Ермилов Александр Александрович : другие произведения.

Доброволец. Часть 4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "В лунном свете и отблесках фонарей, прыжками и перебежками мы направились в сторону города, держа кулаки и палки наготове, пробиваясь тенями к заветной, подмеченной Бородатым в прошлую вылазку, площадке с мусорными ящиками возле ресторана. Встречая редких ночных пешеходов, на свой страх и риск вышедших или не успевших вернуться до комендантского часа, мы замирали возле стен, прятались за припаркованными автомобилями, стараясь понять: этот человек еретик или доброволец, а в проезжающих машинах ― сборщики, жадно высматривающих дичь или обычные люди? Свернув в проулок, побежали быстрее, потрясая палками, и набросились на контейнеры, разгребая мусор в поисках просроченных продуктов. Увидев пренебрежение и отвращение на моем лице от вида и запаха, от копошащихся в смраде мужчин, нырнувших, казалось, привычно с головой в баки, Бородатый понимающе едва заметно улыбнулся и выставил меня на пост наблюдателя, приказав следить и свистеть, предупреждая об опасности. Набив мешки и пакеты, карманы и даже рты, двинулись быстро обратно, вновь впритык к стенам и теням, почти след в след возвращаясь в новый дом. Поблизости за поворотом услышали приближающийся автомобиль, и вот его яркие фары вырвали нас из темноты, и кто-то кидает в него палки, остальные разбегаются, завидев выходящих сборщиков и блеск пистолетов. Выстрел-хлопок, выстрел-второй, рядом и поодаль падают новички, глаза широко открыты, они тянут руки куда-то вверх: один держится за мою кофту, вытягивает рукав, но я не могу ему помочь, мои ноги в цементе, а сердце где-то в висках".
  Холмы и дороги сменяются чащобой с мокрыми голыми ветками деревьев и опалой листвой, смешанной с грязью и камнями, а я шагаю дальше. Углубляюсь в эту черную мглу, стараясь вспомнить, где закончился город и водятся ли здесь хищники, кроме притаившихся сборщиков, а сам надеюсь затеряться в частоколе леса. Но то был не лес, а лишь его декоративный остаток, живая стена от заброшенного поселка коттеджей и особняков, бывшего цветущим садом слуг народа, их молодых пышногубых жен и детей. Я помнил их визгливое выселение после принятия добровольческой веры, ибо не может доброславный человек один владеть таким пространством, а коттеджи и особняки заселяли неимущими и просящими, одними из тех, кто наблюдал за ними по телеканалу. Времена меняли все, и дома оставили заброшенными, как памятники добровольческой революции.
  Среди перекрестий веток на меня выпрыгнул один из тех кирпичных реликтов, пугая пустующими окнами-глазницами и распахнутым ртом-дверью. Внутри пустынно и промозгло, скачет неуемное эхо, шепелявит ветер створкой полуразвалившегося шкафа. Я падаю посреди широкого холла с лестницей и хрипло дышу, вспоминая, что сигареты остались у Жмота. Мешок бросаю рядом грузным багажом. Слышны скрипы и притаившиеся шепотки выше, над головой. Я думаю бежать вновь, но на лестнице появляется человек, тенью смотрящий на меня, а после хрустит сапогами и останавливается передо мной. Борода его и волосы жирно блестят в свете луны, а глаза черны и воткнуты в мое лицо. Он как будто узнает меня, тянет руку, помогает подняться, и ведет по редким ступеням спирали лестницы в дальнюю комнату к мирно горящему огню и троим неизвестным: мужчине, женщине и девушке, пионерами сидящими кружком. Единственное окно заколочено-забито досками без единой трещины. Меня укладывают возле костра и укрывают плешивым пледом, заботливо и участливо, а на девушке рядом поношенная куртка и джинсы с дырками, сквозь которые виднеются черные колготки или, возможно, вторые штаны, и от нее на удивление пахнет цитрусовыми. Мне предлагают воду и жареный кусочек какого-то животного, надеюсь не собаки или кошки, раньше в изобилии бродившие по округам. "Пионеры" молчат, но вскоре их прорывает, наперебой знакомятся со мной, называют имена, придуманные взамен номеров, и хотят услышать мое, а после улыбаются, но как-то неумело, словно позабыв механизм улыбки. И запоминаю я только Нину, девушку рядом, а остальные... слишком далеко, с другой стороны костра, что-то бормочут, рассказывают мне. Себя вчетвером они называют семьей, новой, образовавшейся после изгнания и отказа от них настоящих родственников, наравне со всеми кричащими в их лица и спины оскорбления и "Позор!".
  Еретики сбежались с разных сторон города, петляли в тенях по улицам, прячась от сборщиков и полиции, чтобы, спотыкаясь и падая, добраться в район изгоев и обрести себя. Объединиться для совместного путешествия неизвестно, куда, но далеко и, по словам случайных знакомых, вглубь страны, где много снега, лесов и бескрайних полей, куда раньше, давно, ссылали неугодных. После ели и молчали, только чавкали и хлюпали водой, кутались в пледы и жар костра, ближе, ближе и теснее придвигаясь друг к другу. А когда улеглись, решили по очереди делиться со мной пересказами своих несчастных судеб, шепча либретто прошлых жизней. Я слушал через слово, почти не запоминая их вязкие или слишком быстрые воспоминания, обволакивающие меня ностальгией и толикой сожаления.
  Нина до изгнания готовилась к замужеству. Рассматривала подаренное кольцо и гуляла по аллее выбора платья. В итоге без платья, но с кольцом, бежала она быстро-быстро, чтобы скрыться и выжить.
  Бородатый, сальноволосый мужчина трудился поваром. Вскоре запиской его попросили отдать руку, но как одной рукой нарезать и шинковать? Когда-то, встав в очередь, он получит руку взамен от другого человека, но могут пройти и месяцы и годы, и не согласен он на уродство.
  Женщина раньше, высоко поднимая нос, создавала новые наряды и образы, носила мелкую собачонку на руке повсюду. Думала только о возвышенном, послушно жертвуя деньги и созданную одежду, но долго и громко плакала над требованием отдать глаз: лучше бы собачонку. Поплакала и побежала.
  И лишь почти прозрачный человек-гора, возвышавшийся над всеми на пару голов, говорил скупо и нехотя из-за костра, уронив частями, что в прошлой жизни рубил мясо и торговал, а потом, отвернувшись, умолк.
  Вскоре в тишине и потрескивании костра засыпали по очереди, кто-то храпел, а я, согревшись, увидел себя снова дома: не было любовницы отца, и мы втроем отмечали за столом мое возвращение, праздновали шумно, наполняя квартиру смехом и улыбками, и не было даже мотивационного ролика, а добровольческую религию запретили, вернув старую веру, забытую, но мне и незнакомую вовсе. Почему-то выход из квартиры был через окно кухни, и я наблюдал, как мать с отцом отправлялись на работу, шагая в пустоту с подоконника, а я только смог успеть подбежать и увидеть их раскоряченные на асфальте тела далеко внизу, в окружении багровых пятен и луж. Монитор в этот момент резко включился, и на нем смеющееся торжественно и злорадно лицо диктора, победно выкрикивающего, что все обман, и каждый по-прежнему обязан жертвовать. Лицо диктора увеличивалось, ломая телевизор, и огромным камнем заполняло кухню, неумолимо приближаясь, сдавливая мне грудь. Я чувствовал его гнилое дыхание, а слюни с каждым его словом летели мне в лицо, падая на пол и затопляя квартиру вязким зловонным потоком, в котором я задыхался и тонул.
  Костер тлел в тиши и дневном свете открытой двери, а я вновь лежал в одиночестве, укутанный в плед и вспотевший, обнимая свой мешок. Но пустые смятые лежаки и матрасы все еще были рядом, кругом, действуя успокаивающе. Выйдя в коридор, через осколок окна я увидел расстеленное на траве покрывало и гурьбой рассевшихся новых друзей, греющихся на полуденном солнце. Спустившись вниз, я прилег на покрывало рядом с Ниной, и почти все спросили меня о самочувствии и настроении. И вопросы их звучали удивительно после нескольких дней побега и гонений, попытки убийства и ненависти окружающих. Шуршащий ветром день наполнился беспечными разговорами: доедали разогретое мясо и клевали остатки найденного позавчера гнилого винограда. И только сейчас я полностью разглядел своих спасителей, их шрамы и порезы, кровоподтеки и ссадины, а поймав мой взгляд, кто-то из них отвернулся, замолчал. Бородатый кратко напомнил о ежедневной борьбе за место под крышей, за укусы и царапание перед мусорными баками.
  Позже, взявшись за руки, все направились вглубь поселка, и мне протянули руку, призывая, и хороводом мы прошли между домами, иногда приветствуя их жителей; некоторые присоединились к нам, направляя стройный ряд дальше, выводя к тощей речушке с камышом на берегу. Как один все стянули с себя одежды, не стыдясь наготы, и прыгнули в воду, звонко смеясь, и брызгаясь. Увидев обнаженных женщин и, главное, Нину, на которую я бессовестно таращился почти с открытым ртом, я вновь почувствовал то покалывание и волнение внизу живота, испытанное при подглядывании в Игре. А раздевшись, поспешил в реку, скорее, глубже, только бы не увидели, что ниже живота, изменившееся и отвердевшее. Барахтаясь возле берега, я хотел быть ближе к девушке и одновременно дальше, слышал ее громкий смех, когда она игриво прыгала и плескалась, и почувствовал, как загорелись щеки.
  Вечером вновь улеглись кружком возле костра и все захрапели, набираясь сил и смелости, крутясь-вертясь в кошмарах или мимолетной одинокой темноте забытья, а проснувшись поздней ночью все мужчины, включая меня, молча собирались, готовились к выходу, ночному походу. И были новички с других домов, и старожилы, приветствующие Бородатого и кивая неуверенно мне. В лунном свете и отблесках фонарей, прыжками и перебежками мы направились в сторону города, держа кулаки и палки наготове, пробиваясь тенями к заветной, подмеченной Бородатым в прошлую вылазку, площадке с мусорными ящиками возле ресторана. Встречая редких ночных пешеходов, на свой страх и риск вышедших или не успевших вернуться до комендантского часа, мы замирали возле стен, прятались за припаркованными автомобилями, стараясь понять: этот человек еретик или доброволец, а в проезжающих машинах ― сборщики, жадно высматривающих дичь или обычные люди? Свернув в проулок, побежали быстрее, потрясая палками, и набросились на контейнеры, разгребая мусор в поисках просроченных продуктов. Увидев пренебрежение и отвращение на моем лице от вида и запаха, от копошащихся в смраде мужчин, нырнувших, казалось, привычно с головой в баки, Бородатый понимающе едва заметно улыбнулся и выставил меня на пост наблюдателя, приказав следить и свистеть, предупреждая об опасности. Набив мешки и пакеты, карманы и даже рты, двинулись быстро обратно, вновь впритык к стенам и теням, почти след в след возвращаясь в новый дом. Поблизости за поворотом услышали приближающийся автомобиль, и вот его яркие фары вырвали нас из темноты, и кто-то кидает в него палки, остальные разбегаются, завидев выходящих сборщиков и блеск пистолетов. Выстрел-хлопок, выстрел-второй, рядом и поодаль падают новички, глаза широко открыты, они тянут руки куда-то вверх: один держится за мою кофту, вытягивает рукав, но я не могу ему помочь, мои ноги в цементе, а сердце где-то в висках. Он сразу падает, затихнув, и я слышу только топот беглецов, их крики, "Нет-нет-нет-нет-нет", а сборщики скалятся и приказывают всем стоять, падать вниз лицом. Но послушных нет, только разбегающиеся еретики и наш молчаливый здоровяк, зарычавший львом и прыгнувший на поборников добровольческой веры: оттолкнул одного, ударил второго, третий успел отбежать, выстрел, еще и еще, пуля-вторая, и мужчина затих, упав мертвым медведем. Меня отталкивает Бородатый, пощечиной-другой сгоняет с тротуара и тащит за собой, приговаривая "Скорее, давай", а в домах горят желтым светом любопытства окна, выставляя наблюдателей напоказ, и каждый следит за беглецами, крутя диск телефона и пальцем показывая родным на нас. Бежим синхронно, и кажется, шаги и топот преследователей, эхо выстрелов позади, углы и повороты между домами не заканчиваются, уводя все дальше, дальше. Забежав в подъезд трехэтажного дома, всего в трещинах, словно в ранах, остановились возле окна, притаившись по углам, закрывая рты ладонями, чтобы преследователи не услышали нашего шумного частого дыхания. Прислонившись к батарее, я трясся и грелся, вдруг поняв, что дрожу не от холода. Одна из дверей квартир ― металлическая, серо-коричневая, схожая с дверью у нас дома, и я вспомнил снова маму, впервые поняв, что бросил ее одну среди хищников и падальщиков. Возможно, ее заперли в комнате, а отец на радостях от моего побега кружится-вертится с сожительницей, искренне уверяя ее в своей бесконечной любви и настоящих чувствах, и вместе они цветными карандашами рисуют план убийства моей мамы и как избавиться от тела или продать ее сборщикам с черного рынка. Из тумана сожаления меня уносит тихий плач Бородатого, хлюпающего носом и по-детски вытирающего слезы кулачками, и я понял, что он немногим старше меня. Плакал он по человеку-горе, усевшись на пол и привалившись к батарее. Когда он успокоился, а на улице ночь начала разбавляться бледным дневным светом, мы вышли из укрытия и направились в густоту далекого леса, часто оглядываясь и подмечая каждую тусклую тень.
  Вернувшись вновь перебежками домой, выпили, казалось, несколько литров воды, и вновь свернулись возле костра, не решаясь рассказывать о произошедшем остальным, но все поняли наше красноречивое молчание и только спросили, убит или схвачен, а после тихо заплакали. Я обнял Нину, укрыв нас пледом, и уткнулся взглядом в огонь, немного стыдливо, что не проявляю такого же горя потери. И снова я вспоминал дом, свою маму; среди всеобщего (кроме меня) плача и волнистых отблесков костра, я решил вернуться и пожертвовать требуемое, и позвать Нину с собой, уговорив тоже пожертвовать или остаться со мной тайно. Я наклонился и поцеловал ее, чувствуя соленые слезы на губах, а когда я хотел предложить ей поговорить наедине, где-то за стенами мы услышали шум и гам, удары выбитых и распахнутых дверей и голоса: голоса мужские и женские, шипение раций, а после дверь в нашу тесную комнатенку, кашлянув ударом сапога, распахнулась, ударившись о стену, показывая в проеме знакомые мне лица сборщиков и сборщиц, некоторые в форме и масках, с оружием, направленным на нас четверых.
  Закрутили руки за спины, почти вывернув плечи, наклонив вперед, сковав наручниками и нецензурщиной, кричали, приказывали, а я видел только лицо Нины и пытался кричать сильнее остальных, успокоить ее. На улице из других домов выводили и вытаскивали еретиков, а попытавшегося сбежать остановили пулей в спину, но тело не оставили, и всех гурьбой запихали в фургоны без окон, увезли по ухабам и выбоинам, несколько раз поворачивая, почти не останавливаясь и только грохоча металлом оружия и угроз. На рассвете нас вытолкали из машины, и мы отрядом змеились по коридорам и переходам в окружении охраны и строгих взглядов. Расселяли по тюремным камерам всех скопом, как поместимся, заполняя все пустое пространство, втягивая животы и почти не дыша. Вскоре, неприязненно морщась, вытаскивали из камер всех по очереди, по одному или двое, усаживали в серо-зеленом кабинете на табурет напротив стола, за которым осунувшееся лицо полицейского, требующего назвать номер, место проживания, ближайших родственников. Он проверял в куче копий добровольческих записок, что каждый должен был пожертвовать, и иногда пихал носок ботинка в живот, называя трусом и эгоистом, недочеловеком. Сидевший рядом со мной на хрупком деревянном стуле сосед-еретик подпрыгнул в возмущении, ударив лбом ближайшего сборщика в нос, крича о правах человека и своей вере, старой, забытой остальными. Его повалили на пол и несколько рук-ног, дубинок разом опустились на его голову и туловище, сминая кости и хрящи, а после без сознания унесли за угол коридора. О себе я рассказал все и старался говорить уверенно и внятно, но губы и руки мои тряслись под улыбки и хохот допрашивающих, и вслух они зачитывали мою записку, всматриваясь в меня, как в грязь на ботинке. Спрашивали, что же не пожертвовал, убежал, сопляк, и пятки сверкали, трусливо прятался в кустах, а теперь посмотрите на него, он в штаны наделал. И тут только я почувствовал тепло в паху и стекающий по ноге ручеек. И вновь меня оглушил гром смеха, но потом затрещиной и с отвращением меня увели обратно в камеру, не забыв рассказать всем по пути о моем позоре. Самый улыбающийся из них тыкал пальцем в направлении темного пятна у меня на ширинке, показывая каждому и требуя солидарного смеха. Но другой сборщик резко прервал его веселье, грубо спросив, разве в этом позор? Нет! А в предательстве собратьев и своей веры, понял, нежелании делиться с теми, кто делится с тобой! С размаху он влепил мне кулаком в щеку, и я упал на пол камеры между двумя еретиками.
  Каждый день из камеры выводили несколько человек, которые обратно не возвращались. Кормили дважды в день, под смех наших рвотных позывов и просьб сжалиться. Я думал о Нине, о матери и молился, чтобы скорее все закончилось, а от голода иногда видел в едва пробивающемся через крохотное окно под потолком солнце их лица, и даже отца, выпрашивающего прощения впервые. Глаза их были темными, не различимыми, но вскоре я понял, что нет у них глаз.
  Один или два раза еретики схлестнулись в драке, обмениваясь ударами, но от слабости едва двигались, норовя откусить ухо или палец, выдавить глаз... и в камеру заходили сборщики, самодовольно наблюдая и делая ставки.
  Утром, выстроив ровным рядом, меня и еще нескольких вывели из камеры и вновь загрузили в фургон, подталкивая и поторапливая. Через несколько минут мы оказались перед зданием суда, пыхтящего журналистами и любопытными зеваками, которые вскоре крикливо и напыщенно передадут всем знакомым увиденное и услышанное, что не войдет в вечерние новости, не забыв надумать и придумать новое, что придаст истории должную поучительную ауру. Их острые взгляды протыкали нас насквозь, а крики оглушали очередными оскорблениями, называя трусливыми оборванцами и еретиками; многие держали плакаты с изображением Первого Добровольца, а символами его из дерева или пластика пытались достать до наших лиц, ударить по головам.
  В зале суда послушными овцами нас затолкали в клетку, заперев на замки и подозрительные взгляды охранников, экипированных табельными пистолетами, дубинками и ненавистью к каждому еретику. Адвокат назначен судом, один для всех пойманных или еще прячущихся, беглецов, изменников, трусов и эгоистов. Зачитывали каждое дело по очереди, под возгласы и возмущённые вздохи присутствующих, трясущих кулаками и часто вскакивающих при особенных случаях уклонения от пожертвования. Среди слушателей полными слез глазами на меня смотрела мама, и не видела она никого вокруг, а только свое несчастное заблудшее дитя; на лице ее морщины стали глубже, а пробор волос побелел. И слышал я бормотание читающего судьи, его откашливание, стук судейского молотка, требование тишины, после бормотание-заклинание, монотонно, гипнотически, но вновь шум-гам, стук молотка, глоток воды, вздох-выдох, чтение, крики, удары молотка, повтор, а передо мной только глаза матери. Едва судья успевает зачитать все дела и перейти к доказательствам, а я громко кричу: "Искупление! Я прошу искупления!" и трясу решетку, словно доказывая искренность порыва и желания исправиться. На секунду-другую судья умолкает, снова кашляет и смотрит на меня, пронизывая черными глазами мою душу. И слушатели умолкают и не горланят проклятья. Внезапно слышится стук молотка, и судья снисходительно разрешает мне воспользоваться правом искупления.
  Меня выводят из-за решетки, и снова коридоры, ступени, улица, но сажают не в фургон, а в полицейский автомобиль и увозят кривыми проулками-переулками в одиночную камеру с унитазом, кроватью и зарешеченным окном. Кормят, поят, без грубости и избиений, а вечером один из надзирателей с разными глазами и отличающимися кистями рук, передав мне плед, говорит, что обрадован моим решением.
  В новой камере я провел несколько дней, часто засыпая и читая принесенные мне тайком газеты, окунаясь в свежие новости о пожертвованиях, о добровольцах и новых еретиках, о количестве пойманных беглецов и совершенных "полных изъятиях", подразумевающих публичную казнь еретика, путем распределения его органов и частей тела на нужды остальных, подавших запрос на пересадку. На минуту я задумываюсь, была ли среди казненных Нина, но почти сразу отгоняю мысли-мухи широким веером радости своего помилования. Говорилось и о суде, в котором присутствовал я, называли мой номер и холодно приветствовали мое решение, подтверждая результативность судебной системы и методов воспитания населения. В тот день кроме меня несколько еретиков вопрошали о прощении и искуплении, но квоты более не оказалась: один суд ― одно искупление, и судья, не переставая стучать молотком всем и каждому, назначил полное изъятие. Вчера ко мне пустили мать, и, не разжимая объятий, мы просидели час, обливая друг друга слезами и рассказами о последних днях. И вкратце я изложил ей беспорядочные обрывки своего побега, опуская подробности смертей и убийств, увиденных мною, и в особенности попытки еретика задушить меня за консервную банку. Я спрашивал маму про дом, но она только едва заметно роняла, что все по-прежнему, и уводила взгляд в сторону на окно, словно увидев дневной свет впервые. Тем вечером я впервые понял, что совершенно не чувствую жажды закурить, а только жадность к жизни, обещая себе и всем невидимым силам начать все заново, по-другому.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"