Эпштейн Исаак Рудольфович : другие произведения.

Ленинград - Милуоки через Нью-Йорк

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  

Исаак Эпштейн

ЛЕНИНГРАД - МИЛУОКИ
ЧЕРЕЗ НЬЮ-ЙОРК

Несколько реалистичных историй

для друзей и родных

   М и л у о к и
   2002

В м е с т о п р е д и с л о в и я

  
   В феврале 1995 года, достаточно неожиданно для себя, я оказался свободным от всех нагрузок. Две операции, которые мне пришлось перенести, сопровождались осложнениями, вынудившими подать заявление об уходе с работы.
   Я был далеко не первой молодости, когда в декабре 1989 года достиг заветных берегов Америки - через неделю после прибытия в Нью-Йорк мы скромно отметили мой пятьдесят седьмой день рождения. Десять месяцев спустя приступил к работе в медицинской школе имени Альберта Эйнштейна в Нью-Йорке. Без перерыва продолжил работу в медицинской школе в Милуоки (Висконсин). Таким образом, мой американский рабочий опыт охватывал без малого пять лет. В Союзе мой стаж исчислялся тридцатью тремя годами, специальностью была нейрохирургия, и я прошел тернистый путь становления врача и научного работника. Последние двадцать семь лет до отъезда из Ленинграда работал в нейрохирургическом отделении хорошо известного в Союзе научно-исследовательского психоневрологического института имени В.М.Бехтерева.
   Встав на “трудовую вахту”, когда мне не было еще двадцати четырех, оставив ее в шестьдесят два, я очутился в непривычном безработном вакууме. Скорее всего, именно это побудило сесть к письменному столу. Я не уверен, что изложенное ниже окажется интересным для многих. Я не уверен - но надеюсь...

П Е Р В Ы Е Ш А Г И

  
   Наш путь в Америку был характерным для покинувших Союз в восьмидесятые годы: Вена - Рим - Нью-Йорк. Впечатления тоже были типичными. Шок от супермаркетов Вены, сказочной чистоты и уютности маленьких альпийских городков, красоты гор и морей Италии, потрясение от каналов и гондол Венеции, чувство причастности к истории в Риме... Поражала доброта и сердечность и австрийцев, и итальянцев.
   На этом фоне - воспоминания об унизительном “шмоне” в аэропорту “Пулково-2” в Ленинграде, связанной с этим длительной задержкой рейса, когда казалось, что самолет с нашими детьми и внуками улетит без нас... Эти воспоминания оказались прекрасным лекарством от ностальгии. Лекарством, не только действующим сильно, но укоренившемся в сознании на долгие годы.На всех последующих дорогах Америки, в удачные и не слишком удачные дни, вспоминая оставленных в Союзе любимых друзей, долгие и теплые отношения с сотрудниками, дорогие с детства места - невольно возвращаешься мыслью к 20 августа 1989 года в аэропорт “Пулково-2”. Мне до сих пор кажется, что я вижу на советских таможенниках эсэсовскую форму...
   Закончены иммиграционные формальности в аэропорту Джона Фицджеральда Кеннеди. Мы попадаем в объятия встречающих нас друзей. Дети едут в гостиницу, а мы - в семейную обстановку дружеского дома. Достаю из сумки книгу, изданную в 1938 году. Автор - известный летчик , Герой Советского Союза А. Беляков. Называется она “Из Москвы в Америку через Северный Полюс”. Я получил
   разрешение на вывоз этой книги через публичную библиотеку, уплатив, мне помнится, тройной номинал. Эту книгу прислал мне с фронта отец с надписью, сделанную зеленым карандашом: “Дорогому Изику. Если полетишь в Америку - то не хуже. 23/1-43. Твой папа Руня”. Я показываю свою реликвию, мы единодушно решаем: я прилетел не хуже!
   Гостиница, в которую поместили семью дочери - одно из первых и не самых приятных впечатлений об Америке. Расположенная в центре Манхэттена - на 28-ой стрит, в одном блоке от 5-ой авеню, она является ярким примером экологического благополучия и разнообразия животного мира новой для нас страны: тараканы и мыши были нашей компанией... В полной мере мы оценили прелесть этого приюта, когда смекнули, что постоянный полицейский пост через улицу предназначен для этого заведения. Горькие слезы нашей старшей внучки, одиннадцатилетней Машеньки, хотевшей немедленно вернуться из этого вертепа в свою ленинградскую квартиру, в определенной мере компенсировались неиссякающим оптимизмом младшей, которой едва минуло два с половиной года. “Какая хорошая квартирка, - говорила Катенька, - и спать можно всем на одной кроватке!” Вторая кроватка стояла так близко к первой, что определить их множество было достаточно трудно и более искушенному человеку. Эта идиллия закончилась через полтора месяца, когда с помощью американских “долгожителей” были сняты квартиры в Квинсе. Мы приехали забирать детей и внуков из гостиницы. Катенька, успевшая быстро привыкнуть к тому, что все переезды связаны с авиацией, протянула мне пакетик леденцов: “Дашь мне пососать в самолете...” Таким образом, еще раз было подтверждено известное марксистское положение, что бытие определяет сознание. Справедливость этой формулы проявилась вскоре еще раз, когда у очередного “гарбича” (вынесенных на улицу ненужных домашних вещей, мусора), Катенька спрашивала: “А это брать будем?” Действительно, “устами младенца глаголет истина!”
   Конечно, мы имели информацию об отсутствии привычных для нас бытовых проблем в Америке. И все же было удивительно вселиться в квартиры не через годы ожидания, а в рекордные сроки. На этом этапе освоения страны вызывало удивление и то обстоятельство, что телефон в квартирах функционировал к моменту нашего переезда. Как было не вернуться в недавнее прошлое, когда доводы о необходимости связи с реанимационной службой, возможности срочного вызова к больному - и, конечно, соответствующие справки - не были достаточными аргументами для установления телефона. Правда, существовали обходные пути. Стоило попасть в отделение “влиятельному человеку” или его родным - и телефонные проблемы оказывались решенными так же быстро, как это происходит в Америке.
   И еще немного о квартирных проблемах.
   Я окончил 1-ый Ленинградский медицинский институт
   имени академика И.П. Павлова в1956 году. В школу пошел по советским понятиям рано - в семь с половиной лет, и к окончанию института мне не было и двадцати четырех. После учебы мы вмести с женой, окончившей одновременно со мной Ленинградский институт иностранных языков, получили направление на работу в Калининградскую область (бывшая Восточная Пруссия, Кенигсберг ). В 130 километрах от Калининграда, почти на границе с Литвой, есть небольшой городок - Гусев, бывший Гумбинен. Население 14 тысяч человек, не считая военных. В распоряжении горожан в то время была одна машина-такси, стокоечная больница и две средние школы. В этих учреждениях предстояло работать соответственно мне и Аде. На первое время нас поселили в больнице. Жили на третьем этаже, над моргом. Все удобства были этажом ниже, в больничном отделении.
   Радио в нашей комнате отсутствовало, и о начале известных венгерских событий 1956 года мы узнали только по необычному оживлению военных. На улицах появились офицеры с маузерами в деревянных кобурах, с авоськами, набитыми хлебобулочными изделиями. Сигнал к боевым действиям в Венгрии послужил также сигналом для Ады: совершенно неожиданно для меня (думаю, и для себя) эта тихая в ту пору , типичная “маменькина дочка”, вышла на “тропу войны” с председателем горисполкома и победила. Гусевская дивизия еще не достигла венгерской границы, а мы уже жили в отдельной квартире на первом этаже небольшого дома со всеми городскими удобствами. Рассказ о том, как я стал заведующим нейрохирургическим отделением Калининградской областной больницы - это отдельный рассказ, к которому, возможно, я вернусь. Такое назначение состоялось, и мы получили жилье (отдельную двухкомнатную квартиру) в Калининграде. Пять лет спустя, решив вернуться в Ленинград, мы обменяли калининградскую квартиру на пятнадцатиметровую комнату в коммунальной квартире в Ленинграде. Об этой-то квартире мне и хочется сказать несколько добрых слов.
   Есть в центре Ленинграда улица Ракова. Названа она в честь комиссара, героя Гражданской войны. Не знаю, сохранилось ли это название сейчас. Чуть левее Елисеевского магазина, перпендикулярно Невскому проспекту, отходит маленькая улица - Малая Садовая. Ее протяженность метров пятьсот. Она упирается в дом, стоящий на дальней от Невского стороне улицы Ракова. В этом доме с портиком, построенном Росси, рядом с Зимним стадионом, мы и получили упомянутую комнату.
   Когда я пытаюсь объяснить моим знакомым американцам, что такое коммунальная квартира, они долго не могут меня понять: может быть, мне не хватает моего английского, может быть им не хватает воображения...Обычно я описываю эту квартиру так. На четвертом этаже внешне великолепного здания, состоящего под охраной государства как памятник архитектуры, вы открываете дверь и попадаете в коридор , длиной примерно сто метров. Cлева и справа по коридору расположено множество дверей. За ними живут семьи - каждая в своей отдельной комнате. Всего девятнадцать семей - пятьдесят семь человек (!). В конце коридора справа - вход в большой “предбанник”. Здесь хранятся сундуки и чемоданы, не уместившиеся в комнатах. Рядом находятся два туалета с выразительными надписями: “М” и “Ж”. Если не заходить в “предбанник”, а пройти по коридору еще несколько шагов, можно попасть в большой зал кухни, на которой стоят девять газовых плит. Первой леди каждой семьи принадлежат две конфорки. В центре кухни - девятнадцать кухонных столов. Ближайший душ расположен в бане, в трех - четырех кварталах от дома. Перед входом в кухню на стене висит общий квартирный телефон. Мои больные и коллеги относились ко мне достаточно почтительно с моих “детских” врачебных лет. Когда они звонили и спрашивали: “Это квартира доктора Эпштейна? ”- мои добрые соседи всегда отвечали: “Да, это квартира доктора Эпштейна” ,- и не считали за труд пробежать стометровку, чтобы позвать меня к телефону. Соседи жили в квартире многие годы в ожидании расселения: ходили слухи, что квартиру хочет занять Ленинградский цирк под общежитие для артистов, а нас переселят в отдельные квартиры.
   Мы провели в этих апартаментах три вполне счастливых года: мы были молоды и готовились “завоевать Ленинград”. Правда, наш диван стоял еще ближе к кроватке дочки, чем лежанки отстояли друг от друга в гостинице в центре Манхэттена, и Аленка очень любила ночью намотать длинную - до колен - мамину косу на руку. Через три года такой жизни мы поняли, что “нельзя ждать милости от природы”, и решили строить кооперативную квартиру. Кроме 150 рублей, взятых в долг для напечатания кандидатской диссертации, иными средствами мы не располагали. Но полные оптимизма пошли изыскивать необходимые для взноса деньги (2500 рублей) по родственникам и друзьям. Первым снял розовую пелену с наших глаз мой папа. Когда я изложил ему суть моей просьбы, он рассказал мне такую историю.
   “Знаешь, сынок, - сказал он, - в моем родном городе Витебске жила до революции и в первые послереволюционные годы некая Хана Гуревич - очень богатая и умная женщина. В девятнадцатом, а может быть, в двадцатом году к ней пришли из ГПУ и сказали: “Вы должны сдать государству все ваше золото, серебро и бриллианты, потому что страна строит социализм”. И знаешь, что ответила эта мудрая женщина? Она сказала: “Мой отец всегда учил меня: если нет денег - не нужно строить...” Ты понял меня, сынок ?”
   Я хорошо понял папин намек, но не прислушался к голосу разума. Мы собрали деньги, построили квартиру, со временем ухитрились отдать одолженное... Теперь я думаю: как это здорово, что в Америке можно получить лоун ! Правда, наши советские долги были беспроцентными...
   Вскоре стало очевидно, что обретение квартиры с телефоном в Америке весьма важная, но не самая трудная задача. Самое сложное - найти работу.

В п о и с к а х р а б о т ы

  
   Покидая Союз, я не питал особых иллюзий о своем трудоустройстве в Америке. Я знал, что прощаюсь с нейрохирургией навсегда. Знал я также о том, что бесповоротно будет потерян и мой социальный статус. Однако, я четко представлял причины отъезда и то, от чего увожу своих ребят. Вспоминая прошлое, сохраняя любовь ко многому оставленному, в самых сложных и неприятных ситуациях в новой стране, я никогда не испытывал сожаления о сделанном выборе.
   Мне было известно, какие непростые экзамены необходимо выдержать для подтверждения диплома врача. Сдать тесты по всем предметам, которые изучал около сорока лет назад и успел хорошо забыть - под силу разве что Илье Муромцу, Красной Шапочке или Жанне д'Арк - при условии, что они прилично владеют английским. И если от Ильи Муромца кое-что при желании во мне можно обнаружить (например, вес, превышающий центнер), то мне явно недостает простодушия и доверчивости Красной Шапочки и готовности Жанны принести свое здоровье и саму жизнь на алтарь идеи. Поэтому я ограничился получением подтверждения соответствия моего диплома диплому врача в США. Обошлось это - через официальное учреждение - в 200 или 250 долларов. Я был готов заплатить и больше, если бы в конце документа не было маленькой приписки: “Без права врачебной практики в США до прохождения обязательных тестов”. Не было, как мне казалось, особого смысла тратить дополнительные средства для подтверждения научных дипломов - полученный мною единственный документ давал мне возможность заниматься научной работой. Сдавать экзамены не требовалось, но требовалось быть очень везучим.
   Опытные люди учили меня, что резюме, отражающее твой славный трудовой путь, должно быть очень скромным, чтобы работодатель не испытывал чувства неловкости и необходимости уступить тебе свое кресло руководителя лаборатории или иного научного подразделения. Наступив “на горло собственной песне”, я безжалостно вычеркнул из резюме все свои лечебные и научные подвиги. В итоге появилось довольно куцее произведение, из которого следовало, что я родился..., вырос..., окончил... и работал довольно долго в ограниченном количестве учреждений, а потом уехал и теперь не работаю, но хочу...Мои советчики были довольны содеянным и даже помогли с переводом на английский. Но чувство неудовлетворенности не покидало меня. Мне казалось неразумным скрывать от окружающих то, с чего начинал, как развивалась карьера, какие научные проблемы удалось решить в той или иной степени и чему были посвящены мои диссертации и более семидесяти опубликованных научных работ... И я составил другое резюме. Прочтя его, домашние уверяли меня, что когда мне будет суждено умереть - это произойдет не от скромности.
   Я размножил резюме в большом количестве экземпляров, разыскал в библиотеке казавшиеся нужными адреса. В сопроводительном письме указал, что больше двадцати лет я занимался хирургическим лечением больных эпилепсией, имею существенный опыт в лечении опухолей нервной системы, являюсь автором (или соавтором) нескольких изобретений, получивших определенное признание в Союзе. Не поскупившись на марки, разослал эти письма и стал ждать. Я, конечно, не расслабился в праздном ожидании, а с большим трудом разыскал великолепные курсы английского, куда меня и жену приняла одна религиозная христианская организация. На эти курсы принимали и мусульман, и иудеев, и представителей иных конфессий , не обращая внимания и на возраст. В то же время (замечу в скобках) родная НАЙАНА сочла, что пятьдесят семь лет - возраст неперспективный и изучать английский не обязательно ни мне, ни Аде.
   Единственным богатством, которое удалось нам вывезти из Союза, помимо небольшого количества книг, были пишущие машинки - с латинским шрифтом и кириллицей. Соседняя синагога распространяла среди вновь прибывших русских евреев ( интересное словосочетание !) сведения о каждом приближающемся празднике и нуждалось в машинописных работах на русском. Объем этих работ был невелик , однако Ада, помогавшая в решении этой проблемы, имела возможность познакомиться с активистами синагоги. Один из них очень хотел помочь мне с трудоустройством и по каким-то известным ему каналам вышел на руководителя нейрохирургической службы одного из крупных госпиталей Нью-Йорка. Там я впервые встретился лицом к лицу с живым американским нейрохирургом на территории его родины. Предыдущие встречи проходили в различных городах Советского Союза на профессиональных конференциях и не носили личного характера. Это интервью было своеобразным. Мэтр - милый доброжелательный человек, который, как мне показалось, очень хотел быть полезным , отказался общаться со мной через переводчика. Я же рассчитывал только на помощь последнего. Как говорил кто-то из юмористов , “разговор, конечно, получился интересный”. Когда профессор рассказал мне о проблемах, которыми занимаются его сотрудники, я четко уловил слово “проблемы” и решил, что собеседник интересуется моими. С большим энтузиазмом я рассказал ему обо всем, что меня волновало. Он с трудом остановил мой темпераментный рассказ, однако, я успел сообщить о своей причастности к хирургическому лечению эпилепсии. Когда я, наконец, остановился и устало вытер пот со лба, оказалось, что я исчерпал , по крайне мере, треть своего словарного запаса - в английском варианте, разумеется. И все же я был понят. Немедленно был приглашен сотрудник, который занимался близкими мне проблемами. Меня попросили повторить свой рассказ, а сотрудника - оказать мне помощь и попытаться использовать мой опыт. Сотрудник дал мне свой телефон, просил позвонить в ближайшие дни, чтобы обсудить имеющиеся возможности.
   За время своей работы, ежедневно общаясь со многими людьми, я стал неплохим психологом. Как только я увидел физиономию этого сотрудника, с презрительно опущенными уголками рта, я немедленно сообразил, что мне здесь не светит. Время показало, что я не ошибся в правильности прогноза: я никогда не смог дозвониться по этому телефону. Его владелец или только что вышел, или еще не пришел, или был занят на операции и позвонит мне позже. Я проявил завидное упорство, но все же отступил, убедившись в бесперспективности усилий.
   Второй раз счастье издали улыбнулось мне немного спустя, но безостановочно прошло мимо. Мы посещали клинику милой женщины-доктора на Брайтоне. Она относилась к нам сочувственно и познакомила с другой, не менее приятной дамой - доктором из Чехословакии. Оказалось, что эта дама дружит с семьей видного нью-йоркского нейрохирурга. Несколько дней спустя я был приглашен на ланч, где должен был присутствовать и предупрежденный о встрече со мной нейрохирург. Следующим звонком я был уведомлен, что ланч переносится и состоится через пару дней. Два дня спустя позвонил сам обреченный на этот ланч нейрохирург и сказал на приличном русском языке с заметным английским акцентом, что ланч не складывается, но он хотел бы заехать ко мне домой на чашечку кофе. Наша домашняя обстановка в это время мало располагала к светским приемам не только американских, но и отечественных коллег. Я пренебрег этим обстоятельством, мы договорились о встрече и я пребывал в окрыленном состоянии до самого назначенного времени. Через два часа после истечения этого срока раздался телефонный звонок, и мой потенциальный гость сообщил, что он едет ко мне, но попал в пробку, из которой надеется вскоре выбраться. Так как нового звонка не последовало, я считаю себя вправе предположить, что пробка еще не рассосалась...
   До сих пор не могу понять, что произошло на самом деле. Начало было таким хорошим!

О п я т ь у ч и м а н г л и й с к и й

  
   Занятия в английском классе шли своим чередом и довольно успешно. Мне казалось, что если бы методика преподавания в Союзе была немного похожей на здешнюю, то я давно стал бы корифеем в лингвистике - я начал изучать английский с пятого класса школы, продолжал в институте, сдавал экзамены в аспирантуру и на кандидатский минимум. За годы работы довольно успешно переводил статьи на профессиональные темы. Однако, никогда на протяжении всех лет учебы нас не пытались научить слушать и понимать английскую речь. Мы запоминали не язык, а его символы. Когда я видел напечатанным слово “language”, я понимал, что речь идет о языке как средстве общения. Но пробегая глазами по тексту , я мысленно произносил “лангуаге”, и все было в порядке - перевод по смыслу соответствовал оригиналу. Естественно, что мне не было дано распознать это слово в устной речи при его правильном произношении. Может быть, я несколько утрирую ситуацию, но в сущности это было именно так.
   Наш английский класс в Нью-Йорке по многоязычью напоминал Вавилон. В отличие от Вавилона, существовал объединяющий нас язык. Вскоре я с удивлением заметил, что намного лучше понимаю моих коллег-студентов, говорящих с китайским, японским, индийским или иным акцентом, чем безукоризненный английский американцев. Это ощущение сохраняется у меня до сих пор. Очевидно, наш небольшой словарный запас, уступающий таковому у аборигенов, приводит к этому неожиданному для меня эффекту.
   Существует довольно старый “лингвистический” анекдот. Кошка гонится за мышкой, которая успевает юркнуть в норку. Кошка долго и безрезультатно сидит у норки. Голод заставляет ее пойти на хитрость. Она произносит по мышиному: “пи-и...пи-и...пи-и...” Наивная мышка принимает этот звук за родной диалект и высовывается из норки. Кошка хватает ее и съедает. Сыто мурлыкая и облизываясь, она думает: “До чего же полезно владеть иностранными языками !”
   В процессе обучения и в дальнейшей американской жизни этот анекдот неоднократно приходил мне в голову. Он казался актуальным в тех нередко возникающих ситуациях,
   когда недостаточные языковые навыки ставят тебя в нелепое или смешное положение. Таких примеров немало - и из собственной практики, и из рассказов друзей. Вот некоторые из них.
   Через четыре месяца после приезда мой зять получил работу по специальности в славном городе Милуоки, штат Висконсин. Семья дочери переехала туда, а мы остались в Нью-Йорке и здорово без них скучали. За три года раздельной жизни летали к ребятам одиннадцать раз. Однажды мы возвращались после очередного вояжа. Сразу после взлета, над Мичиганом , началась страшная гроза. Молнии шныряли вокруг самолета и казалось, что каждая следующая будет нашей. Командир самолета часто обращался к пассажиром с какими-то не очень понятными нам словами. Наконец, во время очередного обращения, мы “ухватили” сакраментальную фразу, а может быть, часть ее: “...мы очень сожалеем, но экипаж делает все, что в его силах...” Мы с женой переглянулись, и она сказала мне с плохо скрываемым волнением: “По-моему, мы падаем...” Я взглянул “окрест себя”. Самолет был полным, и среди пассажиров, очевидно, были люди, не хуже нас знавшие английский. “Посмотри, - сказал я жене, - неужели ты думаешь, что можно так спокойно читать газеты, беседовать и пить напитки, узнав о приближавшейся катастрофе ?” Вопрос был закрыт. Вскоре мы приземлились в Балтиморе и, переждав грозу, перелетели в Нью-Йорк. А я еще раз убедился, как важно быть психологом. И вспомнил кошку-полиглота...
   В лаборатории медицинской школы имени Альберта Эйнштейна работало немало русскоговорящих сотрудников, впрочем, как говорящих и на многих других языках мира. Была среди них симпатичная женщина Мила. В ее обязанности, среди прочего, входило выращивать колонии микроорганизмов. Для этой цели необходимо было эти микробы “кормить” - менять периодически питательную среду. Однажды, спеша по делам, она встретила шефа. “Ты куда?” -поинтересовался он. “ Есть своих микробов”, - без запинки ответила Мила, спутав два похожих слова : “есть” (eat ) и “кормить” (feed ). Не лишенный чувства юмора шеф, верно поняв стоящую перед ней задачу, сказал: “ Не съешь, пожалуйста, все - оставь немного на потом“. - “ Okay”,- спокойно ответила Мила и пошла кормить своих микробов.
   Я не был свидетелем другой ситуации, но рассказывающие о ней люди уверяли, что это правда.
   В одной фирме работал недавно приехавший из России программист. В один не самый прекрасный день, когда у фирмы были на исходе заказы, секретарша с милой улыбкой вручила ему очередной чек, сообщив при этом, что этот чек последний и с понедельника сотрудник свободен. Из этого сообщения уволенный уловил только приятную часть - что он получает чек. Вторая половина информации как-то ускользнула от внимания. В понедельник, как ни в чем не бывало, он вышел на работу. Так продолжалось две недели. Коллеги считали, что человек трудолюбив и хочет поработать волонтером. Во всяком случае, никто не сказал ему повторно, что он уволен. Вскоре компания получила новый заказ и стала нанимать дополнительный персонал. В первых рядах был, конечно, сотрудник, не бросивший фирму в трудную для нее минуту. О своем кратковременном увольнении он узнал случайно, когда пытался выяснить, почему не получил вознаграждения за две предыдущие недели. Оказывается, иногда может быть полезным и отсутствие глубоких языковых познаний ! Повторяю, что за достоверность эпизода не ручаюсь, но могу представить эту ситуацию вполне реальной.
  

В н а у ч н о й л а б о р а т о р и и

(первая работа в Америке)

  
   Между тем, стали поступать ответы на разосланные мною резюме. Не могу сказать, что число этих писем соответствовало количеству посланных. Однако, все ответы были абсолютно вежливыми, иногда содержали весьма лестные для меня оценки, но как родные братья были похожи в своей концовке. Они неизменно сулили мне быть помещенным в файл, так как для вакантной должности я “overqualified”, но меня будут иметь в виду. Таким образом, я имел возможность убедиться, что американцы корректны в межперсональных отношениях, что они располагают вместительными “файлами”, и все они “имеют меня в виду”.
   Когда истекал десятый месяц моей американской жизни, были на исходе мое долготерпение и уверенность в себе - на сцене появился Его Величество Случай.
   Я познакомился с Малой, доктором из Ленинграда, на дне рождения нашего общего и давнего ленинградского приятеля. Я незамедлительно испытал на себе ауру ее обаяния и продолжаю сохранять это чувство до сих пор. По российской привычке я не делал секрета из своих проблем. Мала работала в одной из лабораторий медицинской школы имени Альберта Эйнштейна. Она сообщила мне, что в лаборатории есть вакансия, которую претенденты не торопятся занять - предстоит работа с материалами, инфицированными вирусом СПИДа. Я созрел для работы с любыми особо опасными инфекциями и через несколько дней был представлен руководителю лаборатории профессору Биллу Лаймону. Я кратко изложил ему данные о своем научном пути. Профессор заметил, что сочувствует мне (“ I really sympathize with you”) , что в моем переводе интерпретировалось как “Вы мне симпатичны”, и спросил , когда бы я мог приступить к работе. Потрясенный неожиданной удачей, я не задумываясь ответил: “Yesterday!” - имея в виду “Tomorrow “. Эта ошибка в выборе обстоятельства времени по существу отражала русскую пословицу: “Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке”, хотя если я и был опьянен, то только небывалой удачей. Профессор улыбнулся, по-видимому приняв мой ответ как не очень удачную шутку, но от своего предложения не отказался. Утром следующего дня, после очень коротких формальностей, я приступил к работе.
   С тех пор прошло порядочно лет, но я всегда вспоминаю доктора Билла Лаймона как очень отзывчивого и чрезвычайно храброго человека. Действительно, нужно обладать незаурядным мужеством, чтобы согласиться иметь в своей лаборатории такого “спикера”, каким был я. Молодость тоже не относилась к числу моих достоинств.
   В нью-йоркской лаборатории, порог которой в качестве сотрудника я впервые переступил 17 октября 1990 года, долго не мог отделаться от ощущения пребывания в выставочном зале экспозиции современного научного оборудования.
   На стенах лаборатории, в коридорах - мемориальные доски и портреты людей, на чьи деньги была построена или оборудована лаборатория, и портреты ученых, работавших здесь. Однажды на стене появился новый для меня портрет пожилого афроамериканца. Подпись обозначала только даты жизни и работы в лаборатории. Я поинтересовался, чем он занимался и чем известен. Ответ был удивителен для меня. Мне сказали, что он тридцать лет убирал лабораторию...
   Мне кажется уместным вместо комментариев рассказать одну историю.
   Институт, в котором я работал в Ленинграде двадцать семь лет, носит имя его основателя - академика Владимира Михайловича Бехтерева. Медицинский генерал царской армии, профессор Военно-Медицинской Академии, он был широко известен своими работами в области неврологии, психиатрии, анатомии нервной системы, а также демократическими взглядами - не только в России, но и в Европе. Он пережил революцию на десять лет. В 1927 году, во время съезда психиатров и невропатологов в Москве, Владимир Михайлович был приглашен на консультацию к “лучшему другу всех психиатров и невропатологов”. После беседы с “товарищем Сталиным”, профессор вышел в соседнюю комнату и сказал пригласившему его соратнику последнего: “Паранойя.” Три дня спустя он умер, отравившись (или будучи отравлен) консервами. Тело было с почетом доставлено в Ленинград, а семья вскоре репрессирована.
   В начале века, когда нейрохирургия в России была в зачаточном состоянии, В.М. Бехтерев в одном из своих выступлений высказал мысль о том, что настало время, когда невропатологи должны взять в руки скальпель и оперировать то, что им принадлежит по праву. Эта сентенция была связана с общепринятой тогда практикой, при которой операции на нервной системе проводили хирурги, а диагностировали заболевание и указывали, где следует оперировать, невропатологи. На призыв учителя откликнулся один из его близких учеников Людвиг Мартынович Пуссеп. Он овладел новой специальностью и успешно оперировал вначале в Военно-Медицинской Академии, а затем в институте, организованном В.М. Бехтеревым. Нейрохирургическое отделение в институте не имело специального помещения.
   В это время в Петербурге заболела Великая Княгиня, имени которой я не помню. Она страдала тяжелой формой невралгии тройничного нерва - заболеванием, при котором мучительные приступы болей нередко заставляют страдальцев добровольно расставаться с жизнью. Объехав лучшие клиники Европы и не получив помощи, Княгиня обратилась к Пуссепу. Боли прекратились после нескольких блокад тройничного нерва. Благодарная больная предложила доктору выбрать награду. Он был скромен и попросил помочь построить здание клиники. Деньги на строительство внесла сама больная, ее близкие друзья и родственники, а также сам лечащий доктор. Была выбрана архитектурная модель одной из передовых клиник Германии, и в 1908 году первое в России нейрохирургическое отделение при психоневрологическом институте вступило в строй. В 1924 году Л.М. Пуссеп возвратился на свою историческую родину - в Эстонию, где и работал до своих последних дней в университете города Тарту.
   В середине шестидесятых годов, в связи с очередным юбилеем Людвига Мартыновича, тогдашний руководитель нейрохирургической клиники, построенной юбиляром, решил увековечить его память мемориальной доской на здании. Мне пришлось быть свидетелем длительного штурма руководящих партийных и городских органов, который предприняли ходатаи, чтобы добиться разрешения на проведение этой акции. Она была сомнительна с точки зрения власть предержащих - эстонец, уехал в буржуазную страну, умер на оккупированной фашистами территориями... Но завидная энергия правдолюбцев привела к победе - разум восторжествовал, доска была торжественно открыта. Среди гостей присутствовала дочь Людвига Мартыновича. Такая история вспомнилась мне в лаборатории медицинского колледжа в Нью-Йорке, когда я увидел портрет человека, тридцать лет убиравшего здание, на стене благодарной и помнящей его лаборатории.
   Кэрен Вайденхайм, доктор медицины, была ассистентом профессора Лаймона. В моем лице она получила далеко не самого расторопного помощника. Мало того, что я не имел опыта работы в лабораторной (не клинической) невропатологии, но с большим трудом улавливал разъяснения, которые щедро дарила мне Кэрен. Мы садились визави у двойного микроскопа, позволяющего нам одновременно рассматривать микропрепарат, и она довольно монотонно и, как мне казалось, нечленораздельно, давала пояснения. Установит стрелку-указатель в определенном участке препарата, даст свои комментарии, передвинет стрелку. И так пару часов подряд. Иногда среди пояснений, без смены интонации, возникали обращенные ко мне вопросы, далекие от медицины. Различить их в потоке информации было для меня делом непростым. Отдельные медицинские термины улавливались на слух, другие успевал записать, чтобы потом наедине заглянуть в словарь. Недостаток словарного запаса в какой-то степени компенсировался моими приличными знаниями анатомии нервной системы, на которой и было сосредоточено внимание.
   Периодически к этим экскурсам присоединялись студенты. Тогда мы переходили в лабораторную библиотеку, где на длинном столе стояло пять сдвоенных микроскопов. Они объединялись в общую систему так, что все заинтересованные имели возможность одновременно рассматривать изучаемый слайд. При необходимости можно было переключить изображение на другую - телевизионную - систему. Тогда оно появлялось на дисплее.
   Часть рабочего дня проходила за различными позициями лабораторного стола, где Кэрен последовательно, шаг за шагом, обучала меня всем этапам работы - от забора материала, его превращения в срезы 10-40 микронной толщины, замораживания препаратов или их хранения в консервантах - до проведения через многоходовые операции иммунногистохимической методики. После того, как я перевел на русский довольно компактное руководство по этой методике, дело пошло веселей. Я научился оформлять протоколы экспериментов и постепенно втянулся в работу.
   Быстро уловив, что некоторая часть работы остается невыполненной не из-за моей лености, а в результате недостаточного понимания данных мне рекомендаций, Кэрен нашла выход, который оказался очень удачным. Утром она тратила несколько минут своего времени, чтобы набросать на бумаге 10-12 пунктов работы, которую предстояло выполнить за день. Я, в свою очередь, тратил еще какое-то время, чтобы разобрать ее почерк и, при необходимости, заглянуть в словарь. Проблема недопонимания в этом аспекте была устранена.
   Я по достоинству оценил свое необыкновенное везение с работой. И все же иногда возникала мысль: насколько эффективнее мог быть мой труд, если бы не пришлось начинать практически с нуля, а использовать мои знания в той области научных исследований, в которой я обладаю значительным опытом.
   Меня поражали доброжелательность и долготерпение Кэрен. Я честно признавался себе, что никогда не смог бы вести себя подобным образом в подобных обстоятельствах: никакого внешнего раздражения ( причин для которого бывало достаточно), неизменное выражение благодарности за сделанное, хотя это входило в мои прямые обязанности. Я вспоминал, насколько несправедлив бывал в Союзе в оценке интеллектуального уровня собеседника, приехавшего из южной или азиатской республики и плохо владеющего русским языком. Действительно, нужно было очутиться на его месте, чтобы понять: плохое знание языка не всегда свидетельствует об умственной отсталости. Мне казалось, что Кэрен понимает это и воспринимает меня не только по моему английскому...
   Многое в лаборатории было необычным. Я не говорю о компьютеризации научного процесса, хотя и это было для меня достаточно новым. В Ленинграде мы тоже пользовались компьютерной обработкой научного материала, и в институте целый зал занимала громоздкая компьютерная установка, на которой трудилась группа программистов. Имелась возможность сделать заявку на такую работу, но выполнение этой заявки могло затянуться надолго. Первый персональный компьютер появился в 1988 или 1989 году. Наверное, сейчас их больше.
   Удивительным было другое. Например, порядок приобретения лабораторного оборудования, реактивов, антител и всех других необходимых материалов.
   В Союзе это был мучительный, порою многолетний процесс, требовавший значительных усилий заинтересованных лиц, хороших отношений с администрацией, особенно если она обладала высокой пробивной способностью и дружбой с министерскими чиновниками. Это было привычно - все понимали, что бесплатная медицина разорительна для государства. Предоставляя возможность пользоваться ее услугами всем слоям населения, невозможно было делать это на высоком и одинаковом для всех уровне. Существовали привилегированные поликлиники и стационары для номенклатурных работников, которые обеспечивались современным оборудованием и лекарствами в первую очередь. Кое-что доставалось и областным больницам, и ведомственным больницам при крупных предприятиях, которые иногда делали прямые закупки за рубежом для своих медицинских учреждений.
   В начале восьмидесятых первые компьютерные томографы имелись всего в нескольких учреждениях Москвы, Ленинграда, Риги. В это время проходил конгресс нейрохирургов в Бразилии. Главный нейрохирург Латвии был членом советской делегации на этом форуме и сделал сообщение о нем на заседании Ленинградского общества нейрохирургов. Он рассказал нам, что в Бразилии функционирует четыреста (!) компьютерных томографов... Интересным было соотношение представленных на этом конгрессе делегатов: восемь человек от Советского Союза и четыреста (!) от Японии. Группы японцев работали на всех секционных и пленарных заседаниях. Велась магнитофонная запись докладов, переснимался весь демонстрационный материал. Все новое, что казалось перспективным, японские нейрохирурги могли использовать незамедлительно.
   В тот же период я с группой сотрудников побывал на Международной выставке медицинского оборудования, проходившей в выставочных павильонах Ленинградской гавани. Мы покинули выставку в угнетенном состоянии: все это было не для нас, не для наших больных.
   Долгое время в Калининградской областной больнице и в институте имени В.М. Бехтерева для получения серии рентгеновских снимков сосудов головного мозга применялись примитивные самодельные устройства. Затем они были усовершенствованы доктором Е.С. Беленьким для работы в автоматическом режиме. Только в начале семидесятых удалось получить великолепную установку фирмы “Simens” - сериограф для ангиографии. Заботами прекрасных институтских техников он поддерживался в рабочем состоянии более двадцати лет и функционировал после моего отъезда в 1989 году, превзойдя все заложенные в него временные ресурсы. Так же долго служил институту французский электроэнцефалограф фирмы “Olvar”.
   С издержками приобретения оборудования в Союзе были связаны некоторые курьезы.
   В институте существовала лаборатория электронной микроскопии, возглавляемая старшим научным сотрудником. Лаборатория своевременно представляла требуемые научные отчеты и все казалось благополучным. Привлекало внимание одно обстоятельство. Занимаясь хирургическим лечением больных эпилепсией, я и мои коллеги были крайне заинтересованы в электронномикроскопическом исследовании удаленных во время операции эпилептических очагов. Долгое время мы направляли в лабораторию интересующие нас ткани, но ни разу не получили результатов - ни описательных, ни фотографических. В конце концов пришлось кооперироваться с другим научным учреждением, после чего нужная информация была получена. Вскоре стало общеизвестно, что на протяжении ряда лет электронный микроскоп в нашем институте не работал из-за неисправности. Как все эти годы делались отчеты - можно только догадываться. Лаборатория была закрыта, руководитель уволен.
   Другой эпизод вполне анекдотичен. О нем рассказал мне Илья Шлепаков, с которым я работал и дружил долгое время.
   В студенческие годы он был слушателем (курсантом) Военно-Медицинской Академии в Ленинграде. 1952-ой год застал его на втором курсе этого старейшего учебного, научного и лечебного центра страны. На кафедре физиологии проводились эксперименты, результаты которых фиксировались на самописцах. Передаточным звеном сердечных и дыхательных экскурсий в этой системе служила некая резиновая мембрана, призванная трансформировать полученные сигналы от животного к прибору. Мембраны часто выходили из строя и требовали замены, которая была технически простой. Эту замену осуществлял дневальный - дежурный по классу курсант. Вскоре курсанты смекнули, что для означенной цели, - по прочности, дешевизне, удобству замены - нет ничего лучше, чем презервативы. В один из своих дежурных дней, заблаговременно заглянув в лабораторию, Илья обнаружил, что для нескольких приборов требуются новые мембраны, а заготовленный для этого материал кончился. До начала занятий оставалось немного времени. Разгоряченный, Илья вбежал в ближайшую аптеку и попросил у ошеломленной продавщицы: “Сто презервативов, пожалуйста!”
   Отсчитав ему требуемое (изделие не было дефицитом в то время), фармацевт не удержалась от вопроса: “Но зачем Вам столько?” Илье это казалось само собой разумеющимся, и прежде, чем покинуть аптеку, он без тени смущения ответил: “А мне на всю роту!” - дав, таким образом, аптечным работникам возможность обсудить на досуге существующие нравы в среде курсантов Академии.
   Насколько в Нью-Йорке процедура экипировки лаборатории отличалась от привычной! Достаточно было заглянуть в фирменные каталоги, найти код и цену необходимого для работы объекта, заполнить стандартную анкету-заявку, указать адрес фирмы и передать письмо секретарю лаборатории. В зависимости от удаленности фирмы, выпускающей продукцию, она поступала в лабораторию через два, пять, может быть, семь дней. Не требовалось разрешения главного бухгалтера или иных чиновников, чтобы потратить иногда значительные суммы. Следовало лишь указать номер гранта (отпущенной сотруднику суммы на исследование) и поставить подпись его владельца - деньги автоматически переводились изготовителю продукции. Ничего не нужно было “доставать” - фирмы конкурировали, чтобы поставки заказывались именно на их предприятиях. Крупные заказы нуждались в одобрении руководителя лаборатории. Соответственно деньги отчислялись с общелабораторного гранта. При этом и оборудование могло поступить не так скоро, но обязательно в заранее оговоренные и удобные для сторон сроки.
   Как-то я собрался оформлять очередную заявку и взялся за каталог. Кэрен посоветовала посмотреть каталог другой фирмы, пояснив, что там дешевле. В прошлой жизни меня никогда не занимала стоимость оборудования - платило родное министерство, отпускавшее определенный денежный фонд для института. Задача заключалась в том, чтобы убедить дирекцию, что твое отделение нуждается в этом больше, чем другие. Выполнить эту задачу бывало достаточно сложно.
   В Америке “держатель гранта” сам стремится расходовать его экономно, чтобы хватило на весь ограниченный грантом период и чтобы в этот срок уложить по возможности большее число экспериментов. Получение добротного научного материала является предпосылкой для получения следующего гранта, а это продолжение работы со всеми вытекающими последствиями. Такой порядок делает напряженной работу научного сотрудника. Он не имеет возможности “почивать на лаврах”. А если такое случается, то продолжить грант или возобновить его - дело бесперспективное. В этом я смог убедиться на примере одного из моих последующих шефов, о чем возможно я расскажу позже. Эта система достаточно тяжела для ученого, но представляется весьма рациональной для науки.
   Достойной уважения была работоспособность Кэрен. Я часто проходил на работу раньше ее формального начала. Но как бы рано я ни приходил, Кэрен была на рабочем месте и почти всегда оставалась после моего своевременного ухода. Эти неоплачиваемые “сверхурочные” служили одной цели - своевременно закончить исследование. При этом доктор Вайденхайм с огромной ответственностью относилась к достоверности полученных результатов. Любой микропрепарат, имеющий малейшие технические погрешности, бескомпромиссно исключался из аналитической части работы. Работа была направлена на исследование закономерностей образования миелина в различные возрастные периоды развивающегося спинного мозга. Миелин является важным структурным компонентом нервной системы. Нарушение его развития приводит к тяжелым патологическим состояниям. В одном из отчетов Кэрен я увидел данные о различном проценте содержания миелина на срезах девяти-, двенадцати-, двадцатичетырехнедельного возраста. Я был уверен, что цифры эти весьма приблизительные и задал соответствующий вопрос. Кэрен немедленно повела меня в специальное помещение, где стояла установка: микроскоп, связанный с компьютером. Положив слайд под микроскоп и получив его изображение на дисплее, она ограничила участок миелина прямоугольником и нажала соответствующую клавишу. Через несколько секунд на дисплее появились данные о процентном содержании миелина на выделенном участке. После повторения процедуры в разных точках среза, была получена средняя величина содержания миелина (в процентах) на рассматриваемом слайде. По этому поводу вопросов у меня больше не было.
   Интересным мне показалось еще одно, может быть, не столь существенное обстоятельство. В Союзе при публикации научных работ первой среди авторов обычно ставится фамилия руководителя клиники, кафедры или иного подразделения. Далее фамилии стоят по алфавиту, и фактический исполнитель может оказаться последним в этом списке. В США имя непосредственного исполнителя всегда обозначается первым, а его начальника - последним. Любопытно, что среди соавторов находится место для исполняющих техническую сторону работы.
   Чтобы попытаться объяснить причину столь разного подхода, хочу обратиться к одной очень популярной в свое время книге, написанной группой физиков - “Физики шутят”. В ней описан такой эпизод. В Союз приехал основатель всемирно известной школы физиков Нильс Бор. Он делал сообщение в одном из научных центров Москвы. Переводил профессор Лифшиц, ученик выдающегося советского физика - академика Ландау, тоже основателя школы. После окончания лекции кто-то задал Бору вопрос: “Как Вам удалось создать такую великолепную школу физиков?” Немного задумавшись, профессор ответил: ”Очевидно, потому, что я никогда не стеснялся говорить своим ученикам, что я дурак...” Перевод этой фразы оказался не совсем точным: “...потому, что я не стеснялся говорить своим ученикам, что они дураки...”, - перевел Лифшиц. В зале раздался смех. Переводчик понял, что допустил ошибку и внес соответствующую коррективу. В качестве извинения он добавил: ”Ляпсус лингве...” (“ошибка языка”). Присутствовавший академик Капица, который не слишком ладил с Ландау, заметил вслух: “Это не “ляпсус лингве” - это разница школ !”
   Разница школ - вот в чем дело !
   После первых публикаций в ведущих специальных журналах страны, Кэрен стала получать просьбы прислать оттиски статей буквально со всех концов света - от близкой Кубы до далекой Японии. Число заявок достигало пятидесяти почти по каждой публикации. А вскоре в лаборатории торжественно отметили перемещение Кэрен Вайденхайм на следующую ступеньку научной иерархической лестницы - она стала профессором .
   Довольно скоро после начала работы я узнал, что являюсь сотрудником одного из крупнейших университетов страны. Уровень учреждения угадывался и по результатам работы лаборатории. Профессор Билл Лаймон известен своими успешными исследованиями СПИДа . Главой лаборатории, на базе которой располагалась наша группа, был (и остается) профессор Седрик Рейн - признанный авторитет в исследовании такого тяжелого и недостаточно изученного недуга, каким является рассеянный склероз. В короткой заметке, опубликованной в университетской газете, профессора поздравляли с избранием Президентом Американской Ассоциации специалистов в этой области.
   К хорошему привыкаешь быстро. Очень скоро я стал воспринимать как нечто само собой разумеющееся оставленную секретарем лаборатории на моем рабочем столе информацию. Я всегда знал, кто и когда звонил мне в мое отсутствие и по какому телефону можно разыскать звонивших. Я перестал ожидать персонального приглашения на объявленные в лаборатории застолья: объявлено - значит для всех. Я научился преодолевать свою природную застенчивость и шествовал вместе со всеми вокруг стола, набирая себе на тарелку приглянувшуюся закуску. Мое сидение в углу без съедобного на первых таких встречах Кэрен расценила , как боязнь съесть что-нибудь трефное. Она сама приносила мне еду на тарелочке и говорила: “Айзик, это кошерное...” Я не менял своего имени на английский манер. Однако, когда я писал: “Isaak”, американцы читали “Айзик”. Недаром в Союзе имела хождение шутка о том, что английский язык несложен: просто когда написано “Ливерпуль” следует читать “Манчестер”.
   Мое голодное военное детство не дает мне до сих пор привыкнуть к одному - когда выбрасывают пищу. Странно было наблюдать это явление в лаборатории. Моей дочери и внучкам это чувство незнакомо, как и большинству американцев. И слава Богу ! Но я убежден, что меня оно не покинет всю оставшуюся жизнь.
  
   П Я Т Ы Й П У Н К Т
  
   За праздничным столом лаборатории собирался настоящий интернационал. Пожалуй, только людям, знакомым с понятием “пятый пункт” приходит в голову обращать на это внимание. Я относился к этому явлению с большим интересом, так как был среди тех, кто в Союзе не понаслышке знал о всех прелестях “пятого пункта”.
   Сегодня я неплохо осведомлен и о существующих в США этнических и расовых проблемах. К сожалению, и здесь не все обстоит благополучно. Однако, мой опыт позволяет говорить в этом аспекте лишь о том, с чем приходилось встречаться “там”.
   Когда в 1950 году я заканчивал школу, мне, как и моим сверстникам, было хорошо известно, что юношам и девушкам с неблагоприятным пресловутым “пятым пунктом” закрыты двери в университеты , особенно Ленинградский и Московский. Нельзя было получить юридическое, а тем более дипломатическое образование, поступить в военно-технический институт или быть принятым в военное училище вне зависимости от его профиля. Возможно, исключения бывали. Никого не интересовало тогда татарин ты или армянин. В пятом пункте главное было выяснить - не еврей ли. Шутили, что один находчивый абитуриент-еврей в графе: “ Пункт 5. Национальность”, писал лаконично: “Да”. Школьные успехи, включая золотую медаль, во внимание не принимались.
   Мой зять окончил школу на Украине с золотой медалью почти через четверть века после меня. Он встретился с теми же проблемами и поступать в институт уехал в Тбилиси. Было известно, что там в порядке эксперимента вступительные экзамены проводятся с помощью компьютера. Не знаю, осознанно (хочется верить, что это было именно так) или по недосмотру в программу не был введен вопрос о национальной принадлежности. Экзамен прошел без осложнений.
   Приемным комиссиям приходилось изощряться в подборе более или менее благовидного предлога для отказа в приеме документов у “лиц еврейской национальности”. Впрочем, в комиссиях сидели большие мастера своего дела. Не дремали и экзаменаторы: поставить двойку на экзамене неугодному абитуриенту, прорвавшемуся через препоны приемной комиссии, было по силам любому из них - будь он зоологическим антисемитом или просто соблюдающим партийную дисциплину.
   Спустя пару лет после получения мною аттестата зрелости, когда организованное властными структурами так называемое “дело врачей” достигло своего апогея, даже этими фиговыми листками перестали прикрываться. Благовидные предлоги перестали искать не только при приеме в высшие учебные заведения, но и при увольнении с работы.
   Муж папиной сестры - мой, так сказать, “дядя в законе”, известный московский патологоанатом профессор Яков Львович Рапопорт, оказался одним из “убийц в белых халатах” и был арестован в феврале 1953 года по “делу врачей”. Он пережил ужасы сталинских застенков, был реабилитирован, и в 1988 году опубликовал замечательную, с моей точки зрения, книгу : “На рубеже эпох. Дело врачей 1953 года”. Хочу привести один эпизод из этой книги.
   В 1952 году - в этот не самый прекрасный период советской истории - в Москве был уволен с работы друг дяди профессор Абрам Борисович Топчан. Его поэтапно освободили от должности главного врача 1-ой Градской больницы, заведующего кафедрой урологии, ректора 2-го Московского медицинского института. Приказ о последнем увольнении гласил: “Топчана Абрама Борисовича освободить от занимаемой должности”. Причина увольнения не указывалась. Яков Львович с присущим ему чувством юмора комментировал: “Идиоты. Им нужно было в приказе добавить только одно слово -“как”. “ Топчана, КАК Абрама Борисовича, освободить...” - и все стало бы на свои места !”
   Примерно в это время в 1-ом Ленинградском медицинском институте имени академика И.П. Павлова , где я тогда учился, был организован военно-морской факультет, готовивший врачей для флота. Перешедшим на этот факультет, куда принимали после четвертого курса, присваивалось звание лейтенанта, выдавалась форма морского офицера, стипендия увеличивалась с жалкой студенческой до вполне приличной. Жить до окончания института при этом разрешалось дома. Морская форма была мне к лицу, и сейчас я думаю, что это было основным мотивом для подачи заявления на факультет. В те годы в моей голове было достаточно места для ветреного разгула. Чтобы попасть на факультет, не требовалось сдавать экзамены Нужно было иметь хорошую успеваемость и
   крепкое здоровье. Я считал свою кандидатуру вполне отвечающей этим требованиям: при поступлении в институт набрал двадцать баллов из двадцати возможных. Позже в моем врачебном дипломе только две отметки не были отличными - четверка по хирургии (случайно) и тройка по латыни - вполне закономерно, так как лингвистический талант отсутствовал у меня с детства. Я занимался многими видами спорта, и хотя ни в одном из них не достиг выдающихся результатов, мог один на спине перенести холодильник “ЗИЛ”, который весил около 100 килограммов, или, не спеша, переплыть озеро Разлив - километров 7-8. Моим первым врачом (если исключить детских врачей и стоматологов) оказался американский кардиолог. К нему я обратился впервые в возрасте после шестидесяти. Семья была вполне благополучной. Отец служил в армии - он был подполковником медицинской службы. Таким образом, в моей биографии оставался один сомнительный (а впрочем, несомненный) пункт - пятый.
   В том, что он перевешивает все мои остальные характеристики, я убедился довольно скоро. Я не выдержал медицинской комиссии в лице окулиста. Доктор была сотрудницей кафедры офтальмологии нашего института. Проверив у меня глазное дно, она поставила диагноз: “Гипертоническая болезнь”. Такие мелочи, как нормальные цифры артериального давления, ее не интересовали, как и возражения заведующего кафедрой по поводу диагноза. Я пытался сопротивляться и требовал назначить мне лечение, если я болен. Меня направили к кардиологам, которые весело посмеялись. Я остался на гражданке, за что испытываю известную признательность к этой откровенной черносотенке. Впрочем, возможно она просто добросовестно выполняла партийные инструкции.
   Все мои однокурсники-евреи, соблазненные кажущимися привилегиями факультета, оказались в одинаковой со мной ситуации. Правда, предлоги для этого были достаточно разнообразными. Происходило это в 1954 году, когда после смерти Сталина и закрытия “дела врачей” прошло около полутора лет.
   Другим очень ярким впечатлением осталась в моей памяти попытка поступления в аспирантуру. Это было летом 1960 года. К этому времени я проработал три года заведующим нейрохирургическим отделением Калининградской областной больницы. Много оперировал, имел определенный материал для кандидатской диссертации, девять печатных научных работ. Пишу об этом для того, чтобы подчеркнуть, насколько я соответствовал формальным требованиям, предъявляемым к кандидату в аспирантуру, а именно : иметь не менее трех лет стажа по избранной специальности, проявить интерес к научной работе, быть не старше 35 лет. Если добавить, что заведующий кафедрой нейрохирургии Ленинградского ГИДУВа профессор И.С.Бабчин и доцент кафедры Л.В. Абраков хотели видеть меня своим аспирантом, то можно понять, что вопрос о поступлении казался мне почти решенным. Интересно, что за год до этого в отделе кадров того же института документы в аспирантуру у меня не приняли - не было трехлетнего нейрохирургического стажа. Тогда я расценил это как должное - закон есть закон, даже если он всего лишь правило.
   Я получил положенный для подготовки к экзаменам месячный отпуск и посвятил его одному предмету - основам марксизма-ленинизма (ОМЛ). Известно, что в Союзе этот экзамен был обязательным для поступления в любую аспирантуру и предмет изучался в каждом ВУЗе. В медицинском институте, например, ему отводилось больше часов, чем, скажем, глазным болезням. ОМЛ обладали уникальной особенностью: все положения этой науки, даты съездов, фамилии деятелей (кроме самых выдающихся) и прочее, с трудом укладывались в голове, но необычайно легко выплескивались из нее, как из переполненной чаши, через несколько минут после сдачи экзамена. Важно было “донести и не расплескать”. Я и сегодня не жалуюсь на свою память (тьфу-тьфу). В те годы она нередко заставляла удивляться собеседников. Через месяц я был готов к экзамену, и задача была одна - не расплескать !
   Я не готовился к другим экзаменам. Специальность - нейрохирургию - за три года работы изучил и в теоретическом, и в практическом отношении вполне достаточно для аспирантуры, хотя был уверен, что несколько более того. В качестве требуемого реферата была принята моя статья, опубликованная в журнале “Вопросы нейрохирургии”. Оставался английский язык, который, к сожалению, не был моим коньком. Но разговаривать по-английски не требовалось - нужно было только перевести небольшой отрывок из статьи на медицинскую тему. Мне казалось, что я обнимаю удачу.
   На одно вакантное место было подано еще два заявления, помимо моего. Одним из конкурентов был Коля Рябуха - очень симпатичный парень , клинический ординатор Ленинградского института нейрохирургии второго года обучения. Согласно правилам , по которым у меня не приняли документы за год до этого, он также не имел права принимать участие в конкурсе. Очевидно, было сделано исключение. Фамилию третьего участника я не помню, но она была не менее выразительна, чем Колина. Он был общим хирургом - следовательно, не имел “трехлетнего стажа по специальности”. Правило оказалось очень динамичным.
   Мой реферат (статья) был отмечен оценкой “отлично”, как и устный экзамен по нейрохирургии. К моему удивлению, “англичанка” тоже поставила мне высший балл за перевод. Правда, когда она написала в зачетке “excellent”, я вышел в “предбанник” и посмотрел в словаре, что бы это значило?... Но никто этого не видел.
   Три пятерки при конкурентах, не имеющих права соревноваться со мной! Мой шанс представлялся абсолютным. За шесть лет учебы в институте у меня была только одна посредственная оценка. Всегда сдавал ОМЛ не ниже, чем на четверку, а здесь меня вполне устраивала тройка.
   Билет попался легкий. Я не помню всех четырех его вопросов, но один из них был “Работа В.И. Ленина “Шаг вперед - два шага назад”. Я отвечал на твердую четверку и внутренне ликовал. Я еще не был лишен наивности. Первый дополнительный вопрос несколько озадачил меня. “Сколько было изданий этой работы?“- спросил меня довольно ущербного вида сеятель разумного, доброго, вечного. Таким вопросом можно свалить и слона. По какой-то случайности за десять минут до начала экзамена я заглянул в предисловие к этой работе и узнал, что всего было три издания ленинского шедевра. Два из них сгорели и только
   третье, по счастью, дошло до благодарных потомков. Я с удовольствием и без запинки изложил эти данные, решив, что за ответ на такой дополнительный вопрос и пятерку поставить не грех. Однако, следующая загадка не заставила себя ждать:“Чему было посвящено каждое из этих изданий?” -“Пятерки не видать!”- подумал я и честно признался в своем невежестве. Но экзекуция на этом не кончилась. “Каким характерным словечком Ленин называл Струве?”- был следующий вопрос. Не знал я и этого, но сообразив, что Владимир Ильич и Струве не были друзьями, вспомнил любимое ругательство Ильича и доверительно сообщил экзекутору: “Политическая проститутка!”- и не угадал. Сразу замечу, что правильно ответить на эти вопросы, как выяснилось позже, не смог ни один из студентов и сотрудников исторических и философских факультетов, опрошенных мной по дружбе. “Увы, ни один богослов и философ ему не решил королевских вопросов...” Сказать по правде, их королевское благородство вызывало глубокое сомнение.
   “Будет тройка” ,- сообщил я ожидавшей меня жене и был неправ: в зачетке стояла жирная двойка. А в аспирантуру был принят третий претендент, общий хирург. Он своевременно не приступил к учебе и был отчислен. Вместо отчисленного пригласили Колю Рябуху - у него был меньший балл, чем у меня, но без двойки по ОМЛ. И никакой дискриминации!
   Когда я уезжал в Америку, Коля Рябуха был вторым профессором кафедры, на которую мы оба, но с разной степенью успеха, поступали в аспирантуру. Отзыв на его докторскую диссертацию за несколько лет до отъезда писал я - от имени и по поручению своего тогдашнего шефа. Отзыв был положительный - диссертация казалась мне интересной.
   А я тогда достаточно бесславно вернулся в Калининградскую областную больницу, имея “информацию к размышлению”. Когда через пару дней после событий я вошел в конференцзал областной больницы на очередную пятиминутку, проводивший ее главный врач, лучше которого мне не приходилось встречать в моей достаточно долгой врачебной жизни, Владимир Владимирович Филиппов, спросил: “Ну, и как?” Я был лаконичен: “Провалил” - “Вот и хорошо”, - сказал В.В., и я был уверен, что он радуется не моему провалу, а моему возвращению.
   Кандидатскую диссертацию я защитил, минуя аспирантуру, четыре года спустя.
   В стране “развитого социализма” не только юдофобы проводили тарификацию на основании пятого пункта анкеты. Иногда приходилось судить о порядочности человека по тому, выполняет ли он требования системы с удовольствием и активно выискивает такие возможности , или просто подчиняется дисциплине, когда этого избежать нельзя.
   Директор института имени В.М. Бехтерева в Ленинграде - профессор Модест Михайлович Кабанов, с которым мне довелось работать на протяжении многих лет, с моей точки зрения, человек глубоко порядочный и интеллигентный.
   В институте работал психолог Людвиг Иосифович Вассерман. Его прочие паспортные данные находились в гармоничном сочетании со звучанием его фамилии: национальность - еврей. Людвиг заканчивал работу над докторской диссертацией. В это время оказалась вакантной профессорская должность руководителя лаборатории нейропсихологии. Лучшей кандидатуры на это место вроде бы не было. Требовалось лишь миновать курировавшие институт партийные и министерские инстанции, что было непросто. Но выход был найден. Оказалось, что “юристом” у Людвига был только папа, а мама была полькой. Очевидно, только недальновидности родителей пострадавший был обязан своим “некошерным” пятым пунктом. Затем все было делом техники. Муж сотрудницы Людвига занимал крупную милицейскую должность, и все окружающие были уверены, что именно его стараниями была исправлена в паспорте историческая несправедливость. Людвиг стал единственным профессором-поляком в любимом мною институте.
   В начале семидесятых годов мой шеф взял полугодовой творческий отпуск для завершения докторской диссертации. Я исполнял его обязанности. Обстановка в институте была напряженной. За короткое время завершенные суицидные попытки (то есть, попытки, доведенные до конца) осуществили два человека: житель еще мирного тогда Афганистана и жена прокурора одного из районов Ленинграда. Они находились на лечении в психиатрических отделениях института.
   Однажды главный врач пригласил меня к себе и показал телеграмму, отпечатанную на правительственном бланке. В ней сообщалось, что сын аккредитованного в Москве американского журналиста во время эпилептического припадка пытался выбросить отца из окна. Больной госпитализирован. Требуется решение о возможности оказать ему хирургическую помощь в институте Бехтерева. В Москве соответствующих центров не существовало. Предупредив меня, что директор собирает совещание по этому поводу, главный врач напомнил о сложной обстановке в институте. Я и сам понимал, что при отсутствии показаний к операции лекарственное лечение может быть проведено в Москве. Необходимо было осмотреть больного на месте, в московской больнице.
   Показания к операции у больных эпилепсией обсуждаются обычно комиссионно - нейрохирургом, психиатром и электрофизиологом. Ведущим психиатром - -эпилептологом института был тогда профессор Абрамович, электрофизиологом - доктор Адамович (белорус с неблагозвучной фамилией). Мое участие в московской командировке предполагалось. На совещании я назвал вышеозначенные имена как потенциальных посланцев института в Москву. Модест Михайлович был согласен с кандидатурами, и только реплика главного врача заставила его задуматься. “М.М., не думаете ли Вы, что в Москве покажется несколько однообразным состав нашей делегации?” - спросил главный врач, в жилах которого текло по крайней мере пятьдесят процентов еврейской крови. Модест Михайлович извинился передо мной за необходимость обсуждать эту проблему в моем присутствии. В результате профессора Абрамовича заменили его помощником, который был без присущих Абрамовичу изъянов. Сочли, что неблагозвучность фамилии Адамовича будет сглажена его природными данными, а с тридцатью тремя процентами делегатов (в моем лице) в Москве придется смириться.
   Все это не было явлением случайным. Вне института тоже происходили любопытные вещи. Антисемитские кампании периодически обрушивались на страну как явления общесоюзные. В промежутках оставались многочисленные, разбросанные по городам и весям, тлеющие и самовозгорающиеся очаги антисемитизма. Впрочем, надо полагать, что это “тление” и “самовозгорание”
   умело поддерживали опытные истопники, имевшие
   для своей работы благоприятную почву. Достаточно вспомнить о борьбе с “безродными космополитами” конца сороковых годов, о судьбе еврейского антифашистского комитета с Михоэлсом во главе, или о “деле врачей” 1952-1953 года.
   Эти акции не проходили мимо даже самых известных и, казалось, обласканных правительством людей. В 1953 году редакция требовала от Ильи Эренбурга переменить некоторые фамилии в повестях “День второй” и “Не переводя дыхания”. Кто-то не поленился подсчитать, что в первой из них имеется семнадцать фамилий лиц “некоренной национальности” (из двухсот семидесяти действующих лиц), а во второй - девять из ста семидесяти четырех. Умалчивалось, правда, какая “некоренная национальность” имелась в виду. Об этом И.Г. Эренбург писал в журнале “Новый мир” в 1965 году. “Я подумал, - писал Эренбург, - а что делать с фамилией, которая стоит на титульном листе?” Многие писатели-евреи знали, что делать: они меняли имена, отчества, фамилии на русские псевдонимы. Однако, и это помогало мало. Когда появлялась необходимость критиковать их с принципиальных партийных позиций, критики писали, например, так: “Борис Петрович Смирнов (Борух Пинсахович Симанович)“- и все понимали, что за псевдонимом скрывается “личина безродного космополита”.
   Друг моего детства, писатель, рассказывал мне, наверное, в шестидесятые годы, что не может опубликовать повесть о своем детстве, так как редактор считал, что писать о “тете Фане и дяде Науме” неуместно...
   Очевидно, нельзя считать, что “еврейский вопрос” является центральным в жизни любого общества. Имеются и другие существенные для народов мира проблемы. Просто для нас, составляющих когда-то 0.6% населения страны Советов, он оказывался особенно важным на разных этапах развития государства. В то же время, отношение в этому вопросу являлось и является отличной лакмусовой бумажкой, определяющей значимые характеристики человека. Это так же показательно, как отношение к армянскому погрому в Сумгаите, разжиганию межнациональной розни в Грузии или гонению на русских, оказавшихся национальным меньшинством во многих бывших республиках бывшего Советского Союза.
   Мой рассказ был бы неполным без одного эпизода, связанного с человеком, который навсегда запомнился мне с той поры. Эта история произошла в 1952 году, накануне планировавшегося Сталиным и его окружением “окончательного решения еврейского вопроса”. По счастью, этим планам не суждено было осуществиться.
   Я учился на втором курсе 1-го Ленинградского медицинского института. Заведующим кафедрой челюстно-лицевой хирургии был профессор Андрей Александрович Кьянский. Он был одним из немногих старых русских интеллигентов, выживших после революции 1917 года и не утративших своей сущности. Андрей Александрович получил великолепное разностороннее образование: окончил Военно-Медицинскую Академию и одновременно - консерваторию по классу фортепиано. Блестящий лектор и хирург, долгое время продолжал концертировать как пианист. Выглядел профессор очень импозантно.
   Однажды Андрей Александрович был вызван к директору института генералу медицинской службы Иванову. Открытым текстом генерал изложил суть проблемы. На кафедре челюстно-лицевой хирургии работают пять евреев - доцент, ассистенты. Необходимо получить от них заявления об уходе по собственному желанию.
   Андрей Александрович вернулся на кафедру и пригласил всех сотрудников-евреев. Объяснив ситуацию, он предложил написать упомянутые заявления. Все пятеро выполнили требование - евреи всегда были дисциплинированными сотрудниками.
   На следующий день профессор Кьянский отнес заявления директору. Последний был вполне удовлетворен. Но сосчитав количество принесенных документов, спросил : “Почему заявлений шесть? У Вас работают только пять евреев ...” Кьянский ответил: “Шестое заявление мое - я не могу работать без этих моих сотрудников”, - и покинул кабинет директора.
   Те, кто помнят ситуацию в стране в начале пятидесятых , могут по достоинству оценить мужество профессора Андрея Александровича Кьянского. Много позже, в Америке, в одном научном американском журнале, я познакомился с похожей историей, случившейся в другое время и в другом месте. В фашистской Германии 1936 года с подобным достоинством вел себя всемирно известный нейрогистолог профессор Оскар Фохт. Об этом я собираюсь рассказать позже.
   Сотрудники кафедры продолжали работу в прежнем составе - никто не был уволен. Генерал Иванов никогда больше не возвращался к разговору с Кьянским по этой проблеме.
   Профессор Кьянский был исключительным феноменом. Истории другого сорта были характерными для 60-80 годов.
   Мой хороший и давний друг был русским по паспорту, хотя его папа - белорус, а мама - еврейка. Он обожал свою маму и был очень преданным сыном. Окончив институт, стал видным инженером, занимал должность заместителя генерального конструктора по своей специальности. Открылась возможность стать генеральным. Однажды я позвонил ему и поинтересовался , как дела на этом направлении. “Плохо, - ответил он - наверное, пройдет второй кандидат”. И пояснил: преимущество второго кандидата в том, что хотя у него мама тоже еврейка, но она уже умерла... Подумав, я решил - это не цинизм, это отражение ментальности начальников, которые считали, что мертвая еврейская мама лучше живой. Я долго ходил под впечатлением этого разговора.
   Бытовал такой анекдот. Умирает старый армянин. Вся семья собралась вокруг, ждут заветных слов. “Берегите евреев”, - слабым голосом говорит умирающий и добавляет, видя недоумение на лицах: “С ними покончат - возьмутся за нас!”
   Искать козлов отпущения - излюбленное занятие “патриотов” разного толка. Это понимал мудрый армянин, но и он не смог предусмотреть, что до армян, как и до других жителей Кавказских гор, доберутся раньше, чем завершат дела с евреями. Это стало очевидным, когда горбачевская перестройка и гласность набирали силу. С появлением неконтролируемых черносотенных печатных изданий даже само понятие “еврей” претерпело существенные изменения. Звание - “еврей” присваивалось этими изданиями любым инакомыслящим, любым
   неугодным юдофобам людям. В евреи был определен Сахаров (его назвали Цукерманом), Евтушенко и даже Ельцин. В то же время сочувствие и поддержку значительной группы населения вызывал Эдельштейн-Жириновский. Мракобесные идеи нивелировали “нечистый” состав крови. Ничего особенно нового в этом не было. Те же патриоты связывали революцию и все беды России с нечистокровностью “вождя мирового пролетариата”, которого почитали, любили, изучали более семидесяти лет. Пришло время - евреям припомнили дедушку Ильича... Придет время - Жириновскому припомнят папу-юриста, как припомнят родителей и сохранившимся в России евреям. Да не сбудется этот прогноз!
   Одним из ранних детищ (пусть и побочных) гласности в Ленинграде было появление известного общества “Память”. Регулярные сборища “Памяти” проходили в Румянцевском садике , на Васильевском острове, возле Академии Художеств. Моя двоюродная сестра, Наташа Рапопорт, в один из приездов из Москвы навестила это ристалище.
  
   С собой она привела знакомую - американскую журналистку, еврейку. Увиденное настолько напомнило заграничной гостье предвоенную Германию и ввергло в такой шок, что Наташе пришлось вместе с ней немедленно покинуть Ленинград. Это было в тот период, когда одного райкомовского окрика было достаточно, чтобы прекратить шабаши. По-видимому, кому-то было нужно сохранить этот выпускной клапан для определенной прослойки населения. Те, кто вдохновляли происходящее, были недостаточно знакомы с мифологией. Они не знали, что такое “ящик Пандоры”. Ситуация вышла из-под контроля. События Сумгаита, Карабаха, Тбилиси, Вильнюса привели сначала к распаду системы, а затем к затянувшейся на годы войне.
   Постепенно ухудшалось снабжение населения продовольствием. С прилавков последовательно исчезали то сахар, то чай, то другие продукты. Качество колбасы было таким, что ее отказывались есть даже кошки. Параллельно нарастал поток отъезжающих. Уже евреи думали: закончат с армянами - возьмутся за нас...
   Отъезжающим разрешалось брать с собой по 140 долларов и по два чемодана на человека. Список разрешенных к вывозу вещей сокращался, наверное, каждую неделю. Еще не были запрещены продуктовые посылки, и люди, предвидя долгое пребывание в Италии, направляли на свое имя некоторые непортящиеся продукты, чтобы облегчить существование на дорожных перевалах. Могли ли эти посылки отразиться на снабжении продуктами многомиллионного города? Отрицательный ответ, полагаю, не вызывает сомнения. У нормальных людей. Но не в королевстве кривых зеркал.
   Как-то ранней весной 1989 года я слушал по радио ленинградский выпуск последних известий. Журналистский диалог вели мужчина и женщина. Мое внимание привлек такой разговор: “Вы знаете, почему в последнее время исчезли мясные консервы?” - поинтересовалась дама. -“Наверное, их направили на север или в другие глубинные области страны?” - догадался диктор. - “Нет, они вывозятся в Италию, Америку и Канаду !” - последовал исчерпывающе объективный ответ. Не помню точно, через день или два, ленинградская почта перестала принимать продовольственные посылки за пределы страны. Снабжение Ленинграда заметно не улучшилось, но все чаще звучащие рекомендации доброжелателей “убираться в свой Израиль” получили еще одно подтверждение своего спровоцированного происхождения.
   А жители Италии, Соединенных Штатов, Канады, наверное, не догадываются, кому они обязаны продуктовым изобилием в своих странах.
   Если исключить давние события, когда со всех своих достаточно высоких позиций был уволен брат отца, ортопед -травматолог профессор Г.Я. Эпштейн, а затем по “делу врачей” арестован другой мой дядя - профессор
   Я.Л. Рапопорт, то для нашей семьи кульминацией в сюжете о “пятом пункте” был телефонный звонок третьего мая 1989 года. Я был на работе, но не успел еще уйти в операционную. Позвонила плачущая жена и рассказала, что только что по телефону интересовались, правильно ли попали в квартиру Эпштейнов. Выяснив, что ошибки нет, проорали: “Сволочи, сегодня ночью придем вас резать!”
   За три недели до этого события я прооперировал заместителя прокурора города, который оставался еще в отделении. Я воспользовался своим служебным положением и рассказал ему о звонке. “ Сейчас поинтересуюсь, что следует делать”, - сказал мой высокопоставленный больной и пошел звонить по своим каналам. Вскоре он вернулся и сказал, что беспокоиться не следует, так как такие угрозы реализуются лишь в десяти процентах случаев. Утешение показалось мне слабым. В милиции наметили для нас сложный путь установления личности звонивших в случае, если звонки повторяться. Мы пошли своим путем. Внучек отправили к родителям зятя в Кировск, под Ленинградом. Старшей пришлось прервать учебу в школе, благо до окончания занятий оставалось несколько недель. Внучки появились в Ленинграде в квартире друзей только накануне нашего отлета в Вену.
   Некоторые обстоятельства, связанные с изложенными событиям, хорошо отражены в стихотворении, которое я читал в “самиздате”, наверное, в семидесятые годы. Автором называли имена разных поэтов, в том числе Бориса Слуцкого. Привожу это стихотворение по памяти, возможно, с некоторыми неточностями.
  
   Е в р е й- с в я щ е н н и к
   Еврей-священник - слышали такое ?
   Нет, не раввин. Обыкновенный поп. Елгабинский викарий под Москвою - Глаза Христа, бородка, белый лоб... Под бархатной скуфейкой, в черной рясе,
   Еврея можно видеть каждый день. Апостольски он шествует по грязи Всех четырех окрестных деревень.
   Работы много и встает он рано -
   Едва споют в колхозе петухи.
   Венчает, крестит он, и прихожанам
   Со вздохом отпускает все грехи...
   Слегка картавя, служит жид обедню.
   Кадило держит бледною рукой,
   Усопших провожает в путь последний,
   На кладбище поет “За упокой...”
   Он кончил институт в пятидесятом, Диплом отгрохал - выше всех похвал...
   Тогда нашлась работа всем ребятам,
   Лишь он один пороги обивал.
   Он был еврей - предмет для шутки грубой.
   Ходившей в те неважные года.
   Считался “инвалидом пятой группы”,
   Писал в графе: “Национальность” - “Да”... Седой старик, находка для музея, Пергаментный и ветхий, как талмуд,
   Сказал: “Смотри на этого еврея - Никак ему работу не найдут ! Еврей, еврей, скажи, где синагога ?
   Свинину жрущий и насквозь трефной,
   Незнающий ни языка, ни Бога -
   Да при царе ты был бы первый гой !”-
   -“А что, креститься мог бы я, к примеру,
   И православным возродиться вновь.
   Там царь меня преследовал за веру,
   А вы биологически - за кровь...”
   И вот с десятым по счету отказом,
   Из министерских высоких дверей,
   Всевышней благости исполнен сразу
   В святой Загорск отправился еврей.
   Крещенный без бюрократизма, быстро,
   Он встал, отмытый ото всех обид:
   Остался он евреем для министра,
   Но русским счел его митрополит !
   Студенту, закаленному зубриле,
   Премудрость семинарская - пустяк.
   Святым отцам на радость, без усилий,
   Он по два курса в год глотал шутя.
   Опять диплом, опять распределенье...
   Но зря еврея оторопь берет:
   На этот раз без всяких ущемлений
   Он самый лучший получил приход !
   В большой церковной кружке денег много.
   Реб - батюшка ! Блаженствуй и жирей !
   Что, черт возьми, опять не слава Богу?
   Нет, по-людски не может жить еврей !
   Ну, пил бы водку, жрал курей и уток,
   Построил дачу и купил бы “ЗИЛ”...
   Так нет, святой районный, кроме шуток,
   Он пастырем себя вообразил !
   И вот стоит он, тощ и бескорыстен,
   И громом льется из худой груди
   На прихожан поток забытых истин,
   Таких, как “Не убий”, ”Не укради”...
   Еврей читает проповедь с амвона,
   Из душ заблудших выметая сор...
   Снижение преступности в районе
   Себе в заслугу ставит прокурор...
  
   В сентябре 1995 года вся моя семья получила гражданство Соединенных Штатов Америки. Ни в одном документе не интересовались составом моей крови. Только - откуда мы приехали. Из России? - русские. Из Франции ? - французы. Даже если вы евреи. Или китайцы. Посещать синагогу, бывать в христианском или любом ином храме - дело каждого. В полученных нами американских паспортах нет места для “пятого пункта”.
  
   Исчез “пятый пункт”
   из моих
   паспортин,
   И повод исчез
   для дебатов.
   Читайте !
   Завидуйте !
   Я -
   Гражданин
   Соединенных
   Штатов !
  
   О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ
   “ ДЕТСКОГО “ И “ В З Р О С Л О Г О” М О З Г А
  
   В н у ч к и
  
   В восемьдесят третьем или восемьдесят четвертом году в отделение поступила очень милая и скромная женщина лет пятидесяти - пятидесяти двух. Было известно, что ее муж занимает высокий пост в городе. Однако, никаких требований повышенного внимания и особого отношения к больной не последовало. Это было необычно для времени и места действия и вызывало симпатию к семейству. У нее оказалась доброкачественная опухоль мозга и операция прошла успешно. Перед выпиской ко мне зашел ее муж. Я рассказал о перспективах, режиме и прочих деталях, которыми обычно напутствуют выписывающихся после операции больных. Прощаясь, муж оставил визитную карточку и просил обращаться к нему при необходимости. Он пояснил, что может помочь в проведении торжеств и приобретении некоторых дефицитных продуктов. Это предложение не вызывало удивления в Ленинграде начала восьмидесятых. Я вежливо поблагодарил, но ни разу не воспользовался предложением. Оно исходило от депутата Ленгорисполкома, начальника треста ресторанов и столовых города. Прошло два или три года. Подросла моя старшая внучка Машенька, нужно было поступать в школу. Родителям, да и старшему поколению, хотелось видеть Машу в английской школе - без дальнего прицела, а по той же причине, по которой хотелось видеть ее занимающейся фигурным катанием или бальными танцами. “Недоразвитый” социализм уже приобрел почти все черты “развитого”, а по сему внимание к “пятому пункту” стало особенно актуальным. Я знал, что Машина генетика препятствует ее поступлению в такую школу обычным путем. Я воспользовался оставленной визитной карточкой и позвонил по указанному телефону. Но говорил я не о продуктах - о школе. Моя просьба была принята, и мой собеседник был уверен, что проблем со школой не будет. Я был удивлен и обрадован.
   Шло время. Приближалось первое сентября, а школа для внучки еще не была резервирована. Наконец, раздался ожидаемый звонок. Мне было сообщено, что в определенный день и время я должен зайти в школу и оформить документы. “Знаете, - сказал мне мой ходатай, - никогда не думал, что это так непросто!” Я поблагодарил его и оценил не только оказанную услугу, но и порядочность человека, который, занимая свой высокий пост , был далек, очевидно, от проведения в жизнь политики партии относительно “лиц еврейской национальности”.
   В назначенный день и час я явился в школу. Директор, оформлявшая документы, вышла, перевернув личное дело Машеньки. На обороте я разглядел надпись, сделанную карандашом в углу страницы: “Дедушка - Эпштейн”. -“Все же повезло Машеньке с дедушкой! “- подумал я. Было горько гордиться такими своими “успехами” - и за себя, и за свою Великую Родину.
   В Нью-Йорке Машенька “перескочила” через класс и пошла в пятый. Ей очень помогли знания английского, полученные в ленинградской школе. Все же вначале было здорово трудно: словарный запас в английском был недостаточен. Она проявила незаурядные (с моей точки зрения) лингвистические способности. Не забывая русский, она свободно читает классику на двух языках, находя удовольствие в сопоставлении оригинального текста с переводом и выясняя его точность. Одновременно изучает испанский и французский языки, “по два курса в год глотая шутя”. В круизе по Карибскому морю повстречалась кубинская семья. После долгой беседы на испанском, кубинцы поинтересовались, не родной ли это язык для Машиной семьи...Закончив 12-ый класс в1997 году, Маша попала в 3% школьников страны по успеваемости в английском. Ей не понадобилась протекция деда или других членов семьи, чтобы поступить в университет столицы штата - Мэдисона.
   Во время предварительного интервью с представителем университета произошла такая история. Маша поехала на это интервью со своей мамой, которая ждала ее в холле. Через полчаса после начала собеседования в холле появился представитель университета. Он подошел к Машиной маме (моей дочке Алене) и сказал: “Не могу поверить, что так говорит по-английски девочка, которая родилась не здесь и приехала в страну только семь лет назад...” На это Алена ответила: “Поговорите пять минут со мной - поверите...”
   Машенька родилась 31-го марта. С семнадцатилетием я поздравил ее так.
  
   М а ш е н ь к е
  
   Каждый год тридцать первого марта
   В Ленинграде в разгаре весна...
   Так сложилось, так выпала карта -
   Нам Машулю весна принесла!
   Через край была винная чаша,
   Переполнен был праздничный зал.
   И тогда - “Я люблю тебя, Маша !” -
   Ей впервые по-русски сказал...
   Бушевали в России стихии,
   А Нью-Йорк в карнавалах весной.
   Я сказал ей: “I love you , Mariya !”
   И Адель согласилась со мной.
   Маша шла своим курсом упрямо.
   Ей испанский с английским - ровня.
   По-испански “Maria , te amo !” -
   Откровенно признался ей я.
   А Машуля взялась за французский.
   Я учу от зари до зари,
   Чтоб сказать ей не только по-русски:
   “Je t'adore , je t'adore , ma Marie !”
   Жизнь твоя не такая, как наша,
   Я тягаться с тобой не берусь,
   Но сказать: “Я люблю тебя, Маша !”
   На любом языке научусь !
  
   Младшей внучке, Катеньке, было два с половиной года, когда мы появились в Америке. Вскоре она пошла в англоязычный детский садик, который посещала два года. Дома говорили по-русски. Когда ей было пять лет, родители купили дом. Они приехали для его осмотра с посредником (брокером), захватив с собой Катю. Брокер не мешала осмотру, а осталась в комнате с Катей. Изумлению родителей не было предела, когда вернувшись на исходную позицию, они обнаружили Катеньку, бойко общающуюся на английском с брокером... Появилась другая проблема - сохранить русский.
   Девочкам, когда они были младше, не разрешалось дома говорить по-английски, однако они незамедлительно переходили на него, оставаясь бесконтрольными. Сейчас, когда они повзрослели, обе говорят по-русски совершенно правильно, без акцента. Катя, бывает, делает ошибки в ударении, временами может “выдать” удивительные и смешные словообразования, не знает тех или иных русских слов. Особенно трудно ей даются русские сказки: кто такой “Змей Горыныч”? “Кощей Бессмертный”? Что такое колодец, коромысло? Иногда она может спросить: “Как сказать по-русски “баттерфляй” ?
   Катенька, конечно, не помнит ничего ни о жизни в Союзе, ни о переезде. А мы всегда вспоминаем, как в первом же австрийским супермаркете она вцепилась в гроздь бананов, которые любила и в соответствующие сезоны лакомилась в Союзе, и не хотела отпускать. А мы не знали, в состоянии ли сделать такое приобретение. Эту сцену наблюдал один из местных жителей. Когда Алена с Катенькой вышли из магазина, он ждал их и протянул Кате плитку шоколада. Позже, в Италии, она имела обыкновение спрашивать: “Мама, у тебя есть деньги, чтобы купить эту булочку?”, а еще позже, в Америке, останавливаясь у очередного ”гарбича”, задавала вопрос: “А это брать будем?” Об этом “американском” вопросе я уже рассказывал. Такое положение вещей продолжалось недолго.
   Даже цепкая детская память в состоянии затерять в своих глубинах многое. Несколько лет назад мы посетили Ленинград, ставший опять Санкт Петербургом и привезли фотографии дома, в котором жили до отъезда в Америку. Старшая внучка позвала Катеньку: “Смотри, вот окна нашей квартиры!” Катя наморщила свой курносый нос: “Что, мы жили в apartment?” - “Нет, - ответила Маша, - ты жила во дворце, принцесса!”
   Я рассказывал пятилетней в ту пору Катюше о войне, об эвакуации, о Сибири и Омске, где мы жили во время войны. Говорил, что приходилось ходить в школу за три километра при сорокаградусном морозе, оттирать снегом побелевшие от холода щеки... Катя долго и внимательно слушала, а потом спросила: “Дедушка, а school bus?” Я объяснил ей, что школьных автобусов в Союзе нет, что расстояния до школы обычно небольшие - особенно в городах, и дети ходят пешком. Она подумала немного и сказала: “Crazy country!”
   Мне казалось, что девочки любят слушать истории из моего детства, детства их мамы или их самих. Катюша требовала все новых и новых рассказов, а когда они были исчерпаны - их бесконечного повторения. В период нашей жизни в разных городах Америки, однажды я записал на аудиокассеты свои истории. Они долго служили Катеньке вместо сказок “на сон грядущий”. Любимыми были о том, как в пятилетнем возрасте я обменял с деревенскими мальчишками свой детский велосипед на живую лошадь, сел на нее верхом, упал и сломал руку; или о том, как я уронил маленькую маму Лену в лужу. Особенно популярной была такая история.
   В детстве у меня никогда не было перчаток - мама считала, что я человек закаленный. Не было их у меня и на первых курсах института. Однажды я собрался на каток и попросил у мамы разрешения взять папины перчатки. Я упоминал, что папа был подполковником медицинской службы и очень аккуратным человеком.
   В шкафу у него висела парадная шинель, в карманах которой он хранил положенные ему по форме осенне-весенние перчатки. Для этой цели он приобрел лайковые. Форму это не нарушало. Они были мало пригодны для согревания рук, но форсу в них было достаточно. Мама разрешила. Само собой разумеется, что с катка я вернулся без перчаток - потерял или украли. В этом месте рассказа Катенька обычно спрашивала: “Как украли?” - “Вытащили из кармана, и все.” - “А зачем? Разве у других мальчиков тоже не было перчаток?” - “Может быть, и не было...” - “А почему? А сейчас у них тоже нет?” - “Сейчас, наверное, есть.” - “А почему?” - “Жить стали богаче, я думаю...” Но история продолжалась. Мама была огорчена не меньше, чем я. Я ее успокоил. Я сказал, что буду собирать деньги со стипендии и к весне куплю перчатки. Тут обычно в разговор вступала старшая внучка: “А что, перчатки стоили так дорого, что нужно было собирать со стипендии долгое время?” Я не помню, сколько стоили перчатки, но хорошо помню, что стипендия не была слишком обременительной. Я начал выполнять задуманный план и несколько раз откладывал деньги в карман папиной шинели, на место утраченных перчаток.
   Приближалась весна. Однажды я сидел на диване и готовился к экзаменам. Мама, стоя на подоконнике, протирала окна. Пришел папа и решил ревизовать карманы своей шинели. Я замер. Папа нашел деньги, отложенные мной и спросил у мамы: “Дорик, - так он называл маму, - а что это за деньги лежат в шинели?” Мама поняла, о чем идет речь и, не оборачиваясь, ответила: “Не знаю...” Папа продолжал ревизию: “Дорик, а ты не знаешь, где мои перчатки? “ Мама ответить не успела. Я вмешался в разговор: “Папа, ты хочешь и деньги, и перчатки? Так не бывает!” Мама начала хохотать, я тоже, менее охотно присоединился к нам папа , и мне на этот раз не попало. А я перестал откладывать деньги и перчаток папе так и не купил.
   Конец этой истории вызывал неизменный восторг у моих благодарных слушательниц, и я был готов рассказывать ее многократно.
   Так же охотно девочки слушали незамысловатые стихи, которые я писал в связи с различными жизненными ситуациями. Такое стихотворение, например, было написано в период нашего проживания в разных городах Америки.
  
   М О И М В Н У Ч К А М
   К а т ю ш е и М а ш е н ь к е
   Две девчонки живут недалеко -
   В городке, что зовут Милуока.
   Нет прекраснее места на свете -
   Знают взрослые это и дети.
   Милуоки им просто награда
   Для приехавших из Ленингада,
   Побывавших и в Вене, и в Риме -
   Пусть все видят глазами своими...
   Мы мечтать и не смели, наверно,
   Побродить по дорогам Жюль Верна,
   По тропинкам героев Майн Рида -
   Не пускали, такая обида !
  
   А девчонкам лишь стоит собраться
   И по стритам чуть-чуть прогуляться -
   Можно шлепать босыми ногами
   В величавом седом Мичигане.
   Можно ехать налево, направо -
   Им дано в этом полное право !
   Можно ехать Катюше и Мане -
   Только были бы “мани” в кармане !
   Никаких нет запретов в учебе -
   Значит , будут учеными обе.
   На земле и прекрасной, и грешной,
   Будут счастливы обе, конечно.
   Мимоходом, в гостях, за обедом,
   Внучки вспомнят про умного деда,
   И в стране этой доброй, красивой,
   скажут: “Вовремя вывез, спасибо !”
  
   Машенька появилась на свет очень маленькой . Мы внимательно следили за прибавлением веса, и каждую десятиграммовую прибавку я отмечал по российской традиции соответствующим возлиянием. Когда Машеньке исполнилось шестнадцать, я написал ей такое поздравление:
  

Шестнадцать лет тому назад

Всегда по вечерам

За каждых десять грамм твоих

Я выпивал сто грамм...

Как удалось не спиться мне -

Не знаю я и сам,

Но целый год по вечерам

Пил за тебя сто грамм !

Мои усилья были впрок:

Тебе шестнадцать лет !

Я выпиваю за тебя

И в ужин, и в обед..

До свадьбы дочери твоей

Хотел бы я дожить.

Я обязательно тогда

И утром буду пить !

  
   Девочкам нравилось и это поздравление. А первое стихотворение еще совсем недавно мы с энтузиазмом распевали под гитару.
   Я долго работал в области, связанной с функцией мозга и теоретически понимаю, почему детям новый язык дается легче, чем взрослым. Понимаю, но не перестаю удивляться кажущейся бесконечной пластичности детского мозга. Для поддержания духа у взрослых, изучающих новый для себя язык, хочу сделать медицинское отступление.
  
   П о ч е м у н а ш и в н у ч к и
   п о с т и г а ю т а н г л и й с к и й
   б ы с т р е е и л у ч ш е н а с
   Моим учителем нейрохирургии был известный в Союзе ленинградский профессор Исаак Савельевич Бабчин. На одной из лекций он рассказал нам такую историю. Во время войны в блокадном Ленинграде оставался не менее известный невропатолог профессор Давиденков. Он был контужен во время артобстрела и госпитализирован в ближайшую больницу. Когда через некоторое время восстановилось утраченное после травмы сознание, к удивлению окружающих оказалось, что пострадавший может общаться только на немецком языке. Присущий прекрасному лектору великолепный русский язык исчез... Это было очень некстати в блокадном Ленинграде, где царило соответствующее отношение и к фашистам, и к немецкому языку. Владение иностранными языками не было характерным явлением для советских граждан и вызывало естественное для воюющей страны подозрение. Однако, довольно скоро компетентным органам удалось установить, что контуженный - не шпион, а просто получил не совсем обычное для страны воспитание и с детства владеет немецким. А еще через некоторое время последствия контузии были ликвидированы и русская речь восстановилась.
   Профессор Бабчин рассказывал об этом эпизоде, приводя его в качестве примера тонкого различия мозговых функций: поврежденным оказался участок мозга, ответственный за русскую речь. Зона, лежащая вблизи и функционально связанная с немецким языком, осталась нетравмированной.
   Представление о различии функций разных участков мозга, о неодинаковом распределении обязанностей между правым и левым полушариями, которое называют асимметрией мозга, не всегда было очевидным для врачей и ученых. Правда, некоторые наблюдения уходят в далекие времена . Еще в трудах Гиппократа отмечалось, что при ранении левой височной области судороги возникают справа и наоборот, при повреждении правого полушария они бывают левосторонними. Личный врач Наполеона, Ларрей, описал больного с абсцессом (ограниченным гнойником) мозга, возникшем после огнестрельного ранения. При надавливании на область поврежденной кости черепа возникали судороги на противоположной стороне тела.
   В 1836 году скромный сельский врач Марк Дакс сделал сообщение на заседании медицинского общества в Монпелье (Франция). Он наблюдал более сорока больных, у которых имелись речевые нарушения. Подобные проявления были отмечены только при повреждении левого полушария. Дакс пришел к выводу, что именно оно контролирует речевую функцию. Доклад не привлек особого внимания и вскоре был забыт.
   Незадолго до этого события немецкий анатом Франц Галь высказал предположение, что головной мозг функционирует не как однородная масса, как считали прежде, а его разные функции имеют различные локальные представительства. Далеко не все были согласны с этим.
   В шестидесятые годы девятнадцатого века внимание медицинской общественности Франции было привлечено сообщением Поля Брока, хирурга по специальности. Он наблюдал нескольких больных с нарушениями речи и обнаружил у них повреждения в задних отделах нижней извилины левой лобной доли. В 1870 году эти наблюдения были дополнены немецким неврологом Карлом Вернике. Он убедительно показал, что если центр, описанный Брока, ведает формированием речи, ее продукцией, то центр понимания речи находится в верхней височной извилине левого полушария. Левое полушарие стали считать ведущим (доминантным).
   В 1929 году немецкий психиатр и исследователь Ганс Бергер впервые сообщил, что существует возможность регистрировать электрическую активность головного мозга через неповрежденные кожные и костные покровы. Вскоре был сконструирован удобный для клинической практики аппарат для записи биоэлектрического потенциала - электроэнцефалограф.
   Выдающийся канадский нейрохирург Вилдер Пенфилд использовал этот прибор для изучения такой тяжелой болезни, как эпилепсия. Наблюдая за началом и развитием припадка, сопоставляя эти данные с электроэнцефалографической картиной и анатомическими изменениями, обнаруженными во время операции, Пенфилд и его сотрудники создали карту локализации мозговых функций. С помощью электростимуляции мозговых структур - последовательного раздражения определенных участков мозга при хирургическом вмешательстве - добивались характерного для больного эпилептического разряда. Это помогало выявить и удалить эпилептический очаг или обнаружить речевую зону, запретную для хирурга. Исследования были продолжены во многих странах, в том числе и в Советском Союзе. Более двадцати лет занимались этими проблемами и в нашем отделе в Ленинграде.
   Несколько лет назад появился новый метод обследования - ядерно-магнитный резонанс (ЯМР, или MRI в английской транскрипции). Появилась также его разновидность - функциональный ЯМР (ФЯМР, или FMRI).
   Возникла уникальная возможность в исследовании локализации мозговых функций. Достаточно сказать, что используя ФЯМР, при движении пальцев руки удается определить изменения в ответственных за эти движения участках мозга. Точно так же можно установить “ответственные” зоны при зрительных, слуховых, чувствительных, дыхательных и прочих нагрузках. Это открывает перспективу создания уточненной картографии мозга, что имеет неоценимое значение не только с точки зрения познавательной, но и диагностической, и лечебной.
   Мне представилась возможность участвовать в эксперименте по определению локализации дыхательного центра в стволе мозга. Метод ФЯМР показался мне настоящим чудом. Происходило это в медицинском колледже Висконсина, в Милуоки, где базируется одна из четырех крупнейших лабораторий (институтов) США, занимающихся этими проблемами.
   Если вернуться из этого экскурса к изучению нового языка, то можно сказать следующее. Неумеющий говорить новорожденный, пребывая в языковой среде на протяжении относительно короткого времени, легко овладевает сначала основами, а затем и тонкостями родного языка. При этом группа клеток, расположенных близко к зонам Брока и Вернике, без затруднений принимает на себя речевую функцию. Молодые, недифференцированные - то есть, еще не загруженные другими “обязанностями”, клетки, - “определяются” на службу языку. Далеко не все клетки зоны оказываются занятыми. Если ребенок попадает в другую языковую среду, то иные близлежащие клетки включаются в работу и превращаются в речевую зону другого языка. Эти клетки как бы включаются в зоны Брока и Вернике, несколько увеличивая анатомическую протяженность этих зон и в то же время сохраняя свою автономию.
   У взрослого человека мозговые клетки, если можно так сказать, уже определили свою принадлежность к некоторой функции. Свободных клеток стало меньше, они “повзрослели” и потеряли свою былую детскую пластичность. Такие клетки включаются в освоение нового языка медленно, требуют больше времени для его восприятия , не копируют новый язык с безошибочной точностью. А тут еще артикуляционный аппарат утратил свою гибкость... Есть от чего прийти в отчаяние! И все же многое зависит не только от возраста. Известно, что и в одной возрастной группе встречаются люди более или менее способные к языкам. Большую роль играет, конечно, и работоспособность ученика, его терпение и упорство.
   Таким образом, если взрослому человеку английский язык дается с трудом, если акцент позволяет определить, что он не коренной американец, не следует огорчаться. Факт вполне объясним, чем я, к примеру, себя утешаю. И все же следует помнить, что пути для улучшения изучаемого языка существуют и у взрослого...
   Хочу еще немного задержаться на близкой мне теме о структуре и функции головного мозга. То, о чем я собираюсь рассказать, очевидно, не могло стать достоянием читателя в Советском Союзе еще несколько лет назад. Да и я смог узнать эту историю только в библиотеке американского медицинского колледжа. Наверное, теперь это не секрет и в России. Итак,
  
   О с о б е н н о с т и м о з г а Л е н и н а -
   в ы д у м к а л и э т о ?
  
   Много лет назад в одном из номеров журнала “Дружба народов” появилась статья Драпкиной, посвященная памяти Ленина. Автор статьи, близко знавшая Ленина, была подругой Надежды Константиновны и с глубокой симпатией относилась к “вождю мирового пролетариата”. Для характеристики “горения Ленина в пламени революции и послереволюционного строительства”, Драпкина апеллировала к результатам посмертной медицинской экспертизы мозга Ленина. Мозг Ленина (по ее описанию) был настолько разрушен, что только человек с невероятной волей был в состоянии функционировать, а сами разрушения свидетельствовали о непосильных нагрузках, выпавших на долю вождя.
   Эта публикация появилась задолго до “перестройки” и “гласности” и очень удивила меня. Казалось непонятным, как разрешили опубликовать данные, свидетельствующие о глубоком недуге, поразившем Ленина в последние два года жизни . Обычно это тщательно (и тщетно) скрывалось. В статье была описана картина мозга, пораженного атеросклерозом, после множественных инсультов...
   В дальнейшем к этой теме многократно обращались в печати, а слухи о том, что Ленин был болен “сифилисом мозга” периодически циркулировали в стране.
   В ноябре 1995 года в газете “Новое русское слово” была опубликована статья Наталии Алтайской “Больные за Кремлевской стеной”. В ней сообщалось: “...15 ноября 1927 года в “Правде” вышла статья “Мозг Ленина”, содержащая сенсационную информацию. Газета писала: “...При сравнении препаратов мозга Ленина ( из него сделано 34 тысячи срезов) с препаратами, сделанными из мозга обычных людей, что демонстрировал профессор Фохт, была видна резкая разница в структуре мозга Ленина и обычного мозга. Пирамидальные клетки у Ленина были развиты гораздо сильнее, соединительные (ассоциативные) волокна между ними развиты гораздо больше. Этим профессор Фохт объяснял особенности психики Ленина.” - Сегодня известно, - продолжает Наталия Алтайская, - что все это оказалось лишь выдумкой. Мозг у Ленина был самый обыкновенный”.
   Действительно ли мозг Ленина не отличался от мозга людей, выбранных для сравнения? Придумала ли газета “Правда” профессора Фохта и его выводы, или профессор Фохт придумал необычную микроскопическую картину мозга Ленина? Наконец, правомерно ли на основании анатомического исследования мозга сделать вывод о том, что его обладатель был гениальным человеком? Представляется, что эти вопросы выходят за рамки интереса только к фигуре Ленина. Они в равной степени могут быть отнесены и к другим выдающимся людям, признанным человечеством гениальными.
   Не на все из названных вопросов можно ответить однозначно. Чтобы понять, как их пытались решить, может быть, интересно вернуться в двадцатые годы двадцатого столетия и вспомнить, кем был профессор Оскар Фохт и каким образом он оказался причастным к исследованию мозга Ленина.
   Интерес к жизни и работе Оскара Фохта (1870 - 1950) возобновился сравнительно недавно, после публикации в Германии в 1991 году романа Тильмана Спенглера “Мозг Ленина”. По отзывам неврологов, знакомых с биографией и работами Фохта, этот роман представляет собой сочетание фактов и выдумки. Однако, жизнь и труды героя романа достаточно интересны и без литературной аранжировки.
   Передо мной второй номер одного из известных научных медицинских журналов Америки “B r a i n P a t o l o g y” за 1992 год. В трех публикациях разного жанра (статья, интервью, воспоминания) изложены сведения о жизни и работе профессора Оскара Фохта и его жены Сесилии Фохт.
   Оскар Фохт был выдающимся немецким неврологом и признанным авторитетом в изучении анатомии нервной системы. Особый интерес для него представлял механизм развития заболеваний головного мозга (патогенез). Вместе с женой он опубликовал большое количество работ о микроскопическом строении головного мозга, выдвинул концепцию патоклизиса - о различной чувствительности к повреждающим факторам различных структур центральной нервной системы. Эти работы сыграли большую роль в познании анатомии и функции мозга в условиях нормы и патологии. В двадцатые годы Оскар Фохт основал в Берлине многопрофильный институт по изучению мозга, носивший имя Кайзера Вильгельма. Оборудование института, его огромные материальные возможности, основанные на поддержке известного промышленника Альфреда Круппа, который был другом и пациентом Фохта, произвели огромное впечатление на Вилдера Пенфилда, выдающегося канадского нейрохирурга. Он посетил институт вместе с другим известным неврологом из Канады Отфридом Форстером в 1928 году.
   Один эпизод характеризует принципиальность, порядочность и бесстрашие Оскара Фохта. Он был вынужден оставить пост директора института после конфликта между ним и нацистским правительством. Произошло это при следующих обстоятельствах. По свидетельству Игоря Клатзо, который работал с супругами Фохт в 1946 - 1948 годах, профессор был настроен антинацистски еще с довоенных времен. Он не заблуждался относительно правящей партии и высказывался очень откровенно. Для него был очевиден крах курса, которым идет Гитлер. Первый явный конфликт возник после публикации Нюрнбергских законов, согласно которым евреи не могли продолжать работу в государственных учреждениях Германии, включая Академию. Эта ситуация означала, что Фохт должен уволить из института выдающихся ученых, таких, как Максимилиан Розе и Макс Биелсковский. Для Фохта это было совершенно неприемлемо. Он игнорировал закон и не уволил сотрудников. Наступил острый кризис в отношениях между директором института и правительством. Кульминацией конфликта был визит Геббельса к Фохту. Игорь Клатзо описывает этот эпизод со слов очевидцев.
   “Геббельс прибыл на машине и поднялся в офис Фохта, оттолкнув секретаршу в сторону. За этим последовал разговор на повышенных тонах. Следующее, что наблюдали сотрудники, был скатившийся по ступеням лестницы вниз Иосиф Геббельс , которого вытолкнул из кабинета профессор Фохт. Это происходило в период, когда Гитлер и Геббельс достигли вершины власти. Казалось, что лучшим исходом для Фохта в этих обстоятельствах будет, по крайней мере, направление его в Дахау”.
   Однако, этого не произошло. Был достигнут некоторый компромисс: Фохт получил возможность создать свой собственный частный институт. И он создал его в Нейштадте, маленьком местечке на юго-западе Германии. Здесь он еще раз проявил такую выдающуюся черту своего характера, как храбрость, спасая еврея, редактора франкфурктской газеты, и его семью. Он скрывал их в своем новом институте в самое тяжелое время войны. Один ошибочный шаг означал очень быструю ликвидацию любого “укрывателя”. Политическая и материальная независимость Оскара Фохта, с моей точки зрения, исключала возможность оказать на него давление при получении научных выводов.
   Сотрудники Фохта характеризовали его как человека великих идей и великих убеждений. Пенфилд (и не только он) считал Фохта интеллектуальным лидером германских неврологов. Он писал, что было необыкновенно интересно учиться в этом великолепном лабораторном комплексе, где доминировал Фохт.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   Советское правительство всегда сохраняло вуаль мистики вокруг болезни, приведшей к инвалидности коммунистического лидера в последний год его жизни. Однако, после инсульта, случившегося у Ленина в 1923 году, несколько выдающихся неврологов из разных стран мира были приглашены в Москву. Среди них были профессора Нонне, Бумке, Штрюмпель, Хеншен и Форстер. Диагноз был очевиден с самого начала. С точки зрения современной терминологии, болезнь Ленина называлась “мульти-инфарктная деменция”, что означает снижение
   или утрату умственных способностей в результате множественных инфарктов мозга. Несмотря на это, после смерти Ленина лидеры советского правительства позаботились о консультации патолога, хорошо известного мировой медицинской общественности. Выбор остановился на Оскаре Фохте, который был приглашен в Москву в 1924 году. Он провел там несколько лет, основав новый институт по изучению мозга. Основной целью института было исследование мозга выдающихся людей (по представлению руководителей страны - революционеров). В течение года один и тот же техник Фохта делал срезы каждой области мозга Ленина. Каждый срез фотографировался одним из четырех фотографов Фохта. Всего было подготовлено более 30 тысяч срезов. Мозг Ленина был изучен досконально. Одновременно проводилась сравнительная оценка с мозгом обычных интеллектуалов и с мозгом преступников (убийц ) с низким уровнем интеллекта - это были контрольные группы.
   В 1925 году , после длительного изучения цитоархитектоники (клеточного строения) мозга Ленина, Оскар Фохт суммировал свои выводы следующим образом: “В третьем кортикальном слое, в частности, в его более глубоких отделах, я нашел пирамидальные нейроны экстраординарного размера и количества, которые мне не приходилось наблюдать никогда прежде. Анатомические находки позволили нам идентифицировать мозг Ленина, как мозг атлета, гиганта.” Разумеется, имеется в виду “гиганта мысли”.
   Пенфилд вспоминает, что во время пребывания в Институте мозга в Берлине, Фохт показывал ему и Форстеру препараты, столь поразившие Фохта. “В мозге Ленина, - пишет Пенфилд, - нам были показаны в большом количестве гигантские нервные клетки. Мы могли разглядеть их в третьем слое серого вещества... Фохт рассматривал мозг Ленина как мозг гения”.
   Таким образом, отвечая на часть вопросов, поставленных в начале главы, можно заключить: газета “Правда” сообщила верную информацию о выводах профессора Фохта, который, действительно, наблюдал необычную микроструктуру мозга Ленина.
   Остается один немаловажный вопрос: насколько корректным было связывать размеры нервных клеток с интегральной функцией мозга, его продуктивной деятельностью? И, может быть, еще один дополнительный вопрос: как смогла такая концепция получить развитие?
   Вот как отвечают на эти вопросы авторы одной из статей о профессоре Фохте, опубликованной в журнале “Brain Pathology”: “В конце 19 века постепенно становилось понятным, что неврологические нарушения и проблемы психики были проявлениями заболеваний головного мозга. Эта точка зрения подтверждалась микроскопическим исследованием мозга... Если дефекты мозговой ткани соответствовали нарушению функций, могло казаться совершенно логичным, что экстраординарный интеллект и талант базировались на хорошо развитых или даже гипертрофированных нейронах и участках мозга... Большие нейроны эквивалентны большой работе мозга! Для Фохта размер окрашенных по Нисслю нейрональных клеточных тел был ключом к пониманию мозговых функций. В области цитоархитектоники Фохт, возможно, был не только “человеком идеи”, но и идеалистом. Внутримозговые связи , дентдриты и синапсы играли большую роль в концепции Оскара Фохта о мозговой функции и патологии. Такая точка зрения представлялась правильной большинству невропатологов между 1900 и 1960 годами.”
   Возможно, большинству, но не всем. Так, и Пенфилд, и Форстер, которые видели гипертрофированные клетки мозга Ленина в институте Фохта, еще в те годы выразили свои сомнения: они не были убеждены Фохтом, что видят мозг гения. Причины этих сомнений были у них разными. Форстер заявил, что это может быть нормальная характеристика мозга восточного человека: он утверждал, что среди предков Ленина были китайцы! Для меня это было открытием: предки евреи - это мы знали, но китайцы? Так может быть, китайцы, а не евреи, виноваты в свершении Великой Октябрьской? Впрочем, не убежден в правдоподобии утверждения профессора Форстера.
   Сомнения Пенфилда были другого сорта. Они относились к технике фиксации срезов мозга Ленина. Он допускал возможность, что различия в клетках двух групп исследуемых - гения и обычного человека - являются результатом различия интервалов между смертью и исследованием. У Ленина этот период был значительным, а в контрольной группе очень коротким: вскрытие производилось немедленно. Таким образом, полагал Пенфилд, “гигантские клетки могут быть не более, чем доказательством посмертного отека мозговых структур при значительном временном разрыве между смертью и посмертным исследованием ткани”.
   Оба возражения кажутся мне сомнительными, особенно возможность избирательного отека только одного слоя серого вещества мозга. Учитывая, что препараты мозга Ленина хранятся в московском институте, обе версии могут быть проверены. Для этого достаточно провести сопоставление этих материалов с мозгом представителей “восточных народов”, и с препаратами, длительно фиксированными перед микроскопией.
   Позицию Фохта в оценке функциональных особенностей мозга Ленина научная общественность того времени оценила как неточность научной интерпретации. Показательно, что сам Фохт позже высказал сожаление по поводу того, что переоценил свои возможности , свою роль в трактовке этого необычного наблюдения.
   По-видимому, только повторная и неоднократная находка аналогичных изменений мозга среди общепризнанных гениев могла бы подтвердить или опровергнуть правомерность заключения профессора Оскара Фохта. Но до сих пор, наверное, не родился еще (или, во всяком случае, еще не умер) тот гений, на изучение мозга которого можно было бы затратить аналогичные силы и средства.
   Если отойти от научной проблематики и вернуться к практике, то “гениальность” Ленина могли бы по достоинству оценить узники ГУЛАГа, расстрелянные священнослужители, ограбленные “буржуи” и “кулаки”, да и все мы, испытавшие на себе результаты “гениальных предвидений и предначертаний”.
   Однако, хорошо известно, что “гений и злодейство - несовместимы”...
  
   У Ч Е Н Ь Е - С В Е Т
   У р о к и ж и з н и
  
   Однажды мы с женой оказались свидетелями любопытного эпизода. Было это в Италии, в курортном городке Тарваяники, где мы три месяца ждали разрешения на въезд в Америку. Каждый вечер “русское “ население городка собиралось на центральной площади. Сюда приезжал в это время почтальон, который, в частности, привозил сообщение о “транспорте” - разрешении на въезд в разные города США. В один из таких вечеров некая дама получила такое разрешение и рассматривала только что врученный ей документ. К ней подошла другая участница собрания и сказала: “Какая Вы счастливая - получили разрешение!” Ответ был незамедлительным. Посмотрев на собеседницу с высоты своего нового положения, счастливая обладательница документа сказала: “Америка не резиновая!” и пошла собираться в дорогу... А мне запомнилась эта мимолетная сценка, как яркая иллюстрация сентенции: “Бытие определяет сознание...”
   Два месяца спустя после приезда в Нью-Йорк я возвращался откуда-то домой на метро. Сравнивать советские и американские подземки сложно - настолько метро Москвы, Ленинграда, Тбилиси, Киева превосходят здешние. Не об этом речь. Мне нужно было выходить в Квинсе, на станции “Рузвельт авеню”. Станция эта неглубокая, без эскалатора. Чтобы подняться на поверхность, нужно преодолеть два - три десятка ступенек. Подходя к лестнице, я поравнялся с женщиной, которая везла коляску с ребенком. Специального спуска для коляски на станции не было. Я счел уместным помочь даме. Фраза: “Can I help you ?” - была наготове. Беда заключалась в том, что я не знал, как к даме обратиться. Я нашел выход - как оказалось, не лучший. Подойдя к женщине, я осторожно прикоснулся к рукаву ее куртки. Женщина вздрогнула, резко повернулась ко мне, в глазах ее застыл ужас. Может быть, я все же не похож на бандита: выражение ее лица смягчилось, и я смог произнести заготовленную фразу. Женщина улыбнулась, согласно кивнула, мы подхватили коляску и молча преодолели лестничную преграду. Она поблагодарила меня и спросила: “Наверное, вы из другой страны?” Я подтвердил это предположение, и мы пошли по своим делам. Конечно, она могла “вычислить” меня и по одной моей английской фразе, но мне хотелось думать, что не только по ней...
   Другой жизненный урок был связан с “компьютеризацией всей страны”.
   С тем, что в Америке компьютер имеет широкое распространение, мне пришлось убедиться на собственном опыте. Вскоре после прибытия в Нью-Йорк я решил посмотреть несколько специальных журналов в надежде обнаружить в них рефераты своих статей. Пришел в одну из крупнейший медицинских библиотек страны и, как это было принято у нас, собирался сделать соответствующий заказ у библиографа. “Это очень просто, сэр”, - пояснила мне дежурная и указала на ряд компьютеров, готовых к поиску книг, журналов, статей... Я поблагодарил ее и пошел к компьютеру. Некоторое время я пребывал в раздумье - уходить сразу или предпринять еще что-нибудь. Склонившись ко второму, я вернулся к библиотечной стойке и потревожил дежурную еще раз. Я попросил ее показать, как этим компьютером пользоваться. “Это очень просто, сэр”, - повторила она свою фразу, подошла со мной к компьютеру и слепым методом, десятью пальцами, пробежалась по клавиатуре. На дисплее высветился искомый журнал, а дежурная вернулась за стойку. Сдвинуть с места название журнала, заглянуть в оглавление, “перевернуть” страницу было выше моих возможностей. Подождав, когда дежурная займется очередным посетителем, я бочком выскользнул из библиотечного зала с мыслью: “До лучших времен!”
   Должен сказать, что эти времена наступили довольно скоро - после того, как я приступил к работе и освоил некоторые компьютерные возможности. Вдохновителями этого изучения были президент Джордж Буш (старший) и первая леди - Барбара, которые, как было известно из печати, начали осваивать компьютер в возрасте прилично после шестидесяти. Печатаю я, правда, не слепым методом и не десятью пальцами, но вполне в состоянии найти нужную работу в библиотеке с помощью компьютера. Познакомился я и с элементами компьютерного черчения . В медицинском колледже имени Альберта Эйнштейна есть специальный зал, в котором стоят, наверное, двадцать компьютеров с чертежной программой. Любые таблицы, графики, схемы, используя эту программу, студенты и сотрудники могут выполнить быстро и качественно. Это невозможно сделать вручную без высокой чертежной подготовки.
   Значительно расширился мой кругозор после покупки первой машины в Нью-Йорке.
  
   М ы п о к у п а е м м а ш и н у
  
   Лаборатория в Нью-Йорке, в которой я начал работать, имела один существенный для меня недостаток - она находилась очень далеко от дома. От Квинса до Бронкса я добирался тремя автобусами и тратил более двух часов на поездку в одну сторону. Возвращаясь с работы, был способен только донести себя до дивана. Англоязычная среда, попытки постичь основы новой специальности в сочетании с автобусными экскурсиями отнимали все силы. Казалось понятным, что долго так продолжаться не может - нужна машина. Моей месячной зарплаты было вполне достаточно, чтобы приобрести подержанный автомобиль, и эта сторона вопроса особенно не смущала. Знал также, что машинный рынок здесь богаче, чем в Союзе. Волновало, прежде всего, удержусь ли я на работе. Не отпускали также воспоминания о покупке машины в Ленинграде...
   Машина была моей старой и казавшейся несбыточной мечтой. Мы расплатились с долгом за кооперативную квартиру, но с накоплениями было туго - легче было одолжить, а потом отдать. Так что желание приобрести машину носило чисто теоретический характер. В этом месте мне вспоминается реплика Софи Лорен в одном из фильмов, относящаяся к ее сценическому мужу, который по сюжету имел проблемы с потенцией: “Желание-то у него есть...”
   В 1977 году как-то зашел ко мне сосед, капитан дальнего плаванья. Он показал мне открытку, в которой приглашался в автомагазин для получения (покупки) автомашины “Жигули” - подошла его многолетняя очередь. Сосед не собирался покупать машину, но хотел построить гараж на случай такого приобретения в будущем. Получить разрешение на строительство гаража без наличия машины
   было невозможно. Порочный круг казался замкнутым, но просматривался следующий расклад: я покупаю себе машину на его имя. Он строит гараж, моя машина стоит в его гараже до момента, пока он приобретет машину сам. Надеюсь, что любому взрослому сегодняшнему или бывшему жителю России такая комбинация покажется нормальной и понятной. На американцев я не рассчитываю - пожалуй, объяснить им это еще сложнее, чем понятие “коммунальная квартира”. Я был полон энтузиазма. Дело оставалось за немногим - нужно было срочно собрать деньги. Обзвонив своих друзей, я составил довольно внушительный список “вкладчиков” с указанием одалживаемой суммы и срока необходимого возврата. Теоретически, по телефону, деньги были набраны довольно быстро. Затем, с помощью отлично налаженного городского транспорта, за пару дней мы объездили нужные адреса и стали обладателями суммы, равной моим двум годовым зарплатам. Еще один день потребовался нам, чтобы обменять рубли на машину. Из Красного Села, где был расположен автомагазин, мы вернулись на пахнущей заводом василькового цвета машине - благо, права я получил намного раньше этого события. Цвет машины не отражал нашего вкуса - просто не было альтернативы. Наш личный вклад в это приобретение равнялся двадцати рублям. Это была сумма, необходимая для округления до тысячи денег, подаренных гостями дочке и зятю на свадьбу, которые мы тоже временно экспроприировали.
   Следующей нашей задачей было следить за соблюдением графика выплат по “долговой”. Нам приходилось “переодалживать”, но ни разу этот график нарушен не был. На том стояли и стоим ...
   Четыре года машина служила мне верой и правдой. В это время в отделении была прооперирована дама, оказавшаяся женой чиновника, работавшего в секретариате Ленгорисполкома (опять это ценное учреждение!). Прощаясь, она оставила свой домашний телефон и сказала, что муж может помочь мне, как сотруднику института, в покупке новой машины. Друзья посоветовали воспользоваться возможностью - четыре года довольно пожилой возраст для “Жигулей”. Я запасся нужными документами, подтверждающими, в частности, что при экстренной необходимости приходится приезжать на работу на своей машине, и отправился в Ленгорисполком. Был вежливо принят, с извинениями , так как заседание по утверждению списков счастливцев в этом месяце уже состоялось. Я не спешил. Вернувшись из отпуска, в своей почте обнаружил открытку с приглашением выкупить машину. Путь был знакомым во всех отношениях: мы обзвонили своих друзей , составили список “вкладчиков”... По сравнению с прошлым опытом была существенная разница: мы могли обещать, что отдадим деньги быстро, как только продадим старую машину и, самое главное, объезжали адреса не на городском транспорте, а в собственном экипаже.
   Продажа машины - это отдельная история, которая также может быть понятна только соотечественникам.
   При продаже машины избежать комиссионный магазин было невозможно. Задача состояла в том, чтобы оценить машину по минимальной стоимости, найти покупателя, который тебя не обманет, договориться с ним о реальной цене и до оформления магазинных документов получить разницу между суммой оценочной и договорной... Сколько возможностей для всех трех участников (продавец - магазин - покупатель), чтобы обмануть, или быть обманутым, или получить мзду за “правильную” оценку!
   Все эти воспоминания несколько настораживали меня перед предстоящей нью-йоркской покупкой. Опасения были совершенно напрасными.
   В один субботний день я вышел на минутку на улицу, чтобы отнести соседу пишущую машинку. По дороге встретил двоюродного брата жены. Разговор зашел о покупке машины. “Пошли, я познакомлю тебя со своим дилером, он поможет что-нибудь подобрать”, - сказал Алик Рабинович. Я последовал за ним. Во дворе дилерского хозяйства наше внимание привлекла машина, которая смотрелась лучше “Волги” - другие сравнения мне еще были недоступны. Это был “Oldsmobile Delta - 88” темно-коричневого цвета. Когда включили зажигание, я решил, что мотор не завелся - настолько бесшумно он работал. “Как оформлять документы на покупку?” - поинтересовался я. “Пошли, я покажу”, - ответил владелец парка подержанных машин. И показал. Через пятнадцать минут, предварительно оставив 100 долларов задатка, Алик принес недостающую сумму, и машина стала моей. Забрать ее можно было не раньше понедельника - требовалось оформить страховку и номерные знаки. Когда через час после ухода я вернулся домой, так и не занеся пишущую машинку, Ада была шокирована сообщением о моем приобретении. Покупка оказалась удачной. Четыре года я не знал машинных забот и только потом сменил “Дельту-88” на малолитражку - не столь комфортную, но и не такую “обжору”. Приобретение машины в новых условиях оказалось делом довольно простым. Еще проще была возможность ее утраты.
   Через две недели после покупки я освоился с кратчайшей дорогой на работу и тратил на поездку минут 20 - 25 в одну сторону. Досаждал мост - Вайтстоун бридж, переезд через который в одну сторону обходился в то время в два доллара пятьдесят центов. Снизить эту стоимость можно было двумя путями: покупать сразу десять жетонов, что было несколько дешевле, или возить с собой попутчика, с которым мостовые расходы можно было делить пополам. Использованы были оба пути, так что существовала полная гармония.
   Однажды, вернувшись с работы около шести, я запарковал машину недалеко от дома и был очень рад, что на поиски стоянки ушло немного времени. В половине десятого мой телефонный разговор был прерван оператором, который соединил меня с полицией. Полицейский интересовался чем-то, касающимся машины. Я уловил только слово “car”. Первая мысль - запарковал машину в недозволенном месте. Я хотел объяснить, где оставил машину, но произнес только часть фразы: “I have my car...” Полицейский перебил меня: “I have your car!” Довольно быстро я сообразил, что машина украдена и обнаружена в 30 милях от города. Заявление о пропаже в полицейском участке заняло пару часов. Домой мы возвращались с женой пешком около двух часов ночи. К нашему счастью, мы еще не знали, чего следует опасаться в ночное время на улицах столицы мира. Машина оказалась почти неповрежденной. Ее угнали, не снимая устройства - хомута, защищавшего замок зажигания. Только рулевая колонка была сломана. Полицейский , отдавая мне машину, научил, как заводить ее без ключа с помощью отвертки через разбитую колонку. Ремонт обошелся в 300 долларов, так что отделались “легким испугом”. Позже в машину забирались еще три раза на протяжении двух недель накануне нашего переезда в Милуоки. Два раза - просто посидеть и поискать чего-нибудь в “бардачке”, один - чтобы угнать, но не справились с новым защитным замком.
   Мой рассказ о происшествии на следующий день после угона машины Кэрен комментировала очень коротко: “Welcome to America!”
  
   Ш к о л ь н ы е у р о к и
  
   Впервые уровень школьной подготовки в Америке удивил меня, как ни странно, в магазине. Кассовый аппарат оказался испорченным и великовозрастная девица долго не могла сосчитать, сколько следует дать сдачи с 20 долларов, если покупка стоит 11.39... После долгих обсуждений с менеджером проблема, наконец, была решена. Явление не было случайным и сходная ситуация повторялась не единожды. Казалось, что техническая вооруженность школьников (калькулятор, компьютер) имеет свои негативные стороны.
   Другое поразительное явление было позитивным. Это умение учащихся обращаться с компьютером. В нью-йоркской лаборатории я впервые увидел, как Кэрен печатает - слепым методом, десятью пальцами, почти безошибочно... Она рассказывала, что эти навыки со школы - там существуют специальный курс обучения, и компьютерная печать - малая толика освоенных в школе компьютерных навыков. Работала Кэрен как профессиональная машинистка. Позже я уже не удивлялся, когда видел, что примерно на таком же уровне печатает моя старшая внучка, или когда младшая, в ту пору второклассница, поделилась радостью и тревогой: завтра в классе начинают заниматься компьютером, а дома еще нет своего...
   Внучки делились своими школьными проблемами. Я узнал, что кроме обязательных предметов, существует набор факультативных взаимозаменяемых, которые ученик может выбрать в зависимости от своих склонностей. Можно завершить изучение той или иной дисциплины ускоренными темпами и ”взять” дополнительный курс за колледж. Многие предметы делятся на три или четыре уровня, от выбора которого зависит глубина его изучения. В одном и том же классе ученик может выбрать подходящий для себя уровень. При этом пятерка на высшем уровне имеет больший “вес”, чем на среднем или низшем.
   Совершенно особо поставлено преподавание иностранных языков. Высока квалификация преподавателей, которые обычно проходят длительную стажировку в стране изучаемого языка. В процессе обучения широко используются видео- и аудиокассеты, а уроки проводятся пять раз в неделю.
   Исторические факты не меняются при смене президентов, к которым относятся с должным почтением и после окончания их полномочий.
   Когда я, поступая совершенно антипедагогично, рассказываю внучкам о своих “подвигах” в списывании и подсказках, они страшно удивляются и не понимают, как это возможно, чтобы дед был таким непутевым и как это вообще может быть в школе. И мне вспоминается, как же это могло быть...
   Я начал учиться в ленинградской школе в последний предвоенный год. В мае 1941 перешел во второй класс. В июле был эвакуирован в Сибирь, в город Омск , где завершил четырехлетнее образование. В Ленинград вернулся в августе 1944 года и пошел учиться в пятый класс теперь уже “мужской” школы. В предвоенные и первые военные годы обучение было совместным. Вскоре после окончания школы нашим поколением, опять вернулись к этой системе и сохраняют ее до сих пор.
   В одном и том же классе ленинградской школы учились ребята разных возрастов. Те, кто жил на оккупированной территории , во время войны не учились 2-3 года и отстали от своих сверстников. Мы побаивались этих переростков, так как такой пятнадцатилетний мужичок мог “накостылять” любому двенадцатилетнему хлюпику, а то и двум. Правда, к десятому классу мы окрепли и трехлетняя разница нивелировалась - мы перестали бояться старших ребят, могли потягаться с ними в силе, да и просто поумнели и стали жить вполне дружно. Правда, бывали приключения...
   Учился с нами с пятого класса Вася Бровчин. Было ему в ту пору - в пятом классе - 15 лет. Был он круглолиц и широкоплеч и отличался вспыльчивостью. Он наливался кровью и пускал в ход руки , не раздумывая долго. Многим из нас перепадало. Повзрослев, мы решили избавиться от такой зависимости. В десятом классе я занимался боксом, подрос до 180 сантиметров при весе 80 килограмм. Случай представился скоро - за месяц до выпускных экзаменов.
   На перемене Вася ударил моего товарища - без всякой причины. Мой удар свалил Васю. Он поднялся и достал складной нож, а я взял в руки табуретку. В такой позе и застал нас вошедший классный руководитель. Нож исчез в кармане брюк, табуретка оказалось на месте, а Вася пошел в атаку. Отступив до стены, я провел серию ударов, после чего драка завершилась. Вася, закрыв лицо, вышел из класса...
   Вечером меня с мамой вызвали в ЖАКТ. Сидевший за столом солидного вида мужчина предъявил нам красную книжечку и представился: “Я уполномоченный КГБ...” Я перебил его не слишком вежливо: “Я знаю, Вы Васин папа...” Книжечка была спрятана, и Васин папа сообщил, что дело об избиении его сына передается в суд... Мои пояснения успеха не имели . В тот же вечер мы с папой посетили Васиных родителей и дело до суда не дошло. Мы долго с Васей не разговаривали . На выпускном вечере он подошел ко мне с бокалом шампанского: “Изька, давай выпьем...” Я понял, что он чувствует свою вину, да и мне была здорово неприятна эта история. Мы чокнулись в знак примирения...
   Учились не очень напряженно, больше внимания уделяли каким-то побочным интересам: кто-то занимался в драматическом кружке, другие увлекались спортом или бальными танцами. Танцевать ходили в соседние “женские” школы, в одной из которых, между прочим, я познакомился со своей будущей женой. Ей было одиннадцать лет, я был на год старше.
   Накануне своего пятидесятилетия я написал такое, сугубо личное , стихотворение.
  
  
   Порядком лет тому назад,
   Когда мы были дети,
   Я на девчонку бросил взгляд
   И к ней попался в сети ...
   Разлет бровей, и стана лад,
   И косы до колена -
   Я в плен попасть был очень рад,
   Не рвался я из плена...
   Летели годы чередой,
   И мы взрослее стали.
   Я не такой уж молодой,
   У Ады хуже с талией...
   Мы в полстолетья у черты,
   И в новом поколении
   Мне Ады видятся черты
   В прекрасной нашей Лене!
   Растет и ширится семья,
   И крепнет дружба наша.
   Креплю любовь и дружбу я,
   Катюша, Маша, Саша...
   Я выбрал правильно одну
   На всей земной планете,
   Когда нашел себе жену,
   Когда мы были дети...
  
   На соседних партах сидели и отличники, и посредственные ученики. Отличникам было скучно слушать повторные объяснения, в которых нуждались их менее способные или менее прилежные одноклассники. Выделялись ребята, обладающими определенными талантами - хорошими математическими способностями или способностями к гуманитарным предметам. Всегда было известно, у кого что следует списывать. “Сдуть” у кого-то домашнее задание, или “содрать” контрольную было делом чести, доблести и геройства. Умудрялись подсказывать и отвечающим у доски и делали это виртуозно.
   Хулиганили, как могли, но, в основном, это были достаточно безобидные хулиганства.
   В 1944 году продуктовые карточки еще не были отменены. Правда, Ленинград после снятия блокады был на особом положении и снабжался значительно лучше многих других городов страны. Все же белый хлеб (булка) еще не дошел до широкого потребителя.
   Был у нас в классе мальчик - Володя Соколов. Вполне обычный одноклассник. Его выделяло из нашей среды одно обстоятельство: Володин папа был директором гастронома, при котором существовал хлебный отдел. Завтраки, которые приносил Володя из дома, являлись предметом вожделения многих. Обычно это была половина батона, разрезанная вдоль, щедро намазанная маслом и снабженная фантастически пахнущей колбасой. Мы старались выходить из класса, когда Володя принимался за еду.
   В это время в классе появилось такое развлечение - утаскивать друг у друга завтраки. Это не считалось воровством - это было своеобразным спортом. Володины завтраки стали самым заветным призом.
   Наш одноклассник, Юра Беззубиков, был старше нас и выглядел непомерно толстым, за что получил прозвище “Пудя”. Отличался он способностью так подделать отметку в классном журнале, что ни один преподаватель не мог отличить его почерк от своего. В конце четверти мы просили: “Пудя, аттестуй по геометрии!” Пудя утаскивал журнал , обычно со стола учителя черчения, к себе на заднюю парту и спрашивал бедолагу, у которого в журнале красовались двойка и тройка: “На что ты рассчитываешь?” Если ученик претендовал на слишком высокую, с точки зрения Пуди, отметку, тот урезонивал его: “Больше, чем на тройку ты не тянешь!” И ставил последовательно “4”, “3”, “3”, “4” - так что с учетом прежних отметок, средний балл получался “3”.
   Пудя был также чемпионом по умыканию завтраков. На перемене он садился за парту намеченной жертвы и говорил: “Посмотрим, чем нас угощают сегодня...” После этого кто-нибудь из товарищей делился своим завтраком с пострадавшим. Естественно, что самой частой жертвой Пуди был Володя Соколов. Ему это в конце концов надоело, и он решил проучить обидчика. Класс был в курсе. Однажды Володя принес обычную половину батона, разрезанную вдоль. Но вместо масла с колбасой бутерброд был намазан толстым слоем “злой” горчицы, обильно посыпанной черным перцем и солью. Когда Пудя произнес традиционное: “Посмотрим, чем нас кормят сегодня”, - класс замер. Пудя открыл рот пошире и откусил большой кусок бутерброда, после чего замер на минуту и он. Пудя задумчиво пожевал откушенный кусок, сказал:
   “Остренько !” и съел бутерброд до конца... Сочувствующие говорили Володе: “Нужно было красным перцем!”
  
   Н а ш и у ч и т е л я
  
   Когда мы взрослеем, становится понятным, что большинство из наших учителей искренне любили свою работу. Многие были энтузиастами своего дела, невзирая на множество проблем, связанных с этой профессией, выматывающей нервы, требующей такта и любви к ученикам, которые далеко не всегда платили благодарностью. Все это, мягко говоря, при не слишком обременительной зарплате.
   У нас существовала своя градация учителей. Были среди них любимые, безразличные нам, или те, кого просто приходилось терпеть.
   Вера Александровна преподавала математику до восьмого класса, затем перешла на работу в педагогический институт. Она была неприступно строгой, умела держать дисциплину в классе и блестяще объясняла математику. У нее здорово занимались и никогда не списывали. Я ходил в математических отличниках. Зная о моем детском намерении стать врачом ( с пятого класса в школе меня называли “доктором”), Вера Александровна говорила , что из меня может получиться математик не хуже врача. В восьмом классе к нам пришла другая учительница. Я перестал заниматься математикой совершенно. Около года я продержался “старыми запасами”, а к концу десятого класса совсем перестал понимать в этой науке, может быть, за исключением геометрии. Много лет спустя на канале Грибоедова я встретил случайно Веру Александровну. Я ее радостно приветствовал. Она куда-то спешила. Бросив на меня мимолетный взгляд, ответила : “Здравствуй, Изя!” - и пошла дальше, как будто мы расстались вчера и увидимся завтра.
   За шесть лет - до десятого класса включительно - сменилось три преподавателя литературы. В пятом - седьмом классах любовь к литературе смог привить нам прекрасный педагог Иван Семенович Гнедо. Он был одновременно директором школы. Его сменил Зиновий Яковлевич Кавалерчик. Мы его страшно не любили за “формализм и начетничество” и между собой называли его “Зинкой”. Завершила эту плеяду , доведя нас до аттестата зрелости, Ия Сергеевна, которую мы обожали. Хорошие преподаватели старались дать нам подумать самим. Но и они, скованные программой, объясняли преимущества социалистического реализма в литературе, делили героев на “положительных” и “отрицательных”, “лишних людей” и людей прогрессивных. Книги, обязательные для чтения в школе, в конечном итоге, ничего, кроме отвращения, у нас не вызывали. Даже такие шедевры мировой литературы, как “Война и мир”, “Анна Каренина” и многие другие. Нам объясняли, что Мопассан и Бальзак разоблачали буржуазное общество, а Пушкин был защитником народа и ненавидел царя. Мы должны были читать официально признанных критиков и следовать их мировоззрению, вместе с партией и правительством осуждать Зощенко, Анну Ахматову, Пастернака, а заодно композиторов Шестаковича, Хачатуряна, Мурадели - даже если и не были знакомы с их творчеством. Нам казалось, что все это в порядке вещей.
   Преподавание иностранных языков, как и в Америке, статья особая. Только позже мы стали понимать, что не может научить языку, например, учитель английского, сам никогда в жизни не говоривший с англичанином или американцем, а получивший знания от людей, также не имевших реальной языковой практики. Существовал такой “лингвистический” анекдот. Выпускник английского факультета Ленинградского института иностранных языков попадает в Лондон. Пытается заговорить с местными жителями по-английски - никто его не понимает. Наконец, он обращается к очередному прохожему и находит с ним общий язык! Обрадованный, приглашает встреченного в ресторан. За рюмкой водки выясняется, что оба собеседника закончили один и тот же факультет английского языка... Думаю, что наши учителя не были повинны в этом - нас учили переводить прочитанное, а не общаться с иностранцами. Но это уже не образование - это политика. Значительно позже появились школы с языковым уклоном, где язык преподавали по-настоящему, но такая школа была уже уделом моей старшей внучки.
   В пятом и шестом классах английскому нас учила Ольга Флоровна - она всегда поправляла нас, если мы называли ее “Фроловной”, и была такой древней, что не могла научить нас ничему. Хотя именно она язык, очевидно, знала по-настоящему. Она была подругой Крупской, встречалась с Лениным, часто рассказывала об этом, и мы провоцировали ее на такие рассказы, чтобы не заниматься делом. В старшие классы пришла молодая учительница, прозванная “Рыжей” за цвет волос. Мы ходили к ней по очереди на дополнительные занятия, из которых я не вынес ничего полезного для английского, но помню, что целовалась она здорово.
   На уроках истории мы следовали за изменчивой генеральной линией партии. Отдельные исторические личности и целые народы возникали в нашем сознании то как герои и друзья, то как антигерои и враги. Что не успевали внушить в школе - доводили до нашего сознания в институте, это уже было “высшим образованием”. В конце тридцатых герои Гражданской войны исчезали со страниц учебников как враги народа. Некоторые уцелевшие позже возрождались героями Великой Отечественной. Китайцы, которые, как пелось в песне, были “братья навек”, становились врагами на какое-то время вместе со своим “великим кормчим” Мао. То же было с Иосифом Броз Тито, который из союзника и спасителя своего народа превратился в “кровавого палача Югославии”. Это немедленно нашло отражение в фильме “Югославская трагедия”. После смерти Сталина он опять стал нашим другом. Самого товарища Сталина хоронили в мавзолее, а три года спустя вынесли оттуда и перехоронили у Кремлевской стены. Не было такого генерального секретаря, всегда самого мудрого при жизни, память о котором исчезала со скандалом или беззвучно после его кончины или ухода от дел. Мы были свидетелями, как новый временщик лишал предшественника персональной пенсии, охраны, дачи, машины и, по возможности, места в истории. Дольше всех вне критики оставался Владимир Ильич, но наступила и его очередь.
   С отголосками этих “исторических колебаний” я встретился значительно позже, работая в Калининградской областной больнице. Однажды, проходя по коридору больницы, - это было в 1958 году - я обратил внимание на человека в форме полковника морской авиации. Мое внимание привлек необычный орден, который висел на красной муаровой ленте, ожерельем охватывающей шею. Когда через некоторое время я поднялся к себе в нейрохирургическое отделение, его история болезни лежала на моем столе. Госпитализировали человека к нам в отделение временно, из-за отсутствия мест в хирургии. В диагнозе значилось: “Рак печени”. Во время обхода я подошел к его постели, поговорили на темы о здоровье. В конце беседы больной спросил у меня, не помешает ли ему его состояние добраться до Москвы. Заметив некоторое удивление, вызванное вопросом, он достал из тумбочки документ и протянул его мне: “Прочтите, я спрашиваю не из праздного любопытства”. И я прочел, что правительство Югославии награждает моего собеседника огромной, как мне тогда показалось , суммой. Если мне не изменяет память, она равнялась двумстам тысячам динар. Полковник рассказал, что он был членом экипажа самолета, который вывез Тито из немецкого окружения во время Второй Мировой войны. Все члены экипажа были награждены орденом “Народный герой Югославии” (кажется , он назывался так), который привлек мое внимание. В период “размолвки” с Тито вся команда легендарного самолета , кроме моего собеседника, отказалась от своих наград. Он же решил, что рисковал жизнью, выполняя задание командования и может остаться кавалером ордена вне зависимости от политической ситуации. В Белграде помнили об этом. В Москву хотел добраться, чтобы получить назначенную сумму. Он сознавал, что дни его сочтены и хотел оставить деньги сыну, а не отдавать на благотворительные цели, как ему настойчиво рекомендовали. Вскоре больной был переведен по назначению, в хирургию, и дальнейшей его судьбы я не знаю.
   Примерно в то же время жители Калининграда наблюдали интересную метаморфозу. В центре города есть площадь Победы, бывшая “Адольф Гитлер плац”. Соответствовал этому названию и стоявший когда-то на площади прижизненный памятник фюреру. Когда мы прибыли в Калининград в 1956 году, от памятника сохранился только постамент. Но он не пустовал - на нем возвышалась трехметровая, я думаю, фигура Сталина. Наступила очередная осень, и памятник Сталину был обшит досками - складывалось впечатление, что намечается ремонт. Приближался первомайский праздник. Доски были сняты. К удивлению трудящихся на гитлеровском постаменте возвышалась теперь фигура Ленина... А предыдущий шедевр был вынесен ближе к окраине. Когда через несколько лет после этих событий я приехал в Калининград в командировку, не было его следов и на периферии города...
   Уроки истории вели последовательно два преподавателя: Павел Васильевич ( в просторечии “Пашка”) и Зоя Михайловна, божий одуванчик, которая любила повторять: “Старого воробья на мякине не проведешь!”, за что и значилась в нашем лексиконе, как “Старый воробей”.
   Павел Васильевич был еще и завучем, часто приходил на уроки ”подшофе”, но владел и собой, и классом. Уроки были довольно серыми. Его любимым “мусорным” словечком было слово “это”. Он вставлял его после каждых двух-трех смысловых слов. Мы развлекались - спорили, сколько раз за урок прозвучит “это”. А поспорив, с увлечением считали, так что уроки становились занимательными.
   Зоя Михайловна любила рассказывать, как в студенческие годы она заработала деньги уроками и с подругами съездила на каникулы в Италию. Само собой разумеется, такое было возможно только до революции. Ее рассказ о встрече с Папой Римским, как она целовала ему руку - очень нам импонировал. Мы частенько просили повторить этот рассказ. В какой-то книге (кажется, “Кондуит и Швамбрания”) нашли одну дразнилку для Зои Михайловны. “Расскажите нам что-нибудь о римском императоре Нофелете”, - просили мы, прочтя задом наперед слово “телефон”. Зоя Михайловна смущалась, а нам, мерзавцам, было приятно, что она чего-то не знает... Впрочем, после минуты смущения она обычно говорила: “Старого воробья на мякине не проведешь!”
   Аркадий Евсеевич Бенинсон - наш классный руководитель и преподаватель физики. Его уважали за глубокое знание предмета, любовь к которому он смог привить многим, в том числе и такому шалопаю (папина характеристика), каким был я, а также за справедливость. При всей глубине знания предмета Аркадий Евсеевич не мог не рассказать нам о порочности кибернетики, выдуманной буржуазным лжеученым Норбертом Виннером. Такова была в стране официальная точка зрения, необходимость признания которой не раз отбрасывала отечественную науку на много лет назад. Ему здорово доставалось от нашего класса, о чем я искренне сожалею. Умирал он, когда я
   уже работал в Ленинграде, куда вернулся после Калининграда. Жена Аркадия Евсеевича разыскала меня в
   надежде на помощь. Помочь было выше чьих-либо сил. На похоронах от нашего класса было только два человека - мой друг Яша Морозов и я.
   А еще несколько лет спустя мы с друзьями были на могиле Анны Ахматовой в Комарово, под Ленинградом. Метрах в десяти от ее надгробья я увидел на памятнике портрет удивительно знакомого человека - это была могила нашего школьного учителя географии и астрономии Федора Федоровича Арнольда. География и астрономия оставались стабильными предметами на протяжении всего времени обучения. Слушали мы эти предметы вполуха, так как не рассчитывали увидеть дальние страны, а тем более космические пространства. Все носило настолько абстрактный характер, что воспринималось как нечто потустороннее. Личность учителя была интереснее предмета. Он был тощий и длинный, за что, естественно, был прозван “Перпендикуляр”. Некоторые предпочитали называть Федора Федоровича “Меридианом”. Вызывая к доске неподготовленного и молчаливого от этого ученика, Ф.Ф. обычно подбадривал его: “Мычи, мычи громче, я ничего не слышу...” И ругался интересно: “Ты прыщевидная язва на теле государства!” - довольно миролюбиво говорил он получившему двойку. Что такое “прыщевидная язва”, мне не удалось узнать даже после окончания медицинского института: этот термин - изобретение Федора Федоровича. У него были две здоровенные прекрасно дрессированные немецкие овчарки, которых он периодически приводил в школу и демонстрировал их способности. Федору Федоровичу было за сорок, нам он казался глубоким стариком. Был холост, но в один, наверное, прекрасный день женился на восемнадцатилетней девушке, своей бывшей ученице из женской школы, дочери священника. Последняя наша встреча оказалась такой неожиданно безрадостной.
   Пелагею Дмитриевну (“Пелагру”) мы побаивались и не любили. Она была женщиной властной и жесткой, вела ботанику, зоологию, дарвинизм. С пестиками и тычинками все было как в капиталистических странах. Но нас учили быть мичуринцами, объясняли лысенковскую теорию возможности яровизации озимых. Мы не могли задумываться над правильностью внушаемых нам представлений - не были такими прозорливыми, и нам никто не рассказывал об альтернативных взглядах. Сомнения высказал, как нам откуда-то было известно, один видный физик. Лысенко делал популярный доклад о своих достижениях в аудитории физиков. Он рассказывал, в частности, что если из поколения в поколение обрубать крысам хвосты, то в конце концов появится генерация бесхвостых крыс. Так проявляется влияние внешних воздействий на изменение наследственности, считал Лысенко. “Скажите, - спросил один из присутствовавших, - а как же тогда объяснить тот факт, что от Адама и Евы до наших дней из поколения в поколение девушек лишают невинности, но до сих пор не родилась еще ни одна лишенная девственности девочка?” Ответить на этот вопрос, очевидно, было сложно.
   Занятия физкультурой были скучными, не во всех школах были спортивные залы. У любителей спорта была широкая возможность заниматься избранными видами в секциях спортивных обществ, или во Дворце пионеров, или в клубах предприятий. Занятия эти были бесплатными. Правда, во многие учреждения такого рода старались принимать только перспективных спортсменов.
   На уроках военного дела мы изучали винтовку, автомат, гранату, сдавали нормы “Готов к труду и обороне” (ГТО). Эти занятия всерьез не воспринимались, несмотря на то, что война отгремела совсем недавно. Правда, были любители, которые доставляли всем нам немало тревожных минут. Вокруг Ленинграда в конце войны и в первые послевоенные годы, на недавних полях сражений, можно было найти огромное количество разнообразного оружия и взрывоопасных предметов. Немало школьников стали жертвами своих “саперных” увлечений.
   В нашем классе учился великовозрастный парень по фамилии Вакулин. Нередко он проходил на уроки с каким-нибудь запалом или гранатой, садился на заднюю парту и с помощью очень длинного ногтя на мизинце начинал ковырять принесенное. Нам было не до уроков. Мы сидели в полуоборота к “камчатке” и ждали - рванет или нет? Однажды он принес в класс какой-то старинный пистолет и, шутя, навел его на одноклассника . Тот побледнел. “Не бойся, - сказал шутник, - он не заряжен”. С этими словами он направил ствол в открытое окно и нажал на спусковой крючок. Раздался грохот, дым заполнил класс, а только что стоявший под прицелом одноклассник из белого стал серым. Прибежавшие на выстрел учителя, естественно, не нашли ни виновного, ни его пистолета. Ябедничать в нашей среде не было принято.
   Чем же, в конце концов, оказались мы вооруженными, получая аттестат зрелости?
   Большинство одноклассников хорошо освоили все разделы математики. Я был исключением, правда, не единственным.
   Мы хорошо знали физику, хотя и считали кибернетику “лженаукой”.
   Были прилично подготовлены по химии, несмотря на то, что нашим любимым развлечением было сливание в одну посудину множества разнообразных, часто неопознанных, реактивов с целью получения наибольшего количества дыма и вони.
   С трудом могли перевести с английского не слишком сложные предложения, безобразно читая при этом и совершенно не умея разговаривать. Были и здесь исключения. Некоторые ребята занимались языком дополнительно и прилично овладели им. Меня среди них, к сожалению, не было.
   Знали древнюю историю и историю средних веков, переменчивую современную историю. Все разделы предмета рассматривались педагогами с марксистских позиций неизбежности смены общественных формаций от первобытнообщинного строя к высшей фазе развития - коммунизму, после наступления которого всякое движение вперед вроде бы прекращалось.
   Любили литературу - скорее вопреки, чем благодаря школьному штудированию. Большинство ребят очень много читали, у нас были свои внепрограммные любимые писатели и поэты.
   Несмотря на то, что многие из нас недоедали, а некоторые голодали во время войны, мы оказались прилично развитыми физически - не от школьных занятий физкультурой, а от возможности получить закалку во внеурочное время и вне школы.
   Самостоятельно мыслить и высказывать свою точку зрения по той или иной проблеме нас не научили. Эту науку мы постигали на дорогах жизни и каждый в меру своих способностей, постепенно избавляясь от оглядки на авторитеты. Зато мы постигли “двойные стандарты” в их основе. Мы знали, что далеко не все, о чем можно говорить в кругу друзей, можно произносить в местах общественных.
   Самое главное, что мы вынесли из школы - мы верили, что нам предстоят великие свершения. Даже у евреев наш юношеский оптимизм не могла поколебать осведомленность о том, что “пятый пункт” выделяет нас из окружающей среды и осложняет жизнь. Многие были уверены, что невзгоды связаны с перегибами на местах, что на самом верху не в курсе. Эта наивность была присуща не только семнадцатилетним. Константин Симонов писал:
  
   “...Спасибо Вам, что в годы испытаний
   Вы помогли нам устоять в борьбе.
   Мы так Вам верили, товарищ Сталин,
   Как, может быть, не верили себе...”
  
   Эти строки казались совершенно искренними. Были ли они таковыми ? Но это уже другая тема.
   К выпускному вечеру я написал стихотворение, отражающее , как мне кажется, наш тогдашний приподнятый настрой, наш романтический оптимизм.
  
   Ш К О Л Ь Н О Е
   Голоса умолкли, тихо стало в школе,
   Никого на лестнице, двери на запоре...
   Только тетя Настя - старенькая няня -
   Беспокойно ходит между этажами:
   “Все ли классы заперты и, на случай всякий,
   Может быть, окурок тлеет - тоже ведь куряки !
   Сколько этих мальчиков на веку видала !
   С высшей математикой не сочтешь, пожалуй !
   Первый раз приходят с мамой, дальше - сами...
   Не успеешь оглянуться - расстаются с нами...
   Не успеешь оглянуться - за плечами школа...
   Так же вот и этот класс - шумный и веселый...”
   Получили аттестат - тут же убежали.
   Поздней ночью над Невой этот класс встречали.
   Тишина над городом, не горят огни.
   Над притихшею рекой лишь они одни...
   “Вот, брат, и окончили. Школа - за плечами...
   Помнишь, ждали этот час долгими ночами ?
   Помнишь, как готовились ?
   Помнишь, как сдавали ?
   Помнишь, как не верилось,
   Кончим ли - вначале ?”
   И столько вдруг припомнилось,
   Будто годы минули...
   И снова - тишь над городом, не горят огни...
   И вдруг, нарушив тишину,
   Сквозь радость, смех, веселость
   Прорвался звонко в вышину
   Девичий чистый голос !
   Летела песня по Неве
   И жизнь будила к жизни,
   Смолкая где-то в синеве:
   “ Эй, солнце, ярче брызни !”
   А солнце, будто бы в ответ -
   Не зря его манили -
   Вдруг первым утренним лучом
   Озолотило шпили !
   И вслед за утренним лучом,
   И вслед за этой песней
   Спешили девушки к Неве -
   Все в белом, как невесты !
   И все кругом - и сад, и дом,
   И сердце - ликовало !
   Широкий путь в большую жизнь
   То утро открывало...
   А чувства были так полны,
   Что на углу, у сквера,
   Нашли работу пацаны -
   Качать милиционера !
   И не подумали тогда,
   Что если приглядеться,
   Здесь мимоходом, как всегда,
   Прощались юность с детством...
  
   Е Щ Е Н Е М Н О Г О О Б У Ч Е Н Ы Х И В Л А С Т И
  
   Есть немало профессий, которые можно рассматривать с точки зрения отношения с властью. Жизнь в Союзе была насыщена событиями, дающими достаточно оснований для рассказов на тему, например, “физики и власть” или “писатели и власть”. Я мог бы рассказать, как в начале семидесятых во время дежурства в Ленинградской областной больнице работавший в бригаде доктор дал почитать мне напечатанные на машинке стихи. Было понятно, что написаны они мастером. Владелец рукописи спросил: “Хочешь познакомиться с автором? Пошли!” Мы спустились в подвал, где располагался морг. Коллега позвал обслуживавшего морг санитара и представил меня. Санитар протянул мне руку и сказал: “Иосиф Бродский...”
   Однако, особенно близко мне все, что связано с учеными-медиками. Я уже рассказывал об академике Бехтереве, профессорах Пуссепе, Рапопорте, Топчане, Кьянском, Фохте. Мне известны еще несколько ситуаций, позволяющих расширить тему “ученые и власть”.
   Сагу о выдающемся русском хирурге Сергее Сергеевиче Юдине я услышал из уст профессора Федора Исааковича Машанского, моего первого шефа в институте имени
   В.М. Бехтерева. Его собственная судьба тоже заслуживает рассказа.
   До войны Федор Исаакович был директором Ленинградского института ортопедии и травматологии имени Вредена. О нем отзывались как о великолепном организаторе и человеке слова. Он подтвердил эту свою репутацию, когда был назначен заведующим Горздравотделом в блокадном Ленинграде. Благодаря его усилиям город избежал эпидемий весной 1942 года, когда растаявший снег обнажил множество незахороненных трупов. В конце сороковых он оказался причастным к известному “ленинградскому делу”. Он избежал участи бывшего председателя Ленгорисполкома Попкова и группы его сотрудников, которые были расстреляны. Федор Исаакович оказался “счастливчиком” - его выслали в Новосибирск, где он провел несколько лет. Там он и встретился со своим давним московским знакомым профессором Сергеем Сергеевичем Юдиным.
   Сергей Сергеевич был истинным гением рукодействия. Его называли “Паганини хирургии”. Художник М. Нестеров написал его знаменитый портрет, где особое внимание привлекают руки хирурга, его необычайно длинные и гибкие пальцы. О виртуозности техники Сергея Сергеевича можно прочесть в книге его сотрудника Симоняна “Сергей Сергеевич Юдин”. В ней есть такой эпизод. К отправлению из Москвы в Ленинград готовился экспресс “Красная Стрела”. Кто-то из провожающих сказал: “Сергей Сергеевич, пройдите в вагон - осталось всего четыре минуты”. Профессор ответил: “За четыре минуты можно удалить аппендикс”. И это были не просто слова: он действительно делал аппендэктомию за четыре минуты, резекцию желудка - за двадцать минут, столько же у него уходило на удаление щитовидной железы, за пятнадцать минут избавлял больного от желчного пузыря...Юдин удивительно тонко чувствовал ткани и разрез делал не послойно, как это принято, а одним движением достигал нужного уровня. Одного “аккорда” , когда каждый палец руки, введенной в брюшную полость, одновременно и самостоятельно ощупывал отведенную ему зону исследуемых органов, было достаточно для уточнения диагноза и плана операции.
   В момент встречи Федора Исааковича с Юдиным, Сергей Сергеевич работал участковым врачом , единственным в маленькой деревенской больнице под Новосибирском, не имея возможности оперировать. Машанский рассказывал мне, что в это время заболела жена секретаря Новосибирского обкома партии. Диагностировали рак желудка и местные светила считали ее обреченной. Кто-то подал супругу идею - попробовать обратиться к Юдину. Сергей Сергеевич успешно прооперировал больную, и высокая награда не замедлила последовать. Ему было разрешено оперировать раз в неделю в одной из клиник мединститута при условии, что ассистировать будут только студенты. Федор Исаакович неоднократно присутствовал на этих операциях. Изголодавшись по хирургии, Юдин обычно назначал в этот единственный день пять операций. Примерное “меню” было таким: резекция желудка, две холецистэктомии (удаление желчного пузыря), резекция щитовидной железы, грыжа. К трем часам операционный день обычно заканчивался. Думаю, не нужно быть специалистом, чтобы оценить нагрузку и уровень профессионализма Мастера.
   Вскоре после смерти Сталина, Юдина реабилитировали, в отличие от многих - не посмертно. Он вернулся в Москву, был восстановлен во всех своих высоких званиях и на работе. Умер Сергей Сергеевич всего год спустя, в почете и уважении...”Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели...”, - с сарказмом писал Александр Галич на смерть Пастернака. Эти слова можно отнести и к С.С. Юдину.
   Остается рассказать, за что попал в опалу великий медик, почему удостоился звания “безродного космополита”, несмотря на благоприятную генетику.
   На свое несчастье, до поры до времени Сергей Сергеевич был “выездным”. После одной из поездок в США он позволил себе в публичной лекции восторженно отозваться об оборудовании хирургических клиник этой страны. Высказал он также “крамольную” мысль , что если хотя бы часть такого оборудования попала в хирургические отделения Союза, то наша передовая медицина могла стать еще более передовой. Не ручаюсь за точность высказывания, но смысл был именно таким. Очень скоро профессор Юдин оказался в участковой больнице глухой сибирской деревушки, и только известные мартовские события 1953 года позволили ему выбраться оттуда живым.
   13 января 2002 года исполнилось 49 лет с того дня , когда в газете “Правда” появилось сообщение о разоблачении группы врачей-вредителей. Многие не забывают эту дату. Из арестованных по “делу врачей” мне были знакомы два человека. Об одном из них я рассказывал - это мой дядя профессор Я.Л. Рапопорт. Вторым был Академик АМН СССР профессор Василий Васильевич Закусов.
   Он заведовал кафедрой фармакологии 1-го Ленинградского медицинского института имени И.П. Павлова. Это был человек с безукоризненными манерами , всегда “отутюженный”, элегантный, кумир студенток. Василий Васильевич был прекрасным лектором и доходчиво объяснял сложные механизмы действия лекарственных препаратов. Стены всех учебных комнат кафедры были увешаны бесконечными таблицами с химическими формулами лекарств, разработанных или апробированных его сотрудниками. На каждой таблице среди авторов на первом месте стояло имя В.В. Закусова. Мы, студенты, привыкли к частым и продолжительным исчезновениям профессора из нашего поля зрения. Знали: он в очередной заграничной командировке - либо на каком-то форуме, либо в комиссии, решающей проблемы приобретения лекарственных препаратов для страны. Накануне нового, 1953, года он исчез в очередной раз. Однако, очень скоро студентам стало ясно, что это не обычная командировка: со всех таблиц на кафедре фармакологии исчезло имя профессора Закусова. Вскоре газеты подтвердили правильность наших предположений: Василий Васильевич оказался среди “убийц в белых халатах”.
   Прошло некоторое, очень тревожное, время . Новое известие быстро распространилось в институте: сотрудники кафедры восстанавливают имя профессора Закусова на таблицах! Симптом оказался надежным: вскоре и сам восстановленный в праве на жизнь профессор вновь предстал перед студентами..
   После освобождения из тюрьмы Василий Васильевич пришел в лекционный зал на первую же по расписанию лекцию. Смотреть на него было страшно: неимоверно похудевший, с запавшими глазами, остриженный “наголо”, но в неизменно новом галстуке и элегантном, но висящим, как на вешалке, костюме. Он вошел в аудиторию и минут пятнадцать не мог начать лекцию. Более трехсот студентов стоя приветствовали его овациями. Когда аплодисменты утихли, профессор сказал: “На прошлой лекции мы остановились на механизме действия... - он назвал лекарственный препарат, - продолжим...” И завершил рассказ, отсроченный не по его вине.
   С той поры прошло 49 лет. Но радостные лица однокурсников, эта поднявшаяся в общем порыве аудитория, четко стоят перед мысленным взором. И я думаю: в каком же страхе нужно было держать народ, чтобы те же студенты , в большинстве своем понимавшие с самого начала нелепость происходящего, совсем недавно голосовали за “смерть извергам рода человеческого”. Наверное, это не наша вина, а наша беда. Лишь самые смелые из нас изобретали правдоподобный повод для отсутствия на том позорном сборище. Но были два человека в институте, которые открыто выразили свой протест. Мне хочется назвать их имена: Витя Лопатин и Гриша Голод. Гриша пришел в партком института и заявил, что не может голосовать за смертный приговор, так как до суда нельзя считать вину обвиняемых доказанной. Очевидно, только завершение “дела врачей” оставило безнаказанным “безумство храбрых”. Однако, это уже относится к другой теме, которую можно было бы назвать “народ и власть”.
   Примером мужества в условиях тоталитарного режима служит для меня еще один незабываемый человек - заведующий кафедрой гистологии профессор Шаварш Давыдович Галустян.
   Мое близкое знакомство с ним произошло при достаточно неприятных для меня обстоятельствах. Я, как обычно на лекции, сидел в дальнем ряду большой аудитории и болтал с соседкой. Вдруг Шаварш Давидович прервал лекцию и обратился ко мне: “Эй ты, лохматый! Ты мне мешаешь!” Я встал, сказал: “Извините, Шаварш Давидович!”- и до конца лекции не проронил ни слова. Я обдумывал, как бы на экзамене не попасть к профессору. Ведь непременно припомнит! Спустя несколько дней мы столкнулись в коридоре. Я стал бочком к стенке и почтительно поздоровался. Он ответил на приветствие, внимательно посмотрел на меня и спросил со своим легким южным акцентом: “Слюшай, эта ми с тобой сцепились на днях на лекции?” Я извинился еще раз и понял, что преследовать меня он никогда не будет.
   Шаварш Давидович был любимцем студентов и платил им взаимностью. Он не только читал лекции, но и вел практические занятия. Во время занятий он мог задать какой-нибудь вопрос по искусству. Если не слышал ответа, прекращал занятия и вез группу в Эрмитаж или Русский музей, где с удовольствием восполнял пробелы в студенческом образовании.
   О нем ходили легенды. Однажды Шаварш Давидович был назначен председателем выпускной Государственной экзаменационной комиссии. Шел последний экзамен по акушерству и гинекологии. Одна студентка, успешно сдавшая все остальные предметы, попала на экзамен в момент, когда действие принятого ею на ночь “противосонного” препарата (фенамина) прекратилось. Девушка чувствовала себя, как сонная муха, и не могла ответить на самый элементарный вопрос абсолютно доброжелательных экзаменаторов. Дело пахло скандалом - нужно было оставить без диплома вполне успешную студентку. Срочно вызванный профессор Галустян быстро оценил обстановку и предложил членам комиссии: “Я задаю один вопрос по предмету. Если получим правильный ответ - ставим положительную отметку, если нет - нет.” Все согласились, и последовал вопрос: “Скажите , кто рожает - мужчины или женщины?” - спросил Шаварш Давидович. “Женщины”, - растерянно ответила выпускница.“А вы
   говорите, что она не знает предмета!” - воскликнул Ш.Д. и ко всеобщему удовольствию поставил тройку.
   В конце 40-х годов в Союзе были разгромлены генетики, а также ряд физиологических школ, если взгляды их руководителей в чем-то отличались от “генеральной линии” павловского учения. Основные положения этого учения, сыгравшие выдающуюся роль в развитии физиологической науки, были канонизированы и превратились в догму, надолго отбившую у советских ученых охоту к поискам оригинальных путей развития науки. До абсурда была доведена борьба за приоритеты в науке. Пересматривались старые открытия, и пальма первенства передавалась исключительно российским ученым. “Квасной патриотизм”, разумеется, ничего, кроме вреда, отечественной науке принести не мог. Да Россия в нем никогда и не нуждалась, всегда располагая достаточным числом истинных ученых, оставивших заметный след и в российской, и в мировой науке.
   На фоне этих событий пышным цветом расцвели псевдоученые вроде Трофима Лысенко и Ольги Лепешинской. Как это было принято, “открытие”
   О.Б. Лепешинской признали “высочайшим достижением передовой советской науки”. Его включили в программу обучения всех медицинских и биологических учебных заведений. Преподавательский состав этих учреждений был обязан обеспечить “внедрение” этого бреда: возможности образования клеточного “живого” вещества из неклеточного, будто бы подтвержденного экспериментально.
   Тринадцать ведущих ленинградских гистологов написали в газету “Медицинский работник” письмо с негативной оценкой исследований Лепешинской. Авторы были приглашены в обком , где им предложили отказаться от “злобной клеветы на открытие огромной важности”. Как громят инакомыслящих в науке , было еще свежо в памяти у всех. Одиннадцать из них отказались от своих взглядов и остались работать на прежних местах. Профессора Александров и Насонов , лауреаты всевозможных премий, не отказались от своего мнения и были уволены. Мы знали об этом от жены профессора Александрова, нашего замечательного преподавателя на кафедре гистологии Зинаиды Ивановны Крюковой. Она же объяснила нам, что Шаварш Давидович не мог себе позволить роскоши остаться при своем мнении и без работы: он был вдовцом и воспитывал троих детей.
   На последовавшей после этих событий лекции Галустяна , посвященной “открытию” Лепешинской, присутствовали представители парткома, профкома института и еще каких-то важных организаций. Два часа профессор излагал нам суть “открытия”. Окончив лекцию, он оперся на указку, выдержал длинную паузу, обвел аудиторию пристальным взглядом из-под густых бровей и в наступившей тишине сказал еще одну короткую фразу: “Я этого нэ выдел!”- и ушел из аудитории.
   Это было в 1952 году, но заключительная фраза профессора Галустяна звучит, как будто это произошло вчера. Я лучше стал понимать исторические слова: “А
   все-таки она вертится!” Похоже, инквизиторы всех времен и народов ведут себя одинаково. И в древние времена, и в 1952 году они предпочли не услышать сказанного - так им было спокойнее.
   Если вернуться к истории профессора Юдина, нетрудно заметить: он стал жертвой своей наивности. Как всякий нормальный человек, он не видел ничего крамольного в положительном отзыве об американской хирургии. Шаварш Давидович Галустян имел определенный опыт отношения с властью. Несомненно, он продумал концовку лекции и понимал невозможность прогнозировать ее последствия. Так же тщательно взвесил свою акцию Андрей Александрович Кьянский. И мы, восемнадцатилетние, тоже хорошо понимали и ценили это.
   Наверное, жители цивилизованной страны удивились бы сделанным оценкам: “мужество”, “порядочность”, “научная честность”. И они правы - эти эпитеты возможно применить к описанным событиям, происходящим только в определенном месте и в определенное время. Хочется думать, что наступит такой день, когда жители любой страны не поймут, почему обычное поведение нормального человека нужно называть “мужеством” или “бесстрашием”. Я верю !
  
   С Т У Д Е Н Т Ы И П Р О Ф Е С С О Р А
  
   Студенческие годы помнятся, конечно, не только по этим событиям. Это были годы искренней дружбы, горячей привязанности, беззаветной любви, студенческого веселья и прекрасных проказ, правда, переходящих иногда границы дозволенного. Еще это было время постижения профессии и благодарности нашим замечательным (в большинстве своем) профессорам и преподавателям. Одним словом, это были годы юности и все неприятности воспринимались как “брызги жизни”.
   Самым первым чувством после зачисления в институт было чувство счастья и свободы. Счастья достижения первой в жизни значительной цели, свободы в студенческом понимании. Еще я гордился (горжусь и хвастаюсь до сих пор) тем, что на вступительных экзаменах набрал двадцать баллов из двадцати возможных. Таких абитуриентов было всего два человека из более трех тысяч претендентов- принимали семьсот человек при конкурсе 4,5 человека на место. Мы избавились от трудных экзаменов и можно было спокойно жить до сессии. Так объясняли нам многоопытные второкурсники, с которыми мы встретились в рабочих отрядах на полях и лесных делянках колхозов Ленинградской области еще до начала учебы. “Живут студенты весело от сессии до сессии, а сессия всего два раза в год!” Мы с удовольствием распевали эту любимую в то пору песню и чувствовали себя причастными к студенческой вольнице.
   Правда, для меня эпопея с экзаменами несколько затянулась. Может быть, об этом не стоило рассказывать. С моих сегодняшних позиций эта история не делает мне особой чести, но тогда я чувствовал себя если не героем, то участником вполне полезного и романтического события.
   Примерно через неделю после благополучного поступления в медицинский институт, меня навестил мой одноклассник и хороший товарищ Сема Вигдергауз. “Слушай, - сказал Сема, - завтра у меня экзамен по химии”. Он поступал в Горный институт. Я решил, что день и вечер у меня пропали - придется объяснять химию Семе. Но у Семы были другие планы. Он считал, что экзамен пойду сдавать я. Мы поменяли в зачетке Семину фотографию на мою, с помощью горячего варенного яйца перенесли печать в уголок этой фотографии. Среди наших одноклассников нашелся дока по этим манипуляциям.
   Аудитория, в которой проходил экзамен, была расположена амфитеатром. В нее пригласили всех экзаменующихся. Мы с Семой были в их числе. Затем вызвали первую пятерку абитуриентов. С Семиной зачеткой в руках я прошел к столу и вытащил билет. Экзаменатор не был Шерлоком Холмсом. Он отложил зачетку в сторону и приступил к опросу. Вопросы билета не вызывали у меня затруднений, и вскоре я стал свидетелем появления пятерки напротив фамилии “Вигдергауз”. Я немедленно расслабился и показал Семе пятерню. Но расслабился я чуть раньше времени. Отметку еще нужно было перенести из общего списка в зачетку, которую предстояло найти в стопке. “ Как ваша фамилия?” - спросил преподаватель, перебирая зачетки. “Эпштейн”, - сказал я и тут же спохватился. Мне повезло - мой ответ не был услышан. Я сделал вид, что не понял вопроса и произнес нужную фамилию. Это была единственная пятерка у Семы и в институт он поступил. Ненадолго.
   Не помню точно, в первую или вторую сессию Сема не успел сдать экзамен вместе с группой и пришел в дополнительно назначенный день. Лица кругом были незнакомые, но это было естественно. Сема вытащил билет и понял: он не может ответить ни на один вопрос. Это тоже не вызвало его особого удивления. Но Сема недаром был выпускником нашей школы... Переписать вопросы и послать их в задние студенческие ряды с пометкой “SOS” было делом техники. Вскоре Сема держал в руках листок с подробными ответами на все вопросы билета. Он сдал экзамен успешно, но выяснилось, что сданный предмет относился к четвертому году обучения...Первокурснику Семе этого не простили и он покинул славные ряды студентов Горного института.
   А мой неправедный опыт был продолжен еще в двух институтах Ленинграда, где я сдавал плаванье и гимнастику за двух своих друзей. Оба они стали видными инженерами, и эти эпизоды не отразились пагубно ни на их судьбе, ни на развитии советской технической мысли.
   В своем институте в таком плане я отличился еще дважды. Произошло это при следующих обстоятельствах. Я слишком буквально воспринял рассказы старшекурсников о том, что между сессиями можно жить весело...Оказалось, что и в промежутке следует заниматься. Занятия по биологии вел в нашей группе Сергей Сергеевич Скворцов. Был он человеком спокойным, осуждал вейсманистов - морганистов, точку зрения которых разделял до недавнего времени. В нашей среде он проходил под именем “Сережка - морганист”. Он проводил у нас первый зачет по биологии. Нужно было подготовить шесть тем и каждому доставалась одна из них, выбранная преподавателем. Я сразу смекнул, что одну выучить легче, чем все шесть. Я приготовил сообщение с экзотическим названием: “Цикл развития ланцетовидной двуустки”. Сейчас я совершенно не помню, о чем речь. Мне досталась совсем другая тема, но у меня выбора не было - написал, что подготовил. Получил четверку и продолжал “почивать на лаврах”.
   Приближался экзамен. Уровень моей подготовки по биологии не изменился. Экзамен принимал профессор Литвер. Он сидел за огромным столом, утопая в глубоком кресле, не доставая ногами до пола, и сладко дремал под журчание студенческих ответов. Если журчание было непрерывным и продолжительным, отметка была хорошей или отличной. Содержание билета зачитывал сам студент вполне бесконтрольно. Все это я приметил, когда понял, что из четырех вопросов билета знаю ответ только на один. Я отложил вытянутый билет в сторону и сам составил себе вопросы , где первым был, конечно, “Цикл развития ланцетовидной двуустки”. Отвечал я отлично, но пятерки не получил. Когда я замолчал и профессор очнулся от дремы, он задал дополнительный вопрос. Его интересовало, каким образом передается глистная инвазия (заражение). Я замешкался с ответом , и ассистент профессора показала мне сложенные буквой “о” пальцы, имея в виду яйца глист. Но это я понял позже. Мой папа всегда говорил, что самое грязное - это деньги. Я это всегда помнил , и сложенные пальцы ассистента расценил как намек на монету. Когда я высказал эту мысль вслух, профессор окончательно проснулся, с удивлением посмотрел на меня и поставил четверку, а ассистент еще долго держалась за голову.
   На этом прекратились мои приключения такого рода. Понимая всю пагубность содеянного, не могу сказать, что сильно в этом раскаиваюсь. Но рассказывая эти истории сначала дочке, а потом внучкам, я никогда не забывал добавить: “Так делать некрасиво!”
   Все остальные годы учебы я был отличником.
   В институте, где мы учились, в то время была сосредоточена плеяда замечательных профессоров и преподавателей. Не все дожили до встречи с нашим курсом. О них мы узнавали по студенческим легендам от старшекурсников или преподавателей.
   Одним из таких легендарных профессоров был Юстин Юлианович Дженалидзе. Он умер в год нашего поступления, оставив после себя великолепно организованную кафедру госпитальной хирургии. Он был главным хирургом флота, имел звание генерал-майора медицинской службы. Юстин Юлианович первым в Союзе сделал операцию на сердце. Его друг, академик М.Д. Тушинский, на одной из своих лекций с любовью рассказывал о Ю.Ю., показывал его портрет и читал такое шуточное четверостишье:
  
   “Наш любимый милый Джан
   Бросил свой Азербайджан,
   К нам приехал шить сердца...
   Ламца-дрица, гоп-ца-ца!”
  
   Другим источником информации была профессор Мария Давыдовна Гальперин, научный руководитель моей кандидатской диссертации. В молодости она работала врачом в Смольном. Киров был убит во время ее дежурства и она пыталась оказать ему первую помощь - делала искусственное дыхание. На месте происшествия собрались сотрудники Смольного, был вызван профессор Дженалидзе. Для всех окружающих казалось очевидным, что помочь невозможно. Никто не решался остановить бесполезные усилия Марии Давыдовны. Сделал это Юстин Юлианович, который сказал: “Прекрати!” Он же был единственным, кто решился позвонить в Кремль и сообщить Сталину о случившемся.
   Рассказывали и такую историю. Во время лекций Ю.Ю. любил задавать неожиданные вопросы студентам. Если ответа не получал - приглашал студента спуститься и стать рядом с кафедрой. Затем та же судьба могла постичь ассистента, доцента, второго профессора. “Строй” получался очень любопытным. Студенты испытывали максимум удовольствия. Когда в конце концов Ю.Ю. объяснял, что он хотел услышать - это запоминалось на всю жизнь.
   Однажды на экзамене профессор попросил студента рассказать о функции селезенки. Ответ на этот вопрос недостаточно ясен и сегодня. Студент сказал: “Профессор, честное слово, я знал, но забыл...” Юстин Юлианович обратился к присутствующим: “Какая жалость! Один человек на свете знал, и тот забыл ...”
   Место профессора Дженалидзе на кафедре занял прекрасный хирург профессор Федор Григорьевич Углов. Первую в жизни операцию я видел в его исполнении еще студентом-первокурсником . Это была операция удаления щитовидной железы (струмэктомия). Проводилась она под местным обезболиванием. Когда с помощью длинной иглы Федор Григорьевич одним движением сделал новокаиновый валик поперек шеи, мне стало не по себе. Затем был осуществлен разрез кожи, который в моем представлении “перерезал горло”. Я был вынужден присесть и решил, что хирургом мне не бывать. Но пересилив себя, встал и досмотрел операцию до конца. Подобное со мной больше никогда не повторялось. За годы учебы я неоднократно любовался виртуозной техникой Углова.
   Намного позже он проявил себя вполне откровенным антисемитом. В своей антиникотиновой и антиалкогольной борьбе, он постиг источник этого несчастья для России. Оказывается, шинкари-евреи споили россиян. Великолепный хирург Углов не отстал от прекрасного математика Шефаревича в теоретическом обосновании шовинистических идей. А я не могу понять, как образованные , очевидно, умные люди, так бездумно унижают свой многомиллионный народ, утверждая , что незначительная горстка иноверцев способна приучить его к пагубным привычкам - курению, пьянству и революциям...
   Михаил Григорьевич Привес заведовал кафедрой нормальной анатомии. Это был красивый человек, примерно пятидесяти лет. По манере носить хорошо сидящие костюмы с непременным галстуком-бабочкой, по умению держаться перед аудиторией, своей выразительной речью, он больше был похож на артиста, чем на профессора анатомии. Предмет он знал потрясающе, кафедра была образцовой, требования казались невероятными. Если в технических вузах говорили, что после сдачи сопромата можно жениться, то в медицинском институте считалось, что такой гранью является экзамен по анатомии. Но и знали мы предмет здорово, что было особенно важно для будущих хирургов любого профиля.
   Мы очень быстро привыкли к тику, которым страдал Михаил Григорьевич и не обращали внимания на этот тик. Он выражался в своеобразном движении головой, как будто профессор хотел освободиться от тесного воротничка рубашки.
   Об одном событии, связанным с этим тиком, нам рассказывал другой замечательный профессор-психиатр, академик Николай Иванович Озерецкий. Собственно, рассказывал он не нам, а студентам пятого курса. Но мы, первокурсники, наслышанные о его необыкновенно интересных лекциях, сопровождавшихся демонстрацией и обсуждением больных, находили возможность послушать Николая Ивановича за счет пропуска своих предметов. Поступали мы совершенно правильно, так как, к сожалению, профессор умер, не дождавшись нашего курса на своей кафедре. На одной из лекций, посвященных шизофрении, мы услышали такой рассказ. Н.И. Озерецкий во время Великой Отечественной Войны был директором 1-го Ленинградского медицинского института. Его заместитель по хозяйственной части (завхоз) прекрасно справлялся со своими обязанностями. Было известно, что он имеет определенные психопатологические проблемы. Одним из проявлений болезни была мания преследования. В блокадном Ленинграде этот симптом нашел соответствующую форму: ему казалось, что вокруг немецкие шпионы. В остальном он оставался вполне упорядоченным человеком. Все здания в Ленинграде соблюдали светомаскировку - окна были тщательно завешаны шторами. Соблюдалась светомаскировка и в институте. Однажды завхоз пришел к Николаю Ивановичу и заявил: “Привес немецкий шпион!” Профессор Озерецкий поинтересовался: “Почему Вы так решили?” - и услышал: “Он не соблюдает светомаскировку в аудиториях кафедры и по ночам подает немцам световые сигналы!” Николай Иванович знал о болезни своего помощника. Знал также и о том, что переубедить больного в возникшей идее невозможно. Лучшее, что можно сделать для его спокойствия - согласиться с ним. И Николай Иванович сказал: “Вы знаете, я это тоже заметил. По-моему, он передает сигналы не только ночью, но и днем. Видели, как он делает головой : точка - тире, точка - тире!” - и Николай Иванович изобразил тик, свойственный профессору Привесу. Завхоз удивился, как он сам об этом не подумал, и на какое-то время конфликт был погашен.
   Много лет спустя, когда мы собрались отметить очередную годовщину окончания института, я напомнил профессору Привесу эту старую историю, и он посмеялся вместе с нами.
   Михаил Дмитриевич Тушинский читал курс пропедевтики внутренних болезней. Он слыл чудаком: зимой ходил без пальто и шапки по большой территории института , любил называть студентов “адя” (что означало “идиот”) или “фадя” (“форменный идиот”). Делал он это
   настолько беззлобно и к месту, что никто никогда не обижался. Однажды зимой, при переходе из одного здания в другое, он встретил группу студентов в сопровождении заведующего кафедрой физкультуры доктора Рамша. Мне было особенно любопытно наблюдать эту сцену, потому что Рамш был мужем моей доброй знакомой - окулиста, которая нашла у меня гипертоническую болезнь при попытке перехода на военно-морской факультет. Но это к слову. Физиономия заведующего кафедрой физкультуры была довольно обширной. Он остановился посреди двора и почтительно приветствовал идущего навстречу уважаемого профессора: “Здравствуйте, Михаил Дмитриевич!” Михаил Дмитриевич академик Тушинский остановился, внимательно посмотрел на Рамша и вместо ответного приветствия сказал: “Ну и рожу ты отъел, батенька, в три дня не оплюешь!” - и пошел себе по своим делам. У студентов открылись рты, оплеванный Рамш промямлил вслед: “Ну , Вы и скажете, Михаил Дмитриевич!” Нам оставалось только гадать - был ли профессор сердит на Рамша за что-то или просто констатировал факт.
   Михаил Дмитриевич внушал нам необходимость осматривать больного целиком, с ног до головы, обращая внимание на цвет кожных покровов и слизистых, деформацию живота, равномерность дыхания, форму кончиков пальцев... Нам и в голову не могло придти выслушать больного через одежду. Мы научились отличать нормальное дыхание от жесткого, улавливать сухие и влажные хрипы, узнавать “легочной “ и “печеночный” тон при перкуссии (выстукивании), определять наличие жидкости в полостях. Научить нас всему этому было не так просто. Не было приборов, позволяющих записать звуки сердечного ритма в норме и при патологии и дать послушать их аудитории в многократном усилении. Такими возможностями располагают сейчас медицинские школы Америки. Возможно, они появились и в России. Нашим преподавателям приходилось быть изобретательными: они присвистывали, прищелкивали, чревовещали, чтобы мы смогли понять , как должны “звучать” здоровое и больное сердце и легкие. Сегодня я могу по достоинству оценить плодотворность их усилий.
   Остается только удивляться, что при таком техническом оснащении не все американские врачи осваивают достаточно простую методику пальпации (ощупывания), выслушивания и перкуссии - то, что называется “физикальными методами обследования”. Я имел несчастье встретиться с такой некомпетентностью, о чем расскажу несколько позже.
   Профессор Михаил Михайлович Павлов (“Мих-Мих”) руководил кафедрой патологической физиологии. Высокий, худощавый, он был академичен, сух, казался абсолютно недоступным. Профессор начинал читать лекцию, еще не войдя в аудиторию и продолжал ее, не обращая внимания на неугомонившихся студентов. Впрочем, гомон не проходил до конца лекции. Последнюю фразу произносил уже по дороге к выходу из аудитории. Из этих лекций я хорошо запомнил , что воробей за день съедает количество пищи, в двадцать раз превышающее его вес, а у медведя под хвостом имеется какая-то очень пахучая железа. Воспользоваться этими знаниями мне не пришлось, но удалось их пополнить в процессе работы - сначала в Союзе, а позже на замечательной кафедре физиологии медицинского колледжа Висконсина.
   Со студентами профессор не имел никакого внелекционного контакта, кроме встреч на экзамене. Многие наши профессора понимали, что тройка на экзамене для студента означает лишение стипендии. При ответе немного выше троечного могли поставить и четверку. Если ответ был на абсолютную тройку, предоставляли студенту выбор: получить эту тройку и остаться без стипендии, или двойку, что давало возможность “пересдать” экзамен.
   Доцентом на кафедре работала некая дама, за большой рост и непомерно крупные зубы проходившая у студентов под псевдонимом “Лошадка”. Злые языки говорили, что для профессора Павлова она была несколько больше, чем доцент.
   Эдик Полуйко учился курсом выше меня. Он был студентом далеко неблестящим, что не помешало ему стать прекрасным хирургом-онкологом. Он пришел сдавать экзамен по патфизиологии и попал к Михаилу Михайловичу. Заработал тройку и стал просить профессора поставить двойку - для пересдачи. М.М. был неумолим, и Эдик остался без стипендии.
   В день неудачной сдачи экзамена Эдик позвонил домой Михаилу Михайловичу. “Слушаю!” - сказал профессор. “Миша, это ты? Это Эдик говорит. Сейчас к тебе придет Лошадка и написает тебе в правое ухо!” - сказал Эдик и повесил трубку. Через несколько минут он позвонил снова: “Скажите, Вам звонили хулиганы?” Профессор подтвердил. “А что они сказали?” -“Так, разную ерунду...” - “Мы должны знать точно!” - настаивал Эдик. И профессор повторил фразу дословно. Эдик ждал этого: “Так вот , не в правое ухо, а в левое!” Эдик считал, что этот диалог компенсирует стипендию...
   Повторяю для внучек (если они когда-нибудь прочтут эти строки): так делать некрасиво!
   Многим из нас запомнилась лекция профессора Вериго, заведующего кафедрой физики. Он рассказывал о своем полете на воздушном шаре для изучения определенных закономерностей в верхних слоях атмосферы, о крушении шара, затяжном прыжке с парашютом...
   Затаив дыхание, мы слушали не слишком разборчивую речь профессора Антона Мартыновича Забулдовского, читавшего курс общей хирургии. В своей практической работе я всегда вспоминал классификацию, которую он дал среднему медицинскому персоналу: “Сестры бывают: а) Хорошие и б) Плохие...” Впрочем, эта классификация была всеобъемлющей. Запомнилась сцена суда, на котором, по мысли Антона Мартыновича, обвиняемым был врач, пропустивший его лекцию о так называемых “холодных натечниках” - туберкулезных гнойниках, которые не следует вскрывать. А доктор помнил другую лекцию, на которой было сказано: “Где гной - там вскрой...” - и вскрыл холодный абсцесс...Профессор просил передать прогульщикам, что лично он за эту ошибку ответственности не несет. И не было, я думаю, такого отсутствующего, которому не сообщили бы о его шансах стать подсудимым.
   Мы любили своих учителей и гордились возможностью общения с ними.
   Нас учили деонтологии - “науке о должном”: каким должен быть врач, как следует строить свои отношения с коллегами, с больными, персоналом. Рассказывали, как осторожно должен пользоваться врач не только скальпелем, но и словом. Нам объясняли, что слово врача может убить человека. Приводили пример. Один из известных хирургов прошлого французский врач Вельпо во время обсуждения больного, лежащего на операционном столе, показал присутствующим: “Разрез пройдет так...” - и провел пальцем по коже больного. В то же мгновение больной умер. Я не устаю удивляться, как откровенно американские врачи сообщают пациенту, сколько месяцев ему осталось жить... Разные школы!
   Нас учили: ”Лечи не болезнь, а больного”, “Не вреди!”, “Сперва излечись сам!” и многим другим положениям, без которых, даже при высокой квалификации, трудно быть хорошим врачом.
   Наверное, нам было легче, чем врачам в некоторых других странах. Как правило, деньги не стояли между врачом и больным. Не приходилось думать о том, чтобы сделать то или иное обследование, а то и саму операцию, “корысти ради...” В то же время было и труднее. Мы не располагали теми замечательными методами исследования, великолепными лекарственными препаратами, прекрасными госпиталями, которыми пользуются, например, в Америке.
   Мы завершали обучение очень прилично подкованные теоретически. Мы проходили также сестринскую практику, освоили целый ряд приемов, манипуляций, а избравшие хирургию - некоторые несложные виды хирургических вмешательств. Мы учились этому во время практики, на бесконечных волонтерских дежурствах, на шестом курсе - в интернатуре, когда на протяжении года занимались избранной специальностью под наблюдением опытных врачей-педагогов. Немногим удалось продлить обучение еще на два или три года (соответственно в ординатуре или аспирантуре). Выпускники в большинстве своем направлялись на “периферию” для выполнения важной миссии в меру своих сил и способностей.
   Мы с женой уезжали в Калининградскую область. Друзья, которые оставались в Ленинграде, подбадривали нас:
  
   Не страшны нам стихии,
   Мы скажем вам в пример:
   Длина периферии
   Всего лишь “ 2ПR”...
  
   Я не задержался с ответом:
  
   Нам не страшны стихии,
   Прекрасен ваш пример.
   “2П” нас не пугает,
   Но нас смущает “R”...
  
   С У Б Ъ Е К Т И В Н Ы Е З А М Е Т К И О Б
   А М Е Р И К А Н С К О Й М Е Д И Ц И Н Е
  
   В одно прекрасное для меня июньское утро 1994 года, окончательно проснувшись после наркоза, я с удовольствием ощутил себя землянином и открыл глаза.
   “И что же я увидел?” Это вопрос из известной в Союзе притчи, которая называлась “Благодарный больной”. Звучала она так: “В городской отдел здравоохранения. Жалоба. Я, имярек, был совершенно слепым. Два месяца назад в городской больнице мне сделали операцию и я прозрел. И что же я увидел? Вместо трех кусков сахара дают два, простыни проглажены плохо...”
   Мне не хотелось бы уподобляться герою этой притчи. Поэтому с самого начала хочу определить свою позицию. Я с глубоким уважением, благодарностью и любовью отношусь к медицине американской, с любовью и сочувствием - к медицине российской. Именно через эту призму воспринимаю разные стороны медицинской жизни в этих странах.
   Итак, я открыл глаза, и что же я увидел?
   Я находился в отделении кардиохирургии одного из госпиталей города Милуоки, штат Висконсин. Вначале мне показалось, что меня еще не вывезли из операционной. Палата своими размерами напоминала операционный зал. Ванная комната могла сойти за предоперационную. Несмотря на это, в палате стояла только одна кровать. Рядом с кроватью - тумбочка с телефоном. На стене напротив на кронштейне укреплен телевизор. Наличие небольшого дивана и двух кресел укрепили меня в мысли, что это все же не операционная. Над изголовьем - лампа дневного света. Концы двух трубок были расположены чуть ниже лампы. Через одну подавался кислород, вторая оказалась соединенной с вакуумной системой. Мои голени охватывали муфтообразные мешки, которые автоматически надувались, сжимая, а затем “отпуская” их. Так осуществлялся массаж ног для профилактики венозного застоя. Капельница, к которой я был подсоединен, оказалась снабженной устройством, временами подававшем тревожные звуковые сигналы. Это означало, что переливаемый раствор достиг контрольной отметки и его необходимо пополнить. Сигналы воспринимались и больным, и на сестринском посту. С сестрой можно было связаться или по громкой связи, или нажав кнопку звонка. Впрочем, такая надобность возникала редко. Наверное, не ошибусь, если скажу, что кто-нибудь из персонала заглядывал в палату через каждые 15-20 минут. Каждый выполнял свою функцию: убирал палату или измерял температуру и давление, приносил лекарства и следил за капельницей или приносил еду и питье. Во время “кормления “ через кровать перекидывался мостиком сервировочный столик, а сам больной, с помощью кнопочного устройства, мог придать койке и своему неокрепшему телу удобное положение.
   Периодически мое внимание привлекал шум мощного мотора, доносившийся снаружи, то приближаясь к зданию, то удаляясь. Когда я смог подойти к окну, источник шума был обнаружен без труда: вертолет садился или взлетал с крыши расположенного напротив госпитального здания. Я неоднократно наблюдал эту картину и каждый раз вспоминал мою работу в санитарной авиации в Союзе. Вот одна история из этой практики.
  
   П о л е т
  
   В середине семидесятых наш ленинградский институт был переведен в более высокую категорию. Это вело, в частности, к прибавлению в зарплате и некоторым другим благам для сотрудников. Приказ пришел в середине финансового года. Увеличить зарплату надлежало немедленно, а деньги на реализацию этого должны были поступить несколько месяцев спустя. Дирекция попала в сложную ситуацию. Нужно было уволить определенное количество сотрудников или предложить всем так называемым “высокооплачиваемым” научным работникам взять месячный отпуск за свой счет, чтобы не выходить за рамки бюджета. Более гуманным был признан второй вариант. Несмотря на свою “высокооплачиваемость”, я не имел возможности месяц существовать без зарплаты. Я устроился на это время в санитарную авиацию при Ленинградской областной больнице в качестве дежурного нейрохирурга. На ставку полагалось отработать несколько дежурств на дому. В дни дежурств следовало сообщать о своих перемещениях диспетчеру и быть доступным для вызова, другими словами, иметь под рукой телефон.
   Однажды диспетчер сообщил, что есть вызов в Волосово - районный центр в 130 километрах от Ленинграда. За мной была послана санитарная машина и мы поехали на Смольненский аэродром (примерно 20 километров от дома), где базировался отряд санитарной авиации. На КПП к нам присоединился летчик, и мы выехали на летное поле. Я огляделся и не обнаружил никакого аппарата, похожего на летательный. “На чем полетим?” - спросил я у летчика. Он указал мне на какую-то стоящую на земле кабинку с хвостом, застекленную со всех сторон. Я решил, что это шутка. Однако, появились два авиатехника и принесли зачехленный винт. Сняв чехол, они стали прилаживать винт к упомянутой кабине, и она обрела черты двухместного вертолета. Мы с летчиком разместились в кабине. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что на девяносто процентов кабина была прозрачной. Только сиденье и полоска пола имели материальный вид. Летчик взялся за тумблер, чтобы включить мотор. “Подожди!” - закричал техник и полез к винту подкручивать какую-то гайку. “Пошел!” - дал он следующую команду. Я перехватил руку летчика, потянувшуюся было к тумблеру: “Спроси у него еще раз, все ли он довинтил...” Летчик сказал мне пару слов на вполне доступном языке, и мы полетели.
   Была ранняя весна, снег еще лежал на полях. Лежал он и во дворе больницы, где нам надлежало приземлиться. Летчик сделал круг и сказал: “Сесть я не смогу - завязну. Придется тебе прыгнуть.” Неприятный холодок пробежал по спине. Я ответил: “Хорошо. А где парашют?” Летчик объяснил, что парашют не потребуется - вертолет зависнет низко. Вертолет снизился, дверца была открыта. Я взял в руки чемоданчик с нейрохирургическими инструментами, сел на пол, свесив ноги за борт, и приготовился к прыжку. “Голову только пригни! - напутствовал меня летчик, - чтобы винтом не рубануло!” Я провалился в снег по пояс и по-пластунски (чтобы “не рубануло винтом”) выполз из-под вертолета. Вертолет улетел, а мне предстояла рутинная работа - я пошел в операционную.
   Такая история вспоминалась мне каждый раз, когда я видел из окна госпиталя вертолет, садившийся на его крышу или взлетавший с нее.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
   Мне всегда казалось, что зависть не является выдающейся чертой моего характера. Встречаясь с американской медициной, я вынужден был пересмотреть свое представление о себе.
   Вначале эти встречи носили, если можно так сказать, заочный характер. Я читал статьи американских авторов по интересующим меня медицинским вопросам, слушал доклады на международных конференциях (если эти конференции проводились в Союзе) или рассказы бывалых людей. Я узнал о восторженном отзыве выдающегося российского хирурга Сергея Сергеевича Юдина об американской хирургии.
   В 1954 году в специальном американском журнале была опубликована статья Люиса Палумбо о новом хирургическом доступе к грудным симпатическим узлам. С помощью моих коллег - торакальных хирургов этот доступ был осуществлен многократно и оказался превосходным.
   Многие знают, что консультантом-кардиологом у президента Б.Н. Ельцина был выдающийся американский хирург Де Бейки. История его общения с больными в России относится к более отдаленным временам. О ней мне рассказывал очевидец - профессор Я.Л. Рапопорт.
   Происходило это в шестидесятые годы. У президента Академии наук СССР М.В. Келдыша была обнаружена закупорка аорты в области ее брюшной бифуркации - так называемый “седловидный тромб”. Это грозило прогрессирующим нарушением кровоснабжения органов таза и ног. Выход был единственный - операция: замещение пораженных сосудов специальным протезом. Никто в Союзе не решался браться за эту операцию. Слишком свежи были воспоминания о гибели руководителя космической программы академика С.П. Королева от кровотечения после операции. Пригласили Де Бейки. Он прилетел, захватив набор сосудистых протезов. Профессор блестяще выполнил операцию, по ходу которой обнаружил камни желчного пузыря и одномоментно удалил пузырь. Нашел он также стеноз пилорического отдела желудка. От дальнейшего расширения операции (резекции части желудка) его удержал ассистировавший московский профессор. Через десять дней после операции Де Бейки счел, что в его присутствии нет необходимости и отбыл на родину, отказавшись от гонорара. Этот поступок он объяснил тем, что считал большой честью для себя провести операцию человеку, принадлежащему мировой науке...
   Через месяц после операции М.В. Келдыш вернулся к своим обязанностям, разочаровав, надо полагать, возможных преемников.
   Мой первый прямой контакт с американской медициной относится к 1990 году. Я был принят на работу в лабораторию медицинской школы в Нью-Йорке. Прежде, чем получить страховой полис, надлежало пройти амбулаторное обследование в учреждении, которое я назвал бы “поликлиникой для сотрудников”. Правда, поликлиника не имела своих лабораторий и других подсобных структур и пользовалась услугами ближайшего госпиталя, входившего в комплекс медицинской школы. Среди прочих тестов требовалось сделать рентгенографию грудной клетки. Дней через десять после завершения обследования из поликлиники позвонили мне на работу и просили зайти к доктору. Я пришел и был уведомлен, что на снимках у меня обнаружена опухоль легкого. Для уточнения диагноза снимок нужно повторить. Моя очередь через две недели. Не стану рассказывать о своих ощущениях на протяжении этих двух недель и еще последующих десяти дней, пока поликлиникой был получен ответ. По прошествии этого времени поликлинический доктор подтвердил диагноз, но направил меня на компьютерную томографию (“кэтскен”) для его уточнения. Было определено и время исследования на томографе - через два с половиной месяца. Прошло и это, сложное для меня, ожидание. Наконец получены данные компьютерной томографии. Проводивший исследование врач зашел в зал, где я еще пребывал на томографическом столе. Он сообщил, что опухоли нет, а то, что приняли за опухоль - просто ограниченное обызвествление ребра...Я облегченно вздохнул и рассказал домашним о дамокловом мече, присутствие которого ощущал более трех месяцев.
   Это приключение здорово меня удивило. Прежде всего потому, что достаточно неприятный непроверенный диагноз был сообщен больному до окончательного подтверждения или исключения патологии. Удивительными были и сроки, потребовавшиеся для обследования. Я думал о том, что если бы диагноз подтвердился, возможность помочь больному через три с лишним месяца вполне могла быть упущенной. В то же время я понимал, что уточнить диагноз можно было после первой рентгенографии: стоило вывести обнаруженные изменения в краеобразующую зону и сделать дополнительный снимок.
   Медицинское образование в США - это глубоко продуманная система, которая не является правительственной структурой. Базовые предметы (биология, химия, физика) изучаются в колледже, специальные - в медицинской школе, усовершенствование по специальности проводится в резидентуре. Организация работы в резидентуре является частью этой системы. Силами резидентов обеспечивается рутинная работа стационаров. Резидент четвертого года патронирует обучающегося третий год и так далее по нисходящей...Резидентура для всех! Об этом приходилось только мечтать в Союзе, где и в ординатуру, и в аспирантуру попадали только избранные, причем не обязательно лучшие. Не могу не отметить, что нагрузка, выпадающая на долю резидента, представляется мне антифизиологичной и подрывающей здоровье.
   Действительно, в США есть прекрасные условия, чтобы стать врачом высокой квалификации. Длительность обучения (одиннадцать и более лет - в зависимости от избранной специализации) и другие особенности медицинского образования в США как будто не оставляют места для появления плохих специалистов.
Вопрос, который я хочу сформулировать, может показаться некорректным: откуда в Америке берутся безграмотные врачи?
   Для того, чтобы объяснить возникновение этого вопроса, вернемся в палату, где я проснулся после наркоза.
   Профессор-кардиохирург, который меня оперировал, прекрасно выполнил свою работу. Я по достоинству могу оценить его искусство и понимаю, чем ему обязан. Я не попал в незначительную группу (1-2%) смертельных исходов, о которой меня предупреждали и благоденствовал, насколько это было возможно в послеоперационном периоде.
   На второй день меня поставили на ноги. Не могу сказать, что я был похож на героя. Затем начался первый этап реабилитации с дозированным, постепенно увеличивающимся объемом нагрузки, под надзором опытных, квалифицированных специалистов. Я не уставал завидовать блестящей организации всего, с чем сталкивался.
   Через шесть суток после операции (пять сердечных шунтов), в довольно “сыром” виде, я был выписан домой. Все шесть дней я видел оперировавшего меня профессора ежедневно, и мы были довольны друг другом. Перед выпиской хирург сообщил, что дальше меня будет наблюдать кардиолог. Через три недели состояние ухудшилось, нарастала одышка. Кардиолог - профессор с солидным стажем - на мои жалобы отвечал однотипно: “Я не понимаю, что с Вами происходит”. Я попросил аудиенцию у оперировавшего хирурга и получил ее. Доктор удалил из плевральной полости больше литра жидкости, пожелал успехов и исчез из моего поля зрения на четыре месяца. Одышка прошла, я окреп, смог сесть за руль и ровно через полтора месяца после операции вышел на работу. Не могу сказать, что восстановился полностью, но работать мог.
   Спустя некоторое время одышка появилась вновь. На многократных рентгенограммах грудной клетки специалисты не обнаружили ничего плохого. Ведущий меня кардиолог продолжал повторять знакомую фразу: “Я не понимаю, что с Вами происходит”. Между тем к одышке присоединился отек лица, особенно век, “пляска сонных артерий”, которую было видно невооруженным глазом, отек ног. Ходить я стал “короткими перебежками” - отдыхал через каждые 10-15 метров. При последнем посещении кардиолога я получил рекомендации: с отеком век обратиться к окулисту, с отеком ног - к семейному доктору, относительно повышения остаточного азота - поговорить с нефрологом, с одышкой - навестить пульмонолога. На прием к последнему кардиолог записал меня сам. Для меня было очевидно, что все симптомы относятся к единственной патологии — смещению средостения, и позиция кардиолога казалась более, чем странной. Однако, ни к кому из рекомендованных специалистов я не попал. На следующий день на работе я почувствовал себя совсем отвратительно, в середине дня с трудом добрался до госпиталя. Пригласили хирургов, и на этот раз из плевральной полости удалили 1650 (!) миллилитров жидкости. Кардиолог сказал, что к пульмонологу и другим специалистам теперь идти не нужно...Меня оставили в госпитале и через восемь дней , после безуспешных попыток справиться с затянувшимся осложнением консервативно, прооперировали, выполнив декортикацию легкого. Оперировал ассистент профессора, а сам профессор, оперировавший мое сердце, однажды подошел ко мне - после моих настойчивых вопросов, сообщили ли ему о том, что приключилось с его недавним больным.
   Потом я сменил кардиолога, неумеющего определить более полутора литров жидкости в плевральной полости, но вопрос о том, откуда в США берутся безграмотные врачи, остался для меня безответным.
   Мой пример не единственный из известных мне аналогичных или похожих ситуаций.
   В день выписки после второй операции оказалось, что моя одежда на мне не сходится. Так мною был установлен нарастающий отек теперь уже не только ног и лица. Я обратил на это внимание доктора, но был выписан с заключением, что у меня развился адгезивный перикардит, требующий еще одного вмешательства на сердце. Эту точку зрения разделил и вновь выбранный мной кардиолог. Велико было его удивление при моем повторном посещении через две недели. Тяжелый отек оказался купированным медикаментозно. “Amazing!” - комментировал он результат приема комбинации лекарств, назначенных доктором Ларисой Мазур, работавшей ассистентом семейного доктора. А мне остается благодарить судьбу за встречу с думающим квалифицированным врачом из Союза. В то же время я благодарен американским хирургам за их мастерство. Это обстоятельство не избавляет от удивления, насколько безразлична может быть хирургам судьба оперированного больного. И речь не только о моей персоне. Я рассказывал, как впервые познакомился с американской медициной в качестве обследуемого. Еще раньше познакомился с некоторыми, возможно, нетипичными сторонами медицинского бизнеса.
   Вскоре после появления в Америке я предпринял ряд шагов в поисках работы . Среди прочих попыток оказалась и такая.
   Друзья познакомили меня с молодым доктором, давним выходцем из Союза , который получил медицинское образование в Америке. Он предложил мне поработать с ним в качестве помощника. Для ознакомления с обязанностями пригласил на выездной прием больных в пригородный офис. Я поехал. Насколько удалось понять, здесь обслуживали какую-то адвокатскую контору. Задача доктора заключалась в определении тяжести травмы при автомобильных авариях.
   Доктор располагал совершенно потрясающим прибором, который, опираясь на компьютерную технику, позволял определить скорость распространения импульса по периферическим нервам и уровень перерыва нерва, если таковой имел место. Подобный прибор мог быть неоценимым в специализированном отделении периферической нервной системы. Здесь же он использовался своеобразно. Даже если больной после травмы жаловался только на головные боли, он все равно подвергался обследованию с помощью прибора. Измерения проводились на явно неповрежденных руках и ногах суммарно в двенадцати точках. Не возникало сомнений, что счет выставляется за каждую из них.
   Я был готов к любой работе, но от этой отказался.
   Однако, достаточно примеров. Они могут выглядеть бездоказательными, случайными, не дающими представления о проблеме. Нужны статистические данные. Сомневаюсь, что такие сведения можно получить о бывшем Советском Союзе и странах СНГ, а вот о Соединенных Штатах некоторые данные имеются.
   13 марта 1998 года обозреватель русско-американского телевидения комментировал выступление президента Клинтона, в котором президент назвал впечатляющие цифры: количество врачебных ошибок в стране достигает миллиона (!) в год. В результате этих ошибок умирает
   180000 человек! В эти же дни в передаче И.А. Менджерицкого прозвучала иная цифра - 100 000 погибших по той же причине. Неутешительные показатели, даже если принять во внимание минимальную цифру. Стоит вспомнить, что за 3 года и 9 месяцев участия во Второй мировой войне США потеряли 400 000 солдат и офицеров.
   И все же, когда пытаешься определить уровень медицины в стране, не следует ориентироваться на дельцов от медицины, на людей с низким профессиональным уровнем - не они делают погоду. Для такой оценки важными составляющими являются д о с т и ж е н и я медицинской науки и д о с т у п н о с т ь этих достижений населению страны. Скажем, возможности российской медицины по-разному реализуются в Кремлевской больнице или в сельской участковой. Дистанция огромная. Такой разрыв существует, конечно, в любом неоднородном обществе. Наверное, и в Америке неодинаково наблюдают за здоровьем президента или имеющего личного врача богатого человека и жителя страны, располагающего скромной страховкой. Попытка проведения медицинской реформы в Америке была направлена и на нивелирование этих различий. Следует заметить, что в реализации достижений науки среди широких слоев населения тесно переплетаются проблемы медицинские и социальные. Представляется бесспорным, что оба направления в Америке превосходят по своему уровню многие страны, включая и бывший Советский Союз, и нынешнюю Россию.
   Однако, вернемся к практической американской медицине. Существует несколько позиций, которые в определенной степени позволяют объяснить некоторые издержки медицинской службы Америки.
   Определенную роль играют мотивы выбора медицинской профессии. В Союзе профессия врача не сулила больших дивидендов. Еще ниже оплачиваемыми специалистами с высшим образованием были только учителя и библиотечные работники. Поэтому нелегкую врачебную профессию чаще всего выбирали люди, имеющие соответствующее призвание. Другое дело в Америке. Врач занимает видную позицию в американском обществе. Поэтому, наряду с людьми, любящими свое дело и преданными ему, специальность приобретают и лица, рассматривающие ее как хороший бизнес. Не берусь определить, каково процентное соотношение этих двух групп в американской медицине.
   Всякий бизнес может быть честным, а может быть и таким, как в описанном выше эпизоде с бессмысленным применением аппарата для определения скорости распространения нервного импульса. Больные о такой возможности знают. Многие, получая врачебные рекомендации, задаются вопросом: “А кому это нужно - мне или доктору?” Возможно, эта настороженность чрезмерна.
   Четко регламентированная последовательность действий при оказании помощи больному, чему обучают в медицинской школе, особенно важна для молодых специалистов. С другой стороны, это ограничивает самостоятельность мышления, что мешает зрелому специалисту использовать личный опыт при лечении не среднестатистического, а конкретного больного. Впрочем, вполне возможно, что опытные специалисты не всегда строго следуют предписанным схемам. Конечно, если они уверены в себе и не боятся в случае неудачи быть обвиненными в отступлении от правил.
   Признаны низкие успехи американских школьников в математике. Они приучены считать с помощью калькуляторов или компьютеров. Похожее происходит в медицине. Великолепное оснащение медицинских офисов и госпиталей современным оборудованием позволяет не уделять внимания физикальным методам обследования. Казалось бы, зачем выслушивать, выстукивать, ощупывать, пользоваться неврологическим молоточком, когда можно сделать компьютерную томографию или использовать ядерный магнитный резонанс? Но это делает и врача, и больного заложниками тестов, аппаратов и специалистов , трактующих полученные данные. Отсюда - выслушивание в лучшем случае через рубашку, а иногда и через свитер. Я далек от мысли предложить отказаться от того, чему всегда так искренне завидовал. Но ведь старые методы помогают врачу самому ориентироваться в подопечном до получения аппаратных данных; помогают врачу получить целостное представление о больном и не думать, что множественные симптомы у одного и того же пациента должны быть распределены между разными специалистами. Наверное, в таком случае мне не пришлось бы рассказывать о профессоре - кардиологе, не умеющим правильно решить диагностическую задачу, достойную уровня студента 4-5 курса.
   И последнее. Когда говорят, что после операций на открытом сердце осложнения составляют только 1-2%, то для статистики это прекрасно -- свидетельствует о высоких достижениях кардиохирургии. Плохо только тем, кто угодил в эту маленькую группу. Наверное, исходя из этой статистики, пристальное наблюдение за больным после операции краткосрочно. Затем он передается в другие руки. Расчет представляется простым: зачем наблюдать за сотней оперированных, если только у одного или двух из них могут возникнуть неприятности? Проще (и дешевле) ждать, когда эти неприятности возникнут, и бороться с ними. Счастлив тот, у кого развитие осложнения обнаружено своевременно.
   Вполне понимая справедливость экономического расчета, не могу избавиться от чувства внутреннего протеста. То же чувство не покидает меня, когда я думаю о неком конвейере, на который попадает больной: один врач сделал операцию, второй наблюдает, третий исправляет ошибки...Как сказал один из персонажей Аркадия Райкина о конвейерном методе в пошивочной мастерской: “Ребята, вы здорово устроились!” Но это к слову.
   Трудно делать какие-то выводы, а может быть, в этом нет необходимости. Я снова вспоминаю выдающегося российского хирурга С.С. Юдина. В конце сороковых годов, вернувшись из Соединенных Штатов, он сказал на публичной лекции, что если бы советские хирурги имели такое же оборудование, как американские, они могли бы работать намного лучше. Он был сослан в Сибирь, где провел несколько лет.
   Мне не грозят репрессии. Поэтому я могу без опасений переадресовать это высказывание, перефразировав его. Если бы американская медицина воспользовалась опытом российской в способе общения с больным, обрела интерес к его судьбе после оказанной помощи, снизила аппаратный барьер между врачом и пациентом и, не исключая деловых расчетов, отодвинула их с первого плана, то прекрасная передовая медицина Соединенных Штатов Америки, с ее удивительными уникальными возможностями, могла бы работать еще лучше.
  
   М О И Б О Л Ь Н Ы Е
  
   Долгое время после приезда в Америку мне снилась работа в операционной. Ход операции представлялся во всех деталях, а завершение работы почти всегда было неудачным: что-то не получалось. Проснувшись, никак не мог вспомнить, в чем была загвоздка...В реальной жизни мне не удалось избежать неудач и ошибок. Но их было немного и каждую из них я помню. Не хуже я помню и то, что было успешным. В Ленинграде ( теперь в Санкт Петербурге) существует нейрохирургическое общество. Регулярно раз в месяц происходят собрания общества, на которых врачи из разных учреждений делают доклады об определенных достижениях и демонстрируют больных, болезнь или операция которых была нестандартной. Многие больные, о которых я собираюсь рассказать, были представлены на этом обществе.
   Но вернемся к началу моей работы в больнице города Гусева Калининградской области.
   Главный врач больницы доктор Филинов был очень доволен моим появлением. До моего приезда он возглавлял сугубо женский коллектив. “Ты не уйдешь в декрет, не будешь брать больничный по уходу за ребенком...” - говорил он мне. Не учел он одного: начав работу в августе 1956 года, в январе следующего я был “мобилизован и призван” военкоматом и направлен для совершенствования своих хирургических возможностей в Калининградскую областную больницу. Но за этот период в четыре с небольшим месяца произошло много событий.
   Заведовала хирургическим отделением громоподобная женщина, жена офицера. Ее муж менял гарнизон, и неделю спустя после моего рабочего старта она покинула город. Вторым хирургом работала доктор Антонина Максимовна Довят - она же была начмедом больницы. Антонина Максимовна была пожилым больным человеком - страдала гипертонической болезнью и при любом напряжении “выдавала” гипертонический криз. В августе в больнице проходили практику три студентки, перешедшие на пятый курс ленинградского медицинского института. Вскоре оказалось, что я предоставлен самому себе вместе с тридцатью больными хирургического отделения и этими студентками.
   Нужно сказать, что мой опыт к началу работы составляли пять операций удаления червеобразного отростка (аппендицита), четыре грыжесечения, две ассистенции при резекции желудка и большое количество обработанных ран различной степени сложности. Не так много, но и это было достигнуто ценой бесконечных волонтерских ночных дежурств и летней студенческой практики.
   Я включился в работу. Обход больных, прием в поликлинике, ночные вызовы “по скорой”, плановые операции. В операционный день обычно назначались две-три операции: хронический аппендицит, грыжа, искривление большого пальца стопы. Опыта не хватало, и операционная сестра со стажем, Шура Чеканова, очень тактично помогала мне. Не обращаясь ко мне, как бы под нос себе самой, она приговаривала: “Правее нужно искать, правее...” И я находил червеобразный отросток с каждой операцией все более уверенно. Так было до поры до времени...
   В очередной раз я не смог найти отросток. Операция шла под масочным наркозом. Я измучил сестру и помогавшую мне студентку, был в большом напряжении сам и ничего не мог сделать. Доктор Довят была больна. На счастье оказалось, что в отделение акушерства и гинекологии приехал консультант из областной больницы, который во время войны был фронтовым хирургом. Он откликнулся немедленно. Расширив разрез раза в три, он нашел атипично расположенный отросток ( так называемое “ретроцекальное расположение” отростка) довольно быстро. Когда операция была завершена, доктор Штрамель спросил у меня: “Скажите, доктор, какой у Вас стаж?” Я ответил, что мой стаж - две недели...”Вопросов нет”, - сказал так вовремя оказавшийся в Гусеве доктор...
   А я вспомнил одну из сентенций профессора Заблудовского: “Лучше маленький хирург с большим разрезом, чем большой хирург с маленьким...” Действительно, когда удобно хирургу - удобно и больному. Я твердо запомнил это.
   Первое потрясение не заставило себя ждать. Был очередной плановый операционный день. Я оперировал больного с хроническим аппендицитом. Зашла дежурная по больнице и сообщила, что в приемный покой привезли больного с тяжелой травмой. Он работал на циркулярной пиле, на которой не было защитного кожуха. Обрабатываемый брус вырвался из рук и с огромной силой ударил пострадавшего в область правого подреберья. Давление у больного низкое, пульс слабый... Я должен был завершить начатую операцию и попросил доктора наладить поступающему капельницу и последить за давлением. Через короткое время последовало сообщение, что давление падает.
   У меня сложились хорошие отношения с военными врачами дивизионного медицинского пункта. Опытный хирург, капитан медицинской службы доктор Деревянко, прибыл незамедлительно. Больного взяли в операционную, под наркозом вскрыли брюшную полость...Ничего подобного мне не случилось видеть больше никогда: правая доля печени была размозжена, кровотечение было неудержимым. Больной умер на столе.
   Я не умел еще оценивать достаточность и правомерность своих действий, но понимал, что эта травма несовместима с жизнью. Присутствие старшего товарища помогло признать правильной эту оценку, но потрясение от смерти во время операции долго не проходило.
   Второй эпизод, происшедший в Гусеве, произвел впечатление не только на меня - не преувеличу, если скажу, что это было событие районного масштаба. Добавлю, что если бы сам не был свидетелем случившегося, мог не поверить в его реалистичность: переплетение судеб было фантастическим.
   Вскоре после начала работы я привык к словам: “Хирурга на выход!” Меня “выуживали” из кинотеатра или концертного зала дома офицеров - других общественных мест в городе не было. Со временем меня стали узнавать в лицо и о вызове сообщали персонально, не мешая просмотру фильма или концерта. Так было и на этот раз.
   Пострадавших оказалось восемь человек, из них трое были в крайне тяжелом состоянии. Пока я осматривал раненных, милиционеры доставили в приемный покой виновника дорожно-транспортного происшествия для определения степени опьянения. Пьян он был изрядно и держался вызывающе.
   Позже я узнал, что приключилось. Группа молодежи из деревни поехала к соседям на какое-то веселье с танцами и выпивкой. Выпили все, включая шофера грузовой машины, на которой прибыла делегация. На обратном пути две девочки сели в кабину, остальные разместились в кузове. По дороге шофер решил поцеловать соседку и осуществил свое желание. Машина съехала на обочину и ударилась бортом о придорожное дерево. Шофер высунулся из кабины, спросил, все ли в порядке, и, не получив ответа, счел , что все благополучно. На дороге остались двадцать человек - все, кто был в кузове. Одна девушка погибла на месте, восемь человек были доставлены в больницу, остальные отделались ушибами.
   Восемь пострадавших на одного хирурга, прямо скажу, многовато. Я запросил помощь в областной больнице, но получил ее только на третий день. Трое суток студентки из Ленинграда вместе со мной не уходили из больницы. Без их помощи пришлось бы совсем туго. Наши усилия были сконцентрированы на трех тяжелых больных. Пятеро остальных были вне опасности. Из трех тяжелых больных помочь удалось только одному. Двое погибли от тяжелого шока при множественном переломе ребер, прогрессирующего внутреннего кровотечения и тяжелой сочетанной травмы.
   Оказалось, что двое погибших - родные братья. Девушка, оставшаяся на дороге, была невестой одного из них. За год до этого, попав под плуг, погиб третий брат в этой несчастной семье. На этом история не кончилась. Свидетельница рокового поцелуя рассказала о нем в деревне. Невольную соучастницу случившегося соседи сочли главной виновницей, и она покончила с собой. Можно ли поверить в такое стечение обстоятельств? Между тем, все это было и хорошо запомнилось.
   Ночные вызовы становились все чаще. Позже выяснилось, что за них полагалась денежная компенсация, которую я никогда не получал. Жена боялась оставаться дома одна и как только фары въехавшей во двор машины “скорой помощи” освещали комнату, собирала свои тетради, и мы ехали в больницу вместе. Однажды днем на улице Ада встретила пожилую женщину, которая шла, держась руками за живот. Каждая жена врача считает, что в медицине она разбирается несколько лучше мужа. А здесь она еще усмотрела перспективу ночного вызова...Ада подошла к женщине и сказала: “Бабушка, вы бы сходили в больницу днем. У Вас, наверное, аппендицит “. На что бабушка ответила: “Спасибо, милая, твой мужик меня уже прооперировал на прошлой неделе...”
   Не хочу, чтобы это сочли за хвастовство, но моя “популярность” возрастала, как это может быть в маленьком провинциальном городке. В местной газете часто появлялись заметки такого толка: “Вчера в больнице успешно удален аппендикс. Больной поправляется”. По заслугам и честь! Продавщица книжного магазина могла сказать: “Доктор, зайдите - я Вам оставила подписку...” Мы ждали приезда тестя из Ленинграда. Поезд приходил в Гусев в два часа ночи. До дома было километра два, но нужно было нести багаж. Я договорился в больнице, что подвезет дежурная машина, но к прибытию поезда она оказалась на вызове. Я пошел на вокзал пешком. По дороге встретил единственного в городе милиционера. Он узнал меня и поинтересовался, куда я держу путь в такую пору. Я объяснил и, в свою очередь, спросил, не встречал ли он такси - тоже единственного в городе. Оказалось, что он не встречал, и я пошел своей дорогой. Поезд пришел вовремя, я подхватил чемодан, и мы с тестем двинулись по платформе. Вдруг между деревьями замелькали огоньки, из машины выскочил встреченный недавно милиционер, приложил руку к козырьку: “Доктор, я подогнал Вам такси...” Большего почета на мою долю в жизни не выпадало. Тесть был изумлен еще больше, чем я...
   А потом началась учебная эпопея в Калининградской областной больнице. Предстояло сделать циркуляцию по всем хирургическим отделениям, а их было много: общая хирургия, травматология, грудная хирургия, урология, нейрохирургия. Два моих однокурсника и я жили в общежитии при больнице. Мы по очереди дежурили и договорились вызывать друг друга на срочные операции. Право ассистировать оставалось за дежурным, а вызванные присутствовали в качестве наблюдателей. Мы как губки, впитывали в себя премудрости всех разделов хирургии. Учителя были великолепные и мы многое постигли в практической работе за четыре месяца учебы.
   Больница выделялась высокой квалификацией кадрового состава и была единственной в Союзе областной больницей, в которой министр здравоохранения разрешил делать плановые операции на сердце.
   Душой хирургической жизни был Моисей Борисович Дрибинский. Он совмещал должность начмеда и заведующего отделением грудной хирурги. Когда я видел его работу в операционной, казалось, что нет ничего легче операций на легком и сердце. Он рано защитил докторскую диссертацию, хотя и без нее был непререкаемым авторитетом. Главный хирург области Лев Моисеевич Шор огромное внимание уделял подготовке молодых специалистов. Вместе с заведующей хирургическим отделением Таисией Антоновной Зверевой он руководил нашей подготовкой. Помогали им уролог доктор Перлов, травматолог Лосицкая и весь врачебный и средний медицинский персонал. К концу срока стажировки к моему послужному списку прибавились две резекции желудка и значительное количество менее масштабных вмешательств. Эти четыре месяца прибавили уверенности в себе.
   В это время заболел заведующий нейрохирургическим отделением. Главный врач вызвал меня и предложил занять его место. Он обещал, что пошлет меня на учебу сразу после перевода. Я согласился, прошел нейрохирургическую подготовку в Ленинграде, вернулся и открыл не функционировавшее до этого отделение.
   И снова оказался в положении новичка. Я был “самым умным” по нейрохирургии в области - “самым“ и единственным. Советы и помощь получать было не от кого. Я опирался только на учебники, записи лекций профессора И.С. Бабчина, свою память и приобретенные хирургические навыки.
   Заключительная лекция профессора Бабчина называлась: “Напутственное слово молодому нейрохирургу”. Я помню ее до сих пор и со временем оценил мудрость данных наставлений. Нужно сказать, что с самого начала я старался следовать советам Учителя. Первый из них - установить нормальные отношения с патологоанатомом. Опасность нейрохирургических заболеваний и травм, с их порой
   непредсказуемым исходом, подтверждали такую необходимость. Другой совет был не менее ценным: Исаак Савельевич рекомендовал начать свою нейрохирургическую работу с самых простых операций. Помня об этом, я не торопился и пытался выбрать соответствующего больного.
   Жизнь сама решила эту проблему. Напротив приемного покоя больницы находилось здание медицинского училища. В один из выходных дней в училище проходил студенческий вечер. Не все желающие попали на него. Кто-то из обиженных камнем разбил окно. Осколком стекла была ранена одна из студенток. Ее доставили в приемный покой немедленно. Я был дежурным врачам. Осмотрев рану в нижней трети предплечья и проверив неврологическую симптоматику, понял, что поврежден срединный нерв - были нарушены движения пальцев и чувствительность в зоне его ответственности. В операционной были выделены оба конца поврежденного нерва, их удалось сблизить и наложить швы. Восстановление в таких случаях требует длительного времени. Волокна прорастают в сближенных концах со скоростью один миллиметр в сутки от центра к дальнему концу поврежденного нерва. Примерно через полгода восстановились движения и у моей подопечной.
   Эта была первая в моей жизни нейрохирургическая операция. Вторая не была столь удачной.
   Поступил двухлетний ребенок в состоянии эпилептического статуса: припадки следовали безостановочно один за другим, а в промежутках сознание не восстанавливалось. При этом обычно возникает “порочный круг” - припадок ведет к отеку мозга, отек мозга ведет к следующему припадку...Существуют разные способы прервать этот цикл, каждый из которых имеет свои преимущества и недостатки. Один из них - операция, направленная на снятие отека.
  
   Третья заповедь в прощальной лекции профессора Бабчина - не оперировать больных в эпилептическом статусе. В девяноста процентов случаев, говорил Исаак Савельевич, такие операции заканчиваются смертью.
   Когда поступившему ребенку сделали снимок черепа, он оказался похожим на арбуз, упавший с высоты: множественные линейные переломы шли в разных направлениях. Определялся также вдавленный перелом в височной области, и костный осколок оказался внедрившимся в мозговую ткань. Единственных выход казался очевидным: необходимо удалить раздражающий мозг осколок. И я решился на вмешательство.
   Успел я немного. После разреза кожи наступила остановка дыхания и сердца. Реанимационные меры оказались бесполезными...
   Мне трудно передать свое состояние после этих событий. Я был потрясен и пошел к главному врачу проситься обратно в хирурги. Главного врача не было на месте, я подождал его полчаса, пришел в себя и остался в нейрохирургии...
   Прошло несколько дней . Мне позвонила секретарь главного врача и попросила зайти в приемную - меня хочет видеть следователь...Я перебирал в уме аргументы, подтверждающие правильность моего решения и не чувствовал себя спокойно. В приемной я увидел своего одноклассника Толю Кононова, который был удивлен не меньше, чем я. “Слушай, - сказал он - так здешний Эпштейн - это ты?” А он оказался следователем, которого интересовали не мои действия, а причина травмы у ребенка. Было подозрение, что она носила преднамеренный характер...
   Много лет спустя в институте имени В.М. Бехтерева анестезиолог нашего отделения В.П. Шевелев защитил кандидатскую диссертацию о применении длительного наркоза для выведения больных из эпилептического статуса. В начале шестидесятых мы прилетели с ним в Калининград по срочному вызову и, используя его методику, оказали помощь больному, у которого трое суток до этого не удавалось прервать припадки.
   Наконец, наступило время моей первой операции при опухоли головного мозга. За давностью лет я называю истинные фамилии больных, если я их помню. А помню я многих.
   Больной Райхлиной было немного больше тридцати лет. Первые симптомы выразились в нарастающей слабости в левой руке и ноге. Потом появились упорные головные боли. Был обнаружен застой на глазном дне, что указывало на повышение внутричерепного давления. При контрастном исследовании оказалось, что обычно симметричные внутримозговые пространства (желудочки мозга) были смещены с обычных позиций патологическим процессом. Речь шла об опухоли без четких границ. Такие опухоли не удается ликвидировать полностью. Операция заключалась в удалении участка кости и биопсии, которая подтвердила глиальную (злокачественную) природу опухоли. Операция прошла успешно и позже была подкреплена химиотерапией и рентгенотерапией, а также перевязкой внутренней сонной артерии для уменьшения кровоснабжения опухолевой ткани. Больная выписалась в компенсированном состоянии.
   Прошло несколько лет. Я работал в Ленинграде, когда мне позвонил старший научный сотрудник нейрохирургического института имени А.Л.Поленова доктор В.Л.Данскер. Мои сложные отношения с ним возникли еще с калининградских времен. В Калининграде я занимался , среди прочего, внедрением контрастного метода обследования сосудов мозга и конечностей (ангиографией). Метод был освоен раньше, чем в ленинградском институте нейрохирургии и моя кандидатская диссертация была основана на ангиографических данных, полученных еще в Калининграде. В Ростове-на-Дону проходила конференция по ангиографии. Я был в числе приглашенных. Как-то мы оказались с доктором Данскером за одним столом в ресторане во время обеда. Он спросил, какой у меня интерес к этой конференции. Я рассказал о проводимых в Калининграде ангиографических исследованиях и аортографии. Неожиданно мой собеседник собрал свой прибор и сказал: “Мне неприятно сидеть с тобой за одним столом”, - и пересел за соседний столик... Я не пытался объяснить ему, что все рассказанное - правда, но долго с ним не разговаривал...
   И вот звонит мне доктор Данскер и не без издевки просит заехать в институт и научить их, как я так ловко лечу глиальные опухоли. Оказалось, что к ним поступила больная Райхлина. С момента операции прошло более семи лет.
   Уезжая из Калининграда, я получил разрешение взять с собой интересующие меня рентгенограммы - хорошие отношения были у меня не только с патологоанатомами. Среди этих снимков были и принадлежащие поступившей больной. Я прихватил эти снимки и поехал к Данскеру. Он показал мне новые рентгенограммы, на которых желудочки были расположены совершенно симметрично - признаков опухоли не было. Когда я представил старые снимки Райхлиной, ироничный тон собеседника изменился, и он предложил описать совместно историю этой больной. Но не получилось. Дальнейшую судьбу Райхлиной, которой я сделал первую в своей жизни нейроонкологическую операцию, мне проследить не удалось.
   Не все было гладко с ангиографическими исследованиями. Контрастное вещество, которым приходилось пользоваться, обладало раздражающим действием, степень выраженности которого определялась, в частности, индивидуальной чувствительностью больного.
   Поступила молодая женщина с подозрением на аневризму мозговых сосудов. После введения контрастного вещества в сонную артерию возникла серия припадков, слабость в руке и ноге, резкое психомоторное возбуждение. Лишь на третьи сутки восстановились все утраченные функции. В ближайший после этого выходной мы с женой и друзьями поехали на озеро - стояла хорошая летняя погода. На пляже я увидел мужа пострадавшей. Очень смущенно я стал объяснять ему причину осложнения. Он успокоил меня: “Доктор, не обращайте внимания - она всегда немного придуривает!” Прекрасный комментарий к рассказанному!
   Некоторые рабочие встречи носили курьезный характер.
   Самой отдаленной от Калининграда точкой был город Краснознаменск - 165 километров от центра области. Однажды во время моего дежурстве, часа в два ночи, подъехала военная санитарная машина. Доставленный пятилетний ребенок был окружен взволнованной семьей. С ним приехала мама и отец-майор. Присутствовал также военный фельдшер, капитан медицинской службы. Они прибыли из Краснознаменска. Ребенок засунул в нос шарик от шарикоподшипника. Фельдшер пытался достать его пинцетом, но шарик уходил все глубже...У ребенка начался отек слизистой оболочки носа. Для снятия отека мальчику закапали в нос несколько капель адреналина, а я пошел в глазное отделение. Там хранились мощные конусообразные магниты, с помощью которых окулисты удаляют металлическую стружку из глаза. Вернувшись в приемный покой, попросил маму подержать ребенка на коленях. Дальше было как в цирке: я не успел поднести магнит к носу - раздался щелчок, и шарик оказался прочно “прилипшим” к инструменту... Все это продолжалось секунды. “И за этим мы ехали в такую даль?”- спросила мама, а я не знал, что ей ответить, но все же сказал: “Извините...”
   С Витей Сучковым я познакомился, когда ему было 12 лет. Он жил в одном из маленьких городков Калининградской области. Как-то, бегая с ребятами, он неудачно упал и разбил нос. Этому не придали особого значения. Однако, вскоре развился абсцесс (ограниченный гнойник) перегородки носа. С ним удалось справиться, но перегородка носа оказалась разрушенной, и нос приобрел специфическую “курносую” форму. Так он и жил некоторое время, пока не появились прогрессирующие в интенсивности головные боли. Тогда и состоялось наше знакомство. При обследовании был обнаружен объемный процесс правой лобной доли, по признакам не отличавшийся от ограниченной опухоли. Во время операции был удален осумкованный ( заключенный в толстостенную капсулу) абсцесс правой лобной доли. Он возник метастатическим путем из гнойника перегородки носа. Витя выписался в приличном состоянии. Он нашел меня в Ленинграде двенадцать лет спустя. Через некоторое время после операции у него развились эпилептические припадки. Это было результатом перенесенного воспалительного мозгового процесса и самого вмешательства. Была произведена пластическая операция с иссечением рубцовой ткани. Припадки прекратились. Некоторое время спустя удалось договориться с челюстно-лицевым отделением Ленинградской областной больницы. Мой однокурсник и друг Роман Колтун выполнил пластическую операцию, восстановив форму носа. Мы долго переписывались с Витей и его мамой. Он женился, в семье появился ребенок, Витя работал и вел вполне нормальный образ жизни.
   В пятидесятые годы Калининград все еще был здорово разрушен. Если здание не подлежало восстановлению, его разбирали, а на образовавшемся пустыре разбивали скверик. Сквериков было много, и местные остряки называли Калининград “скверным городом”. Город был также любимым местом кинематографистов - в нем снимали многие батальные сцены времен прошедшей войны.
   Однажды меня вызвали в приемный покой. Я не сразу понял, что группа моряков, заполнивших приемный покой - это актеры. Они доставили своего коллегу в бессознательном состоянии. Оказалось, что киностудия “Армянфильм” снимает в Калининграде картину на военную тему - “Песнь первой любви”. В этот день снималась сцена атаки, и главный герой пробежал слишком близко от подрыв - пакета. Съемка, очевидно, выглядела натурально: герой получил сотрясение мозга, а лицо его было опалено порошинками, внедрившимися в кожу. Он поступил в нейрохирургию и оказался известным ленинградским актером Юлианом Паничем. Я очень любил его за многие роли, но особенно нравился он в картине “Разные судьбы”.
   Первое, о чем спросил пострадавший, когда сознание вернулось, что будет с его лицом. Вопрос был правомерен - лицо является рабочим инструментом артиста. Понимая это, я взял его в перевязочную и с помощью иглы на протяжении трех часов одну за другой удалял порошинки.
   Прошло несколько лет, я вернулся в Ленинград. Однажды, на стоянке такси на Малой Садовой, я увидел Юлиана. Следов пороха видно не было. Я подошел к актеру и напомнил о нашей первой встрече. Выяснилось , что только под волосяным покровом остались определяемые на ощупь следы.
   Еще одна встреча с Юлианом Паничем произошла в начале девяностых годов в Нью-Йорке. Он приехал с женой по своим делам и привез мне письмо от ленинградских друзей. Я был приглашен на презентацию американского фильма, в котором играл их сын. Фильм “Разные судьбы” нравился мне гораздо больше, чем представленный. Об этом я откровенно рассказал Юлиану и получил обещание выслать мне копию любимой мной картины. Пока копию не получил.
   Напротив областной больницы в Калининграде был расположен ликероводочный завод, вокруг которого привычный для населения пейзаж - развалины. С некоторых пор из заводского чана в больших количествах стали исчезать спиртные заготовки. Сменялись ответственные люди, а пропажи не шли на убыль. Между тем развалины годились не только киношникам. Военные использовали их для отработки тактики ведения боевых действий в условиях города. Однажды солдаты рыли траншею в этих развалинах и наткнулись на трубу. Труба заканчивалась краном. Кран открыли и вытекавшая из него жидкость оказалась спиртом “чистой воды”, если можно так сказать. Выяснилось, что умельцы, ремонтировавшие чан, сделали отвод из него за пределы завода...
   Для меня завод был интересен тем, что по моему рисунку в порядке шефской помощи специалисты сделали три удобных “ходунка”, с помощью которых можно было обучать ходьбе больных с повреждением спинного мозга.
   Однажды пришло сообщение об аварии, произошедшей с междугородним автобусом. На скользкой зимней дороге шофер не справился с управлением, и машина врезалась в дерево на обочине. Среди пострадавших самой тяжелой оказалась жена директора ликероводочного завода - перелом ребер и сотрясение головного мозга. Она была госпитализирована в больницу города Знаменска, до которого было тридцать километров. Я поехал на вызов. Пострадавшая оказалась очень милой женщиной. Состояние ее было вполне компенсированным и не требовало вмешательства нейрохирурга. Она рассказала мне удивительную историю своего спасения.
   В те времена междугородний автобус сопровождал в поездке кондуктор. Место кондуктора было на первом кресле справа по ходу автобуса, у окна. Соседнее предназначалось пассажиру. Именно на этом месте находилась моя собеседница. Стояла очень холодная погода, а она была в капроновых чулках и при каждой остановке ежилась от холодного воздуха, врывавшегося через открывающуюся переднюю дверь. Этот дискомфорт заметил сидевший во втором ряду тепло одетый военный - капитан и предложил поменяться местами, что было с благодарностью принято...
   Тела капитана и кондуктора, погибших при аварии, автогеном вырезали из корпуса автобуса. Жена директора завода получила сотрясение головного мозга и перелом ребер... Судьба?
   Капитан рыболовного траулера был очень большого роста - стопы его ног свисали между прутьями спинки больничной койки. В контакт он не вступал и лишь иногда приоткрывал глаза. Жена рассказала, что две недели назад он стал жаловаться на головные боль, потом появилась сонливость. Постепенно достиг того состояния, которое называют “сомнолентным”. До этого эпизода всегда отличался крепким здоровьем. На глазном дне больного был обнаружен выраженный застой, что свидетельствовало о высоком внутричерепном давлении, а при контрастном исследовании мозговые желудочки оказались асимметричными. Смещение их было выражено на большом протяжении, что свойственно распространенному характеру процесса. Я считал, что речь идет о глиоме и сообщил о неблагоприятном прогнозе родным больного. Они согласились на операцию без большой надежды на удачу. Не питал такой надежды и я, расценивая вмешательство как паллиативное (временно облегчающее) средство. К моему удивлению и радости во время операции я обнаружил окутывающую полушарие капсулу, наполненную кровянистой жидкостью, которой оказалось семьдесят миллилитров. Без особых затруднений капсула с содержимым была удалена, а я с удовольствием сообщил родным больного о своей прогностической ошибке. То, что было обнаружено , называется “хронической субдуральной гематомой”. Как я понял позже, смещение желудочков было для нее характерным, но для правильной предоперационной оценки мой опыт был недостаточным.
   Пациент быстро пошел на поправку. Нужно было выяснить, когда и какую травму он перенес. Очень долго больной не мог вспомнить ничего подобного. Моя настойчивость оказалась оправданной. Капитан вспомнил, что шесть месяцев назад, в море, во время сильной качки , он выходил из каюты, не пригнулся и очень сильно ударился головой о низкий для него косяк двери. Из глаз “посыпались искры”, он не смог отстоять вахту и целый день отлеживался. Вскоре он пришел в себя и забыл об этом эпизоде. Картина постепенного нарастания симптомов, вслед за длительным “светлым промежутком” после травмы, специфична для этой формы патологического процесса.
   Рабочий день подошел к концу, но уйти домой сотрудники больницы не могли. Гроза и проливной ливень обрушились на Калининград. Хирурги собрались в самой большой ординаторской и коротали время. “Всех хирургов срочно в приемный покой!” - поступил телефонный сигнал. В приемном покое некуда было ступить: на кушетках, на носилках, на полу лежали люди. Трое из них не подавали признаков жизни. Вся группа спряталась от дождя под раскидистым деревом, в которое попала молния. Случайная грузовая машина привезла их в больницу. Было неизвестно, сколько прошло времени с момента травмы.
   Трех больных, остававшихся неподвижными, взяли в перевязочную. Мы разбились на три бригады и проводили реанимационные мероприятия одновременно. Эти меры были однотипны: введение трубки в трахею и искусственное дыхание, внутриартериальное переливание крови, внутрисердечное введение адреналина, массаж сердца - вначале “закрытый”, затем “открытый” , когда хирург вскрывает грудную клетку и массажирует лежащее на ладони сердце...
   В одной из бригад открытый массаж проводил я. Трудно описать чувство, когда бестрепетная до того сердечная мышца подает первые признаки жизни. По физическим ощущениям это можно сравнить с плохо отрегулированным мотором машины: “тук-тук-тук” - остановка, потом более продолжительный период сокращений - и остановка, затем все более глубокие сокращения и безостановочная работа сердца... У двух больных сердце удалось “завести”. У моего подопечного оно работало четырнадцать часов, у второго - восемь. Очевидно, между поражением молнией и оказанием помощи прошло слишком много времени. Глубина нашего разочарования была велика.
   Из лекционного курса профессора Забулдовского многое я помню наизусть. Он учил нас: “Смелый хирург рискует только головой больного”. Другая, часто повторяемая, формула звучала так: “Смелость не должна превышать умелость”. И не совсем обычная мысль: “О хорошем хирурге судят по операциям, которых он не делает”. Накапливая постепенно нейрохирургический опыт, я следовал этим заветам и не стеснялся направлять больных в ленинградские институты, если операция была сложной для меня. Когда прошло три года моей работы в Калининграде, я чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы посетить главного врача больницы и сказать: “Владимир Владимирович, в отделение поступила больная с аденомой гипофиза. Она нуждается в операции, и я хотел бы оперировать ее на месте”. В.В. поинтересовался, уверен ли я в диагнозе. Диагноз был стопроцентным. Главный попросил принести историю болезни и на свободной странице написал: “Операцию на гипофизе у больной Лебедевой доктору Эпштейну провести разрешаю”, - и поставил свою подпись. Я оценил этот поступок - он означал, что большую долю ответственности главный берет на себя.
   Следует заметить, что удаление опухоли гипофиза, расположенной в труднодоступном для хирурга месте, в пятидесятые годы относилось к ряду наиболее сложных вмешательств. Операция прошла успешно. Когда я собрался возвращаться в Ленинград, главный хирург области сказал: “Изя, в Ленинграде тебе нескоро разрешат оперировать на гипофизе...” И он был прав.
   Калининградский “след” еще долгое время сопутствовал мне.
   Прошло лет пятнадцать после моего возвращения в Ленинград. В институте меня разыскала дама, прибывшая из Москвы в трехдневную туристическую поездку. Я не сразу узнал ее. Она напомнила обстоятельства нашего знакомства.
   Больная Кожевникова поступила в нейрохирургическое отделение в Калининграде с жалобами на упорные боли в пальцах рук, постоянное ощущение холода в них, бледность кожи кистей при попытке выстирать белье в холодной воде. К моменту нашего знакомства два пальца были ампутированы из-за развившейся гангрены. Из истории жизни было известно, что войну больная провела на фронте, много курила, перенесла обморожение рук. При обследовании обнаружен выраженный спазм пальцевых капилляров...Всего этого было достаточно, чтобы поставить диагноз: “Болезнь Рейно”.
   Ширина просвета артерий регулируется симпатической нервной системы. При блокаде соответствующих нервных симпатических узлов сосуды определенного региона максимально расширяются. То же самое происходит при удалении узла - симпатэктомии.
   Блокада звездчатого узла принесла больной существенное, но временное облегчение. Возникла необходимость обсудить вопрос об операции.
   Традиционный подход к грудным симпатическим узлам довольно сложен. Я упоминал, что в 1954 году в американском медицинском журнале появилась статья Люиса Палумбо о новом доступе к ним - через вскрытую грудную клетку. Я воспользовался помощью моих друзей из отделения грудной хирургии. Мы выполнили одномоментную двухстороннюю трансторакальную симпатэктомию, не повредив при этом верхнюю треть звездчатого узла. Это позволило избежать обычно сопутствующих такого рода вмешательствам неврологических выпадений.
   Эффект операции был ярко выраженным и, как оказалось, продолжительным. Все симптомы исчезли, необходимость ампутировать пальцы больше никогда не возникала.
   Кожевникова нашла меня в Ленинграде, чтобы рассказать о своей дальнейшей судьбе и поблагодарить. Она переехала в Москву, работала по специальности и вела нормальный образ жизни. Моя бывшая больная говорила, что московские врачи долго не верили в возможность такого вмешательства. Меня это не удивило. Ленинградские нейрохирурги тоже не сразу оценили предложенный американцем и использованный нами доступ. После моего доклада в обществе нейрохирургов не все поверили в анатомическую возможность такой операции. Только профессор А.В. Бондарчук , в свое время присутствовавший на этой операции, дал положительную оценку доступу. Лишь несколько лет спустя подобная операция была выполнена в другом отделении. Я же сделал тринадцать подобных операций. Мне нравился этот подход.
   Мы покидали Советский Союз двадцатого августа 1989 года. За две недели до отъезда проходил таможенный досмотр наш “медленный” багаж. Требовалось присутствие отправителя. В большом зале два сотрудника таможни перебирали наши вещи, выкладывая некоторые из них на большой стол. На столе оказался подстаканник черненного серебра - подарок друга к пятидесятилетию, еще какие-то “ценности”, не попавшие в список “вывозных”. Этот список был очень динамичным и уследить за вычеркнутыми из него наименованиями было сложно. В числе последних на столе оказалось миниатюрное изделие из янтаря. “Искусствоведом в штатском” была симпатичная молодая женщина, которая терпеливо объясняла, согласно каким инструкциям нельзя вывозить тот или иной предмет. Задержанные вещи владелец мог забрать и оставить кому-нибудь в Ленинграде. Когда дело дошло до янтаря, я подал голос: “Это подарок от больной, которой удалось сохранить жизнь”, - сказал я. Дама взяла в руки изделие увидела прикрепленную в уголке металлическую медицинскую эмблему и надпись: “И.Р.Эпштейну благодарная Н.И.Симанкова” и велела помощникам вернуть подарок в багаж...
   После возвращения в Ленинград я искал работу довольно долго. Профессор Шамов не принял меня в институт имени А.Л.Поленова. Отказали мне и в областной больнице, в которой как раз в этот момент все нейрохирурги дружно перешли в другую клинику. Консультантом-рентгенологом в медицинском центре области была научный руководитель моей кандидатской профессор
   М.Д. Гальперин. Ей удалось договориться об аудиенции для меня с главным врачом А.П.Егоровой. Личная встреча произвела на нее лучшее впечатление, чем данные анкеты. Кроме того, Августа Петровна узнала во мне давнего партнера ее племянницы по танцам во Дворце пионеров...Очевидно, это сыграло решающую роль, и приказ о моем зачислении был подписан. Я проработал здесь два года, а затем перешел в институт имени
   В.М. Бехтерева, где и оставался до своего отъезда из Союза. Однако, в областной больнице сохранил за собой полставки дежуранта по общей хирургии. Это совместительство длилось тринадцать лет.
   Институт организовал выездную конференцию по психиатрии, неврологии и нейрохирургии в Калининграде. Я был в числе докладчиков. После докладов проходил разбор больных в неврологическом отделении. Здесь мы и встретились с больной Симанковой.
   Она жаловалась на упорные головные боли и высокие цифры артериального давления, которое длительное время не удавалось снизить. Неврологическая симптоматика была ажурной, и все же я направил больную к себе в Ленинград. Контрастные методы исследования выявили доброкачественную опухоль правой лобной доли. После ее благополучного удаления нормализовалось артериальное давление и исчезли головные боли. Больная оказалась сотрудницей янтарного комбината, и вскоре я получил упомянутый выше подарок. Держу его на почетном месте и хвастаюсь знакомым.
   Ленинградская областная больница встретила меня своими историями. Одну из них я слышал из трех источников: от заведующего отделением травматологии Якова Семеновича Историка и двух сотрудников завода “Арсенал”, расположенного по соседству с больницей.
   В одном из городов Ленинградской области жил молодой человек. Он ухаживал одновременно за двумя дамами и вполне успешно. Дамы проведали об этом и из соперниц превратились в союзниц, решив отомстить обидчику.
   Одна из них пригласила любвеобильного приятеля домой, напоила, и когда он уснул, надела кольцо-обойму шарикоподшипника на “место роковое...” Когда отомщенный проснулся, избавиться от кольца он не смог - отек сделал свое дело. Двое суток он стеснялся обратиться за помощью и терпел, пока физиологические функции не оказались нарушенными. Местные медики привезли его в областную больницу. Доктор Историк рассказывал, что ему достаточно было взглянуть на “объект мести”, чтобы понять: проблема эта не врачебная, а инженерная...Прошло какое-то время прежде, чем было получено разрешение на пропуск больного, врача и медицинской сестры в один из цехов “Арсенала”.
   Свидетели говорили, что цех в этот день не работал: появился объект достойный большего внимания, чем оборонные заказы.
   Тем временем группа инженеров обсуждала, какой путь спасения выбрать. Было решено надпилить металлическое кольцо, а затем расколоть его. Объяснялось это особым составом металла, обладающего хрупкостью. Возникла проблема нагрева кольца при распиливании. Создали систему водяного охлаждения и приступили к работе.
   Собственно, работал один человек - специалист высокой квалификации...Он выполнил свою работу успешно и вскоре “узник кольца” был на свободе. А мастер должен был уволиться с работы - иначе, чем “соответствующих дел мастером” его не называли...
   Мне вспомнился рассказ папы, который он, в свою очередь, слышал от своих профессоров во время учебы в медицинском институте. В глубинной деревне на голову пострадавшего шутники надели чугунный котел, снять который своими силами не смогли. Местный фельдшер, направляя его в больницу, так сформулировал диагноз : ”Голова в инородном теле”. Я подумал, что у ленинградских врачей в описанной выше ситуации тоже были неплохие возможности для диагностического творчества...
   Были инородные тела и иной локализации.
   В Калининграде друзья-хирурги пригласили меня в операционную. Больной был необычный. Его собутыльники умудрились ввести ему в прямую кишку бутылку (“четвертинку”) водки. Видимым было только донышко бутылки. Извлечение ее требовало осторожности, чтобы не повредить кишку. Я присутствовал при этой операции. Пришлось вскрыть брюшную полость и “низвести” бутылку изнутри. К удивлению присутствующих, она оказалась наполненной обычным для тары содержимым и запечатанной...
   Мне пришлось столкнуться с нестандартными инородными телами еще дважды в своей практике.
   К институту из центра шел троллейбус номер четырнадцать. Утром я ехал на работу, когда в салон вошла молодая женщина-контролер. Она не успела закончить работу: внезапно упала, развился общесудорожный эпилептический припадок. Была оказана первая помощь. Затем Зою Кизееву - так звали контролера - доставили в приемный покой института имени В.М. Бехтерева. Наше отделение занималось проблемами хирургического лечения эпилепсии. Я предложил Зое провести обследование и вскоре она поступила в стационар.
   На обзорных рентгенограммах черепа были обнаружены четыре швейные иглы ( четко просматривались “ушки”) , расположенные внутри мозговых структур по средней линии - от коронарного до лямбдовидного шва - другими словами, на уровне переднего и заднего родничков. Иглы располагались на расстоянии нескольких сантиметров одна от другой. Их происхождение не вызывало особых сомнений: это была попытка избавиться от новорожденной. Такой метод, как рассказали мне позже “знатоки”, имел хождение в Псковской и Новгородской областях. Извлеченные иглы оказались окутанными рубцовой тканью (инкапсулированными). Я долго хранил их в пробирке со спиртом. Однажды решил извлечь одну иглу из оболочки. Она оказалась насквозь проржавевшей и рассыпалась в прах.
   Регулярные припадки у больной исчезли , но поддерживающая терапия продолжалась. Когда Зоя выписывалась из стационара и зашла попрощаться, она сказала: “ В четырнадцатом троллейбусе можете теперь ездить без билета...” Я был тронут, но воспользоваться предложением не смог - у меня была “единая” проездная карточка.
   Зоя родилась в Псковской области. О своих предположениях относительно пути проникновения игл внутрь черепа на всякий случай я Зое не рассказал.
   Прошло некоторое время. В отделение поступил больной Баранов, житель Новгородской области. Его история оказалась идентичной Зоиной. Разница заключалась в том, что у него были обнаружены “всего” три иглы, расположенные точно так же, как у Кизеевой.. Удалять их было несколько легче, так как “разброс” игл был меньшим.
   Оставалось удивляться невероятным защитным
   силам организма этих бедолаг-новорожденных, упорно противостоявших намеренно введенной инфекции и выживших в этой борьбе.
   Людская жестокость особого удивления не вызывала.
   Профессор А.Н.Орлова консультировала в одной из ленинградских психиатрических больниц. Там ей представили не совсем обычного больного: врачи не знали, к какой категории психических расстройств следует его отнести и как лечить. Больной жаловался на невыносимые боли в руках и ногах, которые несколько утихали, если кисти и стопы находились в воде. В таком положении , с опущенными в тазики с водой руками и ногами , он пребывал постоянно с короткими перерывами для питания и других физиологических отправлений.
   Началось все с огнестрельного ранения дробью. На рентгенограммах области левого плечевого сустава были видны густо расположенные множественные дробинки. Пострадавший рассказывал, что вскоре после того, как рана на плече зажила, появилась жгучая боль в кисти, которая постепенно нарастала в интенсивности. Он заметил, что под холодной водой боль несколько утихает и стал смачивать полотенце и окутывать им кисть. Он не мог пользоваться рукой и целыми днями “баюкал” ее, как младенца. Вскоре боль распространилась на вторую руку, которая тоже оказалась под водой. Когда же он погрузил в воду ноги, его отправили в психиатрическую больницу.
   Профессор Орлова направила пострадавшего в нейрохирургическое отделение областной больницы с диагнозом : “Каузальгия”. Его состояние было типичным для повреждения плечевого сплетения при оставшихся инородных телах в зоне поражения. Жгучие боли и вода, смягчающая эти ощущения, характеризует понятие “каузальгия”. После удаления звездчатого симпатического узла предложенным Люисом Палумбо доступом , боли исчезли. Изменился облик больного. Он с удовольствием демонстрировал возможность пользоваться рукой, чего был лишен длительное время.
   Один из моих пациентов оказался совершенно необычным. Это был уссурийский тигренок по кличке “Тайфун” из ленинградского зоопарка. Мне позвонил профессор Машанский и попросил помочь. Его знакомые - сотрудники зоопарка - взяли домой “на воспитание” осиротевшего тигренка. Жили они в коммунальной квартире, но соседи не возражали. Однажды по чьему-то недосмотру воспитанник выскочил на лестничную площадку и упал в пролет лестницы, задержавшись на следующем этаже. Когда к нему подбежали, он был неподвижен, а из носа текла струйка крови. Вскоре после травмы появились локальные эпилептические припадки, захватывающие правые переднюю и заднюю лапы.
   Я пошел совещаться с анестезиологом - согласен ли он дать наркоз и возможно ли это. Доктор Шевелев, как и я, с интересом отнесся к просьбе Федора Исааковича. Потом анестезиолог догадался, что я подойду к “усыпленному” тигру, а он - к еще не спящему...Тигренку было три месяца, когда мы встретились. Размером он был с приличную овчарку, а рык его не отличался от голоса взрослого тигра. Мы обследовали его, но найти эпилептический фокус в мозговых структурах не удалось - не с чем было сравнивать. Помочь ему мы не смогли.
   Процедуру обследования транслировали по ленинградскому телевидению, а моя дочь Алена присутствовала при этом. Она прихватила клочок тигриной шерсти и дома дала понюхать ее кошке. Было впечатление , что кошка хорошо знакома с дальним родственником: она словно взбесилась и долго носилась по комнатам, как обезумевшая...
   Прошло некоторое время.. Мы с дочкой были в зоопарке и решили проведать Тайфуна. В “тигрятнике” нам рассказали, что один из припадков закончился печально.
   Певица Лена Каминская работала в “Ленгосэстраде”. Она была лауреатом многих конкурсов. Опухоль головного мозга у нее оказалась доброкачественной, и ее удалось удалить полностью. Больная быстро восстановилась без каких-либо неврологических выпадений и вернулась к своей обычной работе. Сотрудники нашего отделения были частыми гостями на ее концертах.
   Отделение уходило в коллективный отпуск. По традиции после выписки больных сотрудники собирались на застолье. Лена предложила навестить нас в этот день и спеть на прощанье. Проблема была в аккомпанементе.
   К моему пятидесятилетию мои коллеги, зная , что у меня нет ни голоса, ни слуха, подарили мне гитару. Мой любимый зять Саша научил меня четырем аккордам. Так я стал домашним “бардом”. И в этой ситуации я предложил Лене свои услуги. Значительно позже я понял степень своего нахальства. Она пришла на репетицию и сказала, что покажет мне, в какой тональности она поет. “Нет, - ответил я , - я покажу, в какой тональности я играю!”
   Наше выступление прошло успешно. Лена подарила мне свою пластинку с такой надписью: “Дорогому Исааку Рудольфовичу. Никто не аккомпанировал мне так, как Вы... ” У меня не было сомнений в искренности этой надписи . Когда я услышал помогавших Лене профессиональных музыкантов, я понял: так, как я , ей не аккомпанировал никто!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   На этой мажорной ноте мне хотелось бы завершить свои заметки. И не потому, что я исчерпал список больных, которых хорошо помню. Просто я думаю, что достаточно злоупотребил вниманием читателя. Впрочем, никто не мешал перелистать страницы или закрыть опус на любом этапе.
   Я всегда старался избегать громких слов. И все же чувствую потребность сказать слова благодарности стране, гражданами которой мы стали сравнительно недавно. Надеюсь, что наши дети и внуки смогут внести свою лепту на благо и процветание этой удивительной страны, чего не смогли сделать мы сами. Они внесут эту лепту и за себя, и за нас.
   Мы не были “экономическими беженцами”, как называют представителей третьей волны эмиграции некоторые комментаторы российских средств массовой информации. Не наша вина в нашем отъезде. Года два назад нас навестил товарищ моего детства с женой. Живут они в Германии. К их приезду я написал несколько стихотворных строк.
  
   Миша Закс - желанный гость из детства -
   Жили и учились по соседству...
   Но однажды кончилось соседство -
   Впрочем, точно так же, как и детство...
  
   Самолетом, поездом набитым
   Уезжали мы в другие страны.
   Подтолкнули нас антисемиты
   За границы, через океаны...
  
   Прежде и во сне мы не мечтали
   О земле заморской и Германской.
   Нас вполне устраивали дали
   На Садовой или на Гражданской...
  
   А теперь туда летаем в гости...
   Но весь мир вдруг стал для нас открытым.
   Меньше б к ним презрения и злости -
   Выпил бы за тех антисемитов !
  
   Мы по-прежнему любим своих российских друзей - и живущих, и ушедших, вспоминаем свою довольно сложную, но веселую молодость, с детства любимые места. Все это остается с нами. Хочется верить, что Россия разберется со своими новыми фашистами, как она это сделала в 1945 году с чужими старыми...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   Прошло время - мне все реже снится работа в операционной...
  
   Р И Ф М Ы
   Очень давно я написал свое первое стихотворение. Потом стало традицией поздравлять родных и друзей в зарифмованной форме. Когда появилась гитара и я освоил четыре аккорда, появились и песенные поздравления. Я всегда понимал, как далеко все это от поэзии...Но “тостуемым” это нравилось, и я старался...Лишь несколько стихотворных текстов выходили за рамки семейно-дружеского круга и могли быть понятными за его пределами. К ним относится и то, что я называю “кряхтелками”. Все нижеизложенное рассчитано на дружеский круг. Я предупредил ...
   В С Е М
  
   НОВОГОДНИЕ ТОСТЫ
   Мой современник ! Ты свидетель знатных лет
   В тысячелетье дан тебе билет.
   Старик ты или юный человек -
   Ты входишь в Новый Год и в Новый Век !
  
   Проезд оплачен - разная цена:
   Одним - далекая дорога суждена,
   Другим - на полустанке выходить...
   Все правильно, и так тому и быть !
  
   Мой тост - за самый дальний перегон:
   Пусть внуки сядут в нужный им вагон...
   Я пью, чтоб нашим детям в том пути
   Как можно дольше с внуками идти !
  
   Бокал до дна, чтоб мы на перевале
   Подольше от детей не отставали !
   Еще за то, чтоб хоть чуть-чуть успеть
   На правнуков счастливых посмотреть !
  
   Декабрь 2000 года
  
   БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
  
   В концертном зале пела скрипка...
   Тревожно музыка звучала
   И отзывалась то улыбкой,
   То гневом, то печалью зала...
  
   Она будила память нашу,
   Она будила нашу совесть,
   И чувств переполняла чашу
   Поэмы музыкальной повесть.
  
   Она лилась и обнажала
   Мотивы яркие, без штампов.
   В ней песнь звучала Окуджавы
   И стих бессмертный Мандельштама.
  
   Гоненья пережив и власти,
   Казалось, ожили в картинах,
   Полны энергии и страсти,
   Борис, и Анна, и Марина...
  
   И прозвучал мотив особый:
   Как, не боясь попасть в немилость,
   Однажды хрупкая особа
   За Академика вступилась...
  
   Зал без конца готов был слушать -
   Без отдыха, без перерыва...
   А музыка вливалась в души,
   Вдруг всех подняв в одном порыве !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-
   То было от Москвы далеко.
   В притихшем зале скрипка пела...
   В заокеанском Милуоки
   Свои стихи читала Белла...
   27 апреля 1997 года. Милуоки.
   БЫТЬ ЕВРЕЕМ
   “Какой же ты еврей без Бога ?”
   (Из разговора)
   Рос я парнем неробким и гордым.
   И хоть не был похож на бандита,
   Но в ответ на “жидовскую морду”
   Не одна была морда разбита...
  
   Не учили меня по талмуду.
   Я евангелие тоже не знаю,
   Но всегда без ошибки иуду
   И без библии определяю...
  
   Я покинул роддом не робея.
   Воспитали меня атеистом,
   Но к библейскому роду евреев
   Штампом паспортным в ЗАКСе причислен...
  
   Мне прикрыли на родине двери.
   Сколько раз поворот от дверей !
   Как давно на себе я проверил :
   Для России - я кровный еврей.
  
   Мы постигли еще в сорок первом,
   Что на веру плевать палачам:
   И безбожники, и правоверные
   Шли к освенцимским страшным печам...
  
   Не корите меня, что в субботу
   Не спешу я с утра в синагогу.
   Был бы рад все земные заботы
   Разделить по-хорошему с Богом...
  
   Предлагаю критерий точнее
   Тем, кто смят был, унижен и бит:
   Вправе тот называться евреем,
   Кто для всех черносотенцев - “жид”!
   1999 год
   ПЕСНЯ ШКОЛЬНЫХ ДРУЗЕЙ
   Весна на нашей улице, Жене Семеновой
   Деревья вышли в лист... к 55-летию
   Как здорово, что все мы здесь
   Сегодня собрались !
   Во времена недавние,
   В сороковом году,
   Гуляли вместе с мамами
   В Юсуповском саду...
   То было или не было -
   Такою же весной
   Мелькали платья белые
   В наш вечер выпускной...
   Дипломы разноцветные,
   И дальние края...
   Но есть друзья заветные,
   Любимые друзья !
   Работа напряженная
   У краюшка земли...
   Не кто-нибудь - Семеновы
   Нас в Гусеве нашли !
   И повзрослели сами мы
   И в радость, и в беду...
   Вот дети наши с мамами
   В Юсуповском саду !
   А время неустанное
   Мелькает, как в кино...
   Стареют папы с мамами,
   Иных уж нет давно...
   Повременим с разлуками
   В сегодняшнем году.
   Вот дети наши с внуками
   В Юсуповском саду.
   Все кружится, все кружится
   Времен круговорот...
   Как здорово нам дружится
   Уже который год !
  
   Что время относительно -
   Эйнштейну верю я:
   Мы молоды решительно,
   Мы школьные друзья !
   Весна на нашей улице,
   Деревья вышли в лист.
   Как здорово, что все мы здесь
   Сегодня собрались !
  
   Май 1987 года
  
   ЛЕНИНГРАДСКМ ДРУЗЬЯМ
  
   Я вернулся сюда с новой песней.
   Я почти ни о чем не жалею...
   Только изредка снится мне Невский,
   Снятся Летнего сада аллеи...
   Ненадолго вернулся сюда я.
   В Ленинград я влюбился однажды,
   И во сне по проспектам гуляю,
   По Неве или по Эрмитажу...
   Снится мне Александровский садик,
   Невский пляж и Васильевский остров,
   Мост Лебяжий и вздыбленный всадник -
   Все забыть оказалось непросто...
   То Столярным бреду переулком -
   Златоглавому тезке навстречу,
   И шаги отзываются гулко:
   “Нет, не вечер еще, нет, не вечер !”
   Ненадолго сюда я вернулся,
   Чтоб увидеть любимые лица,
   Знать, что я в Ленинграде проснулся
   И поверить, что это не снится !
   Ненадолго вернулся в Россию,
   Чтоб пройти институтской дорогой,
   Из “рентгена” зайти в “хирургию”
   И оставить тоску у порога.
  
   Чтобы вспомнить ушедших и милых,
   Пожалеть - не умею молиться,
   Чтоб у них постоять на могилах,
   Чтобы с ними еще раз проститься...
   Чтоб пожать ваши добрые руки,
   Чтоб обнять ваши крепкие плечи,
   Чтоб на время забыть о разлуке
   И сказать вам: “Ребята, не вечер !”
   Я вернулся сюда с новой песней.
   Я почти ни о чем не жалею...
   Только изредка снится мне Невский,
   Снятся Летнего сада аллеи...
   1997 год
   СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ !
   (м о л о д о ж е н а м)
   “Семь футов по килем!” -
   принятое у моряков пожелание
   счастливого плавания.
   Уходят от причалов бригантины,
   И паруса их наполняет ветер.
   И для тревоги не найти причины -
   Спокойно море, ярко солнце светит...
   Проходит время. Дни сменяют ночи.
   Плывут навстречу города и страны.
   И кажется, немного дни короче,
   А море оказалось океаном...
   Девятый вал вздымается все круче.
   Зарифлен парус, чтоб не оборвало.
   Сильнее ветер и темнее тучи,
   И руки не отпустишь от штурвала...
   Насквозь штормовка, и промокла форма,
   И в животе до одури погано...
   А ветер достигает силы шторма,
   А может быть, крутого урагана !
   Но капитан готов к любому бою.
   Но штурман и без карты рифы знает...
   И ураган проходит стороною,
   А бригантина путь свой продолжает !
   Сегодня от домашнего причала
   Уйдет корабль по жизненному морю.
   Желаю, чтобы вас не укачало,
   Чтоб миновало вас любое горе !
   Команды прибавленью не мешайте.
   Пусть ваш союз надолго будет юным.
   Все трезво взвесьте, а потом решайте:
   Кто - капитан, кто - штурман, кто - за юнгу...
   Безоблачное небо - это мифы.
   Смелей встречайте прожитые годы.
   Пусть штурман помнит о подводных рифах,
   А капитан сам делает погоду !
   Совсем немного пожелать осталось.
   Пусть больше солнца, но не нужно штиля.
   Попутный ветер, полный ветра парус
   И пара футов чтоб всегда под килем !

2000 год

   В И В А И С П А Н И Я !
   Когда в России жили мы, как не мудрите,
   Не разрешали нам слетать, пожить в Мадриде...
   Свободы сладкий аромат в себя вдохните -
   ОВИР не смог остановить - и мы в Мадриде!
  
   Теперь летим, куда хотим - к любым народам.
   Еще не раз благословим свою свободу!
   Здесь по-испански говорят, там - на иврите...
   Махнули через океан - и мы в Мадриде!
  
   С Мадридом встретиться сейчас ужасно рады.
   Мечтали с детства побывать в музее Прадо.
   Какая глубина веков! Стоим, балдея,
   В Мадрид влюбленные давно - с Хемингуэем.
  
   Дано Испании хранить богатства мира,
   А нам - стоять на берегу Гвадалквивира...
   Еще короткий переезд, одно усилье,
   И вновь знакомство предстоит -
   теперь с Севильей...
   Зажглась испанская звезда на небосклоне,
   А мы выходим погулять по Барселоне.
   “ Все интересно посмотреть!” - вот наше кредо,
   И мы по улочкам бредем уже в Толедо.
  
   А нам все мало, нам еще чего-то надо.
   Хотим узнать, за что Светлов воспел Гренаду...
  
   Нам открываются вдали такие дали!
   Знакомство с солнечным Дали мы завязали...
   Знаком Сервантес, Меримэ - под их эгидой
   Пленил нас рыцарь Дон Кихот, Кармен, коррида.
  
   Испанцы детски веселы, поют охотно,
   Привычны к ритму кастаньет, привычна хота...
   Мы точно так же, как они, причастны к танцам,
   И мне чуть-чуть недостает, чтоб стать испанцем!
  
  
   К ПОЕЗДКЕ В ШВЕЙЦАРИЮ
   Что знали о Швейцарии мы прежде?
   Что в Берне и наивен, и безгрешен
   Так глупо погибал
   Профессор Плейшнер...
  
   Что делают в Швейцарии часы...
   И что готовят там швейцарский сыр...
   И что давно, при колокольном звоне,
   Забастовали там ткачи в Лионе...
   (Нет, забастовка где-то ближе к Ницце,
   Во Франции, на юге, за границей...)
  
   Что где-то там, у озера Женева,
   Увидев все, Ильич кипел от гнева,
   И так силен бывал он в этом гневе -
   Все переделать был готов в Женеве...
  
  
   Что во дворцах, для мира в утешенье,
   Там пишут мировые соглашенья.
   Что люди, там живущие, спокойны -
   Их не коснулись мировые войны...
  
   Как рост грибов, рост ваших денег в банках...
   Не производят пушек там и танков...
   Но получить назад не так-то просто,
   Тот долг, что залежался с Холокоста...
  
   Не снилось нам, не рисовали плана
   В Женеве побывать , вблизи Монблана,
   Увидеть здесь альпийские высоты,
   Озер, и нив, и городов красоты -
   Все то, что люди называют “раем”...
   Как здорово! Он нами - познаваем!
  
   ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ
  
   НИЦЦА
   Толпа поклонников шагала
   К музею - выставке Шагала,
   Чтоб утолить свое желанье -
   Узреть “Библейское посланье”...
   -.-.-.-.-..-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   ВИЛЛА РОТШИЛЬД
   Никто на жизнь свою не ропщет,
   Кто побывал на вилле Ротшильд
   И смог увидеть с высоты
   Пейзажи райской красоты!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   ПО ЛЕНИНСКИМ МЕСТАМ
   Известно, что “плюгавый гений”
   В восторге был от восхождений...
   Господь, знай мыслей половину,
   Послал бы на него лавину!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
   ГОРА “ПИЛАТУС”
   Имели те ума палаты,
   Кто поднимался на “Пилатус”
   С людьми там происходит чудо -
Слезать не хочется оттуда...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   О ПАРФЮМЕРИИ
   Мы были в парфюмерном Грассе -
   Он по дороге, он на трассе...
   Но впечатляет в этом Грассе
   Не то, что есть парфюм в запасе...
   Скажу вам прямо и открыто:
Там есть москвичка Маргарита...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   Л Ю Ц Е Р Н
   Я в карте разбираюсь скверно,
   Но с группой все ж достиг Люцерна...
   Там шли хасиды в синагогу.
   Я вслед шепнул им: “Слава Богу!”
   (Возможно, это вне Люцерна -
   Я ж говорил, что с картой скверно!)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   М О Н А К О
   1.Монте -Карло
   Король был умным, звали Карлом.
   Построил город Монте-Карло.
   На карте вы с трудом найдете
   Прекрасный город Карла (Монте)...
   За карточным столом, к примеру,
   Легко там стать миллионером...
   (Чтоб этот подвиг совершить -
   Миллиардером нужно быть!)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
  
  

2.Монако

   Кто побывал хоть раз в Монако -
   Не станет никогда монахом,
   Которым посвящаю стих -
   Соблазны эти не для них!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
  
   Л И Х Т Е Н Ш Т Е Й Н
   Не снилось никогда Эпштейну,
   Чтоб побродить по Лихтенштейну.
   Сказать: “Здорово, Лихтенштейн!
   К тебе пожаловал Эпштейн!”
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
   К А Н Н Ы
   Мы в Каннах тоже побывали,
   Но не на кинофестивале...
   А выпало на нашу долю -
   Не разогнуть своих колен
   Пред отпечатками ладоней
   Шварценигера, Софи Лорен...
   У части публики, признаюсь,
   Колени просто не сгибались...
   .-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
   Р Е Й Н С К И Е В О Д О П А Д Ы
   Мы наслаждаемся, мы рады
   Увидеть Рейна водопады...
   Отцы - давно, в былые годы -
   Форсировали Вислу, Одер...
   На Рейне так понятно нам,
   Как нашим не везло отцам -
   Всю жизнь за счастье воевать...
   Им бы на Рейне постоять !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
  
   Ш В Е Й Ц А Р С К И Й С Ы Р
   В деревне Штайне все здоровы,
   Там есть альпийские коровы,
   А в магазине, рядом с лесом,
   Приличный выбор “Мерседесов”...
   Жить в Альпах просто и легко.
   Дают коровы молоко,
   Потом, из молока и дыр,
   Швейцарцы производят сыр...
   В долину сыр везут из леса
   На этих самых “Мерседесах”...
   Кто ест тот сыр - всегда здоров...
   Пью (молоко) за тех коров!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
   М О Н Б Л А Н
   На озере Женевском как осенью, туманно,
   И не видна вершина седого великана...
   Весной - другое дело: увидеть можно кручи
   И голову Монблана не закрывают тучи...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
  
   Ж Е Н Е В А
   Сливаясь у Лиона в объятиях влюбленно,
   На юг уходит Рона, с собой уносит Сону...
   А по дороге Рона, как будто королеву,
   Купает в водах сонных прекрасную Женеву...
   И воды отражают с утра - деревьев кроны,
   А вечером - бриллианты из огненной короны!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
  
  
  
  
  
   РЕКЛАМА РЕСТОРАНА , РАСПОЛОЖЕННОГО
В ДОМЕ , ГДЕ ЖИЛ ЭЙНШТЕЙН
  
   Друзья мои! Наденьте фраки
   И не стесняйтесь тратить франки,
   Поскольку в жизни нашей грешной
   Все относительно, конечно...
   Соединив и лед, и пламя,
   Открыл сей философский камень
   (Или, сказать удобней - “штейн”)
   Здесь живший некогда Эйнштейн...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
  
  
  
   СТАРАЯ БОЛЬНИЦА ЛИОНА,
   В КОТОРОЙ РАБОТАЛ Р А Б Л Е
  
   Смотрю на берег - зрится мне,
   Что это - свет на корабле...
   В больничном этом корабле
   Когда-то врачевал Р А Б Л Е ...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   П А М Я Т И Д Р У Г А

ВАСЕ ВОЛКОВУ

   Семенов Юрка, Вовка, я и Вася
   Девчонок выбрали в одном и том же классе.
   Мы рядом жили, жили - не тужили,
   Всю жизнь по-настоящему дружили.
  
   Всегда помочь умели мы друг другу,
   И не считали это за услугу:
   Гараж построить, вымостить дорогу...
   Всему учились вместе понемногу...
  
   Мы наподдали пару как-то в баньке.
   До этого хватили по полбанке...
   А Васька в баньке той жары не вынес,
   А я его на свежий воздух вынес...
   И заключенье Васька дал простое:
   “Как правильно, что в баньку ходят двое!”
  
   И может быть, Андрюша помнит это:
   Был для друзей и я авторитетом.
   И Васька мне: “Поговори с Андрюшей,
   Чтоб был серьезней и учился лучше!”
  
   По Невскому шли с Васей и Андреем.
   (А мы всегда от Невского балдеем...)
   Навстречу шла девчонка, и мужчины
   Крутили головой и гнули спины!
  
   Девчонке посмотрели мы вдогонку.
   Спросил Андрея: “Нравится девчонка?”
   И мой урок Андрюша не забудет:
   “Учись, и у тебя такая будет!”
  
   Я подарил перед отъездом Васе финку.
   Была для Васи финка не в новинку.
   А Вася молвил: “Пригодится скоро -
   Сподручней будет защитить мне Лору...”
   И был Василий мастером подводным.
   Он на глубины шел по-ротно и по-взводно.
   Мы мужеству Василия дивились,
   И как своей наградой, орденом гордились!
  
   Но испытанье выпало иное.
   Понять непросто - выдержать такое...
   Профессия, наверно, научила,
   И воля безграничная, и сила...
  
   Я не могу сказать про Васю в прошлом...
   Подумаешь - и муторно, и тошно:
   Как думать, что он был, дружил, любил,
   Как думать, что он не живет, а жил?
  
   Я не хочу в прошедшем говорить.
   Пока живем - и Вася будет жить.
   Он жив и в душах наших, и в сердцах,
   И будет так до нашего конца!
  
   20 августа 2000 года

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПАМЯТИ ЛЬВА МИХАЙЛОВИЧА ШНЕЕРСОНА
  
   Подлецов, казнокрадов агенты -
   Как их много сейчас в России!
   Ну, а русские интеллигенты
   Так редки, как приход Мессии,
  
   Как пришельцы с другой планеты,
   Как посланцы прошлого века...
   Так случилось в стране Советов,
   Где все было “для человека”...
  
   В них - залог доброты душевной,
   И духовности, обаяния,
   И доверчивости волшебной,
   И любви к просвещению, знаниям...
  
   Как они бывают застенчивы!
   Эта скромность дороже золота.
   Как блестяще их красноречие,
   Как честны они с детства, смолоду...
  
   Их удел - быть в беде плечом.
   Жизнь для них не бывает сахарной:
   Погибал в Соловках Лихачев,
   Ссыльным в Горьком значился Сахаров...
  
   Им лишь сниться может покой,
   На Руси их безбожно мало...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   В нашем городе жил такой.
   Как же горько - его не стало...
  

8-9 декабря 1999 год

Милуоки

  
  
   ПАМЯТИ ДЖОНА ФИЦДЖЕРАЛЬДА
   КЕННЕДИ , МЛАДШЕГО
  
  
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор !
   Как ты мог, вопреки рассудку,
   Выбрать темное время суток,
   Чтобы взмыть в небесный простор,
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор...
   Как обидно: отвага, смелость
   Обогнали твою умелость,
   И ночной не помог прибор,
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор...
   Ты исчез, тебя нет, и ныне
   Мы скорбим с твоими родными,
   Президента сын, прокурор,
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор...
   Никогда ты не будешь с нами...
   Что ж ты сделал своими руками,
   В океанский нырнув простор,
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор...
   Опустела Земля, где рядом,
   Окруженный любви зарядом,
   Олимпийцем, сошедшим с гор,
   Жил Джон Кеннеди, джуниор...
   Люди плакали, не стесняясь,
   Когда в детстве, с отцом прощаясь,
   Ты в салюте руку простер -
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор...
   Плачут вновь: молодой, красивый,
   И, казалось, такой счастливый,
   Президента сын, прокурор,
   Вынес сам себе приговор -
   Джон Ф. Кеннеди, джуниор...
  
   Июль 1999
  
  
   ЮБИЛЯРУ - ДОКТОРУ
   ЛАРИСЕ МАЗУР
  
   “Если в мире тысяча мужчин
   Снарядить к тебе готовы сватов,
   Значит, среди тысячи мужчин
   Нахожусь и я - Расул Гамзатов”.
   Расул Гамзатов
   В Милуоки тысяче мужчин
   Без тебя не жизнь, а так, пустяк...
   Среди этой тысячи мужчин
   Нахожусь и я, Эпштейн Исаак...
  
   Сотня записалась на прием -
   Сердце барахлит и бьется с гулом -
   Среди них поищем и найдем
   Изю из соседнего аула...
  
   Только десять выстроились в ряд,
   Приготовились к любому тесту...
   В кулуарах люди говорят,
   Что Эпштейну здесь найдется место...
  
   Если лишь один - не два, не три -
   К доктору, не склонному к посулам,
   Значит, это с Бредфорд, двадцать три,
   Айзик, вдохновляемый Расулом...
  
   Приоткрыла двери - кто там, как ?
   А в приемной очереди нету...
   Это значит, что Эпштейн Исаак
   Отбыл
   на соседнюю
   планету...
  
   7 февраля 2000 г
  
  
   ПЕТРУ СЛОНИМУ - ДЕВЯНОСТО
   Соратнику А.С. Макаренко
   в борьбе с беспризорностью
   Любимый всеми Петр Сло`ним!
   (Иные говорят: “Слон`им”).
   Мы Вас от всяких бед засл`оним,
   А если нужно - заслон`им !
  
   Не напрягайте Ваши нервы.
   Вы - образец, Вы - наш герой,
   И если Вы не Петр Первый,
   То, безусловно, Петр Второй !
  
   И был момент, когда Ваш зять
   (Он помнит чудное мгновенье !)
   Впервые Майе смог сказать:
   “Люблю тебя, Петра творенье !”
  
   Мы знаем: Ваши все победы
   Бескровны были и умны.
   Не били под Полтавой шведов,
   Но дети Вами спасены !
  
   В час испытания суровый
   Для тех Вы стали брат и друг,
   Кто был без пищи и без крова,
   Кто всех родных лишился вдруг...
  
   В краю голодном, сиром, нищем,
   Сорвав невежества покров,
   Питали и духовной пищей
   Их, потерявших отчий кров...
  
   От Балтики и до Китая,
   От тундры и до южных рек
   С тех пор удачи Вам желает
   Любой, Вас знавший, человек !
  
   Когда Великая война
   Забрезжила на горизонте -
   Вы встали в строй на новом фронте:
   Шли в бой, чтоб выжила страна
  
   А все, что с фронта - всем нам свято,
   И шутки в памяти живут:
   Мол, “города сдают солдаты,
   А генералы их берут !”
  
   Но не забыт Ваш ратный труд:
   От Ледовитого до юга
   Везде Вам чарочку нальют,
   И примут Вас всегда как друга !
  
   И здесь, за далью океана,
   Себе друзей Вы обрели.
   Да разве есть такие страны,
   Где б не питали к Вам любви ?
  
   Вы так щедры в своем таланте
   Увидеть в каждом глубину !
   В певце, артисте, музыканте
   Затронуть нужную струну,
  
   Открыть всю радость бытия
   Для тех, кому не очень просто
   Преодолеть болезни роста,
   И возраста, и бития...
  
   Живите долго ! С юбилеем !
   Здоровья, счастья и добра !
   Желаю каждому еврею
   (А также вовсе не еврею)
   Во всем равняться на Петра !
   8 марта 1998 года
  
  
   РОМЕ КОЛТУНУ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
   В СВЯЗИ С ПРИОБРЕТЕНИЕМ УСАДЬБЫ
   В ДЕРЕВНЕ “СТРЕМЛЕНИЕ”
   (по “завещанию” от русской женщины)
   “Листья тополя пахнут ясенем -
   Не ... себе, не ...себе...”
   (побасенка)
   Тот едет на север, а тот - на восток,
   Но есть просвященное мнение:
   Кто хочет оттяпать от жизни кусок -
   Тот должен стремиться в “Стремление” !
   В “Стремлении” этом, за что ни возьмись,
   Мотив пробивается басенный,
   И даже обычный от тополя лист
   Насквозь пахнет запахом ясеня !
   (“Листья тополя пахнут ясенем ?
   Не ... себе, не ... себе !”)
   Все стало понятней теперь с Октябрем,
   Оправданы ссыльных невзгоды,
   Раз мы у помещиков землю берем,
   Чтоб дать ее в руки народа !
   Теперь изучаем земельный закон
   И нет ли в декрете описки...
   Его рассмотрели мы с разных сторон -
   Ни слова там нет о прописке !
   А может быть, все не такая фигня,
   И дружбе народов на руку:
   Евреи и русские - это ж родня,
   Коль дом завещают друг другу !
   Здесь все зацветет, здесь все будет расти -
   Озимые и яровые...
   По-дружески в гости меня пригласи,
   Как девки пойдут дворовые...
   По кругу, по кругу вертится Земля.
   Построй себе баньку на даче,
   Чтоб нас, пролетариев, зависть взяла -
   Мы снова вас всех раскулачим !
   24 ноября 1985 года, Ленинград
   РОМОЧКЕ - К ЮБИЛЕЮ
   Прекрасному
   челюстно-лицевому
   хирургу
   Наш юбиляр любимый Рома!
   Будь ты пират - глотнул бы рома;
   Живи в горах, прижатый к скалам -
   Сегодня стал бы “аксакалом”.
   Когда б родился ты в Тбилиси,
   Или, к примеру, в Кутаиси,
   Тебя, конечно, благосклонно
   Все величали бы “батоно”...
   В Мадриде - “дон” и “кабальеро”
   Твою б украсили карьеру.
   В Италии, я прав, без спора,
   Именовали бы “сеньором”...
   В туманном Лондоне ты гордо
   Мог стать как “сэром”, так и “лордом”.
   Оставил вовремя затею:
   Непросто лордом стать еврею!
   Украинцы, полны обиды,
   Тебя бы называли “жидом”,
   А будь ты прусским офицером -
   Ты б назывался просто “хером”...
   Неблагозвучно, хуже грома,
   Звучит немецкое “хер Рома”.
   (Я за язык не отвечаю -
   Я лишь названья примечаю).
   И показаться может странным,
   Что в Польше был бы польским “паном”.
   А может быть, и в той краине
   Ты б звался как на Украине ?
   Но я в названиях богаче -
   Могу назвать тебя иначе.
   У нас совсем другое дело.
   Зову тебя К О Л Л Е Г О Й смело:
  
  
   Ты свой научный материал
   В чужом носу “наковырял”
   А я, “остепениться” чтоб,
   Упорно делал “лох ин копф...”
   Была легка твоя рука,
   И ты, в далеком Ленинграде,
   Помог моей любимой Аде -
   Не из корысти - дружбы ради,
   Ножом снял с уст ее печать...
   (Теперь не может замолчать !)
   Успех всегда бывал с тобой:
   Боролся ль с заячьей губой,
   А если нос был горбонос -
   Мог превратить в курносый нос !
   Что для тебя теперь наука ?
   Имеешь дочь, команду внуков,
   И Сеня, всем известный зять,
   Тебя решился в тести взять !
   А Галя, верная подруга,
   В тебе увидела супруга,
   И у тебя такие гены,
   Что с ними - море по колено !
   Ты взрослой мамы взрослый сын -
   Американский гражданин...
   Друзьям ты - друг, для них всегда
   Ты неизменный тамада.
   Да, и еще: секретов нет -
   Ты прожил семь десятков лет !
   Бог наградил тебя талантом,
   И свой талант ты сохранил...
   Еврей - стал “русским иммигрантом” -
   Тебе на все хватило сил !
   Сейчас твоих торжеств начало.
   Ты тост короткий заслужил:
   (Потом добавят слов немало)
   Живи сто лет - чтоб я так жил !
   24 ноября 2001 года
  
   ШУТКИ
  
   ГИМН ЕДЕ
  
   Есть прекрасные продукты
   В этой солнечной стране:
   Хочешь - мясо, хочешь - фрукты,
   Это все доступно мне !
  
   Обезжиренный кефир,
   Молоко совсем без жира,
   Есть без сахара зефир,
   Торт из этого зефира...
  
   Овощной салат нарезан.
   В нем петрушка, сельдерей...
   Защитит от всех болезней -
   Поглощай его скорей !
  
   А запьешь салат водой -
   “Кикнешь” вечно молодой !
  
   Не желаю сельдерей !
   Я прошу у вас с любовью:
   Приготовьте мне скорей
   То, что вредно для здоровья !
   2002 год
   ЛЕНЕ КРОППУ
  
   Вчера я побывал у Кроппа,
   Чтоб одолжить пучок укропа...
   Кропп улыбнулся от дверей:
   “У Кроппа не едят укропа -
   Едят у Кроппа сельдерей...”
  
  
  
  
  
   ДЕПУТАТАМ РОССИЙСКОЙ ГОСДУМЫ ,
   ОТКАЗАВШИМСЯ ВСТАТЬ В ДЕНЬ
   ПАМЯТИ ХОЛОКОСТА
  
   Давно не видели господ,
   Каких в ГОСДУМЕ увидали...
   Пусть так же член у них встает,
   Как в ХОЛОКОСТ они вставали !
  
   КОНЬЯЧНАЯ РЕКЛАМА
  
   Нет, я в застолье не маньяк,
   Я очень редко напиваюсь...
   Предпочитаю пить коньяк,
   И пью глотками, наслаждаясь...
  
   Забыл учебники давно,
   Но помнится такая фраза:
   “Коньяк - не кислое вино,
   Коньяк работает по фазам...”
  
   “На грудь” сто грамм - как на войне,
   И расширяются сосуды !
   Ритмично сердце шепчет мне:
   “Болеть не бу...
   не бу...
   не буду !”
   Ах, если бы и впредь всегда
   Звучала только эта фраза !
   Но начинается беда -
   Коньяк вступил в иную фазу !
  
   Сосуды сжались, как один,
   И к сердцу кровь не пропускают...
   А мозг, суровый господин,
   Мне сообщает: “Умираю...”
  
   Хватаюсь за сердце рукой:
   “Добавьте воздуха, мне мало !”
   А мысль свербит сама собой:
   “Как было хорошо сначала !”
  
   Сначала было хорошо ?
   И вспоминаю вновь ту фразу,
   Что я в учебнике нашел:
   “Коньяк работает по фазам !”
  
   Да как об этом все забыли ?
   Мне выпить снова не противно !
   Чтобы сосуды шире были,
   Коньяк пить нужно непрерывно !
  
   СОЛНЦЕ И ВЕТЕР
   (Грузинский тост -
   “За теплое отношение
   к женщине”)
  
   Как-то спорили ранней весною
   Солнце с Ветром - а кто сильней ?
   Дело чуть не кончилось боем ...
   Только случай смирил друзей:
  
   “ Посмотри на земную твердь -
   Видишь - женщина? Ахнешь только !
   Чем браниться с тобой без толку,
   Спорим - кто ее сможет раздеть !”
  
   Первым - Ветер, буян и хвастун,
   Мол, привычное это дело !
   И с такою силой подул -
   На ногах устоять не сумела !
  
  
  
  
   Поднялась, и к нему спиной,
   Натянув плащ-накидку туже...
   И укрылась сама за стеной,
   Чтоб не вышло чего похуже...
  
   Ветер дует - зюйд-вест и норд-ост,
   Он подходит и с флангов, и прямо...
   Все подходы он знает, прохвост,
   Но и женщина тоже упряма !
  
   Измотался, бедняга, вконец.
   Отступает с мужскою шуткой:
   “Сам попробуй теперь, слабец !
   Не дается мне... Проститутка !”
  
   Солнце лучик к земной коре
   Посылает сейчас же смело.
   Все живущее на Земле,
   Вместе с женщиной той, пригрело...
  
   Камнем женщину не назовешь,
   И загар ей к лицу, к тому же...
   И сменяет истому дрожь,
   И все реже мысли о муже...
  
   И стриптиза урок дала,
   Обнажив прекрасное тело,
   И на мягкой траве легла,
   Отдаваясь Солнцу всецело !
  
   Ну, а Солнце с Ветром - в кабак...
   Ветер ставит две поллитровки,
   И не может понять, чудак,
   Неизбежность такой концовки !
   Если жаждите вы успеха,
   То без спешки, без суеты:
   Не срывайте с женщин “доспехов”,
   Просто - больше к ним теплоты !
  
   ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТРУДНОСТИ
   СИНХРОННЫЙ ПЕРЕВОД
   “How do you do? ”- спросил герой
   В американском фильме,
   И переводчик перевел
   Без видимых усилий.
   Он был известный полиглот,
   К тому же слыл поэтом...
   Звучал синхронный перевод:
   “Как делаешь ты это ? ”
   “It is all right!” - ответил друг,
   В кино достигший славы...
   А переводчик молвил вдруг:
   “Все это сделал правой!”
  
   ПРОИЗНОШЕНИЕ
  
   Я по-английски объясню,
   Как мало пью: “Э литл...”
   Но я с акцентом говорю,
   Всегда звучит: “Э литр...”
  
   "К Р Я Х Т Е Л К И"
  
   “ОПТИМИСТИЧЕСКОЕ”
   Бастуют органы, вдруг сговорившись дружно :
   То сердце екнуло, то распустились почки...
   Все говорят: "Иного ждать не нужно!
   Все впереди, а это - лишь цветочки!"
   ЗА ЧУВСТВА !
   (тост)
   Вступило в спину, хуже держат ноги,
   Ушел на зубы скромный капитал...
   Такие чувства есть уже у многих...
   За чувства поднимаю свой бокал!
   СРЕДСТВО ОТ БЕССОННИЦЫ
   (По рецепту Рины Зеленой)
  
   Когда неможется уснуть,
   Как быть - я точно знаю:
   Сто грамм приму себе на грудь,
   Потом до трех считаю...
   А если снова не уснуть -
   Я не беру снотворного,
   А счетный продолжаю путь -
   Уже до полчетвертого!
  
   КОГДА ПОДВОДИТ "ДЫХАЛКА"
  
   Сподручней дышится тогда,
   Когда безветренна погода,
   Из туч не капает вода...
   Всегда - в иное время года...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА
  
   Ж е н е
   Ада - в девичестве
   Шейнеман Адель Хаимовна
   (Ш.А.Х.)
   Друзья ! Признаться я не рад:
   Увидев Ш.А.Х. - я знал: мне МАТ !

1950 год

   Ленинград
   ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ
  
   А Д О Ч К Е - К Ю Б И Л Е Ю
  
   Косы тронул рукою -
   Показалось, что шелк...
   На свиданье с тобою
   Я летел, а не шел...
   И тогда без ошибки,
   Среди белого дня,
   Твои взгляд и улыбка
   Подстрелили меня!
   Ничего я не понял,
   И к ногам твоим пал...
   Тебя на руки поднял
   И навеки пропал!
   С той поры мы с тобою -
   Крут ли спуск, крут подъем -
   То спокойно, то с боем
   Вместе рядом идем...
   Суждено нам друг друга
   До конца долюбить.
   Все хорошее - помнить,
   Все плохое - забыть...
   Соглашаюсь без спора:
   В том заслуга твоя -
   Мы друг другу опора -
   Я и ты, ты и я !
   Если б в храмы был вхожим,
   Я Творца смог просить:
   “Упаси меня, Боже,
   Дольше Ады прожить!”
   Но сегодня не будем
   Петь о том, что грядет...
   Пусть хорошее будет,
   Пусть плохое пройдет.
   Чтобы жизнь без разлуки,
   Чтобы сила - ногам,
   Чтобы детям и внукам
   Было легче, чем нам.
   Чтоб они не забыли
   И на старости лет,
   Что их очень любили
   Вместе - бабка и дед...
   13 июля 1998 года
   TO MY WIFE
   My dear wife and friend Adel!
   You're speaking English very well.
   Your pronounciation, dear Ada,
   Makes clear: you came из Ленинграда.
   To tell the truth, я очень рад,
   That you were born in Leningrad.
   If you were born some other place,
   I could not meet you face to face.
   If I had not that greatest кайф,
   I could be single all my life.
   I could not have my dear daughter
   And `d have for dinner only water.
   I could not have Mariya, Katiya -
   These lovely girls мог не узнать я!
   You are my wife - this argument
   Is more important, than акцент!
   November, 06, 1996
   42-th anniversary of wedding
  
   Д о ч к е
  
   ПОЗДРАВЛЯЮ ЮБИЛЯРА !
   Аленке к восемнадцатилетию
  
   Моя дорогая Аленка!
   Вот видишь, и ты подросла.
   Вчера еще - просто девчонка,
   Сегодня - хозяйка стола...
  
   Всяк роста приметы отыщет.
   Его по меню узнаешь:
   Вчера - лишь молочная пища,
   Сегодня - шампанское пьешь...
   Прошла ты по жизни немало -
   И школу, и ясли, и сад...
   Но это всего лишь начало -
   Так взрослые все говорят.
  
   И вот, в середине начала,
   Хочу пожелать тебе я:
   Чтоб в жизни счастливою стала,
   Пусть будут надежны друзья;
   А лягут на плечи заботы -
   О них не удастся забыть -
   Пусть по сердцу будет работа -
   Без этого трудно прожить...
  
   Пусть будут любимого руки
   Тверды, и нежны, и добры...
   И пусть нас порадуют внуки...
   Но мы подождем до поры.
  
   Чуть позже мы встретимся с ними...
   А нынче желаю, любя:
   Пусть смотрит глазами моими
   Весь мир на тебя !
   10-го февраля 1976 года
  
   НЕУЖЕЛИ СОРОК ?
   (К теории относительности)
  
   Было время, когда сорок лет
   Представлялось мне признаком старости.
   Сорок дочке ? Звучит, словно бред...
   Впрочем, мне сейчас кажется малостью !
  
   Вспоминаю совсем не в бреду -
   Как давно было дело с пеленками !
   Сколько лет я по свету бреду,
   И из них ровно сорок - с Аленкою !
  
   Стал с годами и мудр я, и сед -
   Эта мудрость со временем вяжется:
   Сорок ”стукнуло” девочке лет -
   А она мне молоденькой кажется !
  
   В этот день лью на сердце елей.
   Бог решит - я скажу тебе звонко:
   “Неужели опять юбилей ?
   Шестьдесят ? Да ты просто девчонка !”
  
   Юбилеи иные грядут,
   А с природой навряд ли поспоришь...
   Маша с Катей по жизни идут -
   Ты для них эту песню повторишь !
   10 февраля 1998 года
  
   НА СЛЕДУЮЩИЙ ГОД...
   ( В связи с празднованием дня рождения
   в разных точках американского общепита ...)
  
   Мы начинали в Милуоки.
   Распространились до Чикаго.
   Остановились на далеком,
   Но теплом кабачке “Живаго”.
   Нет, мы не ищем, где поближе.
   Нас не смущают снег и лужи.
   На днях узнали, что в Париже
   Неплохо кормят в “Мулен Руже”.
  
   А не по вкусу в “Мулен Руже” -
   Где цены непереносимы -
   Там есть еще кабак не хуже,
   Неподалеку, у “Максима”...
  
   В Мадрид без всякого парада
   Махнем с компанией друзей,
   Отлично погуляем в “Прадо”...
   Но это, кажется, музей ?
  
   Мы в Риме где-нибудь напьемся
И возблагодарим Творца,
   А в Лондоне мы доберемся
   До Букенгемского дворца...
   Фантазий Ленкиных немало
   Разнообразных и богатых.
   Не знаю, что ей помешало,
   Чтоб был отец в аристократах...
  
   Здоровой будь и будь счастливой -
   Желает все семейство наше,
   И пусть фантазии извивы
   Всегда “офордать” сможет Саша!
   10 февраля 1999 год
   П Р И В ЕТ , А Л Е Н К А!
   Я измеряю бремя лет
   Не чьими-то грехами,
   А посвященными тебе -
   С рождения - стихами...
   Лишь появилась ты на свет -
   Была готова ОДА.
   Я посвятил тебе СОНЕТ,
   Когда достигла года.
   Тобой окончен детский сад -
   Найдется ль лучше тема ?
   Об этом много лет назад
   Написана ПОЭМА !
   Вот позади десятый класс -
   И ПЕСНЯ тут как тут!
   И есть о том СТИХИ у нас,
   Как “взят” был институт...
   В метро знакомство. Там уж
   И свадьбы годовщина...
   Удачный выход замуж
   Для творчества причина.
   Потом о каждой внучке
   Случалось ПЕСНИ слушать...
   Чернил мне хватит в ручке
   Для Маши и Илюши...
   И в двадцать лет, и в тридцать лет
   Звучат любви слова,
   И, воспевая твой расцвет,
   Пою про сорок два !
   Живи еще сто двадцать лет !
   А мне нужна лишь треть,
   Чтоб на потомков посмотреть
   И ГИМН тебе пропеть !
   Я ж, написав еще куплет,
   Хоть знаю, что не гений,
   Издам, спустя ряд быстрых лет,
   СОБРАНЬЕ СОЧИНЕНИЙ !
   10 февраля 2000 года
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   З я т ю
  
   С А Ш Е - С О Р О К Л Е Т
   Мне было ровно сорок пять,
   Когда явился этот зять -
   Аленка нам из-под земли его достала...
   Явился зять - ни дать, ни взять,
   Хороший зять, прекрасный зять,
   Которого мне только не хватало !
  

Откройте дверь, пошире даерь, еще пошире - Прописан был когда-то зять в моей квартире...

Я очень сильно рисковал, но, вроде, я не прогадал Хоть внучек две у нас всего, а не четыре !

   Он в жизни многое успел,
   Наделал он немало дел -
   Хороших дел, прекрасных дел,
   Согревших души...
   Пока что подарить сумел
   (Уверен, это не предел)
   Любимых внучек нам -
   Машулю и Катюшу !
  
   Прошли и Вену мы, и Рим,
   Всегда легко мне было с ним.
   В Нью-Йорке тоже всей семьею побывали...
   Теперь мы здесь, хоть были там,
   И нет у нас душевных ран -
   Мы породнились, и о том не забывали !
  
   Пусть на висках сединки есть,
   Морщинки можно перечесть -
   Чуть-чуть заметны в уголках его морщины...
   Но украшают мужика, который
   рвется в облака,
   Слегка заметные морщины и седины !
  
   Все качества его при нем.
   Идет упорно на подъем.
   С тогдашним мной по возрасту почти
   сравнялся.
   Мне было сорок пять тогда,
   Считал, что это не года,
   И рваться в гору, к облакам,
   я не стеснялся.
   Да, я в ту пору в гору шел...
   Меня он, к счастью, обошел.
   Идет упорно сорок лет - и без привала...
   Я пожелать ему хочу,
   Хотя навряд ли научу,
   Чтоб было много долгих лет

до перевала ! 16 июня 1995 год Милуоки

   МОЙ СОВЕТ САШЕ
  
   Логики оборванная нить:
   Ты еврей, и в лорды путь заказан...
   Но хоть лордом ты не можешь быть -
   Быть лендлордом все-таки обязан !
  
   ПРО СВЕРЧКА И
ПАПУ САШУ

Подлинная история, которая произошла в августе 1995 года

  
   Катя с Машей прибежали :
   “Кто-то прячется в подвале !
   Он шумит, шипит, шуршит -
   Там скрывается бандит !”
  
  
  
   Очень храбрый папа Саша -
   Он смелей, чем Катя с Машей.
   Взял он в руки кочергу -
   Будет солоно врагу !
  
   Совершенно не боится
   Он к себе в подвал спуститься :
   Коль в руках есть кочерга -
   Можно смело на врага !
  
   Взял с собой он маму Лену,
   Что пришла с вечерней смены -
   То есть, взял жену свою
   Вдохновлять его в бою..
   Будет Лена так кричать,
   Что врагу несдобровать -
   Не набросится из мрака
   Будь то кот, или собака,
  
   Или если крокодил
   К нам случайно заскочил...
   Враг не дремлет, враг стрекочет...
   Как узнать, чего он хочет?
  
   Очень боязно в подвале.
   Полчаса они стояли
   И тихонько отступили,
   Ничего понять не в силе!
  
   Тут в подвале появился
   Деда Изя из дверей.
   Пусть узнают Катя с Машей,
   Кто на свете всех храбрей !
   ( а также : сильней, умней и т.д)
  
  
  
   Смело к шкафчику подходит,
   Дверцы в стороны разводит,
   Кате с Машей говорит:
   “Здесь у вас сверчок сидит. .
  
   Выходите из засады !
   Выгонять его не надо
   И ловить его с трудом -
   Счастье он приносит в дом !”
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   В н у ч к а м - п о р о з е н ь и в м е с т е
   М а ш е н ь к е
   КАК Я КУПИЛ ВНУЧКУ МАШЕНЬКУ
   31 марта 1983 года
   Машуле 4 года
   Как-то раз приходит дед
   На Заневский на обед
   Мамы Лены нету дома -
   Задержалась в гастрономах.
   На работе папа Саша -
   Инженером в “Коммунмаше”.
   Баба Ада с бабой Диной
   Что-то ищут в магазинах.
   В шкафчик деда заглянул,
   Воздух носом потянул -
   Не жалела баба Дина
   Против моли нафталина !
   Видит - курточки висят
   Ярко - красные на взгляд,
   С поясочками и без...
   Деда прямо в шкаф залез,
   И подумал: “Как же быть?
   Кому курточки носить,
   Если Лены нету дому
   (Задержалась в гастрономах),
   На работе папа Саша
   (Инженером в “Коммунмаше”),
   Баба Ада с бабой Диной
   Что-то ищут в магазинах ?
   Куртки сам одеть бы рад,
   Да размер их маловат !”
   Деда в ванной вымыл ручки
   И решил: “Куплю-ка внучку !
   Чтобы курточки без толку
   Не пылились бы на полках,
   Чтоб уютно было в доме,
   Кто б ни шастал в гастрономе.”
  
   Сел он в синюю машину,
   Зашуршали сразу шины,
   И помчался он скорей
   За Машулей в “Юбилей” !
   Подъезжает к магазину -
   Видит странную картину:
   Очередь стоит. Народ
   Рыжих мальчиков берет.
   Эти рыжие мальчишки
   Все такие крикунишки,
   Все такие шалунишки -
   На носу веснушки,
   Ушки на макушке !
   Деда в очередь встает,
   В руки мальчика берет.
   Взял его на ручки -
   “Нет, давайте внучку !” -
   “Ишь, чего Вы захотели!
   Девочки в другом отделе,
   А не в этом зале !” -
   “Так бы и сказали !” -
   А на третьем этаже
   Музыка гремит уже.
   Продавщицы стали в ряд,
   Каждый деда видеть рад:
   “Что Вы покупаете?
   Девочку желаете?
   Есть одна такая,
   Но очень дорогая !
   Это внучка Ваша -
   Ну конечно, Маша !”
   Принесли ему Машулю -
   Красотулю, дорогулю:
   Крохотные пальчики
   (Это вам не мальчики !),
  
  
  
   Длинные реснички
   У Машули-птички,
   Розовые губки
   У моей голубки !
   Посмотрел на Машу дед:
   “Дайте сяду, силы нет!
   Все на свете я забыл -
   Так Машулю полюбил !
   Хоть не видел никогда,
   А влюбился навсегда !
   Заверните это чадо !
   Даром мне других не надо !”-
   “Не волнуйтесь, дело Ваше -
   Будет Вашей эта Маша !
   В кассу заплатите,
   Да не уроните !” -
   Быстро дед помчался в кассу
   И потратил денег массу
   Девочку купил такую -
   Очень, очень дорогую !
   А дороже и не надо,
   Даже если есть на складах !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   М А Ш У Л Е О Т Д Е Д А
   Есть у Маши глазки -
   чтобы смотреть,
   Есть у Маши попка -
   чтобы сидеть,
   Есть у Маши ушки -
   чтобы слушать,
   Есть у Маши ротик -
   чтобы кушать,
   Есть у Маши ножки -
   чтобы шагать,
   Есть у деда Маша -
   чтоб ее целовать !
  
   25 июля 1982 года
   К Ю Б И Л Е Ю П О К У П К И
   М А Ш Е Н Ь К И В “Ю Б И Л Е Е”
  
   Подводятся марта итоги.
   Звенит, не смолкая, капель.
   И вот уж стоит на пороге
   Веселый парнишка - апрель...
  
   Любимые месяцы наши
   Полны всевозможных щедрот:
   И март нам пожаловал Машу,
   Катюшу апрель принесет...
  
   И в доме никто не жалеет,
   И все благодарны судьбе,
   Что выбрал т е б я в “Юбилее”,
   Что я не ошибся в тебе !
   31 марта 1988 года
  
  
   Ш Е С Т Н А Д Ц А Т Ь Л Е Т...
  
   Шестнадцать лет тому назад
   Всегда по вечерам
   За каждых десять грамм твоих
   Я выпивал сто грамм...
  
   Как удалось не спиться мне -
   Не знаю я и сам:
   Я целый год по вечерам
   Пил за тебя сто грамм !
  
   Мои старанья были впрок:
   Тебе шестнадцать лет !
   Я выпиваю за тебя
   И в ужин, и в обед...
  
  
   До свадьбы дочери твоей
   Хотел бы я дожить.
   Я обязательно тогда
   И в завтрак буду пить!
   31 марта 1995 года
  
   С Е М Н А Д Ц А Т Ь Л Е Т...
  
   “Мария Сатановская свободно владеет
   английским, русским и испанским
   языками, успешно изучает французский”.
   (Из школьной характеристики)
  
   Каждый год тридцать первого марта
   В Ленинграде в разгаре весна...
   Так сложилось, так выпала карта -
   Нам Машулю весна принесла !
  
   Через край была винная чаша,
   Переполнен был праздничный зал.
   И тогда - “Я люблю тебя, Маша !” -
   Ей впервые по-русски сказал...
  
   Бушевали в России стихии,
   А Нью-Йорк в карнавалах весной.
   Я сказал ей: “I love you, Mariya !”
   И Адель согласилась со мной.
  
   Маша шла своим курсом упрямо.
   Ей испанский с английским - ровня.
   По-испански: “Maria, te amo !” -
   Откровенно признался ей я.
  
   А Машуля взялась за французский.
   Я учу от зари до зари,
   Чтоб сказать ей не только по-русски:
   “Je t'adore, je t'adore, ma Marie !”
  
   Жизнь твоя не такая, как наша,
   Я тягаться с тобой не берусь,
   Но сказать: “Я люблю тебя, Маша !” -
   На любом языке научусь !
   31 марта 1996 года
  
  
  
   В Д Е Н Ь О Б Р У Ч Е Н И Я
   Машеньке и Илюше
   17 октября 1998 года
  
   Я поднимаю свой бокал
   За Машу и Илюшу.
   Любовь - начало всех начал -
   Пусть им согреет душу !
  
   Пусть будет прочен их союз -
   Без горя и печали...
   Им стольких лет их брачных уз
   Сколь капель в сем бокале !
  
   Пускай глотками, не спеша,
   Они бокал осушат.
   Пусть жизнь их будет хороша
   И нам согреет души !
  
   Пью за начало всех начал,
   Я пью за судьбы ваши...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Пожалуй, маловат бокал -
   Вина налейте в чашу !
  
  
  
  
  
  
   С В А Д Е Б Н Ы Е Т Е Л Е Г Р А М М Ы
   МАШЕНЬКЕ И ИЛЮШЕ
  
   Лондон, Букенгемский дворец
   Вам шлет привет английская корона.
   Всегда найдется место вам у трона.
   Медовый месяц, если будет время,
   Вы провести могли бы в Букенгеме.
   Елизавета Вторая, королева
  
   Мадрид, Королевский дворец
   Смог в Лондоне. Ребята, не мудрите !
   В медовый месяц нужно быть в Мадриде !
   С надеждой, Хуан Карлос, король
  
   Париж , Президентский дворец
   Испания пускай вам и не снится.
   Вас ждут апартаменты в Ницце.
   Жак Ширак, президент
  
   Киев, Президентский дворец
   Илье Леонидовичу Басину
   Я поздравляю тезкиного сына !
   С твоим отъездом сникла Украина.
   Уехать вслед людей мечтает тьма !
   Я - тоже...
   Леонид Кучма
  
   Нью-Йорк, Центральная синагога
   Когда-то вы, с родными вкупе,
   Не смели и мечтать о хупе...
   Вас ждал в Америке сюрприз:
   Есть хупа... Должен быть и брис !
   Главный раввин Нью-Йорка
  
  
  
  
   От оставленного дома хвостатого члена семьи
   французского бишона Тепы
   Машуле
   Машуля ! Лучше всех тебя пойму.
   Илья мне тоже нравится чертовски !
   Тебе шлю поздравленья и ему.
   С любовью к вам !
   Ваш Тепа (Сатановский)
   Илюше
   Семья расширилась, к Илюше я привык.
   Что обещает - делает без трепа...
   Надеюсь общий с ним найти язык.
   Жму обе лапы.
   Сатановский (Тепа)
  
   МАШЕНЬКЕ И ИЛЮШЕ
  
   Если вдруг у вас в кармане
   Завелось немного “мани”,
   Если вам решить непросто,
   Как их тратить там и тут -
   Это лишь болезни роста,
   С возрастом они пройдут !
  
   Если ждать вы не хотите -
   Маму Лену попросите,
   И она пойдет навстречу -
   Верьте, это не обман:
   За один прекрасный вечер
   Станет пуст у вас карман !
  
   И Л Ю Ш Е
   В глазах Ильи я вижу грусть:
   Дарил ему стихов немного,
   Но договариваюсь с Богом,
   Чтоб он меня пока не трогал -
   Я до Илюши доберусь !
  
   “УДИВИЛКИ”
   Первый салат
   Маша приготовила салат !
   Все об этом в доме говорят...
   Мама рада, папа очень рад -
   Маша приготовила салат !
   Бабушка в восторге, счастлив дед -
   Все-таки способней Маши нет !
   Счастлива, конечно, вся семья...
   Первым пусть попробует Илья ...
  
   Привет из Вашингтона
   новому гражданину Америки
   Илье Басину
   Не позволяет мне закон
   Тебя представить в президенты -
   Ты не в Америке рожден...
   Но я собрал все аргументы,
   Чтобы в Конгрессе новый билл
   Рассмотрен был.
   Твой Клинтон, Билл
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   К а т ю ш е
  
   КАК В ДОМЕ ПОЯВИЛАСЬ КАТЮША
  
   Маше куклы надоели.
   Что в них толку, в самом деле ?
   Не дождешься даже слова -
   Ни хорошего, ни злого.
   Спят в кроватке целый день,
   Даже пальцем двинуть лень !
  
   Нажимаешь на животик -
   Открывает кукла ротик,
   Пискнет что-то вроде “мама”,
   Дальше спит себе упрямо...
  
   Маша маму теребила,
   Маша папу тормошила
Говорила очень звонко:
   “В доме нам нужна сестренка !”
  
   Как откажешь этой Маше -
   Образцовой внучке нашей,
   Послушной и старательной,
   И просто замечательной !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Шум пускай вас не пугает.
   Нет, гудит не паровоз.
   Это Катя сообщает:
   “Дед домой меня привез !”
  
   Закрутилось все в квартире,
   Стало весело и звонко.
   Нет прекрасней в целом мире
   Этой маленькой девчонки !
  
  
  
   Все умеет от рожденья
   Куклам всем на удивленье:
   Открывает Катя рот,
   Ест сама, сама и пьет,
   Сама пачкает пеленки -
   Не помогут и клеенки,
   Обижается сама -
   Видно, Бог послал ума !
   День и ночь, день и ночь
   Катя требует помочь:
   Накормить, переодеть,
   С нею рядом посидеть,
   Покачать ее на ручках,
   Песню спеть о наших внучках,
   А потом перестелить
   И в коляске повозить !
  
   Только Катя замолчала -
   Нужно все начать сначала !
   Как же Маше не сказать:
   “Хочешь в куклы поиграть ?”
   7 июля 1987 года
   Усть-Нарва
  
   КАТЮШЕ
   в самый день рождения
   23 апреля 1987 года,
   Ленинград
  
   Здравствуй, милая наша Катюля !
   У тебя есть сестренка - Машуля.
   Маша очень хороший ребенок
   От рожденья, от самых пеленок!
  
   Мы хотим, чтоб росла ты счастливой,
   И здоровой, и очень красивой,
   Чтобы с детства, от первой пеленки,
   Походила во всем на сестренку!
   Чтоб Машулю с Катюлей любили,
   Чтобы люди к вам добрыми были,
Чтобы вас миновали все беды,
   Чтоб все видели - девочки в деда!
  
   Будь похожей на маму Аленку -
   Дорогую нам очень девчонку.
   Будь такой же и в профиль, и прямо -
   Пусть все видят - сестренки как мама !
  
   Ты расти аккуратной, как папа:
   Чтобы знала, где туфли, где шляпа,
   Чтоб на месте все были вещички
   У тебя, как у старшей сестрички !
  
   Чтоб вставать по утрам не ленилась,
   Чтобы в школе, как Маша, училась,
   Чтоб со слухом - неважно, как сталось,
   Лишь бы Зора* с тобой занималась !
  
   Чтоб роддом никогда не закрыли,
   Чтоб в начмедах** знакомые были:
   Пусть лет двадцать продержится Жанна ***,
   А ей в помощь - Марина Иванна ****.
  
   Чтоб трудилась всегда неустанно
   Милый доктор по имени Ксана ,
   И желательно с нею на пару
   Много лет видеть тетю Тамару !
  
   А когда у тебя будут чада,
   Будь похожей на бабушку Аду -
   Чтобы так же детишек любила
   Чтобы внучек хороших растила !
  
  
  
  
   Как давно мы с тобой не встречались !
   Пожеланья толпою собрались...
   Приходи поскорей на свиданье -
   Я продолжу свои пожеланья !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   * Зора - учительница музыки
   ** Начмед - начальник мед. части
   *** Жанна - начмед родильного дома
   **** М. И., Ксана, Тамара -
   доктора родильного дома
  
   КАТЕНЬКЕ, РОДИВШЕЙСЯ В ДЕНЬ
   ЮБИЛЕЯ СВАДЬБЫ РОДИТЕЛЕЙ ,
   В СВЯЗИ С ЕЕ ПЕРВЫМ ДЕСЯТИЛЕТИЕМ
  
   Десять лет - это мало и много.
   Десять лет - это много и мало.
   Пусть лежит за плечами дорога -
   Это только дороги начало !
  
   Только что распахнула ресницы,
   Только что принесли осторожно -
   И уже без тебя нам не спится,
   Просто жить без тебя невозможно !
  
   Как незыблемы жизни законы !
   Незаметно ты стала взрослее,
   И чем дольше с тобою знакомы,
   Тем мы любим тебя все сильнее !
  
   Оставайся такой же красивой.
   Свой горячий храни темперамент.
   Пусть энергии хватит и силы
   На любой, данный жизнью, экзамен !
  
  
  
  
   Новый век на пороге стучится.
   Для тебя он откроет объятья.
   Что желаем тебе - пусть случится,
   Наша взрослая девочка Катя !
  
   Десять лет - это мало и много.
   Десять лет - это много и мало.
   Пусть лежит за плечами дорога -
   Это только дороги начало !
  
   23 апреля 1997 года
  
  
  
   АЛЕНКЕ И САШЕ
   В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ
  
   Вы преуспеть могли б в Америке,
   Когда бы стали программистами.
   Ведь в ней, от берега до берега
   Расчет ваш кажется немыслимым.
  
   Вы рассчитали, безусловно,
   Хоть точности не замечаете,
   Чтоб Кате стало десять ровно,
   Когда вы двадцать отмечаете !
  
   Ваш юбилей сияет ярко
   И будет тостов многоцветие...
   Не будет лучшего подарка,
   Чем ваш, себе к двадцатилетию !
  
  
  
  
  
  
  
   ПРИМЕТЫ
  
   Эпиграф:
   Всю жизнь свою тебя люблю.
   Твое тепло сильней морозов.
   За душу светлую твою,
   Еще - за свадебные слеы...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   ( Катеньке, плакавшей
   на Машиной свадьбе)

Говорят, что есть на свете

Замечательные дети .

Есть прекрасные “ребенки”,

   В большинстве своем девчонки.
  
   Средь девчонок есть одна -
   И красива, и умна.
   Все дано ей от рожденья,
   С ней общаться - наслажденье...
   Хоть красива от природы -
   Хорошеет год от года,
   А к тринадцати годам
   Описать не в силах вам !
  
   С годика - ума палата,
   И сейчас умом богата.
   Все осваивает в школе.
   Год училась на виоле.
  
   А игре на пианино
   Хоть успешно, но не длинно...
   Лихо скачет на лошадке,
   Может с гор на лыжах гладких...
  
   Эта девочка - кокетка,
   Ходит с теннисной ракеткой,
   На щеках всегда румянец,
   “Ча-ча-ча” - любимый танец.
   Может вымыть всю посуду -
   Ну, не девочка, а чудо! .
   И всегда - зимой и летом
   Одинаково одета.
  
   Есть еще одна примета -
   Очень сильно любит деда.
   Дед ей тем же отвечает -
   В ней своей души не чает !
  
   Коль по этому портрету
   Вдруг найдете деву эту -
   Приведите мне за ручку -
   Я хочу такую внучку !
   23 апреля 2000 год
  
   В Р Е Д Н Ы Е С О В Е Т Ы
  
   Девочке, которая не любит
   носить зимние вещи
  
   Только выпадет снежок -
   Скинь скорей сапожки с ног
   И обуй себе на ножки
   Для прогулок босоножки !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В январе сильней мороз:
   Щиплет ручки, щечки, нос...
   Снять и шапочку, и шарфик
   Ты в мороз должна уметь,
   Потому что, утеплившись,
   Ни за что не заболеть !
  
   Ну, если ты здорова -
   Никакого выходного !
   Топай в школу каждый день,
   Даже если очень лень !
  
   Заболев, сидишь ты дома,
   Все привычно и знакомо.
   Телевизор смотришь сутки
   И свободной нет минутки !
  
Бабка с дедом пристают ,
   И раздеться не дают...
   Только кто их будет слушать ?
   Знает все сама Катюша !
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Но тебе желаем снова:
   Все же, Катя, будь здорова !
  
   ОТ ТЕПЫ
   Катеньке - одиннадцать
  
   Сегодня я напомню о себе.
   Люблю, что ты добра, что не растрепа...
   Я очень рад, что я попал к тебе.
   Жду угощенья. Твой любимый Тепа.
   23 апреля 1998 года
  
   ТЕПЕ - ЧЕТЫРЕ ГОДА
  
   Твоя душа полна огня.
   И в летний зной, зимою в стужу,
   Лишь ты один, узрев меня,
   Пускаешь радостную лужу !
   А я пока вполне опрятен,
   И мой ответ неадекватен:
   Я прыгать не могу при том,
   И не могу вилять хвостом...
   Тебе я косточку дарю,
   Жму лапы и тебя люблю !
  
   14 июня 2001 года
  
  
   И СКУЧНО, И ГРУСТНО...
   (для подъема настроения)
  
   Загрустила Катя - не примерит платья,
   Не сыграет в карты, не пойдет в кино...
   Не поможет Тепа, чтоб утешить Катю,
   Хоть за Катей ходит хвостиком давно...
  
   Бабушка готовит для нее закуски,
   Машенька с Илюшей праздновать берут...
   Все равно Катюша ходит очень грустной...
   Отчего же девочке вдруг взгрустнулось тут ?
  
   Все ужасно просто - мамы с папой нету,
   Шастают по свету двадцать дней подряд !
   Надо же додуматься - не зимой, не летом,
   А весною раннею бросили ребят !
  
   Навестив Венецию, а потом Флоренцию,
   В Риме, Тарваяниках побывать смогли...
   Что там за Венеция, что там за Флоренция,
   Если Милуокщина - самый центр земли !
  
   День за днем вращается - в среду возвращаются !
   Грусть Катюши медленно тает день за днем:
   Вычеркнута пятница, викэнд не считается,
   До среды мы как-нибудь с Катей доживем !
  
   1 апреля 1999 года (четверг)
  
  
  
   КАТЮШЕ И ТЕПОЧКЕ
  
   Два праздника, два торжества
   Представлены природой:
   В седьмой Катюша перешла,
   А Тепочке два года...
   Мы приготовили для вас
   Цветы и угощенье,
   Но не решаемся зайти
   В ваш дом без приглашенья...
   14 июня 1999 год
  
   П Ь Е М Д О Д Н А !
   Катюше - четырнадцать лет
  
   Пить за тебя всегда я рад -
   Пью за твое здоровье,
   Что много лет уже подряд
   Я делаю с любовью!
  
   Ты от рождения росла
   Краса среди красавиц.
   Такою ты всегда была -
   Легко тебя мне славить !
  
   А ты взрослеешь день за днем,
   Меняя роста меру...
   Все больше я в тебя влюблен
   И не теряю веру -
  
   Пить буду долго за тебя,
   Не нужно ставить точку...
   И буду пить, тебя любя,
   Пока не выпью бочку !
   23 апреля 2001 года
  
   ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ !
   Пятнадцать лет ! Пятнадцать лет !
   Весьма торжественная дата.
   Твое явление на свет
   С восторгом я воспел когда-то...
  
  
  
   Все пожелания мои
   Сбываются по мере роста.
   И вечные слова любви
   Сказать тебе легко и просто.
  
   Когда б не старым и седым,
   А парнем ловким, молодым,
   Я б по своей и Божьей воле
   С тобой в одной учился школе -
  
   Тебя увидев - прибалдел !
   К тебе бы тут же подлетел:
   “Катюша, если ты не прочь,
   С испанским я могу помочь !”
  
   Я взял бы тяжкий ранец твой,
   И с ним ходил бы за тобой...
   Сказал бы: “На дворе не лето,
   А ты по-летнему одета !
  
   Боюсь, ты можешь заболеть -
   Тебе бы теплое одеть !
   И вот еще какое дело:
   На ланч ты очень мало съела !”
  
   А ты в ответ на ту беседу:
   “Вы сговорились, что ли, с дедом ?
   Какие мальчики зануды !
   Ходить по-зимнему не буду !
   А может быть, ты просто дед,
   Который мальчиком одет ?”
  
   И понял я: не мой сезон,
   Быть молодым мне не резон:
   Когда бы я помолодел,
   Я б этих внучек не имел !
  
  
  
   “Я не согласен !” - я кричу -
   Быть дедом Катиным хочу !
   И чтобы Машу рядом
   Я видел зорким взглядом !
  
   И чтобы стать вам предком -
   Прадедом вашим деткам !
   Я выражаюсь ясно ?
   И бабушка согласна !”
  
   Я пил за вас ,что было сил,
   Но в бочке далеко до дна -
   До половины не допил
   Сухого терпкого вина !
  
   Не буду ставить точку,
   Пока не выпью бочку!
   За Катины сто двадцать лет,
   И за ее здоровье !
   Я это делаю всегда
   К вину и к ней с любовью !
   23 апреля 2002 года
  
   ДАВНЫМ - ДАВНО
  
   К пятилетнему юбилею Катюши.
   23 апреля 1992 года
  
   Знакомой песни слышу звуки,
   Но спеть сейчас хочу ее на новый лад -
   О том, как нам достались внуки
   Давным - давно, порядком лет тому назад !
  
   Был дед совсем не выпивоха -
   Дня три подряд он мог ни капельки не пить !
   И накопил деньжат неплохо,
   Чтоб в “Юбилее” нашу Машеньку купить !
  
   Как быстро время пробежало -
   Росла Машуля всей округе напоказ,
   Но ей сестренки не хватало,
   И на Катюшу Маша выдала заказ !
  
   Решили все-таки братишку
   Почти задаром в “Юбилее” раздобыть,
   Но шалунишку-крикунишку
   Мы не смогли бы, как Катюшу, полюбить !
  
   Давным-давно принес на ручках
   И подарил Катюшу маме с папой дед,
   И рад, что выбрал эту внучку
   Давным-давно, тому назад уже пять лет !
  
   Мы любим Катеньку родную,
   Ее любить, надеюсь, долго суждено.
   Сейчас я Катю расцелую -
   Не целовал давным-давно, давным-давно !
  
   Звучит в мелодии победа.
   От Маши с Катенькой в ответ услышать рад,
   Как внучки выбирали деда -
   Давным-давно, давным-давно - сто лет назад !
  
   ДЕСЯТИКЛАССНИЦЕ
  
   Понятно стало мне сейчас,
   (И бабушка согласная):
   Ты перешла в десятый класс -
   Но девка - первоклассная !
  
   13 июня 2002 года
  
  
  
   В М Е С Т О З А К Л Ю Ч Е Н И Я
  
   Последнее стихотворение на этих стрницах требует пояснения. Оно было написано к моему пятидесятилетию и называлось “Этапный эпикриз”. “Эпикриз” - это медицинский термин, означачающий “итог”. Эпикриз может быть выписным - при окончании лечения, посмертным - если лечение оказалось неудачным в силу различных обстоятельств, или этапным, когда лечебный процесс продолжается, и намечаются пути дальнейшего взаимодействия с подопечным. ДЦП - детский церебральный паралич, одной из причин которого может быть неправильное положение плода в утробе матери. Илюша Шлепаков занимался лечением детей с этой патологией. И еще. Аленка познакомилась с Сашей в ленинградском метро. Надеюсь, что остальное в пояснении не нуждается.
  
  
  
   ЭТАПНЫЙ ЭПИКРИЗ
  
   Что сказать про тот короткий миг,
   В утешенье названный “полвека” ?
   Не скажу, что многого достиг,
   Но с удачей знаться я привык -
   Что вполне достойно человека.
  
   Повезло мне здорово с родными -
   Добрыми, сердечными, простыми...
   Воплотив весь опыт поколений,
   Хромосомы все собрали в генах,
  
   Мне их полноценно передав,
   Поселив в меня веселый нрав...
   И теперь, задуматься лишь стоит,
   Рад, что “предлежал” я головою,
   С ДЦП к Илюше не попав...
   В юности, мальчишкой беззаботным,
   Угадал я по сердцу работу.
   Овладел, и стал мастеровым,
   С именем, достаточно известным -
   В основном, в кругу довольно тесном...
   Жаль, конечно, что не с мировым...
  
   И еще удача в том моя,
   Что на Шаре, густо населенном,
   Оказавшись в женщину влюбленным,
   Безответным не остался я ...
  
   Позже мне случилось быть влюбленным
   В девочку по имени Алена.
   Может быть, другою быть могла бы,
   Но ни в этой жизни, и ни в той
   Мне не нужно девочки иной...
  
   Зятя, раздобытого хитро,
   Извлеченного из недр планеты нашей,
   Я люблю и называю Сашей...
   Рад, что в Ленинграде есть метро...
  
   Я непьющий. И из всех получек
   Накопил я денег, и потом
   Приобрел двух лучших в мире внучек -
   Каждый дед всегда уверен в том !
  
   От любви не требуют поруки,
   Но жива традиция веков,
   Чтобы наши выросшие внуки
   Знали : дед их - лучший из дедов...
  
  
  
  
  
  
   В жизни тем еще удачлив я,
   Что вокруг любимые друзья.
   Выбраны без чинопочитаний,
   Мне милы они и хороши
   Не для воплощения желаний -
   Для отдохновения души...
  
   Что грешить - здоровье в теле было
И почти на все хватало силы -
   Не обременял своих коллег...
   Хоть учил давно и твердо знаю -
   Медицина сплошь передовая -
   Мне бы с ней не знаться целый век !
  
   Что ж сказать про тот короткий век,
   В утешенье названный “полвека” ?
   Кажется, стал просто человеком...
   Выпьем ! Или я не человек ?
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   О Г Л А В Л Е Н И Е
  
   ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ......................... 3
   ПЕРВЫЕ ШАГИ....................................... 3
   В поисках работы........................... 9
   Опять учим английский.................... 12
   В научной лаборатории
   (первая работа в Америке)................. 15
   ПЯТЫЙ ПУНКТ...................................... 28
   О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ
   “ДЕТСКОГО” И “ВЗРОСЛОГО” МОЗГА....... 45
   Внучки........................................ 45
   Почему наши внуки постигают
   английский быстрее и лучше нас?...... 53
   Особенности мозга Ленина -
   выдумка ли это?.............................. 57
   УЧЕНЬЕ - СВЕТ....................................... 64
   Уроки жизни.................................. 64
   Мы покупаем машину...................... 67
   Школьные уроки............................. 71
   Наши учителя.................................. 77
   ЕЩЕ НЕМНОГО ОБ УЧЕНЫХ И ВЛАСТИ..... 88
   СТУДЕНТЫ И ПРОФЕССОРА..................... 95
   СУБЪЕКТИВНЫЕ ЗАМЕТКИ ОБ
   АМЕРИКАНСКОЙ МЕДИЦИНЕ..................... 107
   МОИ БОЛЬНЫЕ......................................... 120
   РИФМЫ..................................................... 147
   Всем............................................ 147
   Семейная хроника
   Жене............................................ 176
   Дочке........................................... 178
   Зятю............................................. 182
   Внучкам - порозень и вместе
   Машеньке...................................... 186
   Катюше......................................... 195
   ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.............................. 208
   Этапный эпикриз............................ 208
  

12

  
  
  
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"