- Он у меня хороший и добрый мальчик, - говорила мама Гита о своем тридцатилетнем недоросле Семе, - только немножко недотепа...
Но судя по ее умильному тону, даже последнее обстоятельство было предметом ее материнского слепого восхищения.
- Он ведь ничего-то сам не может. Ой, только сейчас начинаешь понимать, как хорошо было в Советском Союзе: все получали зарплату - и те, кто умел что-то делать, и такие, как мой Сема. Кушать всем надо, правда ведь? Я ему говорила: только не разговаривай на работе, не опаздывай, и все будет хорошо. И держись подальше от всяких сионистов. Ой, какую жизнь мы потеряли!..
Сему знали многие: он нигде не работал и не получал никакого пособия, так как отказывался от предлагавшейся ему черной работы, а белую делать не умел. И он люто возненавидел Израиль, который не хотел его кормить за просто так, как светлой памяти Советский Союз.
Там он даже закончил институт. Правда, эти пять лет свели в могилу папу, который все ночи делал за Сему чертежи, решал задачи и конспектировал труды классиков марксизма-онанизма (выражение покойного папы), а во время экзаменов писал мелким разборчивым почерком шпаргалки. Хорошо, что папы хватило на пять лет - Сема остался сиротой, но зато получил диплом.
А сколько мама бегала в проектный институт, куда определили Сему, умоляя пожалеть его! Его жалели и использовали где могли: он исправно ездил в колхозы, ходил на демонстрации и высиживал на собраниях. Надо отдать маме должное: на время Семиных колхозных отработок мама брала отпуск, ехала в колхоз и полола, косила и копала, пока Сема мечтательно сидел под древом. Чтобы сотрудники и колхозные погонялы не обижали Сему, мама возила водку и всякие закуски.
Когда жизнь в Союзе испортилась и Союз сдох, мама с Семой приехали в страну, текущую молоком и медом. И все пошло по-прежнему. Только мама стала старенькой, и ей было все тяжелее и тяжелее убирать лестничные клетки и чужие квартиры, чтобы у Семы было после обеда сладенькое - без этого он скучал и грубил.
Все шло хорошо, по крайней мере, привычно, до того дня, когда Сема почувствовал себя настоящим поэтом. Сначала было еще терпимо: приходилось покупать много бумаги для черновиков и альбомы для готовой продукции. И еще: вместо того, чтобы после тяжких трудов дневных и домашних дел отдохнуть, Гита Аврумовна вынуждена была слушать Семины стихи. И не дай Б-г она засыпала, он начинал браниться, бить посуду, а иной раз и давал маме Гите солидную затрещину. Честно признаться, Гите Аврумовне не нравились Семины стишата, но она самой себе объясняла это тем, что вообще в поэзии, во всех этих Пушкиных-шмушкиных не разбирается.
Я с пониманием отнесся к чувствам Гиты Аврумовны, когда она пригласила меня на обед, во время которого Сема стал в позу и прочитал следующее чудо-юдо:
В словах, лежащих в крупной дозе
В словесной свалке больше пуда,
Я как жемчужина в навозе
Лежу неведомый покуда...
Я многого хочу добиться.
Я знаю: дорого я стою.
Готов я вознестись как птица
Над нашей бренной суетою.
В стране, где мне пришлось родиться,
Я мог лишь быть чернорабочим.
Меня заставили трудиться
И издевались, между прочим.
Когда он окончил читать этот БСК (бред сивой кобылы), мама покорно сказал: "Рифма льется..." "И это все, старая дрянь?" - воскликнул бард и занес над маминой шеей десницу, но мне удалось перехватить ее, схватив за запястье. В это мгновенье мама гневно завопила в мой адрес:
- Отпусти Семочку или я сейчас же вызову полицию. Ишь ты! Нажрал не меньше, чем на девять шекелей и еще драться лезешь. Да ты Семиной подошвы не стоишь, гад...
Во время этой гневной филиппики Сема молчал и сочувственно кивал.
Потом мама собрала Семины писания и понесла владельцу русской типографии.
- Вас есть с чем поздравить, - полистав, сказал тот, - вы мать настоящего поэта. И не издать это все трехтысячным тиражом - просто преступление перед поэзией. Мне столько носят всякой мути, и я как честный человек, не чуждый литтворчества, вынужден отказывать, но то, что вы принесли, я не могу выпустить из рук, не напечатав.
И бедная мама сдалась.
Книга стихов вышла на свет Божiй в обложке с золотым тиснением - так по беломраморному руслу пересохшего канала порой стекает вонючий мутный поток. Мама так и не узнала, что типографщик всех своих клиентов встречает одними и теми же словами.
Ой, сколько стоил тираж книги и как мама выдерживала дополнительную ночную работу, передать без слез ну просто невозможно!
Тираж занял половину их однокомнатной квартиры, где мама спала в кухне. Так что диван пока вынесли на балкон, а Семе мама стелила прямо на книжной горке.
А что делать дальше? Судя по началу, книгу не хотели брать даже в подарок. "Это они завидуют", - говорила мама тем же неубедительным тоном, каким в Семином детстве объясняла насмешки над Семиным сером пальто, на котором она сама поставила бесформенные лиловые заплаты. А где взять было денег, когда папин (чтоб ему земля была пухом) полугодовой заработок ушел на подношение директору школы, когда он не хотел и слышать о переводе Семы в девятый класс: пусть-де в техникум поступает или вообще проваливает на все четыре стороны.
Но после очередной домашней разборки мама вынуждена была начать действовать, а что ей, бедной старушке, оставалось делать? Ни одно литобъединение, даже то жалкое и ничтожное, которое выпустило сборник "Адар, исполненный поэзии и прозы", не хотело слушать выступление Семы. Но мама не унималась - она теперь не без основания боялась домой возвращаться. И мама решилась: она продала семь зубных коронок, блестевших, как вечный огонь, в ее дряблом старушечьем рту. На вырученные деньги, не Б-г весть какие, но других не было она пообещала президенту какого-то неудобовыговариваемого землячества купить три билета для поездки на родину, а за это те обещали терпеливо слушать Сему в течение сорока минут и купить у него пятьдесят книг (мама дала им для этого деньги).
Сема явился на свой бенефис при галстуке-бабочке и вдохновенно читал:
Хайфа моет горбатую спину
Проливными зимними ливнями,
Только мыслей своих не отрину:
Вши буксуют автомобилями.
- Но это же бездарно, - крикнул,сморщившись поэт Рудя Отсебятин.
- Ты что, хочешь, чтобы я тебя вычеркнул из списка участников поездки на доисторическую родину, - гневно спросил ведущий собрания и, оборотясь с натужной улыбкой к опешившему Семе, приторно-притворно-ласково сказал, - продолжайте, уважаемый Саймон Хайфчанин (так было написано на обложке книги).
И Сема продолжал:
Храни слова из уст моих,
Во благости, Господь,
Ведь я из них свиваю стих -
Он обретает плоть.
- Я не могу, - взмолился нервный Рудя Отсебятин, - вычеркивай меня, Ратмир, чорт с тобой.
- Ну потерпи, дорогой. Осталось семнадцать минут. Я слежу по секундомеру, и ни секунды лишней я ему не дам.
И поникший Сема продолжал тяжкое испытание присутствующих:
Живу на свете, иногда грешу,
Но чужд я злобы, ханжества и фальши.
И коль Тебя о смерти попрошу,
Пошли меня, о Господи, подальше.
- Все. Время истекло. Спасибо вам, поэт Саймон Хайфчанин. У нас еще второй вопрос: утверждение кандидатур для поездки на доисторическую родину, - сказал председатель собрания.
А дома добрая, преданная мама Гита накрывала на стол: должны были прийти кое-какие знакомые, чтобы отпраздновать...
• • •
Болью в сердце полоснула меня весть о безвременной тихой кончине славной Гиты Аврумовны. Она ушла в лучший мир так же преданно, как и жила, и напоследок, чувствуя уже дыхание смерти, сказала:
- Семочке, я уже договорилась с Эстер. Сойдись с ней, у ней хорошая пенсия и квартира своя. Ты будешь спокойно писать свои стишочечки. Сейчас я умру, ты пригласи ее на похороны, а все остальное скажет она сама. После кладбища позови всех домой - продукты в холодильнике, я все приготовила. Только соус к рыбе..
И тут ангел смерти слетел на уста мамы Гиты. И Сема заплакал. Я не берусь судить, что омрачило Сему - может быть даже неведенье в вопросе, где находится соус к рыбе...