Луна перед Самайном манит и чарует. Она появляется тайком, внезапно из-за пелены облаков, словно из ладоней волн морских цвета тёмно-синего шёлка с пышными рукавами и манжетами с кружевом солёной пены. За несколько ночей до полнолуния лишь узкий краешек отделяет её от полного круга, и она юна и свежа, как невеста накануне свадьбы.
Сколь бы ни пытался я представить её в облике, подобном человеческому, моё скудное воображение неспособно узреть её красоту, совершенные черты лица, обрамлённого белоснежными локонами с перламутрово-серебристыми сполохами, бледной кожей, тонкими и нежными руками и певучим, как вода родника, голосом.
Когда она царит в небесах среди летней прохлады, повсюду распускаются её следы: маргаритки, белые лилии, лунария и душистый табак благоухают в садах, а в туманных заводях прячут свои бутоны ненюфары - цветы русалок и водяных. И сейчас, осенью, ещё кое-где среди поникшей травы мерцают звёзды поздних белых роз и хризантем.
Лишь увидев её, моя душа рвётся, мечтая приникнуть губами и запечатлеть долгий и страстный поцелуй, раствориться в бесконечности мгновения. При одном её появлении мои клыки вдруг словно удлиняются, становятся острее, предвкушая глоток призрачно-серебристого напитка.
Не один я боготворю её, но она вовсе не неприступная богиня, равнодушно взирающая с небес: она щедра ко всем, даря сияние даже тем, кто не желает и взглянуть на неё и лишь невольно поворачивает голову в её сторону.
Осень в этом году запоздала и выдалась на редкость тёплой, не отмеченная ни первым снегом, ни ночными заморозками, ни тонким зеркалом льда на лужах или кружевом инея на ещё зелёной траве. Даже у порога Самайна деревья не успели сбросить всю листву, облачённые в огонь, золото, медь, киноварь и пурпур, и повсюду резными листьями отмечены шаги осени.
На коне - железном, о двух колёсах, каких многие нынче предпочитают, я устремляюсь к Чёрному озеру - тёмному зеркалу моей души. Берега поросли тростником, рогозом и бурьяном, а лес вокруг чуть колышется на ветру, и яркие золотые кроны мешаются с чёрными росчерками голых ветвей, словно лаская небо, усеянное росинками звёзд. Голосами предчувствий манят запахи прелой листвы, разрытой земли, полусгнившей древесины и мха с горчинкой серебристой полыни - терпкие, волнующие, бередящие просыпающийся голод.
Остановившись у берега, я быстро срываю с себя одежду и устремляюсь туда, где в тёмных водах, чуть подёрнутых горечью ила и уходящих на покой болотных трав и водорослей отразилась луна, словно блик на кабошоне диопсида или чёрного оникса. Вода давно остыла, но ещё не обжигает холодом и, словно сжимая в своих объятиях, возвращает мне изначальный облик - новорождённый, неуязвимый, бессмертный...
Касания лунного света - лёгкий ветерок или лебяжий пух, льдистый хрусталь и серебряное молоко, плеск, отражение Млечного пути, тающее мятно-кокосовое мороженое, сухое белое вино, белоснежные розы, цветок безвременника полураскрытой чашей, сияние опала и беломорита - неисчислимо всё многоголосие оттенков молодой и нежной луны.
Не пройдёт и трёх ночей - она созреет, и, достигнув совершенства в самую колдовскую ночь, заворожит, закружит до замирания сердца и ноябрьского холода в груди. А потом вдруг, будто играючи, повернётся на миг Чёрным своим ликом, и будь то явь или морок - она навсегда останется в сердце...
Она, Тёмная - властительница душ, мелькание нетопыриных крыльев в шелесте ветвей, мягкая поступь оборотня, свобода и бег, лапы, утопающие в сырых от росы травах, след на песке и опавшей хвое и многоголосие ароматов леса. Смутные очертания ветвей и корней, таящие в себе чудовищ, подстерегающих за каждым деревом. Она безумно хохочет и на миг будто раздваивается, становясь жёлтыми глазами дикого зверя, и воздух взрывается, наполняясь протяжным воем.
Дно озера, заросшее водорослями, и, когда плывёшь по поверхности воды, они словно тянутся снизу тысячами тонких рук, шепча, словно заклятие: иди к нам, останься...
Она, Чёрная, порой бывает и кровавой, и я видел её багряный восход - вожделение и голод вампира, касание губ и алый глоток терпкого яда, распускающийся, словно роза, с первого мига обращения, с первого удара сердца.
Она напитала ядом и колдовством травы, и летом их соки и причудливые цветы возносили ей хвалу: цикута, аконит, кочедыжник, болиголов и адамова голова, тирлич, белладонна, дурман и белена для ведьминых зелий и полётов, а теперь сникли, до весны возвращая силу свою земле. Это её переливы светятся в мягкой и жирной мази, слегка фосфоресцирующей на коже, и увлекают ввысь навстречу ветру.
Она освещает дороги ушедшим, потерянным, пойманным и заблудившимся душам меж мирами, в порталах и на перекрёстках вечности, словно капли дождя в паутине снов. Дикими болотными огнями блуждают они в темноте, зазывая путника, и иногда могут вернуть себе прежний, давно утраченный облик, мороча и заманивая в топь.
Её тёмные пути - многогранное зазеркалье ночных кошмаров, и, бродя по ним, не можешь проснуться. В миг перед тем, как открыть глаза, ощущаешь чьё-то прерывистое дыхание, переходящее в рык, и чьи-то мохнатые когтистые лапы тяжко давят на грудь. Стремительная погоня, от которой нет ни укрытия, ни спасения, как бесконечное падение вниз, в тёмную пустоту. И лишь благодаря всем этим жутким видениям она, Чёрная, соединяет пути живых и ушедших. Лишь в её призрачном свете в эти полные предвкушения ночи можно увидеть тёмно-облачные силуэты всадников - скитальцев и паладинов по таинственным дорогам Короля Самайна.
Холодная озёрная гладь выпустила меня из своих объятий. На берегу я не стараюсь вытереться насухо, оставляя на коже жемчужины вечной воды, а тонкая батистовая ткань, что служит мне полотенцем, нежно, как лепестки, облегает моё тело. Одеваюсь, разглядывая свой новый наряд, он вовсе не та неброская одежда, которую я оставил, шагнув в озеро: чёрные чулки и панталоны до колен, шёлковая рубашка цвета моей прекрасной возлюбленной - жемчужной луны и бархатный тёмный сюртук в алых языках пламени. Чёрный-белый-красный: алхимичиские цвета Арлекина-Эллекена.
Я поднимаюсь вверх по склону - туда, где оставил коня, но и он изменился: вороной скакун с развевающейся гривой нетерпении бьёт копытом, пускает пар из ноздрей, а глаза светятся в ночи багряными карбункулами. Я глажу его, приникаю щекой к тёмной мохнатой морде, кормлю из рук лунным сахаром, похожим на сгустки тумана, и когда оказываюсь верхом, мы с ним становимся одним. Конь взвивается на дыбы, и в этот миг внезапный вихрь охватывает нас - оказавшись в таком круговороте, никогда не остаёшься прежним... Закружились опавшие листья, и три из них, вновь упав на землю, обернулись грациозными гончими с бледной мягкой шерстью и глазами, горящими в ночи, словно угли.
Конь взмывает ввысь и несёт меня галопом по призрачно-лунной дороге, и в такт ударам копыт в груди нарастает, словно жажда, безудержная и тёмная сила, и отзывается эхом рог Короля Дикой Охоты.