ОРЕЛ И ОРЛИЦА 

Когда строку диктуют чувство, 
Оно на сцену шлет раба... 

Все знают, что искусство требует жертв. Не знают только, каких именно и что считать жертвой. 
Во всяком случае, творить в спокойном состоянии совершенно невозможно. Это твердо знал Сема Федоров, когда сочинял стихи. Надо довести себя до экстатического состояния, вывести себя из обычного обывательского бытия, когда хочется есть, спать, ходить в уборную и раз в две недели снисходить к уговорам Кати и творить с ней тот утомительный акт, который она называла любовью. Это скучно и пресно, особенно последнее, не доставлявшее Семе никакой радости - он только задыхался в парах собственного и Катина пота, и этот ароматический коктейль, как и Катины взвизгивания, погружали Сему, честно и добросовестно работавшего бедрами, в атмосферу общественного туалета страны исхода. 
Нет, это не любовь, а тоска смертная. И скорее испражняющаяся под забором старуха может стать источником вдохновения, чем собственные любовные экзерсисы такого рода. 
Однажды, пресытившись серостью жизни под самую завязку, Сема врезал Кате по морде. И что вы думаете? Он испытал настоящее поэтическое вдохновение и через пять минут на обратной стороне неоплаченного счета за воду он сочинил следующие стихи: 

Плачущий под глазами разводит слякоть, 
Оплакивая свою горемычную судьбу, 
Плакал рояль - отчего ж ему не плакать? 
Рояль, как человек, может очутиться в гробу. 
Плакал рояль, плакал осенней тоскою 
Плакал пред толпой любопытных зевак. 
Плакал, глаза от слез протирая рукою, 
Влюбленный в березки поэт Лев Спивак. 
Звуки кружили, как рязанские девы в хороводе, 
Падали вниз и взлетали, и уж вовсе их нет. 
Плакала красотка о покинувшем ее уроде. 
А разрозненные слова бессмысленно 
Слагались в сонет.
Ни тени чувств, коли брюхо нажралось и сыто - 
Ни страданий, ни радости, ни тоски. 
Хреново, если у критикана вместо головы - копыто, 
Он способен, кланяясь, затоптать поэзии ростки. 
Плакал рояль, словно в приступе подагры, 
Осенний дождь без умолку будоражил кровь. 
И акт, наступивший после приема виагры, 
Скорей похож на испражнение, чем на любовь. 

Сема перечитал и глазам своим не поверил: это было поэтическое чудо. Пусть простит Катя его пощечину, ибо она жертва, принесенная на алтарь святого искусства. И с тех пор Сема частенько прибегал к этому неиссякаемому источнику вдохновенья. Для бедной Кати наступили мрачные дни, но когда она читала или слушала в Семином исполнении эти чеканные строки, наполненные настоящей поэзией и неподдельной мудростью, она понимала, что жертвы никогда не приносятся зря. 
И то сказать - начинаешь понимать великих, погрязших в обычных житейских слабостях: им также необходимо, как воздух, лупцевание своих жен, а иначе их дар угаснет. Боже мой, так вот зачем Пушкин хлестал по мордасам свою Гончарову, а она, не понимая, за что, бежала через все Михайловское или Болдино. Под дождем бежала - это была Болдинская осень. Это потом он писал ей: "Подруга дней моих суровых..." Это у кого, с позволенья сказать, были дни суровые? 
А потом, уже в Петербурге, Гончарова бежала простоволосая по Невскому, а за ней с эфиопской прытью скакал великий Невольник Чести с кавалерийской нагайкой в руке, одолженной у брата Льва. Вы спросите, куда полиция смотрела. А полиция смотрела, как бы евреев не проморгать на предмет высылки в черту оседлости. Даже Гоголя по причине длинного носа дважды чуть не выслали - оправдался оба раза лишь "Тарасом Бульбой". А потом бедная Гончарова на светском рауте как-то пожаловалась Дантесу де Геккерену. И последний, негодуя и выкрикивая ругань парижских санкюлотов, вызвал Пушкина на дуэль и... "с свинцом в груди и с жаждой мести", так сказать... 
Лермонтов не женат был, так чужих жен лупцевал потихоньку от мужей. Да что там говорить? Другого такого источника спокойствия, трудов и вдохновенья и днем с огнем не сыщешь. 
А уж как Блок колошматил свою Менделееву - это ни в сказке сказать, ни пером описать... Она, горемычная, у Андрея Белого ошивалась - тот тогда прозу писал и во вдохновении такого рода отнюдь не нуждался. Просто ужас один. Бунин вообще-то был больше прозаик (а там бить жен не нужно), но "И ветер, и дождик, и мгла" Вера Николаевна на всю оставшуюся жизнь запомнила... 
Но Кате от этого было не легче. Она умоляла Сему бить по невидимым частям тела, но из этого ничего не получилось - пришлось по-прежнему бить по мордасам. А потом Сема помогал наклеивать пластыри на ушибленные места. Он знал, кому он обязан своими успехами в поэзии. Жаль только, что стихи слагал он каждый Божiй день, и у Кати не было ни единого светлого дня. Если бы слава Семы не была бы общеизраильской с выходом на русскоязычные общины других стран, Катя определенно ушла бы к кому-нибудь другому, который бы не сочинял стихов. Но слава Семина росла, как на дрожжах, и он отходил от стола только к столу, в уборную и чтобы побить Катю. 
Если Катя выходила из дому и долго не приходила, Сема встречал ее упреками: 
- Где ты была? Я же не мог написать ни строчки. 
- Убирала у соседей по улице. Нам же надо на какие-то деньги существовать. 
Сема соглашался, лепил Кате очередную пощечину и бежал к столу, где начинал судорожно писать, чтобы хватило одной пощечины - он жалел Катю. 
И самое тонкое и лиричное из своих стихотворений Сема посвятил своей несчастной, но по-своему любимой жене: 

Если нет желудка, если ноют почки 
И все тычут под нос шиши, 
Всем пренебреги. Талантливые строчки 
Ты пиши-пиши-пиши-пиши-пиши. 
Ничего нет выше, чище вдохновенья, 
Состраданье ты в себе глуши, 
Творчество не терпит промедленья. 
Потому - пиши, пиши, пиши, пиши. 

Однажды Сема объявил Кате: "Все! Кончаю с малыми формами. Я их перерос своим талантом. Начинаю большую поэму. А может быть, роман в стихах". Катя затряслась всем своим телом. Дрожали все синяки и кровоподтеки на ее скорбном лице. И вдруг нежданно-негаданно Катя сказала: 
- Я ухожу от тебя, Сема. Ухожу навсегда-навсегда. 
- Отчего, Катя? Зачем, Катя? Почему, Катя?
Но Катя ушла. тяжелые времена наступили для Семы: исчезли оба источника - и вдохновения, и хлеба насущного. 
А потом Сема встретил поэтическую натуру - Фиру. Но у Фиры была своя мечта: написать эротическую поэму. Но ведь приведенные в начале примеры не отражают полностью всей сущности явления. Их надо дополнить. Например, тем, что Ахматова бежала с плеткой по Царскому Селу, полосуя Гумилева, который улепетывал, как заяц, пока не прибежал в мятежный Кронштадт, где его и расстреляли. А Цветаева бежала с офицерским ремнем за Эфроном... 
В общем, все стало на места. И когда Фира читала свою сногсшибательную поэму, в зале сидел Сема с пластырями на лице. 

Забыта мною эта дата, 
Не вспомнить даже отдаленно... 
Звучала "Лунная соната" 
В притихшем зале маадона. 

Стихи наполняли собой все помещение "Бейт-Замарашкин", а под пластырями пульсировала боль в рубцах сем иных ранах. 
"Есть ли сила, которая может остановить святое искусство в его стремительном полете в заоблачные выси? Нет, нет и нет такой силы. Утихнут бури, смирятся разгоряченные сердца, придут к умиротворению враждующие племена. Но поэзия одна останется возмутителем спокойствия душ. И нет жертв, которые нельзя было бы принести на ее алтарь", - думал Сема, чтобы отвлечься от зуда под пластырем на левом виске.