Ахметова Эльфира : другие произведения.

Для его удовольствия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 2.77*16  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    29 мая, после кровопролитной осады 1453 года Византия пала под натиском османов. Юный триумфатор султан Мехмед решил, что получил долгожданный город - Константинополь, но война за сокровища Второго Рима окончилась не сразу, ему пришлось завоевать и сердца обитателей разгромленной крепости. Встреча с последними властителями Византа и стала решающим поворотом. Однако на его пути встала страсть к сыну мегадуки, Якову Нотарасу, и для султана настанет час сделать роковой выбор.

   30 мая. 1453.
  
   - Удивительно, как ужасную войну могут пережить столь хрупкие создания, - иронично вымолвил Мехмед Хан. С жалостливым умилением смотрел он на хрупкий бледный цветок с желтоватыми лепестками, что покачивал своей головой, и, протягиваясь к солнцу молодыми зелеными листьями, пробивался через камни в руинах разбитых стен. Неужели мягкость обладала такой удивительной силой покорять жесткость?
  
Веками Феодосские стены прятали в своих укрепленных объятиях жителей этого прославленного города городов - Константинополя. Однако лишь один правитель сумел завоевать эту, казалось бы, непобедимую крепость - мощь, которая олицетворяла Империю Ромеев. Доселе в молодом турецком хане не подозревали опасности для великого Византия; степной народ не раз пытался пробиться через эти стены еще со времен легендарного вождя гуннов Аттилы. Теперь же весь город знал, что султан Мехмед II, сын Мурада II, стал величайшим Завоевателем эпохи, показав себя прирожденным вождем. Он еще с детства помнил, как астрологи и провидцы предвещали ему великие свершения, придавая большое значение сверхъестественным знакам, которые благоволили ему - избранному "кесарю". Всё сбылось.
  
   Теперь, после кровопролитной осады, победитель величаво шествовал по улице уложенной булыжником, и с гордостью держался на своем великолепном скакуне. Хан направлялся в дом одного из важнейших министров, тех, что выжили после падения. Весьма своевременно султан вспомнил свои первые речи перед битвой, как он долго вдохновлял своих воинов делами их отважных отцов, дедов, и храбростью павших героев; говорил о борьбе их предков за землю Азии; и также он не забыл о разгоряченных обещаниях своим воинам:
  
   "Кроме вечной славы и несметного богатства вы получите намного больше почета и власти! Там будет много благородных мужчин, некоторые из которых станут вашими верными рабами. И будет для ваших сынов достаточно достойных для женитьбы чистых девственниц, которых никогда не видели глаза мужские. Помимо них, вы будете иметь очень много юношей, чрезвычайно красивых мальчиков из родовитых и богатых семей!"
  
   Такие невероятные награды он щедро сулил своим солдатам и полководцам, давая им знать, что не только великая идея о предках и укреплении империи толкала их на бой, но и роскошный трофей стоил того, чтобы за него проливали свою кровь. В армии Мехмеда были не только турки, известно, что большая часть янычар состояла из чужестранцев: славян и эллинов, которых взрастила земля османов. Теперь эти птенцы, вскормленные в другом гнезде, выросли могучими орлами, и лишь ради красивых мальчиков и золотого трофея были готовы рушить всё на своем пути. И не удивительно, что воспитанные в неволе рабы были способны фанатично сражаться за своих поработителей, когда даже христиане, заинтересованные завоеванием, которых защитники крепости назвали отступниками, эти путешественники и наемники из Сербии, Венгрии, Германии и Трансильвании участвовали в осаде, с целью разрушить оборону Константинополя, они посеяли сомнение и страх в сердцах горожан. Когда слова не помогали, в ход вступали удары.
  
   Мехмед использовал все средства, чтобы заполучить яблоко - так он называл этот город. И Завоеватель добился своего - со вчерашнего дня Константинополь перешел в его руки. После стольких жестоких сражений, множество погибло людей, и турок и христиан... в мгновения отчаяния, Мехмеда обуревали сомнения, а не зря ли он борется за владение этой твердыней?
  
   Вчера, достигнув Великой церкви, Мехмед сошел с коня и ступил внутрь собора. Затаив дыхание, он прошел под высокими арками и остановился, когда очутился под золочеными сводами собора Святой Софии. Вне себя от восхищения перед открывшимся зрелищем султан турок вздохнул: "Воистину, люди эти были и ушли, а иных после них, им подобных, не будет!" Теперь он понимал, за какую роскошь и власть он сражался все эти дни. Не зря.
  
   Не зря он не принимал никакой платы за этот город. Даже когда покойный Константин Палеолог отправив послов, предлагал ему ежегодную дань свыше силы, предлагал всё, но только не власть над городом - Мехмед отказался. Послы были казнены как лазутчики, и им была произнесена знаменитая фраза, которая утвердила остальных в необходимости взятия столицы Империи Ромеев любой ценой: "Или я возьму город, или город возьмет меня".
  
   Там же,находясь в Великой Церкви Мудрости, видя город во всем великолепии, он успокоился, убедившись, что его настойчивость оправдалась. Великолепие и мощь города были легендарными, точно как в пророчестве. Теперь Мехмед хотел сберечь обретенное сокровище.
  
   Увидев одного из своих воинов ломавшего мрамор, он спросил, зачем же тот портит убранство, и когда воин ответил: "Веры ради!", - Мехмед поразил турка мечом. "Хватит с вас сокровищ и пленных!" - сказал он, строго наказав всем, что отныне все богатства Империи останутся в этом городе, ибо честь воина не должна позволять по-варварски грабить мужественно завоеванные богатства. Солдаты, вытащив этого жадного турка из-под ног Императора, выбросили его полумертвым вон из врат.
  
   Несмотря на строгость, граничащую с жестокостью, Мехмед обладал хитростью. Как и всегда, зная пути выгоды, теперь он размышлял о выживших министрах императорского двора, среди которых был мегадука Лука Нотарас, о нем Мехмед не только много был наслышан от своих послов и шпионов, но и имел возможность наблюдать его флотилию в бою. Как верховный главнокомандующий имперского флота и министр финансов Восточно-Римской Империи, этот высший сановник имел сказочное богатство, большую часть которого держал в Италии. Поэтому в первую очередь Мехмед обдумывал возможности политической сделки, которую он мог удачно заключить с этим мегадукой, что являлся еще и месазоном, чей важный титул значился вторым лицом после Императора Константина XI.
  
   Оставшиеся в Константинополе греческие и итальянские аристократы искали прибежища у новой власти. Вся знать павшего города обращалась к султану с просьбой выкупить их родных и близких из плена. И Мехмед был готов даровать им свободу, конечно же, за выгодное сотрудничество. Для его Империи было бы удобно назначить на важную должность столь влиятельного человека, как Лука Нотарас. Хотя шпионы Мехмеда успели доложить, что во время осады Нотарас командовал войсками на северо-западной Морской стене, но покинул свой пост, когда турецкая армия прорвалась в город и захватила башню. Несмотря на то, что мегадука после этого смог оправдаться перед Константином, но уже ни грекам, ни туркам он не мог внушить доверия. В первый день падения города, когда капитан корабля привел пойманного министра к шатру султана на седьмом холме у стен Мезотехиона, Мехмед впервые увидел мегадуку и сразу же велел освободить его из плена, обрадовав его тем, что выкупил и его семью. Нотарас умолял оградить своих молодых сыновей от опасности порабощения, в особенности, самого младшего и больную жену, за которых он чрезвычайно волновался, и Мехмед сжалился, а Лука был безмерно благодарен за спасение своих родных, что даже расцеловал руку султана, прежде чем ушел в свой дом. Хотя Мехмед успел сказать всего лишь пару обещающих слов, все же уделил ему пристальное внимание и уже заподозрил мегадуку не в самых чистых намерениях. Больше всего Нотарас не устраивал османский совет, в особенности командиров и визирей Заганоса и Шехабеддина - учителей и воспитателей Мехмеда, но несмотря на это, вдохновленный своим триумфом, юный и непокорный султан считал необходимым дать шанс выжившим аристократам империи; оказать им великодушие и милость хотя бы в собственных политических целях.
  
   Теперь на руинах поверженной земли, как новый Император Фатих - завоеватель, он уже желал возводить новую Империю, великую и нерушимую, чтобы просторам её открылись врата в процветающее будущее. И тут, мысли юного Завоевателя из безвременного мира созерцаний власти и побед вернулись в быстротечное настоящее. Майское солнце грело спину; лучи ярко светили через изумрудные листья цветущего виноградника, что буйно украшал богатый двор мегадуки. Роскошная усадьба располагалась близ Букелеонской гавани, совсем недалеко от ипподрома и великого дворца. Дом окружала толпа стражников из османских солдат и сипахи - тяжелая кавалерия, из тех, которых Мехмед еще вчера велел поставить, чтобы во время недавнего разграбления города охраняли добро мегадуки. Начальник стражи склонился перед султаном и сообщил своему повелителю, что Нотарас заплатил им золотыми монетами, чтобы они пуще охраняли его дорогостоящую собственность. Все окна и двери были заперты, видимо, хозяева забаррикадировались, все еще беспокоясь об опасности, что могла грозить им отовсюду. Двое стражников, издалека завидев приход своего султана, начали стучаться в дверь дома, но им не открывали, и тогда, вытащив кинжалы, они стали шумно биться в дверь кулаками и ногами. Турецкий государь спустился со своего белого коня и ступил на площадку перед входом. Видя бесцеремонность своей стражи, Мехмед нахмурился, ведь он уже распланировал свои дипломатичные ходы:
  
   - Невежды! Стучитесь без дикости. Не будем пугать хозяев.
  
   Мехмед дал знак подчинившимся стражникам. Через несколько секунд двери отворились, и вышел слуга-евнух: бледный с красными глазами и в помятой одежде, он испуганно кивнул, приглашая султана, которого в качестве переводчика также сопровождал личный врач, тот самый итальянский еврей Якопо из Гаэты, или как прозвали его турки, Якуб Паша, особо приближенный и доверенный султана, которого тот любил и лелеял еще с юности.
  
   Дом мегадуки встретил их прохладой мраморных покоев, которая заметно контрастировала с уличным жаром, похожим на душное пекло приближающегося лета. К ним тогда же вышел Лука Нотарас с двумя молодыми мужчинами.
  
   - Приветствую тебя, мой Василевс, - произнес мегадука с осторожной вежливостью, поклонившись в пояс.
  
   Якуб не стал переводить, то, что султан прекрасно знал, ведь Мехмед достаточно хорошо понимал греческий, разве что он не был экспертом в тонкостях разных тем и выражений, и потому Якуб был там, чтобы пояснить в частности политические нюансы.
  
   - Мы не ожидали тебя в следующий же день после падения города, О, пресветлый хан. Когда новость дошла до нас сегодня утром, мы даже не знали, как приготовиться к твоему визиту.
  
Мехмед снова рассмотрел самого адмирала, верховный чиновник показался ему премного выше ростом, быть может, вчера тот часто кланялся, и тоска опускала его голову так, чтобы не казаться великаном? Сын его также был мужчиной высокого роста и сильного атлетического телосложения, с темно русыми волосами, строгий, с точеными чертами лица, говорящими о проницательном уме и хитрости. Одет месазон был в простую одежду мирянина, из-под рукавов которой местами виднелись повязки на ранах. Он выглядел все еще уставшим и изнурённым; не только на лицах героев осады война сказывалась темным пятном печали и страха, но и на всех жителях города, в их глазах и в их лицах заметно бледнел страх и трепещущее чувство неизвестного.
  
   - Я Лука Нотарас, говорю тебе, о благословленный Господин, что всё, что принадлежит мне - к твоим услугам, Повелитель.
  
   Мегадука говорил вполголоса, вкрадчиво и неторопливо, но гладко, будто он заранее приготовил свою речь, или и вправду был искусен в беседе.
  
   - Я всецело верю твоему гостеприимству кир Лука... - Ответил Мехмед, приложив руку к своей груди.
  
   К тому времени из глубин дома с поклонами высыпали молодые слуги, и пажи и евнухи которые принесли сундуки, наполненные до краев дивными богатствами: в них переливались перламутровые жемчуга, золотые дукаты и блестящие камни. Увидев это, Мехмед с восхищенной улыбкой добавил:
  
   - И твоей щедрости.
  
   - Вчера я не имел чести представить моих родных твоему славному величеству... это мой сын Исаак, а это мой зять Теодор... - Лука недоговорил, и нахмурился, когда заметил, что не хватало кого-то еще, - А где же Яковос?
  
   Заметно недовольный Нотарас быстро приказал слуге отправиться наверх, а затем с извиняющимся видом обратился к султану:
  
   - Мой самый младший сын, малыш еще, не понимает важность ситуации. И уж прости и жену мою, она очень больна и уже как неделю не встает с постели.
  
   - Я понимаю и прощаю, - кивнул Мехмед, ответив месазону по-гречески с легким турецким акцентом. Он старался быть вежливым и обходительным.
  
   Послышались негромкие шаги, раздающиеся приглушенным эхом в большом доме. В то мгновение, когда Мехмед поднял глаза, он застыл, словно под чарами, увидев не человека, а ангела, что грациозно, не спускался - плыл по ступенькам: от облика его словно исходило божественное сияние и все вокруг блекло и тускнело, не в силах сравниться с его красотой. Лик этого ангела был подобен солнцу на восходе: румяное круглое личико обрамляли локоны, цвета черненого золота, они будто танцевали на его плечах, переливаясь и отражая блики при каждом шаге. Хотя Мехмед дал бы ему всего лет пятнадцать, но в каждом движении мальчика сквозила чистая грация, стан его, подобного фигуре мраморных античных статуй, был отмечен стройностью и одновременно гибкостью кипариса.
  
   - Это мой Яков. - Нотарас поманил рукой, подзывая мальчика ближе, а сам рассеяно поглядывал на султана, чувствуя некоторую неловкость.
  
   Мехмед кивнул, все еще в изумлении от исключительной красоты юнца, казавшейся неземной, но он уже пытался одуматься, стряхнуть с себя его чудесные чары.

"Христианское дитя внезапно напало на мое сердце и мою душу,

когда прелесть его локонов поразила меня!"

   Несвоевольно пришли в голову Мехмеда строки из персидской поэзии, которую он зубрил еще в детстве.Нотарас незаметно одернул сына и укоризненно сверкнул глазами, видя, что его младший сын засмотрелся на важного гостя и забыл сразу поздороваться с ним. Заметив недовольство отца, смущенный мальчик склонил голову перед султаном:
  
   - Приветствую тебя, Василевс, - сказал он по-гречески, обратившись к Мехмеду как к Императору. Может это и показалось наивным и слишком простым приветствием, но как велико оказалось изумление, что голос этого красавца соответствовал внешности: столь же сладкий и чистый, а тон его отдавал мелодичностью, видимо, мальчик увлекался пением и вдобавок музыкой, раз его нежные пальцы были так аккуратно длинны и тонки.
  
   "Эй, мелек-веш! Пери пейкер!1" Мехмед негромко воскликнул, с улыбкой обращаясь к своему Якупу, который одобрительно кивнул. Нотарас не стал спрашивать, что это означало, хотя в турецком он был достаточно осведомлен, и подозревал, что гости были очарованы его сыном.
  
   - Ему всего четырнадцать, - Нотарас вздохнул, усаживаясь напротив султана на низкую табуретку, чтобы находиться ниже правителя, как это было принято. А Яков незаметно пробормотал под нос: "Отец, мне пятнадцать совсем скоро, Боже правый..."
  
   - Что ж, вполне уже брачный возраст, - Мехмед ответил, отводя свой взгляд на Луку Нотараса.
  
   - О да, я знаком с традициями турок, но у нас свои греческие обычаи, - весьма тихо произнес Нотарас, деликатно переведя свое возражение в замечание, - Однако давайте вместе перейдем к делу. В первую очередь я обязан напомнить, что в городе до сих пор бушует грабеж и мятеж, и я надеюсь, что с обретенной вами властью и влиянием вскоре все это уляжется.
  
   Мехмед кивнул, прежде чем Якуб успел ему перевести, а Лука с осторожностью продолжил:
  
   - Также мне важно сообщить, что богатства, подаренные мною твоему Величеству в знак моей покорности и согласия, должны служить установлению доверия между нами. И я надеюсь, чтобы эти богатства помогли вернуть нам всё, что мы потеряли в этой войне, ведь теперь, с миром и в добровольном договоре, мы будем союзниками, не так ли, мой султан?
  
   Лука говорил медленно и чётко. Султан внимательно выслушал всё, что Якуб перевел ему. После чего, обдуманно выбирая слова, султан ответил мегадуке, теперь уже по-турецки:
  
   - Разумеется, я даю вам всем мое слово повелителя, и вы можете служить мне с этого момента и получите мою благосклонность. Я верну всю ту власть и положение, которые вы имели прежде под вашим последним Императором. Нет, я смогу даже дать вам больше! Как я обещал, отныне тебя, Лука Нотарас, я ставлю на пост ответственного за этот город, и ты будешь защищать интересы эллинов.
  
   Теперь Якуб переводил Нотарасу. Тем временем Мехмед взглянул по сторонам: из гостиной на улицу выходило три балкона, один в цветущий сад внутри двора, а два других на море. Как было упомянуто вначале, жилище Нотараса находилось рядом с Букелеонским дворцом, так что, расположившись на берегу чудной гавани, богатый дом из окон своих открывал вид на дивную панораму Мраморного моря. Сыновья Нотараса с его зятем стояли в стороне: младший красавец щебетал о чем-то на ухо невеселому брату. У Исаака левую щеку рассекал шрам - след битвы. Несмотря на юность, очевидно, он перерос детские радости и игры, испробовал сталь и взвалил на себя бремя взрослого мужчины-воина. Зять Луки, Теодор Палеолог, сын великого доместика Андроника Кантакузина, был еще мрачнее, взгляд этого мужчины не мог скрыть ненависти и презрения, которая пропитала все в этом доме еще с начала Осады. Несмотря на всю тяжесть, повисшую в воздухе, почти всё внимание Мехмеда похитил светлый Яков, легкость красоты и характера которого рассеивала тяжелое уныние окружающих. С течением времени взгляд беззаботного мальчика изменился: он осмелел, появилась некая потайная резкость, с которой он смотрел на султана, будто свысока бросал вызов, и теперь в чистых глазах темнела необдуманная дерзость. "Ты захватил этот город, а захватишь ли меня?", - словно шептали наглые мысли юноши с самодовольной улыбкой. И Мехмед не мог не заметить этого. "Боже, зачем он смотрит на меня так?" - подумал он,- "Зачем дразнит, играя с моим вниманием?!" Он не мог сказать этого вслух, и лишь стихи складывались в поэмы орнаментальной арабской вязи, путались в его мыслях, гонимые ветром поэтического вдохновения.

"Ты как Нарцисс! Знаешь ли, во что ввязываешься?

Не гордись своей красотой, ибо в один день она увянет".

   Пока Мехмед мысленно отвлекся на поэзию, Нотарас велел Якову подать турецкому владыке воды, посчитав, что у того горло пересохло, раз молчит. Яков послушно взял со стола золотой кувшин, из которого налил в чарку чистой воды с ароматом роз. Когда Яков приблизился к Мехмеду, сердце его забилось, и он догадывался, что горящие щеки могут стать заметны. Лука Нотарас между тем тихонько подсказывал сыну:
  
   - Много не лей, обеими руками!.. - повелевал он почти шепотом, требуя соблюдать церемониал, и Мехмед мог заметить, как Яков хотя и закатывал глаза, но слушался сурового отца - явно побаивался его, раз руки тряслись.
  
   Оставив кувшин на столе, Яков двумя руками вручил чарку Султану. Мехмед замер в нерешительности, и Нотарас понял почему.
  
   - Яков испей ты сначала, - Приказал мегадука своему сыну.
  
   Мальчик посмотрел на отца, а потом снова на султана. И османский император и мегадука знали, что какой бы договор ни был между ними, Мехмед не мог доверять даже своим османам, и потому любое блюдо или напиток обязательно сперва пробовался кравчим. Мальчик без возражений приложил свои губы к краю чарки и сделал глоток. Мехмед мог поклясться, что ему не мерещились смелые фантазии. Он был там, и Яков был там. Видеть как неописуемо прекрасный юноша пил воду перед ним, для восторженного поэта было несказанным блаженством. "Мое сердце было пронзено меткой стрелой искусного Эроса, как бы я не хотел спрятаться от этого скверного проказника, он все же настиг меня, и так безжалостно пронзил!", - мысли так и бились свежим источником газелей2 из воображения султана. Яков подал ему чарку, и тот, пытаясь не казаться околдованным, принял подношение с царской благосклонностью. Их руки соприкоснулись. Мехмед был уверен, Яков сделал это нарочно, и скорее детское любопытство побудило юношу прикоснуться к новому Императору, к молодой и живой легенде великой осады Константинополя, как к символу победы над этим городом; над великим Византием.
  
   - Вот ты какой... - произнес Яков тихо, сдерживая игривую улыбку.
  
   Мехмед усмехнулся про себя, умиляясь наивности этого юноши, когда тот нехитро бормотал по-гречески, надеясь, что турок не поймет. Султан поднес чарку и приложил свои губы к тому месту, откуда испил Яков. Он хотел испробовать хотя бы легкий привкус губ этого красавца, чтобы представить, какое немыслимое удовольствие было бы целовать его рот. Мечтать не запрещалось, а природа молодого султана не ограничивалась лишь телесной тягой к себе подобным, таким образом, его поэтический талант с ярким воображением украшали непередаваемые удовольствия, которые он находил в прекрасном молодом мужчине. После взгляда на Луку, Мехмед обратился к Якову.
  
   - Ты хорошо служишь, - Улыбнулся он, возвращая чарку, - И красота твоя и нежность идеальны, как у ангела. Я бы желал таких, как ты, в своем дворце, возле моего трона, дабы прелестью своей и лаской они возвышали меня до рая блаженства.
  
   Мехмед снял со своего мизинца кольцо и подарил его мальчику. Яков сразу же взял в руки драгоценный подарок и поблагодарил султана. А Якуб перевел Нотарасу комплимент Султана, но почему-то мегадука заметно помрачнел, видимо, восприняв любезности Султана странным намеком. Бывалый воин был не только наслышан о кипучих страстях к красивым юношам при османском дворе, ему и самому довелось видеть пылающие драмы мужской любви в государственных и военных рядах среди своих же греков и ромеев. Не понравился Нотарасу ни опьяненный взгляд хана, ни его льстивые слова. Разве что на тот момент Мехмед был слишком окрылен созерцанием Якова, что не изволил спуститься с вершин олимпа влюбленности; в глаза отца мальчика он не вглядывался, не рассмотрел в их тени недоброжелательного презрения и отвращения, пока свет авроры ослеплял Султана, а муза поэзии оглушала вдохновением, ограждая от посторонних слов и мыслей. О да, сын Нотараса был из тех редких юношей, что обладали исключительной красотой, его отточенные черты лица как на греческих изваяниях богов: изящная форма узкого торса, круглые бедра, длинные руки и ноги - всё это идеально сочеталось с его светлым обликом, который дышал благородным воспитанием и чистотой. Даже его необдуманная дерзость казалась неподдельно безобидной. Яков украдкой улыбался, прятал свою наглость под прозрачным покрывалом застенчивости, и Мехмед мог видеть сквозь него, прочесть, как тот смеялся над ним, обнажая свое сладострастие лишь на мгновение, притом оставаясь неприступным подобно высоким стенам Константинополя.
  
   После разговора Султан изволил повидать больную супругу Нотараса, чтобы осведомиться насчет здоровья почтенной госпожи Палеологины. Внезапное удивление сказалось на лице Луки, но он не стал возражать, и султана привели в верхние опочивальни, где в постели лежала жена мегадуки, охаживаемая служанками, которые тут же разбежались при виде прихода мужчин. Завидев столь важных гостей, благовоспитанная женщина заохала и закрыла лицо от смущения по причине неловкости домашней обстановки, в которой ей пришлось встречать грозного Завоевателя, и она была в силах лишь чуть приподняться.
  
   - Прошу, не вставайте, - обратился к ней Мехмед с почтением, - я надеюсь на ваше выздоровление, как и на скорое восстановление всего, что ваша семья потеряла. Иншаллах!
  
   Женщина слёзно благодарила юного властителя. Жалость заныла в груди Мехмеда, когда он видел изнуренное лицо поседевшей от горя женщины, которая совсем недавно потеряла сына. Женщины тяжелее переносили войну, и по этой причине весь женский гарем Мехмед ради безопасности оставил в столице Эдирне, так что во время всего пути и осады среди Османов не присутствовало ни одной женщины; с ними всё обошлось бы большими хлопотами и проблемами. Сам Мехмед был не из тех, кому нравилось окружать себя женщинами, ибо тягу к ним он считал слабостью воли. Даже его мать, понтийская гречанка Хюма, единственная, к которой он когда-то был привязан, и та не смогла достаточно согреть его в холодном детстве: она умерла, когда ему было всего семнадцать. Может маленький Мехмед и успел получить материнскую заботу, но к его сожалению, ненадолго. На смену покойной пришла не сентиментальная няня, сербская деспина Мара Бранкович. После обеих во всех достойных женщинах он пытался видеть добрую мать или мудрую воспитательницу, стараясь уважать их с достоинством сына. Намерения Мехмеда были искренними, ибо его отягчало тайное чувство вины за всю пролитую кровь в этом сражении.
  
   Или восторг от триумфа так менял его характер? Ведь только недавно, когда византийские генералы казнили пленных воинов османов в отместку за перехваченные корабли, Мехмед был в таком бешенстве, что готов был стереть Константинополь с лица земли. Теперь же ради одной лишь своей победы Мехмед готов был простить былое. Он был так преисполнен чувств, что хотел бы даже породниться с Нотарасом, например, сблизиться с его необыкновенно прекрасным сыном. Разве что только между ним и отцом семейства будто завис густой смог, в пропасти между их происхождением, их верой, годами и культурами, которые разделяли обоих. Мог ли он доверять Нотарасу? Мог ли Мехмед знать, вправду ли Лука был честен перед ним со своими обещаниями? Пока эти сомнения преследовали Мехмеда, к постели матери подошел младший сын и взял её за руку. С уверенностью Яков тихо шепнул ей:
  
   - Мама, все будет хорошо, новый Василевс обещает.
  
   Мехмеда снова захватил вид великолепного стана юного Нотараса, когда тот нагибался над кроватью, он был подобен изящной арке нерукотворного искусства, словно созданный богами чтобы посмеяться над представлениями людей об идеальной красоте. Мехмед изучал науку физиогномики и вкупе со своим чувством эстетики он видел в Якове объект восхищения талантливых поэтов - кузнецов слова, и образец для лучших художников - ваятелей зрительного наслаждения. И по его мнению, ничто не могло сравниться с совершенством красоты, которой обладал юный мужчина, имеющим удачу родиться совершенным, этим в то время восхищались как тюрки, так и персы. Такими юношами Мехмед всегда желал окружить себя, чтобы они радовали глаза, напоминая ему о божественной красоте; чтобы они поднимали на небеса удовольствия после ада войны.
  
   После немногих формальных прощаний, Мехмед отбыл из дома Нотараса. Вместе со всеми слугами Лука до улицы проводил Императора, его врача и стражу. Сев на коня, Мехмед глубоко вздохнул с потайной тоской, бросил взгляд назад. Но победоносный хан не увидел личика Якова среди всех, а только лица - точно маски - отца мальчика, его брата и зятя смотрели султану вслед. Только тогда он понял, что не был желанным гостем в этом доме, как и властителем в этом городе.
  
   "Ты не догадываешься, какой огонь возжег ты во мне искрой своего бессердечия!", - эта красивая мысль промелькнула в голове Мехмеда подобно меткой, но опасной вспышке.
  
   ***
  
   - Ты видел его лицо? - Яков усмехался, стоя возле занавеса.
  
   Исаак убирал со стола кувшин и угрюмо буркнул младшему:
  
   - Обыкновенный тиран.
  
   - Нет, просто я представлял его иначе... - начал Яков. Он взглянул на золотое кольцо, подаренное султаном, вертя его в руках, он стал рассматривать красный бриллиант, обрамленный ореолом перламутровых жемчугов.
  
   - Хочешь, чтобы я спросил, каким? - Исаак уставился на брата, его уставшие глаза говорили ему, насколько младший надоел ему со своими глупостями.
  
   - Ну... - Яков отвёл глаза в потолок, - моряки отца описали его прямо сущим чудовищем! "Мертвенно бледный, как призрак, он белел под черными мачтами дыма, облаченный в траур, он - демон в плоти мерзкого пса; кровавый идол, одержимый духом воинствующего безумия...", ха, я уж подумал!.. А в жизни он такой светлый, даже румяный, краснеющий, словно девственный послушник, видно, сам недавно вышел из отроческих лет. Хоть юный, но столь искусный в любезных манерах.
  
   - Не обольщайся этим эмиром, у него во дворце из каждого города, из каждого государства есть хорошенький мальчик-любовник, и из эпиротов, из трибальцев, из даков и паннонцев, и из эллинов в том числе!
  
   - О чем ты говоришь? - Яков нахмурился, пытаясь осмыслить всё, что его брат только что взболтнул. Кажется, эти слова напоминали ему шутки кое-кого...
  
   - О турках слыхали мы многое... а все их любезности - ловушки. Сатана всегда был мастером иллюзий и обмана.
  
   - Причем тут Сатана? Не пытайся меня обмануть, от бесов воняет смрадом! Я читал всё в житиях святых... А от Магомета этого молоком пахнет.
  
   - А по-моему ты путаешь молоко с какой-то другой нечистой жидкостью...
  
   - Ты говоришь как Власий, у которого шуточки все были блудливыми!
  
   - Да что тут толковать о любодеянии? От Сфрандзи слышал я, что у этого турецкого эмира пару сыновей и жен есть, а хотя ему всего-то двадцать.
  
   Услышав последнее, Яков густо потемнел: в нем заволновалось досадное чувство, похожее на ревность. Это было что ни на есть то самое чувство - тот огонь, что пылает в груди беззаботных юношей, которые только начали взрослеть, но не расстались с иллюзорной мыслью, что все в этом мире должно зависеть от них. Яков просто не знал, что и сказать на это огорчающее известие, и лишь с неприязнью отвернулся от брата, в конце концов, пытаясь успокоить себя.
  
   - Это всего лишь слухи.
  
   - Ох, брат мой, это истина, - Исаак покачал головой, - ты еще не ведаешь слухов, они как собаки бродят по всему городу, грязнейшие и темнейшие истории, что съедают сердца верных Христиан своей демонической природой.
  
   - Ладно, уж, страшилки мне рассказывать о серых волках, что кусают за бока.
  
   - В сказке есть доля правды, Яков, и этот Султан - волк в овечьей шкуре. Получив от него подарок, не готовься изменить о нем мнение. Это как в басне о Диогене и красивом мальчишке, который хвастался, что любовник подарил ему собаку.
  
   - Ну и что? И не надо сюда приводить эти анекдоты! Я не очарован им, это эмир смотрел на меня как дурень! Любезностями осыпал, а еще это глупое кольцо...
  
   - Ты что... влюбился? - с издевкой усмехнулся Исаак.
  
   Яков побледнел, затем вновь покраснел и весь смутился; он не ожидал столь прямую заметку, которая звучала для него уже как осуждение.
  
   - Нет! - Он сжал в ладони кольцо, - Сдался мне этот Турок! И вообще!...
  
   Яков подскочил к балкону и что было силы, швырнул кольцо в море. Исаак был спокоен, он оценил поступок брата как правильный, но только одно лишь беспокоило его: необдуманность младшего.
  
   - Ты еще мальчишка - тебе не понять. А я сражался, закалился в сражении болью и зрелищем смерти. Брат наш старший погиб в битве из-за этих псов-варваров и повелителя их хищной стаи - тирана-султана. Это проклятая война стала трагедией не только нашей семьи, но и нашей веры, нашей священной империи и народа ромейского! Тогда как для тебя это побоище как игра, детская забава.
  
   Якова не на шутку задели слова брата. Он обиженно надулся, ткнув в него пальцем:
  
   - Послушай, прекрати считать меня ребенком! Я уже взрослый - мне совсем скоро пятнадцать, и это вы сами не хотели брать меня на битву.
  
   - Что ж тебя брать, если ты и меч не умеешь правильно держать. Тебе бы только цветочки в эти изнеженные ладошки да заглядываться на взрослых мужчин.
  
   - И какое тебе дело? Ты не знаешь, что я думаю об этом турке! Что ж даже подурачить его нельзя раз он такой заклятый враг?
  
   - А тебе вообще не стыдно забавляться, когда в нашем доме скорбь и траур?
  
   - Ты говоришь так, будто я виноват в смерти Власия.
  
   - Грех погибели многих лежит на этом турке, а твоя отрада - баловство?!
  
   - То есть, по-твоему, он такой дьявол, и на него даже взглянуть и слово о нем сказать нельзя?
  
   - Тише! - вдруг раздался сердитый голос их отца. Нотарас появился неожиданно, подойдя к занавесу, он зашторил окна, - много не болтайте: вокруг везде лазутчики супостата, они как пауки могут пробраться даже в дом.
  
   Исаак с осуждением взглянул на младшего. Обиженный Яков ушел в свою комнату, перед тем демонстративно топнув ножкой по полу, он хлопнул тяжелой дверью. Исааку не раз приходилось слышать от брата весь этот щебет о "милых мужчинах" заигрывающих с ним, то взглядом, то любезностями, от чего старшие братья и отец всегда пытались отгородить его. Лишь мать не видела в этом ничего дурного, ведь в том возрасте мальчики всегда нуждались во внимании и заботе, а когда родные были заняты другими хлопотами, ребенок искал утешения в новых людях, делая из них кумиров своих романтических чувств. Ведь чужие не учили его жить, тогда как домашние - надоедали чрезмерной опекой. Не секрет, что от этого самые младшие становились избалованными, непокорные, они стремились делать всё наоборот.
  
   Таковым был Яков. Что еще можно было сказать о нём? Его жизнь не была бурной или насыщенной событиями; она цвела лишь в пределах стен крепости Константинополя. За пределы ему удавалось выезжать лишь в детстве, когда отец порою брал сына-малютку, выезжая или выплывая по делу кира Константина. Однако после сильной простуды мать была обеспокоена здоровьем младшего сыночка, и Якова долго не брали ни в какие путешествия, даже самые короткие, что стало поводом для старших братьев и сестер осмеивать его, считая слабым. Когда Яков подрос, отец занял его учебой: мальчика обучали лучшие учителя Константинополя, в лучших гимназиях города, ему также предоставляли лучшие книги. Он рос в роскоши, достатке и не знал нужды. Прогуливаясь под летним солнцем, слуги-евнухи носили над ним зонт, чтобы его белая кожа не загорела, а зимой его одевали в дражайшие меха и в дождь носили на паланкине, чтобы его нежные ножки не замерзали и не пачкались о слякоть. Всё в чем ни нуждался Яков, родители угождали ему: покупали драгоценные шелка из страны Сенае, как называли её древние греки, а римляне Серес - страна шёлка; не скупились и доставать ему учебники и свитки трудов античных философов и богословских текстов, желая, чтобы мальчик развивался всесторонне, читал книги, постигал науки. Яков прошел и пропедию, и графис на отлично; его учили и математике и географии и метрике. Дворцовая школа была бесплатной, но Нотарас платил поверх того, чтобы обеспечить сына дополнительными знаниями, он приглашал знаменитых учителей для домашней учебы. По его интересам водили учителей пения, музыки и поэзии. Мать его стремилась, чтобы сын пошел на духовный путь, дабы получил духовный сан в Константинопольской епархии, а отец хотел, чтобы сын обучившись в академии, стал видным чиновником, приближенным к императору, и потому он устраивал ему лучшее обучение политике, языкам и дипломатии.
  
   Но мальчика и то, и это мало интересовало. Как только на уроках речь оратора заходила о крестовых походах, папских хрониках и жизнеописаниях королей франков и лангобардов, Яков начинал зевать и лениво поглядывать через полуоткрытое витражное окошко, безучастно любуясь суетливыми воробьями, щебечущими на ветвях вербы.
  
   Что Якову нравилось, так это философия - а не пение псалмов, особенно когда речь шла о любви, о чувствах, о качествах лукавого и непостижимого Эрота. Когда приходил седой, краснолицый старик - его учитель философии, вместе со своим забавным евнухом, выходцем из Сирии, Яков оживал, на его щеках загорался живой румянец, и он с предвкушением опускался на сиденье, чтобы послушать про жизнь Диогена, труды Платона и Ксенофонта, комедии Аристофана и трагедии Эсхила. Веселый учитель с трескучим голосом, своим видом напоминал ему Сократа, а евнух - Гермия3; первый зачастую без учебников увлекался рассказами, расхаживая по комнате, а евнух вставлял остроумные детали в его повествование. И бывало так смешно, что Яков заливался хохотом до слёз. А евнух еще подливал масла в огонь: "Смотри, упаси Господь тебе закончить как Хрисипп!" и крестился, глядя в небо. От этого еще больше хотелось смеяться. Учитель разрешал. Он и петь позволял песни о Дионисе или Гиацинте. А затем, смотря в потолок или синие дали за распахнутыми окнами, он начинал рассказывать истории из своей жизни: он говорил о своей резвой юности, о заморских путешествиях и дальних странах, "Я тоже, когда то полюбил юношу..." вздыхал он мечтательно, "Мне было столько же, сколько тебе. И произошло это в Персиде... ах, забавно, не так ли? Всякий раз, когда мой евнух ворчит, что я бессердечный старик, я отвечаю ему, что "сердце мое, давным-давно похищено одним персидским юношей! С тех пор как увидел я его, посещая Хорезм, его он мне таки не вернул!". Диалоги продолжались до темноты, пока не зажигались свечки.
  
   Жаль, когда прознал про это Лука, то был возмущен, хотя его не волновал предмет обучения и прочие детали, а больше способ: это свободное времяпровождение в общении на просторечии иногда сопровождалось трапезой или даже распитием вина. Потому Лука запретил этому учителю преподавать мальчику философию в такой манере. С тех пор Яков не видел его, и лишь позже узнал, что со своим евнухом, он уехал на Пелопонесс. А Якову нашли нового преподавателя по этому предмету, но этот сухой, скучный знаток не рассказывал ничего увлекательного, он неинтересно зачитывал о законах, о политии, притом связывая всё это с христианской верой и канонами церкви. И Якова снова одолевала зевота и леность.
  
   В душе, его тянуло к более красочной и яркой жизни, но ему было трудно представить, какова она? Это было похожим на чувство тоски. Бывало на закате, он сидел у носа громадной триремы отца и подолгу смотрел на западный горизонт, а потом на восточный, он знал, что по обе стороны их ромейской империи раскидывалось великое турецкое государство, но кем были эти турки? Его предыдущий учитель философии говорил, что турки являлись потомками племени пастухов из Тартарии - бескрайней степи на востоке, и что их предком был некий Огус, которого турки величали "ханом". Яков хотел бы больше знать об этом народе, об их корнях, легендах и преданиях, пусть после кровавых событий осады этот народ пугал его, но привлекали они его гораздо больше, чем пресловутые для его отца итальянцы.
  
   После рассказов Джустиниани Яков не был сильно заинтригован. "В Италии красивые берега, хорошо, у нас в Константинополе тоже есть кипарисы, сосны и море цвета сапфира" размышлял про себя мальчик после бесед с капитаном, "Соборы? Хагия София затмевает все другие сооружения века. Большие корабли? Флот Византа тоже велик". Разумеется, из приличия Джованни не догадался бы поведать о том, какие там были красивые мужчины и юноши; как наряжались они пёстро и роскошно на балах; какие талантливые певцы-кастраты с нереальным голосом исполняли оперетты, возможно потому что он этого и не заметил бы. Джованни не рассказывал ничего необычайного, что могло бы возбудить воображение, взбудоражить эмоции. "Камни - везде камни" вздыхал Яков, понимая, что Джустиниани не волновал удел чувств и переживаний. Он, как и многие взрослые уделял свое время лишь серьезным делам: войне, дипломатии, униии церквей, собственной карьере и жалованью.
  
   "Иоанн Джустиниани - верховный главнокомандующий! Благородный, мужественный и отважный... но я бы умер от скуки, если бы был твоим возлюбленным" внутри смеялся Яков, таким образом, оправдывая свою нерешительность предложить этому мужчине что-то больше, чем просто кокетливые взгляды из-под томных ресниц.
  
   Жизнь Якова была бы безмятежной, если бы не захват Константинополя, который окрасил его жизнь тревожной драмой всевозможных переживаний и волнений. Никогда его сердце не билось от испуга, волнения, изумления и одновременно страшного любопытства видеть врага своего города в лицо. И он увидел его. И он был еще более потрясен, чем когда прогремел первый бой пушек - тогда тряслись лишь земля и стены домов, а в этот день пошатнулось всё его существо.
  
   ***
  
   После визита в дом Нотараса Мехмед проехался по городу со всей роскошной свитой из кавалерии. Многие улицы были пусты, в домах разбиты стекла, открыты двери. Запустение словно отдавало в воздухе запахом слёз и утраты. На площадях, где собрались освобожденные жители и воины, все еще было столпотворение встревоженных и плачущих. Но какого было удивление Султана, когда многие жители города возликовали, хоть и слёзно. Мехмед чувствовал себя Александром Македонским, победителем, входящим в Вавилон. Любимой поэмой Мехмеда была Искендернаме, особенно глава, где Великий Царь убивает дракона Синда. И Мехмед представлял себе, что поразил этого дракона.
  
   Приветствуя нового Императора, византийцы падали на колени в поклоне, а некоторые, рыдая, целовали землю. Султан не мог понять, были ли это чувства радости или горькой потери? Все беспрекословно сдались его власти и покорились его воле. Когда с балконов целомудренные христианские девы и красивые юноши осыпали его благоуханными лепестками роз, Мехмед вспоминал, как лишь несколько дней назад его с головы до ног орошала кровь и сгоревшая земля. Осаждая этот город, Мехмед несколько месяцев слышал шум битвы: оглушающий гром пушек, дикий боевой клич, устрашающий барабанный бой и лязганье мечей, а теперь в качестве награды за все тяжелые дни от жителей Константинополя он слышал мольбы о милости и прославление:
   "Приветствуем славного триумфатора - волею Божьей владыку земли и моря!"
  
   Мехмеда обуревали самые противоречивые мысли, как и в первый же день после знаменательной молитвы под величественными сводами собора Святой Софии, когда он с гордостью осыпал свой тюрбан греческой землей в знак смирения перед Богом. И тем жестом он окончательно заклеймил обладание своим долгожданным трофеем - Византием. В подобные вдохновенные для него моменты он в пафосном блеске мнил себя посланником небес, чудесным воином с величественной армией из священного пророчества, в котором говорилось, что Константинополь непременно будет завоёван. Будучи рожденным и воспитанным в традициях своей земли и своего народа, Мехмед стал глубоко набожным и богобоязненно связывал каждое событие с волей Бога, даже когда того не требовала политика. Пусть в детстве, совсем незадолго до того, как он стал правителем, пока еще одиннадцатилетний мальчишка, Мехмед Шехзаде не желал учить священные тексты, он поглумился над Муллой Гюрани, молодым, но суровым учителем с крашеной бородой. За дерзость наследник был жестоко побит. И мальчик громко плакал, когда палка безжалостно плясала по его мягкому телу. Капризный, избалованный принц, еще недавно вышедший из гаремного уюта, ныл и стенал, что вот-вот умрет от боли. Тогда строгий Гюрани ответил ему: "Умереть для тебя - слишком безболезненно! Я научу тебя жить!". Мехмед так сердился на него, что вопрошал, если ли у этой каменной глыбы душа или её похитили коварные джинны? Вспоминая все это, во время торжественного шествия по улицам города, Мехмед только теперь, после кровопролитной войны, понял, насколько жизнь способна причинить боль, но храбрейшими будут те, кто найдут силы жить, и бороться с собственными страхами, пройти любые трудности, а не оказываться от всего, чтобы облегчить свое существование смертью. Вера в высшие силы помогала ему жить, посылая луч надежды, она знанием освещала ему путь. Как поэт Мехмед писал вдохновенные стихи, в которых изливал свои благостные мечты и стремления к праведности:

"Подчиняться Богу и усердно сражаться ради него - моя цель и желание.

Это рвение к Вере, что пылом меня вдохновляет своим.

Через любовь к Аллаху к триумфу я приближаюсь!"

   Эти безмерно высокие идеалы были всего лишь идеалами. Потому что и он был всего лишь человеком. И как бы ни пели ему гимны о том, что великий хан являлся тенью божественности на земле, он все равно оставался существом из плоти и крови. Только реальность, жестокая реальность, которую ему приходилось чувствовать на собственной шкуре, освобождала его из плена возвышенных мечтаний. Он вспоминал войну, жестокие битвы, когда в моменты ярости его руки тряслись от жажды крови, и он готов был убивать и убивать бесконечно, безжалостно. И даже с заходом солнца он не находил покоя, когда в бессонные ночи в своем шатре он мучил себя раздумьями над чертежами карт города, и даже луна - источник вдохновения раздражала его чуть не ли до бешенства потому что он ждал восхода солнца, чтобы начать бой. А Раду терпеливо ждал его в постели, чтобы успокоить его разбушевавшуюся тревогу, и всякий раз, когда его валашский княжич звал своего султана в постель, то с досады Мехмед целуя своего возлюбленного, кусал его губы почти до крови, а в объятиях мог ненароком поцарапать, а то и после прикосновений оставить синяки да ссадины. Ему не приходилось извиняться после этого, Раду без слов понимал, какую ношу Мехмед взял на себя. Он не только потерял аппетит и сон, но настолько изводили его трудности этого завоевания, что в порыве стремления к победе он готов был идти на ужаснейшие поступки. Порой он чувствовал, как впадал в звериное бешенство, от ненависти ко всему, что вставало у него на пути. Окунувшись во тьму, мечтать о высоких идеалах было не по себе. Такая жуткая реальность ставила его в тупик, смущала его, и низвергала уныние. Быть таким - проклятье ли это или благословление?
  
   Стремясь к мудрости, Мехмед находил успокоение для разума в стихах ученых суфиев и в трудах античных философов. Ведь великие мыслители прошедших эпох всегда пытались заглянуть в ум человека, разгадать его тайную природу. Ведь когда-то советы Аристотеля пригодились Александру, так и Мехмед, подражая ему, внимал всему, чему тот учился. Если любовь к мудрости спасала ум от отчаяния, то и Мехмеду не стоило страшиться своей неподатливой сущности. Утихомирить его бушующие эмоции, присущие не только восточному темпераменту, а еще и его вспыльчивому нраву, было весьма тяжело, ведь даже планетой его являлся Марс - римский бог войны. Наконец он ловил себя на мысли, что делал всё правильно. Так, пытаясь укрепить себя в хорошем настроении, Мехмед вернулся во дворец.
  
   ***
  
   Сидя на перилах балкона, Яков с тоской взирал на морской берег, окутанный вечерней мглой. Он уже пожалел, что выбросил кольцо, ведь Мехмед ему успел понравиться. И ведь когда он бросал этот подарок в темноту, он вправду на мгновение поверил, что драгоценный знак внимания затонет в пучине моря, и вместе с тем утонут все его симпатии к чужеземцу. Но его опрометчивые иллюзии оказались мимолетными; отговорки брата и отца, словно тучи, рассеялись от лучей теплоты влюблённости, и в душе снова замаячили шаловливые фантазии юного ума. Ох, а если было бы в руках это драгоценное кольцо, то служило бы напоминанием, что не грезит он о воображаемых героях на крылатых конях и о грозных богах, седлающих облака, а держит в руках сокровище настоящего чужеземного Императора! Какая досада, что теперь-то, под покровом ночи, искать кольцо было бессмысленной затеей, к тому же срамиться перед братом было вовсе неудобно.
  
   В тихом отчаянии, глядя на взволновавшиеся воды моря, Яков вспомнил протостратора4 Джованни Джустининани, которого почему-то так быстро забыл после того как повстречал этого турецкого султана. Никто не знал, что с случилось с этим генуэзцем, говорили, что 29 мая он был ранен от выстрела бомбарды, и когда турки проникли в город, видели как он со своими отрядами отступил на Пера. А Нотарас был очень зол на него и в первый же день, как только ему удалось выкупить семью из рабства турок, он бранил его: "Этот негодяй оскорбил меня, а значит и весь наш род!" говорил он в обиде на властного капитана, "А затем он словно трус бежал после пары ран через Хризокерас5, а теперь, наверное, в безопасности отплыл куда-нибудь на Хиос! Нет, я не покину город как он - я останусь здесь до конца!"
  
   Как ни печально для Якова, но он понял, что между его отцом и Джованни произошла безобразная ссора, но из-за чего? Все знали, что Лука был против унии, против франкократии, но причем здесь предательство, кого он предавал? генуэзцев или Василевса? Или неужто весь христианский мир? Нотарас запрещал семье и прислуге обсуждать это. Яков недоумевал, ведь до осады города все было так мирно и дружно: семья Нотарасов близко общалась с генуэзцами, в частности, с кланом Джустиниани Лонго у них были и дела и тесное общение. Было время, когда после пиров мужчины посещали бани в знак доверия и дружбы... и тогда Яков вспоминал, как мог видеть атлетическое тело этого капитана, и потом со вскруженной головой, в своей постели Яков грезил о его мужественной красоте, сильных мускулах и стройных бедрах, он позволял запретным мыслям вторгаться в его невинный ум. Только так Яков мог ощутить блаженную свободу своего духа, после всех ограничений, которых налагала церковь, общество, семья.
  
   Но Джованни отбыл, он уплыл и как видно далеко, так что Яков знал, вряд ли они смогут встретиться после раздора между его отцом. Теперь образ милого Джованни угас в его сердце, и на горизонте словно загорелась новая звезда, месяц ясный, с которым ни в какое сравнение не шел свет лампы, угасшей в морской дали.
  
   Джустиниани редко отвечал на его симпатию и стремление присутствовать рядом; бывало, когда Якову удавалось приблизиться к нему, тот лишь из учтивости вежливо обращался с ним, вел краткие диалоги и большее, что между ними могло случиться, это объятие на прощание в присутствии старших. Юноше было жаль, что между ними не было даже дружбы. Что уж говорить Яков не мог понять, нравились ли этому симпатичному латинянину юноши или он по привычке предпочитал женщин? Вопрос терзал его, и ввергал в сильнейшую досаду. Хотя он чаще видел Джованни в обществе мужчин, своих солдат и подчиненных, чем со своей незаметной супругой. С дамами протостратор так или иначе не появлялся бы на виду, а иначе весь Константинопольский двор бросал бы на него взгляды-молнии, в особенности фанатичные приверженцы греческой веры и противники унии точно бы обвинили католика в развращении умов их чистых дев и целомудренных женщин. В таком случае за общение с мальчиками хоть бы подозрений было бы меньше.
  
   Яков мог догадываться, что любой мужчина со здравой страстью и чувством вкуса привлечется красотой идеального юноши. Мальчик многое об этом узнал из сочинений древнегреческих авторов, которых его учитель по философии позволял ему читать, вопреки тому, что представители церкви неодобрительно качали головой на некоторые творения язычников древности. Наряду с разрешёнными произведениями, как у Гомера, Фукидида, Геродота, также были и не заповеданные фрагменты некоторых философов, чьи измышления, отклоняющиеся от установленных христианских догм желательно было не разглашать слишком публично, и разумеется, их нельзя было преподавать как истину. Церковная власть ведь знала, что пастве, а тем более молодому поколению, не позволительно было открыто читать чувственные истории о страсти к юношам и мальчикам. Некоторые пытались либо осудить, либо осмеять, и в этом смысле учения таких святых как Златоуст вызвали в Якове очень двоякие чувства, и даже отвращение.
   В конце концов, вопреки условным рекомендациям церкви, в среде аристократов и военной элиты Византа было естественной традицией, на пирах или каких-нибудь гуляньях и симпозиумах, читать древнегреческие эпиграммы, песни и гимны о любви к юношам. Как греки были расположены к этому, так и латиняне, хотя последние, почему то с некоторым подозрением относились к склонности, чем Яков и оправдывал рассеянность Джустиниани к его знакам внимания.
  
   Ганимед, сын царя Трои, которого похитил Зевс; Гиацинт, сын царя Спарты, которого возлюбил Аполлон; Гилас, сын Феодаманта, возлюбленный Геракла; Хрисипп, сын Пелопса, его похитил Лай. Почти никто из богов и героев не мог устоять перед юношеской прелестью и обаянием, наивно полагал Яков, так почему же нынешние мужчины скрывали свой стыдливый взор под маской безразличия? Яков был уверен, что каноны святых отцов не искоренили естественного влечения мужчины к родственно близкому, в этом Сократ был прав о связи любви, дружбы и вожделения.
  
   Нет, Яков не отрицал того, что Джустиниани, как воспитанный аристократ мог оценить его красоту, и восхититься им, но его не удовлетворяло просто умиление Джованни перед ним: "О, дульчис пуэр!5 вставлял иногда капитан комплименты в беседах с его отцом. Однако хуже всего Якова досадовало, когда Джованни считал его ребенком, впрочем, как и все, будто он был почти младенцем не смыслящим в делах взрослых, а значит, он и чувствовать и любить не мог как зрелые люди.
  
   В отличие от Джованни этот молодой турецкий султан с таким пылом смотрел на него: его томные очи горели живым огнем, все его движения явно говорили о влюбленности, этот откровенный жест, когда он выпил чарку, взяв её из рук Якова, и пригубил там, где пил он; и эта щедрая похвала его красоте очень льстила Якову. Нет, вне сомнения этот властитель турок был завоёван его чарами. И упустить шанс сблизиться с мужем столь высокого статуса, было бы просто глупостью. Так уж решил Яков - с утра пойти на поиски выброшенного подарка, и мысли об этом не давали ему заснуть почти до рассвета.
  
   ***
  
   От зари до темноты Мехмеда не покидали мысли о последней встрече с Раду, сыном воеводы Драгула, этим безмерно обожаемым им юношей. Он все вспоминал, как на рассвете этого дня принц Раду отъехал в долгий путь домой, в Эдирне, чтобы сообщить столице о знаменательной победе могучих османов и их славного султана Мехмеда, сына Мурада, над великой Империей Ромеев. Мехмед не мог забыть той сцены, когда под нежным освещением зари он тепло целовал его алые губы, смотрел в милые сердцу глаза, и крепко прижимал его родное тело к своей груди, будто не желал отпускать. А Раду смахивал слезы, пытаясь улыбнуться, когда Мехмед говорил ему: "Зачем ты плачешь, мальчик мой? Ведь твой возлюбленный победил". Княжич Раду понимал, что на его плечи возлагалась ответственность, бывшая великой честью. Он должен был идти. В последний раз, со всей любовью и преданностью, поцеловал он своего любимого в уста. Всего пару недель - но Мехмеду казалось, что так надолго он не расставался с ним ни разу, с тех пор как повстречались они десять лет назад в Эдирне, так всегда и были вместе. Даже в дни осады Раду был рядом, как его помощник и ближайший фаворит. Днем Мехмед сражался и командовал войсками, и Раду верно ждал его в лагере, а ночью они ложились на одно ложе. Мехмед думал, что он будет страдать сердечной мукой, если не найдет иное утешение, и как ни удивительна ирония любви, он повстречал сына Нотараса в тот же день. Он еще не успел помечтать об этом, как Бог, словно Сам привел его в тот дом, чтобы Мехмед встретился со своей судьбой.
  
   Этой ночью Мехмеду снился сон, весьма приятный, хоть и бесстыдный, однако окутанный мрачной пеленой. Он был в телесной связи с младшим сыном Нотараса и отчетливо помнил, как этот цветущий юноша в тесном соитии с ним обнимал его, тяжело дыша, он шептал его имя, а их нагие тела изгибались и сплетались в пламенной страсти, как и их языки в глубоких поцелуях сквозь протяжные стоны. Они лежали на красной кровати в красной комнате. Нежная юношеская кожа так и манила волчью сущность Мехмеда прокусить ее, испить сладкой крови и продавить в неё свои острые когти. Позабыв обо всем, Мехмед лишь следовал своим инстинктам. Но волнующая услада вдруг прервалась тревожной переменой: вдруг красные простыни и подушки, будто восковые стали стекать, растворяться в красном месиве, и Мехмед понял, что они очутились в озере крови, и та кровь текла из перегрызённой глотки бездыханного юноши. Последнее видение ввергло его в ужас и заставило проснуться. Султан лежал в своих роскошных царских хоромах на большой кровати с белыми простынями и множеством разноцветных подушек. Первое что он произнес, то была привычная молитва, басмала в благодарность за пробуждение, что очередной кошмар оказался лишь сновидением. Хватило ему ужасов войны, когда каждый день был ожиданием безмерного кровопролития, ожиданием момента, когда в нём снова проснется огнедышащий дракон и сокрушит всё то, что не тронул бы Мехмед в своем человеческом сознании.
  
   Воркующие горляшки за окном успокаивали слух Мехмеда, он вспоминал далекое душное лето в Манисе, это были дни проводимые с милым Раду. Те глубокие и долгие поцелуи в мраморной беседке невозможно было забыть; нос заполнял душистый запах отцветающих яблонь и груш, а где то в кущах бархатно-алых роз ворковали горлянки и голуби. Мелодиям птиц в унисон вздыхал княжич, его медовый голос услаждал слух не меньше, пока губы Мехмеда ласкали шелковую кожу Раду в самых потайных местах, заставляя его произносить эти непристойные звуки; и тогда Мехмед бормотал "тс, потише, если не хочешь, чтобы капы-ага нас услышал" из под его нежных усов раздался сдавленный смех. Принцы развлекались друг с другом даже при ярком солнце, ничто не мешало им наслаждаться близостью. Они пили сладкий шербет, смешанный с любовным зельем, затем катались по подушкам совершенно нагими. Белоснежный гранит стен дворца отражал сияние солнечных лучей, и создавал райскую атмосферу. Мехмед видел своего возлюбленного во всей красе и не мог налюбоваться.
  
   Зачем он снова вспоминал Раду? Почувствовав некоторую неловкость от того, что он позабыл о нём: не грезил о его упругих бедрах и серебряной груди, а выбрал своим идолом нового красавца, этого сына мегадуки. Ведь вспомнить только, все дни осады рядом с ним присутствовал Раду - единственная свеча во тьме гибели и ненависти, которая согревала его замерзающую от окружающего тлена душу. Буквально не отходя от него, Раду всегда был готов поддержать его, вдохновлять его и воинов своей речью и примером. Ночью Мехмед всегда желал Раду на своём ложе, даже если он был раненый, изнуренный и уставший, он постоянно нуждался в сладости, в тепле его тела, в котором он без устали мог пребывать. И все ночи он проводил с ним. Каждое утро просыпаясь, султан видел лицо своего возлюбленного княжича и ощущал поцелуй его мягких губ, его животворящее дыхание и влажность их нектара слаще медовых лакомств. Теперь же он очнулся в пустой постели, вдыхая лишь холодный воздух унылой ночи, что завис в безмолвных каменных покоях. Ему лишь на мгновение причудилось, как рядом с ним лежал прекрасный сын Драгула, ему причудилась эта незаменимая игривая улыбка и ласковый голос, шепчущий: "Мехмедым, ашикым6, проснись!" Ох, как больно было осознавать, что всё ему лишь показалось. Солнечные лучи прорезались через открытое окно, и сквозь разноцветную витражную рамку играли пестрыми бликами на полу, а головокружительный аромат цветущей яблони, доносимый утренним бризом с моря, облегчил воспоминания холодящих душу грез. Ему оставалось лишь ждать своего дорогого Раду, принять это испытание как проверку их любви, ибо только в разлуке познается её истинность. Успокоившись на том, он снова вспомнил симпатичного сына Нотараса, блеск которого заслонил последние темные мгновенья, которые быстро забылись, а в памяти теплело сладкое ощущение от первого сновидения.

"Этот прекрасный юноша - вор сердец и веры!

Он проскользнул мимо моих рук,

и я последовал за ним, забыв обо всем на свете!"

   Стихи приходили ему на ум даже в такое время суток. Мехмед вздохнул, томясь от чарующего послевкусия; он уже раздумывал, не призвать ли ему толкователя сновидений, чтобы разгадать столь откровенное послание из царства снов.
  
   ***
  
   1 июня.
  
   В государственных заботах май кончился быстро, и совсем незаметно наступил июнь. Солнце, высоко поднявшееся в небо, предвещало жаркое лето. Прошедшие весенние месяцы были отнюдь не прохладными, но самыми жаркими и мучительными для Завоевателя и его армии, когда на них с неба падали огненные ядра и лилось кипящее масло. Это нельзя было забыть. До сих пор Мехмеду снились сны, которые сложно было назвать кошмарами, когда они страшно начинались с кровавых рек, со стали рассекающей тела, и кончались поцелуями Раду и его нежными ласками. Весь этот год был весьма странным и удивительно непредсказуемым. Мехмед скорее видел это душное лето приятным, пусть даже прошло оно под палящими лучами солнца, под жестоким градом стрел, копий и камней. "Узды времени взял смертоносный аполлон", говорили греки - пусть и христиане, но память своих предков нельзя было искоренить даже гибелью целых поколений. Мехмед сам имел греческие корни, вплетённые в его родовое древо, так что он обожал греческую мифологию, его тянуло ко всему родному почти инстинктивно. Подобно эллинам он часто цитировал подходящую историю из героических и божественных эпосов, которые знал наизусть.
  
   Ранним безмятежным утром, после молитвы, верхом на своем любимом скакуне султан прогуливался по набережной гавани Юлиана, что располагалась близ ипподрома и Великого Дворца. Падишаха ненавязчиво сопровождали силяхдары8. Розовеющая заря на востоке со стороны Галатской башни своим нежным светом ласкала взор. В воздухе все еще зависла прохлада безмолвной ночи. Море было очень тихим, как и все эти дни с начала падения города. Покорные ветру волны неторопливо омывали берега бухты; издалека доносился лишь нежный шепот воды, будто грустные вздохи природы от тяжести, пролитой на неё крови. Султан уже был любезно предупрежден придворным евнухом, о том, что для прогулок лучше выбрать западное побережье, потому в пролив Босфор с улиц недавно сбрасывали тела погибших, и увидеть трупы, которые как дыни, плавали в канаве - было бы не умиротворяющим, а умерщвляющим зрелищем. Остроумный евнух, его близкий друг, по происхождению грек, еще пошутил: "Конечно, если ты хочешь ощутить себя путешественником в царство мертвых, то река Стикс недалеко, однако не уверен, что почтенный Харон ждет тебя в гости к Аиду", Мехмед понял заигрывающий намёк и рассмеялся. "Хочешь сказать, сегодня кто-то ждет твоего хана в постели?" А хадым, стреляя глазами, хихикнул: "На всё твоя воля, повелитель, у тебя много юных огланов, которых я каждый день готовлю для тебя - тебя ждет Олимп, мой победитель!".
  
   О да, взрослые евнухи, имели право подтрунивать над юными шахзаде и султанами, забавляя их своей веселой находчивостью, да и сам Мехмед, выросший среди их тепла и заботы, свободно общался с ними. Испокон веков евнухи и воспитывали принцев, и были лучшими советчиками, и вернейшими полководцами, становились посредниками между народом и падишахом, за что царем они были горячо любимы. Так что по совету хадыма, султан выбрал тихое и чистое место. Как ни надоела ему война, мысли о кровавых ручьях, а то и морях, что снились ему все ночи подряд со дня осады, не давали ему покоя. Протяжный вой, боевой крик и рев орудий до сих пор шумел в ушах. Руки тихонько тряслись от воспоминаний, как совсем недавно они держали меч, которым секли плоть с такой яростью, будто готовы были разорвать её собственными руками. Что есть цена смерти и жизни? Ведь Земля-мать принимала всех своих сыновей, плохих или хороших; верующих или язычников. Кто враг, а кто друг? Искал ли Мехмед ответы в священных писаниях или в трудах античных философов, но чем дальше он входил в дебри противоречивых законов, тем больше заблуждался в лесу парадоксов.
  
   Исполненный рассуждениями, Мехмед вновь едва не унесся в стихотворные дали, если бы не милый силуэт, поймавший все его мысли одним арканом своей красоты. Это был он, мальчик о котором Мехмед не мог забыть все эти дни. Яков. Там, за каменной глыбой, он был незаметен, но орлиный взор Мехмеда видел всё - тем более, когда это касалось красивых юношей. Какого было удивление султана, когда он застал мальчика стоящим по середину бедра в воде. С тонкой длинной палочкой, которой тот зачем-то ворошил дно. Не раздумывая, Мехмед пришпорил коня подойти к самой воде.
  
   - Ты что-то потерял?
  
   Яков отпрянул, увидев перед собой самого Императора в настолько неожиданной ситуации.
  
   - О, хан! Э-э... Василевс... - мальчик отбросил палочку в сторону и поклонился в пояс.
   В поклоне края его белой рубашки промокли. Мехмед не мог не заметить, что под рубашкой на юноше не было штанов, и из-под краев с золотой каймой выглядывали красивые ноги, гладкие и белые как мрамор, их омывали чистые воды. Жаль, что порой игривые волны заслоняли столь прекрасный вид, а вот оттоком своим они услужливо позволяли насладиться красотой соблазнительно обнаженных бедер и колен. Сын Нотараса снова приковал его взгляд, и Мехмед смотрел на него затаив дыхание, боясь упустить даже миг, не налюбоваться нежной красотой в это вдохновенное утро. Грех было не уделить внимание живописному дару свыше, когда заря придавала кристальную прозрачность цвету, и даже ветер, казалось, благоволил чувственному удовольствию, отбивая всякое зловоние гари, он с морской свежестью нес головокружительно медовые ароматы цветущих садов и запах этого красавца: верно, он умащался нежными маслами из Сирии. Султан, наконец, улыбнулся ему, расплывшись в тепле довольствия.
  
   - Зови меня Мехмед.
  
   - Да, кир Ма... Магомет. Прости мое незнание турецкого языка, помимо греческого я знаю лишь, латынь, а еще вынужден учить франкский. Но как ты смог увидеть меня на этом берегу?
  
   Мехмед понимал всё, что Яков говорил ему, и пусть даже скороговоркой, тот не смог запутать хитроумного знатока.
  
   - Хм, ты хоть и мал, как бутон жасмина, но в ночь войны твоя миловидность цветет чистой белоснежностью, и даже темное время не помешает эстетам красоты вдохнуть чарующий аромат твоего присутствия.
  
   Поистине, поэзия как ручей лилась из уст султана. Не только изощренность выражений, но и правильность всех греческих слов, что Мехмед подобрал, изумила Якова. Султан не только в совершенстве знал греческий, он на ходу слагал поэмы, будто вор-колдун крал их у богов поэзии. Мальчик даже не знал, что ответить, когда еще одна стена предрассудков рухнула прямо перед его глазами. Мехмед про себя усмехнулся, чувствуя себя победителем даже в такой незначительной беседе. Однако он отвел тему, зная, что не бросал вызов мастерам-поэтам, которые могли ответить ему тем же красноречием, а лишь покорил возгордившегося красавца.
  
   - Так ты... что-то искал?
  
   - Я...ах, я потерял кольцо, то самое что ты Василевс, подарил мне. Обронил здесь в воду, но никак не могу найти.
  
   Видя эти жалобные глаза, как у оленя, безумно красивые и невинные, Мехмед сразу же призвал своих телохранителей и велел им обшарить весь берег и в песке и в воде, чтобы найти кольцо. Яков опустил свои длинные ресницы, пряча краснеющие от стыда щеки. Он лгал, однако признаться, что сам выбросил кольцо в приступе глупой ревности, было немыслимо. Еще весь вчерашний день он обшарил весь берег, но тщетно. Теперь же султан приказал рыскать по всему дну: зоркие телохранители с готовностью нырнули в воду и быстро нашли кольцо.
  
   - Ах вы, охотничьи псы мои - всё найдете! Клянусь, вы успели завести романы с местными нимфами, вот они вам и помогли. - Довольный Мехмед сыпал шутками, и, пообещав озолотить молодого носителя сабли, он вернул драгоценное кольцо Якову.
  
   - Береги и больше не теряй.
  
   Мальчик с дрожащими руками принял подарок.
  
   - Как мне отблагодарить тебя?
  
   Мехмед подумал и тут же сообразил, уловив момент:
  
   - Гм... послезавтра ночью я устрою пир в честь моей победы, приходи во дворец со своей семьей, разумеется, я приглашаю тебя, и отца твоего, и брата как почетных гостей. Я буду признателен, - промолвил Мехмед с улыбкой, и после этих слов они расстались. Довольный везению, Мехмед продолжил свою прогулку, а Яков сжимал в ладони найденное кольцо, и провожал уходящего султана томными вздохами.
  
   ***
  
   В тот день Мехмед снова был на совете своих визирей. С обеих сторон хана окружали герои великой осады: Шехабеддин и Заганос Паша, первый - самый ревностный экспансионист, второй - верный раб верховной воли своего господина. Один вскормил Мехмеда воинствующей жаждой к завоеваниям, другой убеждал в подлинности беспрекословной лояльности иных аристократов, чтобы султан решил, кого принять в ряды достойных, а кого отсеять, как шелуху.
  
   Снова речь зашла о Нотарасе, мегадуку обсуждали почти каждый день, и каждый раз мнение о нем ухудшалось. Шехабеддин выступив вперед, объяснял ситуацию:
  
   - Мой светлый Шахиншах великодушно соизволил поставить мегадуку Луку Нотараса на пост главы Константинополя, однако, Верховный адмирал, несмотря на запрет, ночью следующего же дня тайно позволил одному кораблю отплыть из порта на гавани Феодосия в сторону запада, а значит, у нас есть основания обвинять его в сотрудничестве с Римом.
  
   Члены совета стали перешептываться и качать головами. Ни один из министров совета не имел в отношении Нотараса надежд, и только старый Чандарлы Халил Паша со своими тактическими ходами обвивал замысловатые планы вокруг союза со старым правительством.
  
   - Мне ясно, что ваши сомнения по отношению к Нотарасу проистекают из страхов за устойчивость нашей Османской Империи. Но не стоит бояться Рима, если мы будем сговорчивы со старой властью. Так можно извлечь больше выгоды из дипломатии, чем из войны с Римом.
  
   Ему снова противостоял Шехабеддин, и на этот раз прямо и откровенно:
  
   - Кто именно боится реакции гяуров9 - так это ты! Кто как не Чандарлы Халил назвал стремление нашего хана завоевать Константинийе "безумием опьяненного юнца"? А теперь этот юнец - Мехмед эль-Фатих! Он Кайсер-и Рум!10 он подобен Искендеру Зул-Карнейну!11 А ты пытаешься подлизываться к франкам, эллинам и латинянам, намекая, будто Мехмет Хан может чего-то еще бояться?
  
   - Жадный падальщик, ищущий только смрада крови! - прикрикнул на него Халил, вконец возмущенный шквалом ярости соперника.
  
   - Негодяй! Ты защищаешь Нотараса, потому что он такой же подлый предатель, как и ты! - выпалил Шехабеддин.
  
   Султан вежливо дал знак обоим высокопоставленным министрам, чтобы не превращали собрание в базарную ругань. Он понимал чересчур горячий нрав Шехабеддина, и с детства знал его наступательную политику, которую тот вел ради него, ради его мальчика - Мехмеда. А вот Халил... когда-то он был доверенным другом его отца, Мурада, в другое время был учителем, когда Мехмед во время изгнания жил в Манисе. После того, как провальная попытка султана Мурада завоевать Константинополь и нежелание солдат идти в бой вызвали у Шехзаде гнев, Халил посчитал, что Мехмед был несерьезным мальчишкой; так и теперь он заявлял, что султан подвергал опасности свое наследие из-за опрометчивой и безрассудной молодости. Да, Мехмед был все еще юн, пару месяцев назад ему исполнился двадцать один год, хотя уже с шестнадцати лет он проходил битвы, получал ранения и испытывал поражения. Пусть за короткое, но такое тяжелое время Мехмед успел возмужать, стать отцом, правителем и воином. Несмотря на это, в глазах тех, кто был намного старше него, султан был по-прежнему бесшабашным парнишкой, одержимым заоблачными идеями о покорении всего мира.
  
   Не секрет, что у Мехмеда не было счастливого детства, если бы не Раду. С колыбели он был обязан присутствовать или даже участвовать во всех этих дворцовых интригах, борьбе за власть и влияние. Всё это так утомляло его.
  
   С самого начала мать-рабыня влила в его вены кровь чужого племени: сербка греческого происхождения, в глазах его отца да и остальных она была невидимой. Узы брака связывали долгом, но не преданностью и любовью. Рождённая христианкой, она попала в плен, и её нарекли Хюмой Хатун, по названию мифической птицы иранских легенд, Хомайо, сказочный феникс из райского сада, впоследствии у славян принявший облик птицы Гамаюн. Для людей мать Мехмеда была лишь "дочерью Абдуллы". Другие жены Султана Мурада могли похвастаться родовым именем, великими делами и заслугами предков. За это Мурад был готов отдать трон сыновьям этих жен, дабы не смешить народ тем, что их ханом мог стать сын чужестранной рабыни. Хотя это отнюдь не отрицало того, что Мурад любил своего сына, он заботился о нем, старался обеспечить его лучшим образованием, занять любовью как наукам, искусству, поощрял его стремление к творчеству: жажду к поэзии, интерес к живописи, вкус в музыке. Несмотря на то, что Мехмед достаточно провел время со своим отцом, ни характером, ни внешностью Мехмед не походил на него, многое он унаследовал от матери - как опасный характер, так и внешность: эти светло-рыжие пряди волос, и ясные оливковые глаза, и естественный румянец щек - словом, весь в мать.
  
   Вопреки достаточной заботе к Шехзаде Мехмеду, Мурад уделял внимание другим сыновьям, Ахмеду и Аледдину, которых лелеял с какими-то особенными надеждами. От природы нарцисс, Мехмед чувствовал себя обделенным. Уже с малых лет, принц Мехмед испытывал отвращение к приземленной домашней возне в ненавистных стенах гарема. Он с облегчением вдохнул, когда после семи лет покинул эту тайную сторону дворца. Только горячая юность была облегчена прелестью любви к Раду - свету его жизни, но распри с его братом Владом весьма затрудняли отношения султана с любимым Радулом. Влад буквально вырывал своего младшего брата из его рук, считая, что Раду принадлежит их семье Дракулешти. Даже здесь Мехмед испытывал препятствия. Однако с тех пор он понял: чем дороже сокровище, тем труднее его получить - его нужно завоёвывать. Воспитанный евнухом Шехабеддином, соколом с гордого Кавказа, что на собственном примере доказал как раб-чужеземец мог подняться до верховного визиря империи и захватить внимание и уважение окружающих своей настойчивостью, Мехмед научился мыслить широко, громко, триумфально. Он всегда стремился к высотам величия. Он хотел искать, открывать, покорять, разделять и властвовать, и для этого он использовал все способы. Теперь он имел всё самое ценное, и несметное золото, и огромные дворцы, и широкие земли, самые прекрасные люди прислуживали в его дворце, а красивейший из них, Раду, формос звали его латиняне, жившие в Эдирне - давно уж стал ему почти как супруг.
  
   Мехмеда постоянно разогревали грандиозные желания, накал страстей которых трудно было потушить. Так с двенадцати и до девятнадцати лет, терзаемый годами томительного ожидания, наследный принц, наконец, дождался своего часа, когда он был во второй раз коронован и тогда уже после смерти отца. Уже с тех времен Мехмед вынашивал серьезный план завоевать столицу Римской империи. Всего полгода подступа, два месяца интенсивной осады, и он наконец заполучил желанный "город городов". Несмотря на ошеломляющую победу, герои битвы не ликовали, словно борьба за Константинополь все еще продолжалась. Мехмед до сих пор помнил слова своего лалы Заганоса, что тот "не в восторге видеть лица ромейской знати". Заганос хотя и сам происходил из благородной семьи греческих албанцев, однако взращенный как раб и пленник в богатых дворцах османов, взлелеянный любовью и страстью Мурада, он не стал мягким мальчиком, хотя и был как Ганимед для султана; он воспитывался в среде девширме, в суровых рядах янычар, Заган стал свирепым и коварным воином, обладающим хитростью и великими знаниями в военных делах. Его безоговорочная преданность к Мураду а затем его сыну Мехмеду, который также стал ему как сын, была бесспорной и неопровержимой. Теперь его советы нельзя было не учесть. Он дорожил безопасностью Империи как своей. Покорители должны были быть предельно внимательны к старой власти.
  
   - Завтра да будет призван сюда Нотарас Бей, и пусть он скажет свое правдивое слово и да во всем признается. - Таково было последнее решение Мехмеда.
  
   ***
  
   Преисполненный радости Яков вернулся домой, чтобы сообщить хорошие новости своим родным, но они встретили его хмуро, с допросами: "Где ты пропадал?", "Ты встречался с султаном?" и "Зачем?".
  
   - Это была случайная встреча, я гулял возле дома на берегу, и он проходил мимо... - объяснил Яков, и в его возбужденном тоне чувствовалась легкая влюбленность, - Василевс сказал, что послезавтра будет пир, и он лично пригласил нас во дворец.
  
   Последовало угрюмое молчание, а затем Лука устало ответил ему:
  
   - Подумаем.
  
   - Подумать? Разве у нас есть выбор? Мы ведь не можем отказать.
  
   - Да уж, если не можем, тогда что это за приглашение? Это приказ, - Исаак, не желая далее разговаривать с братом, встал из-за стола.
  
   - Ладно, споры отставить, и все в постель, - Лука наказал, прежде чем исчез за дверью, - И не забудьте помолиться.
  
   Яков на все придирки брата только закатил глаза и, пряча под рукавом кольцо, ушел в свою комнату полюбоваться найденным сокровищем. Той ночью ему грезились необъяснимые сны: он видел Мехмеда среди таких завораживающих событий; неожиданной откровенностью видения разбудили его сознание, и в самый разгоряченный момент мальчик в холодном поту проснулся и не мог снова заснуть. Лежать в душных простынях было невозможно. Он вышел на балкон. На улице стояла застывшая ночь, только ветер оживлял атмосферу, облегчая ощущение текущего времени. В воспоминании вспыхнули фрагменты сна. Яков видел себя, видел, как он надкусывал красное яблоко, и вдруг холодные губы султана целовали его. Помнилось, как красивая рука Мехмеда касалась его бедра, и в следующий же миг тело Якова оплетал большой зеленый змей. Так библейские заповеди о соблазне согрешения припоминались ему. Улыбка султана будто запрещала увидеть его глаза, а его силуэт в черном хитоне маячил на берегу. Видение закутывалось волнами. Все исчезало в бурлящей морской пучине. Яков невольно вспомнил греческие мифы о юношах и богах, и он всегда сожалел, что все они заканчивались трагедией расставания, потерей и забвением.
  
   "Сказки, легенды, сны - все это нереально", - поймал себя на этой мысли Яков - единственной мысли, что могла успокоить его взбудораженный разум. Прозрачная тьма всё еще окутывала серый горизонт, и лишь тускло-теплые масляные лампы на берегу освещали улицы и дома, по которым лениво расхаживали стражники. Ощутимая тяжесть реальности отличалась от невесомой дремоты. Яков надеялся, что с рассветом всё рассеется, и ему не о чем будет волноваться.
  
   ***
  
   В комнате Луки было темно, и хотя на дворе царила глубокая ночь, он не спал. Лежа на кровати, он смотрел сквозь богато исписанный потолок и его мысли витали вне стен этого дома, они снова и снова возвращались к осаждённым стенам, туда, где пал его старший сын. Он до сих пор помнил страшные дни осады, ведь это закончилось всего несколько дней назад. Как это можно было забыть? С какой пустотой в сердце он видел обнаженные, изуродованные смертью тела воинов, своих и врагов, они словно бревна валялись тут и там в бурых лужах крови. И рой жужжащих мух, словно темные тучи кружились над ними, как и ядовитый смрад разлагающегося мяса. Уродство войны за красоту богатства? За что боролись они? Это был только первый бой с турками, но уже тогда, впервые сомнение закралось в сердце Нотараса. И затем бой за боем, каждый день одно сражение за другим, везде были только террор, страх, крики, ненависть, смерть, и кровь, которая бесконечными ручьями текла по улицам и канавам у стен города. Даже в лагере не было никакого мира, греки и латиняне вечно грызлись друг с другом и Нотарас, наконец, оказался виновником разрыва с Джустиниани. И даже попытка императора примирить их была бесполезной. Почти слёзная просьба Константина не убедила ни возмущённого протостратора, ни оскорблённого мегадуку.
  
   "Братья мои! Сейчас не время нам так поступать друг с другом, говорить такие слова и сеять раздор между христианами! Давайте же простим и ненавидящих нас и помолимся Богу, чтобы спастись от верной погибели грозящей нам из зияющей пасти этого столь явно ужасного дракона!"
  
   Нотарас помнил эти слова, и Константин был прав. Султан Мехмед и вправду оказался драконом. Нотарас не мог объяснить как, но присутствие этого юноши-правителя почему-то заставляло всех трепетать от страха, в том числе и его. Необъяснимо, но он вселял жуткое ощущение от осознания того, что вся эта кровопролитная война произошла из-за него, да, реки крови, горы трупов, разрушенный, разграбленный город - всё это произошло по его воле. Все кто были у стены, все кто видели ужасы, творящиеся там, в присутствии Мехмеда охватывались неуправляемой дрожью, которая едва скрывалась под притворным благоговением. Несмотря на кажущееся спокойствие, Нотарас мог чувствовать, как воздух был пронизан страхом. Византий уже пал, Империя стёрлась с лица земли... но в людях присутствовал такой же страх, как когда на град посыпались первые ядра пушек, когда от грохота шаталась земля, а от рёва и рыка армий врага, люди падали ниц и рыдали, взывая к небесам, молили о помощи Бога: "Господи, Господи! пощади нас! Отец Небесный, пощади!" Плакали не только дети и женщины, но даже взрослые мужчины и престарые представители церковного клира. Воины, которых Нотарас знал как храбрейших и те роняли слезы. И именно в те мгновения вера Нотараса пошатнулась, вера во власть верховную, в церковь, и даже в слово Божье. Смерть, он видел эту страшную гибель, повсюду... умереть было так легко, так быстро. Жизнь стоила одного дня, когда в мгновение ока погибали сотни, от мощных ударов ядер, от черного града стрел, от нахлынувших войск янычар, которые свирепо рубили и секли всё на своём пути.
  
   Его сын Яков не мог этого видеть, он сидел в башне своего дома и даже просто далекий грохот пушек заставлял бедняжку содрогаться от страха, но любопытство одолевало его, и он выпрыгивал на балкон, а мог и на улицу вылететь, и с живым интересом восклицал: "Что это было? Где?". А потом когда семья Нотараса была взята в плен одним знатным турком, Яков, наконец, увидел раненных воинов в лагере султана, хотя бойню у Мезотехиона он так и не увидел, потому что Исаак закрыл ему глаза, пока обоз вёз их через весь город. Даже воины без конечностей и с зияющими ранениями на теле уже вызвали в Якове тошноту, Лука помнил как его бледный мальчик, пошатываясь, обнял брата, тогда что было бы, если он увидел лицо войны в самом её ужасающем проявлении?
  
   Каждый вечер, когда Лука со старшими сыновьями возвращался с боя или с патруля, Яков спрашивал о турках. Вначале Нотарас воспринял любознательность Якова как детскую черту, но теперь его беспокоило очарование младшего сына турецким султаном. Как чуткий дипломат и интерпретер он всё сразу видел в глазах, словах и действиях. Невозможно было отрицать ту неестественную страсть, которой Мехмед дышал в присутствии его сына. Поговаривали греки, что склонности эти были в роду Османа с самого начала, и прадед Мехмеда, Баязид I, веселился на пирах с прекрасными мальчиками, и отец его Мурад имел к ним вкус, а теперь и сын его, как ходили слухи, был до того склонен к юношам, что и днем проводил с ними время.
  
   Ах, Власий! Просил Нотарас у императора для него титул великого логофета12, а погиб зря, так и не отведав жизни. Для Исаака он отстаивал пост великого коноставла13, а теперь, когда Византии больше нет, вряд ли он имел шанс получить хоть что-то при правлении султана. Для Якова Лука также хотел благородный чин во дворце, чтобы тот продвинулся в свиту императора, ведь это обеспечивало честь, уважение и славу. Но теперь, когда всё рухнуло, что им сулит этот султан-юнец? Что означало его приглашение? Уж не задумал ли он что-то против него? Двоякие мысли разрывали Нотараса.
  
   Как только в дверь постучали, он вскочил и открыл до того, как спустились слуги. Пришел султанский евнух посланник с призывом на совет министров, следующим утром на восходе солнца.
  
  
   ***
   2 июня
  
   Солнце не встало из-за облаков застлавших небо, но как только стало светло, на совете в зале главного дворца собрались министры. Лука Нотарас уже с зари заранее предупрежденный явился туда и присутствовал в зале вместе с другими греческими архонтами. Как только вчера до него дошли вести, что на совете его обсуждали, притом второй визирь обвинял его в рискованных интригах, мегадука не мог уснуть всю ночь в беспокойных думах. "Предатель" это скверное слово навязчиво вертелось в его затаившейся обиде, Шехабеддин был не первым, кто оскорбил его так, Джованни Джустиниани еще в последний день осады выкрикнул: "О предатель! Кто остановит меня, если ты упадешь на мой меч?" И все только потому, что кир Лука испытывая сомнение, отклонил просьбу капитана обеспечить его бомбардами для последней обороны города. Несколько людей встали против него, несмотря на то, что Нотарас тоже отважно стоял на защите Константинополя. Виной тому могла быть давняя зависть к его власти и влиянию, путы дворцовых интриг были слишком сложны. Порою их нужно было просто разрубить.
  
   То что обсуждалось на турецком диване уже стало тревожным знаком предпринимать более рискованные поступки, и у мегадуки был последний шанс: с собою он взял письма Халила Паши, того с кем он имел общие дела во время осады. Что же было в этих письмах визиря османов? Слова поддержки грекам. Нотарас надеялся, что если выявят более опасного предателя, а именно среди турок, то его самого и его семью оставят в покое, может даже поблагодарят за взаимное сотрудничество. Это было его последней надеждой. И вот когда Нотараса призвали говорить, он встал, склонился и произнес:
  
   - Позволь мне доложить тебе важное, о султан, твой визирь, господин Халил Паша был близким другом для нашего императора и для греков. Он часто посылал ему письма, убеждая его оставаться непоколебимым, чтобы бороться дальше, и не сдавать город вам. Вот доказательство моих слов. - Нотарас поднял несколько свитков над собой, - Взгляни на это, мой султан. Это письма с его печатью, которую я сохранил.
  
   Султан затаил дыхание, дал знак рукой, чтобы Нотарас самолично подошел и вручил ему документы. Слегка дрожащими руками мегадука показал свитки султану, тот развернул, прочел, и помрачнел. Это было дурным знаком, и знающие Мехмеда уже предчувствовали, что в такие мгновения Падишах обычно разражался яростью, однако Мехмед хмуро и негромко спросил великого дуку:
  
   - Друг греков, говоришь?
  
   - Да, как видишь, Автократор14, всё в письме написано.
  
   - Почерк узнаю, да и подпись очевидна. - Султан как будто терпел порыв раскричаться и разорвать эти письма прямо на глазах у всех, потому как говорил он медленно, словно успокаивая себя, каждое слово он вытягивал из себя, - Так коль ты говоришь, что Халил был другом греков и призывал императора храбро и твердо стоять против нас - турок, почему же ты - месазон, сам не мог убедить Императора?
  
   Пока весь совет внимал их диалогу, Нотарас выслушал перевод Якупа Паши и взвешенно ответил:
  
   - Клянусь, господин, я один не мог уверить его, когда и венецианцы и генуэзцы Пера все время уговаривали его об обратном, более того они помогали ему солдатами и оружием. Это они убеждали его противостоять вам.
  
   Мехмед не мог порвать эти письма, зная, что они будут важным документом для судебного дела, но обуздать ярость он не смог и, бросив свитки на ковер, гневно воскликнул:
  
   -Ах, мало этим шакалам утопленного корабля! А еще выли за несправедливость! Да если они подлые твари еще и так со мной поступили - я их остров пущу на дно! Не то, что одно судно!
  
   Глаза султана покраснели, будто обагрившиеся кровью, ноздри вздулись, лицо побледнело; он был похож на неживую статую. Мехмед призвал Заганоса Пашу рассмотреть обстоятельство с властями Галаты, чтобы к совету призвали всех виновников и допросили. Мехмед не выносил предательства, ненавидел все эти подводные течения: интриги и козни. А этот Халил, о, проклятый Халил! Всегда вставлял палки в колеса, еще с самого детства его, когда он был регентом отца, и когда благодаря Халилу он был смещен с трона; и когда бунты янычар устраивались по его наветам; когда тот наускивал на казнь понравившихся ему ученых, обвиняя их еретиками, и даже влезал в его личную жизнь, вынудив жениться на нелюбимой женщине - этой Мюкриме, даже придирался к его любовникам и фаворитам, приплетая шариат и прочие отговорки... Мехмед все терпел, сносил как должное от старшего и приближенного его отца, но только не последнее, что им был совершено. Константинополь - его мечта, желанный город который Мехмед с детства стремился завоевать, его отец пытался взять этот город, его деды. Столько усилий было совершенно для этого, и теперь этот Халил не только мешал ему, а уже откровенно предавал, подвергая османскую империю опасности.
  
   - Схватить Халила, в цепи его и в Токат! - Приказал Мехмед начальнику стражи, - Если кадиаскеры и муфти подтвердят его виновность, то не только снять с него все обязанности и чин - но и голову! А богатство его забрать, и даже запретить его родным оплакивать его.
  
   Гнев Мехмеда был страшен, даже члены совета притихли в ужасе от таких слов, ведь мало кто мог бы подумать, чтобы главный визирь их государства, так долго служивший их империи, был замешан в предательстве. Если провинился столь высокий чиновник, начнутся и проверки других. Они также побоялись того, что весть может проникнуть в ряды янычаров, которые с теплотой и уважением поддерживали Халила, и тогда не исключено, что снова мог подняться бунт, вследствие которого новая власть османов в Константинополе могла бы пошатнуться.
  
   Стражники сразу же отправились за визирем. Продолжение заседания было приказано перенести на вечер, так как султан от злости и разочарования неважно себя почувствовал. Собрание должно было пройти в присутствии муллы Гюрани и других главных кади, чтобы решить суд над Халилом Пашой и Лукой Нотарасом, и ни одному из двоих уже не нужно было присутствовать на нем.
  
   ***
  
   Когда солнце начало клониться к горизонту, дурное настроение Мехмеда не улетучивалось. Даже дневной сон не придал ему сил, а только усугубил тяжелое ощущение грядущих бед.
  
   Мехмед сидел на своем ложе, помня, как за умыванием лица хадым Шехабеддин стоял возле него и говорил: "Ты можешь полагать, что Нотарас не обладает такой уж великой властью, однако не забывай, он был вторым лицом после Императора. А даже если он кажется незначительным, знай, что хоть искра мала, лучше потушить её, прежде чем из-за неё вспыхнет пожар. Нотарас был другом Халила, а если он предал его - предаст и тебя".
  
   Над этим предупреждением стоило задуматься серьёзно. В подобных делах всегда слушались евнухов, ибо их расчетливый ум никогда не впадал в ярость эмоций и необузданных чувств, о которых, как правило, обычные мужчины потом сожалели. Евнухи всегда верно окружали султана, как говорили, "подобно ангелам, окружающим Бога", они были царскими посланниками: его глазами, ушами и языком. Они говорили через него с народом, и преданностью своей заслужили столь высокие полномочия. Ведь именно благодаря рвению Шехабеддина Мехмед научился быть целеустремленным, благодаря таким, как Шахин Лала, Мехмед стал великим Завоевателем. Теперь, когда свершилось всё, и центр мира, принадлежал ему, он был предупрежден столь мудрыми словами, роковая суть которых нарастала с каждой минутой. И тогда вдруг, нежданно-негаданно, подкрался к нему страх потерять все, о чем он мечтал все годы своего неполного детства, и что теперь так удачно получил. Это сомнение холодной змеей заползло в сознание. Султан все еще не знал, кого из своих министров ему слушать. Бесспорно, он верил тем, кто все годы поддерживал его, вдохновлял и лелеял его мечты, кто был верен ему. Всё же выговор визирей Загана и Шехабеддина прозвучал для Мехмеда будто гром среди ясного неба, когда они выступили вперед и заявили:
  
   - Мы вынуждены настоять, чтобы Лука Нотарас был казнен, и все его сыновья тоже.
  
   Мехмед побледнел, его руки задрожали, лишь стоило ему представить прекрасный лик Якова и то ужасающее видение, будто красные брызги обагрили этот цветок юности; то, как перекашивается его лицо от горя, как разбивается его хрупкое существо вместе с сердцем султана... и далее тянутся лишь пустоты печали, стесненные огорчением и тоской.
  
   Пусть и изумленный решительным заключением совета, Мехмед снова выслушал всё, что министры подробно пояснили ему. Они поставили Императора в известность о тайных связях Нотараса с Римским правительством: Лука вел дела с итальянскими купцами, и имел крупные деньги в банках Италии вместе с республиками Венеции и Генуи, куда он успел отправить своих четырех дочерей незадолго до осады города. Министрам не нужно было доказывать что, политика месазона была двойственна, когда сам факт того, что он вначале противостоял туркам, а теперь с поклоном готов служить, вызывал глубокие опасения за сохранность и устойчивость нового государства.
  
   Но почему надобность его казни вызывала в Мехмеде бурю эмоций? Помнится как во время завоевания он угрожал Императору Константину, что если тот не предоставит ему входа в город мирно, то он войдет в него с боем, и всех его вельмож вместе с ним он предаст мечу. А теперь в нем просыпалась неведомая жалость к оставшейся знати?
  
   За эти три дня Мехмед не успел познакомиться с Нотарасом ближе, и трудно было понять, каким человеком он был, что скрывал в себе. Мегадука был непонятен не менее остальных аристократов, все выжившие министры не внушали ни радушия, ни благих намерений. Сколько поклонов, улыбок и похвалы бы не рассыпали эти аристократы, сколько бы золота и жемчуга не струилось из их лести, для них Мехмед и армия его оставались чужестранными захватчиками - варварами. И все это - несмотря на то, что Мехмед с детства окружал себя рабами, которым не только всецело доверял, но питал особую нежность и тягу; к тому же, он мог и сам иметь греческую или славянскую кровь. Нет, не ему византийцы были чужды, это он был чужим для них.
  
   Великий Турок. Мехмед считал себя верховным судьей, но в иных случаях он мог довериться лишь своим ближайшим министрам. Ему было жаль лишь Якова, с тех пор, как запомнил он милый образ... эти очи - светлые как море в безветрие; в них Мехмед успел прочесть многое. И пусть в них была невесомая тень тайны, ни тяжести греха, ни остроты опасности султан в них не нашел.
  
   - Утро вечера мудрее. Я хочу подумать, и вы размыслите, а завтра вынесем единое решение. Как будет угодно Богу.
  
   ***
  
   Как только золотистое, как апельсин, солнце начало опускаться к горизонту моря, Яков пришел в церковь Святой Софии. Он пришел именно в это время, прежде разузнав, что молитва, а у турок она называлась намазом, начиналась в те часы; мальчик надеялся повидаться с самим Императором. Ему удалось увидеть Повелителя издалека, толпа стражников помешала подойти ближе, а министры и визири окружили Султана со своим церемониалом: ему целовали край плаща и руку. Яков не понимал ни одного слова, что те бормотали султану. С досадой в душе, юноша вышел во двор, вертя в руках подаренное кольцо.
  
   Город был разбит, и в вечернем воздухе он казался еще более подавленным. На лицах жителей были печаль и скорбь, а больше всего в их глазах читался верный страх. Лишь дети и молодые, самые беззаботные, осмеливались найти время играться среди разрушенных стен и разбитых черепков. И там друзья Якова, сыновья знатных людей, которых выкупили из рабства, нежданно увидели его и не постеснялись подойти с расспросами:
  
   - Яков, каким образом тебе удалось здесь оказаться?
  
   - Меня отец с братом далеко не отпускают из дому. Я сюда пришел втайне от них.
  
   - Знаешь, нас тоже предупредили по городу не ходить. Разграбление еще не прекратилось, грабеж не подавлен. Только в церковь отпустили; здесь стражи и охраны больше, чем народу, а мы только хотели посмотреть на турецкого царя, который выкупил нас.
  
   - Он молод и красив, - Сказал один из мальчиков, - и мы слыхали, что он твоего отца поставил править городом!
  
   Яков гордо выпрямился, заслышав о Мехмеде:
  
   - Да это еще что! Василевс у нас в гостях был. Вот подарил мне...
  
   Он с гордостью показал всем кольцо, и друзья ахнули в изумлении.
  
   - Прямо отдал тебе в руки? Именно так! Ух, ты! Прямо как жених невесте!
  
   - А может он хочет заключить с тобой церемонию адельфопоэзис?15
  
   - А он такой наивный, хотя и притворялся заумным и царственным, - усмехнулся Яков, хвастаясь перед ними, - но только я его насквозь и видел! Он так влюблёно смотрел на меня, а я нарочито вертелся и стрелял глазами, и он таращился на всего меня, как страдающий любовник. Господи, я почувствовал себя купидоном!
  
   - Ох, надо же, - захлопал в ладони один из ровесников Якова - на тебя, оказывается, не только весь императорский двор Константинополя смотрит! У нас ведь заведено, что Василевс дарит кольцо только тем, кому он верит.
  
   Толпа мальчишек расступилась, когда среди них выступил вперед самый старший, лицом он был серьезен и угрюм:
  
   - Чего радуетесь потехам варварским? Слышали ли вы, что Джованни из рода Лонго вчера умер на Хиосе?
  
   Мальчики посмотрели друг на друга и покачали головой, но как только печальная весть дошла до ушей Якова, его сердце словно утонуло в бездне пустоты.
  
   - Как? - Яков пролепетал, он не мог поверить, он знал, что Джустиниани был ранен и отбыл из Галаты, но осознавать, что его больше нет в живых было как то не по себе.
  
   - Нам генуэзцам было передано только сегодня утром, что преславный протостратор ромеев скончался от раны, да, именно от раны полученной стрелой вашего тирана!
  
   - Мехмед не стрелял в Джованни! - Яков затрясся, почти закричав.
  
   - Глупый ты юнец, разве не его рук дело все это завоевание? Не Василевс этот тиран для нас! Последний погиб у стен Святого Романа в битве и иного больше не будет!
  
   Мальчики и юноши вздрогнули при этих словах, и некоторые из них зашипели на него:
  
   - Кто дурень так это ты! Замолчи, а иначе нас могут услышать и не сдобровать нам тогда!
  
   В тот момент все обернулись, когда из входа в собор высыпала стража, сопровождавшая османского Падишаха. В этот раз Мехмед казался омраченным думами. Он проходил мимо собравшихся мальчишек, и отягченный взгляд юного султана остановился на Якове. Хмурое выражение его благородного лица вселяло трепет: тюрбан был сдвинут до самых бровей так, что тень убора падала до высоких скул, оттеняя поблекшие глаза, выделялись лишь опущенные уголки алых губ, чья безмолвность не внушала ничего, кроме страха. Он замедлил шаги, и взгляд его на пару мгновений смотрел на сына Нотараса, затем он опустил свои веки, закрывая взор от зрелища столь прекрасного, но сражающего томящуюся в плену вожделения душу. Мехмед не мог даже представить, чтобы это невинное существо было замарано кровью - нет! Он не позволит этому мальчику быть казненным ни за что. Яков не должен был отвечать за поступки отца и братьев. Он не был виновен. Султан уже решил это, еще с первой секунды после того, как услышал приговор своих министров. Но это не радовало, и не могло радовать, а лишь вызывало бурю смешанных эмоций. Мехмед не представлял, как сможет Яков осознавать боль потери, насколько ужасающей правдой она станет для этого создания? Мехмед сомневался, переживет ли такой нежный цветок это страшное потрясение? Он не знал, что сказать ему, не находил ни слова, когда вся подобающая речь утопала в трясине отвращения к обстоятельствам. Почему он? Почему Нотарас? Убивать тех, кого ему было трудно возненавидеть, было ниже его воинской чести. Заклейменный скорбным молчанием, Мехмед прошел мимо, так и не решив сказать Якову что-либо, когда в горле его застрял горький ком. Телохранители продолжили сопровождать хана, пока тот не сел на коня.
  
   Мальчики смотрели вслед уходящей процессии. "А Яков случайно не врал про его чувства?", - перешептывались они, "Надо же, с каким холодом султан смотрел на него". Все их внимание было погружено в процессию, что они даже забыли о покойном Джустиниани - герое осады, которых теперь оплакивать было запрещено. Все еще удивленный холодностью Мехмеда, Яков не мог опомниться от чувства унижения. Тот показал ему совсем иное лицо: пустое и бездонное как зимнее небо. Тогда как утром его манеры и взгляд были сладки подобно медоносным цветкам, и речь его и вид были подобны блистающему бриллианту, обрамленному чистым золотом мужественной красоты. То ли мрачная весть о смерти протостратора создавала эту жуткую ауру?
  
   Яков не хотел в это поверить, и он готов был взмолиться Христу, Аллаху, даже греческим богам. Верно, Василевс, обладая театральным талантом, как актер всего лишь играл с ним: вызвал в нем грозу возмущения, искусно скрывая свои чувства и мысли под серой маской безразличия, ибо ничто не ранило гордость так, как равнодушие. Может, султан мстил ему за прошлую игру двусмысленных жестов? И в свой черед завоевывал чувства особенным путем? Расстроенный и раздраженный неверием своих сверстников, Яков решил вернуться домой. В своем юношеском высокомерии он даже не пытался переубедить их, когда сам, сконфуженный, впал в недоумение. Весь путь он крутил в руках подаренное кольцо, рубин так и переливался и блестел, как глаза Мехмеда в первый день. Надев кольцо себе на палец, мальчик не стал заполнять свою голову тоскливыми мыслями. Он затаил грустный вздох, в надежде на новый день, он планировал пойти на пир; еще один шанс увидеться с султаном.
  
   Как только Яков ступил на порог своего дома, Исаак, стоящий как шпион подле арки, закрыл дверь. Младший обернулся, и заметил, что братья и отец уже были дома.
  
   - Ну, где ты опять шатался?
  
   - Я был в соборе...
  
   - Именно в тот час, когда там собираются эти псы-варвары? - Исаак снова подтрунивал над братом, видя его насквозь.
  
   Нотарас казался даже еще мрачнее, чем в тот день, когда потерял своего старшего сына.
  
   - Я говорил тебе на улицу не выходи - там опасно.
  
   - Я хотел помолиться, - Соврал Яков, - Неужели даже церковь является опасным местом?
  
   - С тех пор, как святыня осквернена, мы больше не называем это проклятое Богом строение церковью.
  
   Яков вздохнул, разводя руками.
  
   - Ладно. В церковь не ходим, а на пир-то пойдем?
  
   Нотарас покачал головой и неукоснительно ответил:
  
   - Нет.
  
   Яков не совсем понял резкость старших и замешкался, не ослышался ли он? Не послышался ли ему какой-то злобный шепот неудачи:
  
   - По какой же причине?
  
   Тогда брат его строго отрезал:
  
   - Отец сказал не идем, значит - не идем, и всё!
  
   От подобного ответа Яков был в недоумении, он посмотрел им в жестокие лица, не находя слов от негодования, когда старшие упорно молчали, и почти скорбно уставились на него:
  
   - Постойте, же, я желаю объяснений! Вы, верно, опять держите меня за маленького и скрываете всё от меня. И как мы можем отказать ему - Султану?! Он сам приглашает нас как почетных гостей.
  
   - Что скрывать-то? Идти на этот богохульный маскарад как посмешище? - Лука буркнул голосом полным горечи и презрения, - турецкому хану лишь бы поглумиться над нашей знатью. Этому злодею вовсе наплевать на нас.
  
   - Подождите, а как же его обещание помочь нам? А как же договор? Султан турок дал царское слово - он же... и не нужно смотреть на меня, будто я защищаю врага. Да и вовсе почему "враги"? Кто, как не ты однажды говорил, что "лучше видеть турецкий тюрбан, чем латинскую тиару"? Ведь мы, наша семья... ты, отец, ты же решил построить мосты между нами и султаном, в знак чего же ты одарил турок богатствами? Он освободил нас из рабства и...
  
   - Он наплел тебе лжи в придачу, а ты, глупый, поверил ему. Только не уважающий себя Христианин пойдет на этот пир позора! - Исаак усмехался безгрешной глупости младшего брата, тогда как тот не на шутку рассердился, как сердился всякий раз, когда его держали за маленького, глупого, непонимающего.
  
   - Ах, вы все из-за Власия? Да, он погиб, но ведь его не турки убили - он сорвался с башни и пропал. Но я тоже скорбел! А вы смотрите на меня, как будто я виноват в его гибели!
  
   В пылу спора, разъяренный подобными словами, Лука наградил младшего сына звонкой пощечиной. Эхо раздалось по всему залу. Оскорбленный мальчик схватился за пухлую щечку, на которой остался розовеющий след. Он был так ошеломлен, что даже не нашел слов от изумления и негодования. Впервые в жизни он получал пощечину - надо сказать, весьма обидный для избалованного мальчика жест. Отцу было некогда нянчиться с капризами сына, он выпрямился и строго ответил:
  
   - Во-первых, прекрати шуметь. Мы старшие - мы решаем. Этот турецкий владыка хитер и остер на язык. Я не стану доверять его обманчивым трюкам! Он не тот, кем он притворяется, он... - Нотарас в последний момент сдержался что-то высказать, когда увидел слезы, навернувшиеся на зажмуренных от обиды глазах сына, - Мы не пойдем на этот пир. А что касается Власия, ни слова о нем более, ты понял?
  
   - Что он? Что он?! - с обидой повторил Яков, пытаясь сдержать чувства, он сглатывал ком горечи, - это всё из-за меня! Ты всегда твердишь о том, что мне не понять... - пролепетал он уже тихо, словно самому себе, - да, я никогда не различаю лжи!.. - его голос грозил сорваться на плач, но он повернулся, чтобы уйти, однако отец твердо схватил Якова за запястье. Лука поднял руку сына, уже с самого начала заметив чуждое на его пальце кольцо, он решительно снял вражеский подарок, и приказал непослушному юноше:
  
   - Ты никуда не пойдешь!
  
   Прежде чем Яков успел возразить, мегадука поволок сына к его комнате, и мальчик бурно запротестовал:
  
   - Нет! Отпусти меня!!
  
   - Что вздумал, как предатель сбежать к этому турку? Не смей путаться с ним! Ты останешься дома! Молись Богу! Пока что Он защищал нас от демонов! - Лука затолкнул сына в проем и захлопнул дверь.
  
   - Я так и вижу, как тебя тянет к нему! Какое заклинание использовал этот дьявол-язычник, чтобы заколдовать тебя? - подогревая отца, Исаак, ранил своего брата резкими словами прямо в самое сердце.
  
   Яков весь дрожал от обидного выговора. Оставшись один, он от ярости смахнул со стола все красочные вазы с увядшими цветами: фарфор вдребезги разлетелся на мраморном полу в мелкие черепки. Он хотел бы бежать, бежать далеко отсюда, подальше от тех, кто не понимал его. С улицы донеслись шаги и голоса стражников, что не оставляло возможности вылезти наружу через балкон. Разочарованный, Яков бросился на кровать, он хотел бы разрыдаться, но досада больше разъедала его душу, и юноша замер, тяжело дыша в подушку. Его сердце билось, грудь бешено вздымалась и опускалась, а золотые волосы рассыпались по покрасневшему лицу и пылающим щекам. Это проклятое кольцо, последнее, что напоминало ему о Мехмеде - и то отобрали. Вконец он не понимал, почему его отец вдруг так возненавидел турецкого султана? Несколько дней назад он почтительно готов был услужить Мехмеду, а теперь унижал его последними словами?
  
   ***
  
   Всю ночь Якову пришлось пробыть в своей комнате, и раз он был заключен под домашний арест, ему суждено было маяться до следующей зари, пока не пройдет этой злосчастный пир. Весь день третьего числа Яков спал, а если бодрствовал, то лишь когда слуги подносили ему еду по велению хозяина и быстренько оставляли её на пороге. Все еще обиженный, Яков брал поднос и разбивал его об пол, не желая принимать пищу, он противился родным, как только мог.
  
   К концу дня мальчик все же проголодался и съел фрукты, что остались целы: укатившиеся по углам яблоки, гранат и виноград, потому как в остальные блюда смешались с кусочками разбитого фарфора. Юноша вышел на балкон, уныло глядя на то, как на порозовевшем от заката небе холодели признаки приближающейся ночи, а у входов в лавки и таверны зажигались теплые гостеприимные лампы. Со стороны улиц веяло ароматами уличной снеди, смешанной с запахом раздробленного камня со стен, примешивался еще оттенок пороха и гари. Солдаты ужинали в своем кругу, скромно и небогато: у них был чеснок, йогурт, жареные лепешки с начинкой из бобов, сыра и шпината - даже плов для них был роскошью. На улицах расхаживали и греки, и турки, и итальянцы, и много других иностранцев. Даже после войны жизнь, казалось, снова пришла в свое русло, среди руин она текла своим чередом, оживляя пустоту своим движением.
  
   Этим вечером Мехмед решил провести пир, устроенный в честь победы для своей армии. С целью оставить кровавые дни и ночи позади, чтобы все могли, наконец, вдохнуть ароматы ладана и вкусной пищи, и позабыли об испарениях гниющей плоти и гари; чтобы услышали не боевой клич, перебиваемый тревожным барабанным боем и громом бомбард, и не плач и не крики боли - нет, он хотел звучания радостных песен, весёлой музыки, сопровождаемой утешающей поэзией и благословлениями, а также пламенные славословия и похвалу.
  
   Праздник проходил на месте колоссального ипподрома, основанного еще в древние времена и снова воздвигнутого Константином I. Теперь на этой обширной площади был поставлен грандиозный шатёр из красочных тканей. Под сводами шатра низкие столы ломились от разнообразия и множества яств. Полы застланы узорчатыми коврами, на которых были разложены мягкие сидения из перин и пестрых подушек, всё располагало к удобству и уюту. Чтобы ничто не напоминало о страшных днях осады; чтобы вся горесть забылась, там было вино, хотя и запрещенное по их вере, дабы не было безудержного пьянства, и мужи пребывали в разумной трезвости, но как считали даже великие ученые, в меру насладиться вкусом этого напитка не возбранялось. Особенно в такие важные вечера, когда грех было не отметить столь великое событие. Привычка к вину осуждалась, так же, как и порицалась чрезмерная страсть к красивым юношам. Мехмед, имея сильную склонность ко второму, не считал свою тягу греховной, когда желания его были в рамках собственной совести. Умением завоевать сердце юноши он восхищался и гордился, ведь разум и смекалку обладателя мужского пола труднее обольстить и покорить, в отличие он женских чувств, которые покорить было без труда.
  
   На том пиру было множество прекрасных молодых мужчин: слуг и рабов, танцоров, музыкантов, солдат и стражников и просто юных гостей из знатных и благородных семей. Мехмед не отказывался бросать им обольстительные взгляды, и многие отвечали ему взаимностью. Самые раскрепощенные среди них - кучеки - юные танцоры, отобранные для украшения царского праздника. Искусно насурьмлённые и напомаженные, эти молодые мастера обладали восхитительно гибкими телами и милыми выразительными лицами. Одетые в роскошные открывающие тело одежды, они играли длинными подолами, под которые всякий мужчина желал заглянуть, однако эти королевские птички со звонким смехом порхали прочь, кокетливыми движениями заметая юбками пол. Под ритм божественно завораживающей музыки они ускользали из вожделенных объятий гостей, лишь на мгновение обнажая из-под складок ткани изящные голые ноги, танцоры покоряли всех чувственными движениями бедер. Совсем бесстыдно эти прелестные кучеки взбирались на колени или живот, а то и грудь какого-нибудь знатного мужа и позволяли ему хлопать себе по упругим ягодицам и класть монеты им в зубы или под рубашку.
  
   Султан мог лишь на минуту улыбнуться, наблюдая эти забавы, но затем он снова погружался в задумчивость, в какой пребывал еще со вчерашнего дня. Кого-то не хватало на этом пиру. Это не был Раду, Мехмед не хотел думать о нем, боясь сглазить его поездку своими мыслями; не мерзнет ли он в холодные ночи среди гор? Мог ли юноша застать разбойников в темном лесу, настигнут ли его враги? Эти переживания приводили бы султана в безутешное раздражение. В глубине души он успокаивал себя, что поставил охранять драгоценного Раду Бея самых доверенных и сильных телохранителей. Даже мечтать о Раду было премного тоскливо, когда он вернется в его объятия только через пару проклятых недель. Снова препятствия на пути любви... а теперь и Яков Нотарас, прекрасный мальчик, которого султан ждал на этом пиру - и тот не приходил. Никто в городе не радовал его глаз, сколь мог бы радовать именно этот юноша. Мехмед любезно пригласил его, в надежде хорошо провести с ним время, облегчить печаль и развеять скуку, однако сын мегадуки не появлялся. Мехмед искал его глазами в толпе других юношей: там были похожие на него, однако они были всего лишь бледными и расплывчатыми отражениями самого Якова.
  
   Султан приказал страже доложить ему, если у любых врат появится младший сын Нотараса. Пока он ждал, вид Якова всякий раз всплывал перед его взором после каждого глотка вина, что казалось ему горьким без присутствия этого юноши. Мехмед не мог забыть о том, что он будет вынужден предать смерти родного отца Якова - горе ему! Еще утром совет сошелся на том, чтобы казнить Луку Нотараса и его сына Исаака. Даже Мулла Гюрани, что присутствовал на совете в качестве судьи над пленными - этот строгий учитель, при взгляде которого все тело Мехмеда до сих пор холодело от прошлых воспоминаний - и тот высказался против мегадуки.
  
   Всё было решено, и Мехмед не мог этому противиться. Нотарас имел слишком много запутанных связей с Римскими властями, однако он будет не единственным среди других министров, кого осудят на смерть по тем же обвинениям. Эта война стала кровопролитной с самого начала, погибли сотни и тысячи, погиб сам Император Константин! Теперь страдать жалостью от того, что еще несколько личностей канет в небытие, было неразумным для стойкого воина. Падишах был вынужден думать о выгоде для своего государства. Дабы не портить пир кровавыми приговорами, их перенесли на полдень четвертого июня. Пир был устроен не только во имя победы, но и в надежде успокоить израненные тела и души.
  
   Хадым Шехабеддин не мог не заметить нервозность Мехмеда, так как ведал обо всех его тревогах и горестях с самого детства, и всякий раз, когда тот расхаживал туда-сюда или барабанил пальцами по чему-нибудь это было знаком его нетерпеливого ожидания. Старый, но все еще красивый для своих лет евнух подошел к своему султану и приобнял его за спину:
  
   - Милый Мехмед Хан, на этом празднике столько жемчужин красоты - я сам выбирал лучших юношей, зная твои вкусы, дабы угодить тебе.
  
   - Не желаю обидеть тебя, Кула-Шахин, - попытался тот улыбнуться, - они все сказочно прелестны. Видя столько красоты в одном месте, я чувствую себя, словно в Иреме.16 Но есть некая печаль, что заслоняет от меня свет радости.
  
   - Я не пожелаю, чтобы мой султан грустил на этом празднике во имя твоего триумфа, ты - победитель! Рано идти в рай к праведным, где всё принадлежит Богу, сейчас мы на земле удовольствий: покоряй все, что желаешь, здесь все принадлежит тебе! Однако неужели ты грустишь о своем прелестном Раду? Ведь ты дал зарок не болеть из-за него. Я знаю что любовь - это вечный недуг души, но поверь, Раду сильнее, чем ты думаешь. Кто, как не он, воодушевлял тебя во времена уныния и отчаяния бесконечных битв? Согласен, разлука разрывает сердце, но поверь, ты - месяц светлый, он - яркая звезда, ваша любовь сияет одинаково чудесно, пусть ваш свет порою застилают тучи преград, их прогонит быстротечный ветер времени, потому как ничто не разлучит эти дивные светила.
  
   - Каждое слово твое будто сильная и звучная здравица, дорогой Кула-Шахин, - Мехмед вздохнул, заботливо приложив свою ладонь к плечу Шехабеддина, - Я господин Радула, как муж ему, и я люблю его безумно. Но если Бог послал его ко мне, Бог может и отослать прочь. Аллах заботится о тех, кто верит в Него. Однако я встретил иного возлюбленного. Солнечный лик ангела, которого я увидел, ослепил меня, и сияние его не сравнится с луной этого мира... Он стоит весь Константинополь, нет, даже весь Визант!
  
   - Да, я знаю, о ком ты думаешь. Не спорю, он затмил всех присутствующих здесь, ибо ограбленное сердце слепо к веселью глаз, - Хадым внимательно смотрел на султана огромными соколиными глазами сквозь решетку длинных черных ресниц, - Ты знаешь о ком я. Этот христианин своей красотой и грацией окажет честь своим присутствием на этом празднике.
  
   - Да! - Мехмед вдруг воскликнул, когда его осенило, - вот что я сделаю, мой Кула-Шахин: я отзову его к себе, чтобы он не провожал своих родных в последний путь, чтобы он об этом не знал. Я не хотел бы сломать этот цветок горьким потрясением.
  
   Мехмед отошел от довольного Шехабеддина, и призвал главного евнуха: очень высокого мужчину изысканно женственного вида. Незаметным тот стоял в тени, однако для всех он был настолько важной персоной, что каждый, замечая евнуха, с благоговением кланялся. На его бледном, как мрамор, лице, не выражающем эмоций, темнели большие глаза, черные, словно смола, и четкие дуги бровей, по изгибу которых подчинялись все придворные мальчики и юноши и даже чиновники. Повзрослев, они помнили побои плетью от этих длинных тонких рук капы-аги, главного евнуха. Вся прислуга знала его кнут. Этот господин был намного старше Мехмеда, но невозможно было определить его возраст: в глазах читался опыт едва ли не пожилого человека, хотя молодость лица его сохранялась, словно в расцвете лет.
  
   - Капы-ага, ступай к дому Нотараса, и приведи мне мальчика. Я желаю, чтобы он был здесь, на этом пиру.
  
   - Слушаюсь, мой повелитель! - Сказал тот ровным и гладким голосом; он склонил голову, целуя руку султана. Мехмед слабо улыбнулся, когда тонкие, мягкие губы примкнули к фаланге его пальца перед кольцом. Он всегда умилялся беспрекословной послушности хадымов, когда они выполняли приказ с неприкрытой преданностью, тогда как в головах других мужчин всегда роились потаенные мысли, они выполняли любое повеление султана либо со страхом, либо с фанатичным трепетом. Взяв с собою несколько янычар, капы-ага отправился выполнять приказ. Выше всех на голову, одетый во всё черное хадым казался статуей чудесного ваятеля; внешность евнухов была необычной тем, что их необыкновенная красота казалась внеземной. Из-за странных своих черт они для всех были причудливыми существами: их часто сравнивали то с ангелами - посланниками небес, то с джиннами, покровителями ветров и пустынь. Бывало, они казались умилительно смешными, но их боялись так, словно евнухи обладали мистической силой, и их нельзя было ни обижать, ни смеяться над ними. Теперь многие мужчины стоящие рядом, зачарованно смотрели красавцу вслед, пока тот, виляя круглыми бедрами, удалялся к воротам и властно помыкал янычарами.
  
   Когда долгая ночь пира началась с красноватого цвета заката, это уже предвещало что-то нехорошее. Повеселев, султан-хан в предвкушении уселся на свое почетное место. Пока что только завораживающие звуки музыки скрашивали время ожидания. Эти потрясающие мелодии, извлекаемые из-под прозрачных струн багламы и оуда; заунывный гул флейт и дудок, ритм барабанов вводили в транс. Мехмед мог представить, как Яков мог бы танцевать перед ним либо в прозрачных одеждах, либо нагишом, во всем своем природном обаянии, подобно тому, как это делали в гимназиях древней Греции, когда юноша полностью голым занимался гимнастикой перед своим учителем и сверстниками. Замечтавшись смелыми фантазиями, хан почти мог ощутить эти мягкие изгибы хрупкого тела мальчика: как его ладони блуждали в недоступных, но несказанно блаженных для удовольствия местах, соблазняя, маня к себе своим безотказным сладострастием. Эти мечты на мгновение мелькнули в его голове, слишком яркие, чтобы забыть их.
  
   - Он будет гореть как лампа, освещая всё собрание. Поэты как мотыльки слетятся на это пламя, и будут умирать от его чар! Красноречивые песни подарят ему соловьи - страстные слуги любви, они будут дрожать от жажды смертельного объятия с розой! Но, Авни, не будь терзаем сомнениями, ибо эта красота в один прекрасный день покорится твоей власти!
  
   Мехмед бормотал стихи, он был вдохновлен, наконец-то, снова к нему вернулась муза поэзии в образе коварного юноши, который всегда норовил сбежать, не дав закончить поэму, заставив оборвать её на самом интересном месте, чтобы поэт снова стал томиться в творческих муках.
  
   ***
  
   Пока султан ловил стихотворные мгновения, в это время хадым верхом на вороном коне в сопровождении янычар быстро достиг дома Нотараса. Капы-ага постучался в дверь и, как и в прошлый раз, подозрительные слуги не сразу открыли. Большинство янычар остались во дворе, тогда как с хадымом в дом вошло только двое.
  
   Посланник султана ощутил негостеприимность в каждом углу этого дома, в каждом жесте и взгляде его обитателей. В холодном жилище витал не только траур, там зависла пелена презрения и отчуждения. Эти залы больше напоминали склеп, а вовсе не уютный очаг семьи, который, как видно, давно потухал, тлея болезненной обидой и подавленностью.
  
   Хозяин спустился к ним вместе со своим зятем Кантакузином. Завидев гаремного придворного с парой стражников, Кантакузин догадываясь, зачем те пришли, шепнул о чем-то тестю в ухо, и мегадука сделал вид, будто не понимает, что же главному евнуху нужно в его доме:
  
   - С вами нет переводчика? Разве вам не сказали, что я не знаю турецкого...
  
   Капы-ага вгляделся в его недоверчивые глаза и ответил ему сперва по-турецки:
  
   - Притворство здесь неуместно, мегадука Нотарас, вас учили нашему языку, - и продолжил уже по-гречески, - но если ты настаиваешь, признаюсь, мой отец был эллином, но это уже не важно.
  
   - Ох, почтенный Архиевнух, по какому поводу изволили прийти? - Нотарас пытался показаться учтивым, но в его тоне уже показывались нотки, звучащие тонким сарказмом. Он даже рискнул не говорить по-турецки, хотя достаточно знал этот язык еще с юности, когда общался с турецким купцами.
  
   - По приказу нашего Владыки Султана.
  
   Слова прозвучали резко, словно мысленный удар в лицо. В тот момент с верхнего этажа громко спустился Исаак. Терпя надменный вид царского придворного, Нотарас затаил дыхание, готовый услышать любую подлость.
  
   - И с каким же намерением он послал ко мне?
  
   - Разве к тебе не приходили наши гонцы с приглашением?
  
   - О нет, все эти дни я не получал никаких известий из вашего сераглио.
  
   - Хм...- евнух, что-то заподозрил, искоса глядя на черную золу в камине, - с гонцами мы разберемся, но, в конце концов, разве твой младший сын не говорил тебе о том, что славный султан Мехмед хан в его присутствии пригласил всю вашу семью на пир?
  
   - Неужели? - Нотарас нервно засмеялся, теперь он плохо скрывал свое непочтение, - мой сын ничего не говорил об этом. Надо же, ветреный мальчишка, должно быть забыл...
  
   - В таком случае, где же он сейчас?
  
   - Якова с полудня не было дома, должно быть, оборванец шныряет где-нибудь на улице с дружками.
  
   - Странно, что в такую опасную пору вы выпускаете его на улицу. Другие же родители прячут своих детей, а ты прячешь только свою ложь, Нотарас.
  
   Лука обомлел, обдумывая, как ответить посланнику ненавистного турецкого владыки. Как человек дела, даже в гневе он старался продумать дипломатические ходы. А евнух не стал ждать и приказал янычарам:
  
   - Обыскать все этажи! - Капы-ага призвал и тех, что ждали во дворе; они друг за другом зашли в дом, - Так скажешь нам, где он? Или мы сами выломаем в доме все двери?
  
   Лука Нотарас обмер от подобной наглости. Ложь вступила в бой с повелением. Нотарас не мог уразуметь, зачем же они так настойчиво требовали его сына? Христианин не должен был лгать, но ради сохранности семьи своей он вынужден был действовать по законам политики.
  
   - Скажите же, какого дьявола он нужен вам!? - вспылил нетерпеливый Исаак, и Лука придержал его за плечо, между тем, как сам пытался умерить свой гнев.
  
   - Во всяком случае, мой сын был болен, и я не мог отпустить его одного. Я же не могу пойти, ибо моя жена тоже серьезно больна, и я обязан приглядеть за ней, потому как я не доверяю трусливым докторам и сиделкам, которые при любой опасности готовы сбежать.
  
   Капы-ага прищурился, прислушиваясь к топоту на верхних этажах. Выглянул молодой янычар-серб и сообщил:
  
   - Мальчик на втором этаже: первая дверь.
  
   - Что ж осведомимся о здоровье юного Нотараса. Ну, так изволишь дать ключи, или мы будем ломать дверь?
  
   Евнух не находил никакого удовольствия раздражать мегадуку; он предпочитал выполнять приказ своего господина, однако каждое его слово, как стрела, пронзало раздутую гордость месазона. А хитрость, словно пушечный выстрел, разбила вдребезги стену притворства. Нотарас молчал, впервые в жизни он не знал, как правильно ответить на такой вопрос, ибо его просто загнали в угол. Недаром в христианском мире официально запрещали кастрацию, ибо после нее мужчины становились чересчур умными, слишком хитрыми и всезнающими, чему другие могли только позавидовать. Сотни лет назад евнухи занимали посты министров и любимцев Василевса, обладали таким могуществом и влиянием, что почти ни одно решение не могло выполниться без их надзора. С эпохой династии Комнинов а затем и Палеологов, власть евнухов стала угасать, и к началу этого века они вовсе спустились до обычных прислужников; евнухи больше не занимали высокопоставленные посты, ни вестарха, ни препозита, ни кувикулария. Теперь Нотарас думал, зная, что старая традиция пришла османскую династию - не к его счастью.
  
   Без согласия мегадуки солдаты стали вышибать дверь в комнату мальчика. Евнух с тем же хладнокровием продолжал допрашивать Нотараса:
  
   - Скажи же мне, кто ты в первую очередь: верный муж своей жены или верный подданный своего государства?
  
   - Несомненно, я есть верный подданный своего Императора, - наконец собрался с гордостью Нотарас, ответствуя врагу. Так легко он упустил все то, что он говорил только что о больной жене, о младшем сыне, ради которых он и покинул свой пост на башне Керкопорты. Он помнил темное от дыма небо, и то, как он бежал к своему коню; подкашивались ноги, когда перед глазами запечатлелась ужасная сцена падающего с башни юноши пронзенного стрелой, и затем родная его кровь растворялась в морских водах бухты. Он помнил истошный зов Исаака: "Власий!", он закрывал сыну глаза, чтобы тот не видел смерть собственного брата, тащил его к коню, недвижимого, точно бревно, отрывал от того гибельного мета. Еще страшнее показался тот момент, когда среди черных клубов дыма, над каменной стеной заколыхался зеленый флаг, на котором белели три рогатых месяца со звездой, каким мрачным и пугающим показалось это зрелище для ромеев, что в страхе они не могли поверить своим глазам. "Турки в городе! Турки!", - завопили несколько вбежавших. Солдаты впали в панику, потеряв самообладание, некоторые воины отчаянным воплем: "Горе мне! Горе Византию!" падали вниз со стены, а уцелевшие бросились прочь от Морской стены. Мегадука не слышал этого, после выстрела бомбарды в ушах завис лишь оглушительный, монотонный звон. Лука быстро вскочил на коня и помчался, что было силы. Только что на его глазах погиб родной ему человек, и теперь он не хотел потерять, тех, что еще были живы. Тех, кого он еще смог уберечь: больную жену, и еще одного беззащитного сына, маленького Якова. Теперь же его мальчика выводили из комнаты под руки эти же османские солдаты что в недавнем времени убивали, грабили, похищали... и Яков, очевидно, был напуган:
  
   - В чем дело? - хлопал он длинными ресницами и вертел головой, все еще не опомнившись от громких ударов в дверь.
  
   Капи-ага коснулся ладонью его высокого и широкого лба, а потом взял за тонкое запястье и проверил пульс, ловкие тонкие пальцы придавили голубые вены под полупрозрачной кожей.
  
   - Как опытный лекарь, скажу, что мальчик абсолютно здоров.
  
   Главный хадым взглянул на Нотараса - снова был кинут камень в сад чести мегадуки. Ложь пронзала всё его существо. Не секрет, многих евнухов в османском дворе обучали искусству врачевания, ибо именно они следили за мальчиками, как морально, так и физически. Хотя кожа Якова была необыкновенно бледна, но отличное здоровье сказывалось в его отменном румянце и естественно розовых губах, его кожа отливала жемчужным блеском, что говорило о теплой влажности дышащего тела. Хадым почти с материнской ласковостью обратился к мальчику:
  
   - Не бойся. Твой отец запер тебя, но теперь ты свободен, и пойдешь на сипосион, ибо наш Василевс очень желает видеть тебя.
  
   Яков сильно удивился этому известию, ведь утром Мехмед не желал даже смотреть в его сторону. Однако лица его родных не обрадовали его. Они стояли в стороне, темные как тени в ночи и как мертвецы взирали на него.
  
   Хадым приказал янычарам по-турецки: "Приготовьте мальчика для султана", и тогда другие солдаты принесли одежды Якова из комнаты, велели ему одеваться в черный цвет, который выбрал для него евнух. Если бы не золотая тесьма и орнаменты, то одежда напоминала траур, а цвет дарил ощущение утонченности поистине царственной, обтягивающий, тонкий бархат обещал придать идеальной фигуре Якова таинственную соблазнительность. Не в силах видеть как родного брата раздевали до белья, Исаак вцепился в воротник отца и прошептал ему, почти шипя от отчаяния:
  
   - Что он сказал?! Что?! Отец!..
   Погрузившийся в горькие воспоминания, Лука до сих пор сдерживал в себе вскипающий гнев.
  
   - Они поведут его на пир, к эмиру, - вяло ответил Лука, тяжело дыша, он пытался подавить в себе крик униженного духа.
  
   - Недопустимо! - Воскликнул Кантакузин, сжав руку Нотараса, он отвел тестя в сторону, чтобы турки не услышали его возмущенных речей, - Я знаю этих степных собак! Их похоть необузданна верой или моралью, и никакими другими благородными качествами привычными для цивилизованных людей! Я сам слыхал о том, что этот гнусный султан каждую ночь ложился со своим мальчиком, которым пользовался по обычаю! Теперь этот жестокий тиран хочет твоего сыночка в свою постель! Он желает пресытить с ним свою неутолимую хищность, его волчья жажда крови и плоти неиссякаема!
  
   Услышав это, Исаак, схватился за свои волосы, каштановые кудри рассыпались по его бледному и потеющему лицу; он, корчась от мук унижения, воззвал к отцу:
  
   - Ты хочешь, чтобы наш прекрасный и невинный Яков стал Ганимедом этому поганому дьяволу?! Если мы отпустим его сейчас к этим развратным язычникам, кого же нам послать в следующий раз ему в шлюхи? Себя?!
  
   Почерневший взгляд Нотараса уставился в угол, где Яков уже переодевался; пребывая в смутной нерешительности, мальчик то и дело оглядывался на отца и брата, и взгляд этих невинных глаз ранил Луку глубже, чем вопли зятя и старшего сына. Ведь его ребенок даже не догадывался, на что шел и не предполагал, что его ждет. Нотарас знал злобный говор среди греков и латинян о пресловутых предпочтениях восточных воинов, которые считали высшим достоинством наслаждаться красотой юношей, с которыми они вместе шли в бой. За красивого юношу они готовы были даже убить. Говорили о том, что высокого чина и звания воины крали красивых мальчиков и мстили за них кровью, ведь страсть их была безумна и неудержима. Так делали в прежние времена их предки эллины, много тысяч лет назад, столетиями практиковалось похищение юношей и рабского, и царского происхождения. Только теперь в качестве единственного оправдания себе, они - эллины, однажды назвались Христианами, и, отрекшись от языческих заблуждений прошлого, решились защитить себя от диких традиций ушедшей древности. Тогда же восток упрямо и настойчиво сохранял свои традиции, и даже с приходом новой авраамической религии крепкие связи предков с потомками разрывались намного медленнее. Так, в мучительных размышлениях Нотарас терзался невыносимым напряжением. Евнух достал флакон ароматных масел, смешанных с розовой водой, он чуть прыснул содержимого на тонкие запястья мальчика, прямо под рукава:
  
   - Его любимые запахи я смешал с византийскими маслами, - евнух поднял личико сына мегадуки, чтобы помазать за аккуратными ушами и восхитился великолепно нежной красоте лица, - Машаллах! Ты подобен юному пэри!.. уверен, ты ему понравишься таким.
  
   Чашу терпения Нотараса переполнило негодованием, и не в мочи стоять и взирать на похищение сына, он смело вытащил меч и преградил посланникам султана путь:
  
   - Я не позволю! Вы не посмеете забирать моего сына на сущий позор! Отпустите его!
  
   Капы-ага незамедлительно дал знак янычарам, чтобы отступили от мальчика. Мегадука поманил Якова к себе, и Исаак притянул его к себе в объятия, схватил его за голову и радостно воскликнул:
  
   - Яков ты спасен! Ты понимаешь? Спасен! Господь тебя сохрани!
  
   Капы-ага не казался рассерженным, по-прежнему спокойный он понял настойчивый отказ Нотараса, и лишь чуть наклонил свою голову:
  
   - А ведь Мехмед Хан был добр к вам. - Он почти фыркнул с сожалением, жалея Нотараса и всю его семью, он предчувствовал, что с ними произойдет после этого.
  
   - Сатанинская ложь волка в овечьей шкуре! - не выдержал Нотарас, и его пышущий гнев взорвался подобно пороху, - Он унижает меня, унижает мою семью, всех нас - благочестивых христиан-ромеев! Вы, псы, не знаете ничего о чести! Тогда как честь для нас превыше всего!
  
   - Глупцы, - ответил евнух, качая головой, - вы не знаете, на что себя обрекаете.
  
   - Мы уже обречены! - прикрикнул Нотарас, бледный, как призрак, обезумевший взгляд его наливался кровью, - не скажешь ли ты этому несчастному мальчику правду? Мои шпионы не дремлют. Прекрати притворяться, Архиевнух, не скажешь ли ему, что за "праздник" намечается завтра на рассвете? Скажи! Посмотрим, как он пойдет на этот пир, пролезет ли хотя бы кусок в его горло? Прольется ли капля вина в его желудок? Порадует ли он султана своей скорбью?!
  
   - Господь правый!! О чем вы?! - завопил Яков чуть не ли в истерике.
  
   - Довольно! - Прикрикнул капы-ага, - я передам султану о вашем отказе.
  
   - Может моей Империи больше не существует, тогда я буду отстаивать моего сына и всю мою семью, как я отстаивал этот город! До смерти! - сказал ему вслед Нотарас, непоколебимый в своем решении.
  
   Поняв, что Лука не подчинится, евнух с солдатами покинул дом. Он вскочил на коня и вернулся на площадь, где был пир.
   Яков все еще был сбит с толку всем происшествием, теперь вслед за ним запутался и его старший брат. Исаак ухватился за отца и почти слезно заклинал его:
  
   - Что ты сказал евнуху, того ты не говорил нам! Что ты скрываешь от нас, отец?!
  
   Нотарас не отвечал им и лишь смотрел вслед уходящим по улице вытянутым силуэтам. Еще недавно он всерьёз обдумывал план, как бежать из Константинополя, но видя несметное число стражников возле всех портов, он заключил, что не покинуть им теперь уже проклятый город. Даже если им чудом удалось бы сесть на корабль или трирему, с берега давно бы обнаружили незаконное отплытие после последнего случая, и без сомнения вести назад их не станут - прикажут палить из пушек и отправят всё судно на дно вместе с ними. Никоим образом теперь им не миновать расправы султана, а Рим к ним на помощь так и не придет, там больше заботились о борьбе за корону.
  
   ***
  
   Капы-ага подошел к очагу пиршества, подступил к султану, который отвлеченно беседовал с Заганосом. Евнух осторожно склонился на колено перед Мехмедом и трепетно поцеловал край его плаща:
  
   - Прощу прощения за опоздание, мой повелитель.
  
   Мехмед улыбнулся ему, велев встать, а тот, прежде чем повиноваться, добавил последнее, самое важное:
  
   - Лука Нотарас дал отказ.
  
   - Почему? - Мехмед нахмурился, надеясь, что он ослышался.
  
   И тогда хадым подошел ближе и прошептал ему в ухо всё, что произошло в доме Нотараса. Губы Мехмеда раскрылись в неверии: он почувствовал, как сердцебиение его ускорилось, лоб загорелся, в глазах помутилось, а в легких не хватало воздуха, он начал задыхаться в пламени ярости.
  
   - Что это значит?! Бог всевидящий! Как этот негодяй посмел поступить так?! Как он посмел сказать мне такое! - воскликнул Мехмед; пораженный гневом, султан не был в силах подобрать подобающего слова. Брань не подобала столь высокому лицу в присутствии главных министров, однако грубый и прямой паша Заганос не постеснялся пошутить в несколько вульгарной манере:
  
   - Они решили, что Падишах изволит вонзить свой благословленный "меч" в мальчика прямо здесь, на пиру, и Хункар17 прольет его девственную кровь! Ахах, они считают себя осведомленными в турецких обычаях... хм, может, потому что они практикуют такое со своими женщинами? - усмехнулся Заган, пытаясь успокоить Мехмеда своей язвительной издевкой, - Зато я прекрасно знаю их традиции. Когда я и мои шпионы были вблизи Римских земель в обличии купцов и видели дворцы епископов, кардиналов и богатых людей. Не секрет, что там женщины продают богатым мужчинам то, что называют высоким искусством - свое тело. Их культурные встречи становятся развратными вакханалиями - народным срамом. Продажностью сущей занимаются даже благородные девицы, их называют гордо - гетерами, а в сущности они просто шлюхи. Таких женщин тьма во всех их городах, и больше всего в священном для христиан Риме. Гм... после этого они еще смеют упрекать нас в разврате?
  
   Покрасневший от гнева, как воинствующий Арес, Мехмед тяжело дышал. Слова Заганоса вовсе не успокоили его, хотя определили к конечному решению.
  
   - Немедленно пошли за ними, и приведи всех! Арестуй их! Силой!
  
   Мехмед топнул ногой и в тот момент он показался столь грозным, что янычары, побледнев со страху, отшатнулись назад. Рык его приводил в дрожь, молнии его глаз были страшнее вражеских огней. Шахиншах - как называли его "царем царей", поистине вселял страх, что даже музыка и веселье на том пиру, казалось, потемнели и притихли. Повинуясь велениям командира янычар, целый отряд гвардии поспешил исполнять незамедлительное требование хана. Грохот их грозных шагов двигался к Букелеонской бухте. Наконец, дом мегадуки окружили, и ему было объявлено, что он и вся его семья, кроме жены его, арестованы, так что Нотарас не стал сопротивляться солдатам, и позволил им вести себя и сыновей во дворец. У них забрали все мечи и кинжалы. Его сыновья были в недоумении, и только зять Теодор и сам Лука молчали, словно вовсе не знали речи.
  
   Их привели в открытый шатер, что стоял в тихом месте подальше от пиршества и ближе ко дворцу. Место окольцовывала стража пеших воинов, была там даже конница с копьями и саблями, так что о побеге можно было полностью забыть. Султан Хан величаво ждал их на возвышении: чуть сгорбившись, он стоял, закинув руки назад, его нервы сводило от раздражения, а руки так и тянулись кого-то задушить - это можно было заметить по его разжимающимся кулакам. Так предстали перед ним все мужчины семьи Нотараса. Мехмед с презрением осмотрел каждого из них, и взгляд его меньше всего задержался на Якове. Он выпрямился и наконец, произнес речь медленно, с расстановкой:
  
   - Лука Нотарас. После взятия города во время всеобщего мятежа, я - Мехмед Хан, сделал тебя правителем Константинополя. Я доверился тебе. Я был благосклонен к твоей семье. Я был готов помочь, но ты... разочаровал меня!.. - немыслимо громкий голос Мехмеда эхом разлетелся в ночном воздухе над холмом; султан всмотрелся в лицо мегадуки, словно коршун глядел на свою жертву, - ...не пьяным ли ты был, когда говорил свои дурные речи?
  
   -Кого стоит осудить за пьянство, так это тебя турецкий хан... от тебя так и смердит грешным вином.
  
   Вспыльчивый нрав Мехмеда мгновенно предугадывал Шехабеддин, который присутствовал там, и вовремя коснувшись его широкого плеча, он как бы намекнул, что рано стражникам бить великого адмирала, когда грубость можно пока отбить колкой находчивостью.
  
   - Вино - не беда, оно рассеется с восходом трезвости, тогда как подлость не иссушится, как и вечное пятно позора останется на тебе до конца жизни. Но то не беда, застрявшая в горле ложь вышибается сталью, - так евнух сообразительно съязвил Нотарасу.
  
   Яков не понимал, на что хадым Кул-Шахин намекал, и с ужасом в своих круглых щенячьих глазах взирал на происходящее, когда Исаак вцепился в плечо отца и просил его объяснить, в чем дело, а тот лишь чуть склонил свою голову, глядя на Османских министров.
  
   - Похоже, мне кто-то крупно позавидовал...
  
   - Что там Халил Паша успел тебе наговорить? - надменно произнес Шехабеддин, - он тебе много пообещал или, может, вы уже разделили золото ромеев между собой?
  
   - Много хочешь знать... кровожадная черная птица.
  
   - А ты, я вижу, успел даже нахвататься его слов. Узнаю его почерк. К моему везению я знаю достаточно много, чтобы явить всем твои происки. Твоя власть имеет слишком тесные связи с генуэзцами, что близки в отношениях с западом. Не удивлюсь, если в один злосчастный день ты призовешь венецианские армады в Эгейское море, чтобы возвратить Константинополь. Но справедливость восторжествовала, и все твои с Чандарлы Халилом жалкие попытки предательства раскрыты. Теперь старый лис тоже под арестом, как и ты.
  
   - Вот кто накликал мою гибель, - разочарованно вымолвил Нотарас, качая головой, - кто, как не ты больше всех желал обагрить свой меч. Теперь ястреб ждет пресыщения падалью. Я не хочу говорить с тобой... - он повернулся к султану, прежде чем успел разгневать Шехабеддина, чье рвение в свою очередь приостановил Мехмед.
  
   - Я не намерен терпеть твои грязные препирания, кир Лука. Ты арестован и не сбежишь путями своих хитростей.
  
   - Мне нечего скрывать. Я хотел лишь получить всё, что имел прежде вместе со своей свободой. Ради этого я дал тебе золота.
  
   - Если ты так благороден, почему ты не желал помочь императору и своей родине твоим огромным богатством? - Мехмед снова задал этот вопрос. - Почему, когда я передал послание, ты не посоветовал Императору, сдать город с миром, я бы переправил его в другое место в дружбе и любви. Тогда это безмерное кровопролитие и разрушение было бы остановлено.
  
   Мехмед рассуждал куда более ясно, теперь он давил на совесть мегадуки. Тогда Нотарас ответил ему:
  
   - Я не несу ответственности за действия Василевса кира Константина. Венецианцы Галаты и генуэзцы убедили его, что их армия и флот были на пути к нам.
  
   - Неужели? Ты всю вину свалил на латинян, и я знаю, ты не только противник Унии, у тебя много обид на них... А тебе было все равно? Ты предал своего Императора и свою родину, как же ты можешь быть верным мне - турку?
  
   - Император погиб, теперь у меня нет хозяина. Я и моя семья, мы были почтительны к тебе, пока ты не стал требовать больше, и теперь ты хочешь забрать наше единственное богатство - нашу честь? У тебя есть целый сераглио любовников, но ты ждешь моего мальчика.
  
   - Лжешь! Собачий сын!- вскипел ярым гневом Мехмед, он стал бегло говорить по-гречески, - Умелый в лести и обмане! Честь твоя затерялась в самых дальних уголках совести! Намекая на моих любимцев, ты еще вплетаешь в эту историю мои чувства к твоему сыну и желаешь тем унизить меня? Словно он твое единственное сокровище - нет! Твое самое дорогое богатство хранится в сундуках в Италии, а часть того, что ты держал здесь, ты притворно сунул мне под нос, надеясь, что я ослепну от твоей искусной лести, и позволю тебе манипулировать моими делами? Ты обладал всем этим богатством и отказал в этом своему покровителю, своему городу и своей родине? Я знаю, и теперь, со всеми своими интригами и безмерным предательством, которое ты ткал еще с юности, ты пытаешься обмануть меня и избежать смерти - судьбы, которую ты заслуживаешь неминуемо. Скажи мне, нечестивый муж, кто предоставил мне обладание этим городом и твоими сокровищами?
  
   - Бог. - Ответил Нотарас коротко, мрачно, не в силах противостоять потоку невыносимой правды.
  
   Столь же холодно султан продолжил свою речь, гнев его исчерпался, и теперь в нем тлело презрение:
  
   - Поскольку Бог считает нужным поработить вас и всех остальных для меня, тогда чего ты пытаешься достичь здесь, преступник? Почему ты не предложил мне это сокровище, до того как началась эта война или до моей победы? Ты мог бы быть моим союзником, и я бы почтил тебя в ответ. Однако теперь Бог, а не ты, даровал мне твое сокровище.
  
   - Господи! - воскликнул Яков в глубоком замешательстве, он спрашивал отца, - чего они хотят от нас? Что им нужно?!
  
   Вмешиваться в разговор старших мужей было большой дерзостью, но в тот момент Яков был настолько обескуражен, что позабыл о всяких манерах. Мальчик взволнованно дышал, и теперь с вопросом в своих чистых глазах смотрел он на Мехмеда, так жалостливо, что хан не желал видеть их, ранить себя в самое сердце этими прелестными кинжалами взгляда. В тот момент хотел бы он ответить Якову, как желал его. Но ему мешал отец юноши, этот старый упрямый шакал.
  
   - Сын мой, они казнят нас. Да, всех нас. - Наконец ответил мегадука не бесстрашно - бессердечно.
  
   Он не стал больше скрывать правды перед сыновьями, и терять ему было больше нечего. Услышав это, Исаак онемел, Яков закричал, и из глаз его брызнули слезы, самые отчаянные, горячие, они заструились по его щекам.
  
   - Боже мой! Господи Иисусе, за что?! - в ужасе мальчик стал умолять: вцепившись в рукав отца, он сполз на колени, слёзно заклиная, - Отец! Родимый, сделай же что-нибудь ради Бога! Спаси нас!
  
   С другой стороны Исаак схватил Луку, его каменно напряженные руки мёртвой хваткой сжимали крепкие плечи отца, он не мог поверить, что все было уже решено.
  
   - Почему ты не говорил нам прежде? Почему?!.. - бледные губы разжались, а потемневшие глаза сверкали от возмущения, и все же сквозь внешнюю твердость юноши проглядывал его разорванный дух, - Почему не отдашь султану то, что ему нужно? Он хочет богатств? Так отдай ему их. Неужели ты дорожишь золотом больше, чем жизнью?
  
   - Что же ты стоишь? - в судорожном страхе Яков потряс отца, он поддержал брата, - Что молчишь, отец? Отдай им все наши деньги, все сбережения в Италии, и все что мы имеем здесь - отдай!
  
   - После такого позора я не отдам и монетки! Сначала его алчность потребует золото, а потом и похоть его возьмет наши души на попрание!
  
   Мехмед погибал в безумном отчаянии, он просил Бога послать смерть отцу Якова, видя, как этот бесчувственный муж не хотел видеть отчаянные слезы своего дитя, и притом имел наглость обвинять его - набожного правителя, в нечестивости, в поклонении дьяволу! Задетое высокомерие не знало границ в жестокости.
  
   А мегадука ответил не спеша, с презрением, его голос звучал обреченно.
  
   - Ему не нужны богатства знатного рода Нотаров, Завоеватель не спрашивает - он грабит, и без моих даров этот всепожирающий змий всё заполучит после нашей смерти.
  
   - Молчать! - приказал Мехмед Нотарасу, - теперь деньги не играют никакой роли. Если только ты попросишь прощения и отдашь именно то, что я хочу.
  
   - Мы знаем, чего ты хочешь, - вымолвил Кантакузин, которого все это время никто не замечал, - ты хочешь унизить всех ромеев, обесчестить нас, использовать, а затем втоптать в грязь и наконец, перерезать всем глотку! - Теодор взглянул на мегадуку и его сыновей, - Последние из благородных, хоть мы в великой опасности, но не падем пред дьяволом! Во имя священной Империи!
  
   Преисполненный уверенности, он молниеносно схватился за меч одного из янычар, и нацелил обнаженное оружие на султана, но эта отчаянная затея была совершенно безумной. Зоркие телохранители быстрее обступили господина и скрутили грека в несколько движений, успев отрубить ему руку. Кровь брызнула фонтаном, и истошный крик раздался по всей площади. За шурина заступился Исаак, и он тоже получил сильный удар, от которого упал на землю, почти без чувств. Он тоже получил удар мечом. Теперь у обоих на одеждах растекались пятна крови, она струилась на ковер. Яков бросился в объятия отца, не в силах лицезреть этого ужаса. Однако телохранители стали хватать всех, в том числе и Якова.
  
   Султан был полон возмущения и ярости "Предатели!" твердел его холодный разум. Как же они посмели поступить так, когда Мехмед был царем царей? Когда во всех землях от венгерского королевства и Сербии до Алеппо, только при упоминании имени Мехмеда, теперь все испытывали благоговение, а всякий узнавший в юном правителе победителя великого Византа в трепете кланялись в пояс. Здесь же, взбунтовавшиеся и побежденные греки смели еще покушаться на его жизнь?
  
   Мехмед приказал страже и евнухам увести шокированного мальчика на пир, подальше от кровавого зрелища. Якова буквально вырвали из рук его родителя и утащили в сторону ипподрома. Он всё кричал, брыкался и безутешно заливался плачем. Это зрелище и крики сыновей оживили в мегадуке настоящего воина; вид крови и слез родных определили последние намерения Луки Нотараса. Вне себя он растолкал телохранителей, вытащил кинжал, ловко спрятанный в его сапоге, и метнул его прямо в лицо султану. Еще одно мгновение и оружие бы вонзилось прямо в переносицу, но судьба спасла Мехмеда, и, промахнувшись, кинжал лишь лезвием задел его щеку и оставил тонкую царапину, из которой едва ли текла кровь: красным следом капли выступали на рассеченной коже. Нотарас тотчас же был заключен в цепкие руки стражи. Такого могучего воина, освирепевшего от ярости, смогла скрутить лишь десятка из них. Мегадука был все еще полон гнева, чтобы высказать султану всю кипящую в нем обиду:
  
   - Трус! Ты осаждал наш город, прячась за железом пушек, и теперь ты истязаешь нас, стоя за спинами своих рабов! Забираешь моего сына, подставляя меч к моей шее, ты надеешься, что мы сдадимся? Не быть этому! Мы скорее умрем, чем будем жить в твоем позоре! Ты думаешь, что милуешь Якова, но обрекаешь его на судьбу хуже смерти!
  
   - Я дарю ему жизнь, ибо он совершенно невиновен в том, что его отец предатель и лжец! - Мехмед пальцем погрозил Нотарасу.
  
   Свирепый подобно ненастной буре Заганос Паша уже вытащил свою длинную острую саблю и воззвал к своему царю:
  
   - Мой хан, клянусь, я обезглавлю его! Только прикажи!
  
   Мехмед дал знак Загану не торопиться. Решение совета нельзя нарушать. Поняв, что пора успокоиться, Мехмед глубоко вздохнул, стараясь терпеть все оскорбления, зная, что вся воля и власть его - стоило лишь приказать. Как правитель своего народа, как завоеватель, как царь, как Император он мог взять ситуацию в свои руки и не гневаться по пустякам вроде ссадины на щеке, ибо в сердце зияли раны больнее.
  
   Когда стражники скрутили руки Нотараса за спиной, заключая их в кандалы, в тот момент из кармана мегадуки выпало что-то крохотное и золотое, со звоном оно упало на каменный пол, и прикатилось к стопам султана. Мехмед разглядел, что это было кольцо с красным рубином, то самое, что он подарил Якову. Он не нашел слов от негодования, поняв, что мегадука отобрал у собственного сына данный ему подарок. Только благородная гордость не позволяла сломаться под гнетом бешеной ярости. Подобрав кольцо, Мехмед собрался и сказал последнее:
  
   - Ты все еще в состоянии изобрести много лжи, Лука Нотарас, но она больше не будет иметь никакой пользы для тебя.
  
   - Кем ты себя возомнил? - тихо произнес Нотарас, - ты вправду думаешь, что обладаешь властью, которой не обладает никто на этой Земле?
  
   - Я человек, пока я не познал Бога.
  
   - Определенно, что ты бесчеловечен. Ты не отдал свою душу Богу, а продал её другому...
  
   Мехмед подозвал палача, человека, молчаливого как скала, что в темном одеянии стоял в стороне и безмолвно ожидал приказа: на нём были шкуры хищников, а в руках у него тяжелый топор. Султан провозгласил приговор Нотарасу:
  
   - Если бы ты был чуть честнее, я бы велел задушить тебя, чтобы подарить тебе достойную смерть без пролития крови, как у нас принято. Хоть ты поступил подло, но ты отважен, раз осмелился напасть на меня, так что я обеспечу тебе быструю и легкую смерть.
  
   И это было последнее, что Нотарас должен был услышать от султана. Настал последний час, палач был готов. Мегадуку и сына его с зятем повели на холм Ксерос, там, где уже до этого проводили казни преступников и мятежников. Много крови потерял Теодор, он потерял сознание: теперь его волокли за ноги, унизительно и жалко. Как с сыном великого доместика могли так обращаться? Детище великих командиров армий Византа волокли как мясную тушу - вот как пал ромейский мир! Исаак же от горя ничего не говорил, и как больно было Луке видеть все это, и терпеть притом, что Теодор все еще был жив.
  
   - Да уж, печально... как ты опозорился перед нашим ханом, не оправдав его ожиданий. Ты, наконец, развенчал себя, - Заган сказал ему, не надеясь, что мегадука будет вслушиваться в его слова. Жесточайший из командиров лишь ехидно ухмылялся.
  
   Проклятая судьба, Нотарас это понял еще с того момента как пал этот город, когда погиб его старший сын Власий. Еще тогда, у Морской Стены великий Нотарас уже погиб, и вся его семья была обречена на гибель. Теперь же ему не страшен был позор, когда он потерял благочестие: все турки и ромеи, что там были, провожали месазона, верховного адмирала, презрительными взглядами. Отчужденность и непричастность к чужим страданиям, вот что убивало душу, потерявшую всякую надежду на спасение. Теперь он должен был еще увидеть казни двух родных ему людей... если, конечно, его не обезглавят раньше. Прежде чем миновать за ворота, Шехабеддин Паша успел нашептать что-то палачу. "Ах, мерзкий ястреб!", - подумал Нотарас, "и даже здесь нагадит!". Может визирь опять наговаривал какую-нибудь пакость даже палачу? К примеру, выбрать затуплённое орудие. Нотарас знал, что Шехабеддин был одним из главных, кто затеял всю эту кровавую бойню. Тяжелое темное небо нависало над ними. Ветер нагнал облака, и от пасмурности они отсвечивали багровым цветом.
  
   После переходов по запутанным улицам они пришли на пустынный холм, где находилась площадь и небольшая часовня, окруженная высокими кипарисами, что покачивались на ветру, совсем уныло и тихо. Палач не был груб, а даже, как бы то ни было иронично, ласково и вежливо обращался с тремя приговоренными: он величал их по титулу и фамилии, как было принято, и даже приказывал янычарам обращаться с мегадукой осторожнее. Он говорил с янычарами на каком-то славянском языке, скорее сербском, и Нотарас понял, что палач был рабом, как и почти всё окружение султана по праву девширме, попало из христианских стран в армию недруга.
  
   - Почтенный Нотарас. Прежде, чем я исполню приговор, молви свое последнее желание и я обязательно исполню твою просьбу.
  
   - Чего еще можем мы пожелать, когда потеряли все? - хмыкнул с горечью Лука, - В следующий миг мы все умрем, и нет больше смысла чего-то еще хотеть, когда впереди нас ждет царство небесное.
  
   Теодор Кантакузин понемногу очнулся, когда ощутил под собой твердую землю, но он прикусил себе язык от боли, и не мог говорить; бледный, как мертвец, несчастный дрожал, сжимая запястье, лишенное кисти. Подавленный сожалением и скорбью, Исаак взглянул на отца, в его глазах уже не было ни горечи, ни страха, ни паники, там в глубине усталости зависли лишь вопросы.
  
   - А как же Яков? - вдруг заговорил юноша, слезы еще не высохли на его щеках, и он выглядел до боли подавленным.
  
   - Он уже мертв, раз попал в руки этого злого монстра. Впервые в жизни знание того, что мой сын жив - приносит мне страдание. В лучшем случае его изнасилуют и убьют.
  
   - Отец, ты обезумел?
  
   - Нет, сын, ты просто забыл, на что способны эти нелюди - языческие звери!
  
   Исаак не желал верить его опасениям, но Нотарас был в этом уверен, что ничего лучше не ждет его мальчика. Он уже распрощался с ним. Как отец, он боялся, что всю его семью ждет такая участь, потому что он успел увидеть собственными глазами весь бесстыдный позор войны. Было еще что-то смутное, тайное, чего он боялся больше смерти... участь чего, он уже предрек Якову.
  
   - Они сделают его себе подобным, - проговорил Нотарас, словно про себя, - Он бросит своею веру. Он возлюбит их обычаи и нравы, он станет одним из них.
  
   - Итак, изволишь ли ты, Нотарас, просить меня? - Палач скрывал свое лицо под темным капюшоном, пытаясь казаться беспристрастным.
  
   - Я изволю, - Ответил ему Нотарас кивком, - но сначала, скажи мне, брат, как ты - бывший христианином все еще жив в плену рабом, и способен лишать жизней других христиан?
  
   - Давно уже меня никто не называл братом... - грустно сообщил палач, - с тех пор, как моего отца распяли за ересь - он проповедовал иное христианство, а мать сожгли за колдовство. Сам я был изгнан и, как одинокий волк, в скитаниях я не нашел смысла ни в жизни, ни в смерти.
  
   Нотарас отшатнулся не от его слов, а от жуткого света, что блестел, точнее, тлел в глазах палача. И тут месазон понял, как неизбежна его судьба, как и судьба этого палача, быть ни живым, ни мертвым, страждущей душой в чистилище, о котором говорили латиняне. Тогда Нотарас не стал тянуть время и вымолвил последнее:
  
   - Единственное что я желаю, это помолиться Богу перед казнью за наши души, и пусть юношей моих казнят прежде меня, дабы вид моей смерти не вызвал у них колебаний.
  
   И зять, и сын посмотрели на Луку, чуть ли не слёзно, потому что не могли поверить, что родной человек говорил им это. Они не понимали его задумок, и решили, что отец их семьи сошел с ума от горя и позора.
  
   Удалившись в тихую часовню, Нотарас помолился там. Набожность ли с милосердием заставляли Нотараса поступать так - неясно. Даже на пороге смерти старый мегадука что-то таил. Когда он вышел, снова очутившись перед своими родными, он снова видел тоску и печаль в их глазах, однако преисполненный мудрых мыслей, он обратился к ним:
  
   - Вы видели вчера, как в один момент времени мы потеряли всё, чем обладали, наше бесконечное богатство и почетную славу, которую имели в этом городе. И всё что у нас осталось сейчас, это наша жизнь. Но даже она не может продолжаться без конца. В конечном счете, мы умрем. И в каком состоянии? Мы лишились всего добра, славы, чести и власти. Теперь мы столкнулись со вселенским презрением, опущенные ниже своего достоинства. Разве мы будем вынуждены влачить жалкое существование в страданиях, пока смерть не придет и не заберет нас в бесчестии? Где наш Император? Разве он не был убит совсем недавно в битве? Где мой первый сын? Где все мои друзья и близкие? Разве они не погибли в побоище? А где будете вы? Мы здесь, на плахе, и пусть умрем мы все вместе с ними. Теперь самый подходящий час умереть, ибо кто знает оружие дьявола? Если мы будем откладывать, его отравленные стрелы пронзят нас. Во имя Единого, который был распят ради нас и умер, чтобы воскреснуть, пусть мы пойдем на смерть, чтобы возрадоваться наградой вместе с Ним!
  
   Главный палач исполнил просьбу Нотараса и начал с зятя, чтобы облегчить ему муки страшной раны. Исаак был в ужасе, как же Нотарас мог смотреть на это и даже не содрогнулся, когда раздался свист, и голова скатилась по земле. Когда палач подошел к Исааку, Нотарас упал на колени, и взмолился небесам:
  
   - Благодарю Тебя Господь правый! Боже Ты справедлив!
  
   Его сын еще не был казнен, но Лука уже обнажил свою шею и подставил её палачу.
  
   - Давай, исполняй приказ! - сказал палачу Нотарас.
  
   И тут палач сгорбился, и из-под губ багровых выступили острые зубы похожие на белесые звериные клыки. Он пробормотал, и голос его звучал как рык:
  
   - Я исполнил твою просьбу, христианин, но зачем тебе мгновенная смерть и блаженство освобождения? Если я могу даровать таким как ты, вечную жизнь в страданиях и боли!
  
   Нотарас почувствовал мгновенный удар, что сковал его тело в предсмертной судороге. Ему почудилось видение, будто мерзкий дракон впивается в его глотку, слышен был стон его сына, который захлебывался в собственной крови. Показалось ли ему это ужасное видение ада, или это произошло наяву, всё произошло слишком быстро. Не осталось более и мгновения на размышления. Как бы мистически ни звучала усмешка палача, но Нотарас, как и зять его и сын были казнены, обезглавлены. Таков был их плачевный конец. Затем тела были отнесены за площадь и уложены в яму.
  
   ***
  
   Один из молоденьких слуг попытался подойти к султану с мазью из трав, чтобы залечить едва заметную царапину, но Мехмед отмахнулся от него, как от надоедливой бабочки, и отягченный событиями, он вернулся на пир. Его торжественно сопровождали телохранители, давая знак, что идет сам Падишах, и все должны были падать ниц или сгибаться в поклоне. Лишь Яков был единственным, кто не склонил даже головы. Султан мог простить. Сын мегадуки нетерпеливо ждал его. Соблазнительно стройный, как тёмный кипарис, одетый в черное облачение, для него - для султана, он был похож на луну в темную ночь, над которой его красота властвовала. Как иронично - ему перепало надеть траурный цвет в этот день. Мальчик сорвался с места и поспешно шагнул к Мехмеду:
  
   - Где мой отец? Где брат и зять мой? - спросил он его.
  
   Мехмед посмотрел в его заискивающие и одновременно требующие глаза, но не ответил, а лишь вздохнул, пытаясь отстранить все плохие мысли в этот прекрасный момент, когда оба они были так безумно красивы: в разгаре праздника пестрых красок, сладких яств и под звуками чарующей музыки. Противно было портить этот момент жуткими новостями. Но мальчик не мог успокоиться, он вцепился в рукав султана, заставляя всех телохранителей насторожиться, он снова спросил:
  
   - Скажи мне, что с ними?!
  
   Видя, как грудь юноши быстро вздымалась в учащенном сердцебиении и его холодные руки содрогались, было ясно, что сбитый с толку хаотичными мыслями, он пребывал в ужасном волнении. Но даже в обеспокоенном состоянии он выглядел как всегда несказанно великолепно: его золотые локоны растрепались, а в спешке воротник расстегнулся до груди, что придавало необыкновенно приятный оттенок соблазнительности. Мехмед аккуратно протянул свою ладонь к его щекам, порозовевшим от суматохи событий, он погладил холодную бархатистую кожу своими пальцами и с трудом пытался улыбнуться.
  
   - Милый мой, - заговорил он, - успокойся, присядь со мной, выпей, и тебе полегчает.
  
   Он не хотел сообщать ему о казни, разбивать ему сердце хотя бы в этот вечер, хотя бы в этот час. А Яков вовсе не понимал, зачем султан молчит; зачем так упорно избегает его вопросов.
  
   - Нет! Сначала ответь мне! Ты посадил их под арест, или... неужели?... - мальчик тут же отпустил его рукав, когда Мехмед нахмурил брови, он попятился назад и начал судорожно креститься: "Господи Боже мой! Отче сущий на небесах..." лепетал он тихо, он был так взбудоражен, что не смог молиться.
  
   - Сейчас это неважно, не лучше ли не думать об этом? - Мехмед отвернул свои глаза, принимая, кубок от красивого виночерпия.
  
   - Не уклоняйся от моего ответа, когда я спрашиваю тебя! - Яков топнул ногой, задыхаясь от возмущения, он сжимал на груди кулак.
  
   - Не будь так невежлив со мной, - Мехмед осудительно посмотрел на него, - не повторяй путь своего брата, Яков Нотарас.
  
   -Моего брата? Что ты с ним сделал?! - В его тоне выражалась такая ненависть, что он взглядом готов был убить Мехмеда, разорвать его яростью.
  
   Султан ступил к нему с розой, которую выудил из рук одного из прислужников, и, вертя цветок в руках, он вплотную приблизился к сыну мегадуки. Охмеленный любовью, он попытался отвлечься на поэтические мысли, и заговорил далее:
  
   - Я вижу и знаю, ты как роза, головокружительно красив, но колюч своими опасными шипами. Ты можешь похвастаться этим, но не перестарайся, ибо я раним, пока я не познал Всемогущего, и в следующий миг я неуязвим силой дарованной свыше. Я могу оборвать все твои шипы, и ты станешь беззащитен как самый нежный цветок.
  
   - Не обманывай меня! Не нужно этой горькой лести...
  
   Яков отвернулся от султана, когда тот попытался розой погладить его щечку.
  
   - Только посмотрите на этого красавца - как он сердится! - удивленно ухмыляясь, заметил Заган паша, видя, как сын мегадуки беззастенчиво отдернулся от руки Султана.
  
   - М-м... бутон, не закрывайся от своего солнца... - снисходительно покачал Мехмед головой, завивая на палец лоснящийся локон мальчика, мягкость и шелковистость его волос так и манили вдохнуть медовый запах, - Если даже аромат этого бутона столь головокружителен, то раскрывшись цветком, он сведет с ума.
  
   Сердитость юноши казалась Мехмеду забавной, пока тот не осмелился дать ему пощечину за то, что он слишком близко подошел к нему, желая развернуть его за плечи к себе лицом. Но прыткая ладонь не коснулась щеки Мехмеда, а была поймана им и зажата в сильном захвате, удар был не намеренным, а скорее инстинктивным. Телохранители напряглись, да только безоружный хрупкий мальчишка не сулил серьезной опасности.

"Ты шутишь с моим вниманием, балуешься с моими чувствами, как мальчик с безделушкой. Так вот что я тебе скажу: моя любовь не игрушка!"

   Любовь? Слово ударило по сердцу, как кинжал. Он усмехнулся самому себе, понимая, что влюбился так сильно, что даже не размышлял более, а просто желал, пламенно, страстно, неудержимо. Завоеватель обвил изящную талию мальчика, тотчас же прижал его легкое тело к столу, и там же недолго думая он крепко впился в его алые губы. Его тяжелые плечи и бедра ощутили, как хрупкое тело застонало под весом его крепкого тела. Своими длинными ногами Яков стал настойчиво отпираться, но совершенно тщетно было юнцу бороться хоть и с молодым, но уже прошедшим немало битв воином. В Мехмеде заиграл азарт, когда Яков взвыл ему в рот, неоспоримо явно, что этот мальчик впервые в жизни целовался. Искусность Мехмеда пугала его, султан языком ласкал его уста и прикусывал зубами, чтобы тот не закрывался от него, не отворачивался.
  
   Жадный до завоеваний как земель, так и сердец, Мехмед никогда не сдавался при трудностях, и с каждым препятствием он еще больше стремился достигнуть желанной цели. Он не думал о чувствах юноши, он не мог думать ни о чем, когда был так безумно влюблен, что потерял свою голову и поверил, будто капризы мальчика - всего лишь игра. Так, с еще большим вкусом он клеймил рот Якова горячими поцелуями, под веселые возгласы столь же опьяневших господ и воителей, что свистели и подбадривали своего славного хана в любвеобильности. А сын мегадуки не поддавался. Хрупкий, как нежный цветок, он был неприступен подобно крепости, он вырвался из объятий и с видом оскорбленной невинности отвернул свое лицо от ненавистного султана.
  
   - Его губы вновь дают жизнь тем, кого его взгляд убивает. Я чувствую вкус горечи в этой сладкой красоте. О, ты, сокровище всего народа эллинского, корона земли ромеев!
  
   Мехмед гордо утер усы, восхищенный своей победой: он держал в своих руках хорошенького сына великого министра Византия - второго человека после Императора. Все же, он удивился тому, как эти христиане набожно подавляли здоровую тягу к мужской любви, тогда как внутри них горели целые пожары похоти к женщинам, так благая любовь к достойному возлюбленному своего пола превращалась в неконтролируемую жестокость и отвращение.
  
   К тому времени с площади вернулся палач, чтобы сообщить повелителю о выполненном приговоре, да только кровавые брызги на его плаще уже говорили об этом куда красноречивее. Сообразив, Хадым Шехабеддин приказал евнухам отвести мальчика в гарем, чтобы не портить пир упрямым недовольством, а тем более ошеломлением новостей о казни близких. Когда рослые евнухи взяли Якова под белые ручки, Шехабеддин напоследок сказал сыну мегадуки несколько слов:
  
   - Мой великий Султан разрушил крепкие стены города царей, разрушит и твою непокорность, сын Нотараса.
  
   Не надеясь, а точно зная, он улыбнулся, прекрасно видя, как Мехмед смотрел на этого юношу, как его глаза блестели жаждой к его красоте; они так гордо приказывали подчиниться, отдаться и поклоняться, буквально впитывая все излучаемые чары. Мехмед ревниво обладал мальчиком, давая знать, что всё самое драгоценное принадлежит ему - султану. Но взгляд юнца отвечал ему в совершенно противоположном духе: в огромных очах сверкали молнии стыда и ужаса, метающиеся меж сгущающихся туч страха и тревоги. Мехмед затаил дыхание, глазами провожал Якова:
  
   - Разве эти очи не накладывают заклятия, разве не подобны стрелам взгляды свои? Жажда острия этих стрел возбуждается в тех, кто узрели свои раны.
  
   Старый Шехабеддин, потертый не только битвами, но и жизнью гаремной, прекрасно знал, что за огонь горит в сердцах юных воинов к цветущим юношам, и у таких завоевателей, как Мехмед, ничто не потушит это пламя. Уважаемый визирь-евнух похлопал султана по плечу и подобно родителю, воспитывающему родное чадо, успокоил Мехмеда, дражайшего воспитанника.
  
   - Ничего, мой дорогой Завоеватель, когда виноград зеленый - он кислый и горький, подожди немного - он созреет, и сладким будет как мёд, а потом и вовсе вином станет, и вскружит голову своей опьяняющей любовью.
  
   - Ох, дорогой, Шехабеддин за такую здравицу я готов выпить! - восхищенный султан щелкнул пальцем, подозвав круглолицего виночерпия, чтобы тот налил в его чарку.
  
   - За грузинское красноречие Куле Шахина!
  
   Бурные возгласы, ходьба за звонами кубков и чарок задержали палача, что неторопливо ждал своей очереди сообщить султану вести; он слегка рассеяно глядел на Шехабеддина. На том пиру вдали сидели ромеи и латиняне, видевшие и слышавшие все. И многие среди Османской знати были уверены, что скоро поползут среди ромеев и итальянцев мерзкие слухи, очерняющие величие их Падишаха, и в хрониках своих враги изменят его справедливый гнев на неоправданную жестокость, а глубокую любовь его подменят преступной похотью. И это только малость, ибо обида заставляет людей делать непредсказуемые поступки. Однако ликующим триумфаторам на тот момент было не важно, когда им щедро благоволила судьба, ведь они хотели верить, что как бы ни были темны и тяжелы тучи, яркий свет солнца не погасит ничто. Самого Мехмеда не заботило, что о нем будут думать побежденные, пока он с ними не имел дело лично, лицом к лицу.
  
   В тот день, после падения Константинополя, когда храбрый победитель вошел в дом Луки Нотараса и увидел его сына, молодого юношу исключительной красоты, тогда стрела Эроса пронзила его грудь. Мехмед не мог забыть эти дивно благородные черты лица, этот великолепно тонкий стан, а простота и доброта в очаровательных глазах сливались воедино с юношеской страстью, невинно играющей огнем в них, что мерцал ярче звезд. Всё в нем дышало совершенством. "Яков"... даже имя звучало как молитва на губах, так сладко и тепло, как средиземное море в летний вечер. Мехмед мог восхищаться им без устали, когда же объект его грёз не попадал в поле его зрения, тогда султан терял свой покой и спонтанно желал соединиться с ним, быть в нем всем телом и душой.
  
   Только сейчас Мехмед не задавал вопросов, почему же Яков не отвечал ему взаимностью и почему так бурно противился ему. Он знал, что по предписанию судьбы пришлось им сблизиться в самых ужасных обстоятельствах. Свиданье во время бури не обеспечит хороших последствий, когда песок гнева и скорби ослепляет зрение, а ветер сомнений сбивает с ног. Благо шокированного юношу увели в гарем, пока он не сорвался на истерику, едва не завидев палача. А когда Шехабеддин передал султану вести насчет казни, Мехмед объявил всем:
  
   - Как того пожелал Бог, отныне сын умершего Нотараса, прекрасный Яков, принадлежит мне, я заклеймил его своим юношей и, как благородный муж, я беру его под свою опеку. Иншаллах!
  
   После этого объявления последовали хлопки, свист и радостные крики пиршествующих гостей. Задорные кучеки осыпали великого султана лепестками благоуханных роз; министры подымали чарки и желали ему счастливой жизни с новым несравненным красавцем, вошедшим в его сокровенный дворец. Один из пьяных командиров даже выкрикнул на радостях:
  
   - Субханаллах! Когда брачная ночь?
  
   - Благословит их Господь! Пусть она у них длится всю жизнь! - предложил кто-то.
  
   Все люди от души веселились тому, что их господин получал самые драгоценные сокровища. Мехмед мог полагать, что не было причин для траура, однако на том пиру он не мог больше улыбаться, в душе он сдерживал отчаянный крик. В памяти возвращаясь к прошедшим событиям, оскорбленный и задетый за живое, Мехмед почувствовал себя не лучше, чем его поверженные враги. Всё же подозвав к себе палача, султан тайно отправился с ним в сопровождении телохранителей на площадь, где в яме были оставлены тела казнённых. К тому моменту душный день закончился проливным дождем с грозой, но, тем не менее, Мехмед не поменял своего желания увидеть тела приговоренных. Стоя под зонтом, который держали для него слуги, султан взирал вниз на окровавленные тела когда-то высокоуважаемых людей Империи, когда-то живых людей. Теперь все они были мертвы. Он мог бы победоносно ухмыляться и язвить о том, чья сторона взяла, но чем дольше он вглядывался в лицо обезглавленного Луки Нотараса, тем сильнее в Мехмеде росло жуткое тошнотворное чувство. Он не знал, не почудилось ли ему под бликом молний, но мертвые глаза сквозь веки смотрели на него с угрозой. По коже так и забегали скверные мурашки. Мехмед сразу же отдал приказ палачу засыпать яму землей, чтобы оградить место от постороннего любопытства.
  
   Вернувшись во дворец, он поскорее удалился в царские покои великого дворца. В уединении этой ночью с досады ли или с сожаления Мехмед позволил себе проливать слезы от тяжелых решений. Он запретил даже личным слугам своих покоев видеть себя плачущим, прежде выгнав из комнат напуганных хадымов и икоглани. Эгоистично оставшись наедине со своими горестями, он заглушал свои рыдания подушками.
  
   - Разодрано и проткнуто мое сердце лезвием презрения и тирании! - бормотал он, всхлипывая, - я изрезан ножницами страданий по тебе о, прекрасный! Из-за тебя я ослеп и... теперь я тщетно омываю свои глаза слезами!
  
   Возможно, вино сделало его сентиментальным, открыло всё, что он запирал в трезвости при посторонних, ради благопристойности своей царской особы. Однако в душе он оставался эмоциональным, амбициозным и драматичным ребёнком. Шехабеддин, же услышав, что передали ему пажи, лишь вздохнул, сказав про себя: "Я знаю, мой мальчик, всем нам в жизни придется делать трудный выбор. Недаром говорят мудрецы суфии: отстрадай тьму во имя света. Ты, мой султан - сильный и храбрый, ты выдержишь все штормы". Как бы лалы Мехмеда ни верили в него, в такие моменты сам он осознавал, что был всего лишь непоседливым ребенком, неспособным избежать задумки своего верховного родителя. До рассвета пролежав в кровати, он напрасно пытался утереть свои слезы, когда они так и текли из глаз его при каждой гадкой мысли, что выползала из глубин сознания. Он уже почти сожалел о содеянном, но было уже поздно.
  
   Мехмеду не снились кошмары, он только видел пустоту, разрываемую обидным сожалением. Он хотел надеяться, что следующий день обновит все, и время потечет новым руслом в потоке новых событий и впечатлений, оставив еще одно болезненное препятствие позади.
  
   ***
  
   4 июня
  
   Красное солнце на горизонте освещало дорожки своим увядающим светом, лучи светили в покои Мехмеда уставшим молчаливым светом заката. Юный император мысленно прощался с этим ужасным днем, зная, что следующий день будет таким же, как и вчерашний. В это утро были казнены еще несколько пленных. По его приказу были казнены много благородных архонтов, а также венецианский байло и его сын вместе с каталонским консулом и его двумя взрослыми сыновьями. Они все действовали против него, и Мехмед не видел причин помиловать их. После наветов министров, Мехмед также хотел казнить и Филиппо Контарини и других венецианских вельмож, но они поднесли и посулили дары Заганосу Паше и были пощажены. Совет, возможно, подозревал как виноватых, так и невиновных, и это отягчало совесть султана: с одной стороны он был доволен тем, что безопасность империи крепла, с другой... он с каждым разом ставил на свою душу новую кровавую печать. Сколько еще высокопоставленных преступников будет приговорено завтра, вершитель судеб не желал даже предположить, сейчас он не хотел думать о государственных проблемах, от которых только болела голова. К концу дня даже мимолетная мысль о свитках, печатях, чернилах и подписях будила в нем тошноту. В этом случае наблюдать отрубание голов было более отрадным, так как казнь преступника завершала все дела. Только на душе от крови спокойнее не становилось, когда везде он только и видел, что кровь: ядовито багровую, которая не сходила ни с рук людей, ни со стен, ни с улиц после жестокой бойни, произошедшей пять дней назад. Юного завоевателя осаждали самые противоречивые чувства: ужасно было чувствовать гибель и разрушение; запах смерти - этот мерзкий запах разлагающейся плоти, несомый ветром по всему городу.
  
   Завоеватель пытался настроиться на более светлые мысли о будущем: он хотел строить города, улучшать жизнь народа, заботиться о процветании страны. Так что для молодого Завоевателя было время не скорбеть, когда трудности уже позади, а радоваться благоволению судьбы и удачи. Несмотря на уверенность в себе, он все же часто нервничал, и пусть даже не было причин для раздражения, много что отнюдь не устраивало султана. В сумерки он грациозно поднимался по ступенькам: длинные полы его кафтана волочились по земле, а плащ развевался на прохладном морском ветру, и сердце юного хана сжимала особенная боль.
  
   "С самого рассвета меня не отпускали события вчерашней ночи, уже не вспоминал я казни ромейской знати, а запечатлелись в моем уме эти испуганные глаза необыкновенно красивого юноши, когда при всех на этом пиру, надеясь осветлить горечь потерь сладостью любви, я обнял его и крепко расцеловал в рубиновые губы. Знаю, вино запретное подогрело мою кровь, но дерзость прекрасного сына Нотараса вовсе заставляла мою благородную кровь закипать, и чем отчаяннее он отталкивал меня, тем сильнее я хотел сблизиться с ним", - размышлял юный завоеватель, глядя, как солнце сливалось с горизонтом моря.
  
   С того пира Мехмед не видел Якова, но тот не покидал его мыслей. Мехмед не забыл о матери Якова, он еще вчера послал врачей и охранников, чтобы позаботились о старой вдове, и не говорили болеющей ничего о казнённом муже. За весь занятый день у султана не было времени даже спросить своих слуг о том, как у них обходится дело с заботой о сыне мегадуки, но он точно знал, что они были обязаны обеспечить его всем, что подобает для царского любимца. Да, ведь теперь Яков Нотарас, сын великого дуки, вошел в его царский дворец как его фаворит, и такова была воля султана османов и нового царя павшей Восточно-Римской Империи.
  
   Стражники открыли двери в спальню, донесся шорох шагов, и к султану подоспели несколько хадымов и ичоглани, с поклонами они доложили:
  
   - Султаным, Нотара эфенди18 не желает ни пить, ни есть, ни переодеваться уже со вчерашнего вечера!
  
   - Он голодает?! - возмутился уставший Мехмед, уже готовый разгневаться, -- почему вы не сказали мне об этом?!
  
   - Простите, о пресветлый Падишах, мы не хотели отвлекать Вас от важных дел.
  
   - Важных дел?! Вы, безвольные овцы, оставили моего наложника без присмотра! Если он умрет с голоду - всех казню!
  
   Придворные знали о причудах настроения султана и ведали о его непредсказуемости, потому, пав ниц в земном поклоне, они стали целовать пол возле его ног. Страх его гнева был ужасающ, все-таки речь шла о дражайшем любимце, самом бесподобном живом создании во всей Византии. Умоляя своего повелителя, смиренные слуги объяснились:
  
   -Смилуйся, о справедливый Хан! Юный господин Нотарас бунтует и отказывается даже подпускать нас в свои покои. Еще с вчера как дошли до него вести о казни, он разразился плачем, разнес всю мебель, выгнал всех! И стоило потом зайти, Ваш мальчик швырялся чем-нибудь, ведь мы не посмели бы позвать стражу и применить силу к нему, как к пленнику, ибо он Ваш любимец...
  
   К тому моменту в коридоре проявился капы-ага, с озабоченным и утомленным видом он склонился перед Мехмедом в поклоне и поцеловал кайму его платья, так как Мехмед не был в настроении подавать ему руку.
  
   - Прости меня, мой Шахиншах, вина моя в том, что я доложил ему о казни.
  
   Капы-ага был прямым и честным, за что Мехмед всегда прощал его. Немного раздумав, султан ответил смиренному евнуху:
  
   - Ты прав, мой дорогой хадым, мы должны говорить правду.
  
   Мехмед нахмурил свои брови, глядя на проем в двери комнаты, в которой пребывал Яков. Со стороны кухни выбежал кругленький кравчий и доложил хану в спешке:
  
   - Мы каждый час приносили младшему господину Нотарасу как можно больше яств, но пребывая в скорби, он выбрасывал всё в окно! Мы просили его, но он страшно кричал и ругался, и потом, бедный, упал в обморок! А теперь он затих, и мы даже позвали врача...
  
   - Но и его он не подпустил к себе, после того как пришел в чувства - добавил капы-ага, - он требовал лишь султана - Вас.
  
   После того как султан услышал это, он не стал раздумывать, велел всем расходиться, и сам вошел во внутренние покои. Мехмед обнаружил Якова сидящим возле окна. На столе лежал медный поднос с нетронутой едой, последний, который мальчик не решился опрокидывать. Мальчик не повернулся, видимо, подумал опять зашел евнух, чтобы докучать его опекой. Султан приветствовал его, сказав:
  
   - Здравствуй, Яков.
  
   Юноша вздрогнул и резко вскочил с места, испугано взглянув на него, бледный, будто увидел жуткого призрака. Мехмед сразу же заметил его заплаканные глаза; а на порозовевших щечках виднелись следы потоков слез, что он выплакивал весь день с утра. Бедный мальчик ничего не сказал. Как больно было Мехмеду увидеть это удивительно милое, испещренное слезами лицо. Сердце разрывалось в тоске, ведь на месте этой скорбной хоть и красивой маски должна была сиять лучезарная улыбка радости и цветущей любви, какая захватила султана в первый день их встречи. Мехмед уже ненавидел себя за всё.
  
   Султан сжалился, он попытался натянуть мягкую улыбку, чтобы не напугать юношу своим видом, ведь он сам не был в восторге от последних происшествий этих дней.
  
   - Ладно, я прощаю тебя, ибо тебе не обязательно приветствовать меня, должно быть скорбь оглушила тебя, а рыдания утомили твой голос, но ты обязан поесть.
  
   Мехмед повернул поднос, разглядывая на нем блюда. Там было всё, что любили молодые: сладкое, фруктовое и свежее; там были сахарные дыни, сочная медовая пахлава, щербет с розовыми лепестками и апельсиновым соком, лукум с жирными орехами.
  
   Яков глубоко вздохнул, и в тяжести его вздоха чувствовалась горечь и печаль:
  
   - Что тебе, царю, с того что один из твоих рабов умрёт с голоду? Таких теперь у тебя полный дворец... одним ты рубишь головы, других ты держишь взаперти.
  
   Последний из рода Нотаров с горечью покачал головой, он слишком хорошо соображал для юнца, раз не говорил о казни отца прямо. Мехмед отлично понимал, на что Яков намекал, и ответил ему сдержанно, как бы объясняя проще, как ребенку:
  
   - Твой отец - плохой человек и те, кто его поддержали - в ответе за его действия. Приговор решал не я один, а весь суд и совет. Я не мог давать прощение преступнику, только потому, что он чей-то муж, брат... или отец.
  
   Яков опустил свою голову, и Мехмед подумал, со страху или с презрения сын Нотараса не хотел взглянуть на него.
  
   - Тогда зачем ты жалеешь сына этого преступника?
  
   Каждый вопрос бил в лицо своей прямотой, заставляя признать правду, и Мехмед готов был даже не скрывать своего страстного желания утешить его горе:
  
   - Ты совсем юн, чист и красив. Я хочу подарить тебе новую жизнь в моем доме, где ты будешь защищен и окружен всеми нуждами.
  
   - Золотая клетка... - пробормотал Яков, - к чему птенцу жить в ней, когда он вырос, но нет его крыльям неба свободы?
  
   Видимо у Якова было много времени пораздумать над аллегорическими метафорами по поводу своей злосчастной судьбы, изменившейся так неимоверно быстро - в один лишь день. Он не был безупречно изворотлив в красноречии, как и большинство дворцовых отроков - для этого нужен был большой опыт пройденных лет. И хотя риторике и декламации Яков был научен прекрасно, чтобы умело вести диспуты, импровизировать и даже сочинять стихи на ходу, теперь же горе не давало ему ни сна, ни отдыха, но было способно расшевелить его ум и знания. А Мехмед в свою очередь, поощрял разговоры, и был совсем не против убедительно возразить жалобам мальчика:
  
   - Свобода... ох как вы, франки и эллины, любите бредить ею. В мире этом свобода не обеспечивает сохранности, ибо злодеи будут свободны причинить зло. Любой нуждается в сильном покровителе, даже я - султан, подчиняюсь единственному Султану неба - Богу. Но ты хочешь быть без царя, как человек неверный без Бога. Тебя же на свободе ждут разбойники нужды и одиночества.
  
   - Ты хочешь напугать меня, но жить в плену страшнее всего.
  
   - Нет, это ты пугаешь себя понапрасну. Из-за скорби ты даже идешь на самообман. Не стоит бичевать себя печалью и трауром. Я жив, и я буду заботиться о тебе лучше, чем твой отец.
  
   И тут сын Нотараса повернулся, его глаза расширились и в ужасе сверкнули:
  
   - Что ты сказал?! Бог правый, как ты можешь такое говорить?! Мои ли уши слышали это? Жить под твоей плетью? В позоре? В унижении? Таким, как я, вы режете крылья, чтобы мы не могли летать, а если надо и выколете глаза, чтобы не видели они правды!
  
   Когда упреки ударились о царскую гордость, Мехмед не выдержал и впал в неконтролируемую ярость, и даже восхитительно нежная красота юноши не усмирила язвительность его досады:
  
   - Неблагодарный, глупый юнец! Где ты найдешь свою жизнь, кроме как здесь? Дитя неразумное, с твоей чудной красотой, куда ты уйдешь от меня? На площадь рабов, где твое тело растерзают шакалы-развратники, и ты кончишь жизнь в настоящем позоре! Как же тогда ты смеешь называть позором, заботу того кто дал тебе жизнь!
  
   Разбитый потоком угроз, в слезах сверкающих, как кристаллы, ответил султану Яков:
  
   - Отец мой дал мне жизнь!
  
   - Ай, бессовестный! - Мехмед покачал головой, - Я единственный, кто пощадил тебя, я даю тебе возможность жить благородно, в чести, в богатстве и достатке, но ты глупец!... ведь, ты мог закончить также, как и он!
  
   - Да, я мог! - застонал Яков в ответ в полном отчаянии, - И сейчас же я могу перечеркнуть всё! Абсолютно всё! Покончить совсем! Навсегда!
  
   Раскричавшись, бедный мальчик поскорее залез на подоконник, серьёзно норовя тотчас же броситься в открытое окно. Охваченный ужасом, Мехмед подскочил к нему и замер в тот момент, ни жив, ни мертв, бледнея, словно гранит, когда драгоценный его сердцу Яков уже собрался спрыгнуть.
  
   - Яков, не смей делать глупостей, - Молвил султан как можно спокойнее, чтобы не пугать ребенка своим грозным голосом; в тот момент он понял, что Яков боялся именно его. Загипнотизировав опрометчивого мальчика своим внимательным взглядом, Мехмед быстро схватил его за тонкую талию, и ловко стащил его хрупкое легкое тельце с подоконника. Развернув за узкие плечи, султан убедился, что падать было не так уж высоко, но он очень не хотел, чтобы этот безумно красивый юноша стал калекой. Со всей томящейся жаждой Мехмед заключил его в свои крепкие руки; мальчик слабо сопротивлялся, его морские глаза, полные слез так жалобно смотрели на султана, а тот прижимал его к себе, гладил его мягкие волосы, любовался им, словно куклой. Когда мальчик дрожал, юный Император мог всем телом чувствовать, как тот сдерживался, чтобы не разрыдаться, не желая показывать свою слабость. Еще мальчишка, Яков уже внушил себе, что он мужчина - благородный сын великого министра Империи, гордая кровь которого бурлила от огня поражения.
  
   В тот момент, соблазн неудержимо овладел Мехмедом, и он поцеловал Якова. Сын Нотараса не ожидал такого; когда губы султана яростно впились в него, и воспитанный в христианской вере юноша собрался воспротивиться искушающим ласкам, Мехмед толкнул его на кровать. Яков обомлел от этого еще больше. Когда он ощутил язык Мехмеда у себя во рту, тело совсем оцепенело со страху. Странным образом он мог ощутить вкус поцелуя: губы султана отдавали гранатом и миндалем, а весь он пахнул сандалом. Мехмед напоминал сладость запретного плода. Его прикосновения почти обжигали. Не случайно плотское желание мудрые отцы христианства сравнивали с огнем, и кто его изрыгает, чтобы сжечь - это дракон, древний змий, Диавол. Яков зажмурился и отдернулся, казалось, его раздражали больше свои мысли, чем то, с какой наглостью султан целовал его в рот. Но только в следующий момент ничего немыслимого не произошло: Мехмед плавно оторвался от его раскрытых губ, выпрямился, подошел к окну и запер его наглухо. Ничего не сказав, Великий Турок, широко и ревностно зашагав по устланному коврами полу, вышел вон. Некоторое время прошло, и он так и не вернулся.
  
   В комнату Якова пришли евнухи, которые под надзором десятки стражников вывели его из комнаты и переселили в другую опочивальню, более обширную, но уже на втором этаже и за витражными окнами стояла стража. Яков догадался, что всё устроил Мехмед для его безопасности, только оценить эту "золотую клетку" он не был в состоянии. Мальчик не понимал, что ад, творившийся на улице после осады, всё еще не был подавлен, он ведь даже не знал, какие битвы разворачивались возле стен, сколько там погибло людей... на данный момент его заботила лишь трагедия его семьи.
  
   В комнате был беспорядок, но придворные быстро убрали всё, а Яков тихонько сел в углу, размышляя о своём, пока печать поцелуя губ Мехмеда все еще горела на его губах собственным стыдом.
  
   ***
  
   Когда в небе, среди багровых туч всплыл бледный месяц, в комнату Якова снова заявился евнух, которого Яков принял за султана, и даже вскочил с перепугу. Это был капы-ага, опять с подносом еды. Яков закатил глаза и отвернулся, глядя в окно. Евнух спокойно поставил поднос на стол и заговорил с ним:
  
   - Ты не хочешь вкусить пищи, значит, ты стремишься умереть?
  
   - А на что мне жить? - мрачные мысли не отпускали Якова ни на мгновение.
  
   - Оплакивая мёртвых можно и радость к жизни потерять. Подумай о живых, о своей матери, о сёстрах...
  
   -Да уж, мать мою всегда волновали старшие братья, а не я: какой пост у них будет при Василевсе, каких невест найдут, кому наследство... а сестры поскорее выскочили замуж и разлетелись кто куда. Никому нет дела до меня.
  
   - Ты не одинок среди одиноких, - вздохнул Капы-ага, - Если хочешь, можешь помолиться за родных. Молитва облегчает боль.
  
   Капы-ага, происходивший из христианской семьи, по привычке позволял себе вспоминать об оставленной вере и даже тайком в минуты тягот и печали читал чуждые туркам молитвы, он считал, что Бог един, и потому видеть его можно было по-разному. Он знал, что впадал в грех ереси, но ему ли беспокоиться о своём положении? Евнух - он был не совсем мужчиной, и не женщиной и гордился этим: чужестранец нашедший родину во вражеском стане, раб, получающий привилегии свободного, приверженец божественного могущества, надеющийся только на свои силы. Как можно было понять превратности судьбы? Нужно было уметь смиряться с ними, пытаться не ослепнуть, не сбиться с пути. В своих размышлениях он вспоминал мудрость суфиев, которые всегда твердили, что всё в сердце, вся истина там.
  
   Видя расположенность незваного гостя к беседам, Яков тяжело вздохнул не в силах больше сдерживать осмысленные думы:
  
   - Вот плачу я, плачу, глупые слезы проливаю, но понимаю, что им я всегда был безразличен. А я говорил им, говорил пойти на пир, уговаривал, а они... считали меня глупым. Но не глупость ли ценить золото выше своей жизни? Не глупость ли держаться за призрачную веру? Эта вера не спасла их.
  
   Голос Якова задрожал, ему было слишком горько, и он прижал к груди колени, уткнулся в свои руки и расплакался. Ему было стыдно показывать свои слезы, ведь каждый раз за слезы в родном доме он получал укор: "слабость", "беспомощность", "наивность", "доверчивость".
  
   - Учили меня благородству, учили, а сами погрязли в обмане, в неверии, в гордыне... - Яков затрясся от обиды, он понимал, что отец и братья оставили его одного, предпочли смерть, и сами пожелали ему погибели. Он не мог этого никаким образом принять, неужели отец был бы рад видеть его на плахе под топором палача? Отрубание головы собственного сына - неужели он был способен видеть это чудовищное зрелище? А что бы случилось, если бы они присягнули на верность султану? Яков рассуждал про себя, то он был бы всё еще там, жив и не тронут, мир бы не рухнул. Однако чем больше он об этом всем думал, тем больше сходил с ума, переставая ощущать грань между кошмарным сном и реальностью.
  
   А Капы-ага, от которого веяло непоколебимым спокойствием, положил свою длинную ладонь на его плечо, он был тёплым и даже на мгновение показался родным, что Якову напомнило о матери.
  
   - Не плачь о прошедшем, ты не виновен в несчастьях своей семьи. Лучше не пытайся думать об этом, не старайся это каким-либо образом уразуметь. В час печали лучше думать о радости. В своё время ты всё поймешь. Ты умён, я уже вижу это, кроме этого ты также расположен к талантам и умениям, во дворце султана ты будешь жемчужиной. Падишах Мехмед всегда ценил красивых и способных - такие на вес золота.
  
   - Что ты всё о Мехмеде, да о нём? - Яков всхлипнул, вытирая нос рукавом.
  
   - Не забывай о том, что султан восхищён тобою и хочет, чтобы ты жил. Его великодушное сердце испытывает к тебе огромное сострадание. - Капы ага понимал, что преувеличивал и льстил, но иначе успокоить Якова он не мог.
  
   - А моих братьев он не пожалел.
  
   - Хм, если они были бы мудрее в своём выборе, то сидели бы сейчас рядом с тобою. Как ты думаешь, имея должность мегадуки и приближенного покойного Василевса кира Константина, неужели твой отец не убивал ни одного человека? Знал ли ты, сколько людей было казнено от имени церкви, в которую твой отец и братья так верили? Быть может возмездие пришло в свой срок? А ты избежал такой участи, потому что ты чист. Такие непорочные мальчики, как ты, заслуживают райской жизни на Земле.
  
   И ведь не мог Яков больше препираться, не находил слов возразить. Как бы он сейчас не отказывался есть или пить, в конце концов, капы-ага смог его уговорить. Возможно, его подтолкнула то, что этот евнух совершенно не просил его ни о чем, не требовал, не приказывал, в отличие от многих, но слова и действия, которые он обдуманно подбирал - неизбежно убеждали.
  
   Яков поел понемногу всего, что ему принесли. Признаться, он впервые ел такие изысканные блюда. Привычная еда была несколько иной, он помнил, как отец строго наказывал ему держать пост во время Пасхи и не соблазняться всякими турецкими или персидскими сладостями. Мальчику не давали денег, чтобы он покупал "всякую всячину" как говорили братья, с улицы у восточных купцов, а те такого красавца и бесплатно готовы были угостить, лишь бы на несколько минут полюбоваться румянцем его щек и миловидностью его солнечных локонов. Однако старшие контролировали каждый его шаг, а потом отчитывали за мелочи. Опять Яков вспоминал о них, об отце, братьях, жевать становилось тяжело, в горле вставал ком, и опять хотелось рыдать. Думать о том, что его отец и братья были способны казнить других, пугало его, он помнил, как отец не был склонен в его присутствии обсуждать дела двора, что очень раздражало Якова.
  
   Яков не мог укутаться в холодные простыни, которые казались ему чужими - всё было ему чужим. Это не был его дом.
  
  
   ***
   5 июня
  
   Прошел всего лишь день, но странное ощущение набрело на Якова, что будто всё случившееся - кошмар, и он просыпается в своем доме, и слышит даже голоса родных. Но нет, это стражники шумели на лестнице. Пытаясь пробудиться от странного переживания, ему казалось, что всё это было давно, в далеко забытом прошлом... что это не случилось с ним.
  
   Этот день у Якова прошел в безделье. Ему не давали возможности делать что-либо еще, кроме как просто оставаться в комнате и ждать - только чего? Этого он понять не мог. Еду ему приносили, приносили и одежду, чтобы переодеваться, и даже водили купаться. Утром и вечером евнухи провожали его к купальням. Яков не разговаривал с ними, они галдели между собой на тех языках, которых понять он сам не мог, то на турецком, то на славянском, но только не на латыни или греческом. Он мог понять хотя бы итальянский или франкский, но таковых носителей языка в свите султана почему-то не было.
  
   ***
  
   Мехмед уже жалел о казни Нотараса, он знал, как тот мог бы пригодиться ему, несмотря на свое предательство. Да, он был заодно с Халилом! С этим ненавистным ему стариком, который всегда был против него. Теперь султан не знал, кого обвинять в том, что его надоумили согласиться на казнь. Шехабеддина? Заганоса? Они всегда были верны ему, он не мог ничего сделать против своих наставников. Не найдя иного решения, он снял со своего поста палача и несколько других чиновников совета, лишив их ранга и перевёл на другую службу в соседние провинции.
  
   Весь день Мехмед был погружен в проблемы, всего было не перечислить: сначала распределение отрядов на поиски укрывшихся епископов, затем его гвардия собрала рабов из знати: одни сбежали, другие заболели, лучших ему предлагали купить. Решать эти вопросы Мехмед не имел страстного стремления.
  
   Разобравшись с рабами, некоторых приглядевшихся юношей султан выкупил; был у его мирахора19 найден красивый юноша и девочка, как оказалось, они были детьми известного Георгия Сфрандзи, приближенного покойного Константина. Иоанн и его сестра Тамар, оба очень красивые, и, как видно, благовоспитанные. Узнав об их высоком роде и привлекательности, Мехмед сразу же изволил купить их, задумав мальчика взять себе в слуги, девочку подарить супруге Гюльбахар по возвращению в Эдирне. Разве что Мехмеду не понравилось, как юнец Сфрандзи смотрел на него, с такой яростью, будто готов был сжечь его душу.
  
   "Он потерял отца, этот Гергиз, помощник Императора, пропал без вести", - сказал султану мирахор. Мехмед заметил, что у мальчика этого с Яковом была похожая судьба, даже возрастом они были похожи, но вопреки всему, убитый горем Яков не смотрел на него так.
  
   Мехмед определил всем пленным из знати комнаты во дворце, пока всех нужных не соберут, и тогда они отправятся в столицу османов - Адрианаполь, потому как разбитый в осаде Константинополь подлежал восстановлению, а это займет некоторое время.
  
   С наступлением тьмы, отказавшись от сытного ужина, султан отправился в комнату сына Нотараса. Ни настроение, ни радость не навещали его с того дня, как был казнён мегадука. Первые дни триумфа и победы были наполнены эйфорией, но стоило возникнуть этим подлым заговорам и интригам, грязная реальность стянула Мехмеда вниз, в будни ежедневных проблем. Как верховный Падишах, как властитель судеб он должен был быть осведомлен обо всех делах своих подчиненных, дефтердаров и кадиаскеров, которые по очереди давали ему отчет часами, и затем часами приходилось обсуждать дела с советом, с военачальниками. Была бы воля, он всем предателям просто отрубил бы головы, но здесь требовался закон, необходим был имперский суд, рассмотрение и подтверждение дивана и кади.
  
   В некоторые минуты усталости Мехмед просто желал быть рядом с любимым. Неуместно было вспоминать Раду, когда он все эти дни мечтал о другом юноше, о сыне мегадуки, теперь уже покойного мегадуки... Как сообщили евнухи, мальчик был в оранжерее внутреннего двора. Мехмед уже было прогневался, что они могли допустить побег мальчика, но те поклялись, что за ним зорко следят, и тогда Мехмед сам спустился вглубь сада во дворе, Яков мирно лежал на кушетке и тихо дремал. Он был похож на спящего ангела, безмятежный духом, нежный красотой, как белая лилия, распустившаяся в ночь. Султан бесшумно подошел к нему, поднял на руки и понес его легкое тело в спальню. Слуги с поклонами отворили двери, и закрыли за ним. Когда Мехмед опустил Якова на кровать, движения пробудили дремлющего красавца, он вздрогнул, когда раскрыл глаза и увидел над собою Василевса. Мехмед сел рядом и это заставило Якова сжаться.
  
   - Как твоё здоровье, Яков? - Голос Мехмеда был низок, его тон спокоен.
  
   Яков осмотрел Мехмеда с головы до ног: на султане был узкий красный кафтан до самого пола, а его голову венчал красиво замотанный, белоснежный тюрбан с пурпурным колпаком; лицо его свежо, но устало, хотя золотисто-зеленые глаза горели неясным огнём.
  
   - Зачем спрашиваешь меня, если можешь обратиться к своему евнуху? - Яков не стал медлить с ответом, он был удивлен, что султан был снова рядом с ним, и они оба были наедине друг с другом. Смущение полностью пробудило его от дремоты, взгляд внимательно смотрел на Василевса, пытаясь уловить его настроение и намерения.
  
   - Я обращаюсь к тебе, сын Нотараса, потому что не безразличен к тебе.
  
   - Жалеешь меня? Откуда у тебя может появиться жалость, ты, бесчувственный...
  
   Султан мог бы рассердиться от очередных обвинений сына мегадуки, но весь день он уже и так накричался на слуг и подчиненных, тем более вид такого обольстительного юноши перед собой смягчал его железную волю.
  
   - Я знаю, ты до сих пор ненавидишь меня за то, что я лишил тебя некоторых членов твоей семьи... но делал я это не с намерением причинить тебе боль, поверь. Я сделал это по закону, потому что отец твой совершил преступления, замышлял он многое против моей власти.
  
   - Что он сделал?
  
   - Я не смогу объяснить тебе всех тонкостей правления, но постарайся понять, что многие дела я вынужден делать во благо своей страны, во благо своего народа.
  
   - И убиваешь ты тоже во благо?
  
   - Считаешь меня шайтаном? Можно сказать, отец твой не всемилостивый ангел...
  
   - Ты и так лишил его жизни, то хотя бы дурным словом не поминай мёртвого.
  
   - О, Яков, ты еще не видел как он рубил моих воинов пополам, а как он подрывал мои отряды, их сжигали в пламени, топили в воде и хоронили заживо в подкопах. А как сталкивали моих солдат с помостов в ров? Их окровавленные тела наполняли рвы до верха, а потом текли ручьи крови... твой отец радовался, когда видел эти зрелища.
  
   Яков покачал головой, не веря этим словам, он ничего этого не видел, он ничего не знал об этой войне, ему говорили, что турки напали лишь, чтобы пограбить их. А султан вцепился в его плечи, чтобы тот не отворачивался от его внимательного, пронзающего душу взгляда, чтобы внимал его словам:
  
   - А я предлагал мир, предлагал сдать город, который и так был почти разрушен! Но сперва ваш Василевс избрал смерть, и весь город разделил с ним это решение! И твой отец, и братья сами выбрали эту участь!
  
   -Нет! Нет! - Завопил Яков пытаясь закрыть уши.
  
   - И после всего этого ты упрекаешь меня в жестокости? Яков, потому что судьба жестока со мной - она послала мне возлюбленного, чей отец ненавидел меня!
  
   - Не мил ты мне, ох не мил больше! - процедил Яков, пытаясь не позволить Мехмеду приблизиться к нему ближе.
  
   - Не обманывай меня! Кто как не ты бросал на меня свои страстные взгляды? О прекраснейший, я даже не спрашиваю - ты желал меня! Сначала ты захотел, чтобы я был твоим мужчиной, а теперь отворачиваешься, будто я тебе противен, даже взглянуть не посмеешь!
  
   Благородного рода юноша стыдливо опускал свои длинные ресницы и прятал под ними едва выступающие слёзы. Мехмед поднял его личико за подбородок, приблизился так вплотную, и произнес, почти касаясь его губ:
  
   - Яков, сын Нотараса, ты юн и мил, но поверь, ты уже взрослый и смышлёный юноша. И узри, что и я молод, красив, богат и славен, от меня не отворачивается ни удача, ни судьба, не отворачивайся и ты от меня.
  
   Мехмед ласково прошептал последнее, теперь проводя свои губы по его пухлой щеке.
  
   - Стань моим любимым, Яков, отдайся мне! Отдайся своему Василевсу!
  
   -Нет! Нет!... - пролепетал тот, из последних сил отталкивая его, - Я не хочу, не хочу!
  
   -Я завоевал Великую Империю, завоюю и твоё сердце! - В тот момент Мехмеду нравились даже его капризы.
  
   Но в один момент вся гордость прекрасного сына мегадуки вдруг улетучилась, когда на милом лице возник вопрос: царапина, ведь этого в первые три дня до пира не было, о, Яков внимательно рассматривал лицо султана, любовался им... а теперь он с удивлением он забормотал.
  
   -Откуда этот порез? Откуда?..
  
   Это был тот самый порез нанесённый ударом кинжала самого Нотараса, но Яков не мог даже представить, кто этот безумец, который имел храбрость поцарапать самого Завоевателя? Самого Великого Турка - повелителя Османов и покорителя Ромеев?
  
   Не желая отвечать, Мехмед лишь горько усмехнулся и сжал его маленькие ладошки, нагнулся и вдохнул аромат его кудрей, этот все еще чужой, но неописуемо чарующий запах, а от гордого духа он казался еще более чуждым, и это чувство скорее притягивало сблизиться, чем отталкивало. Со всем жарким пламенем, что горело в душе, Мехмед запустил ладонь за его затылок, прижался к губам юноши, расцеловал его жадно и глубоко, позабыв обо всём на свете. Это был безумно страстный поцелуй, со вкусом горечи самых разных чувств; отчаянный и перехватывающий дыхание, такой, что заставлял все потайные мысли и желания сердца волноваться, бушевать. Яков заныл и вцепился в роскошный воротник султана пальцами своих белых рук, и ткань под ними затрещала. От напряжения юноша ногами уперся в его бока, ведь никогда ранее он не испытывал на себе столь откровенный напор страстей, даже представить не мог это пожираемое почти зверским вожделением желание владеть.
  
   Еще несколько ослепительных мгновений, и, забывшись от головокружительной похоти, султан был неожиданно оглушен звонкой пощечиной. Мальчик выскользнул из его объятий, вскочил с кровати и, обезумевший со страху, искал пути побега, разбрасывал по пути вещи, метался по комнате, как испуганный олень, и стол свалил, и резную подставку опрокинул, и подушки раскидал. Однако Мехмед быстро догнал его, обхватил сзади обеими руками и после недолгой возни свалил мальчика на пол, придавив хрупкое тело на роскошный персидский ковер. Турецкий хан считал, что не причинял красавцу боли - упаси Бог, а лишь играючи задерживал его в своих объятиях. Тюрбан упал с его головы и укатился, а плащ сполз с плеч, когда юнец обеими руками вцепился в него и в агонии задетой гордости упирался и требовательно бил кулаками в его грудь:
  
   - Ты зверь! Демон в человеческом обличии! - кричал он с досады, а его алеющие щеки не могли скрыть смущения.
  
   - Замолчи! Ты думаешь, что сбежишь от меня, но бежишь лишь от самого себя!
  
   Понимая, что юноша твердит вздор, он решил не принимать всерьез все его глупые выходки, ведь они казались ему столь же милыми и прелестными, как и сам вид этого дивного юнца. Мехмед стал расстегивать его рубаху, сгорая от нетерпения, и Яков жутко перепугался, когда тот расцеловал его бледную шею, Якову даже показалось, как зубы вот-вот вонзятся в его плоть, под которой пульсировала клокотавшая от негодования кровь.
  
   - Я взял Византий - твою родину, и все её сокровища, как и ты, теперь принадлежат мне!
  
   - Ты не властен над моим телом!
  
   Яков тяжело дышал от возмущения, пока султан, стремясь лишь к одной заветной цели, стаскивал с него последнее: и вот он стянул узкие штаны, без которых мальчик оказался голым. И каково было упоение султана Мехмеда, когда он увидел пленительного юношу в его первозданной красоте, каким создал его сам Бог. Мехмед уже сотни раз представлял в своём уме обнаженность Якова, когда пытался разглядеть невинное тело через все эти узкие полупрозрачные туники и штаны, а теперь видеть его своими глазами совершенно нагим, в реальности - было в тысячу раз более захватывающим! Как лик Якова, так и тело его были непередаваемо идеальны: бедра гладкие, они восхищали изящностью и полнотой, живот его плоский как мраморный стол, манил симпатичной впадинкой и тончайшей талией, изгибы которой бросали в дрожь трепета, а цвет молочно-белой кожи сиял, притягивая взор. Что говорить о том, каково было бы удовольствие прикоснуться к этой красоте, вдохнуть аромат, расцеловать, облизать и искусать... воистину непередаваемое блаженство.
  
   - А кто же властен как не я? - Гордо вздернул нос Мехмед, довольный тем, что он не удержался поцеловать его белую грудь.
  
   - Бог единый! - чуть не ли слезно прикрикнул Яков.
  
   - Он создал тебя, но передал власть мне, ибо я - его тень. - Совершенно спокойно ответил Мехмед, смеясь над тем, как слушая его, Яков перестал упираться, - Я преклоняюсь пред тем, кто создал тебя! И талантливый творец этот - Бог. Ты божественный идол, ты - прекраснейший не только во всей Восточной Империи - во всём Риме! Своим блеском ты затмил восходящее солнце и заставил в позоре поблекнуть ночные светила! Ты совершенство, которое можно постичь, лишь сорвав плоды близости с тобою...
  
   Мехмед поразился тому чуду, что всё еще не потерял дар речи, узрев такую красоту во всей прелести. Он сразу же возжелал ласкать тело Якова, дотронуться до всех мест, как до заветного сокровища. Этот беззащитный и доверчивый дух юнца так и поддавался зову сильного и могущественного характера Мехмеда защищать и оберегать его.
  
   - Не льсти мне! Не льсти...- Сын Нотараса не умолял, не просил, он даже не знал что говорить, и с презрительным взглядом он дерзко приказывал не прикасаться.
  
   Но только султан был там единственным, кто имел право повелевать и обладать. Отчасти ему нравились эти игры трудной любви.
  
   - Ненавидишь меня? - Мехмед приподнял бровь, его глаза блестели от страсти, он снял с пояса кинжал и швырнул к нему оружие - Если тебе ненавистны мои объятия, тогда проткни меня! Клянусь Богом ты можешь вонзить в меня свой кинжал, но я не буду препятствовать зову своего сердца и тела! Я хочу тебя, Яков, хочу!
  
   Яков пытался не смотреть ему в глаза а Мехмед не дожидаясь его ответа, бросился целовать его шею, он знал, что не позволит Якову убить себя точно как и был уверен, что юноша не сможет поранить его... ведь он ему нравился.
  
   Мехмед гадал, что Яков в глубине своей юношеской души не был против сблизиться с ним, но играл в христианскую сдержанность и чистоту, таким образом, он давал знать, что он не такой уж и доступный, более того он скорбит о своей горькой судьбе. Яков и вправду отталкивал его не потому, что не хотел его прикосновений, а потому что боялся того, чего хотел. Ведь если Мехмед был вправду так противен ему, мальчик имел возможность действительно раскричаться, разгневаться и призвать на помощь, вместо того, чтобы вяло отмахиваться и отворачиваться со стыда - как было принято на востоке, полагал Мехмед. В конце концов, рядом лежал кинжал, и мальчик мог выразить свою ненависть, если он держал её в сердце против него.
  
   А Яков смотрел на рядом лежащий кинжал в золотых ножнах, и тем временем ощущал, как теплые губы султана блуждали по его груди. Нет он не смог бы.
  
   Несмотря на хилые препирания своего эроменоса, впервые руки Завоевателя прикоснулись к его голому телу, впервые они ласкали тайные, недоступные уголки тела, жадно и властно. Язык его нашел путь к сладким устам, и в страстной влюблённости Мехмед снова целовал его, самозабвенно захлебываясь в жажде любви и долгожданного соития. Увлеченный лаской султан сам забыл раздеться, однако без лишних предупреждений и объяснений он не забыл приготовить своего фаворита к таинству. Яков чуть не вскрикнул, но был заглушен крепкими поцелуями. Он бессмысленно пытался сомкнуть свои ноги, когда сильный торс Мехмеда уже был между ними.
  
   Уверенный, что Яков был осведомлен о том, что есть телесная связь, Мехмед был смел, ведь в возрасте Якова этим интересовались уже во всём любопытстве, и скорее даже знали всякие нескромные детали больше взрослых. Мехмед в свои пятнадцать стал отцом, но то был царский долг, так как прежде этого он по-настоящему соединил свою душу и тело с валашским княжичем - Раду. Мехмед познал любовь рано и не жалел, потому что жизнь подарила ему прекрасных возлюбленных, самых лучших, что удача могла вплести в его богатую событиями жизнь.
  
   Глядя на Якова, Мехмед не мог не подумать, что только небеса могли послать ему столь чудесный шедевр. Этот очаровательный юноша всё еще духом своим протестовал, но Мехмед мог чувствовать, как тело его изменяло ему, и поддавалось прикосновениям влюблённого - ему нравилось.
  
   Пока султан ласкал губы юноши мокрыми поцелуями, он торопливо сбросил с себя плащ и расстегнул кафтан. Не было терпения дальше снимать всё, он уже с горячим предвкушением прильнул к возлюбленному. Яков впервые всё это видел, впервые всё переживал, и потому он запаниковал, пытаясь голыми коленками упереться в могучую грудь султана, и после коротких препираний, тому пришлось ловко перевернуть очаровательного непоседу на живот. Нагнувшись над ним сверху, дыша влажным теплом, Мехмед прошептал ему в ухо:
  
   -Я соединил Азию и Европу, думаешь, я не смогу соединить твое тело с моим? И любовь и страсть будут владеть нами как единым целым. Яков, я тебе как муж, так возлежи же со мной.
  
   Наступит ли Судный День - ему было плевать. Всей душою, всем телом он хотел слиться с ним. Мехмед овладел им медленно. Яков выгнулся и простонал от первого ощущения. Их тела прикоснулись и соединились в тугом узле любви. Одно тело огонь - другое вода, как смерть и красота, сила и грация. И эта гармония сразу же приводила юного султана в восторг и упоенье, его руки жадно гладили изгибы тела Якова, белого как мрамор, чистого и девственного. Настолько непорочным Яков был, что Мехмед был уверен: под его властным и сильным крылом этот птенец навсегда останется таким же нетронутым, ибо Падишах ревностно берег всё, что ему было дорого, и не позволял этому ни в коем случае увядать. Не ему было досадовать, что Яков не осознавал этого, когда прекрасный султан был настолько самоуверен в своих совершенных чарах.
  
   Пытаясь успокоить напуганного красавца, Мехмед расцеловал его вспотевшие плечи, тонкую шею и покрытый пушком золотых волос затылок. Пусть он не видел, как у того катились стыдливые слезы по рдеющим щекам, тем не менее, он не исключал, что доставлял ему непередаваемое удовольствие, которого тот из гордости своей не желал признавать. Сын Нотараса внушил себе, что султан мучил его, позволяя обиде обманывать себя.
  
   - Я не сделаю тебе больно, видишь. - Мехмед наслаждался дрожью его тела, которое пробуждалось как зима в оттепель - это и было одобрением. Он вдыхал его природное очарование и обаяние, притом жадно ласкал его всего, заставляя гладкую кожу юноши покрываться мурашками, от смелых движений своих бедер, от ладоней, что так дерзко касались его там, где даже сам Яков стеснялся коснуться.
  
   В возбужденном оцепенении юноша боялся даже взглянуть на тело Мехмеда, зная, что мгновенно отдастся соблазну, представить только это восхитительное тело, с бесподобными мускулами как у Аполлона... не только чувствовать, но и видеть было бы невыносимым. Неистовство плоти - вот против чего ограждали святые отцы. Яков до этого дня не мог понять каково это, познать мужчину? Его игры в банях любопытства ради не шли ни в какое сравнение с истинным искушением запретного плода.
  
   Мехмед очень хотел, чтобы Яков не боялся, чтобы тот взглянул на него, обнял и взаимно отдался ему. Вспотевшим лбом мальчик уткнулся в ковёр, и мягкие волосы рассыпались по нему. Содрогаясь от волн возбуждения, что накатывали раз за разом, он обеими руками закрывал свое личико от жгучего стыда. Мехмед готов был умолять его не делать так, но так и не нашел слов, и лишь пытался дать ему наслаждение. Яков краснел, чувствуя силу его рук и ног, которые так крепко обвивали его. Необыкновенным было то, как тело старшего поддавалось ему. Это не было похожим на сражение или борьбу, это напоминало танец, плавный но отчаянный. Оба стояли на коленях - один заключенный в объятия второго. Два пляшущих пламени во тьме, они то сливались, то разъединялись, обвиваясь, один вокруг другого. Мехмед мог чувствовать, как каждая мышца его тела сокращалась. Султан стал раскачиваться резко и прерывисто, он уже не мог усмирять своё взбешенное тело, чтобы продлить блаженство. Возбуждение было похоже на наваливающуюся стену, падение которой нельзя было предотвратить.
  
   - Какой стыд, Господи... стыд... - Яков заскулил, боясь, что вот-вот нечто страшное произойдет.
  
   Но с каждым сладостным толчком разум мутнел, а мысли путались. К счастью в его голове не возникал образ отца, ни братьев, ни священников и учителей, никто его не наказывал заняться Иисусовой молитвой, ни бороться против бесов любодейных и соблазнов Лукавого. Ум и тело заполнило лишь искушение, наслаждению которого отказать было невозможно. Яков затрепетал, когда он ощутил, как необузданное чувство удовольствия одерживало верх над его стыдливостью. Это наслаждение, как змий, как дракон, не слушалось его трезвой воли, оно сорвалось с цепи сдержанности, и, ворвавшись в его разум, пожирало его стыд, рвясь утолить свою жажду, требовало еще, больше. Юноша не мог укротить этого монстра неистовства. "Боже правый, а ведь я вправду хочу этого", - казалось бы, немыслимое признание он допустил. Он будто пытался смириться с тем, что голод сближения с мужским телом всегда жил в нём, как в подземные реки в пустыне, которые обязательно да где-нибудь пробивались сквозь земную толщу и выливались в цветущие оазисы. А теперь источник забил ключом.
  
   Яков затрясся и выгнулся, понимая, что тело его назло разуму приняло это удовольствие. Голова закружилась как от удара, он словно забыл где небо, а где земля. Застыв от чувства испытанного впервые, он сделал глубокий вдох, и затем рухнул на постель. Хотелось закрыть глаза и неважно наступит ли после этого смерть или воскрешение, просто хотелось уснуть. И пусть случится Апокалипсис, ему было все равно.
  
   Мехмед не хотел быть ему противным, но успокоился на том, что стыдливость юноши, лучше его страха. Даже после такой близости с ним Яков остался по-прежнему чистым, как прозрачный и холодный горный родник. Султана наполняла звенящая радость от того, что он владел им полностью - великолепным символом покоренной Империи. Мехмед хотел иметь всё, что давало ему беспрецедентную власть, ощущение своего могущества. И очень часто его не волновало собственное пренебрежение религиозными правилами и предписаниями; сам того не признавая, Мехмед не желал подчиняться никаким законам. Он находил свою страсть к возлюбленному благородным чувством, от райских плодов которого он никогда не отказывался.
  
   Пока юноша переводил дух, за ухом он слышал вдохи и выдохи султана, звучащие как спокойное мурлыканье, султан пролепетал что-то похожее молитву или благословление, он благодарил жизнь и любовь за мгновение блаженства; это было не осознанным действием, у турок было заведено произносить молитвы до или после каждого приятного действия: вкушали ли они пищу, получали дары или отдавали их, когда встречали или провожали дорогого человека - всегда произносили хвалу и признательность. Теперь хорошенький юноша принадлежал Мехмеду как его наложник, он сделал его своим дорогим гулямом.
  
   Не став подолгу дышать в затылок Якова, Мехмед перевернул его на спину, и снова кинжалы взгляда ранили его в самое сердце. Но Яков и сам увидел покрасневшие глаза султана, неужели тот тоже плакал? Когда тяжелый торс Мехмеда навалился на него, Яков почувствовал, как твердые соски прижались к его мокрой груди. Их пот смешался, а вместе и кровь и семя. Яков побледнел, вздрогнул и стиснул зубы. Мехмед достал свой платок, который оказался неподалеку от сброшенного кафтана и попытался утереть слёзы мальчика, что наворачивались на его огромных лазурных глазах. Необъяснимо, но юноша заливисто разрыдался ему в грудь. Якову не было больно. Он знал, что они сделали вдвоем. Он понимал, что произошло. Только он не выносил, когда его пытались успокоить - это только вызывало слёзы.
  
   Султан обнял его как дитя, испытывая сочувствие, когда мальчик сжимал свои кулаки на его груди и прятал свое лицо, безутешно заливаясь жалобным стоном. Мехмед не ругал его, не заставлял замолчать. Он дал ему выплакаться. И так они долго лежали, пока Яков не затих. Нет, он не заснул, он просто устал, обмяк, закрыл глаза и перестал двигаться, как будто задремал. Мехмед сделал глубокий вдох, все-таки, наконец оторвав свой взгляд от любования красотою этого Эрота, напоследок он поцеловал его в висок, облачился в халат и удалился за пределы опочивальни, чтобы искупаться.
  
   К ромейским баням Мехмеду было не привыкать, ведь турецкие еще со времен его предков сельджуков почти точно повторяли греческие купальни. Слуги приготовили ему горячую ванную. Начищенный мрамор сиял, вода с лепестками розы так и манила погрузиться в волны успокоения. Красивые огланы в синих набедренных повязках засуетились при появлении султана, услужливо зашныряли, готовые выполнить любой приказ господина, они помогли ему раздеться, принесли ароматные масла и благовония, разбросали благоуханные цветы и разбрызгали розовую воду. Султан ничего не говорил, молчал до тех пор, пока в дверях бани не появился капы-ага, глазами утомленный, но позой готовый служить властителю. Опустившись в горячие волны, Мехмед приказал ему:
  
   - Позаботься о мальчике со всей внимательностью.
  
   Капы-ага смиренно поклонился и заверил, что вместе со своей свитой он сохранит сына покойного Нотараса в безопасности, и предоставит ему все удобства, до тех пор, пока Его Величество со своей армией, свитой и великолепным трофеем не вернутся в Эдирне. Он знал, что Мехмед не позволил бы никому прикасаться к тому, что принадлежало ему, и не допустит потерю своего сокровища.
  

__________________________________________________________________

  

Комментарий от автора

  
   Эта глава является частью из моего исторического романа "Завоёванные сердца" о жизни и временах султана Мехмеда II Завоевателя. Дилогия на данный момент в процессе написания и усовершенствования, впрочем, как и эта часть будет еще обновляться. Я не стала включать в данную публикацию длинные и подробные детали о завоевании Константинополя (которые будут описаны непосредственно в романе), этот отрывок заостряет внимание чисто на Якове Нотарасе и поворотном моменте его судьбы после падения города.
  
   Факты о жизни Якова Нотараса
  
   Большинство сведений составлено на основе исторических первоисточников таких византийских авторов как Михаил Дука, Лаоник Халкокондил и Михаил Критовул; также взяты сведения пленников осады: Исидора Киевского, Иоанна Сфрандзи, Леонарда Митиленского, Убертино Пускуло, Нестора Искандера, Николо Барбаро и других. Подробнее об их записях касательно великого дуки Византия читайте в биографической статье о Якове Нотарасе.
  
   Яков Нотарас, родился приблизительно в 1439 году, учитывая, что на завоевании ему было 14.
  
   Взяв с собою Якова, Мехмед II вернулся в Адрианополь 21 июня или согласно другим источникам 18 июля 1453 (пробыв в Константинополе 24 или 52 дня).
  
   Сын Нотараса стал одним из его огланов - пажей. Продолжение этого сюжета развивается уже в романе, точно как и дальнейшая жизнь Якова: его отношения с Мехмедом, его интриги против султана касательно Энеза, и затем зимний поход 1456 года, положивший конец еще одному генуэзскому владению, и наконец, его побег из Османской империи в Италию в 1462 году, не счастливая и нелегкая жизнь на чужбине, воспоминания юности в сераглио, и наконец, смерть 1491 году, на 53 году жизни.
  
   Яков оставил достаточно определенный след в истории, и увековечился как одна из заметных фигур в событии Завоевания Константинополя. Так как эта часть концентрируется на истории его жизни, мною вырезаны моменты, посвященные жизни остальных героев осады, таких как Иоанн Сфрандзи и Джованни Джустиниани.
  
  
   Жилище Нотаров
  
   Согласно Михаилу Дуке Мехмед посетил дом Лука Нотараса 30 мая, то есть день после падения города. Согласно исследованиям, сделанных в 19-м веке ориенталистом А. Мордтманом, резиденция последнего мегадуки находилась недалеко от главного дворца:
  
   'На городских стенах, со стороны Мраморного моря непосредственно в самой территории (гавани) Букелеона, на сегодняшний день это ворота Чатлады Капы и Ахыс Каписи, прямо под турецким деревянным домом, стойки которого поддерживаются стенами, одна надпись гласит следующее: 'ΛΟΥΚ...ΝΟΤΑΡΑΣ ΔΙΕΡΜΗΝΕΥΤΟΥ' то есть 'ЛУКА (остальное покрылось деревянным брусом) НОТАРАС ИСТОЛКОВАТЕЛЬ'.
  
   'Интерпретер' или 'истолкователь', греческое слово 'διερμηνευτής' используется в библейском термине, которым также называли отцов церкви, и, хотя после гибели Нотарас был причислен греческой православной церковью к мученикам, но при жизни мегадука не имел духовного сана. Истолкователями называли переводчиков и дипломатов, и как раз эти обязанности государственной службе исполнял Лука Нотарас. Эту же должность занимал его отец, распоряжаясь постом министра внутренних и иностранных дел. Истолкователи владели языками и потому, часто выступали в роли переводчиков государства.
   Предположительно, дом Нотараса выглядел как крепость с видом на море. Он даже мог иметь стратегическую роль для защиты императорской цитадели.
  
  
   Повесть основана на реальных событиях
  
   Многие описания и диалоги взяты из правдоподобных источников, часть даже почти точно повторяет цитаты из текстов вышеперечисленных авторов. Например, упомянутая речь Мехмеда к своим воинам перед сражением, описанная у Критовула:
  
   "И тогда вы также будете иметь мальчиков, очень много и очень красивых из благородных семей".
   (191. "Второе обращение Султана сражаться храбро", Михаил Критовул, История)
  
   А также его приход в церковь Святой Софии заимствован у Нестора Искандера и Дуки.
  
   "И подивился этому огромному зданию, так сказав: "Воистину люди эти были и ушли, а иных после них, им подобных, не будет". И вошел в церковь, и увидел запустение в святилище Божьем, и встал на месте святом"
   (Повесть о Взятии Царьграда Турками в 1453 году)
  
   "Подъехав к Великой церкви, он сошел с коня, вошел внутрь и остановился вне себя от восхищения пред открывшимся зрелищем. Найдя какого-то турка, ломавшего мрамор, спросил его, почему он портит седалище. Тот же ответил: "Веры ради!" А этот, протянув руку, поражает турка мечом, говоря при этом следующее: "Хватит с вас сокровищ и пленных, здания же города принадлежат мне!"
   (Дука, осада и падение Константинополя)
  
   Точно также и другие описания политических условий после завоевания Константинополя базируются на новых, и более точных исследованиях таких профессоров как Халил Инальджиик: "Политика Мехмеда II по отношению к греческому населению Стамбула. 1969 и 1970", "Османская Империя, Завоевание, Организация и Экономия. 1978"; и Невра Нечипоглы "Византий между Османами и Латинянами: политика и социум поздней империи. 2009"
  
   Речь Мехмеда к Нотарасу согласно Макарию Мелиссену, греческому ученому и епископу Монемвасии, известному под псевдонимом Псевдо-Сфрандзи, который написал свой труд между 1573-75 годами:
  
   "Нечеловеческая ты смесь с собакой! Искусный в лести и обмане, ты обладал всем этим богатством, но отказал своему господину Василевсу и твоему городу и совей родине? А теперь, со всеми своими интригами и непомерным предательством, которое ты ткал еще с юности, ты пытаешься обмануть меня и избежать той участи, которую ты заслуживаешь. Скажи мне, нечестивый муж, кто предоставил мне владение этим городом твоими сокровищами?" Нотарас ответил, что Бог был ответственен за это, а султан продолжил: "Поскольку Бог считает нужным поработить тебя и всех остальных для меня, чего ты пытаешься добиться здесь со своей болтовней, преступник? Почему ты не предложил мне это сокровище до начала этой войны или до моей победы? Ты мог бы быть моим союзником, и я бы почитал тебя взамен. При всех данных обстоятельствах, Бог, а не ты, предоставил мне твое сокровище".
   (Малая Хроника)
  
   Виной казни Нотараса в действительности стали политические причины, а не как это распространено считать, похоть султана к его красивому и юному сыну. Однако невозможно отрицать влечение султана Мехмеда к красивым мужчинам, учитывая то, что он имел много возлюбленных фаворитов, а младший сын великого дуки, в самом деле, не был казнен, а выжил, и вошел в сераглио султана и стал его слугой.
  
   Исторически не установлено как звали третьего сына Нотараса. Имя Власий выбрано из двух вариантов предположения выживших или казненных родственников Нотараса: Матфей и Власий. Как известно у Нотараса было только три сына: Исаак и Яков, а имя третьего, что погиб в битве - неизвестно (см. Византийская аристократия, Майкл Энголд, 1984, а также Константинопольские купцы, Невра Нечипоглы, 2000).
  
   По истории Нотарас был казнен утром после пира 4 июня. В рассказе для эффекта его казнят в ту же ночь с 3 на 4 июня. Вообще, вместе с мегадукой были казнены и другие греческие архонты и венецианские командиры, однако чтобы не отвлекаться на другие сюжеты, здесь не описывается казнь остальных: Андроника Палеолога Кантакузина и двоих остальных его сыновей, а также Джираломо Минотто и его сына, Катарино Контарини, а также испанского консула и двоих его сыновей, и многих других.
  
   Стоит заметить, что если их сыновья были взрослым и воевали - то они были казнены. Если несовершеннолетние, но нет уверенности, что этих мальчиков казнили, скорее по системе девширме их поработили и взяли во дворец быть слугами государства.
  
  Состоялся ли Яков как возлюбленный Мехмеда? Несомненно - да. Если Яков покинул Османскую Империю на рубеже 1460-х, значит, он как раз прослужил у султана около 7 лет, а по исламскому обычаю это как раз длительность времени, после которой рабов нужно было отпускать (см. Феодор Спандугин).
  
  Если же раб привязался к хозяину, он мог остаться с ним. Если же нет, хозяин обязан был отпустить его. Полагаю, что так и поступил Мехмед с Яковом. Они могли быть вместе все семь лет: Яков мог жить в его дворце, служить ему, несмотря на это он не был обязан перейти в ислам; а затем, по истечению семи лет он мог либо остаться - либо уйти.
  
  
  Встреча с Султаном
  
  Многие ошибочно считают, что Мехмед узнал о сыне Нотараса понаслышке на пиру (как это записал Дука и Халкокондил). Но это сомнительно, когда Мехмед помог Нотарасу, выкупить его плененную семью еще 29 мая. Возможно, он тогда впервые мог увидеть сына Нотараса или на следующий день, 30 мая, когда он посетил дом мегадуки. И уже во второй или третий раз на пиру 3 июня, когда по его приказу тот был приведен евнухом.
  
  Точно также, призвать на пир мальчика Мехмеду могли посоветовать его министры, чтобы пообщаться с ним. Вероятнее, что до этого они могли обговорить условия 'заложничества' Якова в Османской Империи. Ситуация могла быть естественной провокацией, как проверка верности Нотараса. И возможно, что кто-то из близкого круга Нотараса мог доложить ему о заговоре против него (это мог быть Халил Паша), и, узнав об этом, Нотарас мог понять, что ему нечего терять, потому он и не побоялся вызвать гнев султана. Для него и так всё было потеряно.
  
  Что именно разгневало султана? Скорее всего, что оскорбление Нотараса, хотя он точно знал, что и без этого будет вынужден казнить мегадуку. Вряд ли Мехмеда беспокоило мнение некоторых византийцев, что Нотарас предатель. Ведь Нотарас держался верным своему Императору до конца, и вынужден был сдаться для спасения семьи, только после его гибели.
  
  
  Мифы о казни Нотараса и реальные причины вражды
  
  История семьи Нотараса сложна и закручена, но путаницы в их судьбе не будет, если обратиться ко всем архивам: документам, письмам и записям. Вопросы касательно спорных моментов можно понять благодаря логическому рассмотрению самого правдоподобного варианта.
  
  К примеру, некоторые записи Халкокондила опять же описывают мифические причины казни:
  
"Царь пошел на это убийство, так как его подстрекал один из живших в Византии эллинов, с дочерью которого царь жил; он был безумно влюблен в эту женщину. Целиком поглощенный своей любовью, он и к родственникам ее был милостив. Слушая ее, как они говорят, он забрал жизни эллинов. И это случилось со многими эллинами Византия".
  (Лаоник Халкокондил, История, н. 403)
  
  Точно также глупо объясняет причину казни Нотараса Нестор Искандер
  
"Когда же стали настойчиво расспрашивать о царице, то сказали султану, что великий дука, и великий доместик, и анактос, и сын протостраторов Андрей, и племянник его Асан Фома Палеолог, и епарх городской Николай посадили царицу в корабль. И султан тут же приказал их, допросив, убить".
  (Повесть о взятии Царьграда турками в 1453 году, С.261 и С.265)
   То есть по рассказу Нестора султан казнил мегадуку за спасение несуществующей императрицы! И вообще не за потенциально политическую опасность и ложь! Довольно наивное утверждение, сделанное полностью на мифической основе. Хотя Исидор и был пленником и очевидцем осады, однако на протяжении своего рассказа он упоминает о несуществующей царице Византии: 'Царица в тот же час, попрощавшись с цесарем, постриглась в монахини'... ведь загвоздка в том, что на тот момент времени император Константин был вдовец, так как его вторая и последняя супруга Катерина Гатилузио умерла в 1441 году. Ни один другой историк не пишет о царице Византии на тот период, также как и никто кроме Халкокондила не объяснял казнь византийских чиновников страстью султана к непонятной женщине. Насчет этого в истории обязательно важно различать правдивое предположение, от несуществующих выдумок.
  
  Мифы вокруг Мехмеда, связанные с женщинами появлялись сразу же после любого случая, и потому эти сказки то и дело сплетались с реальными событиями. Например, у самих же османов была широко распространена легенда, что после завоевания Константинополя султан Мехмед взял в жены принцессу Франков (то есть христианскую девушку) которую назвали Акиде 'конфета', и она родила ему Баязида, Джема, и еще некоего Нуреддина. Во первых: двоих перечисленных сыновей Мехмеду родили разные женщины, а во вторых третьего сына с таким именем у султана не было, третий Мустафа и опять же от другой жены. Об этом не пишется в хрониках, это доказывают надписи на их могилах. Потому записи в хрониках о любовных сюжетах с женщинами можно считать полностью выдуманными.
  
  Тот же Лаоник Халкокондил, который также любил добавить спорных подробностей о женщинах, о причинах казни Нотараса несколько ошибается, как и касательно других деталей (хотя для рассказа они как раз придают эмоциональную окраску событиям):
  
"Дошло до царя, что у Нотары есть сын, двенадцатилетний мальчик. Послав к Нотаре одного из своих евнухов, он потребовал мальчика к себе. Нотара, услышав слова евнуха, пришел в ужас, не стерпел и сказал: 'Евнух, это перенести невозможно. Царь отнимает наших сыновей, хотя в настоящее время ни в чем не может нас упрекнуть. Ведь выкупив нас, старую вину он простил нам. Если таким образом поступает он с нами, зачем не велит он предать нас самих позорнейшей казни?' Так ответил Нотара и добавил, что, будучи невиновен, он никогда добровольно не отдаст сына. Хотя евнух настаивал и убеждал не говорить так и не обращаться так смело с царем, потому что это принесет немедленную гибель, он не убедил Нотару. Вернувшись к царю, евнух передал ответ эллинов. Царь тотчас приказал зарезать Нотару вместе с сыновьями и со всеми, кто был при нем. И вот когда к Нотаре пришли люди, посланные, чтобы его убить, он просил сначала на его глазах убить детей. Его же убить после них. Сыновья, страшась смерти, просили отца отдать все деньги, которые у них были в Италии, и этим сохранить им жизнь. Он же не согласился и приказал храбро итти на смерть. Их убили первыми. Потом он дал убить себя. Немедленно после убийства Нотары и близких ему людей царь приказал зарезать и тех эллинов, которые жили в Византии на свободе. И они были зарезаны. Так бесславно они погибли'.
  
  Мехмеда не беспокоили бунты или восстание, когда турки показали свою мощь, разрушив империю за столь короткое время. А вот его главных визирей могло беспокоить влияние Нотараса, что мегадука мог связаться с Римом, и призвать оттуда флот, с целью снова вернуть город ромеям. Политическая причина четко описана в ходе повествования.
  
  
  Место и дата казни
  
  Нотарас был казнен 1 или 2 июня (согласно записям Исидора Киевского, хотя детали последнего во многом запутывают), то есть через 3-4 дня после падения города, и вместе с ним также были казнены: его старший сын и зять, Теодор Кантакузин. Согласно исследованиям, многих аристократов казнили на площади Вефа Мейдан (близ старого дворца). Патриарх Исидор Киевский в письме кардиналу Виссариону сообщает:
  
"Через три дня он издал указ, и постановил, чтобы два сына Нотараса были обезглавлены перед их собственным отцом, (третий сын уже славно погиб в бою) чтобы за ними последовал их отец. Следующими тремя были красивейшие сыновья великого доместика (Андроника Кантакузин) были казнены вместе с их отцом. А далее и Владыка Николай Гредета и многие другие известные мужья были казнены".
  (Датировано от 6 июля 1453 г.)
  Яков не был казнен
  
  Есть много подтверждений, которые доказывают, что Яков выжил. И это доказано в его документах в Италии. Кроме этого, у Мехмеда не было причин казнить мальчика, если он не был опасен, а даже полезен для его целей (видимо уже тогда Мехмед держал в плане завоевание Энеза, где жила старшая сестра Якова, Елена).
  
  Впервые сведения о том, что один из сыновей Луки Нотараса не был казнен, упомянуты в анонимной хронике (греческого автора), единственно он ошибочно назван Исааком, скорее всего это было именем его старшего брата. Составители документа были неуверенны, кто именно из сыновей Нотараса выжил, а кто был казнен.
  
"После того, как пять дней прошло (после разгрома города), они начали искать вельмож, великого дуку (мегадуку), великого доместика (мегаса доместика) и протостратора, сына месазона Кантакузина вместе с остальными видными людьми. Он (Мехмед) обезглавил их всех. Он казнил двух сыновей мегадуки в его присутствии, и затем казнил его самого. Младший сын мегадуки, Исаак, был отправлен в сераглио (султана). Вскоре после этого он сбежал из дворца в Адрианаполе и пропал. Позже он явился к своей сестре в Рим, которая благодаря несказанной удаче, была отправлена туда отцом ещё до осады". (Аноним, Эктезиз Хронике)
  К тому же неправильно сказано, что дочери были отправлены в Рим, тогда как на самом деле они пребывали в Венеции. Первое сохранившееся официальное письмо, которое удостоверило его личность, появилось в 1468 году:
  
"Для Господина Якова Нотараса: Господин Cакраморус виконт* Генуи, и консул Антианорум общества Генуи. Мы не забыли о дружбе со славным и великолепным Лукой Нотарасом из Константинополя, который был тогда великим дукой ромеев. Несправедливая и горькая судьба лишила его жизни, а и значительной части своей семьи, и его имущества .... мы постанавливаем и объявляем, в соответствии с нашей властью в настоящем письме, что великолепный рыцарь, Господин Яков Нотарас, является сыном вышеупомянутого Господина Луки Ностараса". (Датировано: 6 января 1468 года)
  
  После этого письма Яков не объявился внезапно, если следить за событиями, то все произошло очень совевременно. Вне сомнения, что на службе Яков не имел права связаться с оставшимися членами семьи, чтобы не быть заподозренным в заговоре с Западом. Можно предположить, что покинуть Османскую Империю ему могла помочь его старшая сестра, Елена.
  
  Подтвердить его личность могли вопросами к самому Якову. Точно как и сами сестры могли знать своего младшего брата в лицо. У Якова было четыре сестры: Анна, Ефросинья, Феодора и Елена, последняя жила в Энезе, будучи замужем за правителя Энеза, Джиорджио Гаттилусио. Незадолго до начала осады сестры Якова были отправлены в Венецию, они не был взяты в рабство и не пропали без вести. Поначалу даже генуэзские послы ошибались об этом:
  
  На протяжении 30 лет, его отношения с сестрами были нейтральны. Существуют, какие-то глупые догадки, будто Яков ссорился со своими сестрами и судился за имущество, документа на это как такового нет. Версии некоторых недалеких авторов о том, что Яков самозванец - абсолютно абсурдны.
  
  Из всех документов, как видно, Анна даже помогала ему устроиться в Италии, так как отвечала за благоустройство беженцев из Византа (есть письмо Якова касательно поселения в Сиенне). Она не могла не помочь своему брату, который по праву мог получить свое законное наследство от покойного отца. Анна Нотарас умерла 8 июля 1507 года, оставив завещание:
  
"Моим душеприказчикам запрещено идти на соглашение с моей невесткой Забетой и ни с кем-либо другим, выступающим от её имени, так как она растратила большую часть моего богатства и спрятала всё имущество моего брата (Якова)".
  
  Здесь она враждебна не к нему, а его супруге, на которой, как видимо, Яков женился по расчету. Этот документ составлен уже 16 лет после смерти Якова, который умер в 1491 году, то есть 16 лет после его смерти.
  
  
   Отношения с султаном
  
  Была ли у Мехмеда телесная близость с Яковом? Несомненно, была. За семь лет службы во дворце, красивый сын столь важной личности как великий дука не мог оставить султана равнодушным, тем более, когда тот был очарован им с первого взгляда и страстно возжелал его.
  
  И хотя в 1453 по 1468 годы нет сведений о жизни Якова в Османской Империи, однако тот факт, что не сохранилось записей о его тесных отношениях с султаном, не говорит, что этого не было. Яков мог не разглашать свои отношения с султаном и держаться, так сказать, в тени.
   Деятельность Эндеруна являлась закрытой и порою запретной, поэтому даже если единичные разглашения любовных случаев с пажами и слугами внутреннего двора записывались, это еще не раскрывает все драмы дворца. Любопытно, что аналогична и служба валашского князя Раду Красивого, который долгое время был фаворитом и наложником Мехмеда, однако с лета 1451 года по весну 1462 года (11 лет) нет никаких записей о его делах в Империи.
  
  Стихи Мехмеда доказывают его любовное внимание к юношам 'религии Иисуса', то есть, подчеркивая, что они были христианами. Намёк также имеет место быть обращенным к Якову.
  
  Поэмы никогда не датировали и не называли настоящих имен. Сам Мехмед называя себя, пользуется псевдонимом 'Авни'. Он также говорит о своем прозвище 'Фатих' в одном из своих стихотворений.
  
  А этот стих считают запутанным и странным, однако, несмотря на язык символов и метафор, он прост и понятен, если знать поэзию Востока и нравы присущие той эпохе.

В царстве месяца узрел я солнцеликого ангела.
К кудрям его темным, подобным гиацинту взывают вздохи любящих.


Обольстительно одетый в черное был этот светлый кипарис,
И во владениях франков красота его царит.


Всякий, кто не связал сердце свое к поясу его, сердечную печаль он испытает.
Ведь не истинный верующий тот, кто сошел с пути единственной любви.


Его уста даруют жизнь любовникам, после того как томным взглядом он сразил их насмерть.
Так, на пути спасения душ, этот красавец уподобился Исе.


Авни! Не сомневайся, этот возлюбленный однажды покорится тебе,
Ибо ты шах Истанбула, а он - властитель Галаты.

Авни (Фатих Султан Мехмет), Газель14-я

(Мой точный и дословный перевод с османского турецкого оригинала, Э. Ахметовой)

  Этот стих никоим образом не обращен к христианскому монаху или служителю культа. 'Пояс' - не материальный атрибут, а символизм: зуннар означает верность в вере, отсюда и иные толкования о преданности и приверженности любви. Стих просто указывает на конфессиональную принадлежность возлюбленного к христианству. То есть это также говорит о том, что Яков мог оставаться христианином, даже живя в Османской Империи.
  
  'В царстве месяца' здесь двойная игра: либо это ночь, либо метафора османской Империи. Завоевав Константинополь, Мехмед мог быть горд назвать его 'государством полумесяца' (Османский флаг изображает три белых полумесяца на зелёном фоне).
  
  Слово кара - не всегда в тюркском языке означало именно черный цвет, а само понятие 'темный' символизировало таинственность и магию. Точно также 'облаченный в черное', говорит о траурном наряде юноши, явно намекая на то, что Яков потерял отца и братьев. Помимо этого, темная одежда может быть метафорой его таинственности и скрытности.
  
  Нельзя считать, что франк - это только француз (здесь надо смотреть еще и контекст); эфренгюн в Персии и Османской Империи франками называли всех европейцев христиан, в том числе и греков. Так что это еще не опровергает, что эти стихи Мехмед мог обратить к Якову.
  
  Жил ли Яков в Галате - неясно, но в этом районе жило много христиан (Владение генуэзцев). Во время Завоевания 1453, многие греки бежали в Галату, спасаясь от османов, но, в конце концов, и в тот же день Галата сдалась. Все же, Яков жил в Эдирне, однако на протяжении 7 лет, он мог посещать Константинополь (особенно 1456, когда город стал столицей Османской Империи). Сама Галата это опять-таки турецкая метафора усиливающая принадлежность возлюбленного к христианству. В строке 'Стамбул и Галата' Мехмед нарочно сопоставил два района, таким образом, создав контраст выражению.
  
  "И во владениях франков этот красавец властвует" - Яков был сыном человека наиважнейшего и высшего после Императора Ромейской Империи - он заслуживает быть названным "царем франков" из-за своей красоты и благородного рода.
  
  
   Достоверность терминов
  
   Титулы и обращения указываются в соответствии с эпохой и по общим правилам истории. Мною подробно изучена все терминология и правила её произношения.
  
   Для византийских греков используются греческие чины и названия, для османов - турецкие.
  
   В турецкой транскрипции арабские и персидские слова произносятся немного иначе. Зачастую буква "а" читается как "е"; "дж" как "ч", "д" как "т" и т. д. Например, Искендер а не Искандар, Шехабеддин а не Сихаб аль-Дин.
  
   От автора используется имя Мехмед, которое в турецком произносится как "мемет" (мягкое "х" едва не произносится), не арабизированное Мохаммад (по тур. Мухаммет) или устаревшее Магомет, хотя по последнему правилу произносят его имя так европейцы: Маометто, Мехемете и прочие варианты.
  
   Его титул султан - ни эмир и не халиф, потому что его империя это султанат, не эмираты и не халифат. Однако в исторических записях с именем Мехмеда сопутствует почти обязательный тюркский титул "Хан" и персидский Падишах, которого очень часто употребляют по отношению к Мураду и Мехмеду.
  
   Хотя греки, например Георгий Сфрандзи называл его эмиром(Мехмед допускал по отношению к себе этот титул, еслиего употребляли европейцы), а другие Беем, что является их ошибкой. В рассказе учтены и эти нюансы. Итальянцы именовали его "Сигнор" - господином, или "Гранд Турк" - Великий турок.
  
   В других романах и книгах Луку ошибочно называют то князем, то дукасом, а его имя транскрибируют как Лукаш или Лоукас. Правильнее его будет называть мегадукой или в переводе на русский великим дукой, а имя писать как Лука. Его титул мегадука, изначально, верховный адмирал, но позже стал главой государства, а не только морского флота.
  
   Всё правильно за исключением диалогов, когда турки даже иностранцев называли "беями", например Раду Бей, Казыклу Бей и т д. а греки к Мехмеду применяли "Василевс" - император.
  
   В книжной традиции титул "король отождествляется с католицизмом и западной преемственностью, поэтому императора восточно-римской церкви (то есть православной) а тем более османского правителя не следует называть "королем". Монархам вне Европы принято использовать общеизвестное "царь" или "император".
  
   Город Константинополь по-турецки Константинийе, название Стамбул происходит от арабского "Истинполин" с 13 века, от греческой фразы "в город" (либо это искажение оригинального названия), а по народной версии "Исламбул" - город ислама, что являлось не официальным названием и выдумкой поздних историков 16 века, точно как и приписывание Мехмеду II переименование города. Он этого не делал и официальное название "Константинийе" оставалось вплоть до 1930 года.
  
   Образы героев
  
   Внешность Якова
  
   В источниках Яков описан как исключительно красивый мальчик:
  
   "Юноша замечательного характера и необычайной внешности*" (Николай Сагунтский)
   *"adolescentulus egregiae indolis formae honestae" - formae означает красоту, "egregiae" досл. вопиющей, чрезвычайной* можно текст также трактовать также как: "превосходный юноша с прирожденной красотой и благородством".
  
   "Ибо юноша, которому шел четырнадцатый год, был красив*". (Михаил Дука)
   * εὐειφὴς "эвейдис" - то есть красивой внешности; красивого тела; прекрасный и милый для взгляда.
  
   В романе, внешность Якова примерно соответствует описаниям византийских ангелов:
  
   "Их магнетические глаза, красивые черты лица, огромные глаза подчеркнутые блеском темно золотых кудрей, белая кожа сияет от легкого прикосновения желтоватого и светлого, вишнево-красного цвета щек, а их губы вызывают воспоминания о всех качествах идеальной красоты Византии".
   (Красота и мужское тело в Визатии, М. Хатзаки)
  
   А также внешнему облику Якова послужили описания из стихов самого Мехмеда о красоте его "возлюбленного":
  
   "В царстве месяца узрел я солнцеликого ангела.
   К кудрям его темным подобным гиацинту взывают вздохи любящих.
   Обольстительно одетый в черное был этот светлый кипарис,
   И во владениях франков красота его царит".
   (Авни, Диван-и Фатих Султан Мехмед, газель 14-я)
  
   И наконец, несколько цитат о византийской красоте:
  
   "Очи его были светло-голубые и блестящие... Его волосы сияли как лучи солнца, его белое тело было похожим на чистейший кристалл".
   (Описание молодого Константина IX Мономаха "Внешность царя" Михаил Пселл, Хронография)
  
   "Лицом он был подобен розе, с телом, белым как снег, статный, светловолосый, обладающий необычайной мягкостью, издалека благоухающий мускусом".
   (Описание юноши-евнуха, Житие Андрея Юродивого)
  
   "Ибо юноша имел изящную внешность: со светлыми волнистыми волосами, большими глазами, румяным лицом и темными густыми бровями, а его грудь была подобна кристаллу".
   (Описание главного персонажа из народной песни Дигенис Акритас, из сборника средневекового эпоса Акритские песни, около 9 в.)
  
   Внешность Мехмеда
  
   Султан Мехмед вопреки предубеждениям о том, что турок должен быть смуглым и черноволосым не выглядел так, каким он представляется в более позднем искусстве. Более того Мехмед являлся метисом, его мать была однозначно не турчанкой. Согласно описаниям его личных приближенных, визиря Махмуда и поэта Йезери Касима Паши Завоеватель выглядел так:
  
   "Султан Мехмед II имел полные и круглые щеки, раскрашенные в красный и белый; чувственный рот и усы, которые украшали его губы как "листья над двумя бутонами роз", и каждый волосок его бороды было как золотая нить; а его крючковатый нос над его красными губами напоминал клюв попугая над вишней".
  
   Некоторые европейские авторы пытались описать его черты, и хотя Джакомо Лангуски и Зорци Долфин не видели Мехмеда но передают о его внешности по словам других:
  
   "Великий Турок Господин Мехмед является молодым человеком 26 лет. Цвет его кожи светлый, от мощен, среднего роста. Его руки славны. Его внешность внушает страх, чем уважение. Он редко смеется; он хитер; он наделен великолепной щедростью. Он постоянен в достижении своих целей. Он очень смел во всех начинаниях".
  
   Другие итальянские современники замечали в нем красноватую бороду, большие глаза, длинные ресницы.
  
   Все описания вроде того что у Мехмеда нос "как у барана", смуглая кожа и мускулистое тело и непомерно высокий рост - являются вымыслом поздних историков, которые жили более 200 лет после него, и не основываются на достоверных источниках.
  
   Настоящее лицо Мехмеда хорошо отражается на портрете медали 1460 года, с надписью "Magnvs Princeps Et Magnvs Amiras Sultanvs dns Mehomet", которую сделал по личному заказу султана скульптор Пьетро да Милано, который видимо, сделал наброски с натуры, примерно еще с 1455 года. Изображенное на монете лицо султана демонстрирует юного Мехмеда в свои 25-27 лет. Его профиль весьма соответствует уже пожилому, но правдоподобному лицу на полотне Джентиле Беллини, сделанному за год до его смерти: римский нос, скошенный подбородок, маленький рот, круглые губы, большие глаза с тяжелыми веками и дугообразными бровями остались те же самые.
  
   Другие персонажи
  
   Остальные образы героев опираются на воображение автора, согласно описаниям в других текстах или этническим особенностям.
  
  
   Об однополых отношениях и гомоэротизме
  
   Рассказ в целом концентрируется на страсти султана к сыну мегадуки, так как чувства Мехмеда к Якову в истории имели поворотный момент для судьбы последних аристократов павшей Византии. Их связь не была причиной бед, а всего лишь возникла в трагедии жизни рода Нотаров.
  
   Касательно Византийских законов мною прочитаны уставы Византийской церкви: правила Василия Великого и номоканон святого Иоанна Постника. Несмотря на это, чувственность в работах Симеона Богослова и Михаила Пселла помогли воссоздать, возможно, реальные условия некоего "двоеверия" Византийской культуры.
  
   Сведения подобные коптским заклинаниям 9 века. для мужчины чтобы "приворожить любовника" также способствовали представлению обычаев гомоэротизма в Византии.
  
   "...Ты должен овладеть его сердцем и его умом,
   ты должен властвовать над всем его телом
   ...Если он попытается лечь спать, ты не должен позволить ему заснуть.
   Он должен искать меня из поселения в поселение, из города в город...
   ...Пока он не придет ко мне и не отдаст себя к моим стопам...
   В то время как его руки полны блаженства,
   Пока я не удовлетворю его желанием моего сердца,
   И требованием моей души, приятной страстью любви нескончаемой!.."
  
   А также естественно послужили источники Древней Греции, где однополые отношения практиковались свободно, это труды: Феогнида Мегарского (его стихи и песни о юношах), Платона, в частности "Пир", "Федр" и о Сократе, также работы Лукиана из Самосаты "Две Любви", комедия Аристофана "Облака", биография Диогена Лаэртского "О Диогене Синопском", поэмы Стратона из Сард, и разное из собрания "Палатинской Антологии" византийского грамматика 5 века, Константина Кефалы, и многое другое.
  
   "Опять же в любви к мальчикам цари терпят еще большие лишения, чем в любви первого рода; потому что, как всем известно, удовлетворение этого чувства тогда только доставляет нам радость, когда соединено с любовью. Но опять-таки и любовь менее всего дается тиранам, потому что любовь стремится не к тому, что легко дается, но к ожидаемому. Как человек, не имеющий жажды, не чувствует удовольствия, когда пьет, так и человек, не чувствующий любви, не чувствует ее восторгов".
   (Ксенофонт. Гиерон III, 4: 29, 30)
  
   Что же до разницы мусульманских законов и обычаев восточных народов, всё подробно изучено и описано в отдельной работе "О тайне запретной Любви на Востоке".
  
   В романе присутствует упоминание о том, что валашский принц Раду Красивый, который являлся султану любовником, пребывал на осаде Константинополя, и хотя это не исторически достоверный факт, но предположение автора на той основе, что восточные правители всегда брали с собой своих возлюбленных фаворитов в походы:
  
   "Лучший образ жизни - это когда у тебя есть вкусная еда, золотистое вино и юноша с темными глазами. Потому что даже в пути он твой спутник; когда ты пьешь, и он пьет как твой сотрапезник; а когда ты с ним наедине, он как твоя жена". (Аль-Рагиб аль-Исфахани, "Мухадарат аль-удаба, II)
  
   "Более этого, безбородые юноши могут быть спутниками в путешествиях. Но в этом луноликие представители женского пола не могут быть ни другом, ни компаньоном". (Мустафа Али, Кава'иду'л-Мечалис)
  
   "Возлюбленные юноши сопровождают тебя в военных походах"
   (османский поэт Дели Бирадер)
  
   На Ближнем и Среднем Востоке существовали термины как коча-сефери - супруг в путешествии, зауджат эль-сефери - жена в пути, гулам эль фиреш - юноша для постели, такие прозвища мужчины как и правящего так и среднего класса давали своим младшим любовникам, которые всегда сопровождали их в дорогу, будь то любое путешествие или военный поход.
  
   И напоследок обычаи времен кочевых тюрков:
  
   "Была и другая сторона найма этих турецких мальчиков: с их круглыми лицами как луна и черными волосами и бровями, многие султаны и эмиры находили их сексуально желанными. Жестокая красота юноши-раба, чьи брови были как лук, и чьи глаза смотрели как стрелы, была ключевым образом в формировании любовной персидской поэзии эпохи. В таком сложном мире, такой турецкий мальчик мог одновременно быть рабом своего владельца, его солдатом, его и партнером в постели, а также в любовных играх быть его жестоким хозяином".
   (из главы "Приход Турок" книги "Монголы, Гунны и Викинги. Кочевники на Войне. Хьюг Кеннеди. 2002)
  
   Подробнее о княжиче Раду отдельно в рубрике "Присутствовал ли Раду на завоевании Константинополя 1453 года?".
  
   Факт законности для правителя вступать в интимные отношения со своими юными слугами и рабами упомянуто в дидактической книге "Кабуснаме", которая стала настольной книгой султанов, и Мурад II, отец Мехмеда, примерно в 1450 году заказал Марджумаку Ахмаду ибн Илиасу перевести книгу с персидского на турецкий, которая прежде 4 раза переводилась на этот язык, еще со времен раннего анатольского периода:
  
   1. Неизвестного автора, 2. перевод Шейхоглу Садруддина (1340-1401), 3. перевод Аккадиоглу (ранний 15-й в.) по заказу Хамзы Бея, сына Баязида I (дед Мехмеда), 4. поэтический перевод Бедр-и Дилада (р. 1404) в его книге "Мураднаме", посвященной самому Мураду.
  
   "О сын, в удовольствиях ты можешь наслаждаться юношами. В течение лета пусть твои желания склоняются к гхуламанам".
   (Кабуснаме, глава 15)
   *Гхуламан - дословно мальчик, молодой мужчина, раб. В турецком переводе гулам а также оглан - мальчик, юноша, так назывались пажи султана, самые приближенные к царской особе слуги.
  
   В романе учтен не только факт отношений между мужчинами, но и восточные обычаи, нравы, характеры, стиль описаний. Больше всего вдохновили следующие работы:
  
   *Элегия Аль-Сафади "Любовная тоска покинутого"
   *А также многие идеи я черпала из стихотворений османского поэта Мехмеда ибн Мустафы "Меали Дивани" (о любви),
   *Из разных обычаев описанных османским историком Мустафой Али Гелиболу в его книге по этикету "Манеры для собраний" (о страсти мужчин к мальчикам, флирте, свиданиях, похищениях)
   *Некоторые ценные заметки "Сейхатнаме" Эвлии Челеби, об обычаях любовников и возлюбленных.
   *Записи османского автора и историка Ашика Челеби и шехренгизы Исхака Челеби
   *Сборник стихотворений знаменитых османских авторов албанского происхождения, таких как Яхья Дукагини, Месих Приштинелли и Незим Фракулла - все они обращались к красивым юношам.
   *И трактат Ибн Хазма "Ожерелье голубки", в частности первая глава "О признаках любви", которая почти всецело посвящена отношениям между мужчинами:
  
   "У любви есть признаки, которых разумный человек быстро обнаруживает, а проницательный легко признает, и первый из них -- задумчивый взгляд. Глаза это раскрытые врата души и исследователи её тайны, они открывают её самые сокровенные помыслы и выражают сокрытые в ней чувства.
   К другим внешним признакам и свидетельствам любви, которые очевидны всякому кто может видеть и мыслить, относится: великая радость в нахождении себя рядом с любимым в тесном пространстве, и соответственно печаль от присутствия в широком месте; всё ради того, чтобы игриво перетягивать все, что взял другой; подмигивать украдкой; опереться на объект своей любви, стремление коснуться его руки, или любой части его тела, когда это возможно; а во время разговора пить остатки того, что возлюбленный оставил в своей чарке, ища то самое место где касались его губы".
   (Ибн Хазм, Ожерелье Голубки, трактат об искусстве и практике арабской любви)
  
   Идея сравнения питья из чарки и поцелуя прослеживается и в Греции, так например Лукиан из Самосаты в обращении Геры к Зевсу о Ганимеде пишет:
  
   "Ты не принимаешь от него кубка иначе, как поцеловав его на глазах у всех, и этот поцелуй для тебя слаще нектара; поэтому ты часто требуешь питья, совсем не чувствуя жажды. Бывает, что, отведав лишь немножко, ты возвращаешь мальчику кубок, даешь ему испить и, взяв у него кубок, выпиваешь то, что осталось, когда он пил, губы прикладывая к тому месту, которого он коснулся, чтобы таким образом в одно время и пить, и целовать".
   (Лукиан. Разговоры богов 5, пер. С.С. Сребрного)
  
   Как видимо модель любви на Востоке и в Древней Греции была во многом похожей: в культуре, традициях, эстетике и стиле поведения.
  
   Фактор "супружеских" отношений (о которых в этой части вскользь упоминается) на мусульманском Востоке также корнями уходит в традиции прошлого. Как ни по-новому звучит эта теория, а мужчины любили своих юношей точно также как другие любили своих женщин: невест, жен, а те в свою очередь любили своих покровителей как девушки принимали своих мужей. Это не оглашалось ввиду условных законов в обществе, но качество отношений ничем не отличалось.
  
   Персидские древнегреческие культуры развивались одновременно. Кумир и объект подражания Султана Мехмеда, Александр Македонский сам по традициям персов взял в себе в любовники юношу-евнуха, цветущего Багоаса, которого прежде "любил" Дарий, а точнее пользовался им по обычаю, также как и Мехмед взял Раду.
  
   В Греции это понятие также не было чуждым. Ксенофонт упоминает в своей "Лакедемонской политии" об обычаях беотийцев (Беотия - страна к югу Греции):
  
   "Считаю нужным сказать и о любви к мальчикам (пайдикон эротон), так как и это относится к воспитанию. У других эллинов бывает так: у одних, например, у беотийцев, взрослый и мальчик живут в самой тесной связи (букв. как супруги)". (2, 12)
  
   Слово συζεύγνυμι - сизигентес - жить в паре; жить как супруги; от слова σύζυγος - "сизигос", супруг, муж, соединенный в браке.
  
   В книге Лукиана из Самосаты "Разговоры богов" ревнивая Гера спорит с Зевсом и в конце обиженно добавляет "Мне все равно, хоть женись на нем" (4).
  
   Точно также идея о том, что султан или падишах разделял ложе со своими фаворитами, взята из многочисленных восточных текстов, и со времен древних греков, средневековые обычаи турок, персов и арабов не сильно изменились:
  
   "Фиванцы и элейцы держатся этого мнения: по крайней мере, хотя любимые мальчики и спят с ними, они ставят их около себя во время сражения" (Платон, Пир)
  
   В турецком языке слово супруг, точно как и в греческом не имеет столь строгие условия как, например в современном русском. Османо-турецкое "шехер"- муж, может обозначать и супруга в браке и одновременно просто господина, хозяина; помимо этого используется в словосочетаниях как "ученый муж" или "храбрый муж", слово аналогично арабскому "сахиб" - хозяин, владелец.
  
   ***
  
  
   1 Мелек-веш - тур. ангелоподобный; пери-пейкер - перс. досл. периликий, пери в персидской мифологи это прекрасные духи красоты и соблазна.
   2 газель - строфа в арабском стихосложении, ставшая жанром любовно-лирической поэзии, которую в классическом варианте можно рассматривать как поэтическое выражение восхищения перед красотой и любви в разлуке.
   3 Гермий - Евнух, в которого влюбился Аристотель.
   4 Протостратор - с конца 12 века в Византийской империи, эта стала одной из главных в придворных и военных чинах, и в поздневизантийское время занимала 8-е место на иерархической лестнице. В войне протостратор часто стоял во главе армии или командовал отдельной её частью. Фактически это был заместитель великого доместика, командующего всеми сухопутными силами империи.
   5 Хризокерас - пролив Золотой Рог.
   6 лат. "О, сладкий мальчик".
   7 Мой Мехмед, мой любимый.
   8 Силяхдары - придворные и воины-избранники султана, охранявшие особу правителя.
   9 Гяур - в тур. немусульманин, с арабского: кяфир - неверный.
   10 Кайсер-и Рум с тур. букв. Кесарь Ромеи, кесарем называли законных наследников трона Империи Ромеев - Византии; в тур. Рум - это западная часть османской Империи.
   11 Искендер Зул-Карнейн - Александр Двурогий. С араб. "дхул-карнайин" - тот, у кого два рога; в 18-й суре Корана появляется как человек наделенный силой Аллаха; в традиционной культуре Востока так именуют Александра Македонского, а также мифического предка анатольких турок Огуз Хана.
   12 Великий логофет - в византийском государственном аппарате с конца 12 века чиновник, под контролем которого находилось все гражданское управление.
   13 Великий коноставл - командующий войском в Никейской империи и при Палеологах, один из высших военных чинов.
   14 Титул византийского императора.
   15 Адельфопоэзис - буквально "братотворение", обряд совершавшийся в православно христианской традиции для объединения двух людей одного пола (обычно мужчин), и союз благословляла церковь. Внешне, обряд адельфопоэзиса очень схож с совершением таинства брака.
   16 Ирем, с персидского и арабского Ирам - райский сад в мифологии Среднего и ближнего Востока.
   17 Хункар - "проливающий кровь", одно из прозвищ Султана Мехмеда II после завоевания Константинополя.
   18 Эфенди - тур. господин, хозяин, уважительное обращение к любому мужчине, старшего или младшего возраста.
   19 Мирахор - начальник султанских конюшен и тяглового транспорта.
  
Оценка: 2.77*16  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"