Порыв ветра принёс ароматы цветов, зелени и терпкой горечи. Ветвь полыни в вытянулась почти в человеческий рост у кладбищенской статуи ангела. Серебристые ветви ластились к нему, словно ласкали или звали ступить на новый Путь. Глаза Ангела были широко открыты, но будто всегда смотрели в глубь себя. Каменная статуя с живой и настоящей ангельской памятью и Душой, с огненным сердцем, сокрытым в глубине камня. В нём отчаянно пульсировало чёрное солнце печали. В Раю его считали падшим.
Говорят, падшие и нечистые души не выносят колокольного звона. Нет, с каждым биением огонь в груди статуи нарастал, словно эхо, медленными шагами возвращаясь к тому мгновению, которое в незапамятные времена пытались скрыть от него серой завесой пустоты. В Раю говорят, что тот, кто сумеет разорвать её и сделать шаг, узрит своё падение и сможет покаяться, вновь обретёт Потерянный Рай.
Он снова приближался к этому порогу - не ища покаяния, но жаждал вспомнить.
Вновь два ярких светила смотрят на него, этот взгляд пронзает, но не обжигает и зовёт за собой... огонь и лёд, тепло и нежность, хрупкость и сила, невероятная и манящая красота, неистово танцующие в серебряном свете звёздные вихри. Переливы тонких струн зазвучали в нём самом всё сильнее, ярче, пронзительней. И он, открываясь Душой этому видению и потоку, запел - вначале тихо, но потом всё громче. Голосов становилось больше, они вступали один за другим, звуча и отражаясь в этой симфонии, но не теряясь и не сливаясь: каждый был слышен и неповторим, потому что нет в мире двух одинаковых душ и судеб, снежинок и звёзд, искр и мгновений... Многоголосый хор отражался во всех гранях и зеркальных коридорах, звенел льдинками и весенней капелью, расцветал самыми яркими солнечными и нежными лунными цветами. Перья его крыльев переливались всеми оттенками радуг, и каждый вдох, каждая нота Песни отзывалась во Вселенной - в нём самом. Никогда - ни раньше, ни потом он не ощущал себя настолько счастливым: все миры, боги и силы эхом откликались ему, играли и танцевали с ним...
Переливы и пламя: так впервые сплетаются влюблённые и близкие Души, устремляясь друг к другу, словно огонь двух свечей в ладонях ночи. Так дрожат слёзы счастья росинками рассвета на ресницах, и вспышка объятий озаряет всю Вселенную.
Удар молнии и оглушительный раскат грома взорвался невыносимой болью. Волна чёрного океана едкой отравленной кровью выбрасывает на острые камни. Дождь падающих звёзд обрушивается серым пеплом.
Долго ещё звучит в Душе последний удар колокола. Сны кладбищенского Ангела подобны танцу канатоходца по серебряной нити безумия: кто не способен сомкнуть глаз, не умеет спать, только вглядываться в собственную бездну. И от этого ещё больнее. Реальность обрушивается острыми осколками с пронзительным, но беззвучным криком раненой птицы. Осыпается тысячами кусочков чёрного зеркала. Они впиваются в лицо, руки, грудь, где, кажется, в щемящей и зияющей пустоте никогда не было сердца. Или осталось то, что мучительно прорастает чёрной окалиной, всё ещё продолжая пульсировать еле слышно. Секунды тянутся веками. Столетия ледяной водой просачиваются сквозь пальцы, питая разочарование и одиночество. Он всё ещё в Аду.
Казалось, он сам эти осколки. Каждый из них способен ощущать боль, жить и дышать. Он собирал себя вновь по кусочкам, догорающим искрам, сухим лепесткам, щепоткам золы и пепла. Лепил, словно скульптор, замешивая этот состав на крови и полынной горечи. Воссоздавал из тонкого битого стекла и сожжённой дочерна бумаги каждое перо собственных крыльев, из чёрных обрывков памяти - любовные письма, адресованные Вселенной. Легенда о птице феникс не давала ему покоя, но вновь зажечь пламя исковерканной и раненой Души не было сил.
И, кажется, уже на полпути к тому изначальному себе замер на мгновение, погружаясь в тишину. Она была вязкой, глухой и серой, напряжённой и чужеродной, как свинцовое небо с нависшими тучами в ожидании дождя. Пока не обрушилась звёздными слезами падших ангелов в предрассветный миг.
Сны сменяли один - другой, кошмар переходил в бред, а спящий не мог ни проснуться, ни даже пошевелиться. Он и его падшие собратья стали безмолвными статуями на старом кладбище. Живые Души, заточённые в красивые, но тяжёлые и неподвижные обличья. Иногда люди останавливались и любовались ими, называя произведениями искусства и не осознавая, что притягивает их тайная жизнь, спрятанная внутри каменных тел. И едва различимый блеск во взгляде, который был виден лишь ночью, при свете луны и звёзд, когда на кладбище не было посетителей. Хрустальная печаль на рассвете и живые обжигающие слёзы, способные проливаться и приносить облегчение лишь во время дождя.
У некоторых от отчаяния не хватило сил воссоздать свой облик полностью, потому у них не хватало пальца или руки, осыпались крылья и порастал трещинами и мхом камень. Люди думали, что это от времени.
Но не всё в их обличье было делом их собственных рук. Кое-что добавило царство серой пелены и пустоты, превратившее их в статуи, пытаясь уничтожить саму память о былом ликовании, о той великой симфонии миров, похожей на распускающуюся всеми цветами пламени розу. Серое безмолвие всё посыпало пеплом и золой, пытаясь погасить и превратить Душу и её Путь во что-то ничтожно малое, случайную песчинку в руках необъятных и неизвестных сил. Или вызывая невыносимую тоску по Дому - поющей и свободной беспредельности. Но даже и здесь в мысли незаметно закралась ложь, подменяя слова "свобода" и "дом для Души" на "Потерянный Рай". Никогда не было в Раю того неистового и беззаботного вдохновения.
Пытка неподвижностью и бездействием, доведённая до абсурда. Они всё ещё в Аду.
Ангел сжимал в руке крест, тоже каменный. В момент отчаяния кто-то явился и вручил ему как "опору, чтоб не упасть, для молитвы и надежды". Во времена их Песни так не поклонялись кресту, лишь наблюдали Пути Солнца по четырём сторонам света и воспевали дары стихий.
Крест оплели ветви белого шиповника, и в начале июня благоухающие цветы распускались в молодой зелени, и казалось, звёзды небес становились ближе. Ангелы всё ещё могли слышать музыку звёзд и ароматы цветов, и срывающийся метеор притягивал их взгляды, завораживал, и немного печалил, словно это был кто-то подобный им.
Их называли Ангелами-Хранителями, скорбящими и молящимися на могилах грешников, пребывающих в Аду.
Его грешник при жизни не был убийцей или преступником, ни даже самоубийцей, хоть порой в минуты отчаяния подумывал о том, чтобы покончить с собой. Но решил, что из-за опрометчивого шага не доживёт до самого счастливого времени в своей жизни. Другие люди считали его странным и называли чудаком, и всё, по мнению окружающих, было в нём или слишком и через край, или никак. Течения времени вокруг себя он почти не замечал, разве что смену времён года. Отдавался воле чувств, словно лодка в открытом море или осенний лист на ветру. Любил жизнь взахлёб и мог чувствовать себя счастливым, будто в последний миг. Все его занятия отражали порывы и метания ищущей и безумной Души, но он так и не смог отдать предпочтение чему-то одному. Влюблялся до самозабвения и совершал странные поступки, о которых не знали окружающие, а он потом не жалел. Смеялся над собой. Целовался до слёз. Падал и вновь поднимался, оплакивая потери. Жил с распахнутой Душой. Странные вещи, небывалые явления, невероятные совпадения и дежавю устремлялись в его судьбу, словно мотыльки на огонь. Не мог уснуть от душевной боли, и эта боль стала первой каплей единения между ним и его каменным Хранителем. Мир грёз порой был для него более реален, чем он сам. Его влекло почти всё, что ассоциировалось с чем-то манящим и запретным. Часто он поступал вопреки логике и здравому смыслу лишь ради того, чтобы идти наперекор. Писал любовные послания Луне и звёздам. Пребывая в пучине страстей, жил отшельником. Почти с рождения ощущал поступь Ангела Смерти за левым плечом, и под этим пристальным взглядом ценил каждое мгновение, становясь ещё счастливее. Плакал от любви и музыки. Танцевал в экстазе. Ритм вечности сливался с его пульсом, шёпот - с дыханием, голос - с теми посланиями, что он писал.
И всё это не стало бы поводом для пребывания в Аду, его могли бы поместить в Чистилище или вообще отправить на Пути других миров, если бы в юности он сам со своим интересом ко всему тёмному и мистическому не отдал бы свою бессмертную Душу Дьяволу. Так и написал и даже не подумал подыскать хоть какие-то выгодные условия для контракта: не просил ни власти, ни славы, ни богатства, ни даже удачи или счастья в любви. Просто отдал бескорыстно, но договор подписал собственной кровью и оставил в условленном месте, иначе сделку сочли бы недействительной. В Аду над этим потешались мелкие бесы-посыльные, пока не встретили горящий и строгий взгляд Владыки Преисподней: а вы бы так смогли? Вы умеете настолько доверять Силам Тьмы?
Ангел даже видел это в полусне, а грешник - в те мгновения после смерти, когда открываются любые Пути, и любое наше произнесённое слово вновь звучит, отзываясь для вечности.
Если бы по прошествии времени человек раскаялся, посчитал бы договор с Дьяволом ошибкой юности, но нет! Сохраняя интерес к мрачной мистике всю свою жизнь, он решил, что это и есть его истинный Путь. Кажется, он даже обрёл известность, но злые языки поговаривали, что это произошло лишь благодаря роковой случайности, повлёкшей за собой его внезапную гибель при весьма странных обстоятельствах. Ангел печально вспоминал тёмную урну с прахом, зная, что там почти тот же пепел, из которого и ему самому пришлось лепить и вновь создавать себя, замешивая на собственной крови.
Их обоих роднили неистовые чувства, словно океанские волны и потоки вулканической лавы, а ещё неравнодушие к огню и пламени во всех его проявлениях - изначальных, стихийных и душевных. Открытость обнажённой Души перед близостью смерти и дыханием вечности.
Неисповедимые Пути свели в одной точке последние слова матери грешника: "Ангела тебе Хранителя". Она часто так говорила, но в тот миг её услышали небеса. Как и другую её фразу, взятую откуда-то из книги: "после смерти я облачком буду". И он часто видел после её смерти, как временами на небе его сопровождало маленькое белое облачко. Вот только в Аду не видны земные небеса.
Один не мог выбраться из Ада, другой - из оков серого камня.
Ангелу было положено молиться о спасении грешной души, но падший позабыл слова молитв, а если и помнил, они не вызывали в нём отклика.
В Аду его подопечный занимал одиночную камеру - как раз из-за того, что иногда очень нуждался в собеседниках. Он бы, возможно, разучился говорить, если бы не вспоминал людей из прошедшей жизни своей, зная, кому мог бы рассказать ту или иную историю, разыгрывая пьесы, спектакли и поэмы в собственной Душе. К воображаемым собеседникам добавлялись вымышленные герои. Сумасшествие не грозит тому, чья жизнь уже закончилась. И однажды привиделась ему статуя тёмного ангела...
Они сошлись, мимолётно и фатально отражаясь во взгляде друг друга - так озеро отражает пламенные небеса заката, когда соприкасаются родные Души, невидимое и неведомое. Так влюбляются с первого взгляда, не ожидая взаимности, И сходятся два Пути в одной точке, и эту связь невозможно разорвать.
Они стали слышать друг друга всё сильнее и чаще. Чувствовать. Понимать. А потом и видеть. Больше становились похожими, и не только внешне. Но никто не мог заметить этого сходства. Казалось, пламя их Душ иногда касалось друг друга, и даже сплеталось и танцевало. При жизни смертный писал стихи и рассказы, а иногда записывал автоматическим письмом. Он попросил принести в камеру перо и бумагу, скал, что будет вести дневник. Демоны, охранявшие его, не нашли в этой просьбе ничего кроме потакания старым привычкам, но уходя, переглянулись: недолго ему здесь осталось.
Теперь у запертого в камере появился единственный, но самый отзывчивый зритель и слушатель по ту сторону... или, скорее, источник. Не автор, а творец. Та потаённая искра, которой известны ответы на все вопросы.
Иногда узник не мог заснуть или часто просыпался и начинал записывать всё, что звучало в его голове и приходило в его мятущуюся Душу. Он слышал почти собственный голос, но более красивый, и он звучал всё яснее и отчётливее.
Летом за несколько дней до самой короткой ночи цветы белоснежного шиповника осыпались на крылья Тёмного Ангела, словно звёзды, и звенела серебром полынь. Утром накануне проходящий мимо могилы человек обронил у ног Ангела розу - тёмно-красную, словно кровь. Посмотрел, поклонился и не стал поднимать.
Пленник Ада услышал за дверью шаги. Дверь со скрипом и лязгом отворилась.
- У тебя странный взгляд, который на земле называют безумием. Или счастьем. Правда, это слово не упоминают в Аду без необходимости. А потому готовься к смерти. Завтра на рассвете тебя казнят.
Узник молча кивнул. Его не испугало известие. Он не знал, что означает казнь в Аду. Ещё бОльшие мучения? Нестерпимую боль, длящуюся вечно? Вряд ли. Освобождение? Он стал надеяться на это последнее. Полжизни он провёл в грёзах и странствиях по другим мирам, и чем тягостней становилась действительность вокруг, тем дальше он уходил от неё, и тем ярче и прекраснее были впечатления, которые он приносил оттуда, ещё более сильные, чем в реальности. При жизни он часто спрашивал себя: что если мой сегодняшний день последний? Лёгкий холодок за левым плечом всегда отвечал ему: я здесь.
И теперь, услышав приговор, он устремился прочь от действительности. Откинувшись к стене и слегка прикрыв глаза, он видел танцующие звёзды в глазах своего неведомого двойника. Что-то щемящее, нежное, невыразимо хрупкое торжествовало и отзывалось мелодией. Ритм нарастал, словно отсчитывал удары звоном серебряных капель до взрыва сверхновой.
На кладбище надвигалась гроза. Вокруг статуи Ангела кружил ветер и плясали вихри. Гремел гром, и молнии всё приближались, становясь ярче, пространство трещало, словно разрывалось на части от каждого раската. На отцветающем кусте шиповника осталось всего два цветка. Две ярких звезды. Самые последние и нежные, и две Души сошлись где-то за гранью миров как братья или два любящих сердца.
Лязгнул засов. За пленником пришли. Раньше демоны-тюремщики казались ему безликими в чёрных мантиях и капюшонах, а теперь он различал их лица, и он увидел их суровыми, но по-своему красивыми. Он даже хотел назвать их имена, которые, услышав единожды, сразу же позабыл. Но демоны, не сговариваясь, приложили палец к губам в знак молчания, быстро взяли его под руки и повели прочь. На казнь.
Перед эшафотом собрались зеваки - грешники, которым можно было покидать свои камеры. Вид чужих страданий и гибели приносил им удовольствие, но и самих их ожидала вовсе не быстрая смерть на плахе.
- При жизни ты грешил ярко, но не желал и не причинял никому зла умышленно, - проговорил палач. - У тебя есть право на последнее желание.
Кто-то из толпы протянул зажжённую сигарету. Негласный ритуал среди грешников в Аду: угадать последнюю волю приговорённого.
- Благодарю, - улыбнулся осуждённый, - но моё желание другое.
Из толпы вновь протянулась рука, теперь уже с рюмкой водки.
- Спасибо, не нужно, - проговорил он, слегка отодвигая рюмку и отходя назад. - Я хочу трезвым взглядом посмотреть в глаза смерти. И на прощание прочитать своё новое стихотворение.
Толпа загалдела и заревела:
- Во дурак! Он что, эшафот со сценой перепутал?
- Да он ещё при жизни крышей поехал!
- Эй! Твоя жизнь кончена и на земле, и в Аду, а ты перед казнью стихи читать вздумал!
- От моего подарка отказался! - предлагавший водку залпом опустошил рюмку, и запустил ею на сцену, но промахнулся. Следом полетел огрызок солёного огурца и тоже мимо.
Палач поднял руку:
- Тихо! Я ещё посмотрю, о чём каждый из вас здесь заговорит! У меня всё записано.
По толпе прошёл чуть слышный ропот, но тут же смолк.
- Ярчайшею звездой на небосклоне... - начал поэт.
Накануне летней колдовской ночи надвигающаяся на кладбище гроза бесновалась. Большая ветвь дерева неподалёку затрещала и надломилась. Ветром её отбросило в Ангела, и от удара одну его руку и крыло прорезали трещины. И словно отражением расколола треснутые небеса ветка молнии.
- Восходят все стремления Души... - услышал Ангел голос своего подопечного в Аду. Это был его голос, который он не слышал сотни лет и эпох, а теперь будто это он стоял перед замершей толпой и читал стихотворение, и каждая строка врастала в него пульсом, сливаясь со вспышками тайного пламени, заключённого внутри камня. Снова удар молнии. И трещины в небесах отразились на втором его крыле. Камень начал осыпаться - медленно, крошкой, словно прахом или пеплом. Он останется бескрылым? Две слезы проступили сквозь камень. Но ведь статуи не плачут.
Хлынул дождь.
- Всё, что влечёт, пылает, но страшит...
Глаза статуи треснули, из самого центра их вылетели крошечные камушки, открывая зрачки в предвечную ночь. Слёзы полились по щекам.
Поэт дочитал стихотворение, и последняя строка, произнесенная с какой-то трагической таинственностью и почти шёпотом, ещё долго звучала в гробовой тишине зала.
Такая тишина в Аду наступает редко, разве что при появлении Владыки Преисподней.
Поэт поклонился, будто и правда не на эшафоте, а на сцене в последний раз. Выронил догорающую сигарету. Вопросительно посмотрел на палача, будто и не осознавая, что его сейчас ожидает. Тот поднял меч.
Грозовая свистопляска усиливалась. Вспышка молнии и раскат грома словно волной ударились о каменную грудь Ангела. Там, в глубине каменной оболочки в тёмной бездне всё сильнее разгоралось и полыхало неистовое пламя. Оно словно возвращало в незапамятные и запредельные времена к прежнему ликованию и стремительному взлёту. К священному огню, к которому взывал обречённый.
- Твоя казнь будет быстрой. - Произнёс палач. - И красивой. Ты должен умереть от удара в сердце. Ты побывал во множестве миров, но не успел до конца рассказать о них, а потом и создать свой. Я вижу, что ты творец, и по-другому не можешь и не умеешь. И если пламя твоё сильнее смертельной боли, ты сможешь продолжить свой Путь и переродишься ярым пламенем своей Души. А если - нет, то уйдёшь в небытие, растворишься в ветре миров, пролетишь, угасая, искрой сквозь пальцы вечности.
В толпе вновь зароптали те, кто ожидал отсечения головы или долгой и мучительной казни.
Ослепительная вспышка и взгляд, который, кажется, увидел он впервые в своей ангельской жизни. Удар грома - голос, отклик, зов.
Молния ударила в крест, и Ангел, будто позабыв, что он каменная статуя, стал оживать. Он поднял руку и перевернул крест, перехватил потрескавшимися руками, словно меч или символ бунта и взлёта над толпой и бездной.
Он сам себе - Ангел Хранитель и поэт, палач и танцор на серебряных нитях Вселенной, солнце тайного и чёрного пламени, что сжигало его изнутри.
Одним ударом палач рассёк его грудь, обнажая окровавленный бьющийся сгусток. Но прежде, чем приговорённый упал замертво, из открытой раны вырвался вверх огромный столб огня. Глаза демона вспыхнули. Быстрым движением он погрузил руку в ещё горящее пламя, чтобы вытащить и показать всем то, что отсчитывает последний удар...
Но когда он вынул руку из пламени, в его ладони алел цветок розы.
Казнённый упал замертво, и обрушилась с грохотом и треском на его могиле статуя ангела. Лишь красная роза у подножия осталась нетронутой и даже ещё более свежей и благоухающей после дождя. Они - одно: пламенный Дух, древняя Душа, танцующая в полёте в кружении галактик. И осыпаются два цветка шиповника, оплаканные ливнем, чтобы сойтись у реки восхода в сиянии Утренней Звезды.
- Тебе дарована новая жизнь, - голос Владыки Ада звучит тихо, и оттого особенно глубоко и проникновенно. Во взгляде мерцают тайная мечта и скрытая нежность. - Ты позабудешь Ад и терзания прошлого. И лишь тот изначальный Свет, который мало кто из нас сумел и посмел вспомнить, больше никогда не забудешь, но станешь нести его в себе.
Рождённый вновь не мог отвести глаз от пламенного и сияющего взгляда. Падший Ангел протянул ему розу:
- Тебе пора. Хрустальный корабль уже ждёт тебя у причала.