Я помню себя с раннего детства. Когда, повзрослев, я напоминал маме некоторые события прошлого, она не могла поверить, что эти подробности не "с чужого голоса". Между тем, эти картинки живут в моей памяти красочно и ярко, и я с удовольствием рассказывал о памятном моей дочке Алене и внучкам Машеньке и Катюше. Правда, сейчас их навряд ли усадишь слушать "дедушкины сказки", но когда они были маленькими -
не было более благодарных слушателей...
Мой папа был врачом и в предвоенные годы работал в учреждении со странной аббревиатурой: "УДОС", что на человеческий язык переводилось как "Управление домами отдыха и санаториями". Все происходило в прекрасных местах Ленинградской области - Петергофе, Толмачево и Красном Валу. Мои реминисценции начинаются с Толмачево, где мне было два с половиной - три года.
В грозу
Дом отдыха "1-го Мая" в Толмачево находился примерно в двух километрах от железнодорожной станции, на высоком месте.
Почти каждый вечер в доме отдыха показывали фильмы, которые привозили из Ленинграда поездом. Встречал этот поезд и доставлял коробки с пленками на место киномеханик. Для этой цели он пользовался лошадкой, запряженной в телегу. Моя любовь к лошадям была безмерной, а с киномехаником мы дружили. Мама разрешала мне участвовать в таких поездках, и удовольствие, которое я испытывал, было ни с чем несравнимо. Если на мою долю выпадало еще подержать в руках вожжи ("поправить лошадкой") -
МАМА ДОРА, 1926 год
я бывал просто счастлив.
Однажды, на обратном пути со станции, мы попали в страшную грозу - с ливнем, громом и молниями. Дорога шла через лесок, в котором мы встретили бежавшую навстречу перепуганную маму. Она села в нашу телегу и пыталась укрыть меня от дождя. Мама боялась грозы и при каждом громовом раскате закрывала глаза и прижималась ко мне. Уловив, что маме страшно, я произнес коронную фразу: "Мамочка, не бойся, ведь я с тобой!" Мама сомневалась, что я могу это помнить...
На спортивной площадке
На территории дома отдыха располагалась спортивная площадка. Я не помню всего ее оборудования, но одним из атрибутов была П-образная стойка, верхняя перекладина которой находилась на уровне второго этажа. К этой перекладине была приставлена и закреплена лестница, а также достигавшие земли шест и канат. Много раз я наблюдал, как отдыхающие-мужчины поднимались по этой лестнице под самую перекладину, перебирались на канат или шест и под восторженные приветствия зрителей спускались на землю. Мне очень хотелось повторить этот подвиг, и я нашел подходящий момент. Кто-то из отдыхающих обнаружил меня на середине лестницы и побежал сообщить папе. К появлению папы я уже достиг вершины. Папа понимал, что при попытке спуститься я непременно "проскользну" между достаточно далеко отстоящими одна от другой ступенями. Папа просил меня не двигаться, чтобы "не спугнуть птичку". Пока я пытался эту птичку обнаружить, папа добрался до меня и торжественно спустил на землю. Зрители аплодировали. Папа здорово меня нашлепал. Я плакал и приговаривал: "А еще говорят, что любят своего ребенка!"
ПАПА РУНЯ, 1936 год
Конфликт
Вблизи от дома отдыха было здание филиала института Турнера. Там жили дети с заболеваниями опорно-двигательного аппарата. Мальчишки сотрудников дома отдыха почему-то не ладили с ними. У меня был трехколесный велосипед. Однажды я оказался у ворот института на велосипеде и в окружении своих товарищей. У ограды расположились "противники". Один из них держал в руках камень и угрожал разбить мне голову, если я приближусь... Друзья подбадривали меня, и я двинулся вперед. Брошенный камень рассек мне кожу точно посредине лба, на границе с волосистой частью. Кровь залила глаза и лицо. И друзья, и противники разбежались, а я с трудом добрался домой. Долгие годы шрам напоминал мне об этом эпизоде.
Гости
В Толмачево мы жили в большой квартире. Летом к нам приезжали родные и знакомые и оставались на некоторое время в нашей обители. Я особенно любил папину сестру - тетю Инну, которую папа и я почему-то называли "Инна-Пупочка" или просто "Пупочка". Она рассказывала мне сказки, и обычно мы жили в полной гармонии, хотя иногда ссорились. Причин для этих ссор я не помню, могу только предполагать. Тетя Инна была патологической чистюлей. Она следила, чтобы все мыли руки, проветривали комнаты и были предельно аккуратными. Очевидно, именно в этих вопросах у нас существовали разногласия. Во время одной из таких размолвок я заявил Пупочке: "Уходи в темный лес и пусть тебя съедят серые волки!" Не говоря ни слова, тетя Инна накинула на себя кофту и вышла за дверь. Я с ужасом смотрел, как она спускается по лестнице. На улице была непроглядная тьма. Мне представилась кровавая картина поедания тети страшными волками, и я закричал: "Пупочка, я пошутил!"
Нашим гостем бывал мамин дальний родственник - молодой парень Миша. Спальных мест нехватало, и Миша спал на верхней части дивана, которая устанавливалась на полу. Этот своеобразный матрас называли "таратайкой", а Миша соответственно проходил под именем "Миша-таратайкин". Когда приезд Пупочки совпадал с приездом Миши, начинался цирк. Пупочка требовала, чтобы Миша каждое утро выносил свою "таратайку" во двор и выколачивал ее. Однажды я увидел хохочущую маму, которая смотрела в окно. Из окна открывался вид на задний двор. На заднем дворе на своей "таратайке" возлежал Миша. Рядом валялась бездействующая "выбивалка". Отлежав положенное для выколочивания пыли время, Миша встал и понес в дом свою "таратайку". Мама говорила, что такую картину можно наблюдать ежедневно...
Когда началась война с Финляндией, Миша ушел добровольцем на фронт. Было ему девятнадцать лет и он был хорошим лыжником. Их лыжную команду построили на стадионе и предложили: "Кто хочет добровольцем на фронт - шаг вперед!" Шагнули все... Миша был убит "кукушкой"...
Когда уши мешают
В толмачевской квартире была большая терраса. Ограда террасы выглядела фигурной. Каждые две соседние балясины образовывали ромбовидное окошко. Как-то я здорово потрудился и достиг цели - просунул голову в это пространство. Уши оказались лишней деталью: вытащить голову я не мог...Я был здорово напуган и ревел что было мочи. Мама и бабушка суетились вокруг, но помочь не могли. Вызвали папу, он воспользовался небольшим люфтом балясин, раздвинул их и вызволил меня из плена. Папа всегда казался мне всемогущим, и я обожал его.
"Враг народа"
Я помню фамилию папиного начальника - Нечаев. Мы дружили с его сыном, моим ровесником. Во время очередной семейной встречи Нечаев-папа показал нам настоящий пистолет и, к нашему восторгу, произвел несколько выстрелов прямо в комнате, направив их в пол...Когда, некоторое время спустя, он был арестован, папу обвинили в том, что он "якшался с врагом народа". По счастью, это не имело последствий для папы. А мне обвинения так и не предъявили...
Красный Вал
В ноябре 1936-го года папа получил повышение и был переведен на работу в санаторий "Красный Вал". Даты, конечно, я не помню - посмотрел в сохранившихся документах. При этом с удивлением обнаружил, что в Толмачево мы жили всего полтора года. Мне казалось, что дольше...
В Красном Валу застала нас война. Отсюда, на следующий день после ее начала, ушел на фронт папа. Об этом прекрасном уголке Лужского района Ленинградской области я мечтал в далекой Сибири, где мы с мамой и сестрой провели немного более трех лет эвакуации...
Я оказался в этих местах спустя тридцать лет. Попав в командировку в Лужскую больницу и быстро справившись с работой, я решил воспользоваться случаем. До Красного Вала было восемнадцать километров. Двенадцать из них можно было проехать на автобусе, идущим на Псков, а шесть - пройти пешком. Именно так я и поступил. Я шел по знакомым с детства местам и не нуждался в проводнике. Все было узнаваемо, и только масштабность изменилась: я впервые реально ощутил значение выражения "когда деревья были большими"...
И вот въезд на территорию санатория. Он обозначен двумя белыми каменными столбами, известными под названием "Белые ворота". Я шагнул через эти ворота и... "впал в детство"...
Санаторий "Красный Вал" расположен на высоте 600 метров над уровнем моря, на берегу Череменецкого озера. Оно вытянуто на восемнадцать километров, а ширина его - километра три...
Мы жили в бывшей помещичьей усадьбе - белокаменном трехэтажном доме с широким крыльцом и колоннами, который по санаторной терминологии назывался "главное здание". В "крыльях" дома располагались медицинские службы и аптека. Перед фасадом здания с двух сторон возвышались хозяйственные корпуса, где функционировали почта, парикмахерская, жилье сотрудников. На некотором удалении были гараж и конюшня, водолечебница и три собственно санаторных корпуса, в которых размещались отдыхающие. За главным зданием начинался спуск к озеру. Под горкой раскинулась обширная площадь. В центре ее находился фонтан. С одной стороны от него было здание столовой с кухней и клубом, а с другой - оркестровая раковина и киоск, в котором летом продавались квас и мороженое. От площади шла аллея, украшенная фигурами девушки с веслом, юноши с диском и прочими скульптурными изысками. Эта аллея вела к озеру. Следует добавить, что существовало спортивное поле (не решаюсь назвать его стадионом) с открытой эстрадой. На поле летом играли в волейбол, а зимой оно превращалось в каток с музыкой и освещением. Здесь можно было взять напрокат лыжи, коньки и финские сани. На отдалении, за перелеском, существовала "рабочая столовая" и деревенская кузница. Все это великолепие было украшено прозрачным сосновым и смешанным лесом, а на берегу озера работала лодочная станция и два оборудованных пляжа - женский и мужской.
Все красновальские события, которые помнятся, проходили на фоне описанной диспозиции и, естественно, я был в центре этих событий.
Я освоился быстро и приобрел множество друзей - как среди сверстников, так и среди взрослых, которые были "при должности". Это были извозчики и шофера. Моя любовь к лошадям и машинам была основой этой дружбы.
В кузнице и верхом
Папа отдыхал в Кисловодске. На обратном пути он ехал через Москву и купил мне детский двухколесный велосипед. В Ленинграде сделать такое приобретение было сложно. Я освоил машину быстро и гонял по территории целыми днями. Мои колени никогда не заживали. Когда велосипед мне поднадоел, у меня созрел план, который был успешно реализован.
Было известно, что мальчишки из соседней деревни - частые посетители конюшни. Летом они выезжали на лошадях "в ночное" и пасли их до утра. Это само по себе было предметом зависти, как недоступное мне мероприятие с сидением у костра, приготовлением печеной картошки, рассказами страшных историй...
Существовал и дневной вариант. Те же ребята гоняли лошадок в кузницу для смены подков. Я стал заезжать в кузницу ежедневно, и мое терпение было вознаграждено. Однажды я застал там группу мальчишек, пригнавших лошадей. Переговоры были недолгими и успешными: я поменял свой велосипед на лошадку и, когда она была подкована, мы отправились на конюшню. Обмен был временным, на одну поездку. Я помню, что "лошадка" была здоровенным конем (как мне казалось с высоты моего пятилетнего возраста) по кличке "Баян". Это имя я запомнил на всю жизнь. Ребята подсадили меня, дали мне в руки уздечку, и мы тронулись в путь. Я сидел на остром хребте "Баяна", ноги мои выворачивались из тазобедренных суставов, охватывая необъятные бока животного, было неуютно и больно, но я был счастлив. Особую радость я испытал, когда наша кавалькада - я верхом на коне без седла, мальчишки - сменяя друг друга на моем велосипеде, обогнали моего двоюродного брата Геню, который с мамой и сестрой шли со снимаемой ими дачи к нам в гости. - "Слезай немедленно, ты упадешь!" - закричала тетя. Мне казалось, что братишка смотрит на меня с завистью. Я не отличался послушанием и на тетину команду не отреагировал. Мы поехали дальше. Теоретически все могло окончиться благополучно, если бы мы не свернули на лесную тропинку... Деревья подступали к ней с двух сторон, и мне удалось доехать до первой ветки, которая перекидывалась через тропинку на уровне моего подбородка. Пригнуться я не успел, ветка угодила мне в лицо, и я очутился на земле - плачущий от боли в руке, грязный и несчастный... "Не реви, смотри, как надо!" - кто-то из ребят вскочил на коня, кто-то сел на велосипед, и они показали мне, как надо... А я поплелся следом на конюшню, поддерживая травмированную левую руку неповрежденной правой, рукавом вытирая слезы...
Мои родственники добрались до нашего дома раньше меня и проинформировали родителей о встрече. Папа понимал, что добром поездка не кончится и встретил меня в районе конюшни. Он нашлепал меня второй (и последний!) раз в жизни и подставил мою руку под струю холодной воды. Стало легче на короткое время. Потом мы поехали в Лугу, сделали рентгенограмму, обнаружили перелом обеих костей предплечья. Тетя, которую я не послушался, отвезла меня в Ленинград, в институт травматологии, где работал ее муж, папин брат - профессор Григорий Яковлевич Эпштейн. Его не было в городе, и мною занималась Анна Ивановна Томб. Она прекрасно выполнила работу. Много лет спустя она оказалась сотрудницей Первого Ленинградского медицинского института, где я учился. Мне удалось продемонстрировать ей отдаленный результат лечения.
-.-.-.-.-.-.-.-.-
Когда я рассказывал эту историю моей четырехлетней в то время внучке Катеньке, она просила объяснить ей несколько непонятных вещей.
- "Почему ты взял одну лошадку, а не две? Ты мог
бы стать одной ногой на одну лошадку, а другой
ногой - на вторую..."
Я объяснил, что мне и одной было многовато, а на двух сразу и стоя ездят только в цирке...
- "Почему ты не уцепился за ветку? Я бы зацепилась!"
Пришлось признаться, что я был не таким ловким и зацепиться не смог...
- "Почему папа тебя нашлепал, когда тебе и так было больно?"
- "Чтобы я запомнил, что садиться на лошадку таким маленьким мальчикам нельзя..."
- "Почему?"
- "Чтобы не упасть еще раз и не сломать другую руку или ногу..."
Эта история вошла в "золотой" семейный фонд и была неоднократно востребована...
У ларька
Ларек под горкой у фонтана обладал для меня притягательной силой. Я упоминал, что в летний сезон там продавались квас и мороженое. Квас был очень вкусным, особенно с утра. Потом продавец, дядя Ваня, периодически делал перерыв и закрывал ставни. Внутри ларька что-то булькало, и кто-то из взрослых
СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
Толмачово, 1934 год
пояснил мне, что дядя Ваня разбавляет квас водой... Потом ставни открывались, и торговля продолжалась. К вечеру можно было обнаружить, что вкус кваса менялся - не в лучшую сторону... У ларька всегда толпился народ, и я часто бывал частью этой толпы. Интересно было наблюдать процедуру приготовления порций холодной сладости. Процедура была довольно сложной. Дядя Ваня брал в руку специальную машинку и закладывал в нее первую круглую вафлю. Затем другой рукой брал длинную ложку с полусферическим черпаком, обмакивал ее в чашу с водой и зачерпывал мороженое из специального большого бидона. Он укладывал эту шарообразную массу на ранее помещенную в машинку вафлю, прикрывал ее второй вафлей, нажимал на какую-то кнопку, и готовая порция оказывалась в руках покупателя. Один шарик мороженого стоил двадцать копеек. Заказать можно было и двойную, и тройную порцию...
У меня был двоякий интерес в этих наблюдениях. Дело в том, что на каждой вафле было выдавлено женское или мужское имя: "Коля", "Вася", "Петя", "Клава"... А я ждал, когда же появится имя "Изя"... Дядя Ваня обещал привести такие вафли, но сделать это ему так и не удалось. А я расспрашивал каждого очередного покупателя, не попалась ли ему вафля с моим именем... Многие мне сочувствовали и угощали мороженым, что и было второй целью моего дежурства у ларька. Так продолжалось до тех пор, пока один добрый дядя не купил мне сразу шесть порций. Папа выяснил причину моей внезапной ангины и объяснил всю порочность моих дежурств, которые были прекращены...
Прошло много времени прежде, чем я уловил причину отсутствия моего имени на вафлях...
Самодеятельность
Заведующим клубом был приветливый человек по фамилии Парецкий. В его ведении находился киноконцертный зал, и он был ответственным за демонстрацию фильмов, приглашение артистов и проведение концертов, а также за организацию самодеятельности силами отдыхающих.
Смена отдыхающих осуществлялась большими заездами. Я не знаю, сколько человек было в каждой смене, но было их порядочно. Из Луги их доставляли санаторными автобусами к "главному зданию". Там проходила регистрация и распределение по корпусам. Затем багаж укладывался в телеги, и лошадиная тяга доставляла вещи к месту поселения. Это были удачные дни для меня - я участвовал в перевозках в качестве помощника извозчика. Вскоре каждая новая смена, под руководством Парецкого, начинала подготовку прощального концерта самодеятельности.
Я бывал непременным участником таких концертов. Музыкальные группы предлагали мне роль дирижера. Их не волновало отсутствие слуха и чувства ритма. На мои дирижерские усилия музыканты внимания не обращали - важным было присутствие ребенка.
В ту пору в моде было построение физкультурных пирамид. Моя роль бывала однозначной: я становился на четвереньки впереди пирамиды и старательно пытался придать одной ноге горизонтальное положение, повернув голову в сторону зрителей.
В театрализованной постановке песни "Раскинулось море широко", я сидел вместе с исполнителями, все мы были в морской форме, и каждый занимался своим делом: я, например, делал вид, будто что-то шью...
Бывали и другие самодеятельные концерты, исполнителями в которых выступали дети сотрудников санатория. Подготовка была индивидуальной. Режиссером и заведующей литературной частью для меня была мама. Меня ставили на стул, и я читал стихи... Одно такое стихотворение я помню до сих пор. Оно очень характерно для времени и места действия. Имени автора я не знаю, а звучало оно так:
Елка - не елка... Пень - не пень...
Почему же человеческая тень?
Наш пограничник взводит курок,
Медленным шагом к тени идет...
Что же он видит? Пред ним на земле
Старая бабушка, горб на спине...
- "Что же ты, бабушка, здесь лежишь?
Что же ты, бабушка, ничего не говоришь?" -
Вместо ответа выстрел раздался!
Наш пограничник упал, приподнялся,
Смотрит вокруг - а старушки уж нет,
Старой старушки простыл уж и след...
Он перепрыгнул большую канаву
И прибежал на родную заставу.
Там командиру он все рассказал,
Тот ему ногу перевязал,
Поднял отряд и за ней побежал!
К вечеру бабушку эту нашли,
И на заставу ее привели.
Начался обыск. Такая картина:
Вышло, что бабушка - это мужчина!
А попозднее и горб был открыт -
В этом горбу лежал динамит!
Я говорю всем врагам наперед:
Нашу границу никто не пройдет!!!
В этом месте я делал энергичный жест рукой, как учила меня мама, и каждому было ясно: враг не пройдет!
Одни и те же артисты периодически приезжали повторно. Любимым был номер, который назывался "Борьба двух нанайцев"". Его исполнял один человек, и это я мог смотреть бесконечно. Нравились мне ксилофонисты братья Липянские. Особенно привлекательным было участие в группе мальчика, который казался чуть старше меня. Но мой восторг принадлежал даме-декламатору. У нее не было одной руки, что скрывала широкая накидка. Она читала одну и ту же поэму о том, как некий юноша был осужден царем на казнь. Его мама обещала вымолить пощаду у царя. Если он будет прощен - она накинет белое покрывало, в случае неудачи - черное... По каким-то идейным соображениям к царю она не пошла, но накинула белое покрывало... Я помню заключительные строки поэмы: "Так лгать могла лишь только мать, чтоб сын не дрогнул перед казнью!" Мне кажется, поэма так и называлась: "Белое покрывало".
Я видел многократно, как артистам на сцену кидают букеты цветов. В очередной приезд актрисы я решил сделать ей приятное. Концерт проходил на летней эстраде, позади которой начинался лес. Пока шел номер, я сбегал на опушку и нарвал или, точнее, наломал порядочный "букет" бузины. Когда я кинул "букет" на сцену - возмущению отдыхающих не было предела. Папа ходил извиняться, а я долго не мог понять, что бузина не самые подходящие цветы для актрисы... После этого эпизода каждый концерт Парецкий предварял вступительным словом и просил зрителей "не делать так, как Изя..." И он неизменно рассказывал, как поступил Изя. Все оборачивались в мою сторону. Я не помню, было ли мне стыдно... Наверное, было.
"Рамку, сапожник!"
Во время киносеанса этот возглас означал, что исчезла четкость изображения на экране, а киномеханик не отреагировал вовремя. В санаторном
клубе он звучал довольно часто. Фильмы демонстрировали несколько раз в неделю, каждый раз по два сеанса - в шесть и восемь часов вечера. Ребятню пускали на первый сеанс и бесплатно. Дети занимали первые ряды, а некоторые не садились. Считалось, что чем ближе к экрану - тем лучше. Поэтому стоять у рампы и смотреть на экран в глубине сцены, было привилегией самых ловких. В то время еще не было фильмов, которые запрещалось смотреть "детям до шестнадцати лет". Тем более нельзя было представить предупреждение о том, что картина содержит "сцены насилия, эротические сцены и ненормативную лексику". Фильмы были исключительно советские, а так как их выпускалось не так уж много, они шли повторно почти в каждой смене. При каждом просмотре фильма "Чепаев" дети кричали "Ура!" при появлении красной конницы, спешившей на выручку "нашим". Многие, и я в том числе, надеялись, что при каком-то повторе помощь придет вовремя и герой не утонет... Мы играли в Чепаева, и всегда игра заканчивалась лучше, чем фильм. Я помню довоенные картины: "Доктор Калюжный"; "Ошибка инженера Кочина"; "Девушка с характером", "Волга-Волга", "Ленин в октябре" и многие другие.
На каждом сеансе фильмы демонстрировались по частям, которых обычно было 10-12. После окончания каждой включался свет, и зрители ждали, пока киномеханик менял просмотренную часть на следующую. Все было достаточно примитивно и здорово интересно. Таким и помнится.
Ленинградский троллейбус
Во второй половине тридцатых годов, более точной даты я не помню, ленинградцы получили подарок: по нескольким городским линиям стали курсировать троллейбусы. Прокатиться на троллейбусе стало заветной мечтой, но мы оставались в Красном Валу. Когда по каким-то делам мы с мамой оказались в городе, муж бабушкиной сестры, дядя Лазарь, взялся за осуществление моего заветного желания. Я не был разочарован: бесшумные машины быстро набирали скорость, плавно тормозили, мягко пружинили на выбоинах. Окна троллейбуса открывали прекрасный обзор... Выходить не хотелось, и мы кружили по городу от одной конечной остановки до другой и снова повторяли маршрут. Мы были так увлечены, что продолжали поездку, пока я не оскандалился, о чем вспоминать неприятно. Был доставлен домой и приведен в порядок. Несмотря ни на что, впечатления о новом виде транспорта, в конечном итоге, остались самые добрые.
Прошло некоторое время, и неприятная весть достигла нашей красновальской глубинки: на одном из маршрутов водитель не справился с управлением и троллейбус, опрокинув ограду, упал в реку Фонтанку. Были ли жертвы - мы не знали, но папа, помня о моих интересах, рассказал, что в санаторий поступило несколько человек, переживших эту катастрофу. И самое главное: среди них находится женщина-летчик! Нашел я ее довольно быстро - недаром моими друзьями были все извозчики и шофера Красного Вала. Сейчас я думаю, что здорово подпортил ей отдых. Я не отставал от нее ни на шаг. Она рассказывала мне про историю с троллейбусом, как все произошло, и как она спаслась... Она рассказывала мне про летную школу и про полеты, и на какой высоте, и с какой скоростью, и какие бывают типы самолетов... Не могу вспомнить все вопросы, которые пришли мне в голову, чтобы задать этой терпеливой женщине. Дальше было еще интересней. Выяснилось, что у нее есть жених. Этот жених владеет мотоциклом, что было редкостью в те годы. И это еще не все: он обещал навестить невесту и должен приехать в Красный Вал на мотоцикле! Немедленно было получено обещание, что он меня прокатит... После этого я ждал приезда жениха, пожалуй, с большим нетерпением, чем невеста. Каждый день начинался с вопроса: "Не приехал?"
Наконец, наступил долгожданный день. Как выглядел жених - не запомнилось, но мотоцикл был великолепен: он блестел своими никелированными частями и вкусно пах кожей и бензином.
Случилось так, что моя поездка началась на глазах моего двоюродного брата Гени. Я был усажен впереди мотоциклиста. Его руки, лежавшие на руле, служили для меня надежной оградой. Сказать по правде, сидеть было еще неудобнее, чем на лошади без седла, но я был наверху блаженства!
Геня не преминул сообщить маме о моей поездке. Встревоженная мама вышла на крыльцо, и они с Геней ждали моего возвращения. Вечером мама рассказывала папе, что когда во время поездки вдали раздался протяжный крик, Геня высказал предположение: "Наверное, это упал Изя..." Но на этот раз все закончилось благополучно.
"Мой родной двоюродный брат..."
Когда мне исполнилось пятьдесят лет, собрались гости. Каждому из приглашенных было написано по незамысловатой стихотворной строфе. Гене, которого я уже упоминал, были посвящены такие строчки:
"Мой родной двоюродный брат!
Мы знакомы пятьдесят.
Появился я зимой,
Вскоре следом за тобой...
Хоть отцы родными были -
Мы двоюродными прослыли...
Но так могу сказать я:
Мы все ж родные братья!
Близки с тобой по духу -
Нам ни пера, ни пуху!"
Геня, которого близкие называли "Генаша", был старше меня на год и пользовался у меня непререкаемым авторитетом. Он очень рано научился читать, посещал группу по изучению немецкого языка и по всем вопросам имел свое мнение. Семья Гениного папы, моего дяди, жила в Ленинграде на Петроградской стороне, на улице Куйбышева. Я очень любил бывать в гостях у Гени как в Ленинграде, так и в Красном Валу. Его семья обычно снимала здесь дачу на хуторе, на берегу реки Быстрицы. На противоположном берегу реки стоял дом, хозяева которого продавали фрукты из своего сада. Этот дом почему-то называли "хижиной дяди Тома". Остаться ночевать у Гени было настоящим праздником, который далеко не всегда поощрялся моей мамой.
В довоенные годы оба мы были мальчиками более чем средней упитанности. Этому способствовали наши мамы, которые считали, что здоровый ребенок - это толстый ребенок. На почве избыточного кормления возникали конфликты. "Пока все не съешь - гулять не пойдешь!" - говорила мама. Летом мы с Геней решали эту проблему своеобразно.
Под окнами одной из комнат в нашей красновальской квартире был небольшой садик. Нас оставляли за столом с обязательной для поедания порцией еды. Стоило мамам отвернуться, как за окно летели котлеты, или бутерброды, выливались молоко, суп и многое другое... Птицы собирались под окнами и устраивали там веселый гомон. И мамы были довольны скоростью выполненного задания...
Забегая вперед, скажу: прошло немного времени, и жизнь научила нас, что подобное безобразие недопустимо. Но об этом позже.
В один прекрасный летний вечер Геня собрался уходить к себе на дачу. Я просил разрешения пойти к нему ночевать, но разрешения не получил. Пошел его провожать. Кому-то из нас пришло в голову, что можно обойтись и без разрешения... По дороге шла вся семья братишки, а я пробирался параллельной лесной тропинкой. На этот раз причиной моего падения был корень дерева. И снова повреждена была многострадальная левая рука. Я упал на открытую консервную банку, которая здорово рассекла мне мягкие ткани кисти. На мой крик прибежал Геня, мы приложили лист лопуха к кровоточащей ране и побежали в ближайший санаторный корпус к дежурной сестре. - "Промойте рану перекисью водорода и смажьте йодом, пожалуйста" - сказал сестре Геня. А я добавил: - "Сделайте, как он говорит. Он знает, у него папа - профессор..."
Ночевать я пошел домой.
Многие детские годы шрам на кисти служил мне ориентиром для отличия левой руки от правой... Сохранился он и сейчас.
"Преступление" и наказание...
Вблизи санатория на берегу того же озера располагались еще две бывшие помещичьи усадьбы, сохранившие свои дореволюционные названия: дача Львова и Марусина дача. Вторую из них правильнее было бы называть дача Марусина, по фамилии прежнего владельца. Но в моем детском восприятии это была дача некой Маруси. Обе дачи функционировали как дома отдыха. Летом устраивались соревнования по волейболу между отдыхающими этих учреждений и санатория.
По соседству был и пионерский лагерь. Время от времени можно было увидеть, как дети стройными рядами, с барабаном и фанфарами, шли к озеру купаться. Мне нравилась их форма и строй. Еще было известно, что в лагере периодически проводятся пионерские костры. Очень хотелось побывать на этом празднике, который был мне незнаком, но представлялся загадочным и интересным. Посещение костра откладывалось из-за позднего времени его проведения - мне пора было пребывать в постели.
Наконец, родители согласились сделать исключение и перенести время отхода ко сну. Я заслужил это разрешение трудно дающимся мне послушанием и примерным поведением. Для этого необходимо было, среди прочего, соблюдать несколько запретов: не садиться больше верхом на лошадь, не кататься на мотоцикле, не купаться в озере и реке без взрослых...
Речка Быстрица была очень живописна. В нижнем своем течении она пролегала между высокими песчаными берегами с множеством ласточкиных гнезд и была мелководной. Выше по течению стояла плотина и работала гидроэлектростанция. Перед плотиной река выглядела полноводной и широкой.
Утром, в день предстоящего лагерного праздника, мы с мальчишками играли в свои боевые игры. Кто-то предложил сгонять на Марусину дачу, посмотреть на жившего там в клетке медведя. Я, конечно, не хотел отставать от компании. Существовала одна проблема: по дороге нужно было перейти вброд Быстрицу, мелководную в месте перехода. Размышлял я недолго, и водная преграда была успешно преодолена.
Вечером мама собирала меня для похода на лагерный костер. Я сидел на столе, а мама помогала натягивать чулки. Что на меня нашло - до сих пор не могу понять. "Мамочка, - сказал я, - я сегодня переходил Быстрицу, но там было мелко и больше я никогда не буду..." Понятно, что в лагерь в тот вечер я не попал. Слезы и клятвы не помогли.
Вывод из этого эпизода созрел у меня, очевидно, позже: откровенность дело хорошее, но не безобидное, и здорово, если родители придерживаются взглядов Макаренко...
В парикмахерской
Дядя Лева, санаторный парикмахер, был длинным, как каланча. У него был велосипед с недосягаемо высоко поднятым седлом. Иногда дядя Лева позволял мне прокатиться на его велосипеде. Я просовывал ногу под раму и, скособочившись, стоя на педалях, передвигался довольно "обезьяновато" ...
Когда приходило время стрижки, я приходил в парикмахерскую самостоятельно. Инструкции по прическе были выданы мастеру заранее, папа рассчитывался позже - стрижка стоила пятьдесят копеек. Иногда приходилось ждать своей очереди. Интересно было наблюдать, как дядя Лева точит "опасную" бритву о прикрепленный к стене ремень.
Для меня на ручки кресла укладывалась доска. Я садился на нее, и моя голова оказывалась доступной обработке. Каждый раз дядя Лева спрашивал: "Как будем стричь?" И я неизменно отвечал: "Как папу - вокруг волосы, а посредине лысина". Мне было около пяти лет. Присутствующие веселились...
"На шухере"
На территории санатория был яблоневый сад. Кому он принадлежал, я не знаю, но сторож в саду имелся. Я был младшим в нашей ребячьей компании и плохо ориентировался в жизненных ситуациях. Поэтому, когда ребята сообщили мне, что собираются в сад за яблоками, я особенно не удивился и безоговорочно согласился "постоять на шухере". Я не понимал до конца значения этого термина и что входит в мои новые обязанности. Ребята просили меня сообщать об опасности, но как это сделать и откуда опасность исходит - было для меня загадкой. Поэтому, пока ребята рвали яблоки, я топтался с другой стороны забора и просто замирал, когда мимо проходили отдыхающие. Я понимал, что мы творим нечто противозаконное... Наконец, "налет" был закончен. Мальчишки перелезли через забор за пределы сада. У каждого из них за пазухой просматривался порядочный яблочный груз. Мы убежали в ближайший лесок, где был проведен дележ добычи. Досталась яблочная порция и мне... Яблоки были недозрелые - зеленые и кислые, есть их было невозможно, но дело было не в этом. Считалось, что я хорошо выполнил порученное мне дело...
Выяснение отношений началось, когда я принес домой свою часть добычи. Мама сказала мне все, что она думает по этому поводу. Но папа, вместо наказания, рассказал одну историю из своего детства. Вот эта история...
Папа родился в 1908 году в селе Ружаны, под Витебском. У него было два брата и две сестры. Когда папе исполнилось три года, умерла мама. Детей воспитывала мамина сестра, тетя Соня. Фамилия
ее мужа была Вайнкопф, он был фармацевтом, владельцем известной в Витебске аптеки. Папу назвали Рудольфом, по-домашнему - Руня. Когда папе было примерно шесть лет, он дружил с соседским мальчиком Витей Черномордиком, который был старше папы.
Папа рассказывал, что однажды они с Витей забрались на чердак соседского дома. Среди прочих запасов нашли корзиночку с яблоками и, честно разделив содержимое, с удовольствием с ним расправились. Когда они собрались ретироваться, оказалось, что кто-то запер их снаружи. Очевидно, случайно. Витя спустился с чердака по водосточной трубе, а папа не решился последовать его примеру. Дома знали о его дружбе с Витей. Тетя Соня, встревоженная долгим отсутствием папы, отправилась искать его к Черномордикам. Витя вынужден был раскрыть карты, и папу вызволили из чердачного плена...
На следующий день тетя Соня купила ровно столько яблок, сколько съел папа. Наказание заключалось в том, что отнести эти яблоки соседям и извиниться за содеянное должен был сам провинившийся...
Папа говорил, что этот урок он запомнил на всю жизнь и советовал мне запомнить его тоже. Я не забываю...
Незнакомые родные...
Отвлекусь немного от Красного Вала.
В детстве я ничего не знал о своих дедушках - ни по папиной линии, ни по маминой. Когда я стал взрослым, и завеса неизвестности была приоткрыта, я понял, что секрет не был случайным.
Дело в том, что оба моих деда жили за пределами нашей страны, о чем ребенку в этой стране знать было не обязательно.
Отец папы, Яков (Янкель) Эпштейн очутился за пределами родины не по своему желанию. Он стал жителем зарубежья вместе с одним из трех своих сыновей Ионей в 1918 или в 1919 году, когда часть Белоруссии отделилась от России и отошла к Польше. Оба они погибли во время Второй Мировой войны.
Мамин отец, Александр (Сая, Шая) Розет, покинул Россию в 1914 году и в поисках лучшей доли уехал в Америку. Его жена Берта, моя бабушка, осталась на родине с двумя детьми: пятилетней Дорой, моей будущей мамой, и трехлетним сыном Александром. Дедушка писал из Америки и приглашал их переехать к нему... Бабушка Берта не решилась. Она умерла в 1943 году в блокадном Ленинграде в возрасте пятидесяти шести лет. О судьбе деда мне ничего неизвестно. Была, правда, одна встреча, которая показалась мне знаменательной. Она произошла вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк - в 1990 или 1991 году.
Однажды по телевизору шла какая-то передача, в которой адвокаты отвечали на вопросы зрителей. Вдруг на экране появился человек, лицо которого было удивительно знакомым. Я позвал жену. Как и я, она нашла поразительное сходство выступающего с моим двоюродным братом Семой Розетом, сыном маминого брата и, соответственно, внуком дедушки Розета. Нашему изумлению не было предела, когда диктор сообщил, что выступал адвокат Розет... Найти его и уточнить родственные связи нам не удалось...
Перед тем, как мы покинули Россию, моя сестра Аня услышала историю, рассказанную бабушкиными родными . Наша общая пра-пра-пра-пра- (не знаю точно, сколько должно быть повторов) -бабушка была очень хороша собой. Жила она в годы нашествия наполеоновской армии. Один из оккупантов (возможно, пленный), лейб-медик наполеоновской армии, влюбился в нашу прабабушку, женился на ней и остался в России... Мне стал понятным генез моей картавости и желания побывать в Париже - в моих жилах есть примесь французской крови. Очевидно, эта примесь сильно разбавлена. Она не мешала мне испытать на себе все "прелести" быть евреем в Советском Союзе...
"Французская" тема еще дважды возникала в моей жизни. Второй из них - посещение Парижа с массой впечатлений о городе и стране. А первый - смешной, с моей точки зрения, эпизод.
Я нуждался в помощи математика для обработки полученного научного материала. Друзья и знакомые знали об этом и обещали помочь. Однажды мне позвонил профессор из соседнего неврологического отделения и попросил заглянуть к нему. Он хотел познакомить меня с посетившим его математиком. Симпатичный мужчина встал мне навстречу, протянул руку и представился: "Француз!" Я пожал руку и ответил: "Еврей!" Француз удивился моему ответу и объяснил: "Нет, это моя фамилия - Француз, а вообще- то я тоже еврей!" Я не смог удержаться и продолжил диалог: "Лучше бы фамилия у Вас была "Еврей", а сами Вы были французом!" Вместе с профессором математики Александром Французом и хозяином кабинета мы посмеялись над ситуацией и стали сотрудничать.
Может быть, здесь к месту будет рассказать еще об одной маленькой истории, связанной с именами.
Работая в нейрохирургическом отделении института имени В.М.Бехтерева, много лет я сохранял за собой полставки дежуранта по общей хирургии в Ленинградской областной больнице. Начмедом (начальником медицинской части) был Лев Борисович Нанкин. Его двойным теской являлся врач-гинеколог Лев Борисович Румель. Нанкин очень не любил, когда сотрудники опаздывают на утреннюю пятиминутку, которую он обычно проводил. Однажды я опоздал и появился в больнице в момент окончания пятиминутки. Румель и Нанкин, беседуя, спускались по лестнице, по которой я поднимался - разминуться было невозможно. Мне казалось, что начмед открыл рот, чтобы сделать мне замечание. Я опередил его. Взглянув на Нанкина и Румеля, я поздоровался с ними: "Здравствуйте, Львы Борисовичи!" - сказал я и спокойно проследовал мимо опешивших от такой наглости "Львов Борисовичей".
Времена года
Много лет спустя после красновальских событий, я попал на курсы усовершенствования врачей по нейрохирургии. Руководителем кафедры был замечательный нейрохирург и блестящий лектор профессор Исаак Савельевич Бабчин. На его клинические разборы и амбулаторные приемы приходило столько сотрудников, что в аудитории свободных мест не бывало. Однажды на таком приеме была представлена молодая очень красивая женщина. Она изложила свои жалобы и предъявила толстый пакет рентгенограмм черепа. Профессор внимательно рассмотрел их и прокомментировал. Этот комментарий я помню дословно. Слегка грассируя, Исаак Савельевич сказал так: "Что можно увидеть на этих рентгенограммах? Что у Вас очаровательный череп. Но это видно и без рентгенограмм... Что Вы обследованы в богатом рентгеновской пленкой учреждении... Что в этом учреждении к Вам отнеслись с большим вниманием... Наконец, что Вы, как и многие больные, приносите в жертву свое здоровье ради торжества диагностики..." Исаак Савельевич имел в виду значительную лучевую нагрузку при большом количестве рентгенограмм...
Рентгеновское обследование этой больной было проведено в отделении рентгенологии, руководителем которого была хорошо известная в Союзе профессор Наталия Сигизмундовна Косинская. Однажды мы возвращались с конференции, которую ленинградские ученые-медики проводили в Выборге. Я оказался в одной машине с Наталией Сигизмундовной. Было пасмурно, шел мелкий нудный осенний ленинградский дождь. Разговор зашел о погоде. Кто-то из пассажиров стал ругать ленинградский климат. Наталья Сигизмундовна оппонировала. "Откуда бы я не возвращалась - сказала она - из Японии, Америки или Европы, только попав под мелкий моросящий дождь, я чувствую: я вернулась домой..."
Я любил все красновальские сезоны: и яркую весеннюю пору, и жаркое лето, и дождливую осень. Папа обращал мое внимание на то, что в Красном Валу не бывает луж: через несколько минут после окончания дождя на улице сухо... Но с особым удовольствием вспоминаются холодные зимние дни...
Я помню уют красновальской квартиры, в которой топится печь, а за окном падает снег, за столом гости. Они ведут свои взрослые разговоры, а я вожусь с игрушками и прислушиваюсь, о чем разговор...
Зимой мне разрешалось выходить на улицу, если температура была не ниже пятнадцати градусов Цельсия. Радио в доме появилось значительно позже, в конце тридцатых. Наружный термометр висел на крыльце соседнего здания. Папа выходил из дома и направлялся к термометру. Я приникал к окну и ждал. Он возвращался под окно и показывал пятерню - один, два, три раза... Если рука поднималась в четвертый раз, я оставался дома. Получив разрешение на прогулку, я немедленно оказывался на улице. Выбор занятий бывал весьма разнообразным.
После снегопада я обычно бежал на конюшню. Там готовились к расчистке пешеходных дорожек. Для этого лошадка впрягалась в специальную упряжку, имеющую А-образную форму. Упряжка лежала своей плоскостью на дороге и острым углом была обращена по направлению движения. Она напоминала нос корабля, разрезающего волны. Лошадка тащила эту своеобразную раму за собой. Снег, как волны от корабельного носа, расходился в стороны, позади упряжки оказывалась широкая, очищенная от снега, дорожка, по бокам которой ложились снежные валики. Иногда мальчишкам, и мне в том числе, удавалось сесть на раму для ее утяжеления, и принять, таким образом, участие в работе.
Можно было встать на лыжи, протоптать лыжню и кататься, пока не позовет мама. К вечеру дядя Саша, ответственный за прокат инвентаря и заливку катка, расчищал его от снега, включал освещение и музыку. Было многолюдно и весело.
Иногда эти прогулки заканчивались простудой. В этих болезнях тоже существовал свой интерес. Папа начинал меня лечить. Он ставил горчичники или банки, и пока я держал их, читал мне книги. Сначала это были русские сказки, а когда я подрос - рассказы о пограничниках. Любимыми героями были Карацупа и его собака Индус. Наверное, я повзрослел еще недостаточно, потому что мечтал пойти в пограничные войска не красноармейцем, а пограничной собакой... Хотелось, чтобы чтение длилось подольше. Терпеть банки было тяжело. Я научился подсовывать палец под край особенно "тягучей" банки, и она отваливалась, а время чтения продлевалось...
Холодильников в то время не существовало, а продукты где-то нужно было хранить. В санатории эта проблема решалась с помощью специальных помещений, которые назывались "ледниками". Ледники были расположены вблизи столовой для отдыхающих. Они внешне походили на самолетные ангары. Это были два длинных строения, врытые в землю. На поверхности оставались видимыми только покатые крыши, немного выступающие над поверхностью земли. Ледники загружались ледяными глыбами, добытыми на озере. Их присыпали опилками. В таком виде льдины не таяли до следующей зимы.
Заготовка льдин была одним из интересующих меня процессов. Мальчишкам удавалось увидеть заключительный этап - загрузку льдинами этих ледников. С озера приходил обоз, состоящий из четырех - пяти подвод-розвальней. На каждой подводе лежали голубоватые, сверкающие на солнце, огромные, как мне казалось, глыбы льда. Было непонятно, как удавалось их добыть. При переносе рабочими льдин в предназначенное для них помещение, можно было обогатить свой словарный запас. Я понимал, что пользоваться этим запасом не обязательно...
Самым интересным зимним мероприятием была, конечно, елка. Дело в том, что мое рождение случилось за несколько дней до нового года - 26 декабря. Мама родилась днем раньше. Как это могло произойти - в детстве было для меня загадкой... Таким образом, наши дни рождения совпадали с новогодними праздниками, и подготовка была комплексной.