Аннотация: Аннотация. - Я читал, что сам Ленин в "Правде" очень похвалил вашу книгу "Десять ножей в спину революции"? - Очень похвалил. Я, прочитав его статью, сразу же организовал "Общество защиты писателей от ласкового обращения".
Несколько рассказов А. Аверченко.
Аннотация. - Я читал, что сам Ленин в "Правде" очень похвалил вашу книгу "Десять ножей в спину революции"?
- Очень похвалил. Я, прочитав его статью, сразу же организовал "Общество защиты писателей от ласкового обращения".
Опыт.
Когда государственному человеку приходит в голову какая-нибудь государственная идея, у него нет времени самому возиться с разработкой деталей проекта.
Для этого есть специалисты, которые должны взять на себя черную работу.
Поэтому я нисколько не был удивлен, когда получил от болгарского премьер-министра Стамболийского такого рода письмецо:
"Дорогой Аркадий Тимофеевич!
У меня есть проект - устроить "опытные коммуны" для коммунистов. По моему проекту следовало бы огородить какое-нибудь место, напустить туда коммунистов, дать им машины, одежду и продовольствие, а потом - через годик - взглянуть: как расцветает коммунизм в этих идеальных условиях? Вот моя мысль в сухой схеме. Прошу разработать детали".
Считая мысль Стамболийского неглупой, а предстоящую мне разработку деталей очень заманчивой, я с головой погрузился в работу...
- Везут, везут!
- Кого везут?
- А коммунистов!
- Что же, их вешать будут, что ли?
- Зачем вешать, дубовая твоя голова?! Это Стамболийский переносит их в идеальные условия.
- А ограда зачем построена?
- Чтоб со стороны никто не видел. Опять же - чтоб не разбежались.
- Гляди, гляди, ребята, - в клетках они!..
- А как же? Все рассчитано! Каждую клетку вплотную подвезут к воротам, потом откроют ворота, - чтоб по бокам щелей не было, потом поднимут решетку клетки, - они и выпрыгнут внутрь. Ни побега, ни скандала быть не может.
- И как это, ей-Богу, Стамболийскому не стыдно людей мучить?!
- Помилуйте, мадам, - какое же тут мученье?! Наоборот - Стамболийский хочет поставить их в идеальнейшие условия. Ведь раз они коммунисты - они должны быть в восторге от этой идеальнейшей коммуны. Всего предоставлено в избытке - устраивайся и процветай!
- Да ведь они горло друг другу перегрызут.
- Коммунисты-то? Эх, не знаете вы, мадам, коммунистов. Это настоящее братство на земле - как в раю жить будут!
Когда вытряхивали из ворот первую клетку с коммунистами - произошел инцидент, который можно было рассмотреть сквозь прутья клетки: один дюжий парень растолкал всех других внутри клетки, дал кому-то по шее, кого-то сбил с ног и, вскочив в ворота, закричал:
- Стоп, товарищи! Я буду председателем совета народных комиссаров!
- По какому праву? - обиделся другой коммунист.
- А вот по какому, что ты у меня еще поговори. Знаешь, что бывает за восстание против советской власти? Товарищи! Прошу у меня регистрироваться. За нарушение - общественные работы и мытье полов в казармах.
К вечеру все клетки были опорожнены. Любопытная толпа стала задумчиво расходиться.
На другой день у внешней стороны ограды прохожий поднял записку, с камнем внутри для весу:
"Товарищ Стамболийский! Вы говорили, что дадите все, что ни в чем нужды не будет, - и обманули! А где же оружие? Как же совет народных комиссаров будет поддерживать порядок?? Пришлите срочно".
Оружие послали - и ночью случайные прохожие могли слышать, что в присланном продукте действительно была большая необходимость.
Одна стена ограды сделалась совсем красной.
Вторая записка, перекинутая на волю через месяц, была самого отчаянного содержания:
"Не хватает машин и продуктов! Мы трестировали промышленность и социализировали продукты сельского хозяйства - и всего оказалось мало! Считаем это обманом с вашей стороны. Пришлите еще. Большая нужда в машинах для печатания кредитных билетов (прежние износились) и в рулеточной машине. Хотим государственным способом ввести азарт в берега".
Несмотря на то что на вторую записку Стамболийский ничего не ответил, за ней, через месяц, последовала третья:
"Не хватает людей! Людской материал расходуется, а притоку нет. Если можно, пришлите побольше буржуазии. Товарищи коммунисты расхватали командные должности, а над кем командовать - неизвестно! И работать некому. С буржуазией же пришлите и патронов ввиду угрозы буржуазного саботажа. В случае отказа буржуазии явиться к нам, наловите их побольше и пришлите.
С коммунистическим приветом - совет народных комиссаров".
Четвертая, и последняя, записка была всего в три слова:
"Настойчиво требуем интервенции".
Прошел год.
Однажды Стамболийский вдруг вспомнил об опытной коммуне и сказал:
- А как моя коммуна? Пригласите представителей общественности и прессы, любопытно съездить и посмотреть внутрь - что у них там.
Поехали.
Когда подошли к воротам, внутри была тишина...
- Откройте ворота!
Не успели открыть ворот, как оттуда выскочил человек с искаженным от ужаса лицом и помчался по полю, оглашая воздух страшными криками:
- Городовой! Городовой!..
За ним вылетел другой, держа в руках нож и крича первому:
- Стой, дурак! Куда ты? Я только кусочек. Что тебе, правой руки жалко, что ли?
Их поймали.
- Куда вы бежали? Кто этот другой?
- Это командующий вооруженными морскими и сухопутными силами. Он хотел меня съесть.
- Сумасшедший, что ли?
- Какой сумасшедший - есть нечего!
- Позвольте! А ваша промышленность?! А сельское хозяйство?! А мои продукты?!
- Пойдите, поищите. Сначала социализировали, потом национализировали, потом трестировали, так все и поели.
- А где же остальные?
- Да вот остальных только двое. Третьего дня пообедали председателем комитета по распределению продуктов - последнего доели.
- А почему из ворот такая вонь?
- Ассенизации не было! Все сделались председателями, а город чистить некому.
Стамболийский закрыл нос надушенным платком, который ему дала сердобольная дама, покачал головой и задумчиво сказал:
- Такая была простая идея - устроить "опытную коммуну" - и только одному мне она пришла в голову. Закройте ворота. Оттуда тифом несет.
От автора:
- Надеюсь, мой дорогой читатель согласится, что детали проекта Стамболийского разработаны мною совершенно точно.
Сердце под скальпелем.
Глава I. Замечательный попутчик.
Стройная красивая дама вошла на остановке в наше купе, положила на диван небольшой ручной сак и сейчас же вышла, - вероятно, с целью проститься с провожавшими ее друзьями.
Мой сосед кивнул в мою сторону с плутовской улыбкой и сказал:
- Занятная штучка. Я думаю, на номер четвертый ее можно было бы поймать.
Я не знал этого человека - мы с ним только что познакомились. Наружность его была самая ординарная и незначительная. Никто не мог бы предположить в нем удивительной, оригинальной натуры: среднего роста, худощавый, с черными, опущенными книзу усиками и лицом, темным, будто от загара; глаза быстрые, искательные.
Я, признаться, не понял сразу, - что это за номер четвертый, на который, по словам моего соседа, "можно поймать" даму.
Такой термин мог быть у коммивояжера - торговца дамскими вещами, у сыщика охранного отделения или, еще проще, - у вора, милого добродушного экземпляра, почему-либо принявшего меня за одного из своих.
- Вы говорите, четвертый номер? - неопределенно спросил я.
- Да. А вы не согласны? Не думаете же вы, что с ней можно обойтись первым или вторым номером - это слишком для нее примитивно!
Надеясь что-нибудь выведать у него, я спросил заинтересованный:
- Второй номер - работа без инструментов?
- О, Господи! Все номера - работа без инструментов. Какие там, к черту, инструменты!
- Так вы больше склоняетесь к четвертому номеру?
- К четвертому. Э, чертова работа! Да вы, вероятно, не знаете четвертого номера?
Я не знал ни одного номера - от первого до последнего, и мог признаться в этом с чистой совестью.
Но, не желая показать себя неопытным простаком, заявил:
- Четвертого, действительно, я как будто не знаю.
Незнакомец заговорил монотонным деловым тоном:
- Исключительная заботливость и предупредительность. Подчеркивается, что вы знаете обычаи света, и если берете ее за руку после десяти фраз и целуете, то это якобы простая фамильярность, в дороге допустимая. Номер четвертый основан на том, что все ваши подходы и любезности как будто кем-то где-то уже установлены, и против них нельзя возражать, боясь прослыть смешной и синим чулком. Тем более что предыдущая заботливость и предупредительность обязывает к снисходительности. К номеру четвертому существует небесполезное примечание: "Полезно при первой встрече принять вид человека, остолбеневшего от удивления и восторга перед красотой обрабатываемого объекта. Можно быть даже неловким от смущения в первый момент - это всегда прощается".
- Это что же... - спросил я, ошеломленный. - Нечто вроде "Кодекса волокитства"?
- Ну, конечно. Я же Волокита и есть.
Он это сказал таким тоном, каким говорят: "Я инженер путей сообщения" или "я служащий кредитного общества".
- Кто же выработал этот... гм... любопытный кодекс?
- Кто выработал! Жизнь выработала! Я его только анализировал, систематизировал научным путем и стал применять в обработанном, очищенном от ненужного виде. Согласны вы, что номер первый, как примитив, восхитителен?
Как всякий ученый, он думал, что весь мир знаком с его трудами и знает их наизусть.
- Первый номер? Не можете ли вы, во избежание путаницы, освежить эти номера в моей памяти по порядку.
Он пожал плечами и с готовностью начал тем же деловым, немного однообразным тоном:
- Номер первый. Это не тонкая столярная работа, а если можно так выразиться - грубая, плотничья. Говорится просто: "Сударыня! Жизнь так прекрасна, надо торопиться. Второй раз молодости уже не будет. Надо ловить момент! Мы оба молоды и прекрасны - пойдемте ко мне на квартиру". Если она скажет, что это "грех", можно возразить самым небрежным тоном: "какой там, к черту, грех, все пустяки и трын-трава, а рая никакого и нет!" После чего других возражений уже не предвидится. Но повторяю - номер первый, это базарный грубый номер для первых встречных дурочек.
Номер второй. Ошеломляющая грубость. Вы говорите:
"Послушайте, ну что там ломаться, ведь я знаю, что я вам нравлюсь. Вы сейчас же должны меня поцеловать, слышите?" Тут даже уместен переход на "ты". "Мы, миленькая, я вижу, одного поля ягоды, а если ты будешь кочевряжиться, то мне недолго тебя и придушить. Иди же сюда, пока я не оттрепал тебя хорошенько!" Это так называемая работа "под апаша", и ее может недурно провести самый благомыслящий почтенный человек, который в другое время мухи не обидит. Увы! Женщина чаще, чем думают, любит свирепые страсти.
Номер третий. Равнодушие, смешанное с пренебрежением. Вы стараетесь говорить женщине все время колкости и, вообще, подчеркиваете, что она самая ординарная натура, которых вы видывали сотнями. Ничто так не разжигает женщину, как это. Она в слепой злобе сейчас же захочет показать, что она не такая, захочет покорить под нози своя такого строптивого мужчину, такая победа кажется ей сладкой - и вот уже она бьется, бедненькая, в расставленных вами сетях.
Номер четвертый вы уже знаете, а номер пятый, действие на ревность - так уже избит, что его не нужно и комментировать. Приемы старые, как мир. Вы или делаете вид, что разговариваете с кем-нибудь по телефону, или, якобы случайно, роняете на пол какое-нибудь письмо от женщины, схватываете и рвете на мелкие кусочки. Нужно только остерегаться проделывать этот прием со счетами от портных и обойщиков, потому что на одном из подобранных впоследствии клочков может оказаться кусок гербовой марки...
С шестого номера начинается уже более тонкая деликатная работа. Прием с "чем-то роковым, что предопределено", требует известкой интеллигентности и чутья. Подходить нужно издалека. Вы спрашиваете: "Послушайте, вам не кажется странным, что нас судьба свела вместе?" - "Почему же странно? Мало ли кто с кем знакомится?" - "О, нет, вы знаете, что такое Ананке?" - "Не знаю". - Вы молчите долго, долго, а потом начинаете говорить каким-то глухим, надтреснутым голосом, будто издалека: "Все на свете предопределено роком, и ни один человек не избежит его. Если человеку что и дано в этом случае - так только знать иногда заранее об этом роковом предопределении... дано чувствовать неизбывную силу руки Ананке"... Тут вы наклоняетесь к самому ее лицу и шепчете с горящими таинственным светом глазами: "И вот, я чувствую всеми своими фибрами, что эта встреча для нас не окончится простым знакомством, что мы предназначены друг другу. Может быть, вы будете бороться, будете стараться убежать - но ха! - ха! - ха! - это бесполезно. От Ананке еще никто не убегал. Понимаете - это уже решено там где-то! Сопротивляться? О, неужели вы не слышите таинственно гудящего сверху рокового колокола: Поздно! Поздно! Поздно! К чему же тогда борьба? Ха-ха-ха! С Ананке не борются!!" Ну, конечно, бедняжка, видя, что раз уж так где-то решено, и что борьба бесполезна, сама заражается духом мистического начала и подходит к вожделенному концу. Ловко?
- Скажите - спросил я потрясенный. - Откуда же вы все это так хорошо знаете?
Мой спутник скромно вздохнул и покачал головой.
- Откуда? О, Господи! Посмотрите на какого-нибудь ученого, отыскивающего чудодейственное средство для пользы человечества... Он делает сотни лабораторных и практических опытов, натыкается на неудачи, разочарования, и опять ищет и ищет. Сегодня у этого фанатика ничего не вышло, завтра не вышло, послезавтра у него взорвало колбу и опалило руки, - там, гляди, невежественная толпа, заподозрив в нем колдуна, избила ученого, там от него отказалась семья и сбежала жена - и все-таки, в конце концов, этот фанатик, этот апостол науки добивается света во тьме своих изысканий и выносит ослепленной восторгом толпе чудодейственное перо Жар-Птицы! Забыты разочарования, забыта взорвавшаяся и опалившая руки колба.
- А скажите, - деликатно спросил я. - До того, как вы обрели настоящее перо Жар-Птицы, у вас часто... гм... взрывались колбы?
Под гнетом воспоминаний он опустил голову.
- Бывало! Ой, бывало. Самая ужасная колба разорвалась в моих руках в Ростове: муж нанес мне ножом две раны в шею, облил кипятком и сбросил в пролет лестницы. Сколько ошибок, сколько разочарований! В Москве какой-то дрянью обливали, к счастью, неудачно, в Армавире полтора часа под балконом на зацепившемся пиджаке провисел, пока проходивший водонос не снял... Моя жизнь, это сплошной дневник происшествий: чем-то обливали, чем-то колотили, откуда-то сбрасывали и из чего-то стреляли. Впрочем - я не ожесточился. Дубленая кожа всегда мягче. И, кроме того, я всегда вхожу в положение, обманутого мужа, конечно, ему обидно. Ведь он, чудак, не знает, что за женой все равно не усмотреть. Так-то, молодой человек...
Меня удивлял и восхищал этот скромный господин, с таким незначительным лицом и вялыми движениями. И, однако, несмотря на скромность, в его словах, когда он говорил о своей жизни, горела неподдельная энергия и неукротимый дух подлинного апостола.
- Ко всякому незнакомому городу я подъезжаю со странным чувством: "что-то здесь мне предстоит? Что будет?" И если рассчитываю прожить побольше, то, первым долгом, разбиваю мысленно город на участки и начинаю работу планомерно, от участка к участку, не спеша, не суетясь, но и без лишней потери драгоценного времени.
Помолчав, я осведомился:
- У вас только шесть номеров и есть?
- Главных? Нет, семь. Седьмого я вам еще не досказал. - Это самый гениальный, самый поразительный номер! Бывало там, где уже нужно бы прийти в отчаяние, где руки совершенно опускались, я хватался за этот драгоценный номер, за эту жемчужину моей коллекции - и через полчаса неприступная недотрога уже склоняла голову на мое плечо. Неудивительно, что прием номера седьмого действует почти на всех. Схема номера седьмого чрезвычайно проста и портативна, как все гениальное...
- Надеюсь, вы мне сообщите ее, - перебил я, дернув головой от неожиданной остановки поезда.
- Конечно! С удовольствием. "Седьмой номер"!.. Вы... Э, черт! Поезд, кажется, остановился? Какая это станция?
- Разбишаки, поезд стоит 3 минуты.
- О, дьявол! Да ведь мне здесь сходить нужно. Чуть не прозевал. Прощайте! До приятного свидания, спасибо за компанию.
Он схватил свой чемодан и, наскоро пожав мне руку, выскочил. Звонок зазвенел. Поезд засвистал и двинулся.
Я принялся ругать сам себя за то, что, отвлекши внимание Волокиты разными расспросами, так и не узнал номера седьмого - но в этот момент в вагон вошла та самая дама, с которой, по предложению Волокиты, "надо было работать номером четвертым".
Я вскочил с места и, основываясь на примечании к номеру четвертому, застыл перед ней с бессмысленно изумленным видом, опершись, как будто в полуобморочном состоянии, на спинку дивана.
Глава II. На практике
Я полагаю, что в выражении моего лица было больше бессмысленности, чем изумления; не думаю, чтобы даже самая красивая женщина в мире произвела именно такое впечатление. Своим видом я скорее напоминал деревенского мальчишку, увидавшего впервые в Зоологическом саду жирафа.
Отделавшись кое-как от "примечания к номеру четвертому", я занялся разработкой этого номера: сбросил с полки ручной сак незнакомки и, подхватив его на лету, протянул ей.
- Что это такое? - удивилась она. - Зачем это?
Я смущенно отскочил от нее, ударился плечом о косяк двери (насколько помнится, маленькая неловкость и мешковатость даже поощрялась четвертым номером) и, краснея, пролепетал:
- Может, вам отсюда что-нибудь нужно вынуть... книжку или какую-нибудь там пудру, помаду. Дело, знаете, дорожное.
И с самым общительным видом я снисходительно махнул рукой.
- Ничего мне не нужно. Положите сак обратно.
- Слушаю-с. Может, окошечко открыть?
- Оно открыто.
- Тогда не закрыть ли?
- Не надо.
- Может, лимонаду хотите?
- Спасибо, не хочу.
- Я бы достал. Скушать, может, что-нибудь желаете - рябчик, ветчина, отбивные котлеты - на первой же станции сбегаю.
- Не надо.
- А то бы сходил.
- Говорят вам - не хочу!
Я счел, что лед в отношениях до некоторой степени пробит. Теперь только оставалось, по теории Волокиты, подчеркнуть свое знакомство с обычаями света, а затем - поцелуй руки и остальное.
- Знаете, - заметил я. - Есть люди, которые закуривают папиросу, не спросив даже разрешения у дамы. Вот уж никогда бы себе этого не позволил!
- Вы это ставите себе в заслугу? - спросила она с любопытством.
- Нет, чего там! А я одного такого субъекта знал; полнейшее отсутствие умения вращаться в обществе; недавно заезжаю к нему и, не застав дома, оставляю карточку с загнутым углом. На другой день встречаю его, а он и говорит: "ты это что же мне поломанные, мятые карточки оставляешь? Не было целой?" Я чуть не помер со смеху.
Подготовив таким образом почву, я с некоторой фамильярностью, обыкновенно в дороге допускаемой, взял руку своей соседки и поднес ее к губам.
- Это еще что такое? - вскричала она, вырывая руку.
- Красивая ручка, - заметил я, принимая тупо-самодовольное выражение, хотя втайне был совершенно обескуражен: "Сейчас видно, подумал я, что она не знает номера четвертого".
- Красивая? - нахмурилась незнакомка. - А вы знаете, как называется тот человек, который, не познакомившись даже как следует, лезет целовать руки?
- Душой общества? - высказал я догадку.
- Нахалом он называется - вот как.
- Пожалуй, Волокита ошибся, - подумал я. - Четвертым номером с ней ничего не сделаешь. Очевидно, это тонкий, культурный интеллект, который поддастся разве только на номер шестой.
- Послушайте, - спросил я, глядя вдаль загадочным взором. - Вам не кажется странным, что судьба свела нас вместе?
Она пожала плечами.
- О, Господи! Мало ли с кем приходится ехать в пути.
- Нет, нет! - возразил я глухим голосом. - Вы знаете, что такое Ананке?
- Станция?
- Нет-с, не станция. Это - судьба, рок. По-гречески. Ни один человек не избежит Ананке. И вот, знаете ли вы (наклонившись к ней, я пронзительно заглянул ей в лицо), знаете ли вы, что у меня есть способность прозревать будущее: Ананке свела нас, и эта встреча будет для вас очень важной... Да-с. Решающей на всю жизнь. Сопротивляться? Бежать? Ха-ха-ха! Не поможет! Не-ет-с, голубушка, не отвертитесь...
- Послушайте!..
- Нет, вы послушайте. Слышите, как наверху гудит таинственный колокол: "Поздно! Поздно!"
- Что вы такое там болтаете, навязчивый человек? - вскричала она с заметным нетерпением. - Предупреждаю, что, если вы позволите что-нибудь лишнее, я вас так отделаю, что долго не забудете.
"Какой трудный случай", - подумал я. И досада охватила мое сердце.
"Если ты способна на драку, то и первый номер для тебя хорош", - решил я, мужественно бросаясь в атаку.
- Сударыня! - сказал я. - Жизнь прекрасна, пока мы молоды. Нужно торопиться ловить моменты счастья и, вообще... гм!.. Мы оба молоды, прекрасны - почему бы нам и не быть счастливыми? Вы скажете - "это грех!" Какой там грех, ведь, рая-то нет, а жизнь-то, она не ждет!
- Вы просто глупый, развязный нахал и больше ничего, - неожиданно сказала дама и злобно отвернулась к окну.
Тут и меня разобрала злость. "Видно, матушка, подумал я, тебе захотелось попробовать номера второго?!"
Я сбросил с себя маску галантного человека, засунул руки в карманы, откинулся на спинку дивана, положил ногу на ногу и, прищурившись, процедил:
- Ну, довольно, миленькая моя! Терпеть не могу, когда ломаются. Покуражилась, и довольно! Ведь вы на нашего брата, мужчину, летите - ха-ха! - как мухи на мед. Кажется, я тебя раскусил - мы с тобой одного поля ягоды! Поцелуй-ка меня, пока я тебя не поколотил, как следует! А если что, так ведь я придушить тебя могу. Го-го! Не впервой.
- Не думаю, чтобы вы были сумасшедший или пьяный, - сказала она, с поразительным хладнокровием осматривая мою цинично изогнувшуюся на диване фигуру. - Просто вы мелкий наглец, пользующийся тем, что женщина одна, и никто из присутствующих не может за нее заступиться. Но все-таки даю слово - я вас ни капельки не боюсь... Вы мне просто жалки.
Я постепенно согнал со своего лица залихватское апашское выражение, расправил морщины цинично прищуренного глаза и, покраснев, как вишня, потупил голову.
В это время мне подвернулся под руку "третий номер" своеобразного кодекса, преподанного Волокитой.
- Извините, - сказал я. - Я просто хотел вас испытать. Вы, однако, оказались самой ординарной натурой, которые мне приходилось встречать сотнями.
- А что же вы думали: я сейчас же и повисну у вас на шее?
Я пренебрежительно пожал одним плечом.
- На шее? О, некоторые женщины думают, что это для мужчины верх удовольствия. Боже мой! Как трудно встретить оригинальную, своеобразную натуру...
- Если вы ее ищете таким способом, то...
- Да? Вы так уверены, что я именно искал такую оригинальную натуру в вас? Правда, личико у вас довольно миловидное, свежий цвет лица, - но ведь у тысяч женщин можно найти это. Неужели вы серьезно думаете...
- Оставьте меня в покое. Ничего я не думаю! Если вы не перестанете болтать, я перейду в другое купе.
Мы замолчали.
Пожалуй, подумал я, мне не следовало обрушивать на нее сразу все номера. Я, как неопытный слесарь, которому поручили открыть замок, сразу растерялся и стал хвататься за все инструменты, ни один не попробовав толком. Я ее запугал этим водопадом противоположностей... Может быть, если бы я обратил большее внимание на номер четвертый, все было бы благополучно... Ба! Впрочем, у меня есть еще в запасе номер пятый. Говорят, некоторые женщины ревнивы до сумасшествия.
- Сейчас, - вслух сказал я, - на станции мне удалось видеть прехорошенькую барышню. Она на меня посмотрела довольно жгуче, а когда я, проходя, нечаянно толкнул ее плечом, она засмеялась.
Моя спутница промолчала.
"Молчишь! Подожди же!"
Я сделал вид, что вынимаю из жилетного кармана часы, и вместе с часами вынул сложенное вчетверо письмо, которое сейчас же упало на пол.
- Ах, - сконфуженно сказал я. - Письмо! Ради Бога, не дотрагивайтесь до него. Его нельзя читать... Гм! Уверяю вас, что я этой женщины не знаю. Мало ли кто и что захочет мне писать. Если бы это писал я, а за других я не отвечаю. Нет, ни за что я не дам вам его прочесть!
Я схватил письмо и изорвал, хотя дама не выражала никакого поползновения "ревниво схватить и прочесть оброненное письмо".
Наоборот, она медленно встала и потянулась за своим саком, приговаривая:
- О, Господи, какой кретин! Какое невероятное дерево!
- Позвольте, я вам помогу!
- Не надо!
- Еще раз спрашиваю вас: знаете, что такое Ананке? Уходите? Сударыня, жизнь коротка, и нужно ловить... Нет, ты меня поцелуешь, или удар ножом образумит тебя, негод...
В отчаянии я пустил в ход все номера сразу; но она взяла свой сак и, оттолкнув меня, выскочила из купе.
- Счастье твое, моя милая, - подумал я, - что я не успел узнать номера седьмого. Повертелась бы ты тогда... Проклятый Волокита! Сообщил мне разную мелкую чепуху, а главного-то и не сказал!..
Глава III. Номер седьмой
Если судьба столкнула двух людей один раз, то она обязательно столкнет их и второй. То, что называется Ананке.
Вторая моя встреча с Волокитой была еще молниеноснее первой...
Именно, мой поезд должен был через пять минут отойти на север, а Волокитин через полминуты - на юг. Оба поезда стояли рядышком, и когда я выглянул в окно, первое, что мне бросилось в глаза - это Волокита, высунувшийся из окна вагона своего поезда.
- А, здравствуйте, - сказал он.
- Слушайте - отчаянно крикнул я. - Ради всего святого! Вы мне тогда обещали сообщить самый главный номер, седьмой, - да так и сбежали, не сказав.
- Сделайте одолжение! Дело в том...
Но в это время Волокитин поезд свистнул, вздрогнул и двинулся.
- Ради Бога! Умоляю! - взревел я, высовываясь чуть не по пояс из окна. - В двух словах!
Однако он не успел сказать мне и одного слова. Наоборот, откинулся в глубь вагона, и только рука его, высунувшись из окна, завертелась во все стороны.
Я всмотрелся: между большим и указательным пальцем Волокитиной руки была зажата какая-то вещица, очень похожая на золотую монету.
Душа общества.
Когда вошел в столовую маленький Жорж, супруги очень обрадовались.
- Жоржик! - воскликнул Балтахин. - Душа общества! Очень рад вас видеть...
- Миленький Жоржик! - захлопала в ладоши Елена Ивановна. - Вот-то прелесть, что вы пришли...
Неизвестно почему Балтахин назвал Жоржа душой общества... Наоборот, Жоржик был маленький скромный человек, с вечно потупленным взором и застенчивостью в движениях. Весь он был эластичный, мягкий, деликатный, и, если на румяных устах его появлялась изредка улыбка, он сейчас же и гасил ее, пряча в нависших ярко-рыжих усах.
Его все любили за эту мягкость и деликатность.
Он уселся за стол, придвинул к себе стакан чаю, благожелательно взглянул из-под опущенных век на супругов Балтахиных.
- Вот, Жоржик, - сказал Балтахин. - Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.
- Ай-я-яй, - покачал головой Жоржик. - Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить?
- Да ведь мне же скорей со стороны видно - ревнив он или не ревнив, - засмеялась Елена Ивановна.
- Положим, это верно, - мягко сказал Жоржик. - Действительно, со стороны виднее...
- Со стороны? Да позвольте... Если я в себе чувствую отсутствие ревности, если ее нет - вот, понимаете, - нет! Хоть ты что хочешь делай - нет ее, да и только... Как же меня хотят убедить в таком случае, что она есть?
- Да, - сказал Жоржик, обращаясь к Елене Ивановне. - Как же так можно убеждать человека?
- Он просто не отдает себе отчета!
- Да что вы! Это нехорошо. Разве можно не отдавать себе отчета?
- Кто, я? Я не отдаю себе отчета?
- Можно, - сказала Елена Ивановна.
Жоржик подтвердил:
- Можно.
Балтахин пожал плечами.
- Какая чепуха! Это все равно, если бы у меня не болел зуб, а ты бы стала уверять, что у меня зуб болит... Это ведь одно и то же...
- Конечно, одно и то же, - кивнул головой Жоржик.
- Ну, так вот... Значит, вы, Жоржик, согласны со мной, что ревность, как чувство субъективное, скорее всего может чувствоваться мною - ревнующим или неревнующим, - чем другими...
- Понятно, - задумчиво сказал Жоржик. - Это ясно как день.
- Да ведь он, - обратилась Балтахина к Жоржику, - может думать, что ничего не чувствует, а на самом деле в глубине души будет раздираем муками ревности.
- Да что вы? - покачал головой Жоржик. - Неужели он такой?
- Уверяю вас - такой.
- Это нехорошо, - огорчился Жоржик.
- Ну вот поговорите с этой женщиной, - воскликнул Балтахин. - Она больше меня знает: раздирает меня внутри что-нибудь или нет?..
- В самом деле, - сказал Жоржик. - Откуда вы можете это знать?
- Да уж, знаете ли, - возмущенно вздернул плечами Жоржик. - Это действительно...
- Ты?! Меня?!
- Пожалуйста, без патетических восклицаний... Да! Я тебя раскусила. Ха-ха... Подумаешь, какая загадочная натура... Почему же в таком случае ты не отпустил меня на лето в имение к Кандауровым?
- А-а, батенька, - воскликнул Жоржик. - Так вот оно что? Значит, вы ее не отпустили к Кандауровым?
- Да... представьте себе, Жоржик... Я уверена - он не отпустил меня потому, что туда съезжается на лето много молодежи, студентов. Как вам это нравится?
- Возмутительно, - вздернул плечами Жоржик.
- Ну, скажите вы, человек беспристрастный! Если бы вы были женаты, как он, неужели вы бы не отпустили меня на лето куда-нибудь?
- Что вы! - сказал Жоржик. - За кого вы меня считаете. Конечно бы отпустил.
- Вот вы и поговорите с ней! - стукнул кулаком по столу Балтахин. - Она уверена, что я не отпустил ее, потому что ревную к каким-то молокососам?! Как вам это понравится?
- Кому же это может понравиться? - сочувственно сказал Жоржик. - Нравиться тут нечему.
- Ага! Вот видишь... Это в твоей голове, может быть, студенты занимают какое-нибудь место, а я, матушка моя, человек серьезный!