Деревенская толкучка постепенно рассасывалась. Продавцы сворачивали свои пожитки, запихивали их по машинам и разъезжались. К нужному торговцу мы подбежали как раз в тот момент, когда он только начал собираться. Недовольно пересчитав наши деньги, он бросил на прилавок несколько упаковок с макаронами и консервных банок. Хорошо еще, что мясо мы купили раньше, а то с местным обслуживанием можно вообще голодной смертью умереть.
- Мам, еще шлепанцы не взяли, - напомнила Анька.
Точно! Старые порвались на полпути, и пришлось возвращаться домой. И мы побежали искать шлепанцы. Нашли, конечно, в самом дальнем углу. Меланхоличный продавец с морщинистой, как у обезьянки, мордочкой обмотал Анькину обновку коричневой бумагой и протянул мне.
- А пакетов нет?
Торговец аж закашлялся от такой наглости, но все же мотнул головой в сторону. Дескать, пакеты там.
Анька, конечно, побежала вперед, со свертком под мышкой.
- Дяденька, один пакет дайте, пожалуйста!
Назвать этого бомжа дяденькой я бы не рискнула. Старый, оборванный и вонючий, он сидел в стороне от общего рынка. На целлофане перед ним лежали старые книжки, машинки, игрушки и куча прочих подержанных вещей.
Расплатившись за пакет, я уже собралась возвращаться, как неугомонная Анька заныла:
- Ну, давай что-нибудь купим, а?
Зачем нам сдались эти вещи, когда в Москве можно купить новые и красивые? Жалостливая Анька, конечно, пожалела "дяденьку". Не очерствело еще сердечко. Не может она пройти мимо пьяницы на остановке (а вдруг ему надо помочь?), ни мимо кошки (мам, давай купим ей сосиску?).
Когда-то и я подавала милостыню, кормила голодных и помогала беспомощным. Это было давным-давно, когда еще на паперти стояли действительно нищие и голодные, а не те, кто сделал на этом бизнес и расхаживал с липовыми справками о болезнях и смертях. Видела я теток, которые годами собирали "на похороны дочери". Встречала и мужиков, копящих на "дорогую операцию". Когда мой муж подходил к ним и предлагал ту же операцию без очереди и бесплатно, они улепетывали со всех сил. А девочка, клянчащая деньги "на хлеб", швырнула мне в лицо батон, что я ей протянула. С тех пор у меня отмерли жалость и сердоболие.
Я окинула взглядом нехитрый скарб. Набор кубиков, несколько машинок, древний будильник, мячики, несколько кукол. И тут мое сердце замерло. Я вытащила из кучи кукол самую облезлую.
Голубые глазки с полуобгрызенными ресницами, слипшиеся и посеревшие кудряшки и рот, вымазанный коричневым лаком для ногтей. В ушах маленькие дырочки - я их проковыряла совсем малявкой, когда мама запретила мне протыкать уши. В знак протеста я проковыряла их Изюмке и вставила сережки из цветной проволоки.
- Сто рублей, - заявил продавец и сплюнул на землю коричневую от самосада слюну.
- Но мам, я не хочу такую куклу!
- Зато я хочу.
Я протянула торговцу купюру и, зажав в одной руке Анькину ладошку, а в другой Изюмку, потащила их домой.
Сколько было этой кукле лет - я не знала. Кажется, она была всегда. Во всяком случае, на всех моих немногочисленных младенческих и детских фотографиях она уже была.
Не знала я и о том, кто дал ей такое смешное имя. В деревне помимо Изюмки у меня был плюшевый медведь Назар и несколько пупсов. А на двенадцатилетие дядя привез мне шикарную ходящую куклу Нину, но мама почти сразу увезла ее в Москву.
Достать в ту пору хорошие игрушки было так же нереально, как слетать на выходные на луну. Бабушка шила медведей и раздавала их знакомым. Назар тоже был сделан ее руками. Со временем белая в розовый цветочек ткань протерлась. Бабушка ставила заплатки, а потом и вовсе выкинула замусоленную игрушку. Пупсы тоже протянули недолго. И лишь Изюмка все мое детство была мне верным товарищем и другом.
Пластиковые ручки и ножки, соединенные между собой резиночками, круглые щечки, открывающиеся и закрывающиеся глазки. Если выдернуть из узких щелочек ресницы, то глаза у Изюмки сразу же некрасиво закатывались.
А если отодрать с головы верхнюю часть, в которой присоединяются волосы, и заглянуть внутрь, то можно было увидеть, как крепятся внутри пустой черепной коробки глаза.
Серые кудряшки когда-то были белоснежными и свисали ниже талии. Но они не пережили моих парикмахерских тренировок. Сначала я сделала Изюмке челочку, а потом обкромсала волосы покороче. Постригла я их так неровно, что в результате выравнивания, (и еще раз выравнивания, и вот тут как-то кривовато), белые кудри укоротились изрядно.
Платья для Изюмки и меня шила бабушка. Она никогда не жалела ткани. Платьица выходили красивыми, пышненькими. В одной из таких обновок я и повисла на заборе. Было мне лет шесть или семь. С местными девчонками и мальчишками я лазила по деревьям, крышам сараев и бань.
В какой-то момент мое платье-фонарик зацепилось за забор и порвалось. Я повисла над землей, а подол платья предательски задрался сзади и застрял на верхней перекладине. Соседские ребята долго надо мной потешались, пока не пришел владелец забора, злобный дядька Кондрат. Ребята кинулись врассыпную, а он поднял меня высоко-высоко, высвободил мое платье и отпустил.
Дядька Кондрат гонял малышню нещадно. Тех, кто лазил к нему на баню или сарай, он мог поймать и шлепнуть пару раз крапивой. Мне не доставалось ни разу.
Он снял меня с забора и пригласил в дом. Неумело заштопал дырку, пока я куталась в клетчатое кусачее одеяло, напоил чаем с сухарями и велел кланяться бабушке.
Бабушку любили все. В сельмаге ей передавали поклон продавщицы; застукав меня за обдиранием кукурузы на полях, вместо заслуженной порки я получала наказ передавать бабушке поклон от колхозников и так далее.
- Это чья ж бандитка? - переговаривались бабки на лавочках, в очередной раз заметив меня на заборе.
- Нюры Поповой внучка, - отзывались знающие.
- Ой ты ж! Авось охолонится с годами-то?
С годами действительно я "охолонилась". Заборы и крыши уступили место книгам. Достать их в ту пору было непросто. Мы сдавали макулатуру, а на полученные в обмен талоны можно было приобрести редкие и интересные книги. Александра Дюма и Жуля Верна мы зачитывали до дыр. По рукам ходили истрепанные книги с подклеенными страницами.
В сельской библиотеке книг было немного. Неизвестно когда и как туда затесались несколько томов Владислава Крапивина. Эта любовь не прошла и с годами. Совсем недавно я купила для Аньки полное собрание сочинений и прочла все 28 томов за неделю.
А тогда, много лет назад, по ночам я читала в терраске, захлебываясь от слез. Засыпала в три-четыре часа ночи, положив полюбившийся том под подушку. Во снах я плавала с Капитаном Бладом, спасала Прекрасную Маргарет и летала на Синем Фламинго. А утром я слышала бабушкины шаги за дверью, потом ее белая косынка проплывала за окном - бабушка шла на огород. Если бы можно было бы отмотать все эти годы назад, я побежала бы следом за бабушкой. Я бы помогла ей собирать ягоды, полоть траву, окучивать картошку. Я помогла бы ей делать все то, что в ту пору не делала. Но я доставала из-под подушки книгу и читала дальше. И из деревенского простенького быта я уходила в сказочно-приключенческий мир. А бабушка хлопотала по огороду. Сейчас мне стыдно до слез за мое поведение. И не вернуть бабушку, не рассказать ей все это. Хотя она и сама прекрасно все знала.
Любовь бабушки - она всепрощающая и всепонимающая. Она ни одного из своих детей не любила так, как единственную внучку. Она пекла для меня блинчики, варила мое любимое варенье и единственное яблоко - самые первый урожай молоденькой яблоньки - она отдала мне. Все для любимой внучки.
А я приезжала всё реже и реже. В выпускные классы я приезжала к бабушке только на пару недель, а с восемнадцати начала учиться на вечерке и работать, а в короткие отпуска только и хватало времени на написание курсовых и стирку-глажку.
А потом бабушка умерла. Умерла как-то тихо и не заметно. Соседка нас вызвала телеграммой. Мы так и не смогли с ней толком простится. А на похоронах у меня лишь билась в голове мысль о том, что больше никто и никогда мне не испечет таких блинчиков. Хотя к тому времени я не была у бабушки почти пять лет и блинчиков ее уже давным-давно не ела.
На похороны собралась вся деревня. От церкви до кладбища ее несли на руках, хотя мама заказала автобус. Каждый хотел проститься...
Дом без бабушки стал пустым и неуютным. В том же году его ограбили и сожгли, заметая следы. Новый дом мы отстроили много лет спустя и приезжали сюда на отдых. Муж ловил рыбу, мы с Анькой ковырялись на огороде. Он основательно зарос, и максимум на что мы были способны, так это на окультуривание пары кустов смородины и грядки с клубникой. Все остальное пространство мы превратили в газон с гамаками, за что постоянно выслушивали упреки от соседей.
Как прожить на пенсию в три тысячи рублей? Вот и приходится бедным бабкам разводить курей, коров, да закупаться на базаре. Сельмаг давно уже дышал на ладан. Да и зачем там закупаться, если на базаре дешевле? Да и сколько всего интересного можно найти на этом самом базаре.
Я не спрашивала того базарного торговца, каким путем в его руки попала кукла из бабушкиного дома. Зачем ворошить прошлое?
После купания, Изюмкины кудряшки приняли прежнюю белизну. Я покопалась в старом чемодане. Пару Анькиных платьев вполне можно перешить на Изюмку. Негромко застрекотала старая швейная машинка. Платьице-фонарик, яркое и пышное, голубая лента в волосах. Анька заглянула в комнату, ахнула и схватила куклу.
- Отдай, - рассердилась я.
- Я думала, это мне. Разве мамы играют в куклы? - удивленно протянула Анька.
- Мамы играют в куклы, - подтвердила я и прижала Изюмку к груди. Почему-то в глазах закачалась пелена из слез.
- Не плачь, мам. Ей не будет скучно. Я познакомлю ее с Барби и Кеном.
Я невольно представила американскую красавицу Барби, бюст и попа, стройные тонкие ноги, и рядом - лупоглазую Изюмку с руками на резиночках. Нет. Моя дочь никогда не сможет понять эту простенькую короткостриженую куклу из прошлого. И не будет в ее жизни таких игрушек, которые помогли бы заглянуть далеко-далеко, на страницы памяти.