Пусть будет проклят мой заклятый враг, прикинувшийся другом - это их обычная тактика - пригласивший меня на этот поэтический вечер и взявший у меня десять шекелей в качестве платы за вход. "То, что услышишь, будет гениально, трансцедентально и супероригинально", - сказал этот негодяй мне. И я пошел. Скучно все-таки жить: работа, дом, рынок, а назавтра - все сначала. Может, рассеюсь немного, да и стихи послушаю, отчего ж не послушать, да еще в авторском исполнении? Все же раз живем...
• • •
Уйти с этого творческого чаепития было просто невозможно: все сидели по обе стороны стола на двух садовых скамейках так плотно и тесно, что лопатки касались стены (спинки скамеек были загодя отвинчены), ребра касались ребер соседа, а колени упирались в колени сидящих визави. Столешница впивалась всем в животы. В общем, не то, чтобы уйти, а продохнуть было невозможно. За короткой стороной столешницы стояла виновница торжества, собравшая нас всех, и читала стихи из угрожающе толстой тетради. На столе были чайники с остывающим чаем, лежали пакетики с заваркой, стояли две сахарницы и вазочка с дешевым печеньем - хозяйка существовала на пособие по обеспечению прожиточного минимума. Вход стоил десять шекелей с носа, а чем она хуже того шнорера, который за сомнительную радость пребывания в его "поэтической гостиной" выколачивает столько с каждого поэтического органа обоняния? Я бы дал еще десять, чтобы меня выпустили, но для этого не было никакой технической возможности.
Поэтесса безжалостно читала по тетрадке:
Весь мой дом, как маленький скворечник,
Не живу я, а терзаюсь бытом.
Семь прыщей на лбу моем открытом,
Полыхают, будто семисвечник.
В этом мне знамение дано -
Высшая, священнейшая мета,
Почерком уверенным поэта
Выражать мне чувства суждено.
Так зачем роптать мне на судьбу?
Вообще я никогда не ною...
И сверкают капельками гноя
Семь рубинов на открытом лбу.
В зеркало без устали гляжусь.
Облик мой украсить может гемму.
И несу свой лоб, как диадему,
Все прекраснее себе кажусь.
Она читала перед этим и многое другое, но я просто не слушал, но этот перл поэзии вернул меня к суровой действительности и я ощутил легкое головокружение и тошноту, и почувствовал, что съеденное печенье может быть извергнуто наружу - я слишком впечатлителен, когда слушаю стихи, особенно такие. Я невольно оглянулся на соседей, и мне показалось, что нас одолевают одинаковые ощущения.
Стихи доверяю мешку я заплечному,
Мечтая попасть в объятия козлоногого Сатира.
Я готова отдаться первому встречному
На заплеванном полу общественного сортира.
Живя в городском неумолкающем грохоте,
Я знаю: нежность у меня в крови.
Я испытываю приливы звериной похоти,
Опоэтизированные как жажда любви.
Я стихов своих количество ежедневно множу,
Обнажусь я ниже живота и скажу при том:
Если что-то носить позорно, так рожу.
Прикройте ее фиговым листком.
"Прекратите немедленно!", - заорал один мужик, вначале возмущавшийся тем, что водки на столе нет - он думал, что это главное испытание вечера. И поднялся такой крик, что если бы можно было встать из-за стола, то дело окончилось бы дракой.
- Я знаю, - сказала поэтесса, - что стихи мои слишком интимны, чтобы устраивать публичное чтение. Но у меня нет денег на публикацию. Сейчас готовится альманах, но с каждого автора хотят по шестьсот шекелей, а у меня таких денег нет. Вот вас здесь двадцать два мужика (женщин действительно за столом не было). По десять шекелей вы уже скинулись. Давайте еще по двадцать, и я вас немедленно выпущу. Мы собрали, не раздумывая: жизнь и здоровье дороже. Пересчитав деньги, она спрятала их за пазуху и рассказала, как можно в мановение ока демонтировать столешницу, а потом снять две опоры стола, заменяющие ножки. Все это заняло две минуты, а через пять мы уже были далеко от жилища гостеприимной хозяйки.
Скоро выйдет альманах (их теперь немеряно выходит), и наша славная поэтесса будет одной из его участников.
• • •
С тех пор моя любовь к поэзии весьма оскудела. Со словом "стихи" у меня было связано воспоминание о том незабвенном вечере. Но я сделал существенный вклад в сокровищницу поэтического слова: перестал писать стихи, к чему вдохновенно призываю всех прочих графоманов. Но никто не откликнулся: никто, кроме меня, себя графоманом не считает.
Но самое интересное произошло, когда узнали, что я хочу сжечь собственные стишата: пришли ко мне и купили, и я от них письменно отрекся, как честный коммунист еврейского происхождения от сиониста сына, намылившегося в Израиль.
В общем, мне этих стихов не жалко. Всех, кроме одного. Но черт с ним, с этим заветным. Напоследок приведу, чтоб уже забыть навсегда: что не мое, то не мое: