Аннотация: - Имею честь рекомендоваться: действительный член новооткрытой петроградской лиги для борьбы с роскошью и мотовством. - А! Действительный? - Да-с. - Это хорошо, что действительный. Прошу покорнейше садиться...
Борьба с роскошью. А. Аверченко
- Имею честь рекомендоваться: действительный член новооткрытой петроградской лиги для борьбы с роскошью и мотовством.
- А! Действительный?
- Да-с.
- Это хорошо, что действительный. Прошу покорнейше садиться...
- Куда?
- А вот в это кресло.
- В это кресло? Ни за что. Оно ведь, поди, рублей пятьдесят стоить?
- 120.
- Сто двадцать?! О, Боже! Какое возмутительное мотовство! Принципиально не сяду... Я лучше, тут, на подоконничке...
- Чем могу служить?
- Я пришел вам сказать одно только слово... Кажется, господин Фурсиков?
- Фурсиков.
- Одно слово: опомнитесь, Фурсиков! Нам сообщили, что вы живете роскошно и мотаете деньги без всякого толку и смысла... На чем, например, вы сейчас стоите?
- На полу.
- Нет, на ковре! А ковер-то персидский, а цена-то ему пятьсот рублей, а на ковре-то этом еще лежит медвежья шкура, тоже, поди, в два ста ее не уберешь?
- 550.
- Я не падаю в обморок от этой цифры только потому, что у меня крепкие нервы. Эх, господин Фурсиков! Нужен вам этот ковер? Нет, не нужен. Нужен медведь? Ни для какого черта не нужен. Это у вас что за комната?
- Кабинет...
- Так-с... А та?
- Столовая.
- Ну, скажите, пожалуйста... Неужели, эти две комнаты нельзя соединить в одну? Или обедайте в кабинете или занимайтесь в столовой. Ведь два дела за раз вы не будете делать - обедать и заниматься. Значит - для чего же две комнаты?
- Но у меня тут письменный стол...
- А для чего он вам? На обеденном и занимайтесь... Если бумаги какие есть, документы- их можно в ящичек из-под макарон класть. Макароны скушать, а в пустой ящичек прятать после работы бумаги... Наконец - чернильница! Для чего вам такая огромная - с каким-то орлом, с бронзой и мрамором? Прекрасно и баночка из-под горчицы служить может. Горчицу скушали, а в баночку чернил налили... Это что за комната?
- Спальня...
- Ну, вот, ну, вот! В кабинете есть огромный широкий диван, есть оттоманка, а вы еще спальню заводите. Что за мотовство?!..
- Но... у меня ведь жена...
- Ну, что ж... Прекрасно на этой оттоманке уместились бы с женой рядом...
- На ней нельзя спать... Плюш испортится.
- А зачем плюш? Клеенкой обтянули и конец. Что за швыряние деньгами. Лучше бы эти деньги на военные нужды пожертвовали... О! Там еще комната?
- Да... Это спальня моего брата...
- Зачем? К чему? Кому это нужно? Спальня! В том же кабинете можно и устроиться. Вы с женой на оттоманке, брат на диване. Когда брат раздевается - жена ваша выходить на минуту, жена раздевается - брат выходить. Господи! Только было бы желание, а устроиться всегда можно...
- Но... у жены есть туалетный столик... его некуда тут поставить...
- Как некуда? А на ваш письменный стол. Такой огромный дурак, - неужели он не сможет сдержать этого крошки... И преудобно будет: жена ваша взбирается на письменный стол (вы ее можете и подсадить) и садится за туалетный столик, причесываться или что она там делает, вы у ее ног сидите, работаете, а на другом конце стола может сидеть ваш брат и есть в это время колбасу.
- Нет, так неудобно... Жена любит, чтобы из спальни был ход прямо в ванную...
- О, Боже милостивый! Что вы, Ротшильд, что ли? Зачем вам отдельная ванная? Ванну можно поставить на место этой этажерки с безделушками и отгородить ее ситцевой занавесочкой... Да постойте! Ведь тут, вместо этого мраморного идиота, можно поставить керосинку... Тогда вам и кухни не надо... Жена будет жарить на керосинке яичницу, брат рубит, скажем, котлеты, а вы чистите картошку! Ни кухни, ни кухарки не надо... А экономию всю на нужды войны жертвуйте... Сколько у вас теперь комнат?
- Ш... шесть...
- Ну, вот! А я вам доказываю, что одной довольно... Тесновато, вы думаете? А на кой дьявол вам два шкафа книг? Что вы их все сразу читаете, что ли? Ведь больше одной за раз не читаете? Ну, вот! Запишитесь в какую-нибудь библиотеку и берите книги, а эти продайте, а деньги на Красный Крест пожертвуйте... Ведь сердце кровью обливается, когда на вас смотришь. Это что - жакет на вас?
- Жакет...
- Рублей 60, поди, стоить.
- 140.
- Ну, вот! Кому это нужно?! Взяла бы жена и сшила сама из трико по три двадцать аршин; и прочно и хорошо. Пальто, вон, я ваше в передней видел. Почему на меху? Можно и в весеннем проходить зиму, а ежели холодно, то не ездить на извозчиках или там на трамваях, а просто бежать по улице. И экономия времени, и согреешься... А это пальто спустить надо, а денежки на шитье противогазов пожертвовать. Гм... да! Позвольте, г. Фурсиков... Почему же вы плачете?
- О, г. действительный член петроградской лиги для борьбы с роскошью и мотовством! Вы так хорошо говорили, так убедили и меня, и жену мою, и брата, что мы решили во всем и везде следовать тем принципам, с которыми сейчас познакомились...
- Гм... Ну, да... Я очень рад... гм!.. Очень. Утрите слезы. Еще не все потеряно... Прощайте, г. Фурсиков, прощайте, мадам. А где же ваш братец?
- А он тут побежал в одно место... А, вот он! Вернулся.
- Прощайте, господа... Это что у вас, передняя? Ну зачем такая большая передняя... Все верхнее платье можно вешать в кабинете, около ванны... А экономию пожертвовать на нужды... гм! Где же мое пальто?
- Вот оно.
- Это не мое. У меня было с бобровым воротником, новое...
- Неть, это ваше. Это ничего, что оно старенькое и без воротника. Если вам будет холодно - можете бежать...
- Где мое пальто?!!
- Вот такое есть. Не кричите. А то, которое было вашим, мой брать успел заложить за 300 рублей в ломбард, а деньги внес на Красный Крест... Вот и квитанция. Простите, г. член для борьбы с роскошью, но вы так хорошо говорили, что мой брать не мог сдержать порыва... Всего хорошего... Позвольте, господин!.. Квитанцию забыли захватить...
- Ушел... Обиделся, что ли, не понимаю...
И на что бы, кажется?
Ниже публикуется фельетон А. Аверченко, опубликованный в "Новом сатириконе" в 17-м номере 1917 г.
Все прочие как хотят; могут самоопределяться, могут не самоопределяться -- их дело.
А я лично решил самоопределиться.
Довольно этой неопределенности! Очень тяжело, когда сам не знаешь, кто ты такой. Не такое нынче время, ха-ха.
Самоопределение мое пойдет по определенному руслу и в одной только плоскости: буржуй я или не буржуй?
С чего начались мои сомнения? Вот:
Недавно на митинге, когда я произнес блестящую и глубокопрочувствованную речь в защиту Временного правительства, один гражданин, в зеленом, довольно легкомысленном для его возраста пиджаке, клетчатой кепке и узких штанах, уверенно сказал, поведя широким ноздристым носом:
-- Буржуй разговаривает.
Странное чувство овладело мною, когда я услышал такое определение.
Вероятно, такое же чувство овладевает страусом, беззаботно бегавшим по безлюдным африканским пустыням, когда он впервые с разбега налетел на человека и тот уверенно заметил вслух:
-- Ба! Да это страус.
Всю жизнь прожил беззаботный вольный страус и не знал, что его имя страус. А пришел охотник, и сразу открыл ему глаза, и сразу наклеил ярлык:
-- Ты -- страус.
И вот, услышав свое настоящее имя, бредет страус, уже потупив голову, опустив хвост, и элегически думает:
"Ну вот, и оказывается, что я -- страус. Хорошо это или дурно? Позорно быть страусом, или я тоже имею право на свое местечко под солнцем?.."
Бродит он по африканской живописной пустыне, но беззаботность уже покинула его, уже он стал задумчив, уже самокритика стала заедать его:
-- Страус я, оказывается... Комиссия!
Почти такое же ощущение овладело и мною, когда я впервые услыхал от зелено-пиджачного гражданина уверенное:
-- Буржуй!
Страуса узнают по росту, по длинной змеиной шее, по маленькой голове, по перьям на хвосте, по огромным крепким лапам. Тысяча характерных признаков.
По каким же признакам определили меня?
Я кое-как скомкал свою речь, спрыгнул со скамейки, служившей трибуной, и, отведя в сторону зеленого господина, тихо спросил его:
-- Это вы кого же -- меня назвали буржуем?
-- Обязательно.
-- За что?
-- Крахмал.
Мы оба недоуменно поглядели друг на друга.
-- Крахмал, вы говорите?
-- Обязательно.
-- Какой крахмал?
-- Рубашка, тово. Крахмала, как говорится. Хи-хи.
-- Только и всего?
-- Очки тоже.
-- Это пенсне. Да и что в нем дурного? Наоборот: без него я ничего не вижу и могу вам же наступить на ногу или толкнуть.
-- Попробуй.
-- Я говорю лишь предположительно.
Стоя друг против друга, мы погрузились в печальную задумчивость.
-- Так буржуй я?
-- Буржуй.
-- Что же мне теперь делать?
Он был несколько озадачен.
-- Что делать? Ничего. Довольно уже наделали. Довольно попили нашей крови!
Сколько я ни напрягал своей памяти, никак не мог вспомнить такого эпизода в своей жизни, чтобы пришлось утолить жажду кровью зеленого гражданина или кого другого в этом роде. В этом отношении я был невинен, как годовалое дитя.
Попытался робко оправдаться:
-- Это не я. Я не пил вашей крови. Это кто-нибудь другой.
-- Все вы хороши. Деньги есть?
-- Есть. В банке. Двадцать тысяч.
-- Надо отдать народу.
-- У меня и квартира еще есть в четыре комнаты; мебель тоже; контракт на три года.
-- Надо отдать трудящимся.
-- А сам я где буду жить?
-- Где?.. Гм. Ну квартиры не надо. Отдай только деньги.
-- Позвольте! Это я сам заработал. Как же отдам все? С какой стати?
-- Долой капитализм!
-- Да позвольте, мой зелено-пиджачный друг! Велик ли мой капитал -- двадцать тысяч! Да ведь теперь рабочий зарабатывает пятьсот-восемьсот рублей в месяц! Ведь он тоже капиталист!
Он критически усмехнулся.
-- Скажете тоже! То какие-то восемьсот рублей, а то -- двадцать тысяч. Насосались вы, я вижу, нашей кровушки.
-- А, чтоб вас черт побрал! -- вышел вдруг я из берегов. -- Маковой росинки у меня вашей крови во рту не было!! Я писатель!! Слышали? Журналист! Поняли? Написал строчку -- получил полтинник, написал две -- получил рубль. Чью же я кровь сосал, тупая вы зеленая ящерица! Пятьсот строк в неделю, девять лет работы -- экономия двадцать тысяч! Поняли вы это, зеленый смородиновый куст?!!
-- Я попросил бы вас на меня не кричать. Буржуй несчастный!
-- Тьфу!!
Мы разлетелись в разные стороны, будто бы между нами разорвалась ручная граната. У меня есть некоторые основания предполагать, что он остался мною недоволен.
Я им -- тоже.
Шел я домой опечаленный, угрюмо думающий: "Откуда выползли эти травяного цвета граждане, для которых обидеть человека тяжким прозвищем "буржуй" так же легко, как выкурить папиросу? Какое они имеют право?"
Вот я пришел домой, стал перед зеркалом и впился глазами в свою фигуру, в свое лицо:
-- Ну, вот он я. Вот я, беззаботная вольная птица, впервые узнавшая, что я не просто птица, а -- страус. И перо мое -- мое страусовое перо по полтиннику за строчку -- хотя и ценится, но оно идет на потребу и нужды буржуев, и сам я поэтому буржуй.
Черт меня возьми, когда же я им сделался? Ведь эти анафемские двадцать тысяч не сразу же у меня появились, а постепенно. И был ли я буржуем, когда, бросив шестидесятирублевое место на Брянском руднике, приехал в Петроград с одиннадцатью рублями в кармане?
Неужели эти проклятые "одиннадцать" погубили меня, запали мне в карман тем крохотным буржуазным семенем, из которого выполз росток и разрослось огромное двадцатитысячное буржуазное дерево?
Когда зелено-пиджачный господин держал до меня на митинге речь, он говорил:
-- Товарищи! Капиталистов не должно быть! Все должны быть равны! Не должно быть ни богатых, ни бедных. А для этого отнимайте деньги у богатых и передавайте их тем, у кого ничего нет!..
О, мой зелено-пиджачный друг! Где ты -- ау! Вот я -- капиталист! Приходи ко мне и забери у меня все мои деньги, выгони из квартиры, сними с меня "крахмала", как ты назвал мою сорочку от Друса, и пусти меня на улицу в одном пиджачишке, хотя бы того же травяного цвета.
Ты думаешь -- я потеряюсь? О нет, моя милая проворная ящерица!
Я сейчас же побреду в редакцию любого приличного журнала, и попрошу десяток листов бумаги и уголок стола в редакционной комнате, и через три часа вручу редактору журнала рассказ, и получу за него двести рублей, и снова найду себе комнату, куплю у Друса новую крахмальную рубашку, а черерз три дня у меня уже снова будет хорошее драповое пальто, и котелок, и пенсне, и палка с серебряным набалдашником, а через месяц я тебя, зеленый друг мой, снова могу принять в своей новой, уютно обставленной квартире, а через год -- я тебе снова покажу довольно симпатичную на твой глаз чековую книжку...
И что же? Снова, значит, я сделался буржуем? Снова ты, о зеленый мой, разденешь меня, отберешь деньги и пустишь в чем мать родила? Да? И снова я побреду в ближайшую редакцию? Дорогой товарищ! Но ведь это уже система старая, и не тобой она открыта... Эта система применяется в больших экономиях, где рачительные хозяева стригут овец периодически в известные сроки, отпуская их потом на травку, нагуливать себе новую шерсть для будущей стрижки.
Товарищ в зеленом пиджаке! Ты через три слова говорил о равенстве!.. Но разве есть равенство между овцой и ее хозяином?
Подумай ты об этом, зеленый. И если после всех моих доводов ты назовешь меня с глупым упрямством -- "буржуй", так я с тобой больше и разговаривать не хочу!
И знаешь почему, мой зеленый друг?
Потому что я умнее тебя.
Как ты в этом со мной сравняешься?
Есть один способ: каждый день перед завтраком, что ли, ты должен приходить ко мне и ударом крепкой палки о мою голову затуманивать и понижать дееспособность моего мозга до такого уровня, чтобы он, мозг, сравнялся с твоим.
Но хорошо ли это?..
Ну, вот я, слава богу, и самоопределился. Оказывается, что я -- не буржуй. Ф-фу! От сердца отлегло.
А до остальных -- до моих товарищей, единомышленников и друзей -- мне нет никакого дела, пусть каждый самоопределяется и оправдывается перед гражданами в травяных пиджаках -- как хочет.