Аннотация: Навеяно Кубриком, музыкой и Бог знает еще чем
Он знал, куда идти. Знал с самого начала. Он мог бы давно наплевать на приказы и сразу двигаться, куда надо. Но это было не интересно. К тому же, он хотел послушать свою любимую песню.
I see a red door and I want it painted black
No colors anymore I want them to turn black
Песня играла и играла. Играла уже много-много дней. Он не помнил, сколько. Дни? Недели? Месяцы?
Это важно?
Она так хорошо сочеталась с его шагом. Он шагал легко, не смотря на то, что все находили армейские ботинки тяжелыми. Его голову посетили странные воспоминания, принесенные каким-то ветром.
Было солнечно, чертовски солнечно. Солнце лыбилось им, этим дуракам, среди которых был и он. Практически чувствуешь, как слюна летит тебе в лицо, когда на тебя орут. Противная слюна из живого тела, кишащая живыми бактериями. Она попадает на твою кожу, сальную, живую кожу. Источающую пот - то ли от страха, то ли от напряжения. Потому что надо двигаться. Надо передвигать эти конечности, данные человеку для того, чтобы топтать землю. И еще для того, чтобы пинать все, что так неудачно оказалось на пути.
-Я больше не могу...
-Я сейчас сдохну...
-Нахер все это...
Эти слова окружали его на каждой тренировке. Тела двигались вокруг него, пытаясь держать строй. Слюна сержанта неизбежно летела в их сторону, смешиваясь на их коже с потом.
-Вы, засранцы! Вы, похоже, не представляете, что вас ждет! Двигайтесь, ублюдки! Покажите, как вы убежите от ядерной боеголовки, летящей прямо в ваше очко!
No colors anymore I want them to turn black
Возможно, они действительно не представляли. Эти мешки с мясом на каркасах из хрупких костей. Внутри них вечно происходили какие-то процессы, что-то циркулировало, смешивалось, вырабатывалось, выливалось, вытекало...
А он понимал. Понимал, что его ждет.
I see the girls walk by dressed in their summer clothes
I have to turn my head until my darkness goes
Первый раз он почуял, что с ним что-то не так во время увольнительной. Точнее, одной веселой ночкой, когда он, по-свински пьяный, подцепил какую-то девку. Он делал все то, что ожидается в таких ситуациях от нормального солдата. Он плохо помнил, как и куда он ее притащил. Кажется, в какой-то грязный мотель, специально организованный в занюханном городишке - единственном населенном пункте, который наблюдался неподалеку от места расположения Двести восьмидесятой учебной роты Войск Особого Миротворческого Контингента.
В ту ночь он очнулся уже в постели, поверх извивающегося рыхлого тела. Он ощутил все сразу, одновременно. Трение липкой, теплой кожи, смешение жидкостей, будто уже начинающих разлагаться. Ему казалось, что он по пьяни взгромоздился на гниющий труп, на кучу мусора. Его собственная плоть тычется в эти отбросы, смешивается с ними, впитывает их. И эта куча гнили стонет, вопит и что-то хрипит.
Настоящий солдат знал, что делать в таких ситуациях. Хотя это все и придумали мешки с мясом. Должно быть, это были очень хорошие мешки с мясом, которые тоже не любили чужую вонь.
Тела никто не хватился. В оккупированной зоне Кавказа никому ничего не интересно. Только процессы в собственном теле и сохранность своего мяса.
I see a line of cars and theyre all painted black
With flowers and my love both never to come back
Он перестал есть. На следующий день в столовой он чуть не проблевался. Вся еда воняла. Воняла хуже, чем самая распоследняя выгребная яма. Он тысячу раз проклял свое собственное тело - состоящее все из того же вонючего мяса. Оно смердело не хуже пищи. И одновременно требовало ее, чтобы поддерживать свои процессы.
Можно было бы вообще не принимать пищи. Но в какой-то момент он осознал, что не хочет помирать из-за куска мяса. Поэтому он заставил себя есть. На вкус еда была такой же тошнотворной, как и ее запах. Он больше не хотел вкусной еды. В общем-то, он уже забыл, что это такое - "вкусная еда". Для него эти вещи стали немыслимы вместе. Он просто чувствовал тупое желание тела насытить некую полость внутри, чтобы перерабатывать. И он потреблял какие-то массы, которые другие жрали с аппетитом.
I see people turn their heads and quickly look away
Like a new born baby it just happens every day
Он перестал мастурбировать. Все изображения тел, которые почему-то нравились ему раньше, пошли по рукам роты. На него смотрели с удивлением. Некоторые - даже с опасением. Они крутили у виска пальцами и говорили: "Морси свихнулся".
И только сержант был чертовски доволен.
-Ровняться на рядового Морсингтона, козлы! - орал он, указывая на него своим корявым, волосатым пальцем, сто тысяч раз сломанным во время Миротворческих Акций. - Смотрите, он бежит быстрее вас, стреляет точнее и отпиздит любого, кто подойдет к нему без намерений поцеловать его могучий зад!
Ему было все равно. Ему даже не хотелось поворачивать голову, когда называли имя, которое носило это тело. Настолько ему надоело, что его ассоциируют с мясом.
Это не он был мясом. Все остальные были.
I look inside myself and see my heart is black
I see my red door and it has been painted black
Когда заорала сирена, тела начали метаться вокруг него и издавать из распахнутых ртов громкие звуки. Они все боялись. Все, что творили тут с ними, было напрасно. Ему было совершенно все равно, что там вырывалось из их глоток - боевые кличи или стоны ужаса. Это все одно и то же. Все это - звуки, которые издают, когда боятся за свое мясо.
А он просто встал с койки и нацепил плеер. Ему не нужно было одеваться, потому что он спал одетым. Сержант сначала орал и пытался бить его, а потом приказал всему отделению спать одетыми и в ботинках. За нарушения наказывали, но все раз за разом начинали раздеваться, когда сержант уходил. Кроме него. Его, рядового Морсингтона, ненавидели за это. Но никто не посмел подступиться к нему. Ни разу.
Они боялись. Они знали, что он за свое мясо не дрожит. И это вгоняло их в первобытный ужас.
Поэтому он первый добрался до оружейной. Даже не выключая плеера, он получил свое снаряжение. Потом ему пришлось прервать свою любимую песню, чтобы выслушать, куда и зачем их посылают.
Maybe then Ill fade away and not have to face the facts
Its not easy facin up when your whole world is black
Ветер сдул всю эту блажь из его головы. С забрала его герметичного тактического шлема, который подавал чистый, незараженный воздух для его легких. Фильтры прекрасно работали даже сейчас, когда прошло так много времени после боя.
Земля была серой, пересеченной длинными багряными полосами. Казалось, что кто-то ожесточенно рвал ее когтями, выдирая бурое мясо. Хруст под ногами - осколки, кости, камни. Да что бы ни было.
Рыжие тучи на небе свернулись в змеиный клубок, согнанные множеством взрывов. Не было звезд. Не было ничего. Только этот ржавый ландшафт и тугие плети ветра, гонящие облака радиоактивной пыли.
Пламя слизало камуфляж с его доспехов, созданных из лучших и самых прочных материалов. На груди осталась лишь часть его имени. Едва различимые буквы "Mors". Разгрузка и подсумки сгорели. Боекомплект подходил к концу. Да, он славно повеселился. Фильтр не давал ему вдыхать зловонье горящей плоти. Да он и не заметил бы - последние дни он жил среди непереносимой вони существ, которые считали себя властелинами смердящего мирка, полного органического мусора.
Винтовка, так радовавшая глаз своими гладкими, прочными металлическими формами, прильнула к его руке, как любимое животное. Единственное животное, которое он мог любить. И она так послушно поливала огненными струями вопящие, слабые тела, так дрожащие за свое мясо.
Как хорошо, как прекрасно, что мир сгорел.
Он мог бы считать себя последним представителем человечества. И с радостью прикончил мерзкий мешок органики. Но у него была еще одна цель. Пока что он предпочитал думать, что его мясо уже мертво. Что части тела еще держит вместе его собственная воля и сочленения доспехов.
Нельзя было останавливаться сейчас. Песня еще не доиграла в тысяча первый раз. Его настоящая цель появится только когда не останется никого. Никто не должен ее видеть. А вот он увидит. Он ждал встречи слишком долго.
No more will my green sea go turn a deeper blue
I could not foresee this thing happening to you
Он шел и шел, и черная корка остекленевшего от жара пепла хрустела под его ногами. Оружие он держал прямо перед собой. В любой момент готовый выстрелить. Дни, недели. Музыка играла.
Когда сухой хруст под ногами исчез и сменился мягким шелестом, он понял, что был у цели.
В маленькой долине среди разбитых, обезглавленных гор, не было пепла. Здесь были сосны и ели. Здесь под ногами стелилась белесая трава. И здесь была его цель.
Она уже увидела его. Точнее, она должна была знать, что он скоро придет за ней. Здесь все должно было закончится. Он пришел, чтобы положить конец тысячелетиям вони, возни гниющих органических тварей, рождающих посреди этого живого мусора свое потомство, начинающее разлагаться, едва покинув чрево родителя.
Вот и все. Она идет встречать его. Покинув свою рощу, которую она подняла из щепок колоссального дерева, обрушенного войной, она скользила по бледно-зеленому ковру. В своем багряном с золотом платье, она казалась каплей крови на траве. Красной, стремительной, живой. Такой, как текла в этих телах...
-Все, - выдохнул он последний воздух из мертвых легких и спустил курок.
Он стрелял почти в упор. Он не мог промахнуться. Да будь она хоть за тысячу шагов, он бы не промахнулся.
Но ничего не произошло. Такое верное, безотказное, неорганическое оружие, так любимое им, лишь бессильно щелкнуло.
Патроны...
Она стояла в шаге от него. Спокойно она отвела от себя оружие. Ее черные волосы брызнули в лицо каскадом плодородной земли. А потом она прикоснулась к его шлему. Испустив пар, его спасительная оболочка потеряла герметичность, и внутрь хлынули запахи свежего дерева, темной почвы, высоких трав... Зловонье, которого он так страшился, заполнило его иссохшую оболочку, заключенную в черный от копоти ферропласт и керамит.
Улыбнувшись своими яркими губами, она вынула наушник из его правого уха. Его желтая плоть немедленно осыпалась трухой. Она на мгновение спрятала черную бусину куда-то в дикие заросли своих волос, источающих странные запахи жизни.
If I look hard enough into the settin sun
My love will laugh with me before the mornin comes
Ее длинные пальцы, привыкшие легким касанием создавать живущую, дышащую форму, отпустили наушник. А потом ее алое платье развернулось цветком, когда она начала кружиться в ритм его песни. Его любимой песни.
Что-то вздрогнуло в глубине. И покинуло его. Он медленно опустился у камня, вырванного из вершины великой горы Земли. Вздохнув в последний раз, вобрав все запахи рождающегося среди катастрофы леса, он опустил голову. Его нагрудная пластина с надписью "Mors", обожженная в боях, упала на колени. Его рассохшиеся ребра выглянули наружу, будто желая обнять, принять в себя лес. Моля алый водоворот перед собой о том, чтобы в ветхом теле снова заструилась красная, живая кровь.
Ему было суждено другое. Обвитый плющом, он так и остался сидеть безмолвным часовым на страже сердца мира. И вечно глядел расцветшими лепестками глазниц туда, где он наблюдал танец зари.