Привычным движением я поправил солнцезащитные очки и вышел из жужжащего экоавтобуса в залитую огнем жары аллею. Очки большие, закрывают большую часть лица, и я не снимаю их второй день, скрываясь от непривычно яркого солнца, поджаривающего меня и всех, ослепляющего и заставляющего прятаться в ближайшей тени. И даже ночью за рабочим столом с включенной лампой я оставил их на лице, пока заканчивал работу над ошибками после провала моей пьесы. Я изменил пьесу, потом снова, увидел ошибку-другую, поправил, но все равно продолжил искать возможные недочеты, пока солнце, кажется, резко не выпрыгнуло из-под горизонта, вновь пытаясь прожечь мне глаза, и я получил письмо от Критика.
Взяв общественный гироскутер, спускаюсь по аллее, ищу кафе, официальный голос которого в телефонной трубке обещал мне мягкие кресла и прохладительные напитки, белоснежные улыбки и приветствия (все как в рекламе). Но встречают меня вывески магазинов по продаже летних шляпок последней моды, высоких, разноцветных, в сеточку и для каждого, предложения купить новейшую модель смартфона, модифицированные овощи, набор живых комаров в экопакете для своей жабы (если имеется), шубу (летом скидки!) из новой выведенной породы шиншиллы. Старый книжный магазин пустует с ржавой вывеской о распродаже и закрытии, поверх которой блестит новенький баннер, кричащий о скором открытии очередного супермаркета по продаже телевизоров.
Стучу дальше толстыми подошвами по асфальту, но слышу только музыку в наушниках, и снова привычно придерживаю в кармане пиджака свою пьесу, проверяю, на месте ли, не исчезла, не выпала. Из-за жары улицы пустуют. Возле кафе никого: ни Критика, ни белозубого зазывалы, предлагающего зайти, укрыться; видимо, спрятался и выйти не желает, спасается в благотворных залах, обливаясь холодным воздухом кондиционера. Окна кафе зеркальны и я подозреваю, что внутри Критик машет мне или оскорбляет жестом, хихикает и тычет пальцем. Сняв наушники, захожу, а она здесь, за столом, не тычет пальцем и даже не смеется, а хлюпает сок через коктейльную трубочку и разглядывает всех вокруг. Кафе трещит разговорами и полнится слухами от забившихся под завязку посетителей, притиснувшихся спина к спине, колени к коленям и даже щека к щеке. Все громко говорят, восклицают внезапно-резко, но так непринужденно-привычно. Толпа разделена на отдельные комья влюбленных парочек, кучки компаний друзей, и - редко - одиночек, как Критик, сидящих и молча наблюдающих, но все равно непроизвольно участвующих в общем гомоне. Я подсаживаюсь к ней, а нас окружают соседи, любопытно развернувшие уши к нам, едва ли не носами стуча по плечам. И я даже рад этой плотной человеческой стене, так меня, возможно, не заметят, не узнают.
Приветствую Критика, протираю глаза под очками и заказываю то же самое, что и у нее, крича в ухо протиснувшемуся между телами и взглядами официанту. Моя улыбка Критику широка и неподдельно искренна. Я сижу в кресле расслабленно и вольготно, но чувствую катящийся по вискам и спине пот, а мышцы напряжены и как будто пульсируют. Рука моя рядом с карманом, готова по команде Критика схватить, стиснуть, вытащить и бросить к ее ногам мою исправленную пьесу. Внешне я спокоен, вид мой слегка надменный, ничто не способно меня надломить. Критик снимает очки, шляпу, взбивает и без того пышные волосы и требовательно протягивает ко мне руку. Но не успеваю я распахнуть пиджак, как Критика окружают плотнее со всех сторон, оттолкнув меня и наш столик, взбудораженные и возбужденные радостью встречи фанаты. Тянутся к ней своими губами и руками, умоляют подписать бумажки в дрожащих руках, пытаются сфотографироваться, и сумрак серо-синего зала кафе озаряется вспышками фотокамер и смартфонов. Стул выпрыгивает из-под меня, я валюсь на пол, в ноги визжащих и кричащих поклонников Критика, пытаясь защищаться, отбиваться, но получается только закрыться руками, поджать колени к груди и в позе зародыша ждать и терпеть. Меня топчут, бьют по спине и голове, но кто-то вытягивает меня из чащобы ног: это Критик! Она подтягивает меня, держит за локти, ставит на ноги и громко требует всех отойти. Расходятся медленно и лениво, но послушно, мелькают еще одна-две вспышки камер, и мир расступается передо мной и Критиком. К ужасу моему Критик быстрым рывком поднимает с пола мою пьесу, с двумя-тремя свежими пыльными следами подошв.
***
Вновь моя пьеса затоптана, как и в первый и единственный показ на сцене школьного театра. Тогда я громко грыз ногти, наблюдая из тени угла зала на свое творение, а зрители громко чавкали попкорном, чипсами и чем-то еще, оглушительно запивая кока-колой или пивом. Они обсуждали пьесу, комментируя каждое действие и критикуя каждое слово на сцене, смеясь над драматическими моментами и недовольно фыркая вместо аплодисментов. Их смартфоны кружились вокруг своих обладателей, пищали и щелкали, вспышками озаряя сумрак театра. Из разных частей зала раздавались звуки электронного мира, крики и выстрелы игр, веселые писки. Некоторые гримасничали в камеру телефона, обливая мою пьесу словарным пометом и выкладывая немедленно все и вся в сеть, а я мечтал подойти и стиснуть их шеи сильно-сильно, наблюдая в их покрасневших глазах ужас и остатки недовольства пьесой. Рядом со мной женщина, развалившись в кресле, разговаривала по телефону, жуя жвачку как разбалованная пятиклассница, надувая пузыри и губы и тоже понося мою пьесу. Не сдержавшись, я сначала хлопнул надутый шар жвачки, а потом хлопнул ей пощечину. Она визжала, кричала, подскочив на месте, пытаясь граблями своих ногтей очистить жвачку с носа и губ и держась за щеку. Все обернулись к нам, а актеры застыли. Пьеса была остановлена, не добравшись до первого антракта. Спутник женщины подскочил выше и сильнее, замахнулся и вбросил руку, сжатую в кулак, в меня, в лицо, пытаясь ударить, но мимо, не видел в потемках. Свет включили, он размахивал руками, целился ногтями в глаза, а я защищался, уклонялся. Женщина вторила ему, била коленом мне между ног, и следующие несколько минут я наблюдал за удаляющимися ботинками и туфлями, поднявшейся пылью с напольных ковров, слышал скрип половиц и зубов зрителей. Едва ноги последнего уходящего из театра недовольного зрителя скрылись за дверьми, мой смартфон запищал и затрещал уведомлениями: некто и кто-то, прячущиеся под псевдонимами, называли мою пьесу ужасной и посредственной, скучной и лишенной эмоций. Меня, все еще лежащего на полу между сиденьями, расстреливали недовольством, словно скопированными сообщениями, как трудно было слушать пьесу, какие чопорные и деревянные актеры, а автор бездарен. Я по глупости принялся отвечать обидчикам, защищаться острым слогом, как бы доказывая свой талант и способность к литературе, но боль между ног мешала думать и дышать, и кривые фразы с опечатками и белибердой покрывали меня еще большим позором в длинном полотне комментариев.
Добравшись до квартиры, я задвинул все шторы, отключил телефон и предался сначала праведному гневу, а затем банальному самобичеванию, последовав примеру множества виденных мною кинофильмов, налив стакан первого попавшегося в шкафу алкоголя и упав в горячую ванную, сражаясь с желанием утонуть. Пил, морщился, стучал пальцами по ванной, наливаясь вскоре вновь яростью и злостью. И тогда я кинул стакан об стену, наблюдал за танцующими осколками и растекающейся медленно жидкостью, к которой я отчаянно обратился за помощью. Зарычав, я вынырнул из ванны и в пене подбежал к столу, вытащил листы пьесы и голый уселся за рабочий стол. Я дважды перечитал ее, по-прежнему находя достойной. Начав читать и в третий раз, я часто тер глаза, моргая, а когда открыл их, окно горело летней утренней жарой, тело мое затекло, покрывшись липкой пленкой засохшей пены. Я с удивлением обнаружил пустую бутылку коньяка и раскинутые по комнате листы пьесы.
Включенный смартфон оглушил писком непрочитанных сообщений, и я принялся пролистывать их, едва просматривая, зная примерное содержимое. Одно из них заставило меня остановиться, вглядеться, задержать дыхание и полностью прочитать. Краткое письмо от Критика, незнакомой, но посетившей мою пьесу и в числе немногих поставившей плюс в сетевом голосовании. Но в письме своем она не щадила и не жалела меня, почти дословно цитировала мой текст и сразу приводила беспощадные доводы. Она не испытывала любовь или ненависть к моему творению, но утверждала, что я лентяй и дилетант. Разумеется, как мог я защищался, говорил, что это первая моя пьеса, а потом даже рычал от негодования и усталости гнетущей всеобщей ненависти, и требовал личной встречи, что уже давно незаконно в нашем мире.
***
Критик помогла мне усесться и поднесла стакан воды, но больше всего мне хотелось накинуться на обидчиков, негодовать и бить всех вокруг. Она раскрыла пьесу, и вся решимость внутри меня постепенно растворилась с каждым глотком воды. Я жажду доказать ей, что могу, умею и продолжу писать, и закрываю глаза, словно от усталости, но на самом деле по-детски пугливо не желая видеть разочарование на лице Критика. Она читает, а я смотрю вокруг, замечая презрительные взгляды посетителей кафе, восковые картины растопленной на солнце аллеи за окном, свои руки и колени, отряхиваю, протираю влажной салфеткой запачканные подошвами ненавистников брюки. Я кашляю, зеваю наигранно, словно и не важны мне их мнения, и не нужно их внимание.
После очередного покашливания к нам подходят двое в форме: Смотрители Свиданий, одинакового роста, телосложения, выражения лица. В один голос они требуют, чтобы мы пересели. Но куда и почему? Вы должны сидеть за столиком для пар. Мы не пара! Но сидите вместе, заказали одинаковые напитки, так что пройдите и не шумите, иначе штраф или заключение под стражу за неподчинение, оскорбление других пар своим непотребством и наглостью. Больше недовольных лиц повернулось ко мне. Мы переглядываемся с Критиком, я вижу ее едва заметную улыбку одними уголками рта, и мы пересаживаемся за столик в виде анимационного сердечка, в тесноту зала для влюблённых. Шум-гам, хлюпанье поцелуев, шуршание ног под столами. Кто-то резко отодвигает стул и пытается сбежать, виляя между столиками, но девушка вцепляется в парня, пытается удержать. Рвется рубашка по шву, и ширится улыбка беглеца. Но не долго. Двое Смотрителей хватают его за руки и тащат обратно. Еще одна попытка ― и штраф, негоже срывать планы повышения демографии. Но парень не прекращает, брыкается, отбивается, бьет Смотрителя головой в нос, а второго ногой под колено, и под грохот стекла распахнутых дверей бежит за угол, а за ним, бросив туфли, босиком прыгает-скачет оставленная девушка. Секунда-другая, Смотрители поднимаются, один прикрывает кровоточащий нос ладонью, другой потирает копчик после падения, но оба поправляют форму и преследуют демографического преступника.
Мне наконец-то приносят напиток.
В три глотка осушаю стакан и, оплатив счет с чаевыми, послушно иду вслед за Критиком, которой больше не сидится на месте, и надоел звон стекла, и бормотание поклонников, и слишком холодная комната. По аллее спускаемся к кипящей реке, зажмурив и щуря глаза даже под очками. А Критик читает, иногда подмигивает мне или куда-то сквозь меня, за спину, пролетающей птице или незнакомцу в модном дырявом трико. Я иду за ней, лишенный раздумий и страха, пусто в голове, только желание вернуться в такую приветливую для меня прохладу кафе, и вновь острым взглядом, зевком и кривляньем выказывать каждому и каждой презрение и равнодушие. Вдруг нас обгоняют Смотрители, парень и девушка, но другие, и форма другая. Кто-то еще не приемлет электронной лотереи свиданий, и теперь недовольно отбивается кулаками и камнями.
Мы идём дальше, и я продолжаю пытаться усмотреть в лице Критика ненависть или любовь к пьесе. Внезапно она заговаривает, тихо, но быстро, тараторит свои замечания, одновременно черкая красной ручкой, приложив листы к бетонной плите. Голос ее звучит громче и увереннее, она разукрашивает мою пьесу, мы спорим и поочередно рассказываем что-то, обсуждая пьесу и литературу, искусство в целом в условиях тотального электронного мира, но вскоре она замолкает, не отвечает на вопросы, не роняет и звука. Рядом возникают двое-трое с баллончиками краски и шипят на плиту разноцветным недовольством или желанием что-то изменить, показать себя, облачают серый бетон в уличные картины. В унисон Критик и они разрисовывают, что у каждого под рукой, а я лишь в молчании наблюдаю, не смея вмешаться, что-то сказать. Только замечаю, что день исчез и пришел черный вечер в проблесках неоновой радуги рекламы. Река полнится разноцветными отблесками, катерами и лодками, парусниками, разрезающими воду вдоль и наискосок. И мне кажется, что я на одном из парусников, ощущаю качку, чувствую брызги. Но слышу я множество криков недовольной толпы, выплывающей из-за угла набережной, скандирующей и требующей отключить телевидение и интернет, отречься от смартфонов и других устройств, даже кричат долой электричество. Из тела толпы вылетает бутылка с зажигательной смесью и стены шипят огнем, блестят скачущими осколками. Я хватаю Критика за руку и утаскиваю ее в сторону, прочь от бунтарей, а ее словно и не волнует пламя и крики, она все правит и пишет на полях, будто не замечая никого и ничего вокруг. Мы возвращаемся на аллею, а толпа за нами, словно преследует, но нет, обтекает нас, чеканит шаг дальше, под удивленные и возмущенные взгляды любопытных посетителей всех кафе рядом, прилипших носами и глазами к панорамным окнам. Кто-то аплодирует им, кто-то кривит губы, показывает язык, потрясает кулаком из-за спин охранников и жен, снимает все на камеру телефона, невольно противопоставив собственный бунт. Их замечают и обрушивают ярость, разбивают стекла, топчут телефон и его обладателя, замечают и другие на столах, в карманах, торчащие из сумок, и громят все и вся, разбивая экраны и носы, ломая телевизоры и кости. В толпе кричат, вторя полицейской сирене, подъехавшим полицейским машинам, пожарным, скорой помощи, и вверх взлетают громогласные приказы расходиться, сдаваться, брызжут водометы и плевки, сверкают вспышки фотокамер. Кому-то заламывают руки, надевают наручники, укладывают штабели преступников на еще теплый асфальт.
Мы с Критиком сидим на лавке: я наблюдаю за происходящим и стараюсь все запомнить, а она дочитывает пьесу. Старый книжный магазин, не успев открыться продажей телевизоров, блестит пляшущим костром. И я немного этому рад. Встаю и, вскинув руки, издаю клич победе бумажных книг и памяти о них. Критик тоже кричит рядом со мной, зажав листы пьесы в руке, а потом передает их мне, широко улыбаясь. Хватаю их, перелистываю, хочу прочитать все и сразу, но пометок много, красные чернила залили пьесу. Я вновь бережно прячу ее в карман пиджака и спешу за Критиком, бойко идущей в сторону остановки сквозь толпу. И понимаю, что поспешность ее вызвана подозрительным взглядом полицейских, услышавших наш клич. Догоняю ее, и бежим вместе, быстрее, быстрее, виляя среди потоков недовольных горожан, не смея оглянуться.
Вскоре не слышны крики и шум, полицейские сирены, не видно огня. Мы стоим на остановке, рядом, но смотрим в разные стороны, подмечаем время до прибытия следующего автобуса. Я снова читаю пометки, стараясь вскоре все запомнить, словно опасаясь, что потеряю пьесу или ее отберут. Постояв минуту-вторую так, слышу пыхтение экотранспорта и обнимаю Критика, целую ее в щеку, благодарю, спасибо, спасибо, а после смотрю на ее спину в удаляющемся мутном окне автобуса.
Попав наконец-то домой, пробравшись среди череды проносящихся мимо полицейских машин, я снова окунаюсь в ванную. Только позже вспоминаю, что вода та самая, с прошлого вечера, но сразу выкидываю из головы этот факт и дочитываю кроваво-красные пометки. Я пишу еще слова благодарности Критику, но ответа не получаю. Вытираясь, я наблюдаю, как на поверхности воды плавают распухшие промокшие листы пьесы и знаю, что сделаю дальше.
Включив ноутбук, я перечитываю пьесу, а потом все стираю и начинаю заново.