, что свидетельствует об истине, ибо истина не извилиста, но пряма, и она опережает ложь. А наконечник копья символизирует преимущество, которое имеет истина перед ложью, штандарт же свидетельствует о том, что истина открыта не ем и не страшится лжи и обмана. Именно и истине коренится надежда, равно как и мнение другое, воплощением же её являете я копьё.
  Рыцарю принадлежит шлем, символизирующий совесть, ибо бессовестный рыцарь не будет подчиняться установлениям рыцарства. Отсюда следует, что как совесть пробуждает в людях стыдливость и заставляет их опускать глаза долу, так и шлем не позволяет человеку задирать слишком голову и заставляет его смотреть перед собой, т. е. и не опускаться слишком, и не воспарять. Подобно тому как шлем предохраняет голову, самую ценную часть человеческого тела, расположенную над другими, совесть предохраняет рыцаря, предназначение которого, после священника, самое благородное из всех существующих, от подлых умыслов, дабы благородство его духа не запятнало себя низостями, обманом или иными дурными поступками.
  Рыцарю принадлежат доспехи, символизирующие замок и крепость, предохраняющие от грехов и пороков, ибо, подобно тому как опоясывают замок или крепость, дабы никто не мог их преодолеть, замкнуты и подогнаны один к другому доспехи, дабы не смогли пробраться в благородное сердце рыцаря вероломство, гордыня, измена и другие пороки.
  Рыцарю принадлежат железные наколенники, дабы предохранить его ноги; это свидетельствует о том, что железо, т.е. меч, копье, палица и другое оружие, должно помочь рыцарю охранять дороги, что является его обязанностью.
  Рыцарю принадлежат шпоры, символизирующие сноровку, опыт и ревностность, которые он должен обратить во славу своего ордена. Подобно тому как рыцарь пришпоривает своего коня, дабы тот скакал как можно быстрее, - сноровка ускоряет ход событий, опыт предохраняет человека от неожиданностей, а ревностность предоставляет в распоряжение рыцаря броню и провизию, необходимые ему для его деяний во славу рыцарства.
  Рыцарю принадлежит латный нашейник, символизирующий покорность, ибо рыцарь, не подчиняющийся своему господину и рыцарскому ордену, позорит своего господина и недостоин быть членом рыцарского ордена. Отсюда следует, что, подобно тому как латный нашейник предохраняет шею рыцаря от ран и ударов, покорность позволяет рыцарю сохранить верность своему господину и суверену и преданность рыцарскому ордену, дабы ни вероломство, ни гордыня, ни несправедливость, ни иной порок не нанесли ущерба клятве, которую рыцарь дал своему господину и рыцарству.
  Рыцарю принадлежит палица, символизирующая силу духа, ибо, подобно тому как она годится против любого оружия и нет от нее спасения, сила духа годится против любого порока и укрепляет добродетель и добрые нравы, благодаря которым рыцарь может умножить славу рыцарства.
  Рыцарю принадлежит кинжал, к помощи которого он прибегает тогда, когда другое оружие ему уже не поможет, ибо если приблизился он к противнику настолько, что ни копьем, ни мечом, ни палицей ею уже не ударишь, удар можно нанести кинжалом. Поэтому кинжал свидетельствует о том, что рыцарю не следует полностью полагаться ни на свое оружие, ни на свою силу, а должен он настолько приблизиться к Богу, возлагая на него надежду, что надеждой на Бога одолеет он всех своих недругов и всех супостатов рыцарства.
  Рыцарю принадлежит щит, символизирующий предназначение рыцаря, ибо подобно щиту, который оказывается между рыцарем и ею врагом, сам рыцарь находится между монархом и народом. Таким образом, рыцарю надлежит прикрывать собою монарха, буде кто-то на него покусится, подобно тому как удар приходится сначала по щиту и лишь затем по телу рыцаря.
  Рыцарю принадлежит седло, символизирующее непреклонность духа и бремя рыцарства, ибо, подобно тому как в седле рыцарь чувствует себя увереннее, во время битвы рыцаря прикрывает собой непреклонность духа, приносящая ему удачу. Перед этой непреклонностью блекнет жалкое бахвальство и тщеславное ничтожество, и никто не решается выступить против того, чье тело надежно защищено душевным благородством; и столь тяжело бремя рыцарства, что из за пустяков рыцари не должны пускаться в путь.
  Рыцарю принадлежит конь, символизирующий душевное благородство, дабы, сев на него, возвышался бы рыцарь над всеми людьми, дабы виден он был издалека и дабы сам он видел далеко вокруг и раньше других смог бы выполнить то, что велит ему его рыцарский долг.
  Рыцарь держит в руках вожжи, а на коня его надеты удила; это свидетельствует о том, что словно удилами должен быть стиснут его рот, недоступный для лживых и низких слов, а руки должны быть стянуты, дабы был он умеренным в просьбах и не поддался бы безрассудству, когда благоразумие теряет голову. А вожжи символизируют, что он должен, не раздумывая, устремляться туда, где рыцарскому ордену требуется его присутствие. И, где это будет необходимо, он должен проявить щедрость, и оказать помощь, и сделать то, к чему его обязывает его положение, и быть мужественным, и не трепетать перед врагами; и если не решается он нанести удар, да закалит он свое сердце. А если рыцарь ведет себя совсем иначе, то его конь, неразумная тварь, скорее отвечает установлениям и предназначению рыцарства, чем сам рыцарь.
  Султан на голове рыцарского коня свидетельствует о том, что никогда не следует применять оружие без особой необходимости, ибо, подобно тому как любой всадник следует за головой своего коня, благоразумие рыцаря должно предшествовать его поступкам, поскольку безрассудные поступки столь отвратительны, что никак не должны быть свойственны рыцарю. Отсюда следует, что, подобно тому как султан предохраняет голову коня, благоразумие должно предохранять рыцаря от бесчестья и позора.
  Конская сбруя служит для защиты коня от ударов; это свидетельствует о том, что рыцарь должен заботиться о своем имуществе и о своем достоянии, поскольку необходимы они ему для выполнения своего рыцарского долга. Ибо не будь у него сбруи, не был бы рыцарь предохранен от ран и ударов, а не будь у него достатка, не смог бы он приумножать славу рыцарства и не был бы он избавлен от низких помыслов, так как нищета способствует тому, что человек склоняется к подлости и вероломству.
  Кожаный камзол свидетельствует о тяжелых испытаниях, которые должен претерпеть рыцарь, дабы прославить рыцарский орден. Ибо как камзол надевается поверх всего, открытый солнцу, ветру и ливню, готовый первым принять на себя всю тяжесть ударов, быть искромсанным и изорванным, так и рыцарю уготована куда более тяжелая доля, чем иным людям. Ибо все его вассалы и все его подопечные могут обращаться к нему за помощью, и всех рыцарь должен взять под свою защиту; и скорее он должен получить рану или принять смерть, нежели люди, которые отдали себя под его покровительство. А раз это так, то воистину тяжелым оказывается бремя рыцарства, и поэтому монархам и высокородным баронам уготованы тяжелые испытания, дабы могли они править своими подданными и защищать свою землю.
  Рыцарю принадлежит герб на щите, седле и латах, символизирующий славу, которую он стяжает своими подвигами и завоевывает в сражениях. Если он малодушен, тщедушен и своенравен, его герб станет предметом порицания и осуждения. И поскольку герб дает нам возможность распознать друзей или недругов рыцарства, каждому рыцарю надлежит приумножать славу своего гер6a, дабы избегать бесчестья, отторгающего его от рыцарского ордена.
  Знамена, обладателями которых являются монарх, король или господин рыцаря, свидетельствуют о том рвении, с которым рыцарь должен заботиться о чести своего господина и о его владениях; ибо именно благополучие королевства или княжества, незапятнанная честь его господина являются залогом почитания рыцаря людьми; если же нанесен ущерб землям, вверенным заботам рыцаря, или же чести его господина, должен он быть подвергнут осуждению, большему, чем иные люди. Ибо если дарована рыцарям более высокая честь, чем прочим людям, то и превозносить их должны больше за их неустанную заботу о чести, а за бесчестье должны они быть покрыты большим позором, чем прочие люди, так как их вероломство и измена приносят монархам, королям и высокородным баронам большее разорение и теряют они по вине рыцарей больше королевств и других владений, чем из-за вероломства и измены любых иных людей.
  
  Часть 6
  О нравах и обычаях рыцарей
  Если благодаря душевному благородству рыцарь превосходит людей, которые отдали себя под его покровительство, то ему должны быть свойственны благородные нравы и учтивые манеры, ибо душевное благородство присуще высокому достоинству рыцарства лишь благодаря вполне определенным добродетелям, нравам и обычаям. Если же это так, то рыцарю непременно должны быть свойственны добрые нравы и учтивые манеры.
  Каждому рыцарю должны быть известны семь добродетелей, в которых коренятся все добрые нравы и которые суть дороги и тропинки, ведущие к вечному райскому блаженству; из этих семи добродетелей три богословские и четыре общие. Богословскими являются вера, надежда и любовь. Общими - справедливость, мудрость, мужество и воздержание.
  Лишённый веры рыцарь не может иметь добрых нравов, ибо только вера позволяет ему видеть своим мысленным взором Бога и его творение, веря и в то, что недоступно его взору, и только вера вселяет в него надежду, любовь, преданность и готовность служить истине. Безверие отторгает человека от Бога и от его творения и лишает его возможности познавать невидимую реальность, которая недоступна пониманию человека, лишенного веры.
  Вера обязывает рыцарей, наделенных добрыми нравами, отправляться паломниками за море в Святую Землю, и с оружием в руках утверждать религию креста среди его недругов, и принимать мученическую смерть, отстаивая святую католическую веру. Вера обязывает рыцарей защищать клириков от подлого люда, измывающегося над ними и грабящего их по причине своего безверия.
  Надежда является одной из самых главных рыцарских добродетелей, ибо надежда питает воспоминания о Боге во время сражений, во время сопряженных с ними скорбей и печалей, и надежда на Бога помогает на него опереться, что приносит победу в сражениях, так как надеются и уповают рыцари скорее на могущество Бога, чем на свои силы и на свое оружие. Надежда поддерживает и питает отвагу рыцаря; надежда позволяет превозмогать бремя рыцарства и преодолевать встречающиеся на пути опасности; надежда позволяет рыцарям выносить голод и жажду, когда находятся они в осажденных неприятелем замках и крепостях; а не будь у него надежды, не смог бы рыцарь отвечать своему рыцарскому предназначению.
  Лишенный любви рыцарь будет жесток и безжалостен, а коль скоро жестокость и безжалостность чужды природе рыцарства, то рыцарю надлежит быть милосердным. Ибо если нет в рыцаре потребности в любви к Господу и к своему ближнему, как сможет он возлюбить Господа и сострадать немощным и откуда возьмется в нем жалость к побежденному противнику, взывающему к его жалости? Если бы любовь была чужда его сердцу, как мог бы он принадлежать к рыцарскому ордену? Именно любовь связывает воедино все добродетели и отчуждает пороки; любовная жажда неутолима для любого рыцаря и для любого смертного, чему бы он себя ни посвятил; благодаря любви бремя рыцарства оказывается не столь тяжелым. И как безногий конь не смог бы нести на себе рыцаря, так и лишенный любви рыцарь не смог бы вынести то бремя, которое его благородное сердце взвалило на себя во славу рыцарства.
  Если бы человек был бесплотен, он был бы невидим; будь это так, он не был бы тем, кем он является; отсюда следует, что если бы, посвятив себя рыцарству, рыцарь оказался бы чуждым справедливости, то либо справедливость была бы не тем, что она есть, либо рыцарство было бы совсем не тем, чем оно является на самом деле. А поскольку именно в справедливости берет свое начало рыцарство, как может рыцарь, погрязший во лжи и пороках, надеяться, что рыцарский орден не отторгнет его от себя? Изгнание из рядов рыцарства осуществляется следующим образом: разрезают сзади перевязь меча рыцаря и забирают у него меч, подчеркивая этим, что рыцарские деяния для него заказаны. Отсюда следует, что если рыцарство и справедливость столь взаимосвязаны, что рыцарство невозможно без справедливости, то рыцарь, неправый по собственной воле, помыкающий справедливостью, сам себя изгоняет из рядов рыцарства, изменяя рыцарскому ордену и отрекаясь от него.
  Мудрость - это добродетель, помогающая нам познать добро и зло, наделяющая нас знанием, которое позволяет нам любить добро и сторониться зла. Мудрость позволяет нам также предвидеть то, что нас ждет завтра, исходя из того, что есть сегодня. Мудрости мы обязаны и некоторыми предосторожностями, которые позволяют нам избегать того, что может принести вред нашему телу или нашей душе. Отсюда следует, что поскольку предназначение рыцарей заключается в том, чтобы преследовать и уничтожать злокозненных людей, и поскольку никто не подвергается стольким опасностям, как рыцари, можно ли себе представить что-то более необходимое рыцарю, чем мудрость? Умение рыцаря побеждать в турнирах и на полях сражений не столь тесно связано с рыцарским предназначением, как умение здраво мыслить, рассуждать и управлять своей волей, ибо благодаря уму и расчету было выиграно куда больше сражений, чем благодаря скоплению народа, амуниции или рыцарской отваге. Отсюда следует, что коль скоро это так, то если ты, рыцарь, намерен готовить своего сына для рыцарского поприща, тебе следует учить его мыслить и рассуждать, дабы возлюбил он добро и возненавидел зло, ибо благодаря этому мудрость и рыцарство сливаются воедино и пребывают вместе во славу рыцарства.
  Мужество - это добродетель, не позволяющая проникать в благородное сердце рыцаря семи смертным грехам, которые прямой дорогой ведут к вечным мукам преисподней и которые суть следующие: чревоугодие, сладострастие, скупость, уныние, гордыня, зависть, гнев. Поэтому рыцарю, выбравшему эту дорогу, не попасть в то место, которое душевное благородство выбрало своей вотчиной.
  От сопутствующих чревоугодию пресыщения и опьянения тело начинает дряхлеть; сопутствующие чревоугодию чрезмерные траты на еду и питье влекут за собой нищету; чревоугодие настолько переполняет тело различными яствами, что становится оно рыхлым и вялым. Отсюда следует, что поскольку все эти качества чужды рыцарству, рыцарь должен мужественно преодолевать их воздержанием и постом, дабы одолеть таким образом чревоугодие и связанные с ним пристрастия.
  Сладострастие и мужество вечно враждуют. Сладострастие призывает в помощь себе молодость, внешнюю привлекательность, обильную еду и обильную выпивку, роскошную одежду, случай, ложь, измену, несправедливость, неверие в Бога и вечную жизнь, равнодушие к ожидающим грешников вечным мукам и многое другое в этом же роде. Мужество призывает себе в помощь нашу память о Божьих заповедях, наше представление о Боге, о благах и наказаниях, которые от него зависят, о нашей любви к Богу, ибо достоин он и любви и страха, и восхвалений и послушания. И призывает мужество себе в помощь также душевное благородство, которое не намерено подчиняться низким и подлым помыслам, не намерено, дорожа мнением людей, пятнать себя позором. Отсюда следует, что поскольку рыцарь зовется рыцарем, дабы противостоять порокам силой своего духа, то у рыцаря, лишенного мужества, не хватает духа, присущего рыцарям, и нет оружия, без которого не сможет рыцарь одолеть своих врагов.
  Скупость - это порок, который стремится проникнуть в сердце, дабы склонять его к низким целям; поэтому если душевное благородство чуждо рыцарям, то беззащитны они против скупости, и будут рыцари алчными и скупыми, и будет толкать их корысть на разные преступления, и станут они рабами и слугами тех земных благ, которые им даны Господом, дабы они ими пользовались. Природа мужества такова, что оно приходит на помощь только в тех случаях, когда на него уповают, в противном же случае оно остается безучастным, ибо таких почестей оно достойно, что в горе и страданиях надлежит уповать на него и прибегать к его помощи. Поэтому если жадность склоняет рыцаря к какому-либо прегрешению, измене или вероломству, он должен уповать на мужество, в котором нет места непостоянству, малодушию, унынию и которое всегда готово поддержать его. Тем самым мужество закаляет благородное сердце и позволяет ему преодолеть все соблазны; так зачем же, скупой рыцарь, сердце твое не столь благородно и мужественно, чтобы отринуть от себя все низкие помыслы и низкие поступки, к которым побуждает тебя скупость? Ибо если бы скупость и рыцарство были бы в ладу друг с другом, что мешало бы тогда ростовщикам быть рыцарями?
  Уныние - это порок, благодаря которому рыцарь склоняется скорее к злу, нежели к добру. Поэтому этот порок скорее, нежели иные пороки, свидетельствует о грядущем осуждении человека, равно как и отсутствие этого порока, скорее, нежели иные добродетели, свидетельствует о грядущем спасении человека. Отсюда следует, что тот, кто вознамерился побороть уныние, должен иметь в своем сердце мужество; оно позволит ему приглушить естественные позывы нашей плоти, которая благодаря своей предрасположенности к похоти и грехопадению Адама тяготеет к злу. Тот, кто предается унынию, огорчается, видя добрые дела другого; он огорчается так же, если кто то приносит себе вред, ибо всегда хочется ему еще большего вреда. Поэтому добро и зло, совершаемое другими людьми, одинаково причиняют ему боль и страдания. Отсюда следует, что, поскольку досада является источником невзгод и страданий, ты, рыцарь, если намерен победить этот порок, должен прибегнуть к помощи мужества, дабы не дало оно унынию обосноваться в твоем сердце; а мужество одержит верх, ибо напомнит, что если милость Господа распространяется на одного человека в отдельности и на всех вместе, то почему же она не должна распространяться на тебя, ведь в этом случае от его щедрот ничего не убудет и в тебе ничего не убавится.
  Гордыня - это порок неравенства, ибо высокомерный человек хочет быть единственным в своем роде и поэтому чурается людей. И поскольку смирение и мудрость суть добродетели, противоположные гордыне и предполагающие равенство, то если ты, рыцарь, обуреваемый гордыней, вознамеришься преодолеть свою гордыню, позволь своему сердцу проникнуться одновременно смирением и мужеством; ибо смирение без мужества лишено силы и не осилить ему гордыню. Есть ли у тебя повод быть высокомерным, когда во всем блеске своих доспехов ты гарцуешь на своем могучем коне? Нет, если смирение найдет в себе силы напомнить тебе о твоем рыцарском предназначении. Если же ты высокомерен, не найдешь ты в себе силы изгнать из твоего сердца честолюбивые планы. А если выбит ты из седла, и побежден, и взят в плен, будешь ли ты столь же высокомерен, как и прежде? Нет, ибо силой оружия будет сломлена гордыня в сердце рыцаря, несмотря на то что душенное благородство не зависит от плоти; насколько же успешнее должны изгонять гордыню из благородного сердца смирение и мужество - достоинства души, свидетельствующие о силе духа.
  Зависть - это грех, противный щедрости, милосердию и великодушию, наилучшим образом соответствующим природе рыцарского ордена. Поэтому при порочном сердце рыцарь не сможет быть достойным своего призвания. Если лишен он силы духа, зависть вытравит из сердца рыцаря справедливость, милосердие и великодушие; и станет тогда рыцарь завидовать чужому богатству, но лень ему будет добывать его себе силой оружия; и станет он тогда злословить о том, что оно не идет само ему в руки; и поэтому зависть вынудит его замышлять вероломства и злодейства.
  Гнев - это разлад в человеческом сердце, теряющем способность помнить, понимать и любить. Воспользовавшись этим разладом, память превращается в забвение, понимание в невежество, а любовь во вспыльчивость. Поэтому коль скоро память, понимание и любовь являются тем светом, который позволяет рыцарю следовать дорогой рыцарства и который гнев и сердечный разлад пытаются из сердца вытравить, ему надлежит уповать на силу духа, а также на милосердие, самоограничение и долготерпение, служащие препятствием на пути гнева и утешением в тех бедах, которыми мы обязаны гневу. Чем сильнее гнев, тем большей силой должны обладать милосердие, самоограничение и долготерпение, способные его одолеть. Найдет человек в себе силы, остынет его гнев и проникнется он милосердием, самоограничением и долготерпением. А лишь только ослабеет гнев и наберут силу все вышеупомянутые добродетели, так теряют силу неприязнь и раздражительность, а там, где в чести добродетели и не в чести пороки, в чести будут и справедливость, и мудрость; а там, где в чести будут справедливость и мудрость, в чести будет и рыцарский орден.
  Мы говорили о том, как удается мужеству противостоять в человеческом сердце семи смертным грехам. Теперь обратим наше внимание на воздержание.
  Воздержание - это добродетель, находящаяся между двумя пороками: первый порок - это грех избытка, второй - недостатка. Поэтому умеренности, расположившейся между преизбытком и недостатком, должно быть ровно столько, чтобы она оказалась добродетелью, ибо не будь она добродетелью, получалось бы, что нет зазора между избытком и недостатком, а это не так. Рыцарь добрых нравов должен знать меру в отваге, в еде, в питье, в разговоре, столь облюбованном ложью, в одежде, нередко ведущей к тщеславию, да и во многом другом. Без воздержания не смог бы он умножать славу рыцарства и не располагалась бы она в золотой середине, являя собой добродетель, суть которой именно в том, чтобы избегать крайностей.
  Рыцарь должен неукоснительно принимать участие в богослужениях, слушать проповеди, молиться Богу, любить его и бояться, ибо привыкает он тогда к мыслям о смерти и о бренности всего земного, и молит он Бога о вечном блаженстве, и страшится он вечных мук, и проникается он тогда добродетелями и душевными склонностями, свойственными рыцарскому ордену. Между тем если рыцарь ведет себя совсем иначе и верит гаданиям и пророчествам, то поступает он наперекор Господу и полагается он и уповает скорее на завихрения в своем мозгу, на парящих птиц да на предчувствия, чем на Господа и его творение; поэтому не угоден такой рыцарь Господу и не умножает он славу рыцарского ордена.
  Ни плотник, ни сапожник, ни другие ремесленники не смогли бы заниматься своим делом, не обладай они навыками, свойственными их профессиям. Поэтому если Господь наделил рыцаря разумом и осмотрительностью, дабы овладел он ратным делом и отстаивал дело и принципы рыцарства, рыцарь, коль скоро он забудет о своей осмотрительности и о своем благоразумии, внушаемом ему разумом, и вытравит благородство из своего сердца, и обратится вновь к гаданиям и пророчествам, поступит как безумец, отринувший разум и поступающий так, как ему взбредет в голову. Поэтому такой рыцарь поступает наперекор Господу, и противник, опирающийся на разум, осмотрительность и веру в Бога, должен, по здравому рассуждению, победить его и одержать над ним верх. Если бы это не было так, то получалось бы, что гадания, пророчества и безрассудное сердце скорее в ладу с рыцарским орденом, чем Бог, осмотрительность, вера, надежда и невиданное душевное благородство; а это невозможно.
  Подобно судье, который хорошо выполняет свои обязанности, если судит исходя из свидетельских показаний, рыцарь выполняет свои, если полагается на доводы рассудка, подсказывающие ему, как надлежит вести себя на ратном поприще. И подобно судье, который судит на основе не свидетельских показаний, а гаданий и предсказаний, рыцарь не выполняет своих обязанностей, если, утаивая то, что внушают ему доводы рассудка, уподобляется птице, по воле случая парящей и порхающей в небе. А коли это так, рыцарь должен полагаться на доводы рассудка, не забывать о символике рыцарского вооружения, о чем выше уже шла речь, и не возводить волю случая ни в обязательство, ни в привычку.
  Рыцарю надлежит всеобщее благо ставить превыше всего, ибо для людского сообщества было учреждено рыцарство и всеобщее благо предпочтительнее блага личного. И речи рыцаря, и его одежды, и его доспехи должны быть красивы, и просторным должен быть его дом, ибо все это служит ко славе рыцарства. Учтивость в ладу с рыцарством, в то время как низость и непристойность ему чужды. Люди добрых нравов в личной жизни преданны, честны, отважны, великодушны, благопристойны, скромны, милосердны и наделены многими другими присущими рыцарству достоинствами, ибо подобно тому как человек должен сознавать величие Господа, рыцарю должно быть присуще все, что, благодаря тем, кто принадлежит к рыцарскому ордену, составляет его славу.
  Сколь истово ни заботился бы рыцарь о своём коне, не ухоженному коню обязан славой рыцарский орден, а тому, насколько истово заботился рыцарь о самом себе и о нравах своего сына; ибо не в коне заключается рыцарство, а в самом рыцаре. Поэтому рыцарь, который уделяет внимание своему коню и не уделяет внимания самому себе и своему сыну, едва ли не превращает самого себя и своего сына в животных, а коня своего - в рыцаря.
  
  Часть 7
  О тех почестях, которые надлежит воздавать рыцарю
  И Господь, и люди воздали рыцарю почести, и немало об этом сказано в этой книге; следовательно, рыцарство - это поприще и почтенное, и необходимое для сохранения надлежащего порядка в мире; а коль скоро это так, то рыцарь по всем возможным причинам должен пользоваться всеобщим почетом.
  Если монарх, король или вельможа должен быть рыцарем, ибо, не будучи наделен рыцарским достоинством, не достоин он быть королем или вельможей, то монархи и высокородные бароны должны воздавать рыцарям почести; ибо подобно рыцарям, прилагающим все усилия к тому, чтобы слава монархов и высоких вельмож превосходила славу всех остальных смертных, монархи и бароны должны прилагать все усилия к тому, чтобы слава рыцарей превосходила славу всех остальных смертных.
  Рыцарство сообразно с привилегированностью, а привилегированность - с достоинствами монарха и короля, отсюда следует, что рыцарь должен пользоваться привилегированным положением, а монарх и король должны быть его господами. А если это так, то честь монарха или любого иного вельможи должна быть в ладу с честью рыцаря, дабы господин обладал владениями, а рыцарь был покрыт славой.
  Рыцаря с незапятнанной честью любят за то, что он добрый, боятся потому, что он сильный, прославляют за добрые дела, а к помощи его прибегают потому, что он любимец и советчик господина. Поэтому пренебрежительно относиться к рыцарю как к одному из смертных - значит пренебрежительно относиться ко всему вышеизложенному, обязывающему нас воздавать рыцарю почести.
  Господин, который в присутствии своей свиты, своих придворных и во время трапез оказывает честь рыцарю, печется о том, чтобы во время сражений честь его не пострадала. Господин, который назначает послом мудрого рыцаря, доверяет свою честь душевному благородству. Приумножая честь своего рыцаря, господин приумножает свою собственную честь. Господин, который всячески поддерживает своего рыцаря, соответствует своему положению и укрепляет его. Господин, который покровительствует рыцарю, не чужд рыцарству.
  Домогаться жены рыцаря и склонять ее к блуду недостойно рыцарства. А жена рыцаря, родившая ребёнка от простолюдина, наносит урон чести рыцаря и его родословной. И распутный рыцарь, имеющий ребёнка от простолюдинки, наносит урон и своему благородному происхождению, и рыцарству. Тем самым благородное происхождение рыцаря и его жены, освящённое браком, сообразно рыцарству, а низменные устремления наносят рыцарству урон.
  Если простые смертные должны воздавать почести рыцарю, то долг рыцаря перед самим собой и себе подобными неизмеримо выше. И если рыцарь призван воздавать должное своему телу, заботясь о том, чтобы вооружение и одежда приличествовали его положению и чтобы прислуживали ему люди добрых нравов, насколько же большей должна быть его забота о своем великодушном сердце, благодаря которому он стал рыцарем. Ибо непоправимый урон наносится его душе, если впускает он в него низкие и подлые мысли, вероломство и измену и изгоняет из него благородные мысли, свойственные благородному сердцу.
  Рыцарь, который позорит самого себя и себе подобных, теряет честь и достоинство, ибо будь иначе, это было бы несправедливо по отношению к тем рыцарям, которые приумножают славу рыцарства в себе самих и в себе подобных. Поэтому если рыцарство именно в рыцаре и заключается, от кого, как не от рыцаря, зависит честь и бесчестье рыцарства?
  Велики те почести, которые надлежит воздавать рыцарю, но ещё более велика та слава, которую он призван принести рыцарству. И поскольку мы вознамерились написать книгу, посвящённую ордену клириков, то мы себе позволили в столь краткой форме изложить содержание "Книги о рыцарском ордене", которую на этом и завершаем к вящей славе Господа нашего Иисуса Христа.
  
  
  ПРИМЕЧАНИЯ:
  1. Книга была написана Раймоном Льюлем в 1275 году. Она имела большое хождение в списках, причём не только на каталанском, на котором была написана, но также в переводах на французский и английский языки. По всей вероятности, книга воспринималась как своеобразное пособие по рыцарству на протяжении всего Средневековья, в точном соответствии с авторским замыслом. Об этом недвусмысленно свидетельствует тот факт, что она является одним из основных источников "книге о рыцаре и оруженосце" испанского писателя Х.Мануэля и что английская версия, появившаяся в 1484 году, была увековечена в издании У.Кэкстона, первопечатника Англии. Издание Кэкстона пользовалось большой популярностью в Англии вплоть до шекспировской эпохи. Настоящий текст взят из серии "Литературные памятники" Российской Академии Наук, в переводе В.Е.Багно (1997 год).
  2. Подобно семи планетам... . - Далеко удаленные от Земли планеты (Уран, Нептун, Плутон и др.) были обнаружены только в Новое время с помощью оптических приборов.
  3. Я разделил мою "Книгу о рыцарстве" на семь частей... - Льюль разделял со своими современниками веру в магическое значение числа семь. В те же годы, когда Льюль писал свою "Книгу о рыцарском ордене", в Кастилии была завершена работа над "Книгой законов" (1263 - 1265), в составлении которой самое активное участие принимал Альфонс X Мудрый и которая приобрела известность далеко за пределами Пиренейского полуострова под названием "Семь мастей".
  4. ...некий мудрый рыцарь... - Было бы явной натяжкой полагать, что под рыцарем, ставшим на старости лет отшельником, Льюль разумел самого себя. Достаточно сказать, что в пору написания им "Книги о рыцарском ордене" ему было от силы 44 года и он был полон сил и здоровья. Однако автобиографический элемент очевиден как в судьбе героя, сменившего рыцарский и куртуазный образ жизни на отшельнический, так и в наставлениях отшельника, отражающих религиозно-философскую доктрину Льюля.
  5. ...некий достославный король... - Скорее всего, речь идёт о Жауме II, короле Майорки, сыне Жауме I Завоевателя, короля Арагона. Став монархом, Жауме II продолжал оказывать покровительство своему вассалу Льюлю, который ещё в юности, до своего обращения, занимал при его дворе привилегированное положение.
  6. ...и приумножать славу, дарованную ему Господом. - Ссылка на "Господа" отсутствует в рукописи, на которой основывается издание, осуществленное Альбером Соле, однако он вполне убедительно восстанавливает, опираясь на другие рукописные источники, очевидный в данном конкретном случае пропуск.
  7. ...правда... - Следуя убедительной аргументации Альбера Соле, восстанавливаем слово "правда", опущенное в списке Библиотеки Каталонии в Барселоне.
  8. ...а из каждой тысячи был избран и выделен один... - В "Семи частях" Альфонса Мудрого, в разделе, посвященном рыцарству и имеющем много точек соприкосновения с книгой Льюля, также речь идёт о том, что "из каждой тысячи человек надлежит выбирать одного, достойного быть рыцарем" (ч. 2, гл. 21, закон 1).
  9. ...и назвали этого человека рыцарем. - К сожалению, в русском переводе неизбежно утрачивается непосредственная связь между словами "cavayler" ("рыцарь") и "caval" ("конь").
  10. ...и недостоин ты был бы принадлежать к отмеченным благородством рыцарям. - В списке, хранящемся в Библиотеке Каталонии в Барселоне: "достоин". Уточнение вносится на основе списка из Библиотеки Барселонского Атенея.
  11. ....прислуживать за столом и в походе... - В каталонском оригинале речь идёт о более конкретных обязанностях оруженосцев - разрезать мясо ("taylar") - и надевать сбрую, запрягать ("guarnir").
  12. ...быть оформленной в виде доктрины для преподавания в школах... - Одной из задач, которую ставил перед собой Льюль, и было написание трактата, способного служить этой цели.
  13. ...но кто ведёт себя по своему разумению... - В данном случае мы следуем списку, хранящемуся в Библиотеке Каталонии в Барселоне, не внося в него коррективы, ибо считаем вполне допустимым и отнюдь не абсурдным противопоставление "raho", т.е. разума, которым нас наделил Господь, и "de sa raho", т.е. "своеволия", стремления человека жить "по своему разумению", а не только "de desraho", т.е. "неразумно", как полагает, опираясь на другие списки, Альбер Соле.
  14. Вассалами же монарха должны быть графы, кондоры, инфансоны... . - Речь идет о дворянских достоинствах в средневековой Каталонии. При этом разница между ними состояла в том, что присвоение титулов кондора и инфансона было прерогативой графов.
  15. ...ниже всех располагаются рыцари-однощитники... - Рыцарь-однощитник - представитель особой категории феодалов, обладавших лишь конем и оруженосцем. В обстановке феодальных войн и крестовых походов рыцари-однощитники становились все многочисленнее, участвуя в самых разнообразных авантюрах как у себя на родине, так и за ее пределами, в различных уголках Средиземноморья.
  16. ...откажись весь народ или кто-то в отдельности ~ обязан встать на защиту своего господина... - Характерное подтверждение неоспоримости для Льюля приоритета интересов монарха над интересами народа, несмотря на то, что рыцари, по его мнению, являются лучшими представителями народа.
  17. Рыцари должны преследовать изменников, воров и грабителей ~ он действовал бы вопреки своему предназначению. - Глава не поддается исчерпывающему толкованию. Перевод дает одну из возможных интерпретаций, в которой, однако, не делается попытка прояснить или упростить текст.
  18. ...если оруженосец, вознамерившийся стать рыцарем, слишком молод... - Сходная мысль содержится и в "Семи частях" Альфонса Мудрого: "...равно как не должен он быть слабоумным или малолетним, ибо, будучи лишён разумения, не будет он ведать, что творит" (ч. 2, гл. 21, закон 12).
  19. ...то достоинство, которым Господь наделил мужчину в большей степени, чем женщину... - Моральный статус женщины в средневековом обществе определялся тем, что на ней лежала основная вина за первородный грех. Даже этимология призвана была служить доказательству изначального и неоспоримого превосходства мужчины и подчиненного положения женщины. Согласно Исидору Севильскому, "мужчина (uir) зовется так потому, что в нем более силы (vis), нежели в женщине, а вследствие сего он и получил имя, свидетельствующее о его добродетели, доблести (virtus)" (цит. по: d'alverny m. - th. comment les theologiens et les philosophes voient la femme // cahiers de civilisation medievale. 1977. XX-e annee. n 2-3. p. 108).
  20. Между дворянином и рыцарем есть несомненная связь и близость... - Более определенно данный вопрос ставится в "Семи частях" Альфонса Мудрого: "...посему выбирать среди идальго надлежит таким образом, дабы были они благородного происхождения по прямой линии не только от отца и деда, но и в четвёртом колене, т.е. от прадеда" (ч. 2, гл. 21, закон 2).
  21. Горбун, толстяк, равно как и тот, кто имеет какой-либо иной телесный изъян... - Настоятельная рекомендация не принимать в рыцарский орден оруженосцев хилых и худосочных вызвана не только опасениями в связи с их неспособностью к ратным подвигам, но и тем обстоятельством, что носить тяжёлые рыцарские доспехи могли только физически сильные люди.
  22. Винимая же песням жогларов, воспевающих гpex и блуд... - С X по XIII в. профессиональные певцы-исполнители, которых во Франции называли жонглерами, в Германии шпильманами, в Кастилии хугларами, а в Каталонии жогларами, бродя от селения к селению, от замка к замку, не только ходили по канату, демонстрировали дрессированных животных, жонглировали, рассказывали анекдоты, но и, аккомпанируя себе на примитивной скрипке-виоле, исполняли героические и народные песни, являясь, таким образом, в какой-то мере создателями западноевропейской литературы. Сходные филиппики Льюля против жогларов ср. в публикуемой в данном издании "Книге о животных" (гл. 5). Разделяя характерную для духовенства непримиримость к жогларам, полуязыческим народным праздникам и мирским песням, Льюль не пощадил и собственных сочинений, написанных им в юности в традициях поэзии трубадуров; после обращения он безжалостно их уничтожил.
  23. Затем он должен поцеловать оруженосца и дать ему пощёчину... - В "Семи частях" Альфонса Мудрого аргументируется и комментируется не только "пощёчина", но и "поцелуй": "Его надлежит поцеловать, дабы продемонстрировать этим благочестие, добронравие и братство, каковые должны царить между рыцарями" (ч. 2, гл. 21, закон 14).
  24. ...герб на щите, седле и латах, символизирующий славу... - Щит, седло и латы рыцаря были лишены герба до тех пор, пока он не покрывал себя славой.
  25. ...ибо всегда хочется ему еще большего вреда . - В списке, хранящемся в Библиотеке Каталонии в Барселоне, уточнение "еще большего" отсутствует. Однако нам представляется убедительной интерпретация Альбера Соле, восстанавливающего смысл, следуя списку из Библиотеки монастыря Святого Франциска в Пальма де Майорка.
  26. ...между преизбытком и недостатком... - "Недостаток", пропущенный в списке, хранящемся в Библиотеке Каталонии в Барселоне, присутствует во всех других списках.
  27. ...и не располагалась Бы она в золотой середине, являя собой добродетель, суть которой именно в том, чтобы избегать крайностей. - Льюль следует аргументации Аристотеля, изложившего свою концепцию добродетели как обладания серединой в "Никомаховой этике" (Аристотель. Соч.: В 4 т. М., 1983. Т. 4, С. 86 и сл.).
  28. ...всеобщее блат предпочтительнее блага личного... - Нельзя не отметить некоторое противоречие между данным тезисом и утверждением (гл. 5) о том, что. "подобно щиту, который оказывается между рыцарем и его врагом, сам рыцарь находится между монархом и народом".
  29. Если монарх, король или вельможа должен быть рыцарем ~ не достоин он быть королем или вельможей... - Ср. в "Семи частях" Альфонса Мудрого: "В прежние времена рыцарский орден окружали таким почтением, что, только став рыцарями, императоры и короли могли быть коронованы и облечены полнотой власти" (ч. 2, гл. 21, закон 11)
  30. ...мы вознамерились написать книгу, посвященную ордену клириков... - Не исключено, что подобная книга - "libre del ordre de clerecia", - была Льюлем написана, но, как и некоторые иные его сочинения, до нас не дошла. Сохранилась другая его книга - "liber clericorum", написанная на латыни в 1308 г.
  
  
  Часть Љ 5. Некоторые развлечения аристократии
  Однообразная и унылая жизнь средневекового общества вместе с тем бывала и праздничной, и веселой даже для низших слоев населения, поскольку официально существовало время, предназначенное для труда, и время для развлечений. Каждый день им посвящались послеобеденные и долгие вечерние часы, а каждую неделю - день обязательного воскресного отдыха. Кроме того, любая важная церемония сопровождалась коллективными увеселениями, собиравшими рыцарей и вилланов, горожан и деревенских жителей. Литература того периода дает нам, правда, несколько идиллическое, но довольно верное представление о том, как проходил праздники во времена Раннего и Высокого Средневековья.
  Так, например, по случаю свадьбы Эрека и Эниды "всех местных менестрелей, всех, кто был сведущ в искусстве развлечений, созвали ко двору Артура. В огромном зале царила атмосфера всеобщей радости. Каждый блистал своими талантами. Один прыгал, другой падал, третий фокусничал; этот пел, тот свистел; один играл на свирели, другой - на флейте, третий - на волынке, четвертый - на роте (10) . Девушки танцевали фарандолу. Все участвовали в общем веселье. Не жалели ничего, что могло бы послужить для увеселений [...]. Весь день двери не закрывались. Войти в них могли все: и богатые, и бедные. Король Артур ни на что не скупился. Он приказал раздавать всем желающим мясо, хлеб и вино. Никому ни в чём не было отказа. Всех оделяли в изобилии..." (11) .
  Большинство развлечений являлись общими для всех социальных категорий: прогулки и зрелища (театр, жонглеры, животные), музыка и пение, танцы, но, кажется, любимое развлечение средневековых жителей - это азартные и домашние игры. Все они хорошо известны, и мы не будем на них останавливаться.
  Однако существовали развлечения, присущие лишь только аристократии и не всегда правильно понимавшиеся людьми нашего времени. Я расскажу о двух из них - самых главных.
  
  Турниры
  Турниры служили основным развлечением рыцарей. В большей степени, чем война - где настоящие сражения были редкостью, - они составляли основу военной жизни и наиболее верный способ приобрести славу и состояние. Поэтому рыцарские романы и, в частности, цикл Круглого стола посвящают им значительную часть своего повествования. Происхождение турниров известно довольно плохо. Возможно, они связаны с воинскими обычаями германцев. Их средневековая форма получила распространение на территории между Луарой и Маасом во второй половине XI века. И с этого времени, несмотря на многочисленные запреты церкви и некоторых суверенов, популярность их неуклонно росла. Там, где из-за введения Божьего мира частые войны прекратились, турниры предоставляли рыцарям единственную возможность реализовать свою излишнюю агрессивность, а также отличный предлог покинуть замок с его наскучившей монотонностью.
  Тем не менее, практически всегда церковь порицала эти "пустые встречи для игры в сражение, часто служившие причиной смерти, порождавшие упорную ненависть и ослаблявшие силы христианского рыцарства, единственной заботой которого должна быть защита Святой земли". Однако эти запреты не приносили ощутимых результатов. И если некоторые суверены, например, Генрих II Плантагенет или Людовик Святой, поддерживали их, то большинство оказывались более терпимыми, даже те, кто, как Людовик VII или Филипп Август, относился к самим турнирам без особого уважения. Ведь именно их вассалы становились инициаторами, организаторами, а иногда и главными участниками подобных развлечений. Можно сказать, что именно Франция, её северная и западная части, представляли собой поистине райское местечко для любителей турниров.
  Но кто же участвовал в этих состязаниях? В основном молодые, неженатые рыцари, не имевшие феодов, те, кто, объединившись в неугомонные банды, отправлялись на поиски приключений и богатых наследниц. Под предводительством какого-нибудь графского или княжеского сына, они участвовали в турнирах на протяжении пяти, десяти, а иногда даже пятнадцати лет, ожидая возможности сделаться владельцем семейного феода. Например, для Уильяма Маршала такая полная странствий "спортивная молодость" продолжалась целых двадцать пять лет.
  Турнир действительно можно назвать видом спорта. Даже командным видом спорта, поскольку в момент своего возникновения (в ХII в) конных поединков, где сражались бы один на один, не существовало (они возникли уже в начале XIV в.), а было противостояние не отдельных воинов, а нескольких. Невзирая на то, что перед началом сражения было правильное построение всех рыцарей в прямую линию, оно быстро превращалось в беспорядочную свалку, где, как и на настоящем поле боя, бились небольшими группами, активно используя при этом гербы или другие опознавательные знаки.
  Этот "командный вид спорта" приносил и денежную прибыль. В этой области существовали свои "профессионалы", продававшие собственные услуги тем группам участников, которые предлагали наиболее высокую цену. Некоторые из них, объединившись вдвоём или втроём, специализировались на каком-нибудь одном определённом виде боя. В этом случае они ценились особо.
  Кроме того, турнир, возможно, в бóльшей степени, чем война, служил источником обогащения для участвовавших в нём рыцарей. Противника захватывали в плен, и за своё освобождение он должен был заплатить выкуп. По условиям турниров оружие, сбруя и боевой конь проигравшего отныне принадлежали победителю. Множество сделок и взаимных обещаний совершалось как в пылу сражения, так и после его окончания. На этом делались целые состояния. Например, "История Уильяма Маршала" повествует нам о том, как за десять месяцев будущий регент Англии, участвуя в турнирах вместе со своим грозным напарником, фламандцем Роже де Гаити, сумел получить выкуп с трёхсот рыцарей (12) !
  Конечно, подобная доблесть сопровождалась определённым риском, ведь турнир - это исключительно опасный вид "спорта". Многочисленные раненые и убитые - отнюдь не редкость, причём церковь зачастую отказывала им в христианском погребении. Использование "куртуазного" оружия с тупыми остриями и лезвиями и даже сделанного из дерева очень медленно получало распространение. Вплоть до середины XIII века вооружение участников турниров ничем не отличалось от оружия настоящих воинов. По сути "боевое" оружие (как, впрочем, и вообще проведение рыцарских турниров) завершилось именно после разразившейся на турнире трагедии, приведшей к смерти короля Франции Генриха II, получившего смертельное ранение от обломка древка копья его противника.
  Однако если турниры и напоминали войну, они всё-таки ею не были. Турниры воспринимались как радостное событие. Кроме периода Великого поста, их устраивали с февраля по ноябрь каждые пятнадцать дней на территории своей же провинции, но не в крупных городах, а возле одиноких крепостей, на границе двух княжеств или феодов. Их не проводили ни на сельской площади, ни на подступах к замку, а выбирали ровное поле, ланды или луг, где пространство не ограничено. Самому турниру предшествовала серьезная подготовка. Сеньор, бравший на себя его организацию, за несколько недель должен был объявить по всей округе время и место его проведения. Также ему следовало послать гонцов в соседние провинции, обеспечить жильё участникам (иногда их съезжалось несколько сотен) и тем, кто их сопровождал, запасти продовольствие, подготовить трибуны, палатки, конюшни, светские развлечения и увеселения для народа. Каждый турнир становился праздником, собиравшим множество людей. И если в самом сражении участвовали только аристократы, то "поболеть" за них разрешалось выходцам из любых социальных слоев. Этот праздник служил, кроме того, и ярмаркой, за счёт которой существовали целые толпы артистов, фокусников, поваров, торговцев, нищих и преступников.
  Турнир продолжался в течение нескольких дней, обычно трёх. Сражения начинались на рассвете, сразу после заутрени, и заканчивались только вечером, перед церковной службой. Несколько лагерей - созданных по географическому или феодальному признаку, - сражались друг с другом, сначала по очереди, затем одновременно. Порой на поле царила такая неразбериха, что герольдам (специальным глашатаям) приходилось вести для зрителей своеобразный "репортаж": описывать основные воинские подвиги и выкрикивать имена тех, кто их совершил. В более поздние века к этим поединкам стали добавляться индивидуальные, когда два рыцаря, вооружённых копьями, встречались и "сшибались" на ристалище.
  Вечера посвящались перевязыванию ран, пирам, музыке, танцам, любовным интрижкам. На следующее утро всё начиналось заново.
  Вечером последнего дня, когда каждый подсчитывал свои доходы, самая знатная дама вручала рыцарю, отличившемуся в бою особой доблестью и куртуазностью, символическое вознаграждение.
  
  Охота
  Охотой, в отличие от войн и турниров, занимались во все времена года.
  Однако прежде чем я начну рассказывать про охоту, хочу задать один вопрос, который, кажется, не имеет никакого отношения к рассказываемым мною вещам, однако он напрямую связан со всем тем о чём я говорю.
  Думаю, что все знают, что во взаимоотношениях дворянства и простолюдинов самым страшным преступлением было то, когда простолюдины охотились в лесах. За убийство королевского оленя пойманный браконьер моментально приговаривался к повешенью. За двух убитых кроликов кара была точно такой же. Так вот - вы никогда не задумывались о том, почему наказания бывали столь серьёзны? Ведь не может же дело быть в какой-то патологической "жадности" короля или дворянина, у которого в его лесу убили маленького кролика (особенно учитывая, насколько быстро эти самые кролики плодятся). Так почему же дворяне столь жестоко наказывали крестьян за охоту? Почему одним из главных персонажей, вызывавшем ненависть у дворянства, стал знаменитый ныне Робин Гуд, живший и охотившийся на оленей в королевском Шервудском лесу?
  А связано это было с тем, что и оленя и кролика нельзя было поймать голыми руками. Да, конечно, на кроликов часто ставили ловушки, однако этот способ ловли был далеко не так распространён, как охота с луком и стрелами (ловушки были не надёжными: пойманного кролика часто вполне успевали съесть лисы или волки ещё до того, как крестьянин найдёт кролика). А потому охота шла, как правило, при помощи лука и стрел. И как раз вот в этом-то и была главная проблема.
  Крестьянство, легко владеющее луком, становилось очень опасным для дворян. Закованный в латы рыцарь на боевом коне легко обращал в бегство крестьян целыми десятками. Рыцарский отряд мог разогнать целую деревню. Но вот если крестьяне брали в руки лук со стрелами, они могли убивать рыцарей за несколько десятков метров от себя, не давая им приблизиться к взбунтовавшейся "черни". Поэтому для дворянства было жизненно опасно допустить, чтобы крестьяне научились защищать себя.
  Кстати - по ходу скажу вот ещё о чём. Именно, исходя из всего этого, одним из главных занятий дворянства в мирной жизни была охота. Ибо во времена, когда не существовало стрелкового оружия, убить крупного зверя было делом весьма не лёгким. Представьте: дворянин должен был уметь убить мощного лесного кабана, способного своими клыками распороть живот лошади и легко убить человека, используя только копьё и кинжал (арбалет был весьма тяжёл, а потому не использовался в охоте, а стрелы не смогли бы в полной мере остановить живучего и весьма вёрткого кабана). Как, по-вашему, это было легко сделать?
  Поэтому охота для дворянства - это не развлечение. Вернее, не столько развлечение, сколько применение всего того, чему их учили на практике. Во время охоты отрабатывались навыки боя. Молодёжь училась правильно владеть оружием и управлять разгорячённым нервным конём. Так что охота была весьма серьёзным испытанием, а не только, как писали в советских учебниках, "разнузданным развлечением избалованного дворянства". Вспомните, описанную в книге Александра Дюма "Королева Марго" сцену королевской охоты, когда кабан чуть не убил упавшего короля Карла IX и только то, что Генрих Наваррский отвлёк зверя на себя, спасло жизнь короля. И это не литературная придумка автора, склонного извращать историю по своему желанию. Кабан - это весьма серьёзно...
  Но вернёмся к нашему повествованию.
  Кроме вышеназванных, была ещё одна причина широкого распространения охоты. Занятия нею были нужны ещё и для того, чтобы круглый год обеспечивать жителей замка столь необходимой крупной и мелкой дичью, поскольку питались в основном мясным. Иногда же целью было уничтожение некоторых хищных зверей (лисиц, волков, медведей), угрожавших урожаю, домашней птице, а порой и крестьянам. Именно в таких случаях в полной мере раскрывался дикий, опасный и азартный характер охоты.
  Особое место следует отвести соколиной охоте, появившейся на Западе в начале XI в., и очень скоро ставшей одним из излюбленных развлечений аристократического общества. Занятие действительно в высшей степени благородное, жестокое и красивое одновременно, коим не пренебрегали даже дамы.
  Подобная охота представляла весьма сложное искусство, и будущему рыцарю приходилось посвящать ему не один час занятий. Он должен был знать, как поймать птицу, как её кормить и ухаживать за ней, как научить её слушаться жестов и посвистываний, распознавать жертву и охотиться на неё. Этой тонкой науке, считавшейся самой изысканной в куртуазном воспитании, были посвящены многочисленные трактаты, большинство из них составлены на Сицилии, а некоторые сохранились и до наших дней (13) . Они сообщают нам, как именно должна происходить выучка молодого сокола. Его брали из гнезда, желательно сразу после рождения. После первой линьки ему подрезали когти, привязывали к лапке колокольчик (на случай, если он потеряется) и зашивали веки (чтобы хорошо выучить птицу, ее нужно сделать временно слепой). И лишь затем начиналась собственно выучка: сокола приучали сидеть на специальной жёрдочке и на руке, обучали посвистываниям, которые он должен уметь различать; далее, освободив веки, заново приучали его к свету, дразнили при помощи искусственных жертв. На всё это уходил почти целый год. Наконец наступало время первой охоты. Сокол, накрытый капюшоном, сидел на руке хозяина. Когда появлялась дичь, накидку снимали. Птица взмывала в небо, выслеживала жертву, бросалась на неё и терзала до тех пор, пока свист хозяина не приказывал вернуться обратно.
  В бóльшей степени, нежели собаке и коню, именно соколу выпала честь стать любимым животным рыцарей. Вилланам запрещалось владеть этой исключительно благородной птицей. К тому же на покупку хотя бы одного сокола требовалась значительная сумма денег, а подарок подобного рода расценивался как поистине княжеский. Смерть сокола становилась для хозяина горестной утратой.
  Не случайно трактаты, посвящённые дрессировке этих птиц, содержали множество советов, как продлить их жизнь, хотя в отличие от описания техники обучения они оказываются недостаточно серьёзными и зачастую противоречат друг другу. Вот несколько рецептов по уходу за простудившимся соколом, взятые из трёх разных трактатов.
  Первый скромно рекомендует: "Возьми горячего вина, смешанного с толчёным перцем; влей эту смесь в глотку соколу и держи, пока тот её не проглотит. Тогда он излечится" (14) .
  Второй отдаёт предпочтение мясному средству: "Смесь воды с содой для стирки и золы от лозы виноградной сгоревшей влей ему в глотку. Подожди, пусть проглотит, затем ящерицу съесть ему предложи. И излечится он" (15) .
  Третий, наконец, предлагает полный курс лечения: "Возьми четыре куска сала, обмазанного мёдом и посыпанного металлическими опилками; вложи их ему в глотку. Поступай так в течение трёх дней, исключая всякую другую пищу. На четвёртый день пусть он проглотит небольшого цыпленка, которого следует предварительно напоить большим количеством вина. После этого перед огнём разотри ему горячим молоком грудь. Остальные дни корми его воробьями и другой мелкой птицей. Он верно излечится" (16) .
  
  
  Часть Љ 6. Рыцарство и культ "Прекрасной Дамы" - предтеча возникновения.
  
  Хочу остановиться ещё на одной чрезвычайно важной составляющей образа жизни средневековых рыцарей. Увы, к сожалению, нижеследующий текст весьма серьёзно разобьёт существующие нынче стереотипы. Речь пойдёт о том, что в глазах людей дня сегодняшнего представляется одним из основных положительных качеств средневековых рыцарей - о так называемом "рыцарском отношении" к дамам.
  Сегодня, когда мы хотим подчеркнуть, что описываемый человек обладает благородством, порядочностью, честностью, верностью слову, особой деликатностью, возвышенностью по отношению к женщинам, мы говорим, что он - "настоящий, подлинный рыцарь", что он относится к дамам "по-рыцарски".
  Увы, проблема "рыцарь и дама" требует особого разговора как раз именно в силу этого сложившегося стереотипа.
  На ранних этапах Средневековья этой проблемы не существовало вовсе, поскольку "рыцарь" только нарождался, а "дама", как предмет его поклонения, и вовсе отсутствовала. В лучшем случае бегло упоминалась супруга или невеста, как правило, довольно невыразительная и безгласная. Таковы мимоходом возникающая Ода, наречённая Роланда, которая появляется только для того, чтобы умереть, узнав о смерти героя, или же кроткая христианка Берта, ничем не проявившая себя супруга Жирара Русийонского. Характерно, что в ранних "песнях о подвигах" (жестах) отсутствует не только преклонение перед женщиной, но даже элементарное уважение к ней. "Если женщина тебе противоречит или лжёт, - поучает одна из подобных жест, - поднимай кулак и бей её прямо в голову". Как далеко отсюда до будущего "служения даме", не правда ли? Герой жесты последовал данному ему совету. Когда жена стала укорять его за измену, он так ударил её кулаком в переносицу, что "...брызнула у неё из носа алая кровь...".
  Подобные сентенции весьма характерны, поскольку до XII века жизнь женщины в семье (пусть рыцаря, пусть барона или князя) оставалась безрадостной и бесправной: лишённую возможности следовать своему чувству, её отдавали мужу как атрибут земельного владения, а после замужества она обрекалась на жизнь затворницы.
  Свадьба - событие семейное, родовое и экономическое одновременно, знаменовавшее собой союз двух семейств, двух родов, а иногда оно являлось и способом примирения. Она также означала слияние двух состояний, двух ветвей власти. А потому супругу следовало выбирать особо тщательно. Например, Уильям Маршал (Гийом ле Марешаль) граф Пемброк, женился лишь в возрасте 45 лет, выбрав в жены Изабеллу де Клер, богатую наследницу, причём моложе его на 30 лет. Зато эта женитьба превратила его, младшего в семье и не очень состоятельного, в одного из самых богатых людей Англии.
  Сеньор, женивший сына или выдававший замуж дочь, всегда советовался не только с дальними родственниками, но и с вассалами. Кроме того, феодальное право обязывало его также просить совета и разрешения у сюзерена. В то же время сам сюзерен в случае смерти вассала должен был приложить все усилия, чтобы быстро и выгодно выдать замуж его дочь.
  Однако в эпической литературе можно найти множество примеров, когда отец, опекун или сюзерен заставляют молодую девушку - против её воли - выйти замуж за богатого и могущественного старика. Героиня "Песни об Элии" Сен-Жиля, Розамонда, открыто признается: "Я не хочу идти за старика с морщинистой кожей, которая снаружи кажется здоровой, но внутри изъедена червями; я не перенесу вид его увядшего тела и убегу, как пленница..." (17) .
  В сочинениях ХV века "Пятнадцать радостей брака" и "Сто новых новелл" их авторы пошли ещё дальше.
  "Сто новых новелл" представляют собой сборник рассказов, услышанных во время весёлых собраний в Брабанте, в которых принимал участие дофин Людовик, который, поссорившись с отцом, Карлом VII, укрылся во владениях своего бургундского кузена. Среди авторов или, по меньшей мере, рассказчиков этих историй фигурируют сам дофин, герцог Филипп Добрый и многие сеньоры его двора. Тем не менее, общая составляющая у всех этих рассказов одна и та же - сквозь причудливое и порой изобретательное развитие интриги в различных эпизодах просматривается, тем не менее, один и тот же неизменный сюжет: сотня разных способов для жены обмануть своего мужа, а для мужчины - добиться благосклонности своей красавицы. Здесь нет никакой тонкости чувств: любовь, о которой идёт речь, немедленно переходит "к делу". В этих приключениях большую роль играют священники и монахи, одни слишком пристально интересуются спасением души своих прихожанок, другие взимают десятину с приходящих к ним грешниц "натурой". Так что можно смело утверждать, что здесь злоба к женщине объединяется с нелюбовью к священнослужителям. После прочтения этого сочинения можно сделать только один вывод - честных женщин в природе не существует, а эпитеты "добрая и разумная", "любезная и милосердная" всегда употребляются не иначе как в насмешку. Наиболее мудрой считается та из женщин, которая лучше всех сумеет выскользнуть из-под надзора ревнивого мужа или, против всякой очевидности, убедить его в том, что поведение её безупречно.
  Точно того же мнения придерживается и автор "Пятнадцати радостей брака", поскольку "благоразумная и темпераментная, полнокровная, и искренняя, и добродушная женщина не сумеет устоять перед мольбой, если тот, кто с ней обратится, таков, что станет усердно и подобающим образом её домогаться, тем более что все женщины, каким бы темпераментом они ни обладали, согласятся с тем, кто сумеет втолковать им предмет".
  "Пятнадцать радостей" высказывают по адресу женщин всё те же упрёки: фривольность, дух противоречия, пристрастие к поклонникам, умеющим ухаживать, способность неизменно выставлять себя жертвой, чтобы добиться от мужа исполнения своих прихотей, наконец, полное отсутствие здравого смысла, поскольку у "самой разумной на свете женщины здравого смысла ровно столько же, сколько золота у меня в глазу или сколько хвоста у обезьяны; здравый смысл покидает их прежде, чем они дойдут до половины того, что хотели сделать или сказать" (18) .
  Но только ли таким было отношение к женщине? К счастью не совсем. Потому что со времён трубадуров Аквитании и начала Крестовых походов возникло такое понятие как куртуазность. И теперь уже в сознании средневекового общества возникают - и что самое печально существуют вполне параллельно - две взаимоисключающие составляющие: восприятие женщины как общечеловеческого зла, несущей в себе исключительно все плохие качества, какие только есть в природе, с одной стороны, и воспевание культа Прекрасной Дамы, с другой.
  Хронологической гранью перелома стали Крестовые походы. Уже в первом из них, в конце XI в., многих князей и рыцарей сопровождали жёны, дочери, сёстры. В чужой земле, в сложных условиях, эти женщины, которым пришлось испытать все невзгоды, выпадавшие на долю мужчин, оказывали воинам серьёзную помощь и в сражениях, и в осадном "сидении". Это сильно подняло позиции женского пола и придало романтическую окрашенность всему движению. Характерно, что во Второй поход (1147 - 1149 гг.) отправились уже не только знатные дамы, но и все их пажи, менестрели и портные.
  Рассматривая поход как некую увлекательную поездку, дамы стремились обставить её как можно лучше и показать себя Востоку во всей красе своей утончённости и своих нарядов. Даже на поле брани появились отряды амазонок, а их предводительница в золочёных рыцарских сапогах, прозванная "дамой с золотыми ножками", вызывала шок у зачарованных мусульман.
  Что же касается жён властителей вновь образованных государств крестоносцев, то некоторые из них не только стали вмешиваться в большую политику, но даже перещеголяли здесь мужчин. Таковы, к примеру, королевы Иерусалимские Мелисанда и Сибилла, коих по праву можно было бы назвать "делательницами королей".
  Но особенно прославилась на Востоке властительница более высокого ранга, супруга французского короля Людовика VII Элеонора Аквитанская. Блистая нарядами и красотой, она ещё на пути через Византию пленила императора Мануила, вызвав тем самым нежелательную задержку. Самая же пикантная история произошла во время стоянки в Антиохии. Князь Антиохийский, Раймунд де Пуатье, слыл рыцарем любезным и падким на слабый пол, а при его дворе постоянно проживало множество дам. Естественно, Элеонора Аквитанская, приходившаяся князю племянницей, отнюдь не портила этого "букета". Ежедневные пиры и пышные празднества заставили крестоносцев быстро забыть о цели своего похода. Но его организатор, король Людовик, смотрел на дело иначе. Крайне возмущённый поведением Элеоноры и как государь, и как муж, Людовик был вынужден похитить собственную жену и ночью тайно увезти из Антиохии. Легкомыслие Элеоноры Аквитанской вводило в соблазн не только христиан: история упоминает о неком молодом турке, ради которого любвеобильная королева собиралась якобы оставить мужа.
  Так или иначе, но Людовик не смог забыть своего позора и по возвращении во Францию развёлся с Элеонорой Аквитанской, хотя и превосходно понимал, что это приведёт к тяжёлым политическим последствиям. Действительно, в результате этого шага обширное герцогство Аквитанское ушло из его рук и досталось его сопернику, будущему английскому королю Генриху II Плантагенету, за которого вскоре вышла замуж Элеонора Аквитанская. И это стало для Франции самым плачевным результатом Крестового похода...
  Что же касается Востока, то там европейским красоткам долго порезвиться не удалось. После падения Иерусалима (1187 г.), вновь попавшего в руки мусульман, те из них, кто не погиб во время резни, угодили в гаремы. Характерно, что в следующий, Третий поход дамы уже не отправились. Но образ и линия поведения запомнились и рикошетом отдались на Западе, где юридическое положение женщины сильно изменилось: получив право управлять владениями мужа и принимать ленную присягу, женщина впервые громко заявила о себе и вышла из мрака затворничества.
  Крестовые походы в не меньшей мере отразились и на менталитете мужчин, внеся в рыцарскую идею значительные коррективы. Знакомство с Византией и мусульманскими странами впервые открыло рыцарям глаза на необъятный мир, во многом несхожий с тем, в котором они жили. Ещё остающиеся и весьма ощутимые следы нравов Античности смешались там с восточной роскошью, чувственностью и изнеженностью нравов мусульман. После всего увиденного, европейским рыцарям должна была показаться достаточно дикой их прежняя жизнь в уединённом замке. Под ярким южным небом, среди сказочной природы, где рядом с опасностью рыцарь порой находил небывало богатую добычу, вероятно, впервые в жизни в его душе возникла и пустила крепкие корни страсть к наслаждениям.
  Однако эта страсть моментально натолкнулась на непреодолимое препятствие: запреты католической церкви. Церковь ещё задолго до того, как рыцарь познал новый мир, наложила вето на все его сексуальные инстинкты и чувственные радости, направив дух рыцаря исключительно к Богу и Вере. Одной из важнейших "истин" считалось высказывание святого Иеронима: "К чужой жене всякая любовь постыдна; к своей она должна быть умеренна; тот изменяет, кто слишком горячо любит свою супругу" .(19) .
  И после возвращения крестоносцев, принявших новую мораль, произошло столкновение двух этих устремлений, давшее как бы частичный и временный синтез. Его подсказал и направил культ Девы Марии, как раз в это же время пришедший из Византии. Поклонение Богородице, идеальной женщине, не могло не увлечь рыцаря - в этом западная церковь не ошиблась. И всё же это выглядело слишком абстрактно. Небесный идеал требовал подкрепления живым образом, а живой имелся тут же, под боком. Два противоположных стремления, переплетаясь в душе рыцаря и не находя естественного выхода именно в силу своей противоположности, разрешились компромиссом, на первый взгляд совершенно искусственным и нелепым, породив вычурный культ той, которой рыцарь ещё так недавно пренебрегал, - культ женщины.
  "Самым лучшим рыцарем", "Солнцем всего рыцарства" во всех средневековых балладах назывался Говейн, племянник короля Артура, один из участников Круглого стола, обладавший всеми необходимыми для рыцаря качествами - искренностью, добротой и благородством сердца, набожностью и умеренностью, отвагой и физической силой, презрением к усталости, страданию и смерти, сознанием собственного достоинства, гордостью за свою принадлежность к благородному роду, искренним служением сеньору, соблюдением обещанной верности, и, наконец, добродетелями, по-старофранцузски называемыми "largesse" ("широта души") и "courtoisie" ("куртуазность, изысканность, деликатность, утончённость"). В полной мере это всё равно не может передать ни один термин современного языка.
  Понятие "largesse" включало в себя щедрость, великодушие и расточительность одновременно. Оно предполагало богатство. Противоположность этого качества - скупость и поиск выгоды, характерные черты торговцев и мещан, которых поэт Кретьен де Труа в своих стихах неизменно представляет в смешном свете. В обществе, где большинство рыцарей жили весьма бедно и именно на те средства, которые "благоволили им пожаловать" их покровители, литература, естественно, восхваляла подарки, расходы, расточительность и проявление роскоши.
  Понятие "courtoisie" ещё труднее поддаётся определению. Оно включает все вышеперечисленные качества, но прибавляет к ним ещё физическую красоту, изящество и желание нравиться, доброту и нестареющую душу, утончённость сердца и манер, чувство юмора, ум, изысканную вежливость, и даже некоторый снобизм. Кроме всего прочего, оно предполагает молодость, отсутствие привязанности к жизни, жажду сражений и удовольствий, приключений и праздности. Ему противоположны "низость, подлость, мужиковатость" (vilainie) - недостаток, присущий вилланам, мужланам, людям низкого происхождения и особенно дурно воспитанным. Поскольку для куртуазности одного благородного происхождения считалось недостаточно, то природные данные следовало облагораживать специальным воспитанием и совершенствовать себя повседневной практикой при дворе влиятельного сеньора. В этом отношении двор короля Артура представлялся образцовым. Именно там находились самые красивые дамы, самые доблестные рыцари, царили самые куртуазные манеры. В целом, можно сказать, что "куртуазная любовь" обозначает любовь, основанную на преклонении перед дамой;
  Нельзя не согласиться с исследователями, считающими культ дамы во многом копией вассальных отношений феодального общества, перенесённой на отношения полов. И здесь немалую роль сыграли средневековые певцы и поэты, прежде всего провансальские трубадуры. Именно они в деталях разработали целую систему нового культа и определили в нём ряд ступеней.
  На первой из них стоит робкий рыцарь, который не смеет открыться возлюбленной. Если, ободрённый дамой, он решается на признание, то поднимается ступенью выше и становится "молящим". Как только дама допускает его к "служению", он оказывается "услышанным". И, наконец, взобравшись на верхнюю ступень, превращается в "вассала". Происходит обряд, повторяющий феодальный оммаж (20) : "вассал" преклоняет колено перед "сеньором", вкладывает свои руки в руки дамы, и та даёт ему поцелуй и кольцо, как символ соединения душ. Отныне рыцарь будет носить цвета дамы и символ, какой она ему пожалует. Это может быть пояс, шарф, чулок, перчатка - любой предмет её туалета. Рыцарь укрепляет дар любви на шлеме, щите или копье, и чем больше рубили этот символ в битве, тем сильнее радовалась дама.
  "Избалованные" дамы не всегда соблюдали границы, иной раз требуя от своих поклонников невозможного. Миннезингер Тангейзер, увековеченный Вагнером, с горечью иронизирует над женским безрассудством и упрямством: "...красавице я должен принести то саламандру, то Рону течь заставить к Нюрнбергу, а Дунай - чрез Рейн перебросить. Едва скажу я "да", как "нет" она мне произносит... Одна надежда всё ж осталась у меня: если гора растает словно снег, она ответит на мою любовь; коль принесу из Индии чудесное ей древо, исполнит мне она моё желание... Нужны ей и Святой Грааль, что охраняет Персифаль, и яблоко, Парисом данное Венере... О горе мне, как буду я ей ненавистен, коль не достану вмиг ковчег великий Ноя...".
  Подобная "придирчивость" дамы вызывала порой осуждение со стороны современников. В различных трактатах и поэмах об этом говорится с одинаковым неодобрением. Современник Кретьена де Труа, Андрей Капелланус, автор "Искусства куртуазной любви", утверждал, что власть дамы над мужчиной - власть иллюзорная, поскольку властью этой женщину наделил сам мужчина, который и вправе отнять эту власть при злоупотреблении. Другой автор, Жоффруа де Шарни, составивший целый трактат о рыцарстве, глубоко возмущён теми формами, в которых проявлялась куртуазная любовь, и напоминал рыцарям, что вместо угождения нелепым прихотям дамы следовало бы больше думать о Боге и церкви. Тезис это, разумеется, моментально подхватила сама церковь, и знаменитый схоласт Жан Жерсон выпустил специальный труд, осуждавший "богопротивное кривлянье".
  Однако прекрасных дам всё это смутить не могло. Подобно своим поклонникам-рыцарям, организующим ордена, они также стали объединяться. Типичной формой таких объединений явились "суды любви" ("puys d"amour"), собиравшиеся между XII и XIV веками. Эти собрания женщин произносили свои решения по всем вопросам, касающимся дел сердечных, и самые могущественные сеньоры подчинялись их вердиктам.
  Обычно сессии суда тянулись по многу дней и проходили либо публично, либо, если казус выглядел слишком деликатным, при закрытых дверях. Известны некоторые имена дам, председательствовавших в этих трибуналах: в числе их уже знакомая нам Элеонора Аквитанская, Сибилла Анжу, графиня Фландрская, графиня Ди, имевшая прозвище "французской Сафо", Лаура или Лауретта де Сад, увековеченная Петраркой, избравшим её своею дамой.
  "Суд любви" пытались устраивать и мужчины, но они оказались менее удачливыми арбитрами по делам сердечным, и достаточно быстро эта затея провалилась. Тем не менее, нам известно, что для того, чтобы "защищать неправедно притесняемых женщин", маршал Бусико вместе с двенадцатью другими рыцарями в 1399 г в Париже учредил орден Белой дамы на Зелёном поле. С тем же намерением год спустя Филипп Храбрый, герцог Бургундский тоже учредил при своём дворе "суд любви". Но следует отметить, что ни одна женщина в него не входила.
  Чем занимался "суд любви"? В уставе было сказано, что он был учреждён "при условии, в силу и под охраной весьма похвальных добродетелей, а именно смирения и верности, во славу, хвалу, назидание и служение всем дамам и девицам". Министры, "обладавшие высшими познаниями в науке риторики", должны были "устраивать весёлые праздники поэтического общества любви, поочерёдно один за другим, в названном месте, в два часа пополудни каждое первое воскресенье месяца". Там читали баллады, сочинённые членами суда в честь дам, и в задачу министров входило судить их "беспристрастно... невзирая на княжеский титул или высокое происхождение". Победитель в награду получал две узкие золотые полоски в гербе. Суд представлял собой также и трибунал, где, под руководством докладчиков прошений, разбирались и вопросы любовной казуистики.
  Каждый год в день Святого Валентина (14 февраля) устраивалось пленарное заседание суда. После мессы, которую служили в церкви Святой Екатерины в Валь-дез-Эколье, князь с министрами и прочими сановниками садились за стол. Там читали баллады, сирвенты и песни, - но на этот раз в присутствии дам, которые служили судьями. Устав суда предусматривал, что тот, кто сочинит нечто "к бесчестью, с упрёком или порицанием женскому полу, будет изгнан из всех приятных собраний дам и девиц". Его герб будет стёрт в зале заседаний, где он был изображён рядом с гербами его собратьев; его щит будет окрашен в пепельный цвет, и его станут почитать "бесчестным человеком".
  Несмотря на свой частично искусственный характер, "суд любви" пользовался большим успехом, и слухи об его создании вышли за пределы узкого круга аристократов. Число его участников настолько возросло, что в хрониках за двадцать лет называется не менее шестисот имён тех, кто принимал участие в его "работе".
  Но всё-таки, что представлял собой этот уникальный "культ Прекрасной Дамы"? Была ли это обычная "телесная любовь", щедро приправленная поэтическим гарниром, или тонкая духовная игра, не имевшая никакого отношения к "плоти"?
  
  Часть Љ 7. Куртуазная любовь и эмоциональная сфера
  Во времена становления рыцарства семейная жизнь и сердечные склонности - это две совершенно различные области, которые могут находиться между собой как в полной гармонии, так и в абсолютном разладе.
  Говорить о любви - значит, вести речь о куртуазной любви, воспетой трубадурами, труверами и романистами, то есть о новой манере любить, в чём-то довольно современной. Действительно, литературные произведения представляют историку самую полную и самую пленительную картину эмоциональной жизни. Но насколько она верна на самом деле?
  Выражение "куртуазная любовь" никогда не употреблялось средневековыми авторами. Они предпочитали говорить "bonne amor, vraie amor" - прекрасная любовь, истинная любовь, и особенно "fine amor" - утонченная любовь. Термин "куртуазная любовь" является изобретением современной критики, причём довольно неудобным, поскольку включает в себя несколько различных понятий. В целом, можно сказать, что "куртуазная любовь" обозначает любовь, основанную на преклонении перед дамой. Именно подобную любовь нам представляют поэты и романисты XII - XIII веков. Однако даже сама литературная проблема гораздо сложнее. Здесь необходимо принимать во внимание и социальное положение автора, и жанр, к которому он обращается, помнить об его таланте и намерениях, и - главное - уметь различить сквозь тонкую пелену символов и иносказаний живую, полную нюансов, изменчивую и трудно поддающуюся определению материю - любовь.
  Её древнее происхождение практически неизвестно. Однако можно с уверенностью утверждать, что первые появления в литературе "куртуазной любви" в самом начале XII века явились своего рода реакцией на религиозную мораль и обусловлены желанием изменить нравы и, возможно, саму область чувств. Действительно, для церкви любовь являлась "опасным" чувством: как причина супружеских измен, она посягала на таинство брака и ставила под угрозу спасение душ, даже между супругами ей полагалось сохранять умеренность и стыдливость. Вместе со святым Бернаром церковь XII века опиралась на цитату из святого Иеронима: "К чужой жене всякая любовь постыдна; к своей она должна быть умеренна; тот изменяет, кто слишком горячо любит свою супругу" (21) .
  Первыми против этого учения выступили именно лангедокские поэты. Любовь для них не безумие, но мудрость. Она не обесценивала личность, а наоборот, укрепляла способности ума и сердца. С 1100 по 1280 год шесть поколений трубадуров утверждали, что любовь есть живительное начало, источник всяческих добродетелей, она делает человека великодушным и утончённым, покоряющим и покорным, радостным и чистосердечным одновременно. "Fin"amors" трубадуров не была только платонической, поэтому она требовала подчинения желаний строгой дисциплине. Влюбленный, полностью покоряясь даме, должен в течение длительного времени служить ей, не будучи при этом уверен в вознаграждении. Все свои силы ему следует посвятить тому, чтобы жить этой неопределённостью, совершенствуя свои моральные качества в соответствии с предписанным ему воздержанием и борясь со встречающимися препятствиями. Подобная этика покоилась на преклонении перед достоинствами дамы, неизменно всегда самой прекрасной и самой благородной. У некоторых поэтов она оказывается возведённой на абсолютную высоту: воздыхатель, находясь в состоянии, близком к религиозному созерцанию, влюблён в это собственное состояние влюблённости, или, в крайнем случае, он желает только желания. У других авторов влюблённый теряет всякую волю и индивидуальность, он не более чем ребёнок, с которым любимая женщина делает всё, что захочет: "Ради неё я готов быть лживым и искренним, полным верности и готовым к изменам, грубым и любезным, трудолюбивым и праздным, ведь именно ей дана власть унижать и возвышать меня" (22) .
  У романистов Северной Франции куртуазная любовь имеет менее возвышенную форму. Плотское наслаждение - хотя и не являлось главным, - тем не менее занимало у них значительно бóльшее место. Неуловимое сладострастие лирических поэтов превращается у них в настоящую чувственность. К тому же знание психологии становится подробнее и глубже, а персонажи - в частности женские образы - приобретают более отчётливые черты. Если трубадуры смогли заново изобрести любовь, то северные авторы всемерно способствовали возвышению женщины в литературе.
  Однако любовь в рыцарских романах ещё очень похожа на ту, что воспевали провансальские поэты. В ней также видели источник радости, доблести и добродетелей. Хотя иногда она и основывалась на супружеской верности (как в "Эреке" или "Ивейне" Кретьена де Труа), любовь чаще всего связывалась с понятием измены. То, чем владели, любили редко, поэтому супружеским узам противопоставляли пылкое преклонение влюбленного перед дамой. В более поздних произведениях часто встречается сравнение Ланселота, совершенного любовника, остающегося верным Геньевре даже когда ему угрожает бесчестие, и его антипода Говена, галантного кавалера, ветреного соблазнителя, неизменно пускавшегося в многочисленные любовные авантюры. Наконец, любовь, как у провансальских поэтов, так и у авторов рыцарских романов, развивается только в том случае, если сталкивается с различными трудностями: замужество дамы и ревность мужа, разница в социальном положении (воздыхатель всегда находится ниже дамы на социальной лестнице), дальние расстояния, злословие ненавистников, непонимание друзей.
  Однако в литературе популярность этой манеры любить продержалась недолго. Она начинает выходить из моды ещё в первой половине XIII века. Романы приобретают более реалистические черты в угоду вкусам новой читательской аудитории, более "мещанской", которая, видимо, дороже ценила домашние качества законной супруги, нежели невыразимые чары капризной и недоступной любовницы.
  Если дама, перед которой преклонялись трубадуры, чаще всего существо эфемерное, идеальное, возвышенное, то героиня северных романистов - это всегда создание из плоти и крови. По крайней мере, рыцарь очаровывается не только её моральным совершенством, но и плотской красотой. Любовь рождается на основе физического влечения. Сам Говен, солнце всего рыцарства, частенько предпочитал хорошенькое личико красоте души. Впрочем, во второй половине XII века большинство авторов и, вероятно, читателей были искренне убеждены в том, что красивое равносильно хорошему. Прекрасная наружность лишь отражает глубокие внутренние красоты. И только в 1220 - 1230 гг. это совершенно платоническое представление исчезает из куртуазных романов. Взамен появляется так называемая тема "дьявольской красоты". Теперь привлекательность считается неразрывно связанной с пороком лицемерия. Так, "Ланселот в прозе" повествует о том, как блестящие рыцари ведут себя низко и коварно, а слишком хорошенькие девушки оказываются "дьявольскими девами", что на пятьдесят лет раньше было совершенно немыслимо. Возможно, это изменение связано с антифеминистическим движением монахов и развитием культа Богоматери. Идеальная женщина вновь становится таинственной и менее реальной. Кроме того, умильная снисходительность романистов к неверной жене под влиянием богословского учения о браке сменяется воспеванием строгой добродетели.
  Авторы описывают красоту своих персонажей довольно условно. Это связано с тем, что читатели вовсе не стремились представить точный физический облик рыцарей и дам. Чтобы вызвать симпатию, достаточно обладать красотой, а для этого нужно лишь соответствовать модным стереотипам. У куртуазных героинь всегда светлые волосы и кожа, удлинённый овал лица, маленький рот, голубые глаза и красиво очерченные брови. Мария Французская в лэ () о Ланвале так представляет самую красивую на всей земле девушку: "Она хорошо сложена, у неё узкие бёдра и шея белее снега. У неё серо-голубые глаза, светлая кожа, приятный рот и правильный нос. У неё тёмные брови, чистый лоб и светлые волнистые волосы. При свете дня они переливаются подобно золотым нитям" (24) .
  Такие описания, составленные из одних штампов, нередки у Кретьена де Труа и его подражателей. Авторы очень редко описывают женское тело, обычно изображая только лицо. Большинство целомудренно лишь слегка бросают взгляд на то, что находится ниже шеи. Изучив отдельные исключения из этого правила, можно сделать такой вывод. В XII веке мужчины любили женщин стройных, с тонкой талией, длинными ногами и высокой маленькой грудью.
  Впрочем, романы следующего века отличаются более подробными и реалистичными деталями, отражающими некоторое изменение общих вкусов: в это время ценят более пышные формы, "позволяющие полнее вкусить любовные игры" (25) .
  Критерии мужской красоты определить ещё труднее. Куртуазный рыцарь уже значительно отличается от эпического героя, привлекательность которого заключалась в физической силе и презрении к страданиям и смерти. Говена и Ланселота нельзя сопоставлять с Роландом и Кшомом. Они притягивают не силой мускулов, а изяществом юности, изысканностью нарядов. Романисты чаще описывают не сильное тело, а роскошную одежду. Блестящий рыцарь - тот, кто молод, любезен, изящен и хорошо одет. Об остальном умалчивается.
  Описание реальной красоты встречается довольно редко, зато авторы очень часто изображают уродство, приводя, как правило, множество подробных деталей, причём не прибегая ни к штампам, ни к повторам. Чаще всего такими предстают портреты вилланов. И не имея точного понятия об эстетических нормах фигуры, мы хорошо знаем, каких изъянов следует избегать рыцарю, если он надеется выглядеть привлекательным: большая голова, огромные уши, рыжие или слишком чёрные волосы, длинные брови, поросшее щетиной лицо, глубоко посаженные глаза, маленький и сплющенный нос, развитые ноздри, большой рот, мясистые губы, жёлтые и неровные зубы, мощная и короткая шея, сгорбленная спина, выступающий живот, короткие руки, тонкие ноги, узловатые пальцы и толстые ступни.
  Эти черты присущи не только мужскому уродству. Кретьен де Труа в "Повести о Граале" изображает самую уродливую девушку из всех, когда-либо живших: "Её шея и руки были чернее самого чёрного металла... Глаза ввалившиеся и маленькие, как у крысы. Нос как у обезьяны и кошки одновременно; уши, как у осла или быка. Зубы желтее яичного желтка, а на подбородке росла борода, как у козла. И на груди, и на спине её торчал горб. Действительно, её плечи и талия были созданы, чтобы заправлять балом!" (26) .
  Куртуазную любовь, рождённую из физического влечения, нельзя назвать только духовной и платонической. Союзу душ сопутствовало и единение тел. Две недавние работы показали, что даже у трубадуров, чьё восторженное поклонение представляется самым бесплотным, целью служения даме тем не менее являлось физическое обладание. Некоторые, например, Бернар де Вентадур, этого нисколько не скрывали:
  
  Если б она только осмелилась
  Провести меня ночью
  Туда, где скинет с себя одежды,
  И в этом укромном уголке заключить меня в свои объятья (27) .
  
  Другие говорят о желаемом вознаграждении более сдержанно. Пейре де Валерья очень изящно пишет:
  
  И когда мои глаза созерцали ее,
  Я молил Бога продлить мне жизнь,
  Дабы мог стать я слугою ее благородного, дивного стана... (28)
  
  Впрочем, оба надеются на одно и то же. Однако оригинальность и одновременно сложность большинства лангедокских поэтов заключаются именно в том, что они гораздо больше значения придавали самому желанию, а не его реализации. О плотских удовольствиях чаще мечтали, нежели переживали их в действительности. И, следуя запутанному и искусному развитию мысли, некоторые теоретики доходили даже до того, что допускали все чувственные радости физической любви, кроме финального удовольствия, якобы противоречащего понятию "fin"amors".
  Северные авторы оказываются менее щепетильными. Трувер Конон де Бетюн откровенно говорит, что его тело "всегда желает греха". Часто романисты без стеснения намекают на плотское завершение описываемых ими страстей. Хотя большинство, конечно, ограничиваются изображением взаимных поцелуев и со скромностью или иронией умалчивают о "дальнейшем". Так, автор романа "Жофруа", сообщив читателям о том, что королева Англии оказалась в постели своего героя, далее пишет, прикидываясь неосведомленным: "Я ничего не скажу о том, что произошло с графом и его подругой. Меня не было ни под кроватью, ни где-нибудь поблизости, и, следовательно, я ничего не слышал" (29) .
  Однако находились и такие авторы, которые без колебаний описывали конкретные детали придумываемых ими эротических сцен. Приведём отрывок из "Книги Артура": "Он положил ей руку на грудь и на живот и ощутил её мягкое и белое тело" (30) . Впрочем, этот случай является исключительным. В куртуазных романах автор редко выходил за рамки приличий. Если же плотские удовольствия и упоминаются, они не выглядят ни вульгарными, ни похотливыми, ни двусмысленными. Тем более что близость тел, как правило, становилась результатом близости сердец.
  Куртуазная любовь представляла собой литературную тему, доступную лишь узкому кругу читателей. Сами авторы признавали, что она служила проявлением чувствительности, предназначенным лишь для элиты. Допустить, как это порой случалось, что такая любовь оказывалась реальным жизненным переживанием, довольно трудно. Даже в аристократическом обществе она была не более чем светской игрой. Воображение слишком часто берёт верх над достоверным свидетельством. Любой источник нужно дополнять и исправлять, используя для этого другие материалы: хроники, фаблио (31) частные и общественные записи, юридические и теоретические тексты, произведения изобразительного искусства, демографические документы и т.д. Но если они и могут пополнить наши знания о проявлениях любовной жизни, они не сообщат ничего о реальных чувствах. Как и всегда, когда пытаешься найти в истории правду души и сердца, документы молчат. Литература предлагает свои лучшие версии, но это всего лишь версии.
  Недоступными оказываются многие области жизни. В том числе и внебрачные любовные связи. С одной стороны, по многим признакам можно предположить, что супружеской привязанности не существовало вообще: разница в возрасте супругов, роль родителей в заключении брака, значение денег, равнодушие к детям, частое вдовство и второй или третий брак. Однако, с другой стороны, существуют документы, свидетельствующие о том, что довольно часто заключались "внеплановые" браки - без согласия родителей, семьи или сеньора. Они получили такое распространение, что в 1215 г. четвёртому Латеранскому собору пришлось вынужденно ввести предварительное оглашение перед предстоящей церемонией. Таким образом, если были союзы по расчёту, точно так же существовали и те, что заключались по любви. Народные сказки и фаблио часто высмеивают те семьи вилланов, где муж относится к жене как к вьючному животному или где жена - "мужик в юбке".
  Картина нравов, известных лучше, нежели сердечные склонности, даёт представление о любовной жизни, весьма далёкое от морали святого Иеронима. Несмотря на церковное осуждение измены, супружеская верность не служила главным жизненным правилом. Измены случались на всех социальных уровнях. Таким образом, многочисленны были внебрачные дети, однако общество не желало выделять им место в своих рядах. Поскольку основой семьи служил брак, то дети, рождённые вне брака, юридически не имели ни семьи, ни рода, ни сословия (кстати, внебрачный ребёнок из семьи сервов считался свободным). К тому же теоретически они не могли ни получить наследства от родителей, ни стать священнослужителями, ни занять гражданский пост. Некоторые обычаи даже запрещали им передавать своим собственным детям накопленное имущество.
  Однако в действительности положение такого ребёнка зависело только от его происхождения. Внебрачного сына короля никто не посмел бы приравнять к побочному сыну виллана, и в княжеских семьях дети, рождённые вследствие "шалостей дворянства", имели те же права, что и законные наследники. Им даже не отказывали в почестях. Вильгельм Длинный Меч, вероятно, сын Генриха II и его постоянной любовницы, красивой и загадочной Розмонды Клиффорд, стал графом Солсбери и одним из самых влиятельных баронов Англии. Так же и Пьер Шарло, сын Филиппа Августа и "девушки из Арраса", получил епископство Нуайона, одно из самых значительных в королевстве.
  Таким образом, воздержание нельзя назвать самой распространённой добродетелью. Хотя церковь и проповедовала его, но, похоже, следовали этой проповеди далеко не все. Несмотря на грегорианскую реформу, немногие священники, жившие среди мирян, соблюдали обет безбрачия. В конце XII в. некоторые тексты с восхищением сообщали о священниках, сохранивших целомудрие до самой смерти.
  Однако на этом картину нравов того времени еще нельзя считать завершенной. Сладострастие трубадуров, чувственность романистов, грубость голиардов (32) и, напротив, гнев проповедников и угрозы богословов заставляют усомниться в распространённых штампах и их достаточности для создания точной картины.
  
  
  Часть Љ 8. Куртуазность и реальность - стилизация любви
  С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия "неудовлетворённой любви" эти настроения возрастали с каждым веком, пока не нашли свою высшую точку под пером несравненного Данте.
  Одним из важнейших поворотов средневекового духа стало появление любовного идеала с негативной окраской. Разумеется, во времена Aнтичности тоже воспевали томления и страдания из-за любви, но в те времена в "томлении" видели всего лишь отсрочку и залог окончательного "завершения" и "завоевания". А в печальных финалах античных любовных историй самым напряжённым моментом было не препятствие желанию, а жестокое разделение уже соединившихся любовников внезапно вторгшейся смертью - как в повествованиях о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе (33) . Переживание печали связывалось не с эротической неудовлетворённостью, а со злосчастной Судьбой.
  И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворённость выдвигается на первое место. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, причём при этом связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение Даме, не притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было "взращивать" всевозможные "эстетические и нравственные совершенства". Благородный влюблённый - согласно этой теории куртуазной любви - вследствие своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает всё бóльшее значение в лирике. В конечном счёте, следствие любви - приобретение состояния "священного знания и благочестия". Появляется такое понятие, как "новая жизнь" ("vita nuova") (34) .
  Затем произошёл ещё один поворот: знаменитый "сладостный новый стиль" (35) , найденный Данте и его современниками, вскоре был доведён до высшего предела. Уже Петрарка колебался между идеалом одухотворённой куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое порождала Античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи "любовная песнь" в Италии проделывает обратный путь, возвращаясь к той естественной чувственности, которая пронизывала чарующие образцы античной литературы. То есть искусно разработанная система куртуазной любви вновь предаётся забвению.
  Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа, этот поворот происходил совершенно по-другому. Развитие эротической линии, начиная с наивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь менее просто. Если формально система куртуазной любви всё ещё оставалась в силе, то наполнена она была уже абсолютно другой духовностью. Ещё до того, как "vita nuova" показала вечную гармонию одухотворенной страсти, сочинение "Роман про розу" ("Roman de la rose") влил в формы куртуазной любви новое содержание. На протяжении почти двух столетий творение Гийома де Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) де Мена (начатое до 1240 г. и завершённое до 1280 г.) не только полностью определяло в аристократической среде формы куртуазной любви, но и благодаря энциклопедическому богатству бесчисленных отступлений, содержащихся в этом сочинении, превратилось в совершеннейшую "сокровищницу во всех областях знаний", откуда образованные миряне того времени неизменно черпали свои познания. Чрезвычайно важным является также то, что господствующий класс целой эпохи приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных книгами, написанными в стиле поэмы Овидия "Ars amandi" (36) .
  Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV вв. Системой куртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви все христианские добродетели, общественная нравственность, всё совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое восприятие жизни, то ли в традиционной, чисто куртуазной форме, то ли в воплощении "Романа о розе", можно поставить в один ряд с современной ему средневековой схоластикой. И то и другое выражало попытку средневекового духа всё в жизни охватить под единым, общим углом зрения.
  В пёстром разнообразии форм выражения любви концентрировалось всё это стремление к прекрасному в жизни. Те, кто, желая украсить свою жизнь роскошью и великолепием, искали это прекрасное в почестях или в достижении высокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасного потворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих желаний. Тогда как в любви - для тех, кто не порывал со всеми земными радостями вообще, - проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей благородные формы соответственно своему высокому положению; здесь и так уже таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось украсить - расцвечиванием и приданием стиля. Все красивое - каждый цветок, каждый звук - могло послужить возведению форм, в которые облекалась любовь.
  Стремление к стилизации любви представляло собою нечто большее, нежели просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром, следовало заключать свои чувства в определённые формальные рамки. Для низших сословий обуздание непотребства возлагалось на церковь, которая делала это с бóльшим или меньшим успехом. В среде аристократии, которая чувствовала себя более независимой от влияния церкви, поскольку культура её в определённой мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви.
  Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели следовать ей в своей жизни.
  Однако, в основном отношение к любви даже среди людей высших сословий оставалось достаточно грубым. Повседневные обычаи всё ещё отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже не встречается. Так, например, герцог Бургундский велит привести в порядок бани города Валансьена для английского посольства, прибытия которого он ожидает - "для них самих и для тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть бани, устроив их сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет наиотборнейшее, как они того пожелают; и все это поставить в счет герцогу" (37) . Очень многих придворных "задевает" благопристойность его сына, Карла Смелого, как "неподобающая для особы с княжеским титулом". Среди механических игрушек потешного двора в Эдене в счетах упоминается также "машина, дабы прогуливающихся дам обмочить снизу" (38) .
  Но вся эта грубость вовсе не была пренебрежением к идеалу. Точно так же как и возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же достаточно древний. Учёный Йохан Хейзинг назвал этот стиль "эпиталамическим". Он писал: "В сфере представлений, касающихся любви, утончённое общество, каким и являлось общество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие в далекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречие друг с другом и друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем куртуазной любви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью обладала примитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма, которую христианская культура лишила ее значения священной мистерии и которая тем не менее вовсе не утратила своей жизненности.
  Весь этот эпиталамический арсенал с его бесстыдными насмешничаньем и фаллической символикой составлял некогда часть сакрального обряда праздника свадьбы. Церемония вступления в брак и празднование свадьбы не отделялись друг от друга: это было единой великой мистерией, высшее выражение которой заключалось в соединении супружеской пары. Затем явилась церковь и взяла святость и мистерию на себя, превратив их в таинство брака. Такие аксессуары мистерии, как свадебный поезд, свадебные песни и величания молодых, она оставила мирскому празднику свадьбы. Там они и пребывали отныне, лишённые своего сакрального характера и тем более бесстыдные и разнузданные - причем церковь была бессильна здесь что-либо изменить. Никакая церковная благопристойность не могла заглушить этот страстный крик жизни: "Hymen, о Hymenaee!" ["Гименей, о Гименей!"]. Никакие пуританские нравы не заставили вытравить обычай бесстыдно выставлять на всеобщее обозрение события брачной ночи; даже в XVII в. все это еще в полном расцвете. Лишь современное индивидуальное чувство, пожелавшее окутать тишиною и мраком то, что происходило только между двоими, разрушило этот обычай" (39) .
  Кроме этого, можно также вспомнить, что во время бракосочетания юного принца Вильгельма II Оранского с Марией Английской (40) , произошедшего в 1641 г. не было недостатка в грубых шутках, находящихся на грани непристойности. Более того, любые свадебные церемонии аристократии того времени проходили с удивительной для нас, нынешних, бесцеремонной разнузданностью. Непристойное зубоскальство, которым Фруассар в своих "Хрониках" сдабривает рассказ о бракосочетании Карла VI Французского с Изабеллой Баварской и последующей их брачной ночью может служить для этого ярчайшим примером (41) . Сочинение "Cent nouvelles nouvelles" ("Сто новых новелл") повествуют (не находя в этом ничего зазорного) об одной паре, которая, обвенчавшись на заутрене, после лёгкой трапезы тотчас же ложится в постель. Шутки, затрагивавшие любовные отношения, считались вполне подходящими и для дамского общества. "Cent nouvelles nouvelles" считалось сочинением "славным и поучительным", которое вполне можно было "выслушивать с великой приятностью во всяком хорошем обществе". Или же можно вспомнить придворного поэта Жана Ренье, который по просьбе герцогини Бургундской и всех дам её двора, написал самую настоящую скабрёзную балладу, которую сегодня можно читать только находясь в одиночестве, без "приличного общества" (42) .
  Ясно, что всё это не ощущалось как отсутствие высоких и прочных идеалов чести и благопристойности. Здесь кроется противоречие, которое можно объяснить присутствовавшим в те времена определённым лицемерием между благородными формами поведения и высокой мерой щепетильности, которые Средневековье демонстрировало в других областях. Двусмысленности, непристойная игра слов, скабрёзные умолчания в более ранние времена были неотъемлемой частью свадебного ритуала. То, что соединяло святость ритуала с необузданной радостью жизни в те времена, в христианском же обществе могло проявляться лишь как возбуждающая забава или насмешка. Наперекор благочестию и куртуазности сексуальные представления утверждались в свадебных обычаях во всей своей жизненной силе.
  Сегодня учёные считают, что наличие непристойных элементов в свадебной обрядности объясняется тем, что они идут ещё с древнейших времён, когда брачный ритуал рассматривался его участниками как повторение священного брака божеств - соединения мужского и женского начал. Этот магический акт был направлен, в первую очередь, на увеличение плодородия всего сущего, а поэтому сексуальный элемент в обряде играл наиважнейшую роль. По мере эволюции верований сакральная сторона ритуала исчезла, но рудименты эротической магии остались. И ныне они легко воспринимаются как непристойности.
  Существует ещё и другая точка зрения, когда весь существовавший в те времена комический и эротический жанр (повествование, песенки, фарс) рассматривают как остаточное явление античных Сатурналий (43) . Однако их связь с этим возможным источником была давно потеряна и сами по себе они стали литературным жанром. Комическое воздействие сделалось самостоятельной целью. Только вот вид комического основывается по бóльшей части на символическом обозначении предметов, имеющих сексуальный характер, или же на травестийном описании половой любви в терминах различных ремёсел. Почти каждое ремесло или занятие предоставляло своей лексикой эротические аллегории. Естественно, что во времена Средневековья больше всего такого "материала" давали, прежде всего, турниры, охота и музыка.
  Однако при этом имелась и другая область, особенно любимая для воплощения эротического: сфера церковного. Выражение сексуального в терминах церковного культа практиковалось в Средние века с особенной лёгкостью. "Cent nouvelles nouvelles" употребляют в неприличном смысле лишь такие слова, как "benir" или "confesser", либо игру слов "saints" и "seins", что повторяется постоянно.
  Чтобы не называть все вещи своими именами я просто дам перевод этих слов, позволяя читателям самим понять, о чём именно тут идёт речь.
  Слово "benir" ("благословлять") служило также эвфемизмом неприличного выражения, в смягченном виде означающего "обливать мочой". Поводом к этой эвфемизации служил обряд благословления, иногда сопровождавшийся окроплением святой водой.
  Слову "confesser" ("исповедовать") придаётся непристойный смысл тем, что оно понимается как составленное из двух слов - "con" и "fesse", где "con" можно заменить синонимом "vulva", a "fesse" - "anus" в грубо вульгарном словоупотреблении. "Saints" означает "святые", а "sains" - "груди".
  Дальнейшее я отдаю на откуп вашему воображению...
  С течением времени церковно-эротические аллегории начинают развиваются в самостоятельную литературную форму. Это поэтический круг чувствительного Шарля Орлеанского, который несчастную любовь облекает в формы монашеской аскезы, литургии и мученичества: поэты именуют себя, в соответствии с незадолго перед тем проведенной реформой францисканского ордена, "les amoureux de l"observance". Это наименование можно было бы перевести "обсерванты любви" или, расширительно, "члены ордена любви строгого устава".
  Для того чтобы стать культурой, эротика любой ценой должна была обрести стиль и форму, своё особое выражение, которое могло бы дать ей прикрытие. Но даже там, где она пренебрегала такой формой и от скабрёзной аллегории опускалась вплоть до прямого и откровенного показа отношений между полами, она, сама того не желая, тем не менее, не переставала быть стилизованной. Весь этот жанр, который из-за свойственной ему грубости с лёгкостью почитается эротическим натурализмом и изображающий мужчин всегда "неустанными", а женщин - "изнывающими от желания" так же, как преисполненная благородства куртуазная любовь, был романтическим вымыслом. Ибо чем, как не романтикой, является малодушное отвержение всех природных и социальных сложностей любви, набрасывание на все эгоистическое, лживое или трагическое в отношениях между полами покрова прекрасной иллюзии не знающего помех наслаждения? В этом тоже проявляется грандиозное устремление культуры: влечение к прекрасной жизни, потребность видеть жизнь более прекрасной, чем это возможно в действительности, - и тем самым насильно придавать любви формы фантастического желания, на сей раз переступая черту, отделяющую человека от животного. Но и здесь есть свой жизненный идеал: идеал безнравственности.
  Действительность во все времена была хуже и грубее, чем она виделась в свете утонченного литературного идеала любви, - но она же была и чище, и нравственней, чем пыталась её представить грубая эротика, которую обычно называют натуралистической. Эсташ Дешан, поэт, находившийся на содержании у герцога Бургундского, в своих бесчисленных комических балладах не только блистает красноречием, но и опускается до уровня вульгарной распущенности, Однако он отнюдь не являлся действительным героем рисуемых им непристойных сцен, и среди такого рода баллад мы наталкиваемся на трогательное стихотворение, в котором поэт ставит в пример своей дочери высокие достоинства её скончавшейся матери (44) .
  В качестве питающего литературу и культуру источника весь этот жанр вместе со всеми своими ответвлениями и отростками неизменно должен был оставаться на втором плане. Его тема - полное, предельное удовлетворение само по себе, т.е. прямая эротика. То же, что в состоянии выступать и как форма жизненного уклада, и как украшение жизни, есть скрытая, непрямая эротика, и темы её - возможность удовлетворения, обещание, желание, недоступность или приближение счастья. Здесь высшее удовлетворение перемещается в область невысказанного, окутанного тончайшими покровами смутного ожидания. Эта непрямая эротика обретает тем самым и более долгое дыхание, и более обширную область действия. И ей ведома любовь не только мажорная или та, которая носит маску постоянного смеха; она способна претворять любовные горести в красоту и тем самым обладает бесконечно более высокой жизненной ценностью. Она в состоянии вбирать в себя этические элементы верности, мужества, благородной нежности и таким образом сочетаться с другими устремлениями к идеалу, выходя за пределы одного только идеала любви.
  
  
  Примечания:
  1. Histoire de Guillaume de Marechal. Trad, d'apres l'edition de P.Meyer. - Paris, 1891. - Tome I. - vers 2084 et suivants.
  2. В связи с подобной воинской тактикой мне вспомнился случай, произошедший во времена Первого крестового похода. Когда крестоносцы в самый, самый первый раз вышли на поле брани против "неверных", рыцари потерпели страшное поражение. И причиной тому стал один, казалось бы, незначительный факт. А именно: рыцари сражались на жеребцах, а их противники - на кобылах.
  Для представителей животного мира, в отличие от людей, напасть на самку, как правило, достаточно трудное, а то и вовсе невозможное дело (например, у волков). К тому же у большого числа кобылиц в тот момент как раз либо была, либо вот-вот должна была начаться течка. И жеребцы крестоносцев, почуяв запах течных кобылиц, совершенно перестали слушаться приказов своих хозяев-рыцарей. Ни о каком сражении речь уже не шла. Наоборот. Они всячески стали пытаться "понравиться" арабским кобылицам...
  В результате рыцари потерпели сокрушительнейшее поражение...
  3. П.Зюскинд. Парфюмер.
  4. Можно вспомнить очень показательный пример, когда королева Испании Изабелла Кастильская (а это, между прочим, уже конец XV в.!) признавалась, что за всю свою жизнь мылась всего два раза - при рождении (когда её окунали в рождественскую купель) и в день свадьбы. И это - КОРОЛЕВА! А что тогда говорить про менее родовитых дворянах.
  5. А.Л.Ястребицкая. Западная Европа XI - XIII веков. - М., 1978. - С. 67 - 71.
  6. Ф.Бродель. Структуры повседневности. Возможное и невозможное. Т.1. - М., 1986. - С. 292.
  7. Там же. - С. 248.
  8. А.Л.Ястребицкая. Западная Европа XI - XIII веков. - М., 1978. - С. 63.
  9. Le Guerer A. Les parfumus a Versailles aux XVII et XVIII siecles.
  10. Рота - струнный музыкальный инструмент, первоначально возникший в кельтской среде и являвшийся непременной принадлежностью бретонских бардов.
  11. Chrttien de Troyes. Егес et Enide. Trad, d'apres l'edition de M. Roques, Paris, 1952, vers. 1983-2014.
  12. Histoire de Guillaume le Marechal. Ed. P. Meyer, Paris, 1891 - 1901, tome I, vers 3414 etc.
  13. Les plus anciens traites (Dancus rex, GuiUelmus falconanus, Gerardus falconarius) ont ete edites par G. TOander dans Cynegetica, IX, Lund, 1963.
  14. GuiUelmus falconarius, op. cit, p. 148.
  15. Dancus rex, op. cit., p. 80.
  16. GuiUelmus falconarius, op. cit., p.208.
  17. Elie de Saint-Gules. Trad, d"apres 1"edition de G.Raynaud. - Paris, 1879. - vers 1735 - 1739.
  18. Цитаты из этих двух сочинений взяты из книги: Марселен Дефурно. Повседневная жизнь в эпоху Жанны д"Арк. - СПБ, 2002.
  19. Цитируется по книге: Badel P.Y. Introduction a la litterature francaise du Moyen Age. - Paris, 1969. - P. 84.
  20. Оммаж (hommage) - акт оформления вассальных обязанностей и, соответственно, принятие на себя другой стороной прав и обязанностей сюзерена. Осуществлялось актом наложения рук. Это личное подчинение дополнялось религиозной клятвой в церкви, в присутствии священнослужителей.
  21. Цитируется по кн.: Badel P. Y. Introduction a la litterature francaise du Moyen Age. - Paris, 1969. - P. 84.
  22. Jeanroy A. Les poesies de Cercamon. - Paris, 1922. - 1. - vers 51-56.
  23. Лэ, один из жанров куртуазной литературы, - небольшие лирико-эпические рассказы о необычайных приключениях, сюжеты которых большей частью заимствованы из кельтских преданий (отсюда и название жанра - lais bretons). Лэ Марии Французской, поэтессы, жившей при английском дворе во второй половине XII века, являются одними из первых образцов этого жанра.
  24. Marie de Prance. Lai de Lanval. Trad, d'apres Г edition de J. Ruchener. Paris, 1973, p. 89 90, vers 563 570.
  25. Gerbert deMontreuil. La continuation de Perceval. Ed. M. Williams, Paris, 192 2, vers 400.
  26. Chretien de Troyes. Conte du Graal. Trad, d'apres Г edition de F. Lecoy. Paris, 1975, tome I, vers 4596-4608.
  27. Trad, d'apres 1' edition de С Appel, Galle, 1915, Љ 27, vers 42-45.
  28. Цитируются по кн.: Lasar M. Amour courtois et fin'amors dans la litterature du XII siecle. Paris, 1964, p.71.
  29. Trad, d'apres l'editionde W.O. Streng Renkonen, Turku, 1930, vers 4332-4335.
  30. Цитируется по кн.: Menard P. Le Rire et le Sourire dans le roman courtois en France au Moyen Age (1150-1250). Geneve, 1969, p. 264.
  31. Фаблио (стар.-фр. fabliau, лат. fabula - история, приключение) - французское название небольших, чаще всего юмористических рассказов; один из основных жанров буржуазной литературы в Средние века.
  32 Голиарды (goliards) - в Средние века во Франции бродячие актеры (беглые монахи, недоучившиеся студенты), исполнители песен, участники сатирических представлений. Подробнее см.: Добиаш-Рождественская О.А. Коллизии во французском обществе XII - XIII вв. по студенческой сатире этой эпохи. // В кн.: Культура западноевропейского Средневековья. - М.: Наука, 1987. - С. 115 - 143.
  33. По античным мифам, Кефал случайно убил на охоте разлучившуюся с ним, но вернувшуюся жену Прокриду. Пирам и Фисба, по рассказу Овидия (Метаморфозы. IV. 55 - 166), должны были впервые прийти на свидание друг к другу (до этого они виделись и беседовали лишь через щель в стене дома). На пришедшую первой Фисбу кинулась львица с окровавленной мордой. Фисба убежала, бросив покрывало. Найдя его, Пирам решил, что Фисба погибла, и закололся мечом. Обнаружив труп возлюбленного, Фисба покончила с собой тем же мечом.
  34. Vita nuova (ит. "Новая жизнь") - не только название раннего произведения Данте, но и воплощенный в этом творении психологический и культурный феномен. Центральная тема здесь - духовная, возвышенная любовь, которая вместе с тем есть страсть к реальной женщине, являющейся одновременно воплощением всех наивысших духовных и моральных качеств (в поэзии трубадуров происходило сближение возлюбленной и Девы Марии, понимаемой как идеальный женский образ, но именно сближение, а не слияние), любовь, являющаяся космической силой, любовь, полностью перерождающая человека, преобразующая его. "Vita nuova" - это и явные реминисценции раннехристианских идей об обновлении мира и человека в результате пришествия Христа и принятия христианства, и глубокое преобразование этих идей, их секуляризация.
  35. Dolce stil nuovo (сладостный новый стиль) - стиль флорентийской поэтической школы конца XIII в. Основное место в лирической поэзии этой школы занимают любовные переживания. Образ возлюбленной предельно спиритуализуется, а любовь описывается как сила, делающая человека, независимо от его сословного положения, совершенным.
  36. Ars amandi (лат. "Искусство любви или наука любви") - идущее от названия поэмы Овидия понятие определённого стиля и вместе с тем строгих правил любовных отношений, любовного поведения. Во времена Средневековья этот термин трактуется в расширительном смысле, ибо применительно к Средним векам можно говорить об "Ars amandi" только как о кодексе поведения, используя эротическую сторону творения античного поэта.
  37. Chastellain G. Quvres / Ed. Kervyn de Lettenhove. 8 vol. Bruxelles, 1863-1866 - IV. - P. 165.
  38. Memoires d"Olivier de la Marche / Ed. Beaune et d'Arbaumont (Soc. de l"histoire de France), 1883-1888. 4 vol. - II. - P. 350. - Љ 2
  39. Йохан Хeйзинга. Осень Средневековья. - Глава 8. [у меня есть только вордовский файл этой книги, а не издательский вариант. А потому я не могу привести здесь номера страниц, на которые ссылаюсь].
  40. Принцу Вильгельму II Оранскому во время бракосочетания было пятнадцать лет, Марии Английской (дочери английского короля Карла I Стюарта) - десять.
  41. Jean Froissart. Chronique. - IX. - P. 223-236.
  42. Pierre Champion. Histoire poetique du quinzieme siecle. - P., 1923. - I. - P. 262.
  43. Сатурналии - древнеримские праздники, во время которых отменялся или переворачивался социальный распорядок: на время упразднялось рабство, господа прислуживали за трапезой рабам и т.п. - и всё это проходило в атмосфере безудержного веселья.
  44. Eustache Deschamps. uvres completes / Ed. De Queux de Saint Hilaire et G. Raynaud (Soc. des anciens textes francais), 1878-1903. 11 vol. - VI. - P. 82. - Љ 1151.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"