Мальчик был молоденький и, по-видимому, очень хороший. В общем, неиспорченный и такой, который, говоря словами классика, "не пил слез из чаши бытия". К тому же он был застенчив и с трудом решился, наконец, произнести первые слова - приветствие. Потом, краснея и потея, протянул мне листок бумаги, на котором ровным округлым почерком был начертан следующий опус. Он сказал:
"Я изучаю русский язык - меня привезли в страну в семилетнем возрасте, так что язык родных осин я осваиваю как иностранный. Вот начал стихи писать. Мне посоветовали обратиться к вам как к филологу и показать свое первое стихотворение. Мама и ее хавер очень одобряют. Я написал его на основании жизненных впечатлений". Я принял из рук юноши, возвращающегося к языку своих предков - своеобразного киплинговского Маугли, - и прочитал:
"Я лежу на морском побережье.
Тут же рядом подруга лежит.
В ж... палец засуну ей нежно.
Ах, как громко она завизжит!
Эти жутко истошные визги
Шторм подымут на море в момент...
Закружатся соленые брызги -
Это синего моря привет.
Груб мой стих, но зато очень звучен -
Я друзьям его буду читать.
День рабочий так долог и скучен -
Моему вдохновенью под стать.
Не судите меня слишком строго,
Что банальны так рифмы мои.
Пусть не мастер я слова и слога -
Ну, а вы бы и так не смогли!
Арик ДАНИЭЛИ"
- Слушай, Арик, - воскликнул я, - выбрось немедленно эту белиберду и никому больше не показывай.
- А что, это на самом деле плохо? - огорченно спросил незадачливый служитель муз.
- Увы, мой юный друг, - с деланным сочувствием ответил я.
- Вам, наверное, не понравилось слово "ж..."? Но ведь я описал все, как было. А было это на пляже. И моя подруга, как она потом мне призналась, завизжала от непередаваемого блаженства. Вам что-нибудь говорят слова "анальный секс". Я не решился пока на это самое, но пальцем смог доставить ей наслаждение. Я вижу по вашему лицу, что вас удручает мой рассказ. А что, в России не принято говорить об этом вслух? Извините, пожалуйста, а я и не знал. Дело в том, что матушка и ее Шика постоянно об этом говорят. И я знаю, что у матушки те же наклонности, что у моей подруги - так мне сказал Шика. Его это устраивает: он не хочет больше детей - ему и меня хватает.
Я не выдержал.
- Вон отсюда, щенок. И проходя мимо мусорного ящика, не забудь выбросить эту мерзость.
...Поэту Арону Бриллианту не писалось. Ни строчки за пять лет пребывания в Израиле. Он понимал, отчего это происходит: вода здесь другая, а потом - как сладко писалось после антоновских яблочек или жареного перепела с брусникой! А где здесь возьмешь эти пищевкусовые источники вдохновения? Вот и не писалось. Одно только стихотворение и удалось опубликовать в местной газете, и то переделанное из старого - вместо
"Края эти были донельзя гористы,
Но быстро освоили их коммунисты"
он написал
"Хоть эти дунамы сухи и гористы,
Но чтоб их освоить, пришли сионисты".
Евсей Дворник, его давнишний завистник, пародировал его, гнида:
"Поэты бывают весьма норовисты,
И как же их всех проморгали нацисты?"
Но шутки шутками, а Арону не писалось. Софа даже сказала: "Мне надоело тебя кормить, борова необъятного. Или ты хоть что-нибудь сочинишь, или ступай на свои хлеба".
Арон и так на всем экономил: газеты - и те он читал, извлекая их из мусорного ящика. И вот однажды, во время своего утреннего обхода мусорных ящиков он вместе с газетой извлек измятый клочок с засохшими на нем каплями - это были слезы бедного Арика Даниэли, но они не изуродовали текста охаянного стихотворения.
Арон расправил бумажку и воспрянул духом. Явившись домой, он на своей пишущей машинке перепечатал текст и подписал: Арон Бриллиант. Софе таки да стихи понравились: ей еще никто-никто на свете не посвящал стихов, а как хотелось, я вас умоляю... И над стихами появилась надпись: "Моей ненаглядной мышке Софе А. Софе льстило, что он так поэтически описал их интимные отношения. Когда Арон пришел к Софе, оказалось, что коварные годы лишили его любовного пыла, но Софу вполне устраивал тот уровень интимных отношений, которые воспел бедный, незадачливый, незаслуженно мною охаянный Арик Даниэли. Она тоже визжала от восторга и так звонко, что соседи как-то раз вызвали полицию, подозревая гонимое властями и потому притаившееся в домах семейное насилие. Но Софа так поэтически поведала полиции о своих ощущениях и ночных восторгах, что полицейский даже слегка потрогал ее пониже спины, но тут же извинился.
Наутро супруги под ручку пошли в редакцию местной газеты со своим стихотворением. Редактор поморщился, читая, и сказал: "Видите ли, любезный, у нас не литературная газета и вообще я занят". Софа по своей базарной привычке (она держала на рынке лоток старой рухляди - продавала-покупала, в общем, крутилась, как могла, чтобы кушань напополам с Ароном свой черствый ломоть хлеба со свеженькой красной икоркой) развязала варежку, но тут подошел к ней некий смешной лысенький человечек, доселе незаметно сидевший в углу, и сказал: "Я составитель альманаха на коммерческой основе Игорь Яд-Акум. Слыхали обо мне? Нет? Так как же вы собираетесь попасть в большую литературу? Ладно, прощаю вас. Дайте-ка ваш опус. Ну, что ж - вполне пристойно. Условия у меня такие - двести шекелей страница. И фотографию не забудьте свою принести". Софа тут же отслюнила двести шекелей.
Альманах вышел в положенное время. Была торжественная презентация: и я там был, дваш-биру пил, да усы лишь замочил, поскольку все выпитое по усам бежало, а в рот ни капли не попало. Да мне вообще не положено было присутствовать на презентации.
Эх, зачем я обидел бедного, милого, неопытного и чистого, как мак, Арика Даниэли?!