Когда Муся затемно, в половине пятого утра идет на работу, она проходит тихо, ступая по-кошачьи, наскоро принимает душ и выходит из дому. Больше всего на свете она боится разбудить Мишу, который видит в это время самые сладкие сны, и если его разбудить, неприятностей, включая истошные вопли и рукоприкладство, не оберешься. Муся досматривает старика: купает его, одевает, кормит из ложечки, как младенца, затем под ручку выводит его гулять, потом заводит домой и так далее, и так далее. Это единственный заработок семьи. Заработок небольшой и неверный: кто-кто, а Муся желает своему старцу-кормильцу долголетия, так как переселение его в лучший мир немедленно поставит перед ней неразрешимую проблему выживания, да и Миша уйдет немедленно.
До пенсии еще далеко - Мусе всего сорок четыре года, другой работы ей не предложат на бирже труда, разве что мыть посуду в арабской харчевне, как прошлый раз, а в случае отказа опять лишат пособия. Да и что она может делать? До эмиграции она служила в каком-то проектном институте, была освобожденным профсоюзным работником и занималась заказами наборов дефицитных пищевых продуктов для сотрудников - в условиях нехватки многих необходимых продуктов питания это была ответственная должность, ее уважали и даже заискивали перед ней, так как дефицитных наборов хватало далеко не всем, и она их распределяла с учетом своих личных симпатий. Больше всего Мусю пугало, когда на очередном партийном съезде в Москве говорили о скором изобилии продуктов питания. Что же она тогда будет делать? Но потом она быстро успокаивалась: время шло, и многие продукты по-прежнему переходили в разряд дефицитных. Так что можно было в обозримом будущем не волноваться.
С Мишей Муся познакомилась в доме работников искусств. Он свалился, как снег на голову в буквальном смысле слова: его стащили с какой-то трибуны, с которой он выкрикивал какие-то рифмованные фразы (запомнилась рифма: зараза-три раза), и он покатился кубарем прямо на нее и сбил ее с ног. Она упала, но так как ушиблась меньше, помогла ему встать. Встав и отряхнувшись, он сказал драматическим шепотом:
- Антисемиты! Меня выталкивают из русской литературы - моего родного дома.
И, не переводя дыхания и не делая паузы, воскликнул:
"Кто сказал, что я в жизни ничтожен и гадок,
Что гонюсь я весь век свой за вкусной едой?
В поэтическом мире моем наведу я порядок.
Даже если мне жизнь угрожает бедой".
А потом опять без паузы продолжал драматическим шепотом:
- Вы слышали? Кто из этих бездарностей способен на такие строки. Вот они и выдавливают меня из литературы. Вы не еврейка?
- Нет, - ответила Муся словами известной остроты, - я просто плохо выгляжу.
- Нет, отчего же? - не понял Миша. - Вы нормально выглядите, просто по форме вашего носа я предположил, что мы с вами одной крови. Но запомните: быть похожим на еврея - не значит плохо выглядеть. Это мое кредо.
- Как вы красиво говорите! Вы окончили филфак?
- Запомните, девушка: поэтический талант - от Бога. Этому не научишь и не научишься.
Словом, ночь после этого вечера была бурной. Любовь заняла пять минут. Всю остальное ночное время Миша, запахивая свою плоть, поросшую рыжей щетиной, в пододеяльник, как римский сенатор облачался в тогу по выходе из лупанария, читал стихи, а Муся, стыдливо прикрывая свое плоское тельце тощим одеялом, восторженно внимала человеку, пусть даже еврею, для которого, как oкaзалocь, сберегла свою тридцатилетнюю девственность и незапятнанный штампами советский паспорт. Из всего прочитанного Муся запомнила:
"И день придет в тумане и коварстве,
Свершится надо мной неправый суд,
А опосля в постылом государстве
Стрельцы меня на казнь поволокут".
При последних словах Муся уже не в силах была сдерживать неожиданно вновь нахлынувшие чувства и бросилась на грудь Мише. Но силы покинули барда, и он ответил лишь молодецким храпом и фонтанчиком слюны изо рта. Миша, по его словам, временно не работал - его многочисленные литвраги коварно мстили ему. Муся молвила:
- Может быть, мой любимый, я устрою тебя пока техником в технический отдел - там ничего делать не надо, будешь составлять свои стишки.
- Запомни, если хочешь остаться в моем сердце: я пишу не стишки, а стихи, и они не составляются, а пишутся кровью сердца. И еще запомни: Михаил Бранденбург - поэт, а не какой-то техник. Если ты меня поддержишь своими продуктовыми наборами, тебе это воздается сторицей. Но не здесь...
- Где же, Мишенька? - с ужасом спросила Муся, чувствуя, что у ней под мышками выступил холодный пот.
- Я решил: мы едем в Израиль - на мою историческую родину, цветущую молоком и медом. Там я получу заслуженное признание как поэт.
- Мишенька, я, конечно, многого не понимаю, но как можно цвести молоком и медом? Объясни мне.
- Чтобы это понять, надо быть евреем. Или еврейкой.
Не станем живописать отъезд Миши и Муси. Скажем только, что вещи их поместились в один огромный контейнер и два средних чемодана. В контейнере были рукописи Мишиных стихов, а в чемоданах - бебехи. До Израиля добрались благополучно. В общем, приземленная Муся выгуливала и обихаживала старца, а парящий духом в горних высях Миша сочинял роман в стихах. Когда кто-нибудь из знакомых говорил об его писании "роман", Миша со всей серьезностью своей поэтической натуры замечал не без ехидства: "Я пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница".
Лучшие мысли, как известно всем поэтам, приходят во сне - поэтому Миша пребывал в объятиях Морфея часов до десяти утра. Не спеша поднимался, ел приготовленный Мусей завтрак и т.д. По пятницам Миша приглашал знакомых и читал им главы из своей "дьявольской разницы". Когда Муся предложила вместо дорогого обеда подавать черный кофе с галетами, Мишу охватил приступ неподдельного негодования:
- Как? Михаил Бранденбург будет уличен в скаредности? Или ты приготовишь
обед, или...
Он не договорил. Муся зарыдала. Миша ее утешал.
Он ведь не мог признаться ей, что был уверен: на кофе к нему никто не придет. А на обед придут. Да Мише и не надо было признаваться - Муся и так это знала. Но страшно боялась его потерять. Не далее, чем в прошлом месяце, приходила молодящаяся пенсионерка из соседнего дома с роскошными фарфоровыми вставными зубами, сигаретой во рту и в коротких штанишках с кружевцами. Она повздыхала по поводу низкого Мусина заработка, по поводу трудностей, возникающих при содержании Миши, а потом внезапно предложила, чтобы Миша переехал к ней, а за это она может выделить Мусе...
Муся не дослушала и, пылая гневом, указала покупательнице живого товара на дверь. А потом все это рассказала Мише, сопровождая рыданиями с теми же словами, которыми сопровождала свои высокохудожественные плачи мама Матрена Ферапонтовна: "Ни-ни, дролечка мой, ни за какие сокровища тебя не продам. Весь век свой буду землю сырую зубами грызть, следы твои целовать буду и никому этого не уступлю..." А Миша после ее слов стал грустным и задумался.
Но недавно его видели с той старухой - оба курили и чему-то смеялись. А в очередную хлебосольную пятницу Миша вдохновенно читал новую главу из своего романа в стихах:
"Я боюся любовной напасти,
Я не знаю, куда мне идти.
Рвется сердце мое на две части.
По какому пойти мне пути?
Я не знаю, и в том мое горе.
В сердце - боль, и в ушах моих стон.
Предо мной расстилается море
И рыдает со мной в унисон".
Эти строчки показались Мусе зловещими. Эх, жизнь!..