Ершов Дм. : другие произведения.

А заводной калейдоскоп звенит кривыми зеркалами...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   А Заводной Калейдоскоп
   звенит
   Кривыми Зеркалами...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Рассказы.

ЖБИ.

*

Sleepшиеся пальцы.

*

Концерт в клубе "BedLam"

*

Ситуация с моим соседом.

*

Слоны, бешенство и то, что ушло навсегда.

*

Trip с Края Света.

*

Пока летит пуля.

*

Руки.

*

Шоу может и go on.

*

Первый и Последний снег.

_

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЖБИ.

  
  
   В тот день, а это был вторник, у 5-го "Г" был повод для ликования - у них отменили занятия в школе. Но это не означало, что можно прогуливать. Вместо уроков была запланирована экскурсия на ЖБИ. У 5-го "А" и 5-го "Б" она уже состоялась, 5-й "В" как всегда пролетел, теперь пришла очередь 5-го "Г". Инициатором подобных мероприятий, можно сказать, автором идеи была завуч школы Надежда Германовна Шепчук. До этого экскурсии на ЖБИ проводились обычно в седьмых классах, не раньше, но завуч и, видимо, кто-то ещё пересмотрели этот вопрос в тени своих кабинетов. Способствовать проведению мероприятия была выбрана Жопунова Белла Ильинична, преподаватель истории и по совместительству классный руководитель 5-го "Г". Также в качестве сопровождающего присутствовал некий Виктор Ефграфович, попросту Витёк, который находился на должности то ли вожатого, то ли ещё кого-то, он и сам толком не знал. Всем детям велено было собраться возле здания старой школы в 9:00 и прихватить с собой бутерброды и, у кого есть, термосы с кофе - на ЖБИ кормить не будут. Кто опоздает, того ждать не собираются, а потом поставят прогул. Впрочем, никто и не опоздал. Кроме Витька, тот появился в последний момент и с жуткого похмелья. Говорит, проспал.
  
   Сначала нужно было проехать на автобусе. Совсем немного, пять или шесть остановок. Нахлобученный пассажир автобуса, сидящий сзади, с нервно-паралитической гримасой взирал на этот, как он сам для себя его определил, "детский сад". В открывшуюся дверь буквально ворвался, с трудом сдерживаемый цыкающими учителями разноцветный шум и гам. Автобус наполнился гвалтом детских голосов и какой-то несуразной суетой, словно вихрь весенних настроений не умещался в тесных габаритах подпрыгивающего на ухабах, замызганного грязью гроба на колёсах. Пассажира раздражало, что дети так громко кричат и суетятся, когда ему хочется в тишине и покое предаваться своим сумрачным думам. Хоть бы они заткнулись! Ему и так плохо, сердце колотит как барабан, а тут приходится терпеть присутствие рядом такой беспредельно кипучей энергии. К тому же погода хоть и весенняя, но хмурая и противная. Такая отвратительная мартовская погода, самое начало весны, чего тут веселиться?
   Примерно через час этот пассажир думал уже иначе. Погода показалась уже не такой хмурой, и вообще ему стало легко и интересно. Бывает, знаете ли, всё на свете хорошо, в чём дело, сразу и не поймёшь. А про детей в автобусе он уже забыл, какая ему до них разница, своих заморочек хватает.
  
   По дороге, ведущей к ЖБИ, дети шли нестройной колонной по два. В хвосте колонны то и дело возникали очаги плохого поведения, граничащие с хулиганством, но Белла Ильинична каждый раз виртуозно подавляла восстание. У неё был хорошо поставленный голос и большие очки, всё вместе это сочетание действовало безотказно - сразу становилось ясно - сопротивляться не имеет смысла. Витёк замыкал шествие, нетвёрдо вышагивал позади колонны, а потом вдруг куда-то исчез. Никто вроде бы и не заметил, как это произошло. Только что шёл за всеми, и внезапно словно испарился. Нигде не видать. Белла и завуч остановили шествие, решили подождать. Но Витёк так и не появился. В конце концов, чего мы будем его ждать, обойдёмся и без него - решили взрослые, и все двинулись дальше.
  
   Петя Ухарев шагал в середине примитивного строя и хлопал глазами по сторонам. Время от времени его взгляд останавливался на туго стянутом затылке Кати Волосовой, на её голубом бантике, вплетённом в косу. Но Петя старался не увлекаться, не смотреть подолгу, а то мало ли кто чего подумает.
   В тяжёлых облаках образовался проём голубого неба и стал быстро расти. Выглянуло солнце, еле уловимо пахнуло весной. Неровная дорога иногда конвульсивно поворачивала, вихляла, но при этом всё равно оставалась прямой. Дорожная грязь имела оттенок каких-то масел или мазута, в глубоких, продолговатых лужах плавали радужные нефтяные пятна. Попадалось много старых покрышек, пластиковых бутылок, заскорузлых тряпок, ломанных ящиков и ещё куча всякого увлекательного мусора. Из земли тут и там вырастали искривлённые останки различных труб, швеллеров, непонятных металлоконструкций. Вообще, дорога казалась ужасно древней. Наверняка, ещё в прошлые века она уже была, и по ней ездили старинные дилижансы и конные повозки. Сам пейзаж окрестностей выглядел как остатки древних развалин. Какой-то неровный, перекопанный ландшафт. Похоже, здесь когда-то либо шли бои, либо пронеслось стихийное бедствие, но это было очень давно. Редкие деревья были ветхими, тысячелетними. Они росли подозрительными кучками, но встречались и одинокие сухие стволы. А может быть, это были столбы, искорёженные временем, потому что кое-где с них свисали обрывки проводов. Возможно, даже, что это виселицы. Повсюду громоздились непонятные приземистые сооружения, сложенные, сваленные блоки и балки, кучи битого кирпича и угля. Мелькали заросшие сорняками канавы и маленькие болотца, но и из них везде что-нибудь торчало, обязательно выпирала какая-нибудь непонятная ерунда. Должно быть, здесь классно играть в войнушку.
   Приглядываясь внимательно, Петя вдруг понял, что всё здесь покрыто налётом беловатой пыли, просто это не сразу бросается в глаза из-за того, что пыль тонким слоем покрывает буквально всё. Кажется, к чему ни прикоснись, всё пропитано этой пылью насквозь, словно она въелась в исковерканный пейзаж. Над серыми бункерами и ушедшими в землю цистернами кружили птицы. Это были вороны, но они были не чёрно-серыми как обычно, а белыми, пыльными. Петя изумлённо глядел на этих странных птиц, ему хотелось кому-нибудь на них показать, обратить внимание других на это чудо. Белые вороны! И почему-то он молчал. Больше никто словно не замечал ворон, и Петя подумал, что это должно остаться его маленькой тайной, его секретом. Пожалуй, Кате он мог бы рассказать про то, что видел белых ворон.
   Позже, когда он будет взрослым, из всей поездки на ЖБИ Петя запомнит только эту дорогу, путь туда. Остальное память сотрёт за ненадобностью. Останется лишь одно яркое впечатление, которое будет преследовать Петю на протяжении всей его непростой жизни - маслянистая грязь дороги, провода, белые вороны, голубой бант и голубое небо.
   Петя ещё не знал об этом, а вокруг него, вокруг всего 5-го "Г" уже вовсю была Промзона, она хлопала на ветру рваным рубероидом, громыхала проржавевшей жестью, дышала в лицо тяжёлым промышленным перегаром. Промзона окружила детей незаметно, словно тихо подкралась к ним и заманила в свои пыльные сети. Она была вокруг, всюду, куда ни глянь, всё здесь уже было Промзоной. На своём веку Пете Ухареву доведётся познакомиться ещё не с одной промзоной, расположенной в различных многочисленных ИТК страны. Но все они будут лишь жалким подобием этой Промзоны с её необъятностью, безграничностью. Она станет для Пети прообразом всех последующих, всех существующих промзон, их величайшим апофеозом.
   Дорога выровнялась, можно сказать, вышла на финишную прямую. Пете она показалась долгой и утомительной, но на самом деле такой уж долгой она не была. Видимо, дело в том, что расстояния в Промзоне кажутся больше, чем они есть. Над дорогой висели неподвижные облака пыли, искажая перспективу и ухудшая видимость, из открытых люков местами поднимался густой белый пар. В воздухе появился своеобразный запах - запах древнего камня, запах монолита. Запах фундамента, на котором стоит весь мир. Петя втягивал его ноздрями, пытаясь определить источник запаха, а потом чихнул. Брызги полетели на спину Кати Волосовой и на голубой бант. Слава Богу, этого она не заметила, но обернулась и брезгливо посмотрела на Петю - фу! прямо в спину чихает! Петя почувствовал внезапно приливающий к голове жар и понял, что неотвратимо, гадко краснеет. Пока это не бросилось в глаза, он быстро отошёл, присел и стал завязывать и без того завязанный шнурок. Он ненавидел краснеть.
   Петя чуть отстал от класса. Догоняя колонну, он поднял взгляд выше и только сейчас заметил, что впереди, в клубах пыли и дыма проявляются огромные, упирающиеся в небо башни. Длинные, высокие трубы исторгали чёрный дым, беспощадно коптя мартовское небо. Больше всего это напоминало невероятных размеров древний замок, возвышающийся над землёй на тысячи километров. А где-то там, в вышине, невидимая в мареве адского дыма, находится никому недоступная, запретная цитадель хозяина замка, Великого и Ужасного. Это и было ЖБИ.
  
   Из всего увиденного в тот день Кате Волосовой больше всего запомнятся большие, широкие ворота и несоразмерно с ними маленькая будочка проходной. Перед проходной произошла некоторая заминка, и пока все стояли и чего-то ждали, ворота пару раз открывались и выпускали в мир грозно пыхтящие грузовики. Катю всегда пугали такие большие машины, подходить к ним слишком близко было опасно, они ведь легко могли задавить. А эти машины были очень уж большие, таких Катя ещё не видела. Они, раскачиваясь, выехали с территории ЖБИ и одна за другой свернули на новую дорогу, а затем постепенно растворились в пыльном тумане.
   Дверь будочки приоткрылась, оттуда высунулась завуч и торопливо загнала детей внутрь. Быстрее, заходим, заходим! Внутри промелькнули неинтересные внутренности проходной, и вот 5-й "Г" вошёл в ЖБИ.
   Ещё одним ярким воспоминанием Кати будут стены. Даже не сами стены, а их уходящая ввысь бесконечность. Приложив к холодному камню хрупкую ладошку, Катя почувствовала еле ощутимую вибрацию, но это была вибрация чего-то огромного, содрогания непередаваемой мощи. Задрав голову, Катя смотрела вверх, и ей казалось, что стены нависают над ней. Если случится землетрясение или ещё что-нибудь в этом роде, то стены наверняка упадут, а они такие большие, что страшно подумать - скорее всего, они раздавят всё вокруг. Весь город, и Катин дом в том числе, окажутся погребёнными под рухнувшими стенами. Ужас!
   Это было страшно, но от этого страха почему-то было даже немного приятно в животе. Хотелось зажмурить глаза и в то же время хотелось смотреть вверх. Голова кружилась, сладко перехватывало дыхание, гигантские каменные блоки, уходя в небо, становились всё меньше и меньше, пока не сливались в однотонную тёмно-серую пелену, растворяющуюся в дымных облаках. А здесь внизу стена плотная и шероховатая, и в ней кое-где прорезаны окна. Большие окна, затянутые проволочной сеткой. Круглые прожекторы строго глядели на пришедших детей, но не светили, они светят только ночью, когда темно. А тогда было светло, солнце то вспыхивало, освещая ЖБИ, то ненадолго скрывалось за рваными облаками.
   И ещё были высокие кучи щебня, кучи песка чуть поменьше, похожие на барханы, ряды бульдозеров и катков, выстроившиеся вдоль забора. Была кроваво-рыжая вышка с лесенками и решётчатыми площадками, увенчанная кособоким, дырявым куполом. На такую вышку здорово бы залезть, на самую верхнюю площадку. Была также собака на цепи, довольно большая, но с виду не злая, скорее, ко всему безразличная. Потом был полутёмный, длинный коридор, лестница и женщина в белом, далеко не идеально чистом халате. Эта женщина выполняла обязанности экскурсовода, хотя больше она походила на свирепого стоматолога. Она пыталась улыбаться, но, видимо, не умела, и в конечном итоге смирилась с безуспешностью своих попыток и с явным облегчением надела официально-сосредоточенное лицо. 5-й "Г" долго следовал за ней через какие-то залы, проходы, поднимался по ступенькам и спускался вновь. Хлопали двери, мигали длинные, бледные лампы, за стенами постоянно гудели и громыхали неведомые механизмы. Женщина-экскурсовод вела детей вглубь ЖБИ, всё дальше и дальше, а завуч и классная деловито семенили рядом, периодически подгоняя учеников. Стук их каблуков эхом разносился по гулким помещениям.
   Пока ждали скрипучего лифта на площадке, Катя подошла к ни разу в жизни не мытому, заляпанному краской окну и выглянула наружу. Окно выходило в один из внутренних двориков, со всех сторон окружённых глухими стенами. Жидковатый свет падал откуда-то сверху, словно в глубокий колодец. Весь дворик был заставлен штабелями досок и наполовину разобранными лесами. Вдоль одной из стен рядами были составлены какие-то старые щиты и плакаты, во всяком случае, так сначала показалось Кате. Но, приглядевшись более внимательно, Катя поняла, что это такое. Это были иконы. Катя видела иконы по телевизору много раз и отлично знала, как они выглядят, спутать было невозможно. Икон было множество, в основном довольно большие, почти в человеческий рост, но были и поменьше. Маленькие иконы были просто свалены в кучу. Лики святых выделялись размытыми пятнами на тёмном фоне, нимбы над головами потускнели и стёрлись. Посреди двора горел костёр, и рядом Катя увидела двух людей в серых комбинезонах и в касках. Один из них, ловко орудуя ножовкой, топором и ломом, отделял полотнища от фигурных окладов. Собственно говоря, полотна он просто срывал, грубо сдёргивал, превращая в лохмотья, а вот оклады и рамки старался сохранить более или менее неповреждёнными. Их он складировал в стороне, аккуратными стопками. Второй собирал остатки полотен и бросал их в костёр. Рваные холсты не загорались сразу, а медленно тлели, скукоживались, от них поднимался грязно-жёлтый дым.
   Потом открылась, лязгнув, тяжёлая створка, и появилось седовласое привидение, которое, как стало известно позже, оказалось лифтёром. А может, это была лифтёрша - сказать наверняка было невозможно. Верхняя часть туловища этого существа была сильно наклонена вперёд, зад как-то несуразно выпячивался, а рук словно бы и не было - они прятались в карманах и складках безразмерного балахона. Оно бесшумно и весьма проворно передвигалось по огромной, полутёмной кабине грузового лифта, нажимало кнопки и щёлкало тумблерами. Сама кабина была прямоугольной формы и настолько большая, что в ней без проблем поместился весь класс, учителя, экскурсовод, и при этом ещё осталось достаточно много свободного пространства. В углу стоял стул без спинки, а на стенке над ним висел допотопный телефонный аппарат. При первом же взгляде на аппарат Кате стало тоскливо. Ей почему-то подумалось, что этот телефон вряд ли исправен, и по нему нельзя никуда позвонить.
   Лифт двигался тяжело, его движение сопровождалось такими жуткими звуками, что по спине бежали мурашки. Пару раз он останавливался, конвульсивно дёргался, пыхтел, но затем, собравшись с силами, полз дальше. Лифтёр - привидение упрямо вдавливал несчастные кнопки, лампы в кабине нервно мигали. Лифт ехал наверх.
  
   В глубине своей ученической души Женя Беспонтуйко надеялся, что экскурсия не затянется надолго, но эта робкая надежда неотвратимо угасала с каждой минутой. Экскурсия ещё только началась, а ему уже казалось, что сейчас он подохнет со скуки. Женя самозабвенно зевал. Да, он уже был в Музее Гиперпространства, был в ЦКБ, и ещё некоторых учреждениях подобного толка. Там было ещё хуже. А теперь это вонючее ЖБИ. Непонятно, зачем вообще всё это нужно, тоска сплошная. Лучше бы отпустили всех по домам, или хотя бы его одного отпустили. Они думают, что ему интересно всё это смотреть, что ли? Тут они явно заблуждаются. А так бы сидел сейчас дома, смотрел бы по телевизору разные передачи, играл бы в очко сам с собой, да мало ли что. Тем более родителей дома нет, и не будет до вечера. Всяко интересней, чем какое-то ЖБИ. Тьфу!
   Само это слово вызывало у Жени резко негативные ассоциации. ЖБИ! Ему сразу представлялась этакая пупырчатая, скользкая жаба с выпученными глазами и раздувшимся, рыхлым брюхом. Почти как в кабинете биологии, только не заспиртованная, а живая и размерами куда побольше. Женя мог бы даже во всех подробностях описать эту воображаемую жабу, но желания такого не возникало. Он вообще старался про это не думать, тем более что понимал - реальное ЖБИ не имеет к земноводным никакого отношения. Но навязчивый образ не уходил, наоборот, порой всплывал в голове очень ярко, вызывая дрожь омерзения.
   Держась за лакированные перила, Женя вместе с другими ребятами смотрел вниз, в яму. Внизу, освещённый приглушённым светом подвесных фонарей, находился искусно выполненный макет всего ЖБИ. Смотровая площадка проходила над ним по всему периметру зала, по узким, крутым лесенкам можно было спуститься на нижний уровень и осмотреть макет в непосредственной близости. Падающий сверху свет лишь частично освещал некоторые фрагменты макета, другие же его части, целые территории, некоторые цеха, видимо, оставались в тени. Специально, что ли, так задумано?
   - Ещё можно включить подсветку снизу и внутреннее освещение, - говорила женщина-экскурсовод. - но сейчас светотехников нет, а без них я не смогу ничего сделать. Хотя, в общем, нам это и не к чему, просто, когда всё включено, смотрится красиво. Кстати, позже я покажу вам фотографии ЖБИ, сделанные ночью со спутника. Вот. А макет, на самом деле, довольно условный, он не передаёт точной картины масштабов всего комплекса. Он, можно сказать, слегка устарел. Новые, развивающиеся территории здесь не охвачены. Когда создавался макет, они ещё находились в стадии проекта. Теперь они существуют реально, активно функционируют, а в стадии проекта находится их воплощение на макете, этим занимается специальный отдел.
   Она тыкала в макет указкой-фонариком, красная точка плясала по миниатюрным кубометрам тверди, по лабиринтам тёмных проездов игрушечного ЖБИ. Жене представился невидимый снайпер, ищущий хоть какую-нибудь жертву в этом мёртвом городе-крепости. Красная точка остановилась на маленьком окне, расположенном в основании массивной, судя по всему, центральной башни, и затянутом маленькими красными шторами.
   - В данный момент мы с вами находимся вот здесь, на одном из нижних надземных этажей главного корпуса, - продолжала экскурсовод. Женя оглянулся вокруг и действительно увидел, как сквозь тёмно-красные, тяжёлые от въевшейся пыли шторы просвечивает прямоугольник окна. В тонкие, неразличимые щели кое-где просачивались упрямые лучики дневного света, слегка подцвеченные кровавым. Словно кто-то большой снаружи светит в окно фонариком-указкой.
   - А что, есть ещё и подземные этажи? - тут же встрепенулся Боря Ганин, широко известный в узких кругах как Гандон, круглый отличник и полный придурок.
   - Конечно же, есть! Вглубь земли уходят множество уровней ЖБИ, но нам с вами про то знать не надо. Даже я ничего о том, что там творится, под землёй, не знаю. У меня нет допуска туда и, соответственно, никакой информации. Всё, что касается подземных этажей, находится под грифом строжайшей секретности, и те, кто там работает, не имеют права разглашать тайну государственной важности, можно сказать, информацию общемирового значения. Вот отсюда, из верхних этажей этой башни, ведётся управление всем ЖБИ. Необходим постоянный контроль, на каждом участке, чтобы ни одна, пусть даже самая маленькая деталь механизма, ни на секунду не вышла из строя. ЖБИ - это взаимосвязанная система рабочих линий, устроенных по такому принципу, чтобы при минимальных затратах времени получить максимум готовой продукции. Более того, эта система постоянно совершенствуется, перед производством ставятся всё новые и новые задачи, для осуществления которых требуется развитие новых, современных методов. Железобетон - основной материал, на котором строится наше с вами будущее, и это не просто красивые слова. На самом деле, в условиях страны, делающей решительный шаг от развивающейся к развитой, производство железобетона - это основа экономической базы страны, фундамент мирового первенства. Уже сейчас наши показатели значительно превышают прогнозы конкурирующих железобетонных держав, наша страна пока ещё не является безусловным лидером на мировой арене, но неуклонно к этому движется. Прирост населения, особенно ощутимый в крупных мегаполисах, требует расширения жилых массивов, и весьма значительного. В рамках программы борьбы с жилищным кризисом была выработана политика освоения новых территорий и строительства современных многоквартирных домов, успешно претворяемая в жизнь под лозунгом "Городу - Быть!". В этом ракурсе реформы производства ЖБИ направлены на введение ускоренных темпов и повышение нормативов. При этом - самое важное - неусыпный контроль за качеством продукции, чтобы она соответствовала предъявляемым ей строгим требованиям. В связи с этими реформами появилось увеличивающееся количество рабочих мест на производстве. Нехватка квалифицированных кадров - один из основных факторов, тормозящих развитие отрасли...
   Женя Беспонтуйко не понимал, о чём она говорит. У него складывалось впечатление, что она и сама толком не понимает, просто вспоминает полузабытые фразы какого-то печатного текста. Обрывки программы, заложенной у неё в голове и частично стёршейся ввиду очень редкого использования. Женя заподозрил, что она - андроид, запрограммированный вести экскурсию, и, если постоянно задавать ей сбивающие с толку вопросы, то она запросто выйдет из строя. Вон, Боря Ганин попытался было, а Надежда Германовна его сразу одёрнула - молчи, мол, и не встревай, не мешай человеку рассказывать. Ага, как же! Человеку! Знаем мы таких человеков!
   И всё же до Жени вдруг дошло - самое поганое это то, что, всё, что она говорит - настоящая правда. Он не смог бы объяснить, почему он в этом так уверен, но он был уверен на все сто. Что-то неприятное, тёмное шевельнулось внутри, какая-то удушливая жаба дала о себе знать. Странный, залёгший камнем в животе фантом из будущего. Тогда Женя ещё не мог знать, что, спустя годы, он окажется на ЖБИ и увидит здесь всё уже совершенно другими глазами. Он придёт сюда, чтобы работать, и, повинуясь необъяснимому, но настойчивому зову системы, останется здесь навсегда. Он станет частицей ЖБИ, тем мельчайшим механизмом, маленьким болтиком, шестерёнкой, о котором недавно говорила женщина-робот. И в конце пути он, что самое обидное, не испытает ни грамма гордости за успешно выполненную им функцию. Только пустоту. Пустоту и жалость к себе.
   - А сейчас давайте пойдём, посмотрим цеха!...
  
   Экскурсия по цехам оказалась гораздо интересней, чем музей истории ЖБИ. Во всяком случае, Боре Ганину было интересно. Он не всегда следил за рассказом экскурсовода, но суть улавливал, а главное, теперь мог воочию оценить масштабы производства. Технологию изготовления железобетона в общих чертах он понял, но принципы работы большинства механизмов и устройств оставались для него загадкой. Практически всеми процессами здесь управляли люди, это было ясно. Однако, какую конкретно функцию выполняет тот или иной рабочий, Боря определить не мог, как бы не пытался. Порой казалось, что рабочие словно бы находятся в тени агрегатов, на заднем плане, осуществляя лишь незаметную, вспомогательную роль. Они, облачённые в серо-зелёные комбинезоны и телогрейки, деловито сновали между огромного, хитроумного оборудования, где-то что-то смотрели, измеряли, дёргали, нажимали. Среди них попадались и люди в белых халатах, но и те и другие казались пыльными, засаленными. Белёсая пыль покрывала их лица, волосы, очки. Она неощутимо висела в воздухе и оседала на всём, подвижном и неподвижном.
   Боре нравилось наблюдать, как работают люди, стараться вникать в смысл процесса. Особенно ему понравилось в арматурном цеху. Это был громадный терминал, высотой, наверное, не меньше Бориного дома, полный самых невообразимых конструкций - лесенок, площадок, вышек, переплетённых труб и проводов. Шум стоял непрерывный. Тут и там ослепительно сверкали трескучие огоньки сварщиков, сыпались водопады искр. По узким проходам люди возили на тележках чёрный металл во всём его многообразии - лист, проволока, пруток, уголок, швеллер и т. д. Металл был всюду, куда ни кинь взгляд. Потолок цеха терялся где-то в вышине, в сизом дыму и огненных брызгах сварки. И там, под потолком тоже работали люди, вместо лиц поблёскивали защитные маски. Ничего подобного Боре ещё видеть не доводилось, разве что по телевизору.
   - Арматура - самая важная часть любого железобетонного изделия, - перекрывая производственный шум, вещала женщина-экскурсовод. - Как организм человека, его тело, имеет внутри себя скелет, за счёт которого мы ходим, выполняем различные действия, так и бетону необходим каркас, прочный костяк. Если бы у нас не было скелета, мы были бы мягкими, не смогли бы держаться на ногах и вообще ничего делать. Мышцы сами по себе не способны удержать в вертикальном положении собственный вес. То же самое и здесь - чтобы изделие из бетона не разрушалось под давлением огромных масс, оно армируется. То есть создаётся прочная металлическая основа. Без неё любое бетонное изделие очень быстро превратится в песок, особенно учитывая наши климатические условия...
   Вверху, над головами детей раздался резкий, горловой крик, что-то брякнуло, звякнуло, и вниз посыпалась металлическая стружка. Все вздрогнули. Багровое лицо, выглядывающее из паутины сваренных друг с другом под немыслимыми углами прутков, о чём-то нечленораздельно кричало, рука в большой брезентовой рукавице отчаянно жестикулировала.
   - Давайте отойдём скорее отсюда, мы мешаем людям работать! - экскурсовод и Белла Ильинична поспешно отгоняли учеников от опасного места. - На самом деле, мы только что нарушили технику безопасности. Дети, не надо заходить вот за эту линию, видите? А то, не дай Бог... И не смотрите долго на сварку!
   Боря знал, что на сварку смотреть не надо, но ему было жутко интересно. Он вглядывался в висящее наверху лицо, освещаемое дрожащими, синеватыми сполохами, в безумно выпученные глаза, напряжённый рот и взмахи рукавицы, и ему виделась в этом лице такая глубокая увлечённость выполняемым делом, что Боря даже позавидовал этому человеку. Рабочий казался настолько погружённым в процесс, что становилось ясно - в данный момент он не способен думать ни о чём другом, все его мысли поглощены работой. У Бори всегда вызывал уважение чей-то энтузиазм. Ему бы ни за что не пришло в голову, что, то, что он принял за энтузиазм, могло быть чем-то совершенно иным, например отсутствием какого-либо мышления вообще. Такое не укладывалось в его юном, но уже полном устоявшихся стереотипов сознании.
   Экскурсия двигалась по цеху, и он казался бесконечным. Боря точно не считал, но прикинул, что в цеху единовременно работают не меньше пяти тысяч человек, а то и больше. И ведь это только одна смена, а есть ещё и другие. По словам экскурсовода, цех функционирует 96 часов в сутки. Она так и сказала:
   - Работа всего ЖБИ напрямую зависит от работы арматурного цеха. Если цех не успевает, весь график сбивается, поэтому рабочий потенциал эксплуатируется максимально. Но, к счастью, подобных проблем давно уже не возникает. Арматурщики - наши передовики! На них равняются все остальные цеха...
   - А как же человеческий фактор? - не удержался от возможности блеснуть интеллектом Боря. Он не до конца понимал смысл этого словосочетания, но интуитивно чувствовал, что ляпнул как раз то, что надо.
   Однако, женщина-экскурсовод не растерялась:
   - Наш отдел кадров ведёт очень тщательный отбор рабочих единиц. Поэтому на ЖБИ работают люди, для которых работа превыше всего остального, она - их священный долг. Эти люди способны пожертвовать всем, а, если надо, то и собственной жизнью ради дела. Вот почему непредвиденные обстоятельства, связанные с тем, что работают всё-таки люди, исключены. Если какой-то рабочий по тем или иным причинам не способен в данный момент выполнять порученную ему работу, на его место тут же придёт другой.
   С ней было трудно спорить. Впрочем, делать этого никто не собирался. Боря просто смотрел, слушал и делал выводы. Когда первое впечатление, граничащее с потрясением, вызванным грандиозностью масштабов производства, прошло, он постепенно начал понимать основные принципы работы ЖБИ. Их всех повели смотреть другие цеха, и там Боря окончательно убедился в правильности своих умозаключений. Действительно, и люди и механизмы здесь функционировали в едином ритме, одно было неразрывно связано с другим. Стоит исключить малейшую деталь, всего лишь одну единственную, даже самую ничтожную рабочую единицу, и вся система производства нарушится. Но, видимо, начальство предусмотрело любые возможности, просчитало все варианты и приняло решительные меры по предупреждению сбоя чётко налаженной системы. Вот это молодцы, люди! Борю восхищало то, что кто-то же додумался, разработал и теперь уверенно воплощает в жизнь свои гениальные идеи. Ему хотелось посмотреть на того человека, который всё это придумал, познакомится с живыми руководителями ЖБИ, хоть он и понимал, что это не реально. Но всё равно он почти воочию видел этих легендарных, сказочных людей, чья воля способна управлять столь огромной структурой, этим слаженным, исправно работающим механизмом, которым представлялся ему ЖБИ. Более того, Боря мечтал и сам, когда станет взрослым, занять какую-нибудь должность наравне с ними, или даже... Вообще, его мечтания простирались далеко, но он старался прятать их как можно дальше. Чтобы в собственных глазах не выглядеть так, будто он размечтался. Уже тогда, в пятом классе, Боря понимал разницу между детскими мечтами и реальностью, он считал, что нужно не праздно мечтать о светлом будущем, а делать дело. Если поставить себе определённую цель и упорно её добиваться, то рано или поздно у тебя всё получится. Другими словами, у Бори Ганина были все задатки для сами знаете чего. Ему светило большое будущее. Вся ирония судьбы заключена в том, что Боре не суждено дожить даже до двадцатилетнего возраста. Пластмассовые венки и слёзы безутешных родителей украсят его могилу, когда все его сверстники только ещё начнут вступать в новую, пока что неизведанную, взрослую жизнь. А ЖБИ будет исправно функционировать и развиваться.
  
   В формовочном Ирочке Зайкиной стало плохо. Во-первых, перед входом их всех заставили надеть респираторы, и ей пришлось дышать противным хлорно-полиэтиленовым воздухом. Правда, вдыхать воздух цеха было бы, наверное, ещё хуже. Цементная пыль буквально висела в воздухе, проникала в поры кожи, пощипывала глаза. Страшно подумать, что будет, если вдохнуть её непривычными к таким вещам детскими лёгкими. А во-вторых, от постоянной вибрации бетона под ногами и дьявольского шума работающих машин голова гудела и становилась тяжёлой, как та гиря в спортзале. Да ещё этот запах! Ирочке был хорошо знаком запах стройплощадок, рядом с их домом располагалась вечная стройка, и запах просачивался даже через закрытые окна. Во всяком случае, она всегда его чувствовала. А здесь этот запах был какой-то густой, концентрированный. Он состоял, казалось, из множества отдельных запахов - измельчённого камня, жжёной резины, нагретых маслянистых моторов, ржавого железа, вспотевших людей и прочего. Все эти запахи воспринимались Ирочкой как неприятные, даже тошнотворные. Короче, фу!
   Со всех сторон её окружали огромные цилиндры и жадные пасти воздуховодов. Люди, работающие в цеху, выглядели грязными, какими-то морщинистыми и смертельно уставшими. Ирочка подозревала, что на свете существуют такие жуткие места, но не думала, что когда-нибудь она их увидит по-настоящему. В её представлении примерно так должен выглядеть мифический ад, о котором рассказывали малограмотные, суеверные люди. Жар, пар, грохот и несчастные мученики - чем не ад? Скорее бы уйти отсюда! Женщина в белом халате продолжала что-то говорить, до Ирочки с трудом доносились отдельные фразы: "новейшие технологии позволяют", "сокращение количества вредных отходов", "предусмотрено законодательством о безопасном" и тому подобное. Белла Ильинична, Надежда Германовна и весь 5-й "Г" терпеливо слушали, хлопая глазами по сторонам. Но Ирочке было не до них, ей было вообще не до чего.
   В какой-то момент у неё всё поплыло перед глазами, по всему телу выступил холодный пот, а в желудке что-то противно шевельнулось. Она поняла, что, скорее всего, сейчас блеванёт. Прямо в респиратор. Её охватил панический ужас. Что про неё подумают, если она начнёт блевать прямо здесь, в цеху, во время экскурсии? В то время, когда космические корабли бороздят просторы, когда её одноклассники становятся очевидцами торжества отечественной промышленности! Нет, блевать ни в коем случае нельзя, нужно терпеть!
   И Ирочка самоотверженно терпела, стараясь не подавать виду. Никто не ведал, каких сверхчеловеческих усилий ей стоило подавлять горячие желудочные спазмы, сдерживать рвущийся наружу, полупереваренный завтрак. Она уже не доискивалась причин отравления, ей не важно было, чем вызваны приступы тошноты, единственной её мыслью было - как бы не опозориться перед всеми. Она боялась даже попроситься в туалет. Ирочка была уверена - стоит только ей открыть рот, как тут же содержимое желудка окажется на бетонном полу.
   Откуда-то издалека, словно из другого конца цеха, до её слуха доносился вязкий речитатив экскурсовода:
   - ... пережитки прошлого, препятствующие нормальному, естественному развитию нации. К сожалению, до сих пор ещё находятся люди, живущие во власти своих неискоренимых предубеждений. Люди, не желающие смирится с тем, что правда наконец-то восторжествовала. Как гласит одно из основных положений, выработанных Институтом Жизни и Быта...
   Густой, почти осязаемый ядовитый туман расползался по цеху, сильно смахивающий на нервно-паралитический газ. Оранжевые, сиреневые и зелёные пятна, словно солнечные зайчики, кружились в воздухе, плясали под тёмными сводами. Ирочка пыталась ухватиться за какую-нибудь опору, но под руку ничего не попадалось. Она понимала, что сейчас потеряет сознание. Совсем рядом что-то пронзительно загудело, в лицо ударил поток горячего, пахнущего сыростью ветра.
   - Зайкина, ты чего?! Эй, что с тобой?! - большие, мясистые лица нависали над бедной Ирочкой, внимательно разглядывали её, словно она - редкий экспонат.
   - Белая вся! Ира, тебе плохо? Скажи, тебе плохо?! - Белла Ильинична выглядела всерьёз встревоженной.
   - Нет... - еле ворочая языком, пролепетала Зайкина. - Мне хорошо.
   - Что?! Что ты сказала?!
   - Мне хорошо, Белла Ильинична, честное слово... я... э.. в туалет...хочу выйти...
   Лица окружили Ирочку со всех сторон. Ей показалось, что все рабочие со всего цеха сбежались посмотреть на неё. Она чувствовала, что плачет, но ничего не могла с этим поделать, слёзы текли и текли.
   Белла Ильинична потащила её за руку из цеха. Ирочке было уже всё равно. Они оказались в какой-то курилке - грубо сваренные скамейки вдоль светло-зелёных стен, переполненные пепельницы, запах близости туалета. Вокруг никого не было. Ирочка, ослеплённая слезами, бросилась к урне в углу. Её сразу же стошнило. Буквально вывернуло наизнанку. Потом ещё и ещё.
   Она вытерла рот тыльной стороной ладони и с ужасом взглянула на Беллу Ильиничну. Белла Ильинична молча смотрела на неё, очки задумчиво сверкали. В курилке на миг повисла нездоровая тишина. Ирочка всхлипнула, поправила растрепавшиеся волосы и уставилась в тёмный, уходящий неведомо куда коридор. Оттуда послышались шаги и громкие мужские голоса. Сюда приближались несколько рабочих.
   - Пойдём-ка, я отведу тебя в медпункт, - неожиданно ласково проговорила Белла Ильинична. Этот тон как-то не вязался с официальной строгостью её лица. Она мягко, но настойчиво взяла Ирочку за руку и слегка подтолкнула вперёд - Пойдём, пойдём!
  
   Медпункт располагался где-то в другом корпусе, его ещё нужно было отыскать. Ирочка и Белла Ильинична долго шли по запутанным лабиринтам внутреннего пространства ЖБИ, не глядя друг на друга и не разговаривая. О чём они могли говорить между собой - пожилой, уважаемый педагог и только что проблевавшаяся пятиклассница?
   Пухлая, розовощёкая врачиха, вскормленная добротными столовскими щами, быстро и профессионально произвела беглый осмотр юной пациентки. Прощупала живот, поинтересовалась, где болит, заглянула в рот, а затем воткнула Ирочке под мышку градусник. У Ирочки, в общем-то, ничего не болело, только во всём теле чувствовалась слабость. Её положили на кушетку, а врачиха и Белла Ильинична вышли, сказав, чтобы Ирочка лежала и не вставала.
   Вот Ирочка и лежала. Вставать не собиралась. Градусник, поначалу холодный, ощутимо теплел под мышкой. В медпункте было прохладно и тихо, чуть слышно пощёлкивал круглый белый циферблат на стене. Ирочка огляделась вокруг - стеклянные шкафы с медикаментами, полки, заставленные рядами папок и бланков, напольные весы в углу. Стерильно розовые стены с плакатами наглядной агитации типа: "Профилактика туберкулёза" или "Ты сдал анализ на СПИД?". С потолка свисал пыльный, залепленный скотчем плафон.
   Вошла врачиха, сказала:
   - Сядь, пожалуйста.
   Ирочка села. Врачиха взяла у неё градусник, несколько секунд рассматривала его, затем встряхнула и отложила в сторону. Дала Ирочке большую светло-зелёную таблетку и налила пол стакана воды из стоящего на столе стеклянного графина. Ирочка проглотила таблетку, запила водой. Врачиха велела пока полежать и снова ушла.
   Ирочку клонило ко сну. Сама окружающая обстановка, тиканье часов и неопределённость ожидания вызывали сонное, дремотное умиротворение. Прохладная клеёнка, постеленная на кушетку, неприятно липла к открытым участкам кожи, и Ирочка вытянула ноги, а руки сложила на груди, приняв позу покойника в гробу. Не хватало только свечки. В животе у неё забурчало и перестало.
   Куда все подевались? Белла Ильинична, врачиха? Как будто все ушли на экстренное совещание, посвящённое чрезвычайному происшествию. Зайкина проблевалась в святая святых отечественной индустрии, проблевалась на территории ЖБИ! Можно сказать, наблевала в душу своему народу, не оправдала оказанного ей доверия! Какое же наказание она заслужила за свой безответственный поступок? Предлагаю голосовать! Давайте оставим её на ЖБИ навсегда, пусть отрабатывает! Есть возражения? Нет возражений! И это ещё самое лёгкое наказание за то, что она натворила! Да за такие дела полагается...! Все со мной согласны? Итак, голосуем!
   Ирочка посмотрела на циферблат. Секундная стрелка двигалась с трудом, судорожными, неровными скачками. Паузы между рывками стрелки стали длиннее, казалось, что секунды растягиваются. Щелчки звучали слишком громко, словно кто-то до предела натягивал резину времени, а затем резко отпускал. Привычное тиканье превращалось в удары огромного метронома, в пульс механического сердца.
   Гнетущая тишина на самом деле лишь казалась абсолютной. Тихо было только в помещении медпункта, а вокруг, за его пределами различалось множество самых разнообразных звуковых спецэффектов. Ирочка лежала в коконе первозданной тишины, опутанная липкими нитями эластичного времени. Но мир, окружающий, живой мир просачивался сквозь образовавшиеся промежутки, окрашивая концентрические круги тишины своими собственными аранжировками. Где-то рядом, скорее всего, за стенкой работало радио. Кто-то брал у кого-то интервью. Ирочке представлялись вполне реальные, настоящие люди, находящиеся прямо тут, за тонкой розовой перегородкой. Она прислушалась, пытаясь понять, о чём они говорят.
   - ... В рамках этого бенефиса вы, как известно, представили всеобщему вниманию своё последнее широкомасштабное полотно. Если можно, поподробнее об этом.
   - Имеется в виду "Женщина, Беременная Иудой"?
   - Судя по всему, да.
   - Ну, прежде всего, это была абсолютно добровольная акция, не преследующая каких-то конкретных целей. Скажем, ненамеренно спровоцированный припадок оголтелого позитивизма. Жизнь Без Идей - это не самоцель, но способ отрицания самого себя как объекта пристального внимания идеальной структуры. Сейчас уже трудно сказать, какими мотивами мы руководствовались, создавая подобный, с позволения сказать, шедевр.
   - Желание Быть Идиотом?
   - В какой-то мере, наверное, да. Или так: Жажда Больших Извращений, вызванная реакцией публики на смещение ориентиров. Жребий, Брошенный И раз и навсегда определивший дальнейшую линию самовыражения. Разрушение основ? Скорее да, чем нет. Излечение от глубинной скорби, облачённое в костюмы и маски движущих факторов. Ведущие персонажи изображают главенствующие векторы в интерпретации прогрессивного человечества - Жить, Бороться И не сдаваться! Жрать, Блевать И совокупляться! Жать, Бежать И раздражать! Не стрематься! Не лажать! Жировые отложенья Белым Инеем стяжать!...
   - По-моему, Жуткий Бред...
   - И это правильно! Вызов, брошенный апостолам первозданного хаоса. Символическая поролоновая кость для критиков. Кто сказал - провокация? Правильно сказал! И всё же - Животворящее Бремя Индивидуальности, крупицы истины в цементно-песчаном растворе мироздания. Что ещё? Свет, зарождающийся на дне бетономешалки. Брызги мутной воды на лицах заглядывающих в эти вращающиеся бездны. Жертвоприношение...
   - Спасибо, я полагаю, этого достаточно. Все поняли?
   - Жаворонок, Берущий Измором! Жаль, Было Интересно Жевать Бумажные Ингредиенты Жестокой Бури Истории. Жевачки Будущего Исключают Жгучую Боль И...
   - Спасибо, хватит...
   - Жэ! Бэ и Жэ!
   Действительно, чушь какую-то несут - подумала Ирочка. Для чего такие разговоры пускают в эфир? Как будто по радио больше не о чем говорить! Впрочем, раньше Ирочка никогда не вслушивалась в то, что говорят по радио. У них дома на кухне всегда работало радио, но она воспринимала его как фон, просто тихо бормочущую коробочку. Вполне возможно, что по радио всё время несут подобную ахинею, и это считается нормальным. Кто их разберёт?
   Вдруг в обволакивающий Ирочку кокон, ломая его хрупкую оболочку, ворвался отчаянный вопль, чужеродная, пронзительная нота:
   - Пальцы, Боже, мои пальцы!!! Пальцыыыы....!!!!
   Вопль перерос в жуткий, мучительный стон, медленно затихающий, тонущий в стенах. Судя по всему, кричали где-то рядом. За дверью послышались быстрые шаги, чьи-то возбуждённые голоса. Хлопнула дверь, где-то далеко зазвенел звонок. Потом всё стихло. Радио либо выключили, либо сделали тише. Вновь воцарилось безмолвие.
   Ирочка села, ей надоело лежать в позе мертвеца. Она посмотрела на циферблат. Теперь стрелки двигались вполне нормально. Над шкафом висел старый календарь трёхлетней давности, с него на Ирочку смотрели три пушистых рыжих котёнка. В верхнем углу календаря была неброская надпись: "Поздравляем всех трудящихся ЖБИ с тысячелетием!". Это что, шутка? Видимо, да. Проще думать, что это просто шутка. Иначе... иначе напрашиваются далеко идущие выводы.
   Ирочка встала и подошла к окну. За окном был широкий двор, выложенный квадратами бетонных плит. Двор был пуст и тщательно подметён, а в центре его возвышался монумент, скорее даже, целая монументальная композиция. Нечто подобное Ирочка видела на площади Поражения - там тоже был монумент, скульптурный памятник Павшим Не За Хер Собачий. Но здесь было другое. Огромные скульптуры, изображающие рабочих, сложенные из мощных железобетонных блоков и грубо обтёсанные. Головы терялись в вышине, чтобы их разглядеть, Ирочке пришлось прислониться лицом к холодному стеклу и посмотреть под острым углом вверх. Всего их было пять. Железобетонные великаны держали в руках инструменты - ломы, лопаты, кувалды, отбойные молотки и прочее. Их изъеденные ветром и временем щербатые лица были обращены на восток, к обязанному каждое утро восходить солнцу, и выражали тупую уверенность в завтрашнем дне. Они взирали вдаль открыто, смело, как бы говоря - что бы ни случилось, какие бы сюрпризы не преподнесло им будущее, им ничего не страшно, они стояли и стоять будут. Так было, так есть и так будет всегда. Пусть на них гадят птицы, пусть суровый северный климат хлещет их по лицу бесконечными, приходящими с моря циклонами, пусть мир сотрясают глобальные катаклизмы - им всё нипочём. Они знают - наступит Рабочий День, неизбежно наступит, и тогда будет ясно, кто есть кто, тогда железобетонная правда восторжествует. Во веки веков, аминь!
   Несмотря на то, что изваяния символизировали прогресс и стремление в будущее, они выглядели невероятно древними. Ирочка терялась в догадках. Сколько же им может быть лет? Кто и когда создал эти величественные памятники? И, главное, зачем? Памятники возводят обычно в известных, символических местах, там, где много людей, где их можно показывать туристам. А для чего нужен памятник на предприятии, куда вход посторонним закрыт? Непонятно. Чёрт, здесь, на ЖБИ слишком много непонятного! Какое-то потустороннее, загадочное место. Словно заколдованное. Ирочке Зайкиной всё это не нравилось. ЖБИ пугало её.
   Противоположная сторона двора ограничивалась глухой, высокой стеной. Её верхний край венчали миниатюрные сторожевые башенки, расположенные через каждые двадцать метров. Из окна медпункта Ирочке был виден лишь сам двор с этими удивительными статуями посередине и небольшой кусок пятнистого неба - рваные клочки облаков на фоне пронзительной мартовской лазури. В углу двора в крепостной стене зияла брешь, похоже, что в этом месте стену начали аккуратно разбирать. Там даже громоздились импровизированные леса. В проёме была видна часть пейзажа, расстилающегося за территорией ЖБИ - унылая, голая пустошь до самого горизонта. Вдали что-то поблёскивало на солнце, возможно, рельсы железной дороги.
   За дверью послышались торопливые шаги. Ирочка сразу почувствовала, что идут сюда. Она быстро отошла от окна, легла на кушетку. И точно - дверь открылась, и на пороге появилась румяная врачиха в сопровождении Беллы Ильиничны. На их лицах произрастали загадочные улыбки, словно они сговорились между собой.
   - Ну что, Ирина, как мы себя чувствуем?
   - Хорошо.
  
   Экскурсия подошла к концу, 5-му "Г" показали все необходимые достопримечательности. Назад класс выводили уже другим путём, через центральную проходную. Похожие на редкий вид грызунов вахтёрши на прощание улыбнулись ребятам, обнажив крупнокалиберные прокуренные зубы. И выразили надежду, что когда-нибудь кто-нибудь из ребят войдёт через блестящие вертушки, чтобы раз и навсегда связать свою жизнь с ЖБИ. Сказали, главное - хорошо учиться.
   Володя Пургеньев покидал ЖБИ со смешанным чувством восторга и лёгкого отупения. Слишком много ярких впечатлений для одного дня. Хотя, если бы его спросили, что именно из увиденного запомнилось ему больше всего, он не смог бы ответить. Он и сам не знал, почему ему так понравилось на ЖБИ. Впрочем, никто его ни о чём и не спрашивал. Просто всё новое, непонятное было ему интересно. Экскурсия - это не то, что сидеть на уроках, в душном кабинете. Да нет, здорово! Где ещё такое увидишь?
   Когда все вышли из проходной и свернули за угол, Володя незаметно отстал. Внимательно огляделся - вроде бы никто не видит. Перед ним был участок девственно чистой бетонной стены. Непорядок! Такие чистые, безупречные стены никогда не нравились Володе. Это так скучно! Он быстро достал из-за пазухи баллончик с краской, ещё раз воровато огляделся и вывел стремительное, размашистое граффити:
  

ЖБИ FOREVER!!!

   Виктор Ефграфович, в миру просто Витёк, не пошёл вместе со всеми на ЖБИ, и правильно сделал. Накануне они с соседом употребили не один сосуд огненной воды, запивая сильно разбавленным крыжовенным вареньем. Поэтому с утра Витёк невыносимо страдал. Ему было не до ЖБИ. Когда 5-й "Г" шёл туда, Витёк понуро плёлся позади, и с каждым шагом ему становилось всё хуже и хуже. На пути им встретился магазин, нормальный, располагающий к философским размышлениям, продуктовый магазин. К тому же, это был последний магазин по дороге к ЖБИ, дальше начиналась уже промзона. Обуреваемый нечеловеческой жаждой Витёк посчитал ниже своего достоинства пройти мимо. Он просто не мог так поступить, это шло вразрез со всеми его жизненными убеждениями.
   Пользуясь удобным случаем, пока все на время забыли о нём, Витёк чуть задержался и сделал вид, будто что-то обронил и никак не может найти. Как только эти сволочные школьники и их зануды-учителя отошли на достаточное расстояние, он быстро-быстро засеменил к магазину и юркнул в его гостеприимные двери. Вроде, никто не заметил его манёвра. И слава Богу!
   Первое пиво он выпил залпом, не отходя от кассы. Затем купил ещё два, одно открыл, а другое спрятал под курткой. И при этом деньги ещё остались. Он бегло подсчитал их, и лицо его озарила широкая, почти детская улыбка. Живём!
   Витёк вышел из магазина. За то время, пока он покупал пиво, погода изменилась - дымовая завеса облаков прохудилась, и в образовавшиеся дыры хлынули солнечные лучи. Ранние, весенние лучи эти согревали, тяжкие доспехи зимней спячки таяли, стекали, отваливались кусками грязного льда, обнажая под собой живое, свободно дышащее существо - человека. Вдалеке, на дороге, ведущей к ЖБИ, виднелся уже далеко ушедший 5-й "Г", такой микроскопический по сравнению с чудовищной громадой, к которой он приближался. Цепочка детей, бредущая по пыльной дороге к зловещему, тёмному замку, детей, обречённых стать добровольными жертвами неведомой силы, таящейся в мрачных стенах. В небе над ЖБИ висела чёрно-жёлтая туча, поддерживаемая столбами высоченных, неустанно дымящих труб. Нет, решил Витёк, там ему делать нечего. Он демонстративно повернулся спиной к ЖБИ и промзоне, благодушно рыгнул и, прихлёбывая пиво, зашагал в противоположную сторону, в город.
  
   В тот вечер Белла Ильинична Жопунова, склонившись над тетрадями учеников, мысленно вновь и вновь возвращалась к сегодняшней экскурсии. Сколько их уже было на её веку? Она не помнила. Много лет Белла Ильинична водила детей на ЖБИ, и всё равно каждый раз после этого её посещали смутные, бередящие душу мысли. Внешне она всегда сохраняла железобетонное спокойствие и невозмутимость, но на самом деле была вполне обычным, живым, мыслящим человеком. Молчаливое вольнодумие - это была её маленькая тайна, суть её внутренней, скрытой от посторонних глаз жизни. Иногда она воспринимала это, как невинное хобби, просто досужий интерес. Но в глубине души понимала, что всё слишком серьёзно. Жизнь и события, постоянным участником которых она невольно являлась, лишь казались такими простыми, поверхностными, но за внешней стороной, она это знала, действуют мощные силы, подспудно влияющие на судьбы людей. Изменяющие их судьбы. Порой Беллу Ильиничну это пугало. И всё же жизнь научила её приспосабливаться ко всему, научила быстро привыкать. Белла Ильинична никогда и не думала с чем-то бороться, никогда не пыталась что-то изменить, упаси Боже. Она была достаточно здравомыслящим человеком и понимала, кто она в этом мире, знала своё место, свою роль в этой игре. Она абсолютно трезво оценивала происходящее. Но червь сомнения, все годы медленно развивающийся в глубинах её души, каждый раз напоминал о себе, не давал ей покоя.
   Какие цели преследовали экскурсии на ЖБИ, кто и для чего ввёл их в обязательную школьную программу, Белла Ильинична не знала. Конечно, существовала официальная версия, весьма, впрочем, скользкая и неопределённая, но Белла Ильинична давно уже не верила официальным версиям. Экскурсии ввели в программу много лет назад, когда молоденькая учительница Жопунова ещё только пришла работать в школу. Это было как-то связано с принятием новой религии в стране, тогда проводились глобальные реформы в системе образования. Видимо, задача была в том, чтобы люди с детства приобщались к Правде, чтобы в их формирующемся сознании не оставалось места для ложных представлений, распространяемых противниками нового, истинного режима. Хотя, Белле Ильиничне казалось, что здесь нет ничего принципиально нового, что всё одно и то же, проистекающее из древности, а меняются лишь лица, названия. Меняется внешнее, а внутренняя суть остаётся неизменной. Но это уже была крамольная мысль, озвучить её Белла Ильинична никогда бы не решилась.
   Теперь вот экскурсии проводятся уже в пятых классах, а не в седьмых, как раньше. Что это - усиление режима? Глобализация системы? Каждый раз, приводя детей на ЖБИ, Белла Ильинична чувствовала, как что-то хрупкое, естественное с тихим треском ломается в детских душах. Первое соприкосновение с Правдой оставляло невидимый, но глубокий след в их душах, навсегда разрушало ощущение детской чистоты и невинности, необратимо меняло представление детей о мире, о жизни, о самих себе. Это было для них знакомство с реальностью. Предварительное знакомство.
   Может быть, так и надо? Ведь, если посмотреть с другой стороны, Правда, она действительно Правда, и от этого никуда не денешься. В конце концов, так детям будет на самом деле легче. Не сейчас, им будет легче потом, когда они станут взрослеть. Им будет проще адаптироваться, привыкать. Подготовленные заранее, они быстро и безболезненно превратятся в податливый Человеческий Материал, в железобетон. Это программа в действии, установление торжествующей истины раз и навсегда. Эти экскурсии - подготовка формы, введение арматуры. Ещё немного и можно будет начинать заливать основной материал, заполнитель. Пройдёт несколько лет и пожалуйста - изделие готово, можно ставить штамп. А конвейер не останавливается ни на миг, производство непрерывно функционирует, отливая всё новые и новые поколения, выпекая свежие блоки для строительства нового, прекрасного мира. И так будет всегда. Кто бы сомневался.
   Белла Ильинична захлопнула очередную тетрадь, исписанную корявым почерком двоечника. Выключила сутулую лампу, аккуратно разложила всё на столе и пошла одеваться. Алабама, чёрная с рыжими пятнами овчарка, виляла хвостом и скулила, прыгая на хозяйку, пытаясь обнять её лапами. В тишине прихожей звякнул поводок.
   - Пошли, Алабамочка, пошли гулять, - бормотала себе под нос Белла Ильинична. - Новая эра близится, нас ждут великие дела.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Sleepшиеся пальцы.

  
  
  
   Что означаем Мы, незаконно рождённые под жидкокристаллическим небом и поставленные на пластиковую карту города? Снова и снова я задаю этот вопрос, задаю его не себе и не вам, но расчерченному на клетки пространству, пересечению горизонтальных и вертикальных плоскостей. Я выплёвываю свой вопрос в эти узловые соединения, где скапливается тень и очертания предметов приглушённы, мягки. Я взываю к сгусткам наэлектризованного воздуха, сквозь которые проплывает моё лицо, подвешенное на прозрачных тросах повседневности. Но ответ не приходит, и я порой начинаю сомневаться, действительно ли я жду его, нужен ли мне этот ответ. Или я забавляюсь безответностью смазанных граней, так вот запросто оправдывающей мою безответственность? Это не поиск, скорее игра. Игра, которую я называю Mozgue, потому что мне нужно хоть как-то её называть.
   Иногда мне видно, как мы раскачиваемся, запутавшись в паутине информационных полей. Мы болтаемся вверх-вниз, погружаемся и выныриваем, то нас выбрасывает на поверхность, а то мы опять надолго исчезаем. Сверху на нас накладывается очередная сетка, разграфляет на параграфы, разделы, подразделы, отдельно взятые символы. Зеленоватый пунктир формирует, сортирует, обозначает границы. И он же чарует, проецируя изображение на сетчатку наших глаз. Мы не говорим о Mozgue, мы просто бросаем вращающийся мячик туда и ждём, когда такой же мячик прилетит оттуда. Траектория полёта мячика остаётся, повисает в пространстве бледно пульсирующими, светящимся арками, которые и образуют непроницаемый купол над оживлёнными артериями города. В сутолоке навязанного электродами вязкого сна мы порой подслеповато тыкаемся друг в друга, наступаем друг другу на ноги, застенчиво улыбаясь собственной неуклюжей активности. Но никогда не уходим далеко.
   Мы могли бы корректировать, если бы захотели. Опустив на глаза пронизанные капиллярами веки и легонько шевеля кистями рук, мы чуть заметно искривляем линии, добавляем или убавляем цвета, насыщенности. Мы обостряем контрасты, хотя способны на большее. Нам дано всё необходимое, чтобы осуществлять замыслы, но почему-то мы только лишь создаём индивидуальные разломы, в которые высыпаем свои гранулированные устремления. Да, безусловно, нам необходим самый широкий диапазон возможностей. Но только не надо ничего от нас ожидать! Никаких решительных действий, никаких целеустремлённых шагов в зияющие пустоты! Мы не Power, но вечные колбасёры, обратная, бархатистая сторона листьев. Velvet underground грубого пошива со своим самобытным, таёжным менталитетом. Да, в нас ещё слишком много от земли, от растительного происхождения, мы ещё в достаточной мере natural. Но корни эти эластичны, они способны растягиваться на километры и годы, на миллионы зелёных миль, вытягиваясь в тончайшие силиконовые нити, липкие слюни медленно мутирующей почвы. Латексная слизь, оплетающая входы в межклеточные пространства, в узкие, плоские, бесформенные переходы. Пограничные состояния - не то чтобы наша стихия, а скорее осваиваемые территории, поиск новой среды обитания. Мы берём точку, линию, грань, угол, что угодно и развиваем, расширяем, превращаем в плоскость, а затем и в объём. Нащупываем первый попавшийся микромир и безжалостно увеличиваем его до...
   Слово "бесконечность" мы не употребляем.
   Режимы мы выбираем сами. Вроде бы. Это если не верить, что режимы выбирают нас. Их множество. Mozgue предусматривает любые сочетания, даже самые невероятные. Стимуляция при желании фильтруется, и это даёт возможность получения чистого продукта и последующего комбинирования собственноручных режимов. Мы выбираем всё нужное или, наоборот, всё ненужное, по усмотрению. Складываем, сочленяем, вкрапляем, вычисляем. Монтируем, редактируем, дегустируем. Получаем разлом в цепи взаимосвязанных здесь и сейчас. И сливаем туда конечный продукт. В образовавшейся раковине зарождается искусственная жемчужина something. Из неё и вырастает тот или иной режим.
   Возможно, вы будете удивлены, но самый популярный сегодня режим - это sleep. Через него проходят все остальные направления и режимы, он, как ни странно, даёт максимальное количество возможностей манипулировать inside. В режиме sleep ты полностью перевоплощаешься в конкретное outside, задействованы только пальцы, самые кончики пальцев. Ты становишься тенью или даже рябью, в тот момент, когда пространство наполняется зашкаливающей яркостью. Увеличенный, раздутый до... микромир сверкает подробностями, особенностями, индивидуальностями. Он поворачивается, разворачивается, выворачивается и сворачивается. Он корчит рожи, строит глазки, скалит пасти, делает dance, делает move, делает fuck. Он делает live.
   Теперь следи внимательно! Видишь серый налёт, узор на тыльной стороне очков, вирус прогрессирующей старости? ШЕВЕЛИ ПАЛЬЦАМИ!!! Исчезло? Вот так! Понял? Смысл в чём - возводи любое действие, любой непроизвольный импульс в степень action. Ковыряешь в носу? Ковыряй конкретно, делай action! Работай пальцем! Не знаешь, как это делать в режиме sleep? Развивайся, ныряй глубже, дыши шире. Растягивай поля, дроби грани и клетки, пожирай сомнительное. Дави брызжущие красочным соком ягоды на стыках резервуаров. Стирай линии, черти независимые кривые, замыкай в кольцо. Вспоминай анекдоты, в конце концов. Погаси свет в конце тоннеля, включи музыку сфер, провоцируй оргазм, зашифрованный и оцифрованный всуе. Делай action!
   Впрочем, мы не даём универсальных советов, вернее, не даём советов вообще. Мы не можем их давать, потому что сами не знаем, как это делается. Мы можем задавать вопросы, не ожидая ответов, нагромождая один вопрос на другой, забывая, что хотели спросить. Мы перебрасываемся мячиком, туда-сюда-обратно - тебе и мне приятно, лишь только ради самого процесса перебрасывания мячиком. Мы не мучаемся вопросами, мы ими наслаждаемся. Как и всем остальным. Вывешиваем таблички "Осторожно! Идёт мыслительный процесс!", впадаем в sleep и наслаждаемся вязкостью, размеренностью воплощения отдельных точек, зарядов в подобие оформленного something. Как тут можно говорить о каких-то советах? Короче, можно не говорить. Даже нужно. Не говорить. Просто перетекать из и в, скользить между, ловить, улавливать. Ускорять и замедлять. Въезжать и вовремя выезжать. Включать, прибавлять и убавлять emotions по необходимости. Уходить и приходить.
   Что ещё вы хотите услышать? Меньше всего мне бы хотелось, чтобы вы восприняли эти слова как WELCOME. Мы никого не приглашаем в Mozgue, несмотря на то, что вход сюда всегда open. Здесь реализованы лишь 0,00000000........1% процентов возможностей развивающегося человека. Всё остальное - ....... . Нужно ли это вам? Хотите ли вы этого? Одни вопросы. И всё же... Что означает Mozgue? Поиск смысла в бессмысленном? Или смысл в самом поиске? От любой точки здесь уже идёт поиск. Значит что? Погружение в процесс? Интеллектуальная мастурбация? Бегство из пустоты в пустоту?
   Однозначное ДА или однозначное НЕТ? Или однозначное .......?
   Выбор за вами! Хорошо подумали? Чтоб потом без претензий!
   Готовы? Тогда поехали!
  

WELCOME!!!

  
  

Концерт в клубе "BedLam".

  
  
  
  
   До места добирались на метро. А по-другому-то было никак, наземный транспорт тогда ещё не научился покрывать расстояния между районами, находящимися в разных в общем-то концах города. Так и ехали, смущая внешним видом и поведением добропорядочных пассажиров подземки. Сначала их было около двадцати человек - пятеро непосредственно музыкантов, а остальные - как бы группа поддержки, сопровождающие. Но, пока ехали, к основной тусовке по пути прилеплялись отдельные небольшие группки сочувствующих, такие же оголтелые неформалы. В "Бэд" едете? О-у-у!!! Мы с вами! В итоге получилась довольно внушительная толпа. Старушки в метро боязливо крестились, приличные девушки шарахались в стороны, мусора грозно косились на булавки в ушах и гордо стоящие ирокезы, но всё же не докапывались. Хотя их так и подмывало задержать всю эту разношёрстную кодлу, закрыть в обезьянник и прессовать дубиналами, чтоб не позорили облик гражданина. Чтоб в следующий раз не повадно было. Или чтоб другим не повадно было. Или просто так, для профилактики.
   Степану Зеркальному было плевать, кто и как будет просачиваться на концерт. Количество проходок было ограничено, по ним в клуб попадали особо приближённые. А другие уж как-нибудь сами, это их проблемы. В конце концов, люди бывалые, прорвутся. К тому же, большая толпа - это хорошо. По идее только так и надо ехать в чужой район на концерт - чем больше народу, тем лучше. Так запросто уже не отпинают. Степан отлично знал, что гопники и качки постоянно трутся неподалёку от "Бэда", и поэтому был готов к любым ситуациям. Вообще, участие в подобной акции было связано со множеством возможных опасностей и могло закончиться чем угодно. Ну да и хрен-то с ним! На самом деле вся эта туса только и ищет себе на жопу приключений. Думаете, их интересует чьё-то творчество? Ага, как же!
   Уже на выходе из метро начались головняки. Кое-кого всё-таки тормознули мусора, и пришлось уходить дворами, пока не повязали всех. Из тёмных промежутков между ларьками, из подворотен и ссаных закоулков вслед убегающим скалился и лаял правоверный пролетариат. Всюду подстерегали различной глубины лужи. От метро ещё нужно было минут пятнадцать-двадцать идти пешком вглубь района. Это был жуткий район, настоящие трущобы, хоть и располагался недалеко от центра. Район, с одной стороны прилегающий к обоим вокзалам, а с трёх других сторон окружённый заводами и фабриками. Степан и большинство ребят были с Джефки - район, пользующийся не менее дурной славой, даже хуже, чем здесь. Джефка являлась дикой рабочей окраиной, так называемым спальным районом, хотя Степан никогда не понимал этого названия. Почему спальный? Это было натуральное гетто, бессмысленно понатыканные чуть ли не друг на друга многоэтажки, абсолютно одинаковые бетонные коробки, между которыми - пустыри и грязь. Степан с гордостью говорил - я с Джефки. Джефка - район, который никогда не спит! А здесь было иначе. Этот район был гораздо древнее, он считался историческим, и в общем-то таковым и являлся. Здесь были свои нюансы. Другие законы, другие понятия. Новостройки и древние трущобы - это были два разных полюса, две противоположные, противоборствующие стихии. Здесь Степан и сотоварищи были чужими. Не говоря уже о том, что они были чужими везде, изгоями общества, неформалами. Короче, поганая молодёжь.
   Впрочем, пацанам было сказано - не беспредельничать! Никого не провоцировать! Нужно без потерь добраться до "Бэда". Особенно это касалось радикальных панков. Но вот как вы думаете - реально удержать от беспредела пьяного, обдолбанного, едущего на концерт в "Бэд" панка? Вы когда-нибудь пробовали так сделать? Нет? Ну тогда и говорить не о чем! Короче, беспредел всё-таки начался. А это штука заразительная. Кто-то кинул бутылку, кто-то пнул иномарку, чтобы она заверещала, и пошло-поехало. Редкие прохожие, издалека завидев неуправляемую толпу разнузданных молодчиков, сразу спешили куда-нибудь свернуть. В принципе, правильно делали. Степан ждал появления гопников или ментов, кто первый подоспеет. Однако, никто из вышеперечисленных так и не появился. Зато встретились местные панки, которые вроде бы тоже направлялись в "Бэд". А может, и не направлялись, просто тусовали поблизости. Вы в "Бэд"? Ништяк! Кто там? Чиво, какая? Группа лиц? Неа... Да, да, ништяк!!! У них была жевачка, одна на всех, которой они добродушно предложили поделиться. Утверждали, что в своё время её жевал сам Дэн Конченый, а потом дал пожевать народу. По их словам, каждый уважающий себя панк должен пожевать эту жевачку. Отказаться от угощения было нельзя, это значило бы обидеть гостеприимных местных ребят. Поэтому джефские взяли и стали по очереди жевать этот жёсткий, бесцветный и безвкусный комочек. Степан тоже попробовал.
  
   Клуб "BedLam", известный как просто "Бэд", располагался на территории бывшей макаронной фабрики. В те времена этот клуб являлся чуть ли не единственным оплотом нестандартно мыслящей, или, как стали говорить позже, альтернативной молодёжи. Там собирались все так называемые "отбросы общества", все, кого надо было гнать поганой метлой вон. Дети неблагополучных семей, не желающие работать и учиться, самые отрицательные, антисоциальные элементы. Лет за пять-десять до описываемых событий таким быстро вправляли мозги - их мигом закрывали либо в армию, либо в дурку, либо в тюрьму. Но потом законы изменились, по телевизору заговорили о пресловутой свободе личности, о правах человека и прочей галиматье. И вот результат - молодёжные группировки, вдохновлённые хлынувшим с загнивающего запада потоком заграничной мерзости, выдаваемой за культуру, начали рядиться в эти дикие лохмотья, подражая ихним сумасшедшим рок-идолам. Культура, едрёна вошь!
   Однако, молодёжная культура продолжала развиваться, не смотря ни на что. Всё больше и больше молодых людей, считающих себя достаточно прогрессивными, попадали под её влияние. Те, кто постарше, бывшие "совки", так или иначе причастные к миру искусства, сразу почувствовали, откуда и куда дует ветер. И взяли на себя благородную миссию - приобщить молодёжь к искусству, к культуре. Чтобы подростки не шлялись чёрт знает где, напиваясь и хулиганя, не зная, чем себя занять, а занимались бы полезным делом - творчеством. Нужно лишь сплотить, собрать их вокруг себя, дать им дело - пусть играют музыку. Под этим благовидным предлогом создавались комитеты, призванные направить молодёжь в нужное русло, государство субсидировало их развитие, поощряло организацию культурно-массовых мероприятий. Первое время сверху как-то ещё контролировали деятельность этих комитетов, но потом у государства появились другие проблемы, посерьёзнее. Контроль ослабел, властям уже не было дела до проблем досуга молодёжи. Так в культурной столице страны появился клуб "BedLam".
   Перекопанный вдоль и поперёк переулок с двумя-тремя уцелевшими фонарями навевал смутные мысли о ядерной угрозе. Железная дверь, на которой зелёной краской криво намалёвано BedLam, была приоткрыта, из-за неё лился жиденький свет. Рядом кучки угрюмо курящих неформалов. Степан вошёл первым, с гитарой за плечами шагнул внутрь. За ним потянулись остальные. За дверью ещё одна дверь. Тёмный фабричный двор, чьи-то голоса, смех. Узкий проход и очередная дверь. Стоящий возле двери человек был бритоголов и обильно татуирован, на нём был выцветший рабочий комбинезон. Крупный, свирепый на вид, он просто стоял, глядя в никуда, и, казалось, ничего вокруг не замечал. Его ноги подрагивали в такт слышной лишь ему одному музыке.
   - Рэд, хочешь пыхнуть? - Зяба, известный джефский панк, чуть ли не обнимал лысого, потрясая у него перед носом пакетом джефской шмали. Тот, глядя сквозь Зябу, лишь неопределённо помахал в воздухе рукой. Видимо, он уже ничего не хотел.
   Дальше была грязная лестница со стёршимися ступенями. И последняя дверь. Короче, на входе попросту никого не оказалось. Вход в клуб свободный! Заходите, кто хочет! Такого Степан Зеркальный не ожидал. Впрочем, какая разница?
   Группа "Группа Лиц" в сопровождении группы лиц неформальной наружности вошла в святилище культуры под названием "BedLam". Народу было полно. На сцене уже кто-то рубился или, может быть, ребята только разминались - трудно было сказать, что означает сей грохот - настройку инструментов или это уже музыка. По идее перед "Группой Лиц" должны были играть "Люки". Но это могли быть и не они. Однако, стены уже сотрясались. Под низко нависающим потолком клубился густой конопляный туман. Можно было и не курить, от одного пребывания в этой атмосфере уже могло напрочь снести крышу. К джефским сразу же подскочили какие-то персонажи, стали обниматься, жать руки, кричать что-то, протягивать бутылки. Степан никого не узнавал. Хотя попадались и знакомые лица. Но это было не важно, здесь, в "Бэде" все были братьями, корешами. Это была единая общая тусовка, ты мог запросто подойти к любому и попросить глоток пива, и тебе наверняка бы не отказали. Ты мог даже выпить всё его пиво, если ты такой жлоб, на это никто не обижался. Но если тебя вдруг обольют тем же пивом или наблюют тебе на ботинки, то изволь тоже не обижаться - это нормально, здесь так принято. Главное - расслабься и будь проще. Ты пришёл сюда отдыхать.
   Публика была самая разношёрстная. Здесь были и волосатые хипстеры, и кожаные, потливые трешера, и смурные философы-эстеты, и даже непонятные интеллигентные очкарики. Лохматые, небритые, нетрезвые лица, группы лиц. Но больше всего здесь было панков. Безумных, отмороженных по всей голове панков. Чтоб вам было понятнее, хотелось бы вкратце обрисовать, набросать в общих чертах портрет, так сказать, собирательный образ, тогдашнего панка. Что представлял собой типичный панк того времени, панк "промежуточного периода"? О, это было замечательнейшее, удивительнейшее по своей сути существо! Причём, панк этот был абсолютно далёк от образа того западного панка, созданного неуёмной фантазией обывателей. Импортный панк холёный, упитанный, его ирокез разноцветный и стойкий, кишки и атрибутика не из дешёвых, а в кармане туго набитый лопатник или, на крайняк, карточка социального обеспечения. Импортный панк может ночью зажигать и колбаситься в клубе, а днём причесать хайры и пойти в свой офис, на высокооплачиваемую, престижную работу. Может быть это и не совсем так, но так нам показывали по телевизору, а телевизор всегда прав. Наш же панк, родной, отечественный, он был не такой. Он был настоящий. Созданный по образу и подобию заграничного панка, он, в отличие от этого буржуазного манекена, был вполне реальный, взаправдашний. У нас, в Рашке, всё по-настоящему. Наш панк вырос из гопника, и, по сути дела, гопником и оставался, но это был абсолютно безбашенный гопник. Это был уже другой уровень. Он был истинным отребьем, это дитя помоек и обоссанных стен. Его прикид - натуральная рвань, его потрёпанный ирокез вобрал в себя всю пыль затхлых чердаков и наркоманских флэтов, его тощие рёбра до сих пор хранят отпечатки ментовских подошв. Он искренне верит в NO FUTURE и PUNK NOT DEAD, а когда наступает минута молчания, он бегает и орёт: Секс Пистолз - это ништяк! А вообще-то он безобидный и спокойный. Знаете, почему? Да потому что ему в натуре на всё насрать и растереть. Абсолютно на всё. А если вы думаете, что человеку не может быть на всё насрать, что такое невозможно, то ему насрать на то, что вы думаете. Посмотрите на него - он постоянно под кайфом. Если не пьяный, то укуренный, если не укуренный, то обширялся, если не обширялся, то надышался "Момента" или закинулся колёсами. В дело идёт всё, от чего срывает башку. Кажется, что он не бывает трезвый, хотя у него никогда нет денег. А даже если он вдруг трезвый, то его всё равно прёт. Настоящего панка прёт по жизни, прёт от того что он настоящий панк.
   Вот какие были тогда панки. Сейчас таких уже нет. Нынешние панки - это спортивного вида молодые люди, в меру агрессивные, в меру озабоченные социальными проблемами. Оффспринговские тинейджеры, пропагандирующие здоровый образ жизни и позитивное мышление. Хорошие ребята, молодцы. Только вот ни они, ни их музыка, считающаяся панк-роком, с понятием PUNK не имеет ничего общего. Панк умер. У него не было будущего. Он умер вместе с эпохой, вместе с идеологией. Вымер, как динозавры, растворился в нирване новых веяний. Короче, земля ему пухом.
   Ну да ладно, это всё лирика. "Группа Лиц", самый первый проект Степана Зеркального, к панк-року по сути дела никакого отношения не имел. Сам Степан тоже панком себя никогда не считал, хотя и тусовался с панками. Тогда, в то время, было такое понятие - пункер. Пункерами называли "домашних" панков, цивилизованных. Как правило это были интеллектуально развитые люди, эстеты, при этом частично разделяющие панковскую идеологию. К этой категории можно было отнести и Степана Зеркального. Музыка? Да, потом такую музыку стали определять как пост-панк. В отличие от классического панк-рока, пост-панк был гораздо более мелодичной, но при этом весьма депрессивной музыкой. Это был уже совершенно иной уровень, глубже, изощрённее и извращённее. Шаг от эпатажа к искусству, к музыке. Впрочем, тогда всё ещё только начиналось. Зеркальный вообще не признавал никаких стилей, навязывающих свои жёсткие рамки, не любил ярлыков. Когда его спрашивали, какую музыку они играют, он отвечал - у нас свой собственный стиль, мы играем ту музыку, которою хотим играть, и нам плевать, кто и как её называет. И он был прав. Конечно, это немного был пафос, бравада, но Степан действительно так считал. Он просто сочинял песни и никогда не задумывался, в каком они стиле и на что это похоже. Он не стремился быть оригинальным, но всё же был им. Он был музыкантом. Без базара.
  
   В "Бэде" Степан моментально вспотел. Протиснувшись сквозь разгорячённую толпу, они с Дрючей, гитаристом, сразу же прошли в гримёрку, объявиться. Там тоже было многолюдно и накурено, кумар стоял ещё хуже, чем в зале. Их принял сам Родионыч, наскоро ввёл в курс дела, объяснил кое-какие нюансы - обычная формальность. Мол, у нас солидное заведение культурно-массового характера и всё такое, так что имейте в виду. Дело в том, что Степан Зеркальный, как и большинство его сотоварищей, раньше никогда не был в "Бэде", поэтому, ясен пень, к ним отнеслись как к новичкам. Дрюча, тот уже не раз был здесь, ещё когда играл с "Кровавым Мясом" и "Ехтоплазмой", он многих тут знал из постоянной бэдовской тусовки. Он-то, в принципе, и пробил всю тему насчёт концерта. Кое-кого знал и Степан, во всяком случае раньше встречал, но как звать не помнил. Другой вопрос, что "Группа Лиц" - это был новый, никому не известный проект, у них ещё не было имени в этой среде, и за них никто не вписывался. Но всё же в те времена клуб "BedLam" вполне лояльно относился к молодым, неизвестным командам, давал им шанс проявить себя на сцене. Пусть ребята покажут, на что способны, если, конечно, они хоть на что-то способны. Облажаются - сами виноваты, заплюют. Далеко не всякий сможет выдержать проверку "Бэдом", можете считать, что это самый важный экзамен. А если ваша тема реально прокатит, то... сами понимаете...там будет видно.
   - После "Люков" идёте вы. По идее, после вас ещё должны быть "Уторченные Распиздяи", но по ходу они задинамили, так что, если они не появятся, будете закрывать. На самом деле, если б вы сами не задинамили, закрывали бы "Люки". Один хрен, в принципе, но сегодня пятница, густо. Вы сами-то на сколько расчитываете?
   - Как пойдёт. На час по любому, а там уж...
   - Ладно, разберёмся. Будешь?
   Дрюче протянули косяк, и он жадно к нему присосался.
   - Лажать потом не будешь?
   - Да пошёл ты! - выдавил Дрюча, задерживая дым в лёгких и округлив глаза.
   - Сделай-ка мне!
   Дрюча задул Степану мощного паровоза. Подтянулись Воланд и Пепс, тут же сели на хвоста, затем Дуня, подруга Пепса, Блюм, ещё какие-то девчонки. Косяк пошёл по замысловатой траектории, вслед ему появился второй. Халявная накурка! Вау! Кругом было так много разных людей! Хороших и интересных людей. Они входили, выходили, сидели в углах, что-то говорили друг другу, смеялись. Степан разглядывал арт. Тогда ещё это слово не получило распространения, но клуб был оформлен в стилистике "гранж". Проще говоря, он почти никак не был оформлен, сохранял атмосферу складских помещений макаронной фабрики, дух полуподвальных кулуаров. Самое то что надо! Впрочем, стены и потолок были разрисованы психоделическими этюдами и символикой, украшены инсталяциями. Потолок был весь закопчённый, осыпающийся. Казалось, он накрывал, плющил людей, и от этого у всех реально срывало башню.
   - Лёсик, а где наш Жмур? Жмура, говорю, не видела?!
   - Не-а! Наверное, в баре завис...
   Жмур действительно оказался в баре. Встретил знакомых тусовщиков и теперь усердно заправлялся бухлом, видимо, напрочь забыв, что ему ещё предстоит играть. Степану не хотелось его напрягать своей серьёзностью, но всё-таки надо было слегка урезонить Жмура. Будет обидно, если он сейчас набухается и не сможет лабать. Без барабанщика всё накроется, это будет полнейшая жопа. Степан просто сгрёб его в охапку и оттащил в гримёрку, велев Дрюче и остальным приглядывать, чтобы Жмур вновь не увлёкся синькой. А сам направился в туалет. К туалету вёл узкий, тускло освещённый коридор, с его стен была полностью сбита штукатурка, и голый кирпич казался обугленным. Стены были увешаны листками афиш давно отыгранных концертов, многие из этих групп уже не существовали и были всеми забыты. Клубу было всего-то два-три года, но за это время вспыхнуло и почти сразу же погасло столько маленьких, но ярких звёзд, так много имён засветилось, пусть и не надолго, на небосклоне развивающейся культуры. Вычитывая замысловатые и не очень замысловатые названия, Степан остановился, достал из-за пазухи бутылку портвейна, заткнутую вместо пробки скрученной бумажкой с обрывками какой-то незаконченной песни, и сделал уверенный глоток.
   В туалете уже кто-то ставился. Сладкая парочка панков. Она уже приходовалась, сползая на пол спиной по грязному кафелю, а он, напряжённо сопя, вёл изнурительную борьбу с собственными венами, сосредоточенно ковырялся в них тупой восьмёркой. Степан перешагнул через распростёртую девушку, чтобы пробраться к находящемуся на некотором возвышении, словно на пьедестале, очку. Мочась, он считывал многочисленные настенные экспромты, оставленные здесь прогрессивной молодёжью, под большинством из них была проставлена дата. Он пытался представить, как поведёт себя эта публика, когда он увидит её со сцены. Чего ждут от него все эти люди? Да, именно от него, ведь он лидер, он будет петь им свои песни. Степан прекрасно понимал, что не нужно париться, не нужно вообще думать об этом. Всё реально, они вполне достаточно сыграны, у них всё отработано на репетициях! Ни о чём не думать, тупо - вперёд на сцену и поехали! И при этом он ловил себя на том, что всё равно заметно мандражирует, в солнечном сплетении шевелилось поганенькое суетливое чувство. Страх сцены? Нет, это было нечто иное. Скорее страх непонимания, граничащий с готовностью в любой момент начать презирать толпу. И за всем этим, где-то в глубине, он был абсолютно спокоен. Это спокойствие больше напоминало похуизм.
   Сзади раздался звук блёва. Степан обернулся. Уторченная подруга блевала буквально под себя, одновременно пытаясь подняться. С некоторыми затруднениями, но ей это удалось. Степан учтиво подвинулся, приглашая девушку воспользоваться, вернее, разделить с ним унитаз. Однако она то ли не поняла его, то ли побрезговала, и струганула прямо на пол перед собой, забрызгав Степану ботинки. При этом глаза её даже ни разу не открылись полностью, скорее всего, Степана она просто и не заметила. Он помахал у неё перед лицом. Рукой помахал, а не тем, чем вы могли бы подумать.
   - Хэй, бэби, хочешь автограф? Я ведь звезда!
   - Ууххх.... - изрекла она, с заметным усилием приоткрыв один глаз. И, задрав футболку, подставила свой бледный тощий живот под чёрный маркер Степана Зеркального, крутого музыканта. Он вывел там стилизованный логотип "Группы Лиц" и резко задёрнул футболку. Тусовая подруга блаженно заулыбалась, в то время, как её приходующийся спутник, обхватив руками голову, упоённо стонал: "Блиятть! блиятть!"
   - Скоро жду вас обоих в зале! - повелел им Степан, покидая уборную. - Мне нужны ваши руки!
   Проходя мимо бара, первое, что увидел Степан, это была спина Жмура, склонённая над стойкой. Жмур и какой-то его знакомый дружески хлопали друг друга по плечу и чокались пластиковыми стаканчиками. Сука! Просил же следить за ним и в бар не пускать! Он же сейчас нажрётся! Судя по его сумбурным, порывистым движениям он уже успел порядком залить гланды. Вот уродец, мать!
   Подойдя сзади, Степан без слов обхватил туловище Жмура руками, оторвал его задницу от стула и потащил в гримёрку. Тот лениво сопротивлялся, не особенно, впрочем, стараясь освободиться, и дебильно хихикал. Видать, он уже успел и синего залудить и урвать пару напасов, гад. Затащив в гримёрку, Степан ласково зашептал на ухо Жмуру:
   - Если ты, сучара паскудная, хоть разок, хоть где-то лажанёшь, я тебе обещаю, мамой клянусь, я тебе глаза вырву и покажу, какие они!
   - Базара нет, братишка! - Жмур пытался слюняво обнять Степана, но тот совсем легонько, без силы ударил Жмура головой в переносицу. Однако удар, видимо, всё-таки получился ощутимый. Жмур взвыл и схватился за лицо, и видно было, что он не притворяется. Да ладно, так ему и надо, хоть протрезвеет немного!
   Степан пошёл взглянуть на "Люков". Народу в клубе стало ещё больше, всё пространство перед сценой было заполнено движущейся массой, состоящей из хаотичного нагромождения и переплетения разгорячённых человеческих тел. Толпа бесновалась и прыгала, стараясь попасть в заданный музыкой неумолимый ритм. "Люки" зажигали по полной, в прямом смысле качали публику, ни на миг не давая ей расслабиться. Это был истинный, лобовой панк-рок, музыка, фонтанирующая агрессивной, целеустремлённой энергией. Вокалист, голый по пояс, в кожаных штанах и в кедах, исступлённо орал в микрофон, тыча пальцем то в себя, то в толпу. Он ни секунды не стоял спокойно, весь дёргался, изгибался дугой, тряс ирокезом. Глаза вылезали из орбит, вены на лбу вздулись, обнажённый торс блестел от пота. Чёрт, да он действительно верил в то, о чём он поёт, можете не сомневаться. Он казался предельно откровенным, вот только разобрать слова не представлялось возможным. Но это и не к чему, достаточно было просто смотреть, как он кривляется на сцене, находиться рядом и впитывать исходящий со сцены поток неудержимой энергии, соединяющейся с энергией зала и достигающей своего апогея. Короче, от "Люков" натурально сносило башку.
   Впрочем, Степан больше смотрел с профессиональной точки зрения, как музыкант, а не как просто слушатель. И он понял одно - докопаться не к чему, "Люки" играют профессионально, слаженно и лихо. Звук сам по себе оставлял желать лучшего, но "Люкам" это было и не нужно. В этом был плюс панк-рока - там никто не вслушивался в то, как ты играешь, главное, чтобы убирало наглухо, чтобы была атмосфера, желание прыгать, кричать, безбашенствовать. Степан видел, как у басиста выдернулся шнур, случайно зацепленный ногой. Тот даже не сразу это заметил, а когда заметил, спокойно подошёл и воткнул шнур на место. И при этом никакой паузы, никакой заминки в композиции вроде и не случилось, никто ничего не почувствовал.
   Противоречивые чувства испытывал Степан Зеркальный. В какой-то момент его захлестнула волна паники - на фоне "Люков" "Группа Лиц" показалась ему самому полнейшей лажей. Как они будут играть после них? Публике нужно не это, ей нужна колбаса, отрыв, а как отрываться под музыку "Группы Лиц"? А ведь скоро им выходить, "Люки" уже явно заканчивали. Твою мать! Степан решительно отогнал подобные мысли. На хрен! Мы ещё не так заколбасим! Мы им покажем, на что способны джефские пацаны! Чтобы окончательно укрепить в себе правильное, позитивное настроение, Степан втихаря отпил почти добрую треть своей заныканной бутылки. Поганый портвейн как нельзя лучше способствовал поднятию жизненного тонуса, он окончательно смыл последние остатки сомнений. Хотя бы на время.
   - Всё, мы уходим! - охрипшим голосом возвестил взмыленный вокалист "Люков". - Щас после нас будет ещё одна группа выступать. Ещё хотите? Чиво? А! Ну всё, ща ещё последнюю и домой, спать!
   Нарисовался растрёпанный, обеспокоенный Дрюча.
   - У нас маленькая проблема.
   - Чего ещё?
   - Жмур исчез.
   Степан сделал глубокий вдох. Ну что тут скажешь?
   - Сука, я же просил! И чего теперь?
   - Да вроде он всё время был рядом, - оправдывался Дрюча. - Никто не заметил, куда он подевался. Ну, Тёпа, ты ж сам понимаешь! Как тут...!
   Степан молча полез за своей бутылкой.
  
   Оказавшись на сцене, Степан Зеркальный вспотел ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж больше - одежда буквально прилипла к телу. Удушливый запах пота заглушал все остальные запахи, царил над смешанным духом конопли, перегара и табака. Пот затекал в глаза, и всё вокруг виделось Степану расплывчато, смазано. Вдобавок этот яркий, направленный прямо в лицо свет! Перетереть насчёт этого с тем, кто отвечает за освещение? Да ладно, хрен-то с ним! Пусть будет.
   Покачиваясь на внезапно ставших ватными ногах, Степан пытался включиться в процесс настройки звука и не смотреть туда, в лицо толпы. Толпы пока что и не было, все как-то рассеялись, разбрелись по клубу. Антракт, негодяи. Но они ждали, они хотели продолжения, временно расслабившись, они при этом жадно вслушивались в звуки настройки, невольно поглядывая на вышедших на сцену.
   Звук собственной гитары как-то сразу не устраивал Степана, чужой какой-то, противоестественный звук. На точке вся аппаратура была подогнана под определённый стандарт, которого придерживались все, кто там репетировал. Поэтому существовал свой характерный звук, по мнению Степана являющийся визитной карточкой "Группы Лиц". Здесь же звук был совершенно иной, и в него ещё надо было врубиться, понять, как надо играть. Впрочем, почувствовав инструмент, привычным образом, по-своему настроив гитару, Степан сразу обрёл уверенность. Нормально! Можно играть.
   Слава Богу, Жмурила всё-таки нашёлся. В последний момент его обнаружили в маленьком тёмном закутке где-то в складках импровизированных кулис за сценой. Как истинный барабанщик, он, надо сказать, находился в непосредственной близости от рабочего места. Некая юная особа самозабвенно отсасывала у Жмура, не отвлекаясь на внешние раздражители, а он сам блаженно ухмылялся и махнул рукой - мол, иду, пацаны, иду, щас начинаем! А потом, когда уже пора было действительно начинать, выскочил на сцену, заправляя штаны, и прыгнул за барабаны. Палки в его руках ожили, взвились и обрушились раскатистой дробью, сумбурным всплеском готовых прорваться ритмов. Это следовало расценивать как сигнал к началу выступления, равный по своей значимости выстрелу авроровской пушки.
   Но Степан не спешил начинать. Не так вот сразу. Это был заранее продуманный ход, пацаны были в курсе, Дрюча понимающе кивнул Степану и Воланд тоже. "Группа Лиц" продолжала как ни в чём не бывало настраиваться, подгонять непослушный звук, подкручивать ручки своих инструментов. Стоя спиной к залу, Степан Зеркальный сквозь окутавший лишь его одного ватный туман оглядел своих музыкантов. Дрюча с гитарой, блестящий от пота, взлохмаченный, но полный уверенности. Пепс прячется за клавишами, что-то там ковыряет, дым от его сигареты вьётся словно клавишник-привидение. Жмур выглядит абсолютно трезвым, как будто и не пил вовсе. Нетерпеливо постукивает, он уже рвётся вперёд, играть, лупить, не важно. Нормально! Воланд. Он сумрачно терзает струны своей басухи, вроде как подстраивает. И постепенно в этом хаосе разрозненных звуков вырисовывается более чёткий звуковой ряд. Поначалу неровный, словно неуверенный бас, проваливаясь в гулкие пустоты, выползает, выползает на свою линию, берёт, всё ещё прихрамывая, свой аккорд. Внезапно поймав тему, Жмур радостно кивает самому себе и деловито выходит на нужный ритм. Своевременные выхлопы тарелок заполняют пустоты баса. Ритм-секция и бас подгоняют, толкают друг друга, это начинает походить на состязание. И тут вступает Дрюча. Дрюча, гитарный бог, непререкаемый, всегда берущий своё и всегда в самый нужный момент. Он просто чувствует, когда пора и ему вписаться в общую картину, вписаться и повести всех за собой. Он может выжидать до последнего, пока все уже не начнут выразительно смотреть на него - мол, в чём, собственно, дело? А он спокоен, так и надо, он ждёт. А потом просто берёт своё. Но сейчас Дрюча почему-то не так уверен. Он вкрадчиво нащупывает нужный ему аккорд, ищет что-то в недрах собственного звучания. Степан ловит его взгляд, но Дрюча лишь отрицательно покачивает головой и закрывает глаза. Что такое? Ладно, разберёмся.
   На заднем плане как-то незаметно, сами собой вплетаются прозрачные клавиши Пепса. Пепс, он никуда не встревает, никому не мешает, он лишь придаёт оттенок, добавляет музыке своеобразный колорит. Он вообще всегда такой - отстранённый, самоуглублённый. Именно такой клавишник и нужен был Степану, так всё и задумывалось.
   Музыка постепенно нарастает, закручивается, несёт вперёд, вдаль, в неизвестность. Долгое вступление - вот та коронная фишка, на которую ставил Степан. Пусть разгорячённая "Люками" публика вздохнёт свободно, чуть поостынет, успокоится, и тогда они, "Группа Лиц", плавно увлекут слушателя за собой, возможно, как-то заинтригуют его. Туман вокруг Степана рассеивается, но головокружение, наоборот, усиливается. И это странное чувство, словно тело растворяется, становится невесомым. Словно под набрякшей от пота одеждой ничего нет - лишь пустота, заполняющаяся бесчувственным ветром. Музыка звучит непосредственно внутри головы, вытесняя оттуда всё остальное - обрывки мыслей, тексты песен, ощущение реальности, в конце концов. И вновь - откуда-то из глубины, прозрачные, как клавиши Пепса, Степана коснулись липкие пальцы паники.
   Но этот приступ быстро прошёл. Степан разворачивается к залу и оказывается лицом к лицу с глядящей на него толпой. Множество глаз, пустых, прищуренных, пьяных, обкуренных, трезвых. Глаз, устремлённых на него, похожих на прицелы снайперской винтовки. Обращённые к нему, жадные лики толпы, плавающие в зыбкой мгле смазанные пятна. Степан встряхивает головой, откидывая назад волосы, и касается струн своей гитары. И не слышит её. Несколько мгновений он балансирует на краю внезапно образовавшегося вакуума, а потом вдруг понимает, что на самом деле гитару его вполне хорошо слышно. Просто на миг он перестал воспринимать музыку, был только непрерывный, хаотичный шум. А потом взгляд Степана концентрируется на чём-то, находящемся прямо у него перед лицом. Микрофон! И тут до него доходит, что он уже поёт.
   Расцветали на опушке
   Мезозойские горькушки
   Те же звёзды собирали урожай
   Чёрным небом был полон май
   Над гнездом кукушки...
   "Летящие над гнездом" - да, этой темой и нужно открывать концерт. Медленно завлекать, раскачивать публику, запудрить ей мозги. Но всё-таки, почему такой странный звук? Степан совершенно не воспринимает собственного голоса. Он оглядывается на Дрючу. Но вроде бы тот спокоен. Нормально! Во всяком случае, гитара не забивает, и они с Дрючей успешно попадают друг в друга.
   Отыграв "Летящих", Степан чуть отступает назад. Публика негромко кричит, кто-то аплодирует, но вяло - видно, что они ещё все в непонятках. Степан оглядывает своих. Все кивают, мол, нормально, но и в их глазах ему видится знак вопроса. Ладно, поехали! "Бездну"!
   "Бездна" - быстрая тема, в каком-то смысле забойная. Что ж, хотели колбасы? Пожалуйста, получайте!
   БЕЗДНА
   Расти во мне
   Моя БЕЗДНА
   Прости меня
   Моя БЕЗДНА
   БЕЗДНА
   БЕЗДНА
   БЕЗДНА!!!...
   Публика заметно приободрилась. Перед самой сценой запрыгали панки. Ага, это джефские ребята, группа поддержки, ха-ха! Вон и Зяба, зажигает круче всех! Пошла колбаса! Открытые рты, выпученные глаза, трясущиеся хайры, ирокезы, машущие руки. Безумный отрыв, вопли "ХОЙ!", прыжки и толкучка. Кто-то залез на сцену и слэманул. Ништяк, пацаны!
   За "Бездной" сразу зарубили "У меня болит!", очередной бодряк. В припеве Степан реально срывался на крик, а в проигрышах усиленно тряс хайрами. А когда отыграли "У меня болит!", Степан понял, что что-то не так. Вроде бы всё нормально - и звук, в принципе, неплохой, могло быть и хуже, и толпа, без оголтелого фанатизма, но всё же колбасится, но всё равно что-то явно не так. При чём невозможно определить, что именно. Какой-то диссонанс. В музыке, в настроении, во всём. И это чувствует не он один, пацаны тоже это ощущают. Нет гармонии. Степан вдруг осознал, что он не может войти в свой музыкальный транс, как он обычно делал. Не может ухватить тему. Он почувствовал, как он напряжён, дрожь в руках и в коленях, и всё такое. И это не просто мандраж, это что-то похуже. Нужно расслабиться, уйти в музыку, в голос, в текст, сконцентрироваться на этом, не париться. Так нет же! Какой-то напряг, неестественность, блин. В натуре, всё не так. Всё не так как надо!
   Следующей темой пошла "Хочу тебя, сука!", песня совсем ранняя, посвящающаяся кое-кому, и позднее доведённая до ума и до блеска отрепетированная. Потенциальный хит. Размеренная, расколбасная, качающая. Заставляющая подпевать, даже когда не знаешь слов. Тяжеловатый, умопомрачительный блюз. И опять было что-то не так. Теперь уже Степану стало казаться, что проблема именно в нём самом. По большому счёту, так оно и было. Казалось, он, Степан Зеркальный, является эпицентром этого напряга, этого режущего душу диссонанса. Чёрт, но что он сделал не так?! Или перепил, что вряд ли, или недопил, или не нужно было курить, или всё вместе. Может, нужно было быть вообще абсолютно трезвым? На репетициях, на всяких квартирниках Степан, да и остальные почти всегда что-нибудь употребляли. Это было в порядке вещей, да и вообще - играть абсолютно трезвым было просто неинтересно, во всяком случае в группе. Да нет, скорее всего дело не в этом. Они играют вполне нормально, это слышно, никто не лажает, даже Жмур. Так что же тогда?
   Вновь вернулось это странное головокружение, лица куда-то поплыли в тумане, яркий свет слепил глаза. Концентрируя взгляд на микрофоне, Степан пытался справиться с этим приступом, взять себя в руки, но ничего не получалось. Зыбкий туман ещё больше застилал зрение, а микрофон казался назойливым, лезущим в лицо членом, от которого так и хотелось отодвинуться. Вернулась паника, всё больше и больше напоминающая беспричинный, животный страх. Вдруг возникла совершенно безумная мысль - кто-то невидимый в тёмных углах зала целится в него, в Степана, целится и вот-вот спустит курок. Степан уже несколько раз лажанул, хотя вроде никто этого и не заметил, но сам факт! Это уже плохой признак! Нужно что-то делать!
   Доиграли "Суку". Шум и завывания зала показались Степану предупреждением - слышь, братишка, ты давай, это, прекращай! Он чувствовал, что теряет взаимосвязь, взаимопонимание с публикой, так необходимые музыканту. Публика виделась ему жадной, голодной, равнодушной толпой - многоликое, тупо потребляющее существо. Он повернулся к Дрюче:
   - Ну, чего скажешь? По-моему хуйня какая-то получается.
   - Не знаю, - Дрюча пожал плечами. - Звук нормальный, мне нравится. Попробуй чуть-чуть четвёртую и пятую подтяни. А так-то вроде... Чо там...
   Степан снова повернулся к толпе. Нет, дело не в гитаре и не в звуке вообще. Дело в голове. В отсутствии необходимого настроя. Перед мысленным взором Степана возникла вспыхивающая неоновая табличка: ЛАЖОВЫЙ КОНЦЕРТ. Он старался отогнать её, как назойливое насекомое, но проклятая надпись так и стояла у него перед глазами. Нет, сдаваться нельзя! Нужно играть, лабать до последнего. Только так и никак иначе! Поехали!
   Зарубили "Перегар". Хорошая, боевая песня. В духе марша.
   Болеют души, потеют сердца
   Никто из нас не помнит своего лица
   Никто из нас не замечает потери бойца
   Ты говорила, что ты зовёшь это сном
   И что когда мы проснёмся, мы сразу умрём
   Ты говорила, что так наступает начало конца
   Настало время вернуться назад
   В наш маленький рай под названием ад
   Дыши на меня перегаром, бэби
   Мне так от этого в кайф!
   И это было абсолютно не то. Полная лажа. Теперь Степан понял это окончательно. Чувствуя, что теряет рассудок, последние, жалкие остатки здравомыслия, он сорвал гитару прямо на середине куплета и швырнул её на пол. Но музыка всё ещё продолжалась, чисто по инерции. Никто ничего не понял. В чём дело? Ха, надо же, они ещё что-то пытаются играть! Степан достал из-за пазухи свою бутылку, вытащил пробку с незаконченной песней и жадно приложился к горлышку. Потом схватил микрофон, вытащил его из стойки и, понимая, что уже не может остановиться, что уже поздно отступать, заорал:
   - Слышите, это всё поебень какая-то! Вы что, ничего не понимаете, ничего вокруг себя не видите?! Убогий фарс! Вы, мясо ходячее, где ваша индивидуальность?! А я вам объясню, где она! В жопе она! Просрали вы её с самого начала! Совку её продали, всё продали, продали, пропили, проторчали! Совок вас всех сожрал, слышите! Вы, тупое быдло, не лучше, чем они все, там, на улицах, за стенами! Музыка вам нужна?! Да нахрена она вам?! Ничего вам не нужно! Ааааааа!!! Вас всех щас мусора повяжут, всех заметут, гопники вас отпиздят!!! УУУАААааааааа!!! Всех, на!!! Ууээааа!!! Свободы нет, не было и не будет, личности нет, ничего нет!!! Ясно вам?!!!
   Музыка как-то постепенно поперхнулась, задохнулась и стихла. В клубе "BedLam" повисла полная, зловещая тишина. Такого в "Бэде" ещё не видали, хотя тут бывало всякое. Лица застыли, окаменели. Руки опустились. Степан Зеркальный нависал над обалдевшей толпой подобно хищной химере, возвышался гигантским ядовитым грибом. А потом, растягивая, смакуя эту паузу, запрокинул бутылку, сделал большой глоток и швырнул её со всей силы в тёмный, давящий потолок. Бутылка взорвалась с гулким, чарующим звуком, осколки и янтарные капли портвейна оросили публику и тех, кто находился на сцене.
   Казалось, время замерло. Действительность рассыпалась на осколки медленно и беззвучно. Словно в замедленном кадре Степан увидел летящую из зала бутылку, направленную непосредственно в него. Предназначающуюся ему. Его утешительный приз, нацеленный в голову. Вот он, этот снайперский выстрел толпы! Инстинктивно он уворачивается, и бутылка, пролетев мимо, разбивается о стену где-то над головой Жмура. Степан медленно оседает, опускается на пол. Он сидит и смотрит вокруг непонимающими глазами. Шум нарастает какими-то рывками, отдельными кусками, словно кто-то резко крутит ручку громкости. Непонятный гул, он постепенно врывается в сознание Степана, но всё равно остаётся где-то там, отдельно от него. Что-то происходит вокруг, картинка оживает. Кто-то лезет на сцену, какие-то люди, другие сталкивают их, в зале тоже завязывается потасовка. Степан начинает различать конкретные звуки, однако не может сообразить, что могло вызвать такой резонанс. Ведь явно не он, правда? При чём тут Степан Зеркальный? Блин, да что же они так орут?!
   Сидя в центре событий, в заколдованном круге, ярко освещённый, Степан словно отключается от происходящего, перестаёт понимать, что к чему. Вокруг просто движущаяся картинка, сопровождаемая звуком, невнятными голосами. В какой-то момент он видит, как на сцене появляется Родионыч.
   - Ребята, вы что, охуели?! - Родионыч открывает и закрывает рот, его руки выдёргивают откуда-то провода, а лицо бледное, злое. - Вы что творите, мать вашу?!
   Жмур с палками в руке хватает Родионыча, что-то кричит ему, Дрюча и Воланд тоже пытаются что-то ему втолковать. В зале Зяба бьёт какого-то панка, какая-то девочка кричит так громко и пронзительно, что аж уши закладывает. Степан видит свою гитару - вот она, лежит рядом, одна струна порвалась и колышется тонким завитком. Вокруг столько всего твориться, но Степану всё равно. Он в своём магическом круге, его окружает невидимая стена, а что там, за пределами этой стены, это всё не имеет к нему никакого отношения. Это не настоящее, просто картинка.
   Путаясь в проводах, Степан тянется к своей гитаре. В ладонь впивается осколок, Степан выдёргивает его, течёт кровь, но боли нет. Он ничего не чувствует. Взяв гитару, он понимает, что она отключена. Суки, они вырубили звук! Они отключили электричество на сцене! Гады! Но ничего, ему не нужно электричество, ему не нужен микрофон, ведь главное - у него есть гитара! Гитара и голос. Что ещё нужно? И он берёт гитару в руки, пачкая кровью гриф. Ударяет по струнам. Она звучит! Его гитара отлично звучит, хоть и без электричества! Можно играть!
   И среди этой суматохи, среди воплей и ругани Степан Зеркальный начинает петь.

Помнишь, как любовь мы делили дольками

   Помнишь, как дороги стирали с карт
   Любовались из окон помойками, о е!
   Полыхали они словно закат...
   Старая песня, написанная года три-четыре назад. Не из репертуара "Группы Лиц". Она никогда не исполнялась в электричестве, только под гитару, в узком кругу. И вдруг сейчас эта песня хлынула, прорвалась, зазвучала под сводами "Бэда". И как она звучит! Это же второе рождение! Вот это да!
   Степан не видит ничего вокруг себя, он видит лишь яркий свет, льющийся на него со всех сторон, свои руки - одна сжимает медиатор, вторая, окровавленная, скользит по грифу, и струны - пять оставшихся линий, хранящих в себе зашифрованную мелодию. Он поёт. Вот оно! Вот как должно быть! Да, он поймал тему, ему это удалось, и неважно какой ценой! Песня бежит, уносит его вперёд, вверх, он придерживает её, не даёт ей сорваться, чуть отпускает и снова возвращает назад. Он играет с ней, импровизирует на ходу, и, о да, песня эта льётся, она живёт сама по себе, она течёт, подобно стремительному горному ручью меж скал. И когда она вдруг кончается, текст обрывается, и струны звенят одиноко, выбивая заключительные аккорды, Степан понимает, что в "Бэде" вновь наступила тишина.
   Не давая никому опомниться, ни себе, ни музыке, ни находящимся где-то за пределами круга людям, он начинает новую песню. Он полностью погружается в гипноз мелодии, уходит в ритм, и слова вырываются сами собой - хлёсткие, бьющие прямо в цель. Он выплёвывает их в лицо толпы, и они летят, стучатся в её загрубевшее сердце. Эти слова, они будят в душах что-то первобытное, незамутнённое, настоящее. Простые слова, простые тексты - о любви, о смерти, о страхе, о боли, и вновь о любви. О жизни, странной, кипящей, бурлящей, юной. Предельная откровенность, обнажённая чувственность сквозит в этих словах, обращённых ко всему человечеству. И не нужно никакое электричество, никакой расколбас, когда правда сама рвётся наружу, когда и радость и боль, сплетённые в единый словесный поток, прорывают все плотины человеческих иллюзий и стереотипов.
   Степану кажется, что он поднимается вверх, с каждой новой песней всё выше и выше. Словно незримая лестница, состоящая из слов и аккордов, спиралью закручивается и ведёт его. Куда? Да нет, это неважно! Вверх, в небо, в нирвану, какая разница. Главное - движение, полёт, стремление. Старые и новые, давно забытые и недавно написанные песни сменяют одна другую, наползают, толпятся на подходе, ждут своей очереди. И каждая - новый виток, новый круг этой призрачной лестницы. А где-то в низу - лица, множество удивлённых, жадно ловящих каждое слово лиц. Лиц, обращённых вверх. Степан видит, что все сидят на полу. Сидят, курят, тесно прижавшись друг к другу. Только эти внимательные, бледные лица и огоньки сигарет. Никто не колбасится, не орёт, все сидят и слушают, слушают его, Степана Зеркального. Он замечает того, лысого, в тату, кажется Рэт или Рэд его звали, что стоял при входе. Прислонившись к стене, чуть в стороне от других, он тоже стоит и слушает. Среди прочих лиц появляются Дрюча, Жмур, Воланд. Они тоже спустились со сцены, чтобы послушать вместе с другими своего лидера, своего вокалиста, только что закатившего скандал, устроившего конкретный беспредел. Но ведь оно того стоит, не правда ли? Несмотря ни на что, концерт всё-таки продолжается. Это уже не "Группа Лиц", конечно, но Степан Зеркальный поёт и от их имени, он поёт за всех них, за всю Джефку. Как капитан, до последнего момента не покидающий идущий ко дну корабль. И даже если этот корабль действительно утонет, что вполне возможно, то всё равно останутся эти вот песни, они попадут в Вечность, можете не сомневаться.
   Всё-таки изначально ведь люди приходят сюда, в "Бэд", чтобы слушать музыку. Да, конечно, тусоваться, общаться, выпивать, употреблять драгсы, просто-напросто находить здесь себе подобных, таких же долбанутых как и ты, да, но в первую очередь - музыка. Именно она призвана собирать вокруг себя этих людей, быть их общим интересом. Особенно на фоне духовной нищеты народа, в этой стране, где так не хватает свободы души, широты мировоззрения, где молодые, дерзкие и талантливые задыхаются в духовном вакууме. Всё это способна дать им музыка. Живая, настоящая, честная музыка, не имеющая ничего общего с шоу-бизнесом и коммерцией. Музыка, принадлежащая к искусству, какой бы дикой и неудобоваримой она не показалась на первый взгляд.
   Слушая песни Зеркального, люди открывали для себя, вернее, открывали в себе что-то новое, до поры таившееся в глубине их заскорузлых, не до конца проснувшихся душ. Какая-то особая энергетика была в этих песнях, в самом сочетании звонкого, глубокого, слегка истеричного голоса и бреньчания неподключенной гитары. Сидя у самого края сцены, поджав под себя ноги, Степан Зеркальный лупил медиатором по струнам и пел, вещал свои откровения в притихший полумрак прокуренного зала. Периодически взмахом головы отбрасывая назад спадающие на глаза волосы, он походил на этакого своеобразного урбанистического шамана, заговаривающего публику. Он вошёл в транс, это было видно, и он вводил в транс этих людей, пришедших сюда культурно отдохнуть в пятницу вечером. Он буквально загипнотизировал их, одну за другой, практически нон-стопом исполняя для них свои песни, ни на что не похожие, яркие, режущие душу песни. Пока он пел, время в "Бэде" остановилось, окружающий мир перестал существовать, были лишь этот голос и эта гитара, капающая с ладони кровь и слипшиеся патлами волосы в круге света.
   Он спел много песен, старых и новых, из репертуара "Группы Лиц" и из сольной программы. Он спел "Фонари" и "Чёрный день", "Без веры в свободу" и "Самосожжение", "Молчаливые тени" и "Задницу", и ещё много-много другого. И когда он уже подумал, что спел всё, что можно или, скорее, всё, что нужно было спеть, он вдруг заметил возле своих ног на полу какую-то скрученную бумажку. Подняв и развернув её, он увидел, что там написан текст, текст какой-то песни. Причём, его песни. Это была импровизированная пробка от бутылки портвейна, вот что это было. А песня, да-да, это была его последняя, недописанная до конца песня. Впрочем, почему недописанная? Может быть её и не нужно дописывать, может она уже вполне готова? А почему бы и нет? Он разгладил смятый листок, положил его перед собой и ударил по струнам. Ага! Вот! Нормально!
   - Это песня совсем новая, ещё ни разу не исполнялась. Поэтому, если что-то не получится, уж звиняйте. Называется... м-м-м... "Город".
   И Степан Зеркальный запел:
   Копейка на чёрном бархате тьмы
   Пополам рассечённая шпилем
   Мы, крещёные мёртвым штилем
   В яму города пойманы мы
  
   Лунным пьяные молоком
   Воспетые криком вороны
   Запакованы в струны и в стоны
   И по чёрному льду босиком
  
   Серебристая лупит капель
   По подставленным ей ладоням
   И никто не кричит "по коням!"
   Лишь натянута параллель
  
   Водопады, мерцающие огнём
   Этот город - бездонная чаша
   И любая мелодия наша
   Как ни дёргайся, будет о нём...
  
  
   Здесь текст кончался, но продолжения и не требовалось. Это была полностью готовая, вполне самодостаточная песня. Только что родившаяся песня. Она получилась мелодичной, немного лирической, бередящей душу. В глазах подвыпивших девчонок в зале поблёскивало что-то отдалённо напоминающее слёзы.
   После того как стих последний аккорд, наступила пауза тишины, "Бэд" замер, околдованный, растерянный. И вновь в этой тишине стал нарастать непонятный гул, постепенно усиливающийся, становящийся всё громче, отчётливей. И, подобно раскрывающемуся цветку, тишина взорвалась криками и аплодисментами. "Круто!", "Ништяк!", "Офигенно!", "Молодец, чувак!" - так кричали они, те кто услышал в эту пятницу выступление Степана Зеркального. Но никто не кричал "Ещё! Ещё!", никто не требовал продолжения, ибо всем было ясно - концерт окончен. И они поворачивались и медленно расходились, обалдевшие, так и не пришедшие в себя. Им хватило, им больше ничего не было нужно. Они получили заряд. Глядя в их спины, Степан Зеркальный медленно, словно во сне, зачехлил гитару и стал лизать рану на ладони.
  
   Темнота улицы была уютной, успокаивающей, мелкая морось приятно холодила лицо. Вроде бы никто не заметил, как он выскользнул - чёрная тень в капюшоне и с гитарой за спиной. Он сказал, что пошёл в туалет, а сам незаметно направился к выходу. А какого хрена, он не собирался ни с кем разговаривать! Мало того, что выискалось немало желающих угостить его выпивкой, пожать мужественную руку и сообщить ему, что, мол, да, это было так круто, так ещё и Родионыч возжелал побеседовать с ним индивидуально. Интересно, о чём? Впрочем, Степан не имел никакого желания узнавать об этом. Пошли они все! Ну, пацаны как-нибудь сами разберутся, что к чему. Соберут свою тусу и поедут домой, на Джефку. А он попросту сбежал, он не мог поступить иначе. Ему нужно было остаться одному, развеяться.
   Как только он свернул за угол, он сбавил шаг. Клуб "BedLam" остался позади, а здесь были ночные, пустые и тёмные улицы. Впрочем, не совсем пустые. Мусорской УАЗик Степан заметил сразу, ещё издалека. Выключив фары, мусора пристроились за полуразвалившимся грузовиком, спрятались и поджидали, когда "проклятые хулиганы" потянутся из "Бэда" к метро. Суки! Степан нырнул в первую же подворотню. Он знал, что практически все дворы в этом районе проходные. Так и есть! Вскоре он вышел на другую улицу, пересёк её и опять исчез в подворотне. Лучше всего пробираться тёмными дворами, ведь мусора, так же как и гопники, предпочитали подстерегать свою жертву на более или менее освещённых улицах, там, где обычно народ шёл из клуба домой. Поэтому Степан выбирал окольные тропы.
   Он не знал, куда он в итоге вышел, но ему было всё равно. Ему просто хотелось идти и идти, куда глаза глядят, сквозь темноту и дождь. Так он и шёл. А потом увидел трамвай. По идее, трамваи уже не должны были ходить, видимо это был один из последних. Степан догнал трамвай на остановке и успел вскочить в него в последний момент, даже не пытаясь разглядеть номер. Двери захлопнулись. Кроме Степана в вагоне было всего два пассажира - пожилая семейная пара с интеллигентными лицами и одним зонтиком на двоих. Был ещё сонный кондуктор в оранжевой жилетке и с сумкой на ремне, из которой стыдливо торчали билеты. Степан высыпал ему в ладонь мелочь, тот внимательно пересчитал и оторвал несколько билетов. Степан взял их, скомкал и спрятал в карман. Спрашивать, куда едет трамвай, он не стал. Какая, нафиг, разница?
   Мимо поплыли огни ночного города, погружающиеся во мрак дома, сырые, пустынные улицы, тени одиноких пешеходов. Трамвай вздрагивал на рельсах, несколько раз останавливался, открывал двери, но никто не входил. Пожилая пара вышла, и Степан остался один, не считая кондуктора. Он подышал на стекло, чтобы появилось запотевшее пятно, и уже хотел было вывести пальцем стилизованный логотип "Группы Лиц", но передумал. Что за группа такая? Нет такой группы. Есть Степан Зеркальный.
   В душе у него была какая-то странная опустошённость. Словно он выдохся, сдулся как шарик. Знакомое чувство, он уже не раз испытывал нечто подобное, например, после написания очередной песни. Но впервые это чувство было таким сильным, всеобъемлющим. И всё же в этой пустоте уже начало зарождаться что-то новое, что-то такое, чего ещё не было. Степану было одновременно грустно и хорошо. Он не мог бы выразить в словах, то, что он чувствует, он и сам с удивлением прислушивался к своим ощущениям. Да, это было что-то новое. Что-то сильное, необъяснимое. Может быть он сможет выразить это в песнях. В своих новых песнях. Кто знает?
   Поддавшись внезапному порыву, он выскочил на очередной остановке. Поблизости светились витрины круглосуточного магазина - 24 Ч. Степан зашёл туда и купил бутылку пива, может и не очень свежего, но зато холодного. Он любил именно холодное пиво, даже зимой. И он побрёл по улицам, глядя на фонари, вдыхая тусклое ночное небо и запивая его пивом. Так он и вышел к какой-то площади. На другой стороне этой площади высился театр - большое, красиво подсвеченное здание с массивными колоннами и изящным фронтоном. Степан уже был здесь, когда-то давно. К тому же все знали, как выглядит главный городской театр, его часто показывали по телевизору или фотографировали для юбилейных календарей. Это был именно он, этот театр, и площадь вроде бы тоже называлась Театральная. Хотя, Степан не был уверен в этом наверняка.
   Сквозь моросящий дождик все огни казались смазанными, приглушёнными. Словно бледно-жёлтые световые пятна, от которых во все стороны тянулись мерцающие лучи. Мокрый асфальт отражал эти огни, впитывал их в себя, и от того тоже светился мягким матовым свечением. Шлёпая по лужам, Степан Зеркальный дошёл до маленького скверика и залез с ногами на скамейку. Рядом темнел чей-то массивный силуэт - памятник какому-то известному то ли композитору, то ли ещё хрен знает кому. Короче, крутому деятелю культуры. Каменный деятель сидел, согнувшись над какими-то листами, опёршись головой на согнутую руку и, похоже, дремал. А, может, просто глубоко задумался, с головой, как говорится, ушёл в творческий процесс. Во всяком случае, когда ему на голову уселась ворона, он никак на это не отреагировал, так он был увлечён своим делом.
   Степан вдруг почувствовал навалившуюся на него усталость, странную тяжесть в конечностях и вообще во всём теле. Как будто он сам, глядя на памятник, начал потихоньку каменеть. Он встряхнул головой, разгладил пальцами спутавшиеся волосы и звучно, в голос зевнул. Подошёл к памятнику, посмотрел на него снизу вверх и поднял бутылку.
   - Твоё здоровье, мужик!
   Ворона с протяжным криком слетела с головы мужика и исчезла где-то во тьме промозглых, ночных переулков.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ситуация с моим соседом.

  
  
   Теперь уже невозможно сказать наверняка, произошла ли эта история на самом деле, или это я сам её выдумал, а потом сам же во всё это поверил. Давно это было. С тех пор я сменил не один адрес и не одну фамилию, жизнь жонглировала мною и так, и этак, поэтому за подлинность событий не отвечаю. Многое уже просто стёрлось из памяти. Ну да ладно. В общем, было всё примерно так.
   Зашёл я как-то раз в гости к своему соседу. Без всякого повода, просто шёл мимо, смотрю - у него дверь приоткрыта, а изнутри, как положено, полоска света пробивается. Ну, я вошёл, дверь прикрыл и постучался. Я же тогда культурный шибко был. А сосед мой, надо сказать, весьма человек был примечательный, высоких моральных качеств был, во как. К сожалению, не помню я, как его звали, да и не важно это. Жены у него в ту пору не было, а была сестра, но они жили в разных комнатах, она в своей, он в своей. Иногда он ещё на кухне жил, а бывало, что и в санузле. Вот. Короче, я постучал - тишина. Тогда кричу ему в комнату - здрасьте, типа, это я пришёл. А он там. Кричит мне:
   - Заходи! Руки помыл?
   - Да, - говорю (враньё галимое). - Как же не помыть, помыл.
   - А ты чё такой цельнотянутый? За сiлью пришёл?
   - Ну да, - говорю. - За ней. То есть нет, вообще-то, не за ней. Я так просто, шёл, смотрю - дверь открыта. Дай, думаю, зайду.
   - Это ты правильно. Только не ори так. Одеяло спит.
   А я вижу, он делом занят. Ноги за телевизором переплелись, задница по креслу разлилась, а туловище объяло рабочий стол его. И надо всем этим голова вращается - туды-сюды, туды-сюды. А руки работают. У него на столе цельная химлаборатория - склянки, пробирки, колбочки, фурики всякие. Короче, я не знаю, может, лаборатория совсем и не так должна выглядеть, я их никогда и не видел, но иначе и не назовёшь. И вот руки его там чего-то выпаривают, выжаривают, спаривают, сливают, цедят. И запах такой - у-у-у. Одним словом, химичит сосед мой.
   - Опять Пургенозепам? - спрашиваю.
   - Угу. Типа того.
   Было у него такое классное изобретение - Пургенозепам. Иначе как с большой буквы и не скажешь. Новое слово в фармакологии. Вообще, хочу сказать, отечественная фармакология потеряла в лице моего соседа ценнейшего специалиста. Такой светлый умище пропадал в лабиринтах многоэтажных домов, что вы! Так вот. Пургенозепам производился из шести или семи различных препаратов, смешанных между собой в строгой пропорции. Секрет изготовления мой сосед свято хранил, поэтому подробностей я не знаю. Но, мало того, что для изготовления конечного продукта требовалось произвести ряд определённых химических реакций, так ещё важно было знать необходимое расположение звёзд и фазы луны. И только при соблюдении всех этих важных моментов, получался хороший, качественный Пургенозепам. Препарат этот обладал наиценнейшими целебными свойствами, правда, какими конкретно, я так и не узнал. Но, судя по тому, какую популярность со временем приобрёл Пургенозепам у местного населения, сомневаться в целебности этих свойств не приходилось.
   Ну и вот, он, сосед мой, то есть, сидел и химичил. А я присел на телевизор, потому как в ногах, я слыхал, правды-то и нету.
   - Ну, рассказывай, - он мне говорит. - Как ты докатился в прошлый раз?
   - Слушай, только до пятого. Дальше никак. Пришлось вставать на ноги и идти пешком целых два этажа. А потом ещё и со стенкой подрался.
   - А чего случилось?
   - Так, прикинь, она от меня дверь спрятала. Мою дверь! Это уже, согласись, всякие границы переходит! Не, ну я сначала с ней нормально, по-человечески, а она ни в какую! Ну и, сам знаешь, слово за слово...
   - Это ты зря. Ты бы с ней по стенному, по доброму. Ты тогда человеческим языком-то так плохенько говорил, даже я тебя не понимал. А чего ты хотел от стенки?
   - Да? Знаешь, может ты и прав.
   Он вновь погрузился в свои алхимические исследования, при этом напевая под нос что-то давно забытое, какой-то мотивчик из далёкого, безвозвратно утраченного детства. Я, не отлепляя ягодиц от телевизора, перегнулся через него с намерением покопаться у него в аптечке на предмет чего-нибудь вкусненького.
   - Э-э, погоди-ка, - урезонил меня он. - Ручонки-то извлеки свои оттудова. Я ведь знаю наперёд, что они у тебя немытые.
   Я пристыжено засунул руки в карманы, а когда сообразил, что карманов у меня нет, спрятал их подмышками.
   - Стерильность, -продолжал он. - это первооснова всего. Многие великие цивилизации древности пали именно благодаря пренебрежительному отношению к стерильности. Живя в стремительном ритме современного общества, человек склонен зачастую забывать о таких простых вещах, как помыть руки, например. Я уж не говорю о ногах и прочем. Вода и мыло - вот та платформа, на которой я вчера полчаса, если не больше... или не вчера это было... погоди, о чём я... ну, ты понял, да?
   - Слушай, а у тебя есть какая-нибудь музыка? - я оглядел комнату, пытаясь обнаружить среди множества всякой бытовухи хоть что-нибудь музыкальное. Я ведь помнил, что у него была какая-то магнитола, тупая китайская мыльница.
   - Посмотри под шкафом. Может, она туда забралась и спит.
   - Под шкафом? А где у тебя шкаф?
   Он поднял голову и тоже внимательно оглядел комнату.
   - Ну, под диваном посмотри.
   Я взял швабру и стал смотреть под диваном. Но там оказалась только потрёпанная книжка в мягкой обложке. Больше там ничегошеньки и не было. Вот беда-то! Но я в те годы, знаете ли, был более целеустремлённым, чем теперь, а потому продолжил поиск. Вытянув шею, я перво-наперво заглянул в дальний угол. Там у моего соседа располагался уголок живой природы. Верхние слои пола были сняты и засыпаны почвой, и, представьте себе, там рос целый лес. Маленькие берёзы, осины, ели, примерно в половину человеческого роста. Они росли так густо, что под их раскидистыми кронами всегда царил прохладный полумрак, лишь редкие лучи лампочного света пробивались сквозь плотный лиственный покров. Если прислушаться, то можно было услышать многоголосое пение птиц. Лёгкий ветерок шелестел сочной зелёной листвой. Тут и там лес перемежался узкими просеками, заросшими бузиной и можжевельником, и небольшими полянками, покрытыми ковром одуванчиков. Всюду журчали ручейки, в итоге впадающие в маленькое лесное озеро, вдоль берега густо поросшее камышом и осокой. Вблизи устья одного из таких ручейков два рыболова в надувной резиновой лодке удили рыбу. Судя по их понурым позам и по тому, как неподвижны были их удилища, клёв был не очень-то бодрый. Поплавки уныло покачивались на воде, не подавая никаких признаков жизни.
   Я так увлёкся разглядыванием живой природы, что совсем позабыл, что искал пресловутую магнитолу. Впрочем, здесь её явно не было. Здесь, в этом лесу, мой сосед выращивал грибы, но то ли было ещё рано, то ли я просто не знал грибных мест, потому как грибов я тоже не обнаружил. Отчаявшись что-либо найти, я втянул свою шею обратно и подобрал книжку, извлечённую из-под шкафа, то есть из-под дивана. Это были "Откровения писек" Адама Членинга.
   - Интересная? - спросил я соседа.
   - А ты возьми, почитай. Знаешь, это куда интереснее, чем слушать магнитолу или вызывать духа табуретки. Когда я прочитал её в первый раз, я подумал, что может быть это не так уж и плохо - все эти тучи за окном, занавески. В конце концов есть вещи и похуже. А когда я прочитал её вторично, мне захотелось... ну, не знаю... поплясать немного, поплакать, сходить на кухню, подышать. Есть в этом что-то такое... как будто вся астрология и кулинария вместе взятые не стоят и выеденного волоска на голове Адама Членинга, да что там Членинга, меня, сестры моей. Понимаешь?
   - Да вроде. Но музыка, она ведь тоже хорошо. Так мне в школе говорили.
   - Лучше уж реклама, поверь мне. Ничто так не красит человека как реклама. Вот ты сидишь на телевизоре, а там, ты даже не представляешь, сколько её там! Телевизор просто от неё распирает. Убери её из телевизора, и он просто сдуется, усохнет.
   -Кого, её? - спросил я лишь бы что-нибудь спросить. Я тогда полагал, что чем больше вопросов я буду задавать своему соседу, тем умнее стану. Он-то сам был весьма, надо сказать, образованный, во всех отношениях человек приятный. Вот.
   Но в этот решающий исторический момент зазвонил телефон. Мой сосед снял трубку, внимательно вслушиваясь в неё. Потом сделал страшное лицо и, прикрыв трубку ладонью, повелел мне:
   - Тсс, помолчи чутка, мне с Египета звонют!
   Я-то знал, что такое Египет, не совсем дурак чай. Но вот, то, что мой сосед умеет говорить по-ихнему, по-египетски, явилось для меня откровением. А он так запросто, без запинки говорил на иноземном наречии (я как-то сразу понял, что это он по-египетски), что я аж прослезился, честное слово. Говорил он довольно долго и при этом ещё жевал пирожок с мылом (его любимые были), только я в этом разговоре ничего не понимал, и оттого заскучал. От нечего делать листал книжку про Членинга, или как его там. Думал, может там картинки какие есть, а их почему-то не было. Обидно, да?
   Ну так вот, закончил мой сосед говорить, трубку повесил. Я уж не стал расспрашивать его, как-то неудобно. Говорю ж, культурный был. А он, значит, лицо своё к окну подтащил и смотрит туда. Смотрит и молчит. Потом оказалось, это он проверяет, всё ли в порядке. А дело в том, что он ещё давно каким-то образом ухитрился выкупить у городских властей маленький участок пешеходной дорожки перед своим окном. Метров пять всего. Вам смешно, а вот так вот и было - этот маленький кусочек заасфальтированной земли являлся его собственностью. То есть, если вы по нему проходите без разрешения владельца, значит нарушаете границы частных владений. А в обход там, чтоб вы знали, никак не пройти. Но мой сосед был человеком добрым, он разрешил людям ходить по своей земле. Только с одним условием: каждый, кто по его земле проходит, обязан повернуться к его окну и сделать "хай гитлер". Об этом гласили специальные таблички, обозначающие границы участка. Нарушение же этого правила преследовалось в соответствии с буквой закона. Так-то вот. Однако, многие всё равно нарушали, поэтому сосед мой старался следить за этим делом. Правда, нарушать всё равно продолжали. И даже я иногда. Не из вредности, а просто забывал.
   - Понимаешь, - объяснял он мне. - дело не в "хай гитлер" и не в законах, нужно уважать других людей, хоть иногда. Уважение, к прискорбию моему, становится уже анахронизмом, отмирающим понятием. Люди просто начинают забывать, что это такое. Кстати, вытащи ноги из экрана, мешаешь другим людям рекламу смотреть. Вот скажи мне, ты меня уважаешь?
   - Уважаю! - говорю (и ведь не врал же!).
   - Молодец! Мужик! И я тебя уважаю. А сестру мою уважаешь?
   - И сестру твою. У неё ногти красивые.
   - Ну во! А она тебя не уважает. Потому что об уважении никакого понятия не имеет. Вот ты приди, принеси ей цветы, или кактус хотя бы, а она тебя всё равно уважать не будет. Не способна она на это, понимаешь?
   Я понимал. Что уж тут непонятного? Однажды я подарил ей свои старые кроссовки, потому что услышал, как она жаловалась кому-то, что ей не в чем ходить. А у меня были новые кроссовки, а старые лежали и пылились в углу. Ну я и решил подарить их ей - пусть носит на здоровье. А она так на меня посмотрела, знаете, что я решил пока что оставить их себе. Вдруг пригодятся.
   - Мало того, - продолжал мой сосед. - теперь уже не принято красить стены в кухне в тёмно-синий или в тёмно-зелёный цвет. А это, знаешь, о чём говорит? Что стабильности в нашем мире ни на грош не осталось. На самолётах летать страшно, не потому что они падают, а потому что не знаешь, куда они теперь прилетят. Могут прилететь совсем не туда, куда тебе надо. Вот мне сейчас звонили из Египета...
   - Из Египта.
   - Чего?
   - А, не обращай внимания, это я так, сам с собой разговариваю.
   - Дело хорошее! Я иногда и сам люблю. Бывает даже по телефону. Наберёшь свой номер - Аллё? - Это кто? - Это я - А это тоже я! Я ведь так сам с собой и познакомился - случайно набрал собственный номер, а на том конце трубку сняли. Вообще, телефон... Кстати, слушай, ты вроде сказал, что зашёл потому что дверь была открыта. Так?
   - Ну да. Не то чтоб открыта, а так, слегка приоткрыта.
   - А ты, когда вошёл, потом закрыл её?
   - Нет, так же прикрыл, как было, и всё.
   Мне показалось, что сосед мой немного огорчился.
   - А не мог бы ты сделать для меня одно доброе дело?
   - Вообще-то мог бы, но смотря какое, - говорю.
   - Пойди, пожалуйста, и, если не затруднит, закрой эту злосчастную дверь.
   Для своего соседа я мог бы сделать и большее, честное слово. А уж пойти и закрыть дверь - легче лёгкого. Ну я и пошёл.
   Выхожу из комнаты в коридор, смотрю - а в квартире полным-полно людей. Причём все с автоматами. Может, конечно, не все, но большинство-то точно. На самом деле, я таких вот людей не люблю. Я не то чтобы пацифист, нет, просто, когда люди приходят с автоматами, это, как правило, ничего хорошего не сулит. Я по опыту знаю. Вот, ну я и кричу соседу:
   - У тебя, что, гости?
   - Да вроде кроме тебя никого не должно быть, - говорит.
   - А то тут какие-то люди. Все с оружием.
   Вот уж не думал я, что это известие так его взволнует. Он сразу весь как-то собрался по частям, все конечности ожили, я и не ожидал от него такой прыти. Впопыхах хватая что-то со стола, он стал торопливо запихивать это в рот. Но, видимо, этого чего-то было так много, что он не успевал глотать и поэтому давился. Давился, но продолжал запихивать. Всё-таки он тоже был весьма целеустремлённым человеком, наверное, даже более целеустремлённым, чем я. Так вот, и при этом он махал мне рукой, и что-то мычал - разобрать было невозможно. Одно я понял - видеть всех этих людей в своей квартире он явно не рад. А ведь в том, что они здесь, возможно была и доля моей вины. Дверь-то я не закрыл. И я вознамерился их прогнать.
   Но сначала меня ударили прикладом в лицо. Знаете, боли я не почувствовал абсолютно, только вот обидно очень. Кого били в лицо прикладом, тот поймёт. К тому же от неожиданности я зажмурился, споткнулся и упал. Падать оказалось больнее. Я человек, в принципе, спокойный, меня трудно вывести из себя, но когда тебе бьют прикладом в лицо, а потом ты ещё и падаешь, то это уже выходит за всякие рамки. Короче, я схватил швабру. Не лучший вариант, конечно, да больше-то ничего под руку не попалось. Черенок швабры вошёл в тело первого бойца, как шило в поролон. Его окровавленный конец (черенка, в смысле, конец) вышел из спины сантиметров на пятнадцать. Спихнув ногой с черенка обмякшее тело, я уже замахнулся было на второго, как вдруг сзади меня огрели подушкой по голове. То, что это подушка, я понял по разлетевшемуся вокруг пуху. Не оборачиваясь, я нанёс резкий удар назад, а потом сразу вперёд. Сзади что-то загрохотало. А этот гад схватился за черенок и тянет на себя. Он, что, в пионерском лагере каната не наперетягивался? Я черенок-то вырвал, но тут сзади на меня опять налетели. И, вроде бы, не один, а сразу несколько. Вот твари, думаю. Тут уж я, признаюсь, действительно вышел из себя. Швабру я так и не отпускал, лупил ей направо и налево, наугад. А они, гады, количеством давят. Стрелять, видно, боятся, чтобы своих не зацепить. И, главное, я их шваброй метелю, они у меня по всему коридору летают и опять на меня кидаются, бьют меня, а мне не больно совсем. Словно у них кулаки тряпочные или из пенопласта. Да, думаю, мягкотелый нынче боец пошёл! Один, правда, твёрдый, весь угловатый какой-то попался. Я ему в челюсть двинул, аж пальцы себе рассадил. Вот. Ну, короче, я их почти что всех по углам раскидал, и тут на меня какая-то сволочь одеяло набросила. Сразу темно стало, не видать ничего. Я в одеяле в этом, в складках запутался, никак освободиться не могу. Прямо беда. Ох и долго я с одеялом проклятущим боролся, а когда наконец высвободился, гляжу - нету никого. Куда-то все подевались. Ну, думаю, и то слава Богу!
   Чуть отдышавшись, оглядел я место побоища. Признаться, жуткое зрелище предстало моему взору - поломанная, опрокинутая мебель, изорванная в клочья одежда валяется тут и там, невзначай пострадавшие предметы быта. Интерьеру так же нанесены серьёзные увечья. Ужас! И надо всем этим, словно снег, падающий на поле брани, кружился, медленно оседая, белый пух из разорванной подушки. Входная дверь, пресловутая виновница всего случившегося, оказалась плотно закрытой. Видимо, отступая, противник захлопнул её, на тот случай, если бы я вдруг надумал его преследовать. Мне-то ничего подобного и в голову не пришло, а вот они, судя по всему, не на шутку перепугались. Ну правильно, не на того напали!
   Сосед мой тоже куда-то исчез. Я в комнату заглянул - нигде его нету. Стал искать, во всякие пыльные углы заглядывать, звал его - глухо! Пропал. Склонился я над уголком живой природы, зорким взглядом лес прочёсываю. Ага! Вот и он! Он, оказывается, в чащу самую спрятался и там затихарился. Я ему говорю:
   - Можешь выходить, всё нормально. Прогнал я их. Только, слушай, там немного беспорядок теперь, всё валяется.
   А он меня будто и не слышит. По лесу носится, ничего не различая, на стволы натыкается, руками нелепо так машет. Потом вроде чуть успокоился, из лесу вышел. Смотрю на него - волосы шевелятся, глаза по лицу плавают, как дохлые рыбки в мутном аквариуме, вокруг рта всё чем-то белым измазано, да ещё пузыри мыльные пускает. Явно не понимает человек, куда он попал, что вообще происходит. Я прямо перед ним встал и аплодирую. Не ему или кому-то ещё аплодирую, а просто руками хлопаю, чтобы он в себя хоть немного пришёл. Куда там! Он вдруг давай по комнате круги нарезать, вокруг меня ходит, всё быстрее и быстрее, быстрее и быстрее. Походка такая занятная, с прискоком. И вдруг говорит мне:
   - Вот! Говорил же я тебе - не шуми, не буди одеяло! Предупреждал же!
   Тут он выскочил из комнаты и в санузел прямиком. Только дверь досадливо хлопнула. Я его взглядом печально проводил. Думаю, к чему это он про одеяло-то? Чего-то я, видать, недопонял и до сих пор недопонимаю в этой жизни. Знаете, меня и по сей день иногда преследует чувство, словно я что-то важное такое не улавливаю, основную, так сказать, суть. Или будто бы скрывают что-то от меня, недоговаривают. Вот и в тот раз то же самое было - словно закралась где-то ошибка, при чём, типа, я ещё и виноватый во всём оказался. То ли в том, что дверь до конца не закрыл, то ли, что одеяло разбудил. Да и вообще, нужно всё-таки в гостях вести себя более осмотрительно. Не у себя дома!
   Пора было уходить. Я решил прихватить с собой книжку, "Откровения писек" Членинга - дома почитаю. Сунул было в карман, а когда сообразил, что кармана-то у меня и нет, просто свернул её в трубочку, благо обложка мягкая. И всё же мне не хотелось уходить просто так, не попрощавшись, не сказав своему соседу что-нибудь утешительное. Остановившись возле двери в санузел, я немного помялся, а потом, вздохнув, обратился к соседу через дверь:
   - Ладно, - говорю, - я, пожалуй, пойду. Я тут, это... книжку у тебя взял почитать, хорошо?
   Ответом мне было молчание. Я подумал, может, он обиделся или ещё чего. Всё-таки, как-никак, это из-за меня вся ситуация так сложилась. Нездоровым образом, надо признаться, она сложилась. Но что я мог ему сказать? Как всегда, когда надо, я не мог подобрать нужных слов, просто не знал, что надо говорить в таких случаях. Поэтому я сказал ему:
   - Слушай, а что ты там говорил насчёт твоей сестры и цветов? Ты это, что, серьёзно? А то... ну... во всяком случае кактус я могу... это я запросто.
   Из-за двери донёсся храп. Спокойный, уверенный храп. Словно в санузле заработал маленький, изношенный, но всё ещё исправно функционирующий моторчик. Я молча покинул квартиру соседа, плотно закрыв за собой дверь. Замок убедительно щёлкнул. Да уж, хоть чему-то в тот день жизнь меня научила.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Слоны, бешенство и то, что ушло навсегда.

  
  
  
  -- Я жгу практически каждый вечер. Если дым поднимается прямо вверх, то я, приходя, вешаю куртку на гвоздь справа от входа. Там у меня особый гвоздь. А если дым стелется,
  --
  -- как чаще всего и бывает, то вешаю на любую свободную вешалку слева. Вроде бы такая мелочь, но, знаешь, для меня это важно.
   Оксана понимающе кивала. И всё же Марат видел, что она думает о чём-то своём, слушая его разглагольствования вполуха. Он и сам думал совершенно о других вещах, хоть и продолжал говорить, говорить. Ему нужно было постоянно болтать на отвлечённые темы, потому что иначе, он знал, разговор неизбежно перейдёт в это опасное русло. И тогда уже невозможно будет вернуться назад, к пустой, ни к чему не обязывающей болтовне. А Марату совсем не хотелось затрагивать животрепещущие вопросы, которые обязательно повлекут за собой трудный, ни ему, ни ей не нужный сейчас разговор.
   Они шли вдвоём по краю поля вдоль жиденькой лесополосы, взметая ногами шуршащие ворохи опавших листьев. Все оттенки, от жёлто-коричневого до фиолетово-зелёного, покрывали пятнистым ковром подсохшую, холодную грязь просёлочной дороги, и яркими всполохами перекидывались на ещё не полностью обнажённые деревья. Самопроизвольное возгорание клёнов, тлеющие гроздья рябин и, в качестве фона, пёстрые мазки тщедушных берёз. С другой стороны простирались бесконечные поля сгнившей капусты, похожие на бурое, застывшее море, подчёркнутое тёмной полоской леса на горизонте. Это был один из тех солнечных, пронзительно-ясных дней осени, когда хочется дышать глубоко и упоённо, без остановки вдыхать стылый, пронизанный неуловимыми ароматами прозрачный воздух. Когда засыпаешь в послеобеденном умиротворении и видишь грустные, но до боли прекрасные, живописные сны.
   Марат поймал себя на том, что всё время незаметно разглядывает Оксану. Её каштановые волосы, бледная кожа, тёмно-синее коротенькое пальто, делающее её какой-то бесполой, невыразительной. И эти ботиночки! Маленькие, аккуратные, видавшие виды ботиночки, которые она раньше так не любила, но которые нравились ему. Почему она решила надеть именно их, когда собиралась приехать к нему? Чисто случайный выбор? Прошло уже три года с тех пор, как они расстались, и почти два года с тех пор, как Марат её последний раз видел. Два года! И он не мог понять, изменилась она за это время или нет. Он замечал какие-то мелкие прыщики и морщинки на её коже, которых раньше вроде бы не было. А может, и были, просто тогда он не приглядывался, не обращал на такие незначительные детали внимания. Чувствуя её близость рядом с собой, Марат уже совершенно иначе, по-новому воспринимал эти забытые ощущения. Ему виделась затаённая печаль в глазах, в жестах, в надтреснутом голосе Оксаны. В том, как она бессознательно убирает пряди волос со лба, заправляя их за ухо. В том, как вытягиваются её губы, когда она прикуривает. Эти маленькие, поблёскивающие точками серёжки в ушах, коротко подстриженные ногти. Что это - признаки сказывающегося быта, следы неотвратимо бегущего времени? Или, может быть, ему хочется думать так, видеть Оксану теряющей свою молодость и красоту, превращающейся в обыденную домохозяйку? Потому что она не осталась с ним, а предпочла кого-то другого, кого-то более рационального и жизнеутверждающего, чем он. Впрочем, эта затаённая печаль была ведь и раньше ей свойственна. Даже когда она смеялась, глаза у неё всегда оставались грустными и задумчивыми. Просто прошло столько времени, думал Марат, и ты уже успел отвыкнуть, уже и забыл, как она выглядит, все эти мельчайшие детали, из которых строился её образ. А тот образ, сотканный из воспоминаний, навеянный снами и противоречивыми мыслями, далёк от оригинала, абсолютно не похож на настоящую, живую Оксану, идущую сейчас рядом.
   Вдоль лесополосы, отделяя её от поля, потянулась неглубокая канава, наполовину заполненная тёмной осенней водой. На поверхности воды всюду плавали причудливо изогнутые, ссохшиеся листья, похожие на множество сказочных лодок, неторопливо бороздящих зеркальную гладь. Что-то маленькое и быстрое, возможно лягушка, бултыхнулось в канаве, вспугнутое приближением людей. Марат и Оксана шли теперь по узкой тропинке вдоль берега канавы. Чуть дальше должен быть деревянный мостик, и тогда тропинка повернёт и пересечёт насквозь лесополосу, чтобы вывести прямо в открытое поле.
   - И всё-таки я не понимаю, как ты можешь так жить здесь, совсем один, в этой тишине, - сказала Оксана. - Ты же был всегда таким общительным, любил шумные компании. Неужели тебе не скучно здесь?
   - Нет, мне не скучно. Знаешь, Саныч, с тех пор очень многое изменилось. Я изменился, вот в чём дело. Я не могу, да и не хочу уже так как раньше. Мне не скучно, у меня есть мой домик, колодец, парники, кролики. У меня есть закаты, рассветы, костры. Дни идут, а я даже не замечаю, просто живу, гуляю, дышу, что-то делаю. Мне некогда скучать. Я даже снова стал рисовать, у меня есть краски.
   - А ты не пьёшь?
   - Последний раз я выпил водки где-то в начале весны, когда заболел. И всё. Поверь, Саныч, здесь это не нужно, ни к чему это.
   Она улыбнулась, когда он назвал её Санычем. Забыла уже. Когда-то он любил так вот ласково называть её - Саныч. Она всегда смеялась, но, видит Бог, ей было всё равно приятно. Кроме Марата, больше никто и никогда не называл и не назовёт её так. Они оба рассмеялись, поглядев друг другу в глаза.
   - Здесь мне кажется, что я живу правильно, - Марат обвёл рукой вокруг. - В жизни наконец-то появился какой-то порядок. Не то чтобы смысл, а именно порядок. Все вещи встали на свои места, всё чётко и понятно. Заранее планируешь, что нужно сделать и в какой срок - на самом-то деле, работы по горло. Но бывают дни, сама знаешь, когда ничего не получается, всё вразнос идёт. Тогда я обычно иду к Захарычу, он живёт через поле, вон там. С ним интересно, он, хотя и старый уже, но бодрый мужик. Много интересного рассказывает, к тому же мы с ним ходим иногда на утконосов, на болота. Никогда не пробовала мясо утконоса?
   - Нет. Вкусное?
   - Во всяком случае, не хуже кролика.
   Они пересекли лесополосу и вышли в поле. Дорога вела через поле, а дальше шёл небольшой лесок, за которым был карьер. Туда-то и собирался Марат сводить Оксану, посмотреть на карьер. Всё-таки хоть какое-то живописное место. А то вокруг только вытоптанный грибниками лес да капустные поля, местами перемежающиеся заброшенными огородами, заросшими диким, несъедобным картофелем. Покосившиеся ветхие изгороди обозначали места бывших пастбищ и являли собой весьма унылое зрелище, навевая мысли о повсеместном упадке сельского хозяйства, о невостребованности крестьянского труда в наш век техногенных катастроф.
   Пока они шли через поле, Оксана, словно бы невзначай, взяла Марата под руку. От неожиданного её прикосновения, от мягкости и тепла её руки у Марата сладко заныло где-то под сердцем. Давно забытые ощущения вдруг вернулись с новой силой, нахлынули вместе с головокружительным осенним ветром. Это выбило Марата из колеи. Смутные, отстранённые воспоминания, казалось навсегда погребённые под пеплом прожитого впустую времени, всплыли так неправдоподобно ярко и живо, что Марат ощутил это странное покалывание в кончиках пальцев - отголосок прежних переживаний. Зачем она так делает? Зачем разрушает весь его налаженный внутренний мир, взламывает двери его душевного покоя, достигнутого с таким трудом? Хотя, если разобраться, она всегда так поступала. Как только он устанавливал необходимое ему равновесие, она, будто бы случайно, незначительным на первый взгляд прикосновением или словом сносила все возведённые им плотины и бастионы. Она заставляла его прорываться наружу потоком чувств, эмоций, и он уже не мог остановиться. Он ненавидел себя за это, но ничего не мог с собой поделать. Весь этот безумный шёпот в полумраке, вздохи, запахи шампуней, кремов, шелковистая невесомость волос. Упругая гладкость кожи, жаркая возня обнажённых тел, влажность переплетённых объятий, откровения. Смешно! До чего же смешным и жалким казалось всё это потом, когда со стороны трезво оцениваешь ситуацию! Какие-то нелепые попытки ухватить то, чего и нет вовсе, жалкие потуги воплотить в реальность совершеннейшую иллюзию. Но это было, и раз за разом повторялась всё та же история. Марат никогда не верил себе и никогда так и не смог понять Оксану, чего же она хочет от него, чего ждёт от их отношений. Между ними всегда оставалась эта недосказанность, повисающая тяжким молчанием, тишиной оборванной фразы, недосказанность, со временем разросшаяся в ту самую пустоту, что поглотила их чувства. Классическая ситуация, но как долго, как болезненно всё это длилось, пока не пришло, наконец, к своему логическому завершению! Зачем, ради чего они столько времени мучили друг друга, если всё равно оба знали, что всё бесполезно?
   И теперь вот опять! Всё вернулось снова. Но нет, на самом деле ничего уже быть не может. Пропасть между ними никуда не делась, наоборот, со временем стала ещё больше. Марат это чувствовал. Но его всё равно тянуло к ней, несмотря ни на что. Достаточно было ей оказаться с ним рядом, взять его под руку, и он снова поплыл. Как раньше. Он почувствовал её запах, всё тот же, коварный и дурманящий, тот самый запах, фантом которого не давал ему покоя все эти годы после того, как они расстались. Запах был тот же самый, но всё же сейчас рядом с ним была уже другая Оксана, слишком далёкая, слишком чужая. Она всё ещё была частью той жизни, от которой он бежал, она привезла с собой не только терзающие воспоминания, но и целый кусок того мира, теперь уже оставшегося позади, бесконечно чуждого Марату мира. Всё-таки это не она, а он изменился, стал другим человеком, оторванным от всего, ушедшим в свой тихий, достаточно реальный, но при этом и иллюзорный мир. А она была оттуда, из прошлого. То есть теперь эта самая пропасть действительно стала огромной, непреодолимой.
   - Тебе и вправду хорошо с ним? - вопрос вырвался у Марата внезапно, он и сам не ожидал от себя такого.
   Оксана серьёзно, вдумчиво посмотрела ему в глаза.
   - Что, тебе действительно это интересно? Если так, то я могу сказать - да, мне с ним хорошо. Но это другое. Денис, он очень хороший человек, иногда даже слишком. Он совсем не такой... он...
   - Не такой как я, да?
   - Пожалуй, не такой. Вы абсолютно разные люди. И, знаешь... если честно, мне с ним как-то легче, спокойнее что ли. Ты пойми меня правильно, Марик, не обижайся, но это на самом деле разное. Столько всего произошло с тех пор, и...
   Вот оно! Всё-таки началось! А отступать уже поздно.
   - Да я и не обижаюсь, - Марат почувствовал предательскую дрожь в голосе. - Я ж всё прекрасно понимаю. По этому поводу можешь не беспокоиться. Просто мне нужно знать, что у тебя всё хорошо, что ты хотя бы с кем-то счастлива. Вот и всё.
   На мгновение после этих слов она крепко прижалась к нему. Только на мгновение. И сразу же отстранилась, словно испугавшись своего же порыва. Но этого мгновения было достаточно, чтобы между ними вновь воцарилось неловкое, многозначительное молчание. Марат усмирил внезапно затрепетавшее сердце, восстановил равномерное дыхание. Он говорил себе - забудь, успокойся. Всё это бред, всё это уже далеко в прошлом, ничего не вернуть. Остынь! Но в глубине души он осознавал, что ему хочется хоть на миг, хоть на секунду вернуть это прошлое, воскресить давно забытые чувства. После Оксаны у него так никого и не было, если не считать той дурацкой ситуации с Мариной, о которой даже и вспоминать не хочется. За последнее время Марат успел вообще позабыть о женщинах, как и обо всём, что связывало его с тем миром, с прошлым. Он даже перестал дрочить в лунном свете, уже год наверное, живя единственно своими внутренними ощущениями, превратившись практически в духовную сущность, лишённую тела и, соответственно, всяких плотских проявлений. А теперь его вырвали из этой заторможенной спячки, разбередили почти окончательно зажившую рану.
   - Смотри-ка, что это? - голос Оксаны отвлёк его от запутанных мыслей. Он посмотрел туда, куда она указывала, и сначала не понял, что она имеет в виду. Вдалеке, среди разбросанных по полю одиноких рябиновых рощиц виднелись несколько явно посторонних предметов, похожих на огромные валуны. Приглядевшись повнимательнее, Марат заметил, что они медленно движутся.
   - Слоны! Это стадо слонов, видимо с той фермы за лесом. Новые арендаторы выкупили там большие участки земли и занимаются слоноводством. Но обычно они пасут слонов там, на своих угодьях, я редко видел, чтобы они выгоняли их в поля. Поля-то всё ещё колхозные, а слоны топчут весь урожай. Правда его всё равно никто не убирает, урожай так и гниёт, поэтому всем плевать на то, что слоны вытаптывают поля.
   - Надо же! - Оксана заворожено глядела в сторону далёкого стада. - Я раньше никогда не видела пасущихся слонов. Какие огромные! Смотри, они чуть ли не выше деревьев! Я думала, сейчас уже никто больше не разводит слонов. Все говорили, что это невыгодно, что слоны много едят, а размножаются плохо. Хотя мясо-то дорогое у них.
   - То-то и оно. Как я слышал, новые хозяева фермы придумали какой-то способ, чтобы слоны активно размножались. К тому же, видишь, какие они большие? Их кормят какими-то специальными добавками, химикатами или чем-то таким, поэтому они здесь вырастают такие здоровенные. Но ходят слухи, что из-за этих добавок у них ослаб иммунитет, и они болеют слоновьим бешенством.
   - Да-да, я тоже что-то слышала об этом. Сейчас даже в магазинах слонина исчезает с прилавков, её запрещают продавать. Говорят, были случаи отравления, разных заболеваний.
   Издалека было трудно сказать наверняка, сколько слонов в стаде, но Марат насчитал порядка двадцати с лишним голов. Слоны, эти серо-коричневые глыбы, неторопливо бродили между чахлых рябин, пощипывая сорняки. Время от времени было видно, как их змеевидные хоботы срывали склизкие капустные кочаны и задумчиво отправляли их в рот. Марат уже не раз видел в полях слонов, это было вполне обычное дело, а вот на Оксану слоны явно произвели впечатление. Ей даже было немного страшно, хотя слоны и были далеко. Сама того не замечая, она обхватила своей ладонью ладонь Марата, переплетя свои тонкие, нежные пальцы с его загрубевшими пальцами. Для неё это был привычный, вполне естественный жест, в то время как Марат воспринял это куда как более остро. Хотя виду и не подал.
   Держась за руки, они пересекли поле и углубились в лесок. Дорога здесь была более наезженной, сплошь изрезанная шинами тракторов и тягачей дорожная грязь жидким месивом застыла в глубоких рытвинах. Марат и Оксана шли с краю, по обочине, стараясь не перепачкаться. Тут и там вдоль дороги были штабелями сложены толстые сосновые брёвна. Потом слева потянулись вырубки - гектары голых пней, уныло глядящих своими светлыми срезами в бездонную синеву осеннего неба. Широкие просеки, вспаханные гусеницами вдоль и поперёк, уходили вглубь, в ещё нетронутые километры будущих пиломатериалов. Поддерживаемые заваливающимися набок столбами, по краю дороги болтались грязные, провисающие провода.
   - Если идти по этой дороге дальше, - стал объяснять Марат, - через час с небольшим выйдешь к новым садоводствам. Там люди строят такие дома, что птицы улетают от них навсегда и больше не возвращаются. Всё живое бежит от них. Говорят, дело в том, что их спутниковые антенны создают какое-то нездоровое поле, биологически опасное. Правда, я ходил туда, но ничего такого не заметил. Вроде нормально всё. Но и птицы, и миграции грызунов - всё это действительно было, я сам наблюдал.
   - Но ведь мы с тобой туда не пойдём?
   Снова эта печальная улыбка. Такая настоящая и словно просящая о чём-то улыбка, знакомая до холодного спазма в животе.
   - Нет, конечно, мы туда не пойдём. Мы идём на карьер. Можно сказать, уже почти пришли.
   Они свернули на песчаную, присыпанную хвоёй дорожку, а потом сосны поредели, последние их стволы скрючились, и открылся песчаный обрыв карьера. Карьер был действительно глубоким, далеко внизу его песчаное дно тянулось на юг, постепенно переходя в своеобразный подлесок и достигая противоположного, поросшего деревьями склона. Далёкие холмы, несмотря на удивительную прозрачность осеннего воздуха, таяли в солнечной дымке на горизонте. Силуэты гигантских папоротников лениво покачивали ажурными лапами. В западной части карьера было небольшое озерцо, на самом деле довольно-таки глубокое, на дальнем берегу которого застыли в проржавевшей неподвижности два оранжевых экскаватора и компрессор на колёсиках. Следы раскопок виднелись по всему дну карьера, напоминая рваные раны на теле и без того ослабевшей земли. Но в целом, пейзаж был потрясающий, от внезапности и ощущения головокружительной высоты, когда под тобой и перед тобой столько пустого пространства, у Оксаны захватило дух.
   - Ох, ничего себе! - она восхищённо застыла на краю обрыва. - Красотища какая! Надо же, я и не думала, что здесь могут быть такие места. Аж голова кружится!
   Марат расплылся в улыбке.
   - Поэтому я тебя сюда и привёл. Это самое интересное место в округе. Карьер заброшенный уже много лет, все работы давно прекращены. Иногда сюда приезжают отдыхающие из ближайших садоводств, жгут костры, купаются. Несколько человек здесь даже утонули. Там глубоко, действительно очень глубоко. Было бы сейчас лето, могли бы тоже искупаться. Хотела бы?
   Оксана пожала плечами - знакомый, такой искренне-легкомысленный жест. Казалось, она снова одержима какими-то своими, потаёнными мыслями, и как бы не пытался Марат прочитать эти мысли, угадать, о чём она думает, всё разбивалось об эту загадочную улыбку и невыразимую, зашифрованную в тёмных зрачках грусть. Но, раз оступившись, сойдя на эту скользкую почву, он уже не мог остановиться.
   - Я так и не могу понять, зачем ты всё-таки приехала ко мне. Ведь не станешь же ты утверждать, что просто соскучилась.
   - А почему нет? - ветер ласково разметал её волосы, и она не поправляла их. - Тебе нужны какие-то конкретные причины, мотивы? Или, может быть, ты думаешь, что у меня не всё в порядке, что я бегу от собственных проблем? Так ведь? Хочешь, Марик, я скажу тебе кое-что?
   - Пожалуй, не хочу. Прости, я, наверное, зря про это заговорил, прости меня...
   Он подошёл к самому краю. Извилистые корни мшистыми бородами нависали над обрывом. Словно скрюченные пальцы, хватающие пустоту. И ото всюду тончайшими струйками сочился жёлтый песок.
   Оксана щёлкнула зажигалкой.
   - Не надо просить прощения. Знаешь, я не смогу тебе всего объяснить, но я хочу, чтобы ты знал - есть что-то из прошлого, что-то не дающее мне покоя, томящее. Ты думаешь, это так просто - всё забыть, как ты сделал, забыть и жить своей жизнью, настоящим?
   - Почему ты решила, что я всё забыл?
   - Ох, ладно! - она досадливо махнула рукой. - Давай закроем эту тему, хотя бы на время. Не сейчас.
   Марату хотелось обидеться, но он не мог. При всём желании, у него никогда не получалось по-настоящему обидеться на Оксану, ни тогда ни теперь. Он мог обидеться на кого угодно, в том числе на самого себя, но не на неё. Иногда ему это почти удавалось, но стоило только ей один раз посмотреть ему прямо в глаза, изобразить одну из своих необъяснимых полуулыбок, как он тут же таял, забывал про свои обиды. Порой ему даже хотелось довести её до слёз, и уже через минуту он ужасался своему желанию - так и не причинённая ей боль в сто раз больнее отражалась эхом в его душе.
   - Интересно, есть ли на свете люди, умеющие любить и при этом не причинять друг другу боли? - сорвавшийся с губ вопрос поплыл в тишине над карьером, провожаемый поскрипыванием веток и тихим шуршанием сосновых иголок.
   Ответа не последовало. Да он и не ждал, живя один, он привык задавать вопросы в пустоту. Иногда он кричал деревьям, звёздам, облакам, вопрошал окружающую его тишь. Но это было давно, слишком давно. Теперь всё чаще и чаще он чувствовал безжизненное равнодушие мира, его ледяную невозмутимость. Он и сам становился таким же - тихим, ровным, готовым поверить во всё и при этом ничему и никому не доверяющим.
   Они так и стояли над обрывом - он на самом краю, она у него за спиной. Оксане было страшно подходить к краю, хотя и тянуло встать рядом с Маратом. И всё же, когда Марат уселся на выпуклый корень, свесив вниз ноги, она тихонько, ничего не говоря, пристроилась рядом. Он находился почти над самой пропастью, а у неё под ногами оставалась более или менее твёрдая почва. Как это символично! - подумалось ей. И когда он обнял её за талию, сначала неуверенно, а потом уже крепче прижав к себе, ей пришла в голову странная мысль - если мы вдруг сорвёмся и упадём вниз, с нами ничего не случится, мы просто будем бесконечно скользить в мягком песке.
   В повисшее молчание вгрызся далёкий шум автомобиля, судя по звуку весьма крупногабаритного. Ему ответил крик чайки. Она сделала круг над карьером и приземлилась на песчаном берегу озера, противоположном от экскаваторов. Она показалась Марату символом одиночества, ведь на самом деле птиц в этих местах осталось совсем мало. Они улетали. И было ясно, что навсегда.
   - Значит, там, за лесом, автострада? - спросила Оксана. Она опустила голову ему на плечо, мягко уткнувшись затылком в основание шеи. Её шелковистые волосы облепили потемневшую от летнего загара, пористую кожу Марата, их щекотливые кончики проникли за край его пятнистой футболки.
   - Наверное. Я никогда туда не ходил. Почему-то эта земля слишком большая, чтобы знать все её дали. Всегда остаётся что-то неизведанное, - он провёл рукой по мягкой поверхности её пальто, воспроизводя в памяти забытые изгибы тела. - Возникает странное чувство, словно не знаешь, в какую сторону пойти. Куда бы не пошёл - всюду ожидаешь какое-то препятствие, которое пугает. Словно боишься непредсказуемости пространств. Иногда бывает, идёшь, идёшь, а потом вдруг будто бы очнулся и не можешь понять, где ты находишься, откуда пришёл. Пространство здесь дезориентирует... Что? Да... Я до сих пор не могу поверить, что это ты сейчас сидишь рядом со мной. Вроде бы я уже отвык, про всё забыл, и тут - на тебе! Оксаночка, ну за каким ты приехала, а? Разбередила, расковыряла мне старые раны, я не могу...
   - Марат!
   - Что?
   - Марат, не надо, я прошу тебя...
   Он и сам не заметил, как его прорвало. Слова рассыпались, запутались в её волосах, Марат почувствовал, что в глазах у него темнеет. Что-то сжалось и лопнуло внутри, и когда он вдруг увидел её лицо так близко - расплывающийся зрачок, медленно исчезающий под дрожащей щёточкой ресниц, блики холодного солнца на плавных ложбинках кожи и трепетно разомкнутый изгиб губ, он перестал себя контролировать. Грань между прошлым и настоящим куда-то испарилась, как и все остальные возможные грани, границы, ограничения. Осталось лишь это постепенно увеличивающееся, засасывающее световое пятно, где-то там, в другом измерении бывшее лицом Оксаны. Марат с хриплым стоном нырнул во влажную пропасть губ, скрипнули зубы, заметались скользкие языки. И это было совсем не как раньше, это не имело ничего общего с прошлым. Стремительный бросок куда-то вниз, в пылающие глубины, и затем - оглушительный, закладывающий уши выдох внезапно проснувшейся потерянной души. А потом что-то с силой упёрлось Марату в грудь, выталкивая, отторгая его. Руки Оксаны. Тонкие, хрупкие, но решительные и непреклонные.
   - Нет, Марат! Нет!
   Он вытащил свою руку у неё из-под пальто, и откинулся на утолщающийся корень, который постепенно переходил в сосновый ствол. Все глобальные катаклизмы, только что свершившиеся в его душе, показались вдруг отголосками далёкого сна, приснившегося не ему, а совершенно другому человеку. Странный покой снизошёл на Марата, не покой даже, а какое-то окончательное, священное успокоение. Он не смог удержать расплывающейся по лицу блаженной, немного победоносной улыбки.
   - Чего ты улыбаешься? Тебе смешно?! - в голосе Оксаны явно сквозили истерические нотки. - Всю помаду мне размазал...
   Неужели она обиделась? Из-за того, что он так заулыбался? Да ну, нет. Марат не увидел в её глазах злобы, скорее, растерянность. Она неправильно его поняла, вот в чём дело. Хотя на первый взгляд, всё яснее ясного, чего тут понимать, но только Марат сам себя не понимал до конца. Как-то странно всё получилось...
   - Ну вот, теперь я буду чувствовать себя глупо, - Оксана поправила волосы и застегнула две пуговицы на пальто. - Не надо было... Пойми, Марик, всё уже изменилось, мы уже не те люди, чтоб вот так вот... Всё слишком сложно, и вообще я не хочу об этом говорить. Чего ты опять улыбаешься?
   - А что, мне следовало бы плакать? Не обижайся, Саныч, я не потому улыбаюсь, просто мне вдруг стало так хорошо, так спокойно. Мне нужно было это, чтобы кое-что у меня в голове встало на место, утряслось. Ты не волнуйся, всё в порядке, всё хорошо.
   Развалившись на узловатом корне, Марат по-прежнему удерживал ногами ногу Оксаны. Оксана почувствовала, как ей передаётся его умиротворение, его уверенность в чём-то таком, о чём она даже не догадывалась. Да, она никогда не сможет понять этого странного, этого необъяснимого, но такого близкого ей человека. Почему так? Сколько бы она не стремилась постичь потаённые глубины его души, он всё время куда-то ускользал от неё, в конце концов, оказываясь выше, на недосягаемой для неё высоте. Он всегда ведь был таким - приходил и брал, когда хотел, то, что ему нужно, а потом вновь ускользал. Он мог и дать гораздо больше, чем брал, и, надо сказать, давал, но опять же, только когда он этого хотел.
   Постепенно их обоих окутало вязкое, заполненное солнцем, усыпляющее безмолвие. И Марат, и Оксана чувствовали себя, как после добротного, качественного совокупления, хотя ни к чему подобному они не приближались ни на шаг. Словно это было чисто психическое соитие, оставившее после себя лишь пустоту и сладкое оцепенение, да ещё внезапно нахлынувшую, тихую печаль. Весь день они играли своими неопределёнными чувствами, выворачивая их под разными углами, пытаясь бессознательно поймать отблеск друг друга, тех прежних друг друга, что ушли навсегда. И вот они увидели себя такими, какие они есть, какими они стали теперь. Все сказанные слова, недомолвки, оборванные фразы разом обрели смысл и кристальную ясность. Сквозь все эти мысленно-словесные нагромождения, сквозь символы прикосновений к ним наконец-то пришло окончательное понимание себя и ситуации в целом. Все точки и акценты расставились сами собой. Потом и эта печаль стала оседать, растворяться, пока всё не вернулось на свои положенные места. Круг замкнулся.
   День перевалил за середину, во всяком случае, так казалось Марату и Оксане. У них не было часов, чтобы подтвердить свои предположения, да они и не испытывали в этом необходимости. Они пошли обратно той же дорогой, мимо вырубки, мимо покосившихся столбов. Грязные лужи на дороге были всё так же зеркальны, пыль дня не коснулась их. Казалось, эта истощённая земля с нетерпением ожидает приближающейся зимы, чтобы спрятать своё уродство под белым саваном равнодушного снега. И действительно, призрак зимы уже неуловимо присутствовал во всём окружающем пейзаже - от сиротливо торчащих пней, от поваленных стволов, от подсыхающей грязи веяло первобытным холодом. Оксана поёжилась.
   - Замёрзла? - Марат покрепче обнял её за плечи, и она благодарно прильнула к нему. - Я-то привык не замечать перепадов температуры, стал как медведь. Тепло, холодно - мне всё едино. К тому же я греюсь огнём, жгу костёр, печку топлю. У меня и баня есть, правда, довольно импровизированная, на будущий год я хочу всерьёз заняться этим вопросом. Видишь ли, в бункере достаточно места, но он так хитро сконструирован, что очень трудно в нём манипулировать пространством. Я и так практически надстроил целый этаж, и пришёл к выводу, что баню всё-таки нужно ставить отдельно или хотя бы пристраивать...
   - В самом деле?
   - Ага. А знаешь, чем я питаюсь?
   В уголках губ Оксаны залегли странные морщинки.
   - И чем же?
   - Корнеплодами. Ты бы видела мой погреб! У меня всё заготовлено на год вперёд. А так же овощ, грибы, ягоды. Ну, и, конечно же, мясо. Без него нынче никуда. Вот с рыбой проблемы здесь, что верно, то верно. Одни мутанты ядовитые плавают, да и то всё больше кверху брюхом. Здесь уже много лет так, с тех пор как химзавод прикрыли. На сотни вёрст ни одного водоёма со съедобной рыбой. Нет, конечно, у кого деньги есть, те понаделали себе искусственных водоёмов и рыбу разводят. Впрочем, ты ведь знаешь, сколько она теперь стоит, рыба-то. Ох! А корнеплоды - нормально, я их по старинке выращиваю, без всякой химозы и прочего. И всё-таки рыбы иногда хочется.
   - Рыбы, говоришь? - Оксана сощурилась, её взгляд стал далёким и сумрачным. Словно для неё зима уже наступила, и в лицо ей хлестала колючая степная метель.
   Марат ничего не замечал. Он продолжал безостановочно разглагольствовать на свои излюбленные темы, да и на любые другие. Ему было всё равно, о чём говорить, порой он терял и без того с трудом различимую нить своей мысли и немедленно переводил монолог в новое русло. Время от времени он машинально вытирал кулаком скупую слезу. Из этой безалаберной эйфории его вывел испуганный голос Оксаны:
   - Ой, Марат, Марат, смотри!
   Марат посмотрел. Искалеченный лесок незаметно расступился, и они с Оксаной вышли к полю. А в поле были слоны. Это было то самое стадо, которое они видели, когда шли к карьеру. Только теперь слоны находились гораздо ближе, они переместились почти к самой дороге. От дороги до них было шагов сто, ну максимум сто пятьдесят. Марат впервые видел слонов так близко и только сейчас впервые оценил их истинные размеры. Он прикинул, что если встать прямо под самой низкорослой особью, то, даже подпрыгнув, не достанешь рукой до отвислого брюха. Животные были действительно огромны. В складках их морщинистой кожи засохла и потрескалась грязь окрестных пастбищ, она отваливалась целыми пластами. Маятники хвостов мерно раскачивались, а потом вдруг замирали, нервно подрагивая, и вдруг - хлоп! - мощный удар, шлепок - и облако насекомых взлетает над тучной тушей. Особенно впечатляли их ноги - Марат подумал, что в окрестных лесах вряд ли найдётся хоть одно дерево, чей ствол достигнет хотя бы половины такой толщины.
   - Я мимо них не пойду! - опасливо глядя в сторону стада, Оксана решительно остановилась.
   - Да ты не бойся, - бодрым голосом пропел Марат. - Они же не кусаются. Это вполне мирные, безобидные животные, они не трогают людей. Во всяком случае, если их не трогать и не злить. Они, можно сказать, совсем ручные, домашние.
   Тем не менее, Оксана не изъявляла ни малейшего желания приближаться к слонам. Она наотрез отказывалась идти этой дорогой, и Марат видел, что её страх неподдельный, что это не просто женский каприз. На миг его сердце болезненно сжалось, но только на миг. А потом он вдруг ощутил что-то вроде презрения к её слабости, и даже желание ответить на эту слабость своей жестокостью. Это довольно поганое, не очень понятное ему самому чувство было давно знакомо Марату. Иногда его просто бесила чужая слабость, особенно когда её глубинные причины были ему недоступны. И при этом его бесило и даже пугало само это чувство. Неужели в глубине души мне нравится причинять боль? - думал он. Но, как всегда, Марат ничего не мог с собой поделать. Как он не уговаривал Оксану, как не пытался её успокоить, всё было бесполезно - в её глазах читался инстинктивный, животный страх.
   - И что ты предлагаешь, ждать, когда они уйдут? - Марат засунул руки в карманы и шире расставил ноги. - Они могут пастись на одном месте сутками, им всё равно. Мы, что, будем сидеть тут и ждать? Или идти в обход? В обход тут дороги нет, нам нужно туда, понимаешь, туда!
   - Марик, ну пожалуйста, я не могу, я боюсь! - в её голосе уже явно слышались слёзы. Марат вдруг увидел перед собой ту Оксану, прежнюю, которую когда-то знал, которую как-то по-своему, болезненно, извращённо, но всё-таки любил. Он смотрел на неё и пытался прислушаться к своему сердцу, уловить там отголосок прежнего чувства. Глухо! Сердце молчало, замерев тёмным, иззубренным камнем.
   - Если не хочешь, не ходи, в конце-то концов! - губы Марата зловеще скривились. - Оставайся здесь или иди, куда хочешь, мне без разницы. А я пойду, у меня кролики голодные.
   - Марат!
   - Чего? Нет, в самом деле, если ты такая пугливая, то это твои проблемы, ясно?! Я не собираюсь из-за...
   - Марат!!! Марат!!! Неужели ты... неужели ты так... Марат!!!
   Она кричала ему в спину, глядя, как он медленно, спокойным шагом удаляется в поле. Его широкая в этой камуфляжной куртке спина воплощала собой неумолимую безответность.
   - Марат!
   Отойдя ещё метров на пятнадцать, он всё-таки обернулся.
   - Так чего, ты идёшь? - вопрос был задан тоном спокойного ожидания, с этаким лёгким оттенком обречённости. - На слонов просто не нужно обращать внимания, иди себе тихо и всё.
   - Сейчас, подожди.
   Оксана достала сигареты. Прикуривая, она сделала такое лицо, словно это её последняя сигарета в жизни. И не потому, что собиралась бросать. Она несколько раз жадно, отрывисто затянулась, выбросила сигарету и пошла, осторожно обходя грязные лужи. Марат облегчённо вздохнул - ну наконец-то! Не обращая внимания на эти плотно сжатые губы и целеустремлённый взгляд в никуда, он взял её за руку и сразу перешёл к сути вопроса:
   - Главное - не бояться, но и не провоцировать. Эти слоны - это не те слоны, про которых мы в детстве смотрели по телевизору. Это, можно сказать, абсолютно разные вещи. Эти слоны тупые, у них все природные инстинкты убиты химикатами, различными препаратами, всякой дрянью. Они только жрут и размножаются. Я раньше думал, что они вообще клонированные. Слон-клон. Но оказалось - нет, настоящие, живые. Только заторможенные слегка. У иных людей здесь хватило бы денег, чтобы разводить динозавров, если б захотелось. Я не удивлюсь, если через какое-то время здесь будет парк юрского периода. Собственно говоря, к этому всё и идёт...
   Оксана смотрела в сторону, противоположную от слонов. Словно выглядывала что-то в унылых осенних полях, какой-то знак, подтверждающий, что всё нормально. Поэтому она не видела, того, что видел Марат. Продолжая говорить, он внимательно пригляделся к стаду и заметил одну странную особенность. Слоны вели себя весьма непонятным образом, и прежде всего это напомнило Марату некий ритуал. Три слона, три самых огромных самца выстроились в ряд, головами к дороге. Их неровные спины возвышались подобно ожившим утёсам, не хватало лишь мха и скрюченных, низкорослых берёз. Остальное стадо, от мала до велика, выстроилось в цепочку и медленно двигалось, по очереди огибая трёх великанов и образуя вокруг них подобие тройной восьмёрки. Было похоже на мрачную крепость с тремя башнями, одна выше другой, и движущимися, и потому ещё более неприступными стенами. В этом загадочном построении явно был какой-то смысл, казалось, слоны двигаются, подчиняясь некоему высшему порядку, силе, управляющей их большими, обманчиво неуклюжими телами. Создавалось впечатление, что основное стадо до поры до времени сдерживает трёх самцов, не давая им сойти с места, и при этом становилось ясно, что все они чего-то ждут. Какого-то условного сигнала, продиктованного неизвестно откуда и неизвестно кем. Стараясь не давать волю подкатывающей тревоге, Марат фиксировал всё происходящее. Он никогда не видел, чтобы слоны вели себя подобным образом. Надо сказать, это коренным образом меняло все его представления о стадном инстинкте, это было что-то новое, совершенно непонятное. Главное - думал он - чтобы Оксана ничего не заметила. Марат всё ещё продолжал отвлекать её своей пустой болтовнёй, и весьма успешно, когда круг разомкнулся. Это был средний из трёх самцов. Марат так и не понял, почему именно он решил, что это самец, а не самка, но почему-то он сразу так понял. Он даже не знал, чем слон-самец внешне отличается от самки, в складках морщинистой кожи половых признаков было не различить.
   Сначала он просто медленно пошёл, попирая своими ножищами гнилую капусту. А потом движения массивного тела изменились, стали более подобранными, скоординированными. В них наблюдалась некая первобытная, животная грация. Слон побежал.
  

* * *

  
   Его звали Филиппычем, но он никогда не воспринимал самого себя в связи с этим сочетанием букв. Склонность людей придумывать всему живому, да и не только живому, имена вызывала у него, мягко говоря, непонимание. Зачем? Ведь у всего живого и так было имя. Истинное, древнее, раз и навсегда определённое тебе имя. Но человек предпочитал называть всё своими именами, этими нелепыми прозвищами. Он мог назвать, например, сконструированную им ядерную боеголовку именем своей дочери. А почему нет? Запросто. С другой стороны, Филиппыч давно уяснил для себя одну простую истину - понять замыслы и поступки Человека не дано никому. Возможно даже, и самому Человеку. Здесь и Сейчас всё подчинялось Ему, так называемому Венцу Творения. Всё живое и сущее либо склонилось перед Венцом Творения, либо было целенаправленно уничтожено. Вот так вот, всё просто.
   Генетическая память предков нашёптывала, что раньше, когда-то давно, не Сейчас и не Здесь, всё было иначе. Филиппыч смутно догадывался, что было время, когда его далёкие предки были свободны, не зависели от Человека и не служили ему источником мяса и технических материалов (кожа, кость). Его предки не были Скотом. Сам же Филиппыч за всю свою относительно долгую жизнь не видел ничего кроме этих унылых пустошей, из которых Человек высосал всю природную силу, и вонючего, тесного стойла, в котором он проводил большую часть времени. Ещё были сны. Эти тревожащие душу, не дающие покоя провалы в самые отдалённые закоулки памяти, где оживали непонятные образы, почему-то кажущиеся знакомыми. Бесконечная, травянистая равнина, большое красноватое дерево и рассыпанные вокруг него увесистые плоды. Другое солнце, другое небо, другая земля - всё в этих снах было другим, отличным от того, что всю жизнь видел вокруг себя Филиппыч. Это был безвозвратно утраченный мир, то, что ушло навсегда.
   Но теперь изменились и сны. Прежние видения больше не посещали Филиппыча. Вместо них теперь всё чаще появлялись яркие цветовые фигуры - фиолетовые ромбы и квадраты, оранжевые треугольники, зелёные, пульсирующие линии. Они вырастали друг из друга, перетекали друг в друга, сливались в немыслимый узор, а потом разваливались на новые составляющие. Эти фигуры болезненно вгрызались в мозг, от них веяло чем-то жутким, противоестественным, как от тех специальных добавок, которые люди подсыпали в корм. И не потому, что в них не было никакого смысла. Наоборот, казалось, что эти видения несут в себе некий зашифрованный смысл, не доступный пониманию, но пугающий, заставляющий содрогаться массивное сердце слона. К тому же, после таких снов, если их можно было назвать снами, Филиппыч постоянно чувствовал боль. Она гнездилась где-то между ушами, в самой глубине головы и словно электрическими разрядами растекалась по всему огромному телу. Это сопровождалось появлением точек. Когда весь воздух, всё окружающее пространство вдруг заполнялось множеством зудящих точек, начинающих складываться в какие-то запутанные узоры. Пожалуй, именно это больше всего бесило Филиппыча. Точки буквально сводили его с ума.
   Он чувствовал, что внутри него происходят какие-то процессы, которые он и сам не мог объяснить для себя. Это началось не так уж давно, но прошло уже достаточно времени, чтобы понять, что процессы эти необратимы. И, более того, вирус этот, или что это ещё, прогрессировал. Филиппыч уже свыкся с болью, хотя иногда она была слишком сильной, но хуже всего было чувство, словно некий паразит внедрился в тебя и медленно, клетку за клеткой, разрушает, пожирает твоё пусть и большое, но абсолютно бессильное тело. С этим он ничего не мог поделать. Люди, с их маленькими, слабыми телами, которые он мог легко расплющить одним движением ноги, что-то внедрили в него, и из-за этого он становится невероятно бессильным, слабее полевой мыши. С юного возраста, ещё будучи слонёнком, Филиппыч понял, что Человек священен. Нельзя убить Человека. Он никогда не задумывался, почему. Таков порядок. Нужно есть, нужно спать, нужно производить потомство, потом опять есть и спать. Потом умирать. Когда придёт твоё время. Человек определит, когда оно пришло. Ты служишь Ему, и другого порядка вещей нет и быть не может.
   Для этого существовал Ритуал. Несколько слонов, чей срок уже подошёл, выстраивались в ряд, головами к бойне. Люди обычно молча стояли по периметру загона, вооружённые, как они называли это "электрошоком". Всё стадо, кроме самых молодых слонят, по очереди обходило приговорённых, в особом порядке, так, чтобы каждая жертва находилась как бы внутри замкнутого круга. В процессе этого медленного, печального шествия стадо решало, с кем из них оно вынуждено будет распрощаться. Таким образом, люди давали слонам возможность самим выбрать, кого принести в жертву. Правда бывало, что выбранная слонами жертва не удовлетворяла людей. Тогда они велели повторять Ритуал, пока слоны не отдадут им кого-нибудь помясистей.
   А потом слоны размыкали круг, отходя от Избранного, оставляя его одного. И медленно, сохраняя надлежащую торжественность, удалялись в стойло. Людям не нужно было загонять Избранного. Он сам заходил в бойню, таков был порядок. Здесь, в этом замкнутом, безрадостном мире, слону нечего было терять. Инстинкт самосохранения давно утратил всю свою значимость, здесь слон жил с одной единственной целью - служить Человеку. Венцу Творения.
   В помещении бойни Избранного заковывали в жёсткие колодки, намертво парализующие ноги и голову. Пошевелиться было невозможно, разве что хвостом можно было размахивать свободно. Но в бойне никто им, как правило, не размахивал. А затем, когда туша была полностью зафиксирована, острое стальное жало проникало в мозг, в точку, расположенную чуть выше основания уха. Окровавленное остриё выходило с другой стороны головы. Слон обмякал. Но не всегда. Иной раз процедуру приходилось повторять. А иногда люди хватали ружья и, пьяно крича, начинали палить слону в голову крупным калибром, разнося её в кровавые ошмётки.
   Филиппыч знал, что людям нравится сам процесс.
  

* * *

  
   На то, чтобы сместить свою точку сборки и затем точку сборки Оксаны, у Марата ушло 1,38 секунды. За это время расстояние между объектами сократилось до 62, 2 метра. А ведь Траектория ещё не была проработана! Конечно, предвидя обстоятельства, Марат уже заранее наметил условную Траекторию. Но, теперь, когда пора было действовать, вышла некоторая заминка, стоившая им ещё 0, 86 секунды. Драгоценное время! Обычно, входя в С.И.С., Марат моментально соотносил время и пространство в единой плоскости, исходя из чего и прокладывал Траекторию. Но сейчас, во-первых, время сокращалось очень стремительно, а во-вторых, рядом была Оксана, а это значительно затрудняло задачу. Услышав топот, почувствовав содрогания земли, а затем и увидев приближающегося слона, Оксана приросла подошвами своих ботиночек к почве и начала пронзительно орать. Поэтому, чтобы полностью ввести её в С.И.С., Марату пришлось потратить ещё 1, 44 секунды. В конце концов она замолкла, и они с Маратом оказались на плоскости. Марат готовился к этому уже заранее, и по мере возможностей старался подготовить Оксану. Зная все трудности, способные возникнуть в решающий момент, можно сказать, что переход ещё прошёл вполне успешно. Могло быть и хуже.
   Он взял её за руку, и они заскользили.
  

* * *

  
   Поле было расчерчено на фиолетовые, жёлто-зелёные и оранжевые фигуры, по форме напоминающие буквы Т, Ш, Г и С. Словно плотно утрамбованный колодец тетриса. Впрочем, Филиппыч никогда в своей жизни тетриса не видел, равно как и не имел никакого понятия о буквах. Он лишь видел форму и цвет, и чувствовал, как от этих фигур исходят постоянные вибрации боли. Боль была закодирована в этих цветастых узорах. Филиппыч не видел точек, но знал, что они здесь, повсюду, непременно существуют, взаимосвязанные с фигурами. Как же без них? Они всегда где-то рядом, даже когда их не видишь. Иногда, когда боль достигала своей наивысшей концентрации, всё застилала сплошная, ярко-багровая волна. Вокруг темнело, и в этой багровости марсианского заката появлялись смутные чёрные тени. Возможно, это они и издавали то пронзительное карканье, болезненным эхом отдающееся в мозгу слона. И опять же, Филиппычу эти тени казались скоплением точек, он явственно ощущал их точечную структуру. Контуры багрового мира сплетались из этих точек.
   Ритуал многое прояснил. Происходящий без участия и контроля людей, Ритуал впервые показался Филиппычу истинно древним, принадлежащим слонам, а не Человеку. Он уже совершенно иначе взглянул на Ритуал, в котором столько раз принимал участие. И в первую очередь потому, что впервые он сам оказался в центре круга. Один из трёх, кого выбрало стадо. В центре. Хотя, может быть, это и не имело значения, но Филиппыч сразу понял - выбор падёт на него. Стадо чувствовало, что пришёл его срок, и с этим невозможно было поспорить. Закон стада, хоть и подавляемый законом Человека, тем не менее по-прежнему оставался первостепенным. Древнюю мудрость слонов так и не смогли убить ни неволя, ни химикаты, ни пропитавший всё вокруг дух вырождения.
   Когда круг разомкнулся, и багровая волна схлынула, Филиппыч уже всё понял. Наступил новый этап, для него заключительный. Последний. Он ясно прочувствовал общее настроение, энергию стада - оно позволило ему нарушить закон Человека, выйти за привычные рамки. Стадо дало ему выбор - дождаться ухода на бойню или же, взорвав устоявшиеся традиции, пасть добровольной жертвой, прихватив с собой пару человеческих особей. Чтобы знали! Это была особая миссия. В цветных фигурах полей он читал - убей, убей, убей! Стадо, расставленное на этой мерцающей плоскости, говорило ему - можно! И это был инстинктивный голос предков, голос высшей справедливости.
   А потом багровая волна снова накатила, и Филиппыч побежал.
  

* * *

  
   Ещё уходя от карьера, Оксана почувствовала, что что-то меняется, что-то становится не так. Какое-то непонятное соскальзывание. Словно мир, воспринимаемый ею именно шарообразно, подкатился и завис на самом краю бездны. Завис и балансирует, готовый к падению. Она не понимала себя, а Марат вдруг показался ей абсолютно другим, совсем не тем, к которому она привыкла. Восприятие вещей неотвратимо менялось.
   А потом поле, слоны. Страх, смешанный с отчаянным безразличием. Безразличием, в котором сквозило чувство разворачивающихся перед ней новых истин. Новое измерение. Увидев бегущего на них слона, Оксана не удивилась и даже не испугалась толком, просто застыла, загипнотизированная происходящим, как лисица на шоссе перед фарами мчащегося автомобиля. Она даже не замечала, что громко кричит. Будто бы кричал кто-то другой, не она.
   И вдруг Марат, задрав ей пальто, сильно ткнул её пальцем между ягодиц. И тут же Оксана провалилась. Она не успела понять, что произошло, просто всё вдруг стало совершенно иначе. Всё изменилось. Она уже не была той Оксаной, какой привыкла себя воспринимать. Ничего общего. Она была некой Сущностью, бестелесной тенью с неограниченными возможностями. Движущейся фишкой, поставленной на плоскость. Движение было лёгким, скользящим. Именно скольжение, словно катишься на роликах по асфальту, раскрашенному в яркие цвета. Вокруг множество объектов - вытянутые скульптуры, расставленные в определённом, почти шахматном порядке, мерцающие арки, лихо закручивающиеся лестницы, провалы, заполненные светящейся пустотой. Они, все эти объекты расступаются перед тобой, образуя коридор вспыхивающих квадратов, сворачивающихся в огненные спирали - чёрное, белое, зелёное, красное, золотое. Марат, который уже не Марат держит за руку, которая уже и не рука вовсе. Что такое рука? Это просто слово, чтобы определять конкретный объект. Здесь такого нет, здесь каждый объект имеет множество значений, граней, определений. Лишь в одной из них рука - это рука, а Марат, раздувающий щёки и медленно вращающий головой - это Марат, раздувающий и вращающий. И при этом он много кто ещё.
   Это он издаёт такой резкий, свистящий звук? Неясно. Но звук этот есть и есть движение, движение, движение. Из пункта А в пункт В, из В в С, из С в D, и так далее. Траектория. Звук и движение. Предельная скорость. И на миг зависаешь, замираешь, видишь застывшее, остановившееся время, а потом снова - вперёд.
   Оксана видит это как своеобразное шахматное поле. Поле, на котором разворачиваются нешуточные игры, достаточно сложные по своей внутренней структуре, но и достаточно простые, чтобы понять - тебя преследуют, а ты ускользаешь. Это не чёрно-белые шахматы, как у людей, это целая система контактов на плоскости. Здесь не те правила, здесь главное правило - нарушение правил. И у тебя одна цель - достигнуть конечного пункта Траектории любой ценой. Однако и цена здесь не имеет никакого значения. Важен сам факт.
   Не прекращать движение!
  

* * *

  
   Он видел людей не как людей, а как пару светящихся, постоянно движущихся пятен. Словно фары автомобиля в дождь на ночном шоссе. Даже сквозь багровый туман Филиппыч видел эти два пятна - вот она, его цель. Ему нужно догнать их и уничтожить, погасить навсегда этот мерцающий свет. Это так просто - погасить этот слабый свет. Гораздо проще, чем избавиться от точек. Так ему казалось. Из всей незамысловатой системы инстинктов, определяющей жизнь слона, в конце концов остался, выделился только один, последний и, наверное, самый естественный в нынешних условиях инстинкт - уничтожить. Венец Творения в один миг перестал быть Венцом Творения, новая, только что открывшаяся Филиппычу реальность развенчала Человека в его глазах. Страх и слабость - вот что движет Человеком. Только лишь страх и слабость сделали его Венцом Творения. Больше ничего. Вот вам и вся правда.
   Уничтожение. Да! Филиппыч вышел на финишную прямую. И вдруг она оказалась кривой. Что такое? Он стал терять свою цель. Только что эти светящиеся пятна были прямо перед ним, и вот они уже совсем в другом месте. Он по-прежнему видит их, но они уже изменили направление движения, а он всё ещё несётся прямо, туда, где никого уже нет. Он берёт курс на пятна, расстояние сокращается. Он может перемещаться гораздо быстрее, чем они, ведь он же слон. Сейчас он их настигнет! Но вот, что за чертовщина, они опять изменили курс, на миг вырвались из его поля зрения. Пропали! Где они? Ага, вот они! Но опять они далеко. Только что были почти рядом, и вдруг опять далеко! Эти люди, почему они так делают, как им это удаётся?
   Филиппыч был слишком одержим, чтобы растеряться. Импульсы безумия не оставляли места для досужих рассуждений. Но какой-то частью своего слоновьего мозга, той частью, которой ещё не коснулось безумие, он понимал, что, скорее всего, не сможет уничтожить людей. Не сможет догнать их. Эти светящиеся пятна завлекали его в смертельную ловушку. Так подсказывала глубинная память предков. Много веков назад, в далёкой стране его предков существовали такие ловушки. Яма посреди тропы, сверху замаскированная ветками и травой, а внутри вся утыканная острыми, смертоносными кольями. Попав в неё, неосторожный слон умирал долго и мучительно, а потом приходили люди, добивали его и начинали вырезать самые лучшие куски мяса. Это было на самом деле, хотя Филиппыч видел это лишь во сне. Даже тогда Человек оказывался хитрее и коварнее, слабость научила его этому. Теперь было то же самое, только по-другому. Здесь и Сейчас никто не выкапывал ямы-ловушки, теперь в этом не было необходимости. Теперь был электрошок, химикаты, зомбирование, программирование и много чего другого. Хитрость и коварство Человека стали более изощрёнными, в этом Человек достиг пика совершенства.
   Но, несмотря ни на что, Филиппыч не мог остановиться, не в силах был прекратить преследование. Он жаждал убийства, впервые в своей безрадостной жизни он вкусил запах настоящего человеческого страха, и запах этот неумолимо гнал его вперёд, пусть даже навстречу верной гибели. Лучше уж так, чем вернуться и встать перед бойней.
  

* * *

  
   Войдя в С.И.С., Марат почти сразу увидел, где будет конечный пункт Траектории. Вся плоскость поля была вдоль и поперёк изрезана тысячами возможных Траекторий, но лишь две или три светились ярче других. И все они сводились к одной точке - колеблющемуся пятну на самом краю поля, похожему на терзаемый северным ветром костёр. Марат знал, где может крыться подвох. Самая короткая на первый взгляд Траектория далеко не всегда является таковой. Плоскость постоянно вращалась, причём частота оборотов не была неизменной, вращение то замедлялось, то вновь ускорялось. Видимо это было связано с тем, что условный центр всей плоскости, если, конечно, он вообще был, тоже постоянно менялся. Во всяком случае, так полагал Марат. Ему представлялся некий огромный ди-джей, манипулирующий диском, по поверхности которого они с Оксаной прокладывают свою Траекторию, пытаясь развить максимальную скорость. Марат надувал щёки и издавал особый звук, имитирующий свист ветра в ушах. И действительно, создавалось ощущение, что они рассекают вязкое пространство с бешеной скоростью.
   Траектория вела к одной из огневых точек, расставленных Маратом по периметру лесополосы. Эти точки составляли линию обороны, окружающую бункер растянутым кольцом. Впрочем, была ещё одна линия, внутреннее кольцо, так до сих пор, правда, и не законченная Маратом. Внутреннее кольцо ещё предстояло замкнуть, и Марат не сомневался, что к будущей осени он это сделает. Спешить ему было некуда. Если честно, то было ещё и третье кольцо, непосредственно вокруг самого бункера, но оно было скорее условным, чем действительно существующим. Об этом кольце Марат не говорил никому, это было исключительно его кольцо, его Последний Рубеж. Увидеть его можно было разве что в С.И.С. Правда, кроме Марата его никто и не видел.
   Филиппычу, впрочем, хватило и первого, наружного кольца линии обороны. Он увидел его - концентрические круги, какими когда-то изображали на картинках радиоволны. Эти круги соприкасались в одной точке, вернее, соприкоснулись, когда два световых пятна слились с этой точкой. Сверкнул беззвучный взрыв, и в этой точке образовалось тёмное пятно, словно воронка на стыке плоскостей. Филиппыч вполне отчётливо всё видел, но не понимал, что он видит. Более того, он вообще не понимал, видит он что-нибудь или нет. Он не понимал, что значит видеть. Он уже ничего не понимал. Он был объектом, куском концентрированной боли, брошенным в это тёмное пятно, устремлённым в засасывающую воронку необратимости. Он был пунктом А, стремительно приближающимся к пункту В, стирающим последние единицы жизненного пространства перед собой.
   Время всё-таки было рассчитано верно - когда Марат и Оксана достигли финиша, у них ещё оставалось в запасе 2, 16 секунды. Вполне достаточно, чтобы смахнуть маскировочный колпак с панели управления и активировать пулемёт. Проверка кода. Выбрать калибр. Самонаведение. FIRE! Марат бешено застучал по клавиатуре. В зеленоватом отсвете дисплея их с Оксаной лица хранили выражения предельной концентрации энергии и исступлённого восторга одновременно. Их лица были прекрасны.
   Оксана: - ИНФЕРНАЛЬНОЕ МОЛОКО ВЫСТУПАЕТ ПО ПЯТНИЦАМ!!!!!
   Марат: - У ТЕБЯ МОЗГ НЕ В ТОМ ШОКОЛАДЕ!!!!!!
   Филиппыч тоже видел Траекторию. Эти зелёные пунктиры, он натыкался на них словно на спицы. Они успокаивали, приятно холодили, прошивая насквозь его нутро. Он почти не чувствовал их, так, лишь лёгкие тычки, мягкие прикосновения. А потом впереди вспыхнуло зарево, стало разрастаться, разрастаться, закрывать пространство, как будто кто-то издалека накидывал на него гигантское, бескрайнее одеяло. Зелёные пунктиры всё ещё вырывались из этого зарева, но становились всё более редкими, рваными. А потом Филиппыч увидел дерево. То самое дерево, широкое, раскидистое, с массивным красноватым стволом. Вся земля под деревом была усыпана тяжёлыми плодами, которые медленно перекатывались, время от времени сталкиваясь между собой. При столкновении плоды взрывались ярко-жёлтыми всплесками. Филиппыч прекрасно знал это дерево, оно всегда было центром всех его снов, тех снов, через которые он общался с поколениями далёких предков. Вот-вот, ещё немного, и он услышит их, поймёт, что они хотели ему сказать. Ещё немного...
   Филиппыч упал, не дойдя до дерева 8, 58 метров. Предки так ему ничего и не сказали. Лишь родное стадо безучастно повернуло ушастые головы, выглядывая что-то своими подслеповатыми глазками в том направлении, где лежало остывающее тело их соплеменника. Хоботы слонов укоризненно покачивались. Ритуал завершился.
  

* * *

  
   - Как хочешь, я же тебя не уговариваю. Дело твоё. Только предупреждаю - я этого мяса есть не буду. Не пытайся даже предлагать.
   - Я тебя тоже не уговариваю. Но ты прикинь, сколько там кг!
   - При чём тут кг?! Ты, наверное, просто не знаешь, но сейчас слонину есть нельзя. По телевизору всё время об этом говорят. Ты видел слона? Он же бешенный!
   - Был бешенный. А теперь просто дохлый.
   - Какая разница? От этого мяса можно заболеть, я тебе говорю. Уже было много случаев. Люди даже умирали. Слоновье бешенство сейчас всюду распространено, их мясо запрещено продавать! Я понимаю, ты телевизор не смотришь, но послушай ты меня, нельзя это мясо есть! Говорю тебе, они бешенные!
   - А кто теперь не бешенный?
   Оксана досадливо замолчала. Уже начинало темнеть, а в это время года темнеет здесь быстро. Они оба были в фуфайках - если днём солнце ещё хоть как-то пригревало, то к вечеру уже заметно похолодало. Чувствовалось, что ночью будут заморозки. Оксана несла две небольшие ножовки, Марат же прихватил с собой целый набор инструментов, в том числе внушительных размеров двуручную пилу. Нужно было спешить - возможно, фермеры-слоноводы уже заметили нехватку слона и теперь рыщут по полям на своих джипах-внедорожниках. Нельзя допустить чтобы они обнаружили слона первыми.
   А вот и он! На фоне тонущего в далёких тучах заката туша слона казалась тёмной глыбой, бесформенной и расплывшейся, не имеющей ничего общего с тем животным, что ещё днём паслось в колхозных полях. Подойдя вплотную, Оксана опасливо ткнула ножовкой в слоновье ухо, похожее на гигантский засохший лопух.
   - Вроде дохлый.
   - А куда он денется? Мы ж его вон как изрешетили!
   Марат деловито обошёл тушу со всех сторон. Схватился за хобот, приподнял его и потряс, изображая пожарника со шлангом.
   - Ладно, давай так: сначала бивни. Это в первую очередь. Отпилим бивни, отнесём туда, - он кивнул в сторону темнеющих силуэтов деревьев, слегка подкрашенных розовыми сполохами заката. - А потом вернёмся и заберём, что сможем. Уж хобот-то точно надо взять, знаешь, какой это деликатес?
   - Я к мясу даже не прикоснусь! - тон Оксаны был категоричным.
   - Да? Ну смотри, а я всё равно вернусь. Когда ещё представиться такой случай? Помоги-ка мне!
   Взявшись, каждый за свой край пилы, они начали пилить бивень. Кость поддавалась плохо. К тому же Оксана явно не достигла высот профессионализма в работе с двуручной пилой. Через десять минут оба уже вспотели, а глубина пропила не составляла ещё и четверти толщины бивня.
   - Вот чёрт! Как плохо идёт, а!
   - Давай перекурим! - Оксана тяжело дышала.
   - Ну давай. Только не долго, хорошо? Хотя бы бивни надо забрать.
   Они уселись на туше мёртвого слона. Оксана закурила. Сигаретный дым смешивался в холодном воздухе с паром от их дыхания. Марат обнял её за плечи, она улыбнулась. Её волосы, казавшиеся сейчас чёрными, причудливо выбивались из-под армейской шапки, выданной ей Маратом. Он легонько погладил пальцами эти локоны.
   - Знаешь, может быть, ты и права насчёт мяса. Я, пожалуй, не буду его брать. И вообще... Я хотел сказать... Спасибо тебе. За то что приехала, ну, и за всё...
   - Да ну, что ты! Это тебе спасибо. Знаешь, Марик, мне всегда с тобой так хорошо... И потом, то, что сегодня произошло... Я никогда этого не забуду. Столько впечатлений! Что-то новое... и... даже не могу объяснить...
   - Не надо ничего объяснять. Я всё понимаю. Может, всё-таки останешься со мной?
   Оксана вздохнула, поглядела Марату в глаза и медленно покачала головой. Он снова увидел этот взгляд, взгляд, всегда сводящий его с ума. Необъяснимая, затаённая печаль в глубине бездонных зрачков. И всё же в этом взгляде ему почудилось что-то новое, чего он никогда не замечал раньше. Безысходность? Мудрость? Марат не мог сказать.
   - Ну ты хотя бы приедешь ещё?
   - Куда ж я от тебя денусь? Конечно, приеду. На охоту.
   Они засмеялись, а потом он аккуратно снял с неё шапку и поцеловал в висок.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Trip с Края Света.

  
  

1.

  
  
   Наверняка вы в наших краях никогда не бывали. Потому как нормальный человек в здравом уме без крайней на то необходимости сюда не поедет. А что за необходимость такая может возникнуть, трудно даже предположить - делать здесь просто нечего. Только жить. А для того, чтобы жить на планете существует множество гораздо более подходящих мест. Мы-то здесь живём... ну, просто потому что мы здесь живём. Судьба у нас такая. Живём мы здесь и всё тут. На Краю Света.
   Все железные дороги кончаются здесь. Не в том смысле, что вообще все дороги, а в том, что наш так называемый город - это последний населённый пункт, конечная станция. Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны. Единственная железнодорожная магистраль, одинокая узкоколейка, закинутая сюда ещё в пятидесятые годы прошлого столетия, заканчивается здесь. А дальше, на север - бесчисленные, бессчётные километры свирепой тайги до самого моря, которого никто из нас никогда не видел. Разве что на карте, висящей в единственном классе единственной школы нашего с позволения сказать города. Мы все видели когда-то эту карту и поэтому знаем, что море там есть. Северное море с его седыми, свинцовыми волнами, которые дальше к северу превращаются в лёд, сохраняя при этом свои застывшие формы. Оно упирается в Вечную Ночь, это море. Во всяком случае, так мы его себе представляем.
   Наш город мы называем городом без всякой иронии. Хотя бы потому, что в нём есть большие каменные дома. Пять пятиэтажек, выстроившихся в ряд, повторяющих изгиб каменистой гряды, почему-то прозванной Бычий Цепень. Гряда эта прикрывает город с восточной стороны, а сама тянется на север, постепенно сворачивая к западу. Поэтому, если стоять лицом к северу, то заметно, что каждая следующая пятиэтажка чуть смещена на запад, примерно на один подъезд. Всего в каждом доме по пять подъездов, а на каждом этаже по три квартиры. Большая часть из которых в настоящее время пустует. После взрыва котельной три года назад жить в этих домах стало уж слишком холодно и неуютно, и все, кому было куда уехать, уехали. Кому ехать было некуда, остались, установив в своих квартирах буржуйки. Даже после знаменитых прошлогодних пожаров так называемый муниципалитет так называемого города не запретил буржуйки, лишь сонно хлопал глазами, сидя в кресле у своих каминов. Там ведь не такие уж и дураки сидят, как думают некоторые.
   Вокруг пятиэтажек лепятся несколько строений общественного назначения - та же школа, медпункт, магазин, даже парикмахерская. Муниципалитет. Всё это здесь есть, потому что город. Кое-какие из этих важных для человека учреждений даже функционируют время от времени. Например, если у вас заболел зуб, то местный врач за символическую плату (0,75 литра местного самогона) вырвет вам его своими стерильными плоскогубцами. А если ваш ребёнок всё же дожил до школьного возраста, то, можете не сомневаться, в школе его научат и писать, и читать, и считать. Но это редкие случаи, в основном для "городских", для жителей пятиэтажек. В основном же местное население предпочитает селиться в собственных, отдельных домах. Бревенчатые избы, сложенные в соответствии с древними традициями, передающимися из поколения в поколение, рассыпаны вокруг города. Вернее, сам город как-то плавно перетекает в них. Сначала идут бараки, большие, "общаковые" избы, к которым ещё тянутся провода. Эти бараки преимущественно о двух этажах и рассчитаны они на несколько семей. Водопровод там не предусматривался изначально, отхожие места расположены во дворе. Бараки, в свою очередь, так же плавно перетекают в отдельные "хаты", понастроенные сначала тесными кучками, а затем уже и одиночными, разбросанными тут и там срубами. Здесь уже, как правило, электроснабжение отсутствует, каменная поступь цивилизации сменяется лёгкими шагами исконного, народного быта. Но и это лишь видимость. Заглянув внутрь, вы поймёте, что общий уклад жизни здесь всюду одинаков, врос ли человек корнями в бетон междуэтажного перекрытия или в деревянный пол своей избы. Сам воздух этого края уравнивает всех его жителей, не позволяет одному поднять себя выше другого. Этот край даёт человеку его угол, его удел, и обращает его взгляд внутрь, в ограниченное пространство его мелких, повседневных забот и проблем. Этот край сразу и без лишних слов указывает человеку его место. Мы все здесь немного дремлем, медленно двигаясь, погружённые в свой неторопливый таёжный транс. Мы так живём.
  

2.

  
   Лето в наших краях короткое. В конце мая снег ещё лежит в каждой мельчайшей ложбинке пятнами почти идеальной белизны. А на проталинах уже распустились яркие крапинки цветов - розовые, жёлтые, белые, голубые. Трава почти всегда выглядит прошлогодней - рыже-коричневая или серо-зелёная, она вечно примята, стелется к земле. Мхи и лишайники частично скрыты травой, но местами опять же отвоёвывают себе целые куски территории, по большей части стремясь к камню. Скальная порода здесь повсеместна. Даже скрытая слоями скудной почвы, она тут и там напоминает о себе выступающими лысинами голого камня, чья структура интересна не менее, чем карта, висящая на стене школьного класса. Слежавшиеся пласты времени - так и хочется сказать, глядя на эту породу. Рассматривая структуру любого камня, мы пытаемся разгадать эти зашифрованные знаки - трещинки, щербинки, выпуклости, срезы, иероглифы мха. И понимаем, что вот этот вот камень был таким же, ну, или почти таким же, ещё когда здесь не жил ни один человек, когда наши деды и прадеды были только в проекте. Камень - хранитель Вечности, вот что понимаем мы, глядя на словно бы вдруг вырвавшиеся из-под земли и устремившиеся ввысь скалы. Угрюмые утёсы, не смотря на свою кажущуюся суровость, тем не менее, льнут друг к другу, врастают друг в друга, как бесконечные сиамские близнецы. Но у каждого камня, у каждой отдельно взятой глыбы своя неповторимая форма, свой лик. Камень здесь копит на себе почву, заполняя образующиеся пустоты по своему усмотрению, от того земная поверхность в наших краях столь неровна и вычурна. Безукоризненно горизонтальные плоскости здесь не в почёте, и мы смело можем назвать эту местность пересечённой. Скалы по сути своей ступеньчаты, они то вырываются вверх, словно желая показать себя сосредоточенному небу, то сбегают вниз, прячутся под шапками прижившейся на них неприхотливой растительности. Если смотреть дальше, туда, где Бычий Цепень уходит на запад, то там скалы становятся выше и круче. Белёсые от птичьего кала, они все изрезаны ветром и морщинами времени. А ещё дальше скалы выходят к узкой, но сильно растянутой бухте, прозванной народом Моржовый Член. Весь северный берег озера скалист, его береговая линия сильно изломана. Острые каменные клыки впиваются в пронзительно синие, глубокомысленные воды озера. Там слышен несмолкаемый гомон птиц, они покрывают все прибрежные скалы. Так называемый птичий базар. Чайки, гагары, крачки и прочие, они прилетают откуда-то с юга и галдят, рассевшись на гранитных утёсах. Некоторые улетают дальше, на север, например, белый гусь, но их места тут же занимают другие. Встречаются здесь и кулики, и чистики, и кроншнепы, и гаги - богат и разнообразен мир пернатых в наших краях. К тому же многие из них пригодны в пищу.
   Озёрный край тянется на запад - тысячи больших и маленьких глаз вечной мерзлоты, подёрнутых лёгкой рябью зеркал, отражающих небо. А если с самых высоких утёсов Бычьего Цепня смотреть в сторону севера, то видишь лишь уходящие к горизонту, плавно колышимые ветром жёлто-зелёные волны тайги. Весной, конечно, зелёного больше. Тайга преимущественно хвойная, но и лиственные деревья присутствуют. Например, берёза, чьи тонкие, искривлённые стволы выглядят безнадёжно чахлыми на фоне величественных елей. В это время года листья их зеленеют, и кажется, что берёзы оживают, хоть немного оживляя при этом хмурый таёжный ландшафт. Ну и, конечно, весенние луга, как уже говорилось. Мятлик луговой, овсяница, "венерин башмачок" и другие цветы, названий которых никто не знает. Всё говорит о том, что весна всё-таки наступила, хотя согласно календарю она уже заканчивается. Наступит июнь, последние останки снега исчезнут, и бледное, маломощное солнце хоть как-то, но всё же согреет землю. Начнётся скоротечное северное лето. Мы сбросим свои тулупы и бушлаты, и будем ходить в свитерах или лёгких брезентовых куртках. Если, конечно, на весь июль не зарядят дожди с пронизывающим ветром. Бывает и так. Но, с другой стороны, больше дождей - значит, температура выше, и, следовательно, больше будет грибов и ягод. Хотя, с этим здесь, как правило, проблем нет. Чего-чего, а грибов и ягод в наших краях обычно хватает. Случаются годы, когда их немного, но это редко. А так, их всегда полно. Тем, как говорится, и живём. А потом придёт август и принесёт с собой осень. Опять же, без дождей не обойдётся. И, самое главное, тепла уже не будет. Ближе к концу августа листья берёз начнут желтеть, потом и вовсе отвалятся. Сентябрь ещё как-то проскочит, а в начале октября уже выпадет снег. Новый, свежий.
   Достаточно разнообразна и фауна нашего края. Ходить в тайгу, даже недалеко, забыв прихватить с собой ружьё, не рекомендуется. Ибо медведь там присутствует, и не только. Можно встретить и волка, и рысь, и дикого кабана. Так же лось, само собой. Редко, но встречается низкорослый олень, косуля, изюбрь, или как его там. А вот снежного человека уже лет, наверное, десять никто не видал. В былые времена-то, помнится, частенько в лесах встречали. Обитал здесь. Потом куда-то делся, пропал. Цельная экспедиция приезжала, искала его. Да только так и не нашли, одни следы на снегу. Было дело, за поимку его денег предлагали - мол, кто поймает, тому бабок отвалим, мало не покажется. А толку-то? Он как попрятался в лесах, в глубь тайги ушёл, где там его поймаешь? С тех пор и не видали. А раньше, бывало, встречался. Пугливый, правда. Чуть что - ружьё на него направишь, а он сразу в лес, в чащу ломится. Лохматый весь такой, ну чистая обезьяна. Что с такого взять-то?
   Мелкой всякой живности тоже хватает. Сурки там, лемминги, еноты, прочий грызун. Норка, ласка тоже попадаются. Если умеешь грамотно ставить капканы, то при удачном раскладе можно заработать на шкурках. Народ здесь в основном так и живёт. Промыслами. Где чего нарубишь - всё твоё. За что деньги платят, то и ценится, а остальное уж от вас зависит. У нас всё просто: есть возможность - лови удачу, пока не поздно, пока никто другой не перехватил. Так и живём.
  

3.

  
   Само наше поселение возникло примерно в середине прошлого века, и его история не столько интересна, сколько обыденна и банальна. Конечно, она уже успела обрасти легендами, но старожилы могут многое порассказать о том, как всё это начиналось. Изначально здесь было нечто среднее между военным городком и лагерем для политзаключённых (впрочем, в те годы эти два понятия не так уж сильно и отличались одно от другого). И по сей день тут и там можно встретить остатки бетонных столбов, оплетённых пучками проржавевшей колючей проволоки. В расположении бараков местами так же угадывается что-то казарменно-лагерное, равно как и во многих повадках их обитателей.
   А потом кто-то (на самом деле, всем ясно, кто) вознамерился строить здесь то ли радиолокационную станцию, то ли засекреченный консервный завод, то ли что-то ещё в этом роде. Наверняка никто не знал. Строить, однако, начали быстро, комсомольскими темпами. Правда наружность у тех комсомольцев-строителей была больно уж уголовная, да только кому какое дело. Работали они, тем не менее, не покладая рук, в три, а то и в четыре смены. Стройка развернулась, впечатляя своими масштабами. Стройные башенные краны взвились выше елей, царапая верхушками низкое северное небо. Взревели экскаваторы и бульдозеры, по свежепроложенной узкоколейке загремели товарные вагоны, полные стройматериалов. Мерные удары забиваемых в вечную мерзлоту свай разносились над тайгой, заставляя вздрагивать птиц на утёсах. Тогда же построили и пять пятиэтажек, "центр" нашего нынешнего города. Вот так, согласно истории, всё начиналось.
   А потом что-то случилось. Никто не знает, что именно, даже досужие предположения весьма запутаны и туманны. Короче говоря, проект прикрыли. Строительство прекратилось внезапно и быстро, так же как и начиналось, больше чем наполовину построенный объект заморозили. Навсегда. Вечная мерзлота победила. Теперь, если смотреть к югу от бухты Моржовый Член, то изумлённому взору смотрящего предстают эти замшелые бетонные конструкции, навеки застывшие памятником эпохи развитого социализма. Они словно символизируют бесплодность всех благих начинаний нашего народа, раз за разом посягающего на Вечность и раз за разом терпящего поражение.
   Впрочем, теперь уже в наших краях никто на эту самую Вечность не посягает. Она победила нас, прижала к земле, сделала людей частью ландшафта. Наши лица похожи на камни, руки и ноги на искривлённые корни сосен, клочковатые бороды - это мох. Наши голоса глухи и гортанны, и мы кричим лишь тогда, когда надо перекричать ветер. Мы немногословны, скупы на слова, мы тихо бормочем себе под нос, подбрасывая в свои печи смолистые поленья и плотнее закрывая ставни на ночь. Всюду, во всём чувствуется присутствие Великого Духа. В матовом блеске ружья и в завываниях вьюги в трубе. В сутулых тенях, отбрасываемых коптящей керосинкой, и в плеске мыльной воды в жестяном корыте. В утренних цепочках следов на снегу, от дома к дому, и в скрипе стоптанных сапог за стенкой. В обледенелом стекле, в грохоте ведра в колодце, в шкурах на брёвнах, в далёком собачьем лае. В смиренном понимании того, что живёшь на Краю Света, что это - твой дом. Это наша жизнь.
  

4.

  
   Но вот, солнце пробилось, ненадолго раскидало тучи, ветер пахнет чем-то непреодолимо свежим, а мы начинаем собирать манатки. Пора. В затхлых шкафах и сундуках мы отыскиваем свои старые, пропахшие нафталином пиджаки и выбеленные временем рубашки. Достаём с тёмных антресолей скрипучие чемоданы. Заворачиваем в фольгу курицу, запечённую домашними нам в дорогу, равномерно укладываем рюкзаки. Перед зеркалом подравниваем свежевымытые патлы, скребём недельную щетину, ищем, куда же запропастился чистый, выстиранный носовой платок. Мы едем на юг!
   А вот книжка, украденная когда-то в школьной библиотеке, много-много лет назад. Одна из немногих, какие там были. Книжки у нас большая редкость. А эта книжка любима, ибо интересная, хотя не совсем понятная. Называется "В дороге". Страницы желты и ветхи, некоторые просто отсутствуют, а некоторые так заляпаны чем-то засохшим, бурым, что текста не разобрать. Но мы берём её с собой, в дорогу. Почему? Потому что так надо. Потому что знаем, что брать с собой в дорогу какую-нибудь книгу - это правильно и разумно. Потому что верим, что есть Вещи Разума, которые обеспечивают порядок, спокойствие, уверенность. Вещи Разума, которые всё в этом мире расставляют по своим местам. У каждого они свои - у кого-то книжка, у кого-то алюминиевый портсигар, у кого-то рулон туалетной бумаги. И это не то чтобы талисман, это просто вещь, глядя на которую ты понимаешь, что сегодня ты проснулся в том же мире, в котором засыпал вчера. В мире, где, на самом-то деле, ничего не меняется.
   Но приходит время прощаться и покидать обжитые, насиженные места. Птицы каждый год улетают на юг, а потом возвращаются вновь. Чем мы хуже? Мы тоже вернёмся, обязательно вернёмся домой. Когда-нибудь. До свидания, мама! До свидания, Людмила! До встречи, дядя Андрей! Увидимся, Колька! Удачи вам, пацаны, пишите, не забывайте! Пока, целую! Лёха, Лёха, ты там про нас-то не забывай! Ждём! Удачи! Эх!...
   И мы стоим на станции, радостно курим, машем платками, руками, смотрим вокруг. В сером сумраке начинающегося дня, воздух наполнен мельчайшими капельками влаги и голосами родных, знакомых. Подъезжает поезд, свистит, пыхтит, гудит. Машинист даёт отмашку, что-то кричит кому-то невидимому. Вагоны лязгают, состав подан. Пора занимать места. Проверить, всё ли на месте.
   Итак, путешествие начинается! Поезд с Края Света отправляется на юг, туда, где мы никогда не бывали. Вглубь континента, к центру земли! Провожающим просьба покинуть вагоны, отправление через две минуты. Он сказал "Поехали!" и махнул рукой.
  

5.

  
   Земля движется, плывёт мимо нас и остаётся за спиной. Странное это ощущение, когда смотришь на мир из окна поезда - видишь лишь отдельный кусок пространства, втиснутый в квадрат окна, а буквально в следующую долю секунды видишь уже другой кусок. Будто перед тобой крутят плёнку на экране тёмного кинозала, а ты сидишь и заворожено смотришь на мелькающие слева направо стволы. Провода тонкими линиями ныряют вверх-вниз, вверх-вниз. Столбы и маленькие столбики начинают отсчёт километража. Один, два, три и так далее. А если прислониться лбом к холодному стеклу, можно увидеть размытую полоску насыпи и долго смотреть на неё, не отрываясь. Это затягивает, приятно гипнотизирует, особенно в сочетании с размеренным покачиванием вагона. Так и хочется сделать губы трубочкой и тихо, радостно шептать себе под нос: чух-чух-чух, чух-чух-чух. Едем!
   Тайга кажется бесконечной, и, на самом деле, такая она и есть. Нескончаемые километры. Начинаешь понимать, насколько эта страна богата своими природными ресурсами. Лес валят и валят, валят и валят, а его ещё так много! Неужели он может когда-нибудь закончиться? В это невозможно поверить.
   Ели и сосны взбираются ввысь, по скалам, и вдруг лес резко обрывается, и мы видим озеро. Такое огромное, оно проплывает прямо под нами, как будто поезд мчится по воде. А вон рыбацкая лодка, вон ещё одна, а там ещё! Люди! Здесь тоже живут люди! Хотя небо всё то же - густой, непроницаемый туман. Всюду. А ведь ещё недавно было солнце! Но это север, что ж вы хотели, это всё ещё север. Этот край дремлет, суровый, мохнатый, смолистый. Разве кто-нибудь когда-нибудь сможет его разбудить?
   И мы засыпаем, околдованные постижением простора, убаюканные перестуком колёс. А потом просыпаемся - за окном всё то же. Тайга. И вновь засыпаем, а когда просыпаемся, за окном темнота. Ночь. Ничего не видать, сплошная темень. Где мы сейчас? Пассажиров вроде бы прибавилось, значит, была какая-то станция. Люди дремлют, устроившись на своих пожитках, ритмично покачивая головами в такт движениям поезда. В тамбуре кто-то курит, слышны голоса и смех. Как всё это странно, как необычно для нас - поезд несётся сквозь тьму, он везёт нас на юг, в новый мир, навстречу неизвестности! В другую жизнь, которой никто из нас не видел.
   Фотография медленно проявляется. Серый рассвет показывает нам всё тот же пейзаж - лес, лес, и ещё раз лес. Плавные горбы холмов, далёкие отроги скал. И всё же что-то неуловимо меняется. Вглядываясь в природу, мы пытаемся понять, что же именно. Растительность становится более буйной, деревья кажутся взлохмаченными, словно они ещё только проснулись и не успели привести себя в порядок. Вдоль насыпи тянется обширная полоса кустов, некоторые из которых усыпаны белыми лепестками или красными ягодами. Мелькают мутные очи топей, затянутых катарактой тины. Стали попадаться участки выгоревшего леса, чёрно-бурые проплешины пожарищ, уже начинающие зарастать молодой травой. А вот на таком пятаке семейство лосей, вынюхивают, выкапывают что-то в выжженной почве. Странно, почему тайга выгорает местами, отдельными участками, а не целиком? Загадка природы.
   И вдруг земля уходит вниз, и поезд с грохотом мчится по мосту. Сквозь стальные перекрестья ограждения далеко внизу видна река. Медленная, широкая, она невозмутимо несёт свои воды непонятно откуда и непонятно куда. Вдоль берега теснятся маленькие домики, деревянная пристань и несколько лодок. Грунтовая дорога, разухабистый грузовик. И так же внезапно грохочущий мост обрывается, и снова начинается лес. Мы успеваем лишь мельком увидеть двоих людей у края моста, они даже не смотрят в нашу сторону. Мы едем дальше, а они остаются здесь, возле этой реки. Может быть, навсегда. Ну разве не удивительно? Вот она жизнь - кто-то стоит на месте, а кто-то едет мимо, но когда-нибудь и они могут поменяться ролями.
   Станция. Вот он, другой мир! Сначала пошли огороды, потом маленькие домики, грязные дороги, бетонный ангар, и, наконец, платформа. Растрескавшийся асфальт. Люди. Их немного, пока платформа проплывала мимо нашего окна, мы насчитали человек пятнадцать. Они шумно вваливаются в вагон, пыхтят, кряхтят, тащат свои чемоданы, занимают места. Они такие же как и мы - две руки, две ноги, голова, нос, уши. Примерно так же одеты, так же говорят. Наверное, все люди нашей страны похожи друг на друга, ведь, по сути дела, мы живём на одной земле, у всех у нас одна Родина. Впереди мы увидим ещё много станций, маленьких и не очень маленьких городков, и поймём, что всё везде одинаково, везде одно и то же. Будет меняться природа, ландшафт, пейзажи будут плавно перетекать один в другой, но люди, люди везде останутся теми же. Обычными, простыми людьми. И всё созданное руками человека будет носить на себе отпечаток одной и той же мысли, одного и того же устремления. Человек как отвоёвывал, так и будет отвоёвывать себе жизненное пространство, отвоёвывать его у земли. И чем дальше, тем больше и настойчивей. Цивилизация распространяется кучно, от какого-то определённого центра она расползается кругами по девственной земле, со временем подминая под себя всё больше и больше пространства. Это похоже на пятна какой-то болезни, поразившей тело планеты и неуклонно прогрессирующей. Невольно в памяти всплывают такие строки:
   Лишь печаль-тоска облаками
   Над седой лесною страною
   Города цветут синяками
   А деревни сыпью чумною...
   И мы не можем сказать, хорошо это или плохо. Это не хорошо и не плохо, это просто есть, это факт, от которого никуда не деться. Мы люди, жители этой страны и этой планеты, и нам нужно жить дальше. Мы просто живём, не задумываясь, зачем и для чего. Живём, так как можем, так как привыкли. И в этом тоже есть что-то прекрасное, по-своему удивительное. Всё зависит от того, под каким углом на этот вопрос посмотреть.
  

6.

  
   День, ночь, день, ночь. Станции, полустанки, вокзалы, перроны. Леса, поля, равнины, озёра, реки. Широка наша Родина. Как никогда понимаешь это, глядя в окно вагона под непрерывный стук колёс. То солнце вылезет из-за туч и щедро одарит землю своим теплом, то капли дождя бьют по стеклу. А откроешь верхнюю, узкую створку окна, высунешь голову - и ветер треплет твою шевелюру, свистит в ушах. Что может быть более восхитительно, чем путешествие на поезде с Края Света через всю страну? Но у нас есть конкретная цель. Мы едем в Большой Город.
   На одной из затерянных на просторах страны станций в наш вагон подсели два молодых парня. У них не было с собой никакого багажа вообще. Всё что у них было, это бутылка водки. Одна на двоих. И всё. Они стреляли беспокойными глазами по вагону, старательно, но не очень-то успешно изображали полнейшее безразличие и о чём-то негромко переговаривались меж собой. После чего обратились к нам с конструктивным предложением - выпить вместе с ними. Скоротать дорогу. Они назвались Независимыми Путешественниками, катающимися по стране "из конца в конец без края". Говорят, мол, в одном уездном городке их, мирно спящих на берегу речки, обули на все кишки, всё, что было. Денег осталось только на билеты и, вот, на бутылку, даже на пожрать не осталось. При этом они искренне радовались, что вообще остались живы, что их не грохнули там же, на берегу. О, вы не знаете эти местные нравы! - говорили они, - если ты чужой, с тобой могут сотворить всё что угодно, и никто не узнает о твоей судьбе. Да! В иные места лучше даже и не соваться.
   Мы с радостью (может, с немного отстранённой, но всё же радостью) согласились разделить с ними нашу скромную трапезу. Против их бутылки мы выставили свою - внушительный пузырь нашего местного, мутного и глубокомысленного самогона. Глаза наших попутчиков просияли, хотя видно было, что в первую очередь их взоры притягивает организованный нами нехитрый стол - консервы, яйца, серый хлеб, бекон, курочка. Болезненно морщась и сглатывая слюну, ребята быстренько разлили, и мы все хлопнули за знакомство. Они тут же набросились на закуску, всем своим видом показывая, до чего им неловко, просто, мол, очень уж хочется жрать. А мы милостиво кивали им - типа, угощайтесь, не стесняйтесь!
   Накатили по второй.
   Оказалось, они тоже едут в Большой Город. И тогда, возрадовавшись такому стечению обстоятельств, воскликнули мы:
   - О, Большой Город! Полные надежд и радужных мечтаний следуем мы туда! Там ли живёте вы, доблестные спутники наши? Там ли дом ваш и семьи ваши, и не туда ли, устав от тягостных скитаний, устремили вы все свои помыслы?
   На что отвечали они:
   - Туда устремлены наши помыслы. Ибо маза есть, ибо сладкие темы сулит нам лето в Большом Городе. Но никак мы не можем сказать, что там дом наш, потому что нет у нас дома. Наш дом - вся страна, наш дом там, где расположимся мы на ночлег, там, где нас застанет рассвет. И нет у нас семей. Лишь тот, кто разделит с нами скромную трапезу, тот, кто скушает с нами 0,5 у ночного костра, тот, кто подберёт нас на обочине шоссе и подбросит до ближайшего населённого пункта, лишь тот станет нашей семьёй. Ибо так мы живём, так жили мы, сколько себя помним, так предначертано нам судьбою.
   И накатили мы ещё по одной.
   Мимо плыли поля, стучали колёса. За дружеской беседой таяла закуска, а жидкости в бутылках становилось всё меньше и меньше. Но, странное дело, как только что-нибудь кончалось, то сразу же появлялось вновь - процесс коротания дороги не прекращался ни на миг. К нашей развесёлой компании присоединились и некоторые другие пассажиры, так же внося свой вклад в общую кухню. Мы пили не только самогон и водку, но и коньяк, причём запивая это дело сладким прозрачным лимонадом. Откуда-то появилась гитара, а следом за ней, привлечённые переборами струн, нарисовались девушки. С каждой минутой, с каждым выпитым пластиковым стаканчиком становилось всё веселее и веселее. Кто-то играл и пел:
   Под нами исчезает автострада
   Другого счастья нам уже не надо
   Мы едем, едем, едем в Большой Город
   И километры убегают вдаль
   И мы хлопали ладонями по коленям, сажали на колени девушек, отрывисто смеялись, пытались рассказать друг другу неприличные анекдоты. Ходили в тамбур курить, играли в карты, выпрашивали у железнодорожников кипяток. А потом засыпали ненадолго и видели заснеженные северные сны. Просыпаясь, не понимали, где мы, а вспомнив наконец-то, испытывали суетливую радость. Ведь мы же едем, чувак, мы же едем в Большой Город! Мы путешественники! Мы катимся по стране, вперёд, в неизвестность! Нам удалось вырваться из цепких объятий вечной мерзлоты, и теперь мы свободны, теперь перед нами лежат тысячи дорог, миллионы возможностей! У нас получилось! В какой-то момент один из тех двоих парней, Независимых Путешественников, наклонился к одному из нас и, подмигивая, изрёк в ухо:
   - Это самый лучший trip в моей жизни, братишка, веришь, нет?!
   Мы верили. Мы готовы были поверить во всё что угодно, потому что нам хотелось верить. Нам открывался новый, незнакомый нам мир, и он, казалось, приветливо махал нам рукой, лучезарно улыбался, говоря нам - Welcome! Об этом шелестели проносящиеся мимо стройные берёзы, прямые, высокие. Об этом кричали рассевшиеся на проводах и столбах птицы. Это воплощала в себе женщина в оранжевой жилетке, опускающая и поднимающая шлагбаум на переезде. Новый мир! Лёгкие облака, яркое небо, тучные луга с пасущимися коровами. Каждый километр если не нового мира, то хотя бы его преддверия, приносил с собой что-нибудь удивительное, какое-нибудь очередное чудо.
   Изумрудная зелень листвы после дождя, прошедшего стороной, но так или иначе зацепившего нас краем. Набухшие капли, ниши прохладного сумрака в глубине рассеянных рощиц. Мокрые, но быстро высыхающие крыши хижин, их беззастенчиво впитывающие шифер и рубероид. Дым невидимого костра.
   Отдельные вкрапления, а то и целые массивы серого бетона, вдруг ни с того, ни с сего возникающие то слева, то справа по ходу поезда. Пятна ржавчины, неотвратимо и слишком явно проступающие сквозь бетон. Где-то мы уже это видели.
   Дети на насыпи, бросающие в нас камни. Резиновые сапоги и их открытые, беззвучно кричащие рты. Камни нацелены в нас, но не попадают, лишь гремят по железной обшивке вагона - бум! бум!
   Долгие стоянки на сортировочных станциях. Свистки, шипение, лязг, нечленораздельные выкрики. Бабки в панамах, назойливо предлагающие пиво, мороженное и газеты. Воробьи, выклёвывающие незримую пищу между маслянистых, пахнущих нефтью шпал.
   Здесь и там, вокруг и около, внутри и снаружи. Бетон, щебень, гравий, уголь, шлак. Сталь, резина, древесина, стекловолокно, пиломатериалы, всё что угодно. Надтреснутый фарфор. Грубо подстриженные тополя. Заболоченные канавы, импровизированные свалки. Люди, повсеместные следы их существования, их жизнедеятельности. Факты, увековечившие их присутствия - здесь были Шурик, Макс, Толян и Вовчик. А вот здесь были Настюха и Светик. Подпись, дата. Всюду кто-нибудь был. И так или иначе всюду кто-нибудь есть. И обязательно будет.
   Заборы. Мы никогда не видели столько заборов. Деревянные, окрашенные в синий, зелёный или жёлтый. За ними старушка, неспешно поливающая огород. Обтянутые проволочной сеткой, с ячейками, в которые так и хочется просунуть пальцы. Сварные, изящно - решётчатые, увитые вьющимися растениями. Яркие пятна садовых цветов за ними. И сплошные бетонные, глухие, за которыми ничего не видно. Эти скрывают за собой неведомо что, тайны, спрятанные от посторонних глаз. Зато обильно разрисованы и исписаны - кажется, что их девственная чистота оскорбила бы собой сам дух этих мест. Как можно спокойно пройти мимо, не увековечив на этих заборах свою спонтанно возникшую мысль или своё вынашиваемое месяцами, годами убеждение? Всё, всё сказано здесь, на этих бетонных полотнах истины. "ХУЙ". "Я LOVE МАРИНУ". "666. ЗДЕСЬ НАША ТУСА". "Г.О. КРУТО". "МУСОРА ПИДОРЫ ВСЕ И ВАЩЕ". "ТАРЭН ВСЕМ ПОМОЖЕТ". "ЕШЬ БОГАТЫХ! НБП". "ВАЛЕРА МУДАК". "СРУБЫ, БАНИ. 331-26-80". "НЕ ЖДИТЕ ВСЕЛЕНСКОГО БЛАГОДЕНСТВИЯ - ГРЯДЁТ ХОЛОДНЫЙ И ЧИСТЫЙ РАЗУМ". Обилие заборов непривычно, и это даёт пищу для размышлений. Люди ограждают себя друг от друга, значит, им есть чего бояться. Они боятся друг друга. Или самих себя? Или и то и другое? Или как? Одним словом, цивилизация! Новый мир.
  
   Особенна ночь. Каждая ночь в поезде особенна, единственна и в чём-то неповторима. Когда лежишь на верхней полке и смотришь за окно, в темноту. Темнота непроницаема, но со временем начинаешь различать её структуру, её объём - проносятся чуть освещённые контуры, чередуясь с кусками глубочайшей черноты. Темнота неоднородна, она пятниста по сути своей, она приоткрывает нам свои секреты, дразня воображение, заставляя напрягаться мысль. Она и баюкает и не даёт уснуть. Тихо шепчет - подожди ещё, я покажу что-то такое, что-то такое...
   И вдруг огни. Маленькие, дрожащие точки света, происхождение их неизвестно. Просто редкие, одинокие огни в океане тьмы. Безымянные, завораживающие. Они появляются ниоткуда и уплывают так же в никуда, за край видимости, за пределы взгляда. Только тьма и эти огни! Больше ничего. Словно плывёшь сквозь космос, мимо холодных звёзд, чужих планет, в вакууме собственной жизни. Неужели везде один и тот же принцип - движение сквозь Вечную Ночь, где взгляду и душе не за что зацепиться, кроме редких, далёких, призрачных точек света, тех самых точек, что поневоле становятся единственными ориентирами наших судеб?
   Зеваешь и вытираешь слезящиеся глаза. И тогда вокруг этих огней появляются ореолы радужных лучей, лишь на несколько мгновений, но и их поглощает тьма. А движение продолжается. Вперёд! От этой мысли становится уютнее и теплее, даже не то чтобы уютнее и теплее, а просто вдруг чувствуешь в себе смутную надежду - эти огни не погаснут. И будет новый день. И хоть на время, но мы забудем своё одиночество перед лицом темноты. Мы могли бы забыть всё что угодно, да.
  

7.

   Вот так, с отяжелевшими веками, сопровождаемые запахами кожаных чемоданов, туалетов и зубной пасты, въехали мы в Большой Город. Никто не понял, как это произошло, никто не закричал - смотрите, смотрите, это город! Просто в какой-то момент мы вдруг сообразили, что уже в нём. Внутри. Мы въехали в Город плавно, под шум вагонных разговоров, приглушённых голосов, под мерный, ставший уже привычным и незаметным перестук колёс. Наши попутчики, Независимые Путешественники куда-то исчезли незадолго до Города, просто сошли, не попрощавшись. Так же мы не обнаружили кое-каких своих вещей и некоторых сумм денег. Стали ли мы связывать воедино эти два факта - исчезновение попутчиков и исчезновение вещей и денег? Может быть и да, а может быть, и нет. Как бы там ни было, это уже стало прошлым, пройденным, или, скорее, проеханным этапом. А наши взоры были устремлены в будущее, вперёд. В новый мир. Нас ждал Город.
   Мы въехали в Город не на закате, но вечером. Солнце, невероятно яркое и ослепительное даже в эти часы, уже тянулось вниз, к земле, неуклонно стремилось к горизонту. Его отблески были красновато-розовыми, тысячекратно преломляясь, отражаясь от стекла и полированного металла, они играли всеми возможными оттенками радуги. Пурпурные облака рваными клочками оплетали безумное летнее небо над Городом.
   Ё моё, ну ты посмотри! Нет, ну посмотри, а?!
   Эти дома! Ты видишь эти дома?! Разве можно строить такие дома?! Они же и в правду скребут небо! Что? Не ебут, говорю, а скребут! Ага. Небоскрёбы, шрам тебе в переносицу! Нет, ты прикинь, там, на самом верху, во-о-он там вот, ага, живут люди! И там тоже, да! Ой, смотри, а там ещё больше! А это чё? Нет, ты погляди, какой домина странный! Он же сейчас рухнет, как он вообще держится, ё моё?!
   Мы задираем головы, так, что начинает уже болеть шея. Окна верхних этажей пылают, полные солнца, слепят нас. Прежде чем мы успеваем сосчитать количество этажей, поезд уносит нас дальше, мимо таких же высотных строений, мимо проспектов и улиц, заполненных людьми и автомобилями. Машин на дорогах так много, что им не разъехаться. Местами они скапливаются тесными, разноцветными рядами и отчаянно гудят, пытаясь при первой возможности объехать друг друга. Мы никогда не видели так много и сразу. Всего. Домов, магазинов, людей, машин. Вот он какой, Город! Разноцветие. Здесь всё пестрит, мелькает, движется. Странное чувство возникает, словно видишь текучий, сумбурный, закольцованный сон. Калейдоскоп отрывочных образов, слишком сложный и необыкновенный, чтобы вот так вот сразу сложиться в единую картину. Кружится голова, и всё, что нам остаётся - глядеть, глазеть из окна вагона на этот странный, неведомый мир, чужой и притягивающий одновременно. С открытыми ртами мы неотрывно пялимся в окно, лишь изредка ошарашено поглядывая друг на друга.
   Город! Как-то чуждо и дико, страшно и сладко. Обилие всего. Так много! Слишком много слов вокруг. Афиши, плакаты, щиты, бегущие строки, лозунги, призывающие непонятно к чему. "ВКЛЮЧАЙСЯ!". "БЕРИ ОТ ЖИЗНИ ВСЁ!". "БУДЬ СОБОЙ!". "ОСТАВАЙСЯ, ТАМ, ГДЕ ТЫ ЕСТЬ!". "ЖИВИ НАСТОЯЩИМ!". Куча непонятных слов, половина вообще иностранные, изображения незнакомых предметов, интригующие фотографии людей. Огромные фотографии, снимки великанов. "ВМЕСТЕ ПОБЕДИМ!". "ГОЛОСУЙ ИЛИ ПРОИГРАЕШЬ!". Что это? Да, они на каждом шагу, сплошь и рядом, эти символы, непрекращающиеся потоки информации. Как так?
   Мы не успеваем переваривать, и когда, наконец-то, поезд финально пыхтит на вокзале, мы, весьма одуревшие, вываливаемся на перрон со своим багажом и пытаемся почувствовать почву под ногами. Подобно морякам, после долгого плавания сошедшим на берег, мы приветствуем твёрдую землю, неуверенно адаптируемся к ней. Только, в нашем случае вместо земли многослойные напластования асфальта, бетона, стали. Ж/д вокзал, Большой Город, место встречи изменить нельзя, добро пожаловать в Новый Мир. Ага. Другой воздух, тысячи незнакомых запахов, неоновая подсветка, купол из оргстекла. Толпы, несметные толпы людей среди дикого сочетания архитектурных стилей, в которых мы ничего не понимаем. Одно громоздится на другое, умопомрачительная эклектика городской жизни, мир, нависающий, кричащий нам со всех сторон. Кто-то кого-то встречает, кто-то кого-то знает, суета сует, но здорово, ох, здорово! Необыкновенно!
   - Эй, вы откуда такие?
   - С Края Света. С Края Света.
   - Что, он действительно существует? Планета ведь круглая.
   - С Края Света. С Края Света.
   - Чувак, это лучший trip в твоей жизни?
   - О, да! С Края Света.
   С Края Света.
  

8.

   Наверняка вы в наших краях никогда не бывали. А мы никогда не бывали в ваших. И, скорее всего, никогда и не будем. Мы все люди, мы все похожи друг на друга, а то, что мы обосновались на разных территориях, это, по большому счёту, ничего не значит. Мы разделены территориально, далеки друг от друга, незнакомы между собой, даже ни разу не встречались. Ну и что? Да ничего! Так распоряжается нами судьба - одному предначертано прожить свою жизнь здесь, а другому там. Люди - это те же деревья. Они пускают корни, вцепляются в почву, обретая свой единственный клочок реальности, своё место. От этого, от корней строится всё их мировоззрение. Все мы растём во внутрь земли, да. Мы - деревья, может быть, камни, что-то ещё, не важно. Мы находим своё место, или же это оно находит нас. Разве не так?
   Но мы мечтаем о другом. Не все, но кто-то обязательно. Завидуем птицам, потому что они символизируют для нас свободу движения, ту самую свободу, которой мы и жаждем и боимся. Да, мы холим и лелеем свои корни, мы медленно растём и внутрь и наружу, но приходит время, когда нам необходимо хоть как-то двигаться, хоть что-то сменить в окружающих нас декорациях. Мы становимся одержимы стремлением двигаться, уйти, убежать, забыть, попробовать начать с нуля. Мы не знаем, как это сделать, мы беспомощны, привязаны к месту. Страх потерять то, что имеешь, пусть ничтожное, убогое, но своё - парализует нас, обращает наши взгляды внутрь, в тупик. Хотя, тупик мы создаём себе сами. Почему? Не знаю, просто иногда не хватает силы, не хватает желания, не хватает воображения, чтобы пробить барьер.
   И дело не в пространстве, не в географии, не в масштабах. Просто все мы живём на краю. На Краю Света. И вся наша жизнь - это бесконечный trip вглубь, к твёрдой земле, к стабильному обществу, к нашему воображаемому сказочному королевству. К центру, туда, где, как нам кажется, мы все обретаем себя. Но раз за разом, независимо от того, как далеко мы уехали, мы вновь просыпаемся на том же месте. На Краю Света. На пороге Вечной Ночи. И, исполнившись сладкого томления, вспоминаем это неуловимое ощущение движения - не важно зачем и куда, просто движение вперёд, вперёд, вперёд, вперёд, вперёд.... Так мы живём.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Пока летит пуля.

  
  
  
   Я не услышал, а именно почувствовал этот сухой щелчок. Ощутил физически, так же как и перекрестье прицела на своём затылке несколько секунд назад. И это не было тем жопным чувством, что выручало меня всегда, смутным инстинктом просчёта ситуации наперёд. Скорее, здесь больше подходило слово Рок, в том смысле, который в него вкладывали летописцы минувших эпох. Предопределение. Неотвратимый финал, последняя точка в цепи событий, составляющих подборку нарезанных кадров моей жизни, событий, которые привели меня сюда, на этот горячий, прочно обосновавшийся в Средиземном море остров. Это могла быть и любая другая точка земного шара, в конце концов, разницы нет. Впрочем, Кипр - вполне подходящее место, для того, чтобы умереть, так что никто, в принципе, и не жалуется.
   Теперь уже нет смысла никого обманывать. Я действительно ждал этого, я знал, что это произойдёт. Вот оно! Тихий щелчок показался мне гораздо более реальным, чем нагретый солнцем, сверкающий металл машины Доменикоса, чем дымчато-серый асфальт под моими, купленными позавчера за 740 евро туфлями. Я почувствовал движение пули в нарезке ствола, давящую на неё сокрушительную силу, подчинённую непреложным законам физики. Думаю, я даже знал место, откуда стреляют. При желании мог бы определить всю схему работы снайпера, дайте только время. Но, как правило, времени в таких ситуациях не даётся. Сколько раз я и сам замечал - за несколько секунд до того, как нажимаешь курок объект вдруг вздрагивает, дёргается, чувствует на себе прицел. И прежде, чем он успевает хоть что-то подумать, его внезапно обмякшее тело теряет устойчивость и плавно оседает. Многократно проработанная ситуация, и каждый раз примерно одно и то же - секунды, щелчок, стремительное соприкосновение металла с мясом и костью, мгновенное ослабление мышц, запоздалые попытки телохранителей исправить ситуацию и так далее. А теперь - небольшая смена ролей. И вот - позыв ложной гордости, самолюбие вскидывает голову - меня заказали профессионалу. Иначе и быть не могло.
   Но почему-то до конца я не верю. Хотя уже всё понял, все детали картины состыковались, встали на свои места. И всё равно ещё не верю - это не со мной, это не со мной - и не успею поверить. Я слышал не раз, что в последние секунды перед мысленным взором человека пробегает вся его жизнь, словно очень быстро прокрученная киноплёнка. Эта версия мне лично всегда казалась несколько надуманной, бульварно-романтической. Утверждать подобное наверняка могут лишь мёртвые, те, кто через это прошёл, а рассуждения живых об этом, надо сказать, довольно-таки смехотворны. Но вдруг я застываю в неподвижном студне раскалённого воздуха, насекомое в загустевшем янтаре, и киноплёнка моей жизни рассыпается на отдельные, не связанные между собой кадры. Разрозненные сюжеты, фрагменты и формы, залитые по краям кобальтовой лазурью беспамятства. Вязкое время рассыпается на молекулы, прошлое и настоящее утрачивают свою суть - я замираю, теряюсь, сжимаюсь и рассеиваюсь. Пуля покидает ствол. Финишная прямая - ствол и я, ствол и я, моя голова. Из пункта А в пункт В. Волокна времени растянулись вдоль этой прямой, образуя тоннель. Всё вращается вокруг оси.
  
   - Блядь, не шевелись, слышишь, лежи тихо! Макс, Макс, лежи, не дёргайся! Ёб твою! Лежи тихо! Сука, у него изо рта уже кровь хуярит! Юля, есть чего-нибудь?! Пацаны, блядь, он сейчас кинется, отвечаю! Дэн, блядь, давай, жми, нахуй! Быстрее!
   Я в полуобороте, на переднем, рядом с Дэном в его восьмёрке. На заднем подыхает Макс. Он хрипит, пускает кровавые пузыри, вроде бы пытается что-то сказать. Кровь вырывается толчками, с какими-то сгустками, я не знаю - может, так и должно быть? С ним Юлька, вся в слезах, тушь размазана, и Серж, зажимает рану. У него уже руки все в крови, куртка, джинсы, всё кровавое. Голова Макса у Юльки на коленях, Юлька тоже в его крови перепачкана, лицо белое, глаза безумные, охает. Снова истерика.
   - Макс! Ма-а-а-а-кс! Ребята, ну пожа...
   - Блядь, заткнись! - у Сержа такое лицо, что вот сейчас он её ударит. - Заткнись, нахуй! Слышь, мы его вытянем, я те говорю, мы его вытянем! Дэн, давай, ёб твою! Вон там направо, давай, Дэн, жми! Макс, держись, сука, держись, уже почти приехали! Макс!
   Дэн сжал губы и давит. Выжимает по полной. Молчит, весь сосредоточился, смотрит только на дорогу. Я обернувшись назад, смотрю на них, тупо. Что я могу им сказать? Чем могу им помочь? Они даже не могут остановить кровотечение, там уже всё сидение в крови, а у Макса, по ходу, конвульсии. Или агония - не знаю, как это называется. Он вздрагивает всем телом, хрипло вздыхает, веки сомкнуты и уже синеют. Я просто смотрю на них, как будто, пока я смотрю, Макс будет жить, как будто от моего присутствия, от моего взгляда зависит жизнь или смерть Макса. Мне хочется что-то сказать, я чувствую, что нужно ляпнуть хоть что-нибудь, но ничего не приходит в голову. Что говорят в таких ситуациях? Я не знаю. Пересохшие, непослушные губы выдыхают:
   - Ну ни хуя себе! Ну ни хуя себе! Пиздец!!!
   Макс кашляет, и кровавые брызги летят в мою сторону. Кровь кажется почти чёрной, я машинально пытаюсь оттереть её с куртки. Серж срывает с себя футболку и голый по пояс склоняется, прижимает её к животу Макса. Футболка мгновенно начинает пропитываться. Серж орёт на Юлю:
   - Приподними ему голову, хули ты держишь?! Он ща захлебнётся! Чего?! Приподымай, на! Вот так! Саня, бля, дай сигарету!
   Я достаю сигарету Сержу и себе, ищу зажигалку. Её нигде нет. Серж роется в карманах, находит, щёлкает, и мы прикуриваем. Я отдаю свою Дэну, закуриваю ещё одну. Юля гладит волосы Макса, хныкает.
   - Ребята, пожалуйста, пусть с ним всё будет нормально, пожалуйста! Ребята, мне он нужен живой, пожалуйста! Ма-а-кс, Ма-а-а-кс, нет! Ма-а-а-а-кс!!!...
  
   Странно, я вдруг вспомнил об этом на прошлой неделе, сидя в тени под тентом, пока Марджи ходила за мартини и соком. Я глядел в изумрудные волны, на остро прочерченный горизонт, на загорелые тела и разноцветные купальники. Но перед глазами стояли тёмные, мокрые улицы и бледные фонари, с равномерными промежутками затопляющие светом салон восьмёрки Дэна. Отдельные образы, тогда ещё слишком смутные, чтобы можно было считать их воспоминаниями. Всё это было, но было так давно, слишком давно, чтобы теперь это хоть что-нибудь значило. Сколько нам тогда было? Семнадцать, восемнадцать? Не больше. Первый раз я сел в двадцать три, а до того момента случилось столько всего разного, что и не упомнишь. Ну да, я точно помню, Максу в феврале было бы семнадцать, если бы он дожил. Или восемнадцать. Какая разница? Он-то всё равно не дожил. Я помню его мать на похоронах - что вы сделали с моим сыном, во что вы его втравили? Наши хмурые, потупившиеся лица. Как мы могли ей объяснить? Она не представляла реальных раскладов, не знала ситуации, ей было не важно, всё, что она знала - её сын погиб, погиб из-за того, что связался с нами.
   Почему-то вспомнилось именно это. То время. Школа жизни, первые основы которой дали мне улицы. Школа выживания. Наш район, который мы, как нам казалось, держали. Наш маленький городок, прилепившийся словно моллюск-паразит к мегаполису. Наш городок, поделенный на квадраты, на территории, на сферы влияния. Наши кварталы, от и до, среда обитания. Мы учились именно выживать, с оскалом, с остервенением.
   А иначе было никак. В нашем тупом промышленном городке было немного возможности выйти в люди - либо ты сваливаешь сразу, пока не поздно, пока тебя не затянуло, либо остаёшься - а там небогатый выбор кривых путей. Лохи, интеллектуалы, студенты-очкарики не вытягивали. Жизнь окраины ломала их, так или иначе. Чаще всего люди из этого контингента подсаживались на иглу, скоропостижно старчивались и умирали. Многие спивались, инстинктивно идя по стопам своих стандартных провинциальных отцов, шахтёров и сталеваров. Вариантов, действительно, не было.
   Нам не хотелось видеть своё будущее таким. Мы брали от жизни своё, грубо, борзо, дерзко. Говоря мы, я имею ввиду наших пацанов, наши бригады, сформированные, обычно, по количеству имеющихся машин, шестёрок, восьмёрок, девяток. в общем, это была единая команда, контролирующая район, ограниченный каналом, улицей Карбышева и заборами Металлообрабатывающего. Контролирующая на уровне молодёжных подростковых группировок, самые старшие члены которых едва достигли двадцатидвухлетнего возраста. Просто банды оголтелых отморозков.
   Уже тогда я понимал, что это не для меня, но нужно было выживать, а единственный вариант выжить в тех условиях - быть волком, жестоким, беспощадным. И я был им, мне было плевать на всё - нервы родителей (которым, по большому счёту, тоже было плевать на меня), гневные прорицания школьных учителей, укоризненные взгляды соседей, страх в глазах обывателей. Было ли для меня существенно важным мнение моих пацанов, отношение ко мне братвы? Сидя в тени среди пальм и пропуская сквозь пальцы тоненькие струйки горячего песка, я, думая об этом, всё же прихожу к выводу, что нет. Скорее в целях собственной безопасности я изо всех сил старался быть крутым в их глазах, казаться достойным. Быть своим, реальным челом, на которого всегда можно положиться. На самом же деле, и лишь недавно я это понял, что это было не так. Всё то время я усердно притворялся и врал. В глубине души я ненавидел их всех, всё это оголтелое, разухабистое, провинциальное быдло, эти скуластые, пустоглазые лица, бездонную черноту их душ. И, самое обидное, я и сам был таким же.
  
   Никто толком не заметил, как всё произошло. Большинство из нас уже вошли в "Луну", вызывающе оглядывая публику, моментально сканируя обстановку. А Макс чуть отстал. Со слов Юльки, он подошёл к какому-то незнакомому мужику, стоящему в стороне от освещённой витрины. Вроде бы стрельнул покурить. Эх, Макс, Макс! Вот он всегда был таким, он не мог, не умел нормально, спокойно и вежливо разговаривать с людьми. Макс Горячая Кровь. Безумный Макс. Я реально представляю себе эту сцену: Макс подваливает к незнакомцу, левый глаз прищурен, губы кривятся в самодовольной усмешке, сбитые пальцы ловко крутят хлебные чётки.
   - Братишка, дал бы ты мне сигаретку! Да и девчонке моей, а, как считаешь?
   Юлька потом говорила, что тот, вроде, протянул Максу пачку, а Макс всю её забрал и стал прятать в карман. Мужик молчал, а Макс начал говорить что-то ещё, потом вдруг стих как-то, дёрнулся. Мужик и Макс стояли почти вплотную друг к другу, и Юлька утверждала, что мужик вдруг сделал несколько быстрых движений рукой, вырвал у притихшего Макса сигареты и, резко развернувшись, исчез в тени, за углом.
   Мы вылетели из "Луны" на Юлькин крик. Макс сидел чуть ли не в позе лотоса, прижимая руки к животу. Цветастые блики витрины мелькали на его неподвижном лице, словно нелепая подвижная маска. Опёршись на железную решётку, он еле заметно кренился набок, и я увидел, что сжимающие живот руки красные, слишком ярко-красные из-за мерцающего света витрин. Юлька на коленях сидела рядом, беспомощно водя руками, не зная, что делать. Её всхлипы напоминали квохтание курицы.
   - Кто?! - орёт Серж. - Где он?!
  -- Туда побежал! - посторонний свидетель указывает куда-то во тьму, за угол кафе. Эти посторонние, смутные тени, они видели всё, но им самим страшно.
  
  
  
   Серж, Рыжий, Хоха и Дэн бегут в указанном направлении. Я остаюсь с Максом и Юлькой.
  -- Ну чего ты стоишь, дурак?! - Юлька хрипло подвывает. - Делай же что-нибудь, звони в скорую, Макс же может... - последнее слово она не произносит.
   Вокруг собирается толпа любопытных, кто-то пытается влезть со своими советами, не отличающимися, впрочем, особой оригинальностью. Срочно доктора, компресс, положите набок, пережмите рану, надо осмотреть, влейте ему сто, и т. д. Хозяин "Луны", плотный кавказец с газовиком, в другой руке телефон, звонит в ментовку. Слов не разобрать, да и без того ясно.
   - Валите отсюда все! - кричу, - хули пялиться?! Юлька! Макс! Ему в больничку надо, чем быстрей, тем лучше. Скорее, пока мусора не подъехали! Юлька, прекрати, не трожь его! Дэн! Давай сюда, Дэн, быстрее! Не поймали? Да куда там! Сука! Блядь!
   Восьмёрка Дэна скрипит тормозами, подбегают Серж и Рыжий с безумными лицами. Две сердобольные тётушки тут как тут.
   - Что это за лица? Кто такие? Нахуй все! Саня, как он?
   - Откуда я знаю? Не поёт, не пляшет, не дрыгает, не машет.
   - Чего, съебал?
   Рыжий трёт нос, размазывает сопли:
  -- Съебал, сучок! Веришь, исчез просто, как сквозь землю... Хоха ещё ищет. Хули? Примет-то никаких. Юля? Как он выглядел? Юля, ты чего...
  -- Сань, Дэн, давай его в тачку! Юлька! Помогайте все!
   Я держу Макса за ноги, стараясь не раскачивать особо. Какой же он тяжёлый! Оглядываюсь на то место, где он только что сидел, там небольшая лужица крови, сравнительно небольшая. Серж что-то орёт, а я вдруг замираю, смотрю в тёмное небо без звёзд и не понимаю - неужели это всё происходит на самом деле. Хотя, как же иначе? Просто странно - я держу Макса за обе ноги, и как будто это и не Макс вовсе. Кто такой Макс вообще? Кусок ходячего, говорящего мяса, который в любую минуту может умереть. Жизнь - очень непрочная штука, ненадёжная.
   - Саня, ты держишь его, или как?
  
   Сколько раз стреляли в меня, и сколько раз стрелял я? Никогда не считал. Что такое - убить человека? Для меня это работа, средство к существованию, способ остаться в живых, наконец. Я никогда не задумывался - был ли убитый мною человек хорошим или плохим, была ли у него семья, дети. Я не сентиментален и не чувствителен. Такая работа, и, в принципе, я не сам её выбрал. Скажем, так сложились обстоятельства. Или я, или меня. А мне хотелось жить, наслаждаться комфортом, количеством денег, тёлками, которых я трахал пачками. И я никогда не задумывался в выборе.
   Всё происходило само собой - Какая-то Наташка-сука, обвинение в изнасиловании, "мохнатка", побег из зала суда, Тюмень, Пермь, Пермская ИТК, Горький, Казахстан, курсы спецподготовки, лицо Координатора, вечно в тени. Кабинеты, чердаки, подъезды, "засвеченные" клубы, служебные а/м, Москва, Питер, конспиративные хаты. Сейчас это больше всего напоминало мне далёкий, полустёршийся, но динамичный сон. Чётко помнились лишь "Кресты", да и то потому что это было совсем недавно. До крови режущая ладони верёвка, из темноты в темноту. Грохот жести. Скорая, ожидающая чуть в стороне. Кислородная маска. Свобода.
   Я разглядывал мозоли на руках. Чёрт, куда запропастилась Марджи? Неужели нервы? Не может быть. Я спокоен, я спокоен, я спокоен. Хотя, был ли я когда-нибудь по-настоящему спокоен? Можно ли быть спокойным, убив столько людей? Наверное, можно. Человек ко всему привыкает. Странно, я сижу в тени, потягиваю мартини (хотя раньше не употреблял алкоголь), разглядываю полуобнажённые тела, и мне всё равно. Мне никого и ничего не жалко, в том числе и самого себя. Картины моей жизни рассыпаются на отдельные фрагменты, кадры, перемешиваются между собой, накладываются друг на друга. Ни малейшего желания их перебирать, рассматривать, ворошить былое. Зачем? Но те далёкие воспоминания безумной юности, почему-то именно они вдруг выплывают на первый план, причём так чётко и резко, словно всё это было буквально вчера.
   Мне кажется, да что там, я уверен - осталось недолго. Я знаю. И это не просто жопное чувство, это, если хотите Перст Судьбы. Предопределение.
  
   На перекрёстке мы вписываемся в синюю копейку, в заднюю боковую дверцу. И нас и копьё ведёт юзом, крутит посреди слякотного перекрёстка. Что это были за улицы, чьи имена пересекались между собой? Уже не помню. Серж выскакивает первый. У копья смята лишь задняя дверца слева и крыло, у нас же весь передок в мясо. Дэн бьётся лбом в лобовуху, я затылком впечатываюсь в панель управления.
   Серж, по пояс голый, первый подбегает к копейке. Водила вылезает, рот беззвучно открыт, одна бровь выше другой. Хочет что-то сказать, но не успевает. Серж с размаху закатывает ему в переносицу, потом в поддых. Толкает обратно в салон.
   - За руль, сучара! У нас человек подыхает!
   На переднем в копейке баба, мы с Дэном выкидываем её в грязный жидкий снег. Причёска, шуба - всё в сером дорожном месиве. Она вопит.
   - Заткнись, овца, до дому доберёшься сама!
   Мы аккуратно перетаскиваем тело Макса в салон копейки. Там на заднем какие-то пакеты, коробочки. Всё летит нахуй. Воняет бензином и чем-то аптечным. Никак не можем устроиться, тесно, а надо правильно уложить Макса. Никто же не знает правил оказания первой помощи. Жопа!
   - Мужик, жми не всю! В больничку, знаешь, куда ехать! Довезёшь живым, денег заплачу нормально, не пожалеешь. Не довезёшь - .... ну ты и сам всё понял.
   Мужик всё прекрасно понял, когда я подсунул ему перо под основание уха. Руки у него тряслись , да и сам он весь как-то дёргался. Оно, впрочем, и понятно. На заднем снова Серж, Юлька и Макс, я - спереди, контролирую водилу. Дэн с окровавленным лицом остался возле своей тачки, Откуда-то, пока ещё издалека, слышен вой мусорских сирен.
   - Быстрее, бля! Тут совсем рядом, сейчас прямо, вон там налево, и почти прямиком до канала.
   - Да знаю я, - сипит мужик. - Ребята, всё, что смогу, машина ведь тоже больше своего не выжмет, к тому же скользко...
   Я спокоен ( во всяком случае, стараюсь, как могу), держу водилу на пере, мне хочется ему что-нибудь сказать, типа, извини, мол, что мы так. Да и бабу твою. Просто, ну, ты сам видишь, какая беда, надо быстро-быстро к врачу человека. Ты ж понимаешь.
   Остаётся совсем немного, и я смотрю вверх, в правый верхний угол лобового стекла. Что это там? Странный предмет, он летит вровень с машиной, чуть впереди. Похоже на негативный фотоснимок бабочки с распростёртыми крыльями, или... да хрен его знает - просто какое-то смазанное световое пятно, блик на лобовом стекле. Скорее всего - гонимый ветром пустой и полупрозрачный полиэтиленовый пакет. Хотя, ветра, вроде, и не было. Не знаю. Но только я вдруг решил, что это ангел, ангел, прилетевший за душой Макса. Он летит чуть выше, чуть впереди и ждёт. Он пришёл за Максом. От этих мыслей меня буквально затрясло, мне вдруг стало по-настоящему страшно, даже водила это почувствовал, метнув в мою сторону настороженный взгляд.
   Интересно, только ли я видел ангела? Я его скорее почувствовал, как умел чувствовать всегда. Мы неслись по улицам, разбрызгивая дорожную слякоть, а я не мог оторвать взгляд от этого светового пятна. Смотрел и смотрел. Не соображая толком, я начал что-то втирать мужику-водиле, предостерегать, угрожать, пугать, не помню уже. Я всё говорил, говорил, глядя на ангела, когда Серж прервал меня тихим голосом:
   - Саня!... Саня, заткнись, пожалуйста! Уже всё.
   - Чего, не понял?
   - Хуй в очо!!!... Извини. Саня, Макс умер.
   В салоне повисла гробовая тишина. Водила сбавил скорость и притормозил, мне показалось, что он хочет кашлянуть, но изо всех сил сдерживается. Он смотрел в сторону, в темноту промозглых улиц. Странно, но я до сих пор хорошо помню его лицо тогда. О чём он думал в этот момент? Готовился умереть? На что-то надеялся?
   - В натуре что ли умер? - мой вопрос так и остался без ответа. Тишина.
   А потом один ментовский УАЗик подлетел сзади, второй выехал откуда-то сбоку и встал перед нами. Захлопали двери, серые тени подбирались к машине. Я среагировал быстро, не думая. Заехал водиле локтём в переносицу, мгновенно скинул заточку ему под сидение, сам открыл дверь и вышел наружу. Встал, положив руки на капот. И, прежде чем меня схватили сильные, стремительные руки, прежде, чем я упал мордой в снег, я поднял глаза к тёмному небу и на миг боковым зрением уловил полупрозрачный призрак, витающий в вышине над крышами домов. Призрак души Макса, так похожий на пустой, терзаемый невидимым ветром полиэтиленовый пакет.
  
   Наконец-то. Вернулась Марджи. В одной руке у неё были два бокала, а подмышкой бутылка мартини, в другой - плетёная корзинка с упаковкой сока и какими-то местными салатиками и фруктами. Возможно, манго. Она сама была как манго. Я валяюсь прямо на песке, а у неё такое яркое, но полупрозрачное пляжное полотенце, с интригующим узором. И она ставит плетёную корзинку, аккуратно бокалы, бутылку примерно где-то на границе наших зон, а сама садится в такой позе, что моя ладонь поневоле тянется к её коленям, тыльной стороне бедра. Мы под тентом, разливаем мартини, чувствуем общий жар воздуха и жар друг друга. У меня рябит в глазах от моря и солнца, я прячу взгляд в наиболее затенённых изгибах тела Марджи. Пытаясь спрятать лицо в её волосах, я вновь и вновь вызываю в памяти непонятную, неопределённую тьму прошлого. Запах разгорячённой кожи, соломенной лаванды, сладковатой соли. И составляющая мою жизнь, бесконечная череда конкретных, абсолютно далёких от этого вещей. Рассыпанные как попало кадры, достаточно реальные и неопровержимые. В чём-то фатальные.
   - Марджи, ты когда-нибудь видела ангела?
   В её прищуренных глазах (очки сдвинуты вверх) двоякое выражение: как воспринимать этот тупой вопрос? - или по-детски доверчивое - или вполне серьёзно. Но она выдаёт без проблем:
   - Конечно. И не раз. Правда, это было в детстве. Например, когда я болела, ко мне часто являлся ангел и утешал, ласкал меня. Когда я стала старше, он больше не являлся ко мне, да и мне, честно говоря , к тому времени уже не до ангелов было, ну, ты же понимаешь?
   Я плеснул на неё несколько капель мартини, и они прозрачными живыми кристаллами медленно-медленно, словно экзотические улитки, поползли по её гладкой, загорелой коже, каждая сама выбирая себе дорогу и оставляя за собой тонкий, почти мнговенно высыхающий след.
   - Да ладно, ты сама ангел.
  
  
   Вынимая из Юльки, я откидываюсь куда-то назад, в темноту скомканных одеял, подушек, ещё какой-то дряни. Прости, Макс! Хотя глупо, смешно даже! Блядь! Так, скажем, получилось. Ну, да. Как бы так. Хочется курить, так у неё ещё и в комнате покурить нельзя! Курят на кухне. А на кухне там все эти папы, соседи, короче синяя кодла. Не пойду же я к ним.
   - Слышь, давай-ка я окно открою и здесь покурю. Я быстро, не замёрзнешь!
   - Саша, ну не надо, будет вонять, мать будет пиздеть, что курят, и...
   Я молча встаю, открываю окно, закуриваю Юлькину сигарету и высовываюсь наружу, в темноту и холод. Стоя голый возле окна и вглядываясь в тусклые огни знакомого района, я вдруг совершенно чётко и осмысленно понимаю - надо сваливать! Отсюда надо сваливать, и как можно быстрее. Что-то разладилось в том раскладе, по принципам которого жил наш район. Тем более в нашей бригаде, я уверен, Серж, да и другие как-то отвернулись от меня, хотя прямого разговора ещё не было. Это всё из-за Юльки, скорее всего. Макс ещё и месяца не пролежал в могиле, а я и Юлька уже пихались вовсю, не прилагая огромных усилий, чтобы это скрыть. Я и сам понимал, что это ужасно, хотя никогда не задумывался почему.
   Просто она нуждалась в утешении (почти слышу ваш смех), кто-то должен был её успокоить, побыть с ней. Она не должна была оставаться одна (чувствую ваши плевки), и, к тому же, мать вашу, она сама этого захотела! Сама! А если баба меня хочет, то я её беру, и не парюсь, что ещё недавно она еблась с трупом! Ей самой-то уже всё равно, Макс забыт, ну а мне тем более. Скажу вам правду - Макс не был мне другом. Никогда. Мне, по большому счёту, было насрать на него. Конечно, то, что его убили, выбило меня из колеи, но, скорее, как сам факт - при мне замочили пацана из нашей бригады, он подыхал при мне, кровью блевал, меня залил. В конце концов, на его месте мог бы быть и я. Да любой из нас. Это не было редкостью. В нашем городе такое происходило сплошь и рядом. С другой стороны, Макс сам нарвался - не надо было трогать мужика, сигареты у него отбирать. Мужики-то разные бывают. Он всегда таким был, Макс, бычъё натуральное. Но мы и друг за друга не раз бились, рядом, всё равно не ощущал я вот этого, братского, не ощущал. Делал вид, скорее, порой, может, и самому казалось, что ощущал, да только не было этого.
   Может, и не только в Юльке было дело, много всего другого наросло за последнее время. Куря её поганые, сырые какие-то сигареты, морозясь у окна, я чувствовал лишь презрение к этой несчастной, совершенно неинтересной мне девке, что дышала сейчас у меня за спиной. Где-то в смрадной темноте дворов, среди чахлых, голых в это время тополей раздавался пьяный хохот и крики. Обычные, до боли в гландах привычные звуки. Не, долго я здесь не вытяну, что-то разладилось в городе, особенно после смерти Макса, что-то тяжёлое, липкое надвигалось, нехорошее. Я чувствовал это своим жопным чувством, а оно ещё ни разу меня не подводило. Надо держаться начеку, сейчас особенно. И главное - пора сваливать, сразу после суда, а куда - неважно. В большой город. А куда ещё? Здесь ловить нечего, абсолютно нечего, и те, кто хоть что-то соображает, понимают это.
  
  
   Основная тема шла как угон. Был реальный суд, канитель, все дела. Подтянули всех, кого могли. Сержа, меня, Дэна. Хоху, Рыжего, других пацанов. Высоко не пошло, учитывая обстоятельства, мы являлись стороной пострадавшего, то есть не пострадавшего, конечно, но человека погибшего, в реальной ситуации мёртвого. Как могли спасали жизнь человека. Убийцу Макса искали (это, если верить ментам), поймали какого-то придурка,, отморозка вообще, это он! это он! хуй в пальто Наполеон.
   Потом мы с Сержем сцепились. Совершенно внезапно, мы просто стояли в пятиугольнике скамеек, я, Семён, Робокоп, и вроде бы кто-то ещё, теперь не помню. И они подошли к нам, спокойно, как всегда деловой, уверенной походкой. Без суеты. Серж и Дэн. Сказать, что я ничего не ожидал, было бы не совсем верно. Я мог ожидать чего-то подобного, но предчувствия не было. Я первый протянул Сержу руку, хотя, помню наверняка, в глаза мы друг другу при этом не смотрели. Вместо рукопожатия он сходу зарядил мне в рыло. Я полетел в грязный, истоптанный подошвами снег. Сгруппировался, тут же вскочил.
   - Привет тебе от Макса! И бабе его передай!
   Я сплюнул кровь, и мы молча уставились друг на друга. В кругу таких же молчаливых, понимающих ситуацию товарищей. Мы стояли друг против друга, словно на ринге. Примерно одного роста, но я чуть более плотный, чуть пошире в плечах. Я видел, Сержа распирают эмоции, у него всё читалось во взгляде. Такой вот он был - прямой, горячий, верящий в справедливость, в навязанные ему средой обитания понятия. Я-то нет, я воплощал спокойствие и невозмутимость. На самом деле, и мне не приходилось прилагать для этого особых усилий. Я знал, что, при желании, смогу завалить Сержа. Но мне не очень-то этого хотелось.
   - У мертвецов баб не бывает, запомни это. Или ты ждёшь, что я стану отмазываться перед тобой? Хуй дождёшься!
   Самому понравилось, как сказал. А Серж тут же бросился на меня. Я лишь слегка увернулся, залепил ему кулаком в ухо. Его кулак зацепил мне скулу, но не более. Я явственно помню, как оборвалось его хриплое рычание, когда переносица Сержа соприкоснулась с моим коленом. Он упал, но пытался подняться. А я уже чувствовал, что не смогу вот так сразу остановиться. Я мог тогда и убить его. Вроде бы защищаясь, я мог легко убить Сержа, человека, которого я больше остальных считал своим другом. Не знаю, другом, там, или нет, но я доверял ему больше, чем кому-либо другому из нашей бригады.
   К счастью, пацаны нас растащили. Серж тоже был далеко не лох, и, я думаю, мы бы ещё продолжали биться. Мой удар не свалил его окончательно, хотя нос я ему сломал. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если б не пацаны. Спасибо им! Они велели мне уходить, и я ушёл. Я больше не хотел драки, я вообще не хотел войны. Как глупо, по-дурацки всё получилось! Я ушёл. И это был окончательный распад нашей бригады. С этого момента я окончательно встал на путь волка-одиночки, и, вы знаете, почему-то я испытывал облегчение. Больше не нужно было притворяться, изображать из себя кого-то, кем ты вовсе и не являешься. Теперь можно было стать самим собой.
   И всё-таки в иные моменты, я любил их, или, может, так мне казалось. Сейчас уже и не скажешь наверняка. Но я потерял всех тех немногих друзей, какие у меня когда-либо были. Я предал их, насрал на них, я просто ушёл. Повернулся лицом к пустоте, к неизвестности, навстречу своей непростой, нелёгкой судьбе. Впрочем, не думайте, я никогда не жаловался.
  
   Свист пули. Не раз, наверное, слышали подобное выражение? Но хоть когда-нибудь вы слышали, как она свистит? Я лично ни разу, хотя возможностей было множество, сами понимаете. Ну да, конечно, я понимаю, работа такая... Так вот, выражение это попросту образное, поэтический символ, но, знаете, в этом что-то есть. Всё-таки в чём-то поэты, со своими образами и метафорами правы. Если рассуждать научно, свист пули услышать невозможно, человеческое ухо просто не способно воспринимать звук с такой скоростью и т. д. Если в тебя стреляют, ты не успеешь услышать свист пули и увернуться от неё. Но... иногда всякое бывает. Я понял - бывает всякое.
   Это не свист, скорее чуть слышное потрескивание воздуха, рассекаемого с чудовищной скоростью. Я улавливаю этот звук краем сознания, сознания, уже осознавшего свою участь. Можно сказать, это звук неизбежности. Песнь Судьбы, как сказал бы иной поэт. И она постепенно нарастает в раскалённом воздухе застывшего времени, становится всё отчётливей, всё достоверней. Я хотел бы повернуться лицом к своей судьбе, как делал это всегда, но я всё равно не успею. Я держусь рукой за дверцу машины Доменикоса, но это не я. Понимаете? Сейчас меня словно бы здесь нет. И нигде нет по-настоящему. Я рассыпался на молекулы, каждая из которых существует сама по себе, в своём пространстве и в своём времени. И при этом они бешено движутся, охваченные каждая своим устремлением, озадаченные своей целью.
   Всю последнюю неделю, здесь, на Кипре, со мной творилось что-то странное. Возможно, всё началось ещё раньше, но для меня отправной точкой стал тот момент, когда Марджи ушла за соком и мартини, а я вдруг перенёсся на тёмные, сырые переулки своей юности. Контраст был бы потрясающим, если бы весь этот огромный (для меня, во всяком случае) промежуток между настоящим и прошлым не был заполнен множеством самых разных событий. Вся моя жизнь - тёмная череда погружений, всплытий, глотков горького воздуха и новых погружений в глубины российской действительности. Как будто меня с самого начала поймали в сеть, но это не так, я сам, добровольно во всё вписался. А был ли у меня выбор? Что-то я сомневаюсь.
   Последняя неделя для меня оказалась богатой откровениями, прозрениями, смысла которых я так и не смог разгадать. Не сильно-то и пытался. Я вовремя успевал организовать все свои немногочисленные дела, а в основном отдыхал. Как ещё можно отдыхать на Кипре? Я не любитель шумных тусовок и многолюдных вечеринок в местном стиле, это не для меня. Ещё недавно, почти месяц назад я находился в камере, в Крестах, знаете ли, всё это так или иначе накладывает определённый отпечаток. Здесь я просто отдыхал, расслаблялся (во всяком случае, пытался). Мы с Марджи смаковали различные напитки и трахались до одурения. Я раньше никогда так много не трахался, с таким остервенением. Благодарю судьбу за то, что под конец всего подкинула мне Марджи. Она, конечно, просто супер. В ней я пытался спрятаться, скрыться в изгибах её тела от теней прошлого, от самого себя. Хотя и не слишком успешно. Я ждал, готовился.
   На днях мне пришла в голову (такой юмор, да? - "пришла в голову") занятная мысль. Вот, смотрите. Отрезок времени между появлением человека на свет и его смертью принято называть жизнью. Так? Боюсь, это не мой случай. Теперь мне кажется, что всё это время я был мёртв. Это был путь трупа - от начала до конца. Кто тогда, в синей копейке, был мертвее - Макс или я? За кем из нас прилетал ангел? А сколько раз я и сам надевал маску смерти? Нажимая на курок, раз за разом, кем я был? И что это за странная игра - жизнь, когда живые и мёртвые меняются ролями, сами не понимая, кто они в данный момент?
   Вчера (или позавчера, не важно), заснув в жарких объятиях Марджи, я видел сон. Мы с ней (или это была Алёна?) несёмся куда-то прямо в постели. Словно в огромной машине без верха. Наши глаза широко открыты, над нами пурпурное небо, освещаемое прожекторами. С обеих сторон ряды колючей проволоки, и они опоясывают небо, пересекаясь с лучами прожекторов. Мы мчимся с огромной скоростью, вперёд, вперёд, и над нами с той же скоростью летят параллельно световые пятна. Стая ангелов сопровождает нас, ангелов, похожих на гонимые ветром полиэтиленовые пакеты. Их пение напоминает вой сирен. Или лай собак. Или свист пули. Или... Один из них вдруг роняет перо, я ловлю его на лету и приставляю к уху Алёны (Марджи). И легонько щекочу ей ухо.
  
   Жаркое, очень жаркое солнце. Временами оно действительно выжигает на открытых участках кожи свои замысловатые тату. Пот кажется выделениями солёной морской воды. Ряды маленьких, светло-коричневых с лазурью домиков, всё одноэтажно, лишь где-то вдалеке маячат в зыбком мареве высокие, почти белоснежные крыши. Идеально ровный асфальт, яркие рубашки, сверкающие автомобили, колышутся листья пальм, уходящих вниз плавными рядами, к морю.
   Сейчас солнце не жжёт, оно тепло ласкает, как ладони Марджи. Я поднимаю взгляд от своих новых туфель вверх, в бездонное небо Средиземноморья. Там пусто. Где же ты, ангел? Я вот-вот стану мёртвым, по-настоящему мёртвым. Так, где же ты? Странно. Я не ощущаю себя, своего тела, не чувствую асфальта под ногами. Я остаюсь там, в той стране, где родился и прожил всю свою жизнь, если это можно назвать жизнью. Я сижу на переднем в машине Дэна, обернувшись назад, Макс блюёт кровью. Я бью Сержа в ухо. И дальше. Я стою на суде, не в первый уже раз, стою, отгороженный решкой от других, и слышу: "... признан виновным... приговаривается к десяти...". Я стою на морозе, в неровном строю, под бессердечным небом Пермской области. Я ползу сквозь слои говна, через канализационную трубу, не видно никакого просвета впереди. Я сижу в кабинете Координатора, внимательно вслушиваюсь в его тихий, поскрипывающий голос. И дальше. Я жму курок...жму курок...жму курок... жму. Темно. Холодно. Кровь. Боль. Это не я... это тоже не я... Прыжок из окна с другой стороны... Рынок... Мусора... жму курок...жму курок... Матросская тишина... этого не было! Это было не со мной!... жму курок...жму курок... Алёна! Алёна! Где ты? Что они с тобой сделали? Алёна, я надеюсь, с тобой всё в порядке! Серж! Где ты сейчас? Живой ли? Я не прошу ни у кого прощения, мне не за что просить прощения, я всё делал, как считал нужным. Это был мой путь, вам просто не повезло, что наши пути пересеклись. Да ладно! Где ангел, мать его так?! Жми курок! Жми! Алёна! Пацаны! Я вас вижу, я вижу вас сейчас! Жми, сука!
   В глазах рябит, ноги словно ватные. Что это было? Вдруг поехала крыша, ни с того, ни с сего. Чёрт, видать, в эти дни я слишком много пил. Я вообще-то непьющий, если кто не в курсе. Не, бля, это не дело, надо прекращать! Я же Сашка Македонский, я не могу позволить себе расслабляться! Вон, гляньте на Доменикоса...
   В этот момент пуля соприкасается с моим затылком.
  
  
   Все имена, события, время и место действия в этом рассказе не имеют ничего общего с конкретными, реально существовавшими и существующими людьми и фактами их биографий. Всё, изложенное выше, является исключительно фантазией автора, навеянной впечатлением от некогда прочитанных книг, просмотренных телепередач, прослушанных аудиокассет. Если кому-то что-то здесь покажется смутно знакомым, не удивляйтесь, положите на это с прибором. В конце концов, кто из Вас сумеет провести чёткую, прямую, не вызывающую сомнений грань между вымыслом и реальностью? Впрочем, если есть желание, попробуйте. Флаг Вам в руки. Желаю успехов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Руки.

  
   Первое: если ты сейчас всё это читаешь, значит, я уже лежу в могиле.
   И второе: на самом деле я надеюсь, что ты никогда этого не прочтёшь, потому что даже посмертные откровения меня смущают.
  
   Не знаю, зачем я всё это пишу. Больше всего я боюсь, что ты воспримешь это письмо как-нибудь не так, возможно, тебе будет неловко, или, того хуже, смешно, или даже противно. Как мне самой бывает противно и стыдно думать о том, о чём ещё совсем недавно я думала с тайным удовольствием, считая на тот момент подобные мысли вполне нормальными для себя. Всё зависит от настроения, наверное. Поэтому пишу, не думая о том, как ты это воспримешь.
   На самом деле родители назвали меня Элеонора. Это моё настоящее имя, так записано у меня в паспорте. Но с самого детства ни вариант Эля, ни вариант Нора мне жутко не нравились, хотя меня называли и так и этак. По этому поводу я долго и безуспешно воевала с мамой и папой. Но как их переубедишь? Бесполезно. Мнение ребёнка для них если что-то и значило, то уж никак не больше, чем собственное мнение. Во всяком случае, тогда. Я сказала тебе, что меня зовут Лена, потому что я сама выбрала себе это имя. Оно мне нравится гораздо больше - простое, обычное, к тому же красивое, на мой взгляд, и имеет что-то общее с именем Элеонора. То есть не так уж далеко и от истины. Для тебя я хотела бы навсегда остаться Леной, просто Леной.
   Когда мне исполнилось двенадцать, вдруг оказалось, что меня выбрал Комитет Жертвоприношений. Я тогда ещё не понимала до конца, чем это мне грозит. Но реакция мамы на это известие крайне напугала меня. Я - единственный ребёнок в семье, конечно, для неё это была трагедия. Выбор Комитета пал на её единственную дочь, что могло быть ужаснее? Гораздо позже я поняла, что у неё и впрямь истерика перетекала в депрессию, и наоборот, это её раз и навсегда подкосило. Короче, в двенадцать лет мне отрезали левую ногу, чуть выше колена. Это был первый этап. Я не помню операции, была под наркозом, но, придя в себя, я долго не могла сообразить - как это так - у меня нет ноги. Просто нет ноги. Мне было трудно в это поверить, в двенадцать-то лет. Нет ноги! Почему, я не понимала. Но мне сказали - так надо, это необходимость. Это было ужасно - вдруг остаться без ноги, ни с того, ни с сего. Я не могла понять, а мне никто не мог толком объяснить, зачем и для чего это нужно. В двенадцать лет я стала инвалидом! Специальная школа, специальный курс, я всё равно не понимала, не хотела понять. Как долго я свыкалась с этим, со своей ущербностью, неполноценностью! Видимо, матери было ещё хуже, тогда я не способна была в полной мере это оценить, проникнуться её чувствами. Мы плакали вместе, но наши слёзы текли по разному руслу, хотя, по сути дела, мы оплакивали друг друга. Чужая боль больнее.
   Годы шли, я закончила специальную школу. Дальше мне уже не нужно было учиться, получать профессию. Это я хорошо понимала - мне никогда не придётся работать. Те, кого выбрал Комитет, не работают, они вообще ничем не должны заниматься, ведь у них особая миссия. Отдел Отчленения выплачивал матери (отец к тому времени уже ушёл от нас, вернее, убежал) вполне приличное пособие, которого с избытком хватало, чтобы безбедно существовать. Надо сказать, мы ни в чём не нуждались. Только от этого мне было не легче. Представь, в шестнадцать лет я, глядя в зеркало, видела там молодую, довольно симпатичную девушку, даже, как мне казалось, красивую. Без ноги, на костылях. Вечно, пожизненно на костылях! Как я их ненавидела, эти костыли, эти нелепые, деревянные символы моей ущербности! С этим невозможно было примириться. Я редко выходила на улицу, в основном сидела дома, ни с кем не общалась, кроме матери. У нас установились с ней довольно странные, двусмысленные отношения. Безусловно, она любила меня, я это видела, но иногда мне казалось, что она стыдится меня, и потому порой я ловила на себе её отчасти страдальческий, отчасти ненавидящий взгляд. Она понимала, что я ни в чём не виновата, скорее этот взгляд был обращён к самой судьбе, которая сделала и меня и её несчастной. Но смотрела-то она при этом на меня! Представляешь, как мне было больно видеть этот взгляд, этот немой упрёк, сквозившее в нём бессилие, граничащее с опустошённостью. Я же, в свою очередь, стала избегать по возможности общения с матерью, всегда старалась уйти от разговора. Хотя об этом, о моей ноге, моих костылях, мы никогда не заговаривали. Мама словно не замечала этого, говорила со мной всегда как с нормальным, обычным ребёнком. А я всё больше и больше замыкалась в себе, уходя внутрь, к своим фантазиям и мечтам. Именно тогда я стала открывать для себя всю прелесть скрытого, внутреннего мира, всю его красоту и неограниченность по сравнению с внешним. Но самое интересное, как всегда, ожидало впереди.
   Когда мне исполнилось восемнадцать лет, Комитет снова вспомнил обо мне. Понятное дело, что Программа Жертвоприношений оставалась для всех тайной за семью печатями, в том числе и для самой жертвы. Пути Божества неисповедимы, как говорится, и мне даже в голову не приходило, что Программа предусматривает что-то ещё относительно меня. Неужели им мало было моей ноги?! Но меня вновь забрали, ни во что не посвящая, в спецкорпус. Просто вырвали из моего тихого, печального, но уже ставшего привычным и более или менее стабильным мира. На этот раз меня лишили дара речи. Уж не знаю, как они это сделали, операция вновь проходила под наркозом, но когда я пришла в себя, я не могла произнести ни слова. Моё горло вообще не способно было издавать хоть какие-нибудь звуки. Я онемела навсегда.
   Я так спокойно сейчас об этом пишу, но, ты знаешь, тогда я хотела умереть. Ты не представляешь, каково мне было тогда, после операции. Даже не столько из-за того, что я лишилась дара речи, сколько потому, что я поняла - на этом всё не кончится. Программа не завершена. Мой голос будет частью Божественного Гласа, так мне сказали, и, по их мнению, я должна была этим гордиться, я должна была быть на седьмом небе от счастья. Я - одна из Избранных, и это большая честь, это великая радость - отдать свой голос нашему Божеству! Я написала им на листке, что ненавижу Божество, ненавижу их всех, весь их проклятый Комитет, и пусть меня расстреляют за это. Я не хочу быть Избранной, я хочу быть как все, нормальным человеком. А они лишь снисходительно улыбались, прочтя написанное. Видимо, они не в первый раз читали или слышали нечто подобное. И не предавали этому значения - нормальная реакция, мол.
   Я не стану описывать всё, что я чувствовала тогда, все свои мысли, переживания. Зачем? Всё это уже похоронено во мне, глубоко внутри, там, где... Не важно. Короче, в двадцать один год меня лишили слуха. Опять же какая-то операция. Я осталась в полной тишине, в беззвучном, замершем мире. Я уже воспринимала это куда более спокойно, почитала почти что за благо. Ну да, ведь Божество будет слышать возносимые ему молитвы моими ушами. А ещё через год меня ослепили. Но я уже не хотела умереть, как прежде. В каком-то смысле я уже стала считать себя мёртвой. И в самом деле, я мало чем отличалась от трупа. Мне было безразлично, что будет дальше, я не представляла никакого будущего, как и не осознавала настоящего. Может быть, это и к лучшему?
   Теперь самое интересное. Оставшись одна во тьме, в тишине, в пустоте, наедине с собственной многострадальной душой, я начала видеть. Не удивляйся. Я начала видеть интересные вещи. Очень трудно это описать, но во мне проснулось что-то дивное, неведомое мне ранее. Что-то приходящее даже не из детства, а из того, что было ещё раньше детства. Совершенно иной мир, отличный от того, в котором я существовала до столкновения с Комбинатом. Это было прекрасно. Я жила среди этих видений, наполненных невыразимым очарованием тайны. Это был мой мир, мой истинный, никому больше не принадлежащий мир. Прикосновения мамы, кормящей меня, водящей куда-то, казались мне чем-то далёким, нереальным. Я практически не замечала их, считая чем-то смутным, ненавязчивым сном. Я забыла, кто это - моя мать. Незнакомая женщина, некогда родившая меня на свет, выбросившая меня в жестокий, мрачный, безумный мир, одержимый Сумасшедшим Божеством, перемалывающим человеческие жертвы наподобие гигантской мясорубки. Я уже не была частью этого мира.
   Знаешь, я часто видела широкое снежное поле, уходящее ввысь, плавно растворяющееся в вихрях метели, в сияющих снежных смерчах. Маленькие бугорки редких кустов тоже покрыты шапками снега и слегка подсвечены розовым, словно мягкие лучи солнца изредка пробиваются сквозь пелену крутящихся вихрей. И вот поле вдруг оживает - множество лис вырываются из глубокого снега. Их рыжие тела выныривают на поверхность и вновь исчезают, чтобы через пару секунд появиться опять. Они стремятся вверх, рисуя на снегу причудливые зигзаги, заметая пушистыми хвостами рваные следы своего бегства. Словно заглаживая свою вину перед девственной белоснежностью поля. Эти лисы! Куда стремятся они? Для чего бегут прямо вверх через поле, навстречу бушующей вьюге? Мне всегда хотелось это узнать.
   А потом появился ты. Откуда? Кто привёл тебя ко мне, к моему изуродованному, бесчувственному телу? Ты - человек из внешнего мира, незнакомец, ворвавшийся в мою потаённую жизнь, принеся с собой смятение, странное ожидание чего-то. Но ты сумел не разрушить хрупкий, призрачный кокон, окутывающий меня словно ледяной купол. Ты плавно проник сквозь стену, разделяющую тот мир и этот, не нарушив её структуры. Ты вошёл в мой мир, будто он был так же и твоим - спокойно, уверенно, но мягко. И я приняла тебя, я тебя почувствовала, если ты понимаешь, о чём я. Твои руки. Они обладают какой-то чудесной силой, необъяснимым зарядом чувственной энергии. Не могу объяснить, но, когда ты впервые взял мою руку в свою, что-то проснулось внутри меня, в голове пронеслись сотни сменяющих друг друга образов. Сильнейший заряд пронзил всё моё тело, и безмятежное тепло растеклось по нему. Мне вдруг сразу стало так хорошо, как никогда ещё не было прежде. Ты говорил со мной руками, рассказывал что-то. О себе и о многом другом. Но смысл этого не доходил до меня, оставался скрытым, во всяком случае, поначалу. Важно другое - я чувствовала тебя, твою силу, и мне казалось, что сила эта передаётся мне, перетекает в меня, наполняя до краёв поразительными ощущениями. Это было похоже на счастье, чувство неведомое мне до тебя. Искрящиеся картины неземного блаженства закружились перед моим внутренним взором - небо проснулось и изливалось вниз потоками ярких огней, обжигающих моё лицо, обнажённые плечи. Сила поднимала меня ввысь и раскачивала в головокружительном танце опьяняющего экстаза. Твои руки трогали, гладили, ласкали меня, и это было истинное соприкосновение. Проникновение в мои нереализованные, безрадостные, в общем-то, мечты, связанные с чем-то, чего я была лишена в своей жизни. Только ты и смог дать мне то, чего не мог дать мне никто другой - ощущение взаимосвязи, чувство общей тайны с человеком, с его живой душой. Спасибо хотя бы за эту иллюзию...
   ... Я помню - мы сидим на скамейке, ты и я, в аллее странных, переливающихся изумрудом клёнов. И эти клёны, и земля, и газоны с травой, и низкие оградки, и наша скамейка - всё покрыто блёстками инея, этими мельчайшими кристаллами льда. Хрустальный мир - почему-то так думаю я, а ты сидишь рядом со мной, наши бёдра прижаты друг к другу, плотно, до самых коленей. Хрустальные клёны, но совсем не холодно, и твоя рука у меня между ног, словно ищет что-то в промежности. Некую точку, расположенную во влажных и скользких глубинах моего естества. Трава тихо звенит под чьими-то шагами за спиной, а твоя рука всё ищет, всё двигается, заставляя мой позвоночник извиваться змеёй, вынуждая елозить по рёбрам скамейки. Я вижу сову в ветвях клёна, она белеет там, белая сова, и наблюдает за нами. И ты сажаешь меня к себе на колени, и вот уже обе твои руки терзают меня, истошно, настойчиво, жарко.
   Кольца и петли, которыми испещрены подушечки твоих пальцев, эти страшные лабиринты, куда, к каким безрассудным отклонениям уводят они? Имеют ли смысл эти иероглифы? Но я вдруг начинаю видеть все эти знаки. Вокруг нас, они выплетаются, сплетаются, переливаются, и вот уже мы оплетены сетью таинственных знаков. Мы на скамье, запутавшись в нитях паутины, кто-то ходит вокруг и дышит жарко и отрывисто. Ты рвёшь на мне тугое, но слабое, уверенно, местами неаккуратно. Паутина не липкая, но мягкая и упругая, ты всё рвёшь и рвёшь, а её всё больше и больше. И вот... Ты высвобождаешь мои ягодицы и стискиваешь их так, что я слышу внезапный всхлип крыльев белой совы. Ты мнёшь, лепишь, гладишь мои судорожно сжавшиеся, трепещущие в твоих ладонях, полушария мягких тканей. Твои руки... руки, способные вызвать во мне музыку сладко и больно напрягшихся мышц.
   Зачем? Почему ты заплёл меня в паутину и оставил так? Молча указал мне на иероглифы смерти, избороздившие белые халаты, в которые облачил оставленную после себя пустоту. Белые халаты, красные кресты и красные звёзды самоуничтожения. Я давно уже научилась отличать символы Комитета. Ты поступил со мной страшно, но... правильно. Страшно! Я не могу тебя ни в чём обвинять... Мне страшно! Ты меня бросил! Ты меня бросил! Ты меня бросил! И теперь я уже вижу, куда и зачем. Но это так страшно! Это так... ХОЛОДНО. Твои руки дали мне тепло и после этого забрали его навсегда.
   ХОЛОДНО. Твои руки... И... Я тебя люблю... ХОЛОД...
   P.S. Кто это был? Чьи шаги и дыхание я слышала позади?
   P.S. Я поняла всё. Я тебя люблю.
   ЛЕНА.
  
  

_________

  
  
   Продуваемое всеми ветрами сравнительно небольшое по площади кладбище. Ровные, неотличимые друг от друга, геометрически правильные ряды могил. Возле одной из них стоит небольшая группа людей - развёрнутый углом строй серых теней в одинаковой униформе и, чуть в стороне - одинокая фигура в тёмно-зелёном, почти чёрном пальто. Повисшая тишина кажется истинным символом смерти.
   Неподалёку, в куцем лесочке, где раньше тоже хоронили людей, среди покосившихся, заброшенных могил молодой человек в чёрной шапке со значком NIKE в очередной раз перечитывает письмо. Письмо написано столь корявым и неразборчивым почерком, что попытавшийся прочесть его впервые, скорее сочтёт сей текст набором бессмысленных иероглифов. Каракули умалишённого, накарябанные печатными буквами - одни слова нетерпеливо наползают на другие, а то наоборот - пробелы пустоты. Но молодой человек уже давно изучил наизусть почти каждое слово этого послания. Оно адресовано ему. Только ему и никому больше.
   Периодически он поглядывает в сторону похорон - ему всё прекрасно видно, сам же он скрыт от посторонних глаз стволами деревьев, сырых и холодных. Он втиснулся, вжался в сырость этих стволов, он глубоко вдыхает запах перепрелой листвы древних могил, ржавеющей стали и рассыпающегося цемента. Мокрые ветви тычут ему в лицо, слежавшийся снег тихо хрустит в цепенеющих, розовых ладонях. Он в последний раз дочитывает письмо, вновь оглядывается кругом, а затем торопливо комкает бумагу и засовывает себе в рот. До него долетают вдруг обрывки речей, зачитываемых сухим, профессионально поставленным голосом. Даже пытаясь понять, о чём говорят возле могилы, он не улавливает ни доли смысла - "жертва, божество, миссия, благородство, вынужденная необходимость...". Что это всё значит? "Мы все понимаем, что сейчас чувствует... приносим свои искренние... такова, к сожалению...". О чём там говорят? Впрочем, это не имеет ровным счётом никакого значения.
   Молодой человек натужно жуёт бумагу, жуёт её медленно, время от времени проглатывая отдельные маленькие кусочки. Где-то совсем рядом, невидимые, кричат грачи. Он жуёт и жуёт, мерно двигая челюстями. Потом вдруг хватается за покосившийся, покрытый мхом крест, сгибается чуть ли не пополам и сблёвывает бледно-голубое месиво. Испуганно оглядывается - не заметил ли кто, не слишком ли он громко? Грачи кричат всё настойчивей. Молодой человек соскабливает с креста и раковины склизкий мох и мажет им лицо, втирает в кожу вечнозелёную кладбищенскую флору. Потом вновь сблёвывает остатки письма. Смотрит вокруг, пытаясь увидеть хоть одного грача-крикуна - бесполезно. Чего орать-то? Из-за чего весь сыр-бор? Приступы рвоты проходят, и он тщательно трёт жёстким, колючим снегом руки. Руки должны быть чистыми.
   Кладбище тихо пустеет. Его обволакивают зябкие сумерки, даже грачи умолкают. Кто знает, может, их и не было вовсе? Молодой человек выходит из-за деревьев, медленно бредёт меж относительно свежих могил, мельком вчитываясь в имена. Вот она! Догадаться нетрудно - снег вокруг истоптан и нечист, земля рыхлая и пахучая. Идеально ровный, небольшой холмик.

ЭЛЛЕОНОРА

ПОЛИКАРПОВНА

СКОТЧ

   Лена! Вот ты теперь где! Вот ты какая! Он вновь внимательно оглядывается вокруг. Тишина, никого. Быстро темнеет. Весь мокрый и грязный, он опускается перед холмиком на колени и впечатывает в самую середину сырой земли два отпечатка своих растопыренных ладоней. Его руки вязнут, постепенно погружаясь вглубь рыхлой почвы. Он вдыхает запах земли, дышит всё глубже и глубже, замирает. Странная картина со стороны - человек, весь перепачканный, стоит на карачках, упёршись руками в могилу. Он застыл в этой нелепой позе и что-то тихо-тихо бормочет себе под нос. Проходит полчаса, час, полтора, а он по-прежнему неподвижен. Шевелятся лишь губы. В вышине над ним ухмыляется чему-то щербатой пастью бессмысленная, равнодушная луна. Время от времени в её ухмылке проскальзывает явное удовлетворение.

Шоу может и go on.

  
  
  
  
   Я бы в жизни не оказался на их дурацком празднике, если бы отдельные товарищи (не будем указывать на них своими грязными, мерзкими пальцами) не уговаривали меня так высокопарно и с таким энтузиазмом. Право, не ожидал от них подобной прыти, но, с другой стороны, никак не ожидал от себя самого, что дам согласие, к тому же так легко. Обычно я куда как менее сговорчивый. Видимо, им удалось застать меня в момент того редкого душевного состояния, когда похмелье уже вроде как заявило о своих правах, но я ещё не успел осознать его грядущих масштабов. Скорее всего, мне было на тот момент проще сказать "да, да!" и не вдаваться больше не в какие дискуссии вообще.
   Но я оказался не так уж и прост. Мало того, что в ворота Расёмон я въехал на ультрафиолетовой с ног до головы (или, вернее, от морды до хвоста) лошади, так на мне ещё плюс ко всему была шляпа, призванная изображать череп единорога. Представляете себе эту картину? Я курил "Winston One", и, пересекая ворота, смял пустую пачку и выкинул её в сторону холмов. Налетевший морской ветер, чреватый насморком, подхватил её и некоторое время пронёс над пучками пахучей травы, пока она не скрылась в чёрных дырах моего забвения. Стражи почтительно расступились, иные из них столь резко и низко склонялись к земле, что у меня бы наверняка сразу же заболела поясница. Их землистые, ноздреватые лица мало чем отличались от булыжников на дороге, по которой я ехал. Кто-то из них вроде бы крикнул мне "Аллах Акбар!", и я уж было потянулся к своему ультразвуковому винчестеру, но в этот самый момент маленькая птичка села мне на плечо и защебетала ласково и певуче на языке банту:
   - Ты сегодня гость, и пускай седины твои треплет ветер покоя, надежды и славы. Пусть не правы сотрудники внутренних дел, пусть предел всей их славы слегка поредел, ты не должен сегодня касаться орудий пусть даже не массового, но всё ж пораженья. Твоя сила в движении вдаль и вперёд, тебя ждёт, знает тот лишь, кто медлит с ответом пока, но с рассветом, как только на башне пробьёт, ты расслабься слегка....
   И улетела. Я даже не успел её толком разглядеть - какой-то яркий пернатый комок, мелькнувший призраком и исчезнувший в ветвях акации.
   Дорога, впрочем, тоже вихляла как-то странно - сначала резко влево и вниз, затем небольшой подъём, а потом уже плавно спускалась в долину. Поначалу более каменистая, она местами переходила вообще в песчаник, и копыта моей диковинной лошади вязли в песке, но впереди уже виднелся асфальт. Время от времени навстречу мне попадались люди, преимущественно пешеходы. Я всё вглядывался в их лица (дурацкая привычка, оставшаяся с тех времён, когда часто ездил на метро), и лица их были полны мучительной усталости и одновременно надежды на некий свет впереди. Словно они верили, что там, за воротами, за поворотами, за холмами, за облаками их ждёт счастье, невыразимое словами счастье, о котором они лишь слышали, но сами весьма слабо его себе представляют. Дураки несчастные! Я-то знаю, что там, откуда еду я, да и вообще всюду везде одно и тоже. Мимо проехал крестьянин в повозке, запряжённой двумя буро-рыжими быками. Его лицо скрывала тень от конусообразной соломенной шляпы. Он, похоже, дремал, но, когда мы поравнялись, поднял на миг голову и окинул меня и мою лошадь ничего не выражающим, или, скорее, ничего не соображающим взглядом.
   Меня раздражало, порой даже бесило их равнодушие. Они все буквально не замечали меня. Ни моя шляпа, ни моя лошадь не вызывали у них никакой реакции - словно так и должно быть, словно ультрафиолетовые лошади и шляпы в форме черепа единорога - всё это вполне обычное дело, нормальное явление. Может, так оно и есть? Помнится, когда мы шли на Берлин, нам по пути попадались беженцы и пленные солдаты. У них были примерно такие же лица, казалось, эти люди уже вообще потеряли способность чему-либо удивляться. По сути дела я их понимал. Но сейчас меня это всё несколько раздражало. Солнце припекало, но дул сильный ветер, плюс похмелье усиливалось. Оно накатывало волнами, и вся эта обстановка - нетрезвая дорога, тупые лица людей, пот, выступающий на моей коже и тут же высыхающий под ветром, всё это наносило слабо ощутимые, но равномерные удары по моей нервной системе.
   В тени "МакДональдса" мне чуть полегчало. Здесь кругом был асфальт, но в клумбах цвели акации и тамаринды, и их аромат, как ни странно, действовал успокаивающе. Мне захотелось спешиться, присесть среди клумб, неторопливо вскрыть новую пачку и покурить в тени. Но я пересилил себя, к тому же, если разобраться, курить вовсе и не хотелось. Я глотнул из фляги набранной в колодце воды и продолжил путь. Сквозь стёкла "МакДональдса" я видел, как люди сидят там за столиками, едят, пьют, беседуют между собой. Но при одной мысли о кофе, который там подают, мне стало так дурно, что я пришпорил лошадь и поспешил как можно быстрее увеличить расстояние между собой и сиим прискорбным заведением.
   По пути ко мне присоединился спутник. Лошадь у него была самая обыкновенная, серая в яблоках, костюм чёрный и застёгивается лишь на одну пуговицу, а на голове красовался огромный берет, в чёрно-белую клетку и с помпоном. Галстук у него был невыносимо оранжевый, заляпанный чем-то похожим на кетчуп. Короче, тот ещё типчик.
   - Полагаю, и вы туда же? - обратился он ко мне.
   Ну что я мог сказать этому человеку? Видимо, он всё про меня понял, да только не до конца. Я хмуро оглядел его, достал новую пачку, вскрыл и закурил. От первой же затяжки мне сразу поплохело.
   - Полагаю, да, - я намеренно выдохнул дым в его сторону.
   - По приглашению? Меня-то никто не звал, я сам по себе, но не могу пропустить. Являюсь постоянным участником, стража на воротах меня давно уже знает, пропускают без проблем. Завсегдатай, так сказать. Кстати, будем знакомы, Олег!
   Он, покачиваясь, протянул мне руку. Не знаю, может, внешне я был спокоен, но внутренне свирепел довольно серьёзно. Эх, шмальнуть бы в него сейчас, прямо в эту наглую, откровенную рожу! Или был бы у меня меч самурая, так я бы наверняка рубанул эту потную, протянутую мне руку.
   - Так вот, послушай меня, Олег. Даже если нам по пути, то это не значит, что мы поедем вместе. Мой тебе совет - езжай вперёд, меня не жди. Я и один неплохо доберусь. А то бы горя какого непоправимого не вышло. Я сейчас... впрочем, ладно, не будем. Ты давай, езжай, понял? А я, если что, догоню. Короче, там увидимся. O.K.?
   Он медленно убрал протянутую руку. Окинул меня скользким взглядом, улыбнулся мучительно, словно никак не может проглотить ужасно горькую таблетку, и, ни слова не говоря, пришпорил свою глупую лошадь. Расстояние между мной и этим типом стремительно увеличивалось, чему, надо сказать, я был несказанно рад. Мне совершенно не хотелось ни с кем вступать в разговоры, тем более с такими непредсказуемыми личностями, как этот Олег. После краткого контакта с ним у меня уже остался в душе какой-то неприятный осадок.
   Дорога вгрызалась вглубь долины, постепенно утопая в бетонных стенах. Серые плиты были густо исписаны цветастыми граффити. Несли они в себе какой-то смысл, эти каракули, или же были призваны просто скрашивать убогое однообразие тянущихся вдаль стен? Даже если и так, то они лишь придавали этим стенам ещё большее однообразие. По мне, так лучше уж девственная чистота бетона. Стыки плит, крошащийся бордюр, оббитый край узкой пешеходной дорожки - уже это всё само по себе толкало двигаться вперёд, задавало направление. Повернуть назад было уже невозможно, хотя подобная мысль возникала у меня не раз. Вообще, настроение моё менялось со скоростью ручья, текущего меж камней в горном ущелье. Порой становилось совсем невыносимо, и я уже был почти готов развернуть своего диковинного скакуна на сто восемьдесят градусов, но сделай я это - и сразу стану одним из них, одним из тех невыразительных лиц, что попадались мне по пути. Стану таким же, бредущим в никуда, влачащим на себе свою тягостную, бесполезную судьбу. Нет уж! Такого я себе позволить не мог. Так или иначе, но, пока я двигаюсь вперёд, у меня есть хоть какая-то цель, пусть и довольно сомнительная.
   Зачем всё же я согласился приехать к ним, на этот их Праздник Радостей Жизни, как они его называют? Шоу Воспалённых Мозгов - так ещё окрестил его один мой знакомый хирург, постоянный участник этого ежегодного мероприятия. Да, может быть, он и находил в этом что-то интересное для себя лично, но что мне там делать? Я, конечно, Высокий Эстет, но, зная организаторов этого шоу, я сомневался, что буду от всего этого в восторге. К тому же, у меня был период затяжного похмелья, и я на данный момент не испытывал от жизни никакой особой радости. Мне было муторно и вязко, тупое безразличие ко всему, такое же, как на лицах попадавшихся мне навстречу людей, одолевало и меня. Мне, по большому счёту, не хотелось ничего вообще. И при этом я понимал - стремительный горный ручей невозможно повернуть вспять. Отдайся воле течения, плыви на волнах происходящего, жди, что будет дальше - так твердил я себе.
   Я ехал медленно, борясь с потливостью, мысленно представляя себя в прохладном потоке. Сквозь толщу воды мне виделись дрожащие, колеблющиеся скалы, устремлённые ввысь, пропитанные послеполуденным зноем. Впрочем, это не помогало. Солнце-то пекло всё сильнее, а вот ветра совсем не стало из-за вздымающихся с обеих сторон стен. Пот градом стекал из-под моей невероятной шляпы, подмышки казались средоточием липкости. Хотелось глотнуть воды из фляги, но это было бы бесполезно - вся влага тут же испарилась бы сквозь поры кожи. Да и вода уже наверняка нагрелась во фляге и была отвратительной на вкус. Уж лучше терпеть жажду.
   Меня обогнали двое велосипедистов с загорелыми спинами. Затем протарахтел маленький джип с открытым верхом. Волосатые и мускулистые мужчины, сидящие в нём, что-то прокричали мне, явно оскорбительное, я ничего не разобрал. Вслед выкрикам в мою сторону полетела пустая пивная банка, смятая мощным кулаком крутого мачо. Моя лошадь шарахнулась в сторону, чуть не выкинув меня из седла. Рука сама непроизвольно потянулась за стволом, но, пока я пытался его извлечь, стараясь при этом удержать равновесие, джип с волосатыми мачо уже умчался достаточно далеко. И тут вновь я ощутил на плече присутствие своего маленького знакомца - птички, говорящей на банту. Она ласково защебетала мне в ухо:
   - Не стремись покарать, не желай усмирить навсегда, тех, кто любит орать. Иногда путь тернист и не прост, только помни - ты Гость! Ждёт тебя впереди то, что ты никогда не увидишь во сне, твоё сердце в груди бьётся гулко и сладко, ты, главное, жди и поверь мне...
   Я вновь попытался её разглядеть, эту странную говорящую птицу, но, только лишь скосил глаза, как пёстрый комок перьев взметнулся ввысь и исчез, растворился в знойном мареве. Удивительное дело, но птичий щебет, да ещё в виде диалекта банту, действовал на меня успокаивающе. Другой вопрос, что я так и не понял толком, что она хотела всем этим сказать. Я - Гость? Нет, ну это ещё понятно. Что-то там ждёт меня впереди... Надейся и жди... С каких это пор ты стал прислушиваться к тому, что говорят птицы? Если так пойдёт и дальше, то в обозримом будущем пора будет начинать расшифровывать молчание рыб. Похоже, к этому всё и идёт.
   Впереди дорога упиралась в чёрный квадрат. Что, кто-то решил перегородить мне путь шедевром всемирно известного еврея? Пожалуй, я мог бы по достоинству оценить подобную акцию, во всяком случае, её эстетическую ценность, но не сейчас, не в данной ситуации. В глазах у меня всё мутилось, и я, близоруко щурясь, стал вглядываться вперёд. По мере приближения я всё больше убеждался, что это всё же не преграда, а нечто иное, менее материальное, чем мне показалось сначала. Как выяснилось, это был въезд в тоннель. Грань, разделяющая яркий дневной свет и темноту, издалека казалась идеально чёткой, вблизи же она становилась всё более размытой. Я почувствовал лёгкое прохладное дуновение из темноты. После столь длительного пребывания под палящим солнцем прохлада и тень представились мне настолько манящими и соблазнительными, что я непроизвольно пустил лошадь в галоп. Мне было абсолютно всё равно, что там, в темноте, продолжается ли дорога, и куда она в итоге может меня вывести. Спрятаться от солнца, нырнуть в спасительный сумрак - вот чего я больше всего жаждал в данный момент. У меня так всю жизнь - я поочерёдно пересекаю участки света и участки тени, прохожу через них неизменным, остаюсь самим собой. Но, когда долго нахожусь либо на свету, либо в тени, начинаю пропитываться этим, наполнятся внутренне, отчего невероятно устаю. Да оно и понятно, в принципе. Однако в состоянии похмелья, как я давно подметил, меня больше тянет во мрак, яркий свет угнетает, давит на психику. Чувство стыда непонятно за что и непонятно перед кем, весьма характерное в такие минуты, заставляет прятаться в тень, туда, где никто тебя не видит.
   На полной скорости, погоняя своего скакуна, я влетел в тоннель. Света в другом его конце не наблюдалось, однако сам тоннель был освещён тусклыми неоновыми лампами, расположенными, впрочем, на довольно значительном расстоянии друг от друга. Здесь царил призрачный полумрак, и было действительно прохладно. От стен, всё так же густо исписанных граффити, пахло сыростью и мхом. Немного попахивало мочой, но не сильно, совсем чуть-чуть. Я притормозил лошадь и спешился. Во мраке тоннеля моя лошадь светилась почти таким же светом, как и моргающие лампы. Закурив сигарету, я походил туда-сюда, чтобы размять ноги, уставшие и затёкшие от долгой езды. От постоянного покачивания в седле задница у меня, казалось, окаменела, а поясницу чуть ли не судорогой сводило. Я сделал ряд специальных упражнений, и сразу же почувствовал себя лучше. Докурил, глотнул из фляги, отлил, благо никого нет, и вновь запрыгнул в седло.
   Стук копыт вспарывал глухую тишину тоннеля, отдаваясь эхом среди замшелых стен. В полумраке, слегка подсвеченный излучением своей лошади, я казался себе кем-то посторонним, безымянной фигурой, случайно оказавшейся в незнакомом месте. Всё здесь выглядело каким-то призрачным, нереальным. Далеко не сразу я осознал, что звук, постепенно нарастающий позади, вовсе не моя галлюцинация. Звук, а это был именно рёв мотора, и ничто иное, уже не оставлял сомнений в своей реальности. Обернувшись, я увидел быстро приближающийся свет фар - два мерцающих глаза, рассекающих мутную темноту. Я благоразумно отогнал лошадь поближе к стене - не хватало ещё, чтобы меня тут сбила машина. Издали мне почудилось, что это огромный грузовик, несущийся с бешеной скоростью. Возможно, тоннель искажал звуки, и потому рёв мотора, многократно усиленный своеобразной акустикой этого места, создавал такую иллюзию. Однако, когда лучи фар настигли меня, выяснилось, что это никакой не грузовик. Это была одна из последних моделей "AUDI", четыре сплетённых кольца на решётке радиатора напоминали оскал буйного пациента психиатрической клиники. Поравнявшись со мной, автомобиль пронзительно заскрипел тормозами, завихлял, чуть не подрезав меня, и резко остановился поперёк дороги. Вот засада, меня явно заметили! Я тоже остановился. Рукой нащупал свой ультразвуковой ствол, снял с предохранителя.
   При таком освещении цвет "AUDI" казался тёмно-бордовым, хотя мне почему-то подумалось, что при дневном свете машина была бы алой, если не розовой. Тонированное стекло плавно опустилось. Я ожидал увидеть кого угодно, но никоим образом не эту блондинку. Бледное, мертвецки-белое в неоновом свете, круглое, всё какое-то обтекаемое лицо. Алый разрыв губ, не разрыв даже, скорее навеки сросшийся ярко-красный пластиковый цветок ротового отверстия, опечатанного печатью молчания. Странная причёска её изгибалась одной косой вверх, другой вниз. Больше всего это походило на застывшие, ороговевшие от обилия лака рога. Для дополнения облика всё это лицо венчали огромные, скрывающие глаза (либо отсутствие таковых) чёрные очки. Вообще, мне она показалась какой-то мультяшной, нереальной абсолютно. Силиконовый манекен по сравнению с ней выглядел гораздо более живым существом. Не берусь, впрочем, утверждать, что меня в данной ситуации хоть что-то удивило.
   - Что, Всадник Без Головы? - голос был живой, настоящий. В каждом ухе поблёскивало по серьге. В левой - золотой треугольничек, в правой - крест.
   - Ну да, типа того...
   Договорить я не успел. Всё произошло так быстро, что у меня элементарно не было никакой возможности извлечь свой ультразвуковой. Движение её руки было столь мимолётным, бросок стремительным, что-то маленькое, сверкающее, вращающее, и вот уже моя экзотическая (весьма дорогая) лошадь валится набок. Видимо, у неё перерезана ярёмная вена или ещё что-нибудь в этом роде. Упав, лошадь так придавливает меня, что я не то что не в состоянии дотянуться до оружия, я вообще не могу пошевелиться. Такое ощущение, что у меня что-то сломано, может, ключица или голень или... Какая разница! Что теперь делать-то? Прежде, чем я успел что-либо предпринять, хоть какое-нибудь мало-мальски активное действие, надо мной выросла оскаленная пасть добермана. С отвислых челюстей струйками стекала слюна, в непосредственной близости от моего лица. Я хорошо знал повадки собак, особенно подобного рода, и мне не составило труда представить, как эти слюняво-клыкастые челюсти без особых проблем выгрызают, да что там, просто отхватывают одним махом внушительный кусок моей плоти. Моей, прошу заметить, плоти! Моих собственных мясных волокон! Не ваших! Ошейник добермана топорщился острыми шипами, и я не мог разглядеть, держит ли его кто-нибудь на поводке, но у меня сложилось впечатление, что нет.
   - Уберите пса! - попытался выдавить я. - Он же сожрёт меня!
   Вместо этого из машины вылезли два здоровенных амбала, даже не просто два амбала, а какие-то жабообразные, гориллоподобные чудища в длинных кожаных плащах и с каким-то невообразимым оружием. У одного из них в руках, вернее, в лапах (назвать это руками не повернулся бы язык даже у такого языкоплёта как я) была самая обыкновенная, до скуки банальная бейсбольная бита. Бейсбольная бита! Какой же всё-таки это яркий символ уходящей уже эпохи! Больше я особо ничего и не успел подумать, бита со свистом опустилась на мою ключицу. Вспыхнули и закружились в немыслимом вальсе мириады созвездий. Я-то знал, что в некоторые кости, в том числе и в эту ключицу, вмонтированы титановые пластины и перемычки, но, ФАК!, боль была такой адской. Я частично отключился от болевого шока. Кажется чудища в плащах вытаскивали меня из-под истекающей кровью лошади (ультрафиолетовой кровью), где-то совсем рядом рычал доберман. На миг мне показалась, что я увидел ту блондинку. На ней тоже был кожаный длинный плащ, а под ним узенький топик и коротенькая юбчонка. Тонкие, почти детские ноги выглядели эластичными. Да нет, она точно была ненастоящая, какой-то андроид недоделанный, даже все её движения говорили об этом. Впрочем, за спиной у неё был вполне реальный, довольно большой самурайский меч.
   Потом я, видимо, окончательно вырубился. Хотя, когда пришёл в себя, сразу сообразил, что нахожусь в багажнике автомобиля. Что это за автомобиль, я нисколько не сомневался. Было темно, абсолютная темень. Я лежал в позе эмбриона, зажатый между чем-то и чем-то невидимым. Пахло бензином, к этому примешивался ещё один запах, который я без труда определил как трупный. Этакий ненавязчивый душок лежалого трупца. Мне хорошо был знаком этот запах ещё по Освенциму. Машина ехала весьма плавно, несмотря на несомненно приличную скорость, её совсем не потряхивало.
   Ключица отчаянно болела, но постепенно боль начала стихать - я был уверен, что она не сломана, максимум ушиб. А вот привкус во рту был самый что ни на есть отвратительный, казалось, что в течении длительного периода вместо жевачки "DIROL KIDS" я жевал шкурку дохлой мыши. К тому же жутко хотелось пить. Я стал думать о своей лошади, о её скорбной судьбе. Подобных жеребцов во всём мире единицы, клонирование одной такой особи отнимает кучу времени и сил, и соответственно стоимость этих лошадей исчисляется в весьма многозначных суммах, в какой бы валюте мира вы её не исчисляли. Я приобрёл себе такую лошадь ещё относительно недорого, можно сказать, по дешёвке, и то, лишь благодаря тому, что являюсь членом Организации Высоких Эстетов, и, соответственно, имею определённые льготы. И вот теперь она валяется дохлая или подыхающая в каком-то вонючем тоннеле, среди замшелых, обоссанных стен, её ультрафиолетовое сияние медленно угасает, а я лежу скрюченный в багажнике с трупным запахом и болью в ключице. К тому же меня везут неизвестно куда какие-то долбанные отморозки, которые ещё и забрали у меня моё единственное оружие, мой ультразвуковой винчестер, чего, впрочем и следовало ожидать. Короче, как говаривал один мой знакомый сантехник - Полнейшая Жопа! На фоне всего случившегося я, надо признаться, и позабыл уже о своём похмелье, скорее, просто перестал его чувствовать. При всём при этом мне постепенно становилась как-то безразлична моя дальнейшая судьба, что по большому счёту обычно и являлась одним из признаков похмелья.
   Сквозь тихий шум мотора мне вдруг почудилась отдалённая, какая-то необычная, проникающая прямо в мозг музыка. Уж не звучит ли она у меня в голове, как вы считаете? С другой стороны, я более чем уверен, что вы никак не считаете. Вам, видимо, ещё более всё по барабану, чем мне. Так что прошу прощения за дурацкий вопрос. Но музыка, тем не менее, всё нарастала, приближалась. И ещё. Судя по звуку движения машины, я решил, что мы уже выехали из тоннеля. Вскоре музыка стала ещё громче, вроде бы это была "Woodoo People" "PRODIGY". Машина несколько раз повернула, я это почувствовал, затем вообще сделала полный оборот и, пронзительно взвизгнув, затормозила. Из темноты, тишины и полной изоляции своего провонявшего трупами багажника я услышал звуки множества возбуждённых голосов и вообще всяческий разнообразный шум. Хотя музыка перекрывала всё.
   Внезапно где-то над моим ухом что-то щёлкнуло, и в утомлённые очи мои, привыкшие к темноте замкнутого пространства, впился яркий, слепящий свет. Крышка багажника поднялась, я невольно зажмурился, но разглядел двоих амбалов в коже. Один из них миролюбиво постукивал битой по своей ладони.
   - Ну чего ты там скрючился, вылезай, приехали! Или, как, понравилось кататься?!
   Скрипя затёкшими костями (ключица всё ещё побаливала), я боязливо выкарабкался из багажника. Ноги ели держали. Я всё ещё щурился, ожидая, пока глаза привыкнут к свету. А когда они наконец-то привыкли, я огляделся кругом. И офигел.
   Свет, который я поначалу принял за солнечный, таковым вовсе не являлся. Всё огромное пространство неба занимал огромный плексигласовый купол, подсвеченный ярчайшими, ослепительными флюорисцентными лампами и гигантскими прожекторами. В центре купола скопилось голубовато-белёсое облачко, колышущаяся дымка, от которой ощутимо попахивало гашишем. По всему периметру купол поддерживали тотемные столбы, изображающих самых разных существ - от Будды Шакьямуни до В.В.Путина. Между столбами зияли порталы, густо оплетённые ползучей лозой вперемешку с колючей проволокой. Все эти порталы уводили в мерцающую полутьму. Судя по всему, через один из них мы и въехали сюда на "AUDI", которая при данном освещении оказалась цвета заката над Сан-Франциско, где, если вдуматься, я провёл свои лучшие деньки.
   Само место являло собой геометрически правильную окружность, в диаметре около 180 ри, ну, может, и чуть побольше, так как перспектива искажала расстояния. В центре этой своеобразной площади располагалась довольно глубокая воронка, идеально круглый котлован, выложенный при помощи бетонных плит коническими кругами. В самой середине сей бетонной ямы зиял ничем не ограждённый колодец, угрожающая темнота которого, а так же поднимающиеся оттуда злачного вида испарения, не вызывали никакого желания заглядывать вглубь. Котлован и всё пространство над ним мельтешило, вращалось, ревело, бурлило каким-то диким, поражающим даже самое поражённое воображение действом. Внизу, в яме происходило немыслимое по своему размаху байк-шоу. Что-то типа гонок по вертикали (помните, в Москве 1979?), только более изощрённое и трудновыполнимое по сложности трюков. Угрюмые волосатые байкеры вытворяли такие безумные выкрутасы, что увидь это "Ангелы Ада", им осталось бы только пересесть на трёхколёсные детские велосипеды и сделать себе харакири осколком бутылки из-под виски. Здесь же всадники железных коней с бешеной скоростью перелетали с одного края котлована на другой, пролетали друг над другом, совершали перевороты в воздухе, кружили почти по самой кромке колодца. Рёв их байков, казалось, заглушал все остальные звуки, бензиновые выхлопы вихрились причудливыми заворотами.
   И среди всего этого неистовства, самым невозможным образом стараясь не столкнуться с виражами байкеров, кружились сумасшедшими пируэтами пары акробатов. Они держались в воздухе на тончайших нитях, похожих на паутину-слюну большого насекомого, скрытого в дымке под куполом. Они словно исполняли дикий в своей животной гармонии танец. В их мелькающих, смазанных фотоснимках лиц, в их тугом переплетении кожи кожей, в их болезненных изгибах каких-то эпатажно-измождённых тел сквозила пугающая, но будоражащая кровь похоть. Время от времени столкновения всё же происходили. Я увидел, как байкер, летящий в воздухе, глаза совершенно безумные, ветер раздувает седеющие хайры, запутался в трапеции акробатов, странно и даже слегка комично кувырнулся и разделился на три части, более друг с другом не связанные. Мотоцикл бухнул о бетон, но больше колёсами, и потому почти сразу улетел в колодец, прежде чем мог бы взорваться бензобак. Основное тело, так безвольно, безвольно, что зла не хватает, плюхнулось, мясисто, как-то картофельно - блюм! - перевалило за край и то же исчезло во тьме Неизвестно Чего. Как и байк, на котором оно буквально секунду назад сидело. Голова же проследовало по совсем иной траектории - колесо очередного байка пнуло её, словно видавший виды мяч, и она красивой дугой вылетела куда-то за пределы поля событий. Акробаты, за такелаж которых уцепился несчастный мотоциклист, сами запутались, сбились с намеченного ритма. Их тела сплелись в нешуточной, необратимой страсти, повисли, совсем уже не акробатично извиваясь. Где-то в вышине нить-паутина разорвалась, и, перекатываясь по свежему кровавому следу предыдущего тела, мужчина и женщина так же скрылись в яме.
   Я смотрел на это зрелище так заворожено - безумный танец байкеров и акробатов, нелепая смерть, кровь, запах которой, казалось, повис в воздухе. Танец продолжался, словно бы ничего не случилось, я был более чем уверен, что на место погибших сразу же нашли замену. Шоу во что бы то ни стало должно продолжаться. И ещё я видел, как беспрерывные потоки воды в чаше котлована смывали следы свежей крови. И напор воды не прекращался не на секунду.
   Тем временем, пока я пялился на их сумасбродное представление, меня уже спешил приветствовать Высочайший Эстет. Действительно высокий, сутулящийся, в белых одеждах, искусно увитых цветами. Похоже, он давно не подстригался, но заметно было, что он не расстаётся с расчёской, вообще было в нём что-то от Элвиса Пресли. Походка такая - по-королевски, но словно где-то слегка трусы поджимают.
   Я суетливо поправил шляпу, она так и норовила съехать набок. Оглядел себя - пыльный, помятый, пропахший бензином и ещё чёрт знает чем. Тот ещё видок. Наверняка на моей физиономии читалось - УСТАЛЫЙ И ЗЛОЙ.
   - Да не суетись ты, не прихорашивайся! - Высочайший нетерпеливо замахал рукой. Сверкнули тончайшие кольца. - Мы все здесь свои люди, чего нам, того, друг перед другом-то...
   - Я понимаю, что внешний облик у меня оставляет желать лучшего, но смею вас заверить, что вина в том не полностью моя. В основном моя, конечно, но есть и другие моменты, которых я, уж по недосмотру своему или как, предусмотреть не сумел. Я полагаю, вам ещё не известен способ, каким я был сюда доставлен? - я оглянулся в поисках "AUDI". - Вы знакомы с владельцами этого автомобиля?
   Он заулыбался, так дружелюбно и всеобъемлюще, как мог позволить себе улыбаться лишь Высочайший Эстет. Под небесным куполом вдруг сразу стало светлее. Чуть шагнув в сторону, он повёл рукавом, словно представляя мне остальных, уже прибывших гостей. Среди них я увидел и эту мультяшную блондинку с мечом и с доберманом (огромный пёс, и, между прочим, без всякого поводка) и того клоуна-идиота в заляпанном галстуке и многих других знакомых мне лиц. Где-то в глубине толпы, мне показалось, промелькнул Твигги Рамирез, но я не был окончательно уверен, что это именно он.
   - Дорогие гости, разрешите мне представить вам одного из знаменитейших, одного из величайших деятелей... - сладкоголосо запел Высочайший.
   - Кого?! Этого-то?! Ха! - блондинка презрительно скривила в усмешке то, что считалось губами на её кукольном лице. - Да я помню его ещё по конференции в Гааге, он тогда так нажрался, что заблевал всё сидение правительственного лимузина!
   - Да нет, это был не он, другой, - кто-то решил за меня вступиться, вроде бы сильно постаревший Генри Миллер.
   - Это был ты, Эскобар! - заорал оранжевый галстук, обращаясь непонятно к кому.
   Они орали и спорили наперебой, не стесняясь в выражениях, бурно жестикулировали, чуть ли не дрались. И Эти люди считаются или считают себя Высокими Эстетами?! И это ради общения с ними я ехал, потел, загонял и вконец погубил свою несчастную лошадь?! Да уж, мои представления о Высокой Эстетике, судя по всему, вынуждены будут претерпеть коренные изменения.
   Высочайший, тем временем, мягко взял меня под локоть и повёл в сторону, подальше от котлована, подальше от этих безумных гостей Праздника. Небесный купол переливался радужными отблесками, цветы, составляющие часть одеяния Высочайшего, источали чудесные ароматы. Мы прошли мимо тотемных столбов и углубились в заросли рододендронов и мангровых деревьев. Здесь царил прохладный сумрак (совсем не такой, как в тоннеле), а в глубине сада нас ожидала маленькая уютная скамеечка. Я всё озирался, дабы не зацепиться за внезапную колючку, однако её нигде не было заметно. Запах гашиша здесь ощущался, но гораздо слабее, чем под куполом, рёв мотоциклов и ритм музыки были тише. Высочайший (смею заметить, я впервые имел честь встретиться с ним лично) производил на меня весьма приятное впечатление. Его, казалось, окружала аура тепла и доброты, какого-то неземного спокойствия с оттенком самоиронии. Иронии Вселенского Разума. Не знаю, правда, почему мне пришла на ум такая фраза, но раз уж она пришла мне на ум, так не гнать же её к чертям собачьим. Хорошая, в конце концов, фраза. Надо запомнить, а лучше записать куда-нибудь.
   Мы с Высочайшим присели на скамеечку. У меня складывалось ощущение, что вокруг нас значительно светлее, чем везде, словно от нас исходило некое едва уловимое свечение. Хотя, я тут, скорее всего, был ни при чём.
   - Видите ли, в чём дело, - начал Высочайший, и я вдруг сообразил, что он разговаривает со мной на наречии банту. - Мы не просто так пригласили вас сюда, а с некоторым умыслом, так сказать. Я глубочайше извиняюсь, что сразу не ввёл вас в курс дела, но, я думаю, вы понимаете, что иначе нельзя было.
   Он на минуту умолк, словно подбирая слова. Я снял свою шляпу, повертел её в руках и положил на землю, рядом со скамьёй. Голове стало значительно легче.
   - Мне кажется, вам тяжело, возможно вы переживаете сейчас не лучший период в своей жизни, - продолжал Высочайший. - Хотя у каждого Эстета, если разобраться, жизнь складывается непросто, не так, как у обычных людей. Такова Карма, и вы не хуже меня это понимаете. Все мы несём в себе особую миссию... можете выкинуть свою шляпу, она лишь усугубляет ситуацию... Так вот, о чём бишь я? Ах, да! Понимаете, на вас, да-да, именно на вас возложена Особая Миссия во всём этом раскладе, - он махнул рукой в сторону праздненства, которое, судя по доносящимся оттуда звукам, разворачивалось по полной программе.
   - Интересно, в чём же она заключается. Уже сам способ доставки, а мне почему-то кажется, что он не случаен, не то чтобы заинтриговал меня, но всё же наводит на определённые размышления. Я полагаю, вы в курсе всей этой ситуации? Кто эта блондинка из мультфильма со своими головорезами? Впрочем, я, наверное, задаю слишком много вопросов.
   - Воистину так. Давайте по порядку. - в голосе Высочайшего сквозили нотки некоторой грусти. - Понимаете, помимо нас, я имею в виду Общество Высоких Эстетов, здесь замешаны такие люди... ну, будем считать их людьми, хотя это не совсем так... о которых нам с вами лучше не знать. Это не спецслужбы, хотя в каком-то смысле они имеют прямое отношение к силовым структурам. Но эти структуры совершенно особого уровня. Вам когда-нибудь приходилось слышать о Касте?
   - Это те, кто берут Это на улицах и несут Туда?
   - Вижу, в своём роде вы неплохо осведомлены, - Высочайший (или мне показалось) боязливо оглянулся по сторонам. - но это несколько не то. То есть, вы мыслите в правильном направлении, но Касты в прежней её инкарнации ныне уже не существует. Теперь это гораздо более... прошу прощения!
   У Высочайшего зазвонил мобильный.
   - Да? Что?! Ох ты, мать твою! - он чуть ли не подскочил. Обернулся ко мне, открыл рот, явно собираясь что-то сказать, да, так и ничего не сказав, широкими шагами пошёл прочь, белый, высокий среди тающих в полумраке деревьев. Под распахнувшимися на миг белыми его одеяниями я увидел кусок его волосатой ноги.
   Я остался в полном одиночестве. Вокруг сгустился белёсый сумрак мангровой рощи, не было слышно ни пения птиц, ни стрёкота цикад. Я подозревал, что таковых здесь, в этом странном месте вообще не существует. Зато до меня доносились ломанные ритмы музыки, сопровождавшей тот умопомрачительный шабаш, невольным участником которого мне пришлось стать. Что он там сказал насчёт Особой Миссии? По большому счёту я вообще мало чего понял из его слов, может потому, что он говорил со мной на банту? Хотя я и без того никогда не понимал этого наречия, но ведь каким-то образом смысл его слов, во всяком случае их поверхностное значение, доходил до меня. Или это я сам домысливал сказанное Высочайшим?
   Сумрак сгущался, а я только сейчас вспомнил, что на самом деле у меня тяжелейшее похмелье, как раз та стадия, когда первичные его болезненные признаки проходят, вернее, отходят на второй план. О, этот жестокий самообман! Я уже знал, что теперь меня будет долго и мучительно тащить через удушливые, потные лабиринты собственного подсознания. Эти лица в ветвях деревьев, вот они! Эти призраки твоей нечистой совести, именно призраки, потому как никакой совести у тебя никогда не было и быть не может, чистой там или нечистой, это всего лишь фантомы, порождённые твоим же собственным воображением. А скорее всего - элементарный страх, что ты виноват перед кем-то и чем-то (или перед Кем-то и Чем-то), что ты поступаешь неправильно, и неправильность твоих поступков ведёт к необратимым последствиям. А уж в почему-то именно в Необратимость ты веришь так свято, что готов отречься от всего остального, что, как тебе кажется, населяет всё пространство твоей жизни. Вот к чему сводятся все разговоры о совести, о морали, о виновности и прочей канители - к страху перед Необратимостью! Страх, животный страх, включающий в себя и мысли о смерти, и мысли об уничтожении тобой чего-то живого, чистого, священного, голый страх и больше ничего.
   А теперь ещё и холод! Мне вдруг стало холодно в этой светящейся темноте, холодно и одиноко на этом Празднике Радостей Жизни. Ладно, думаю, хватит! Хватит сидеть тут и культивировать своё отчаяние! Надо идти туда, ко всем этим... это ещё кто?!
   Какая-то фигура стремительно приближалась ко мне по невидимой во мраке тропе. И вроде бы даже не одна фигура. Смутные тени двигались уверенно, негромко переговариваясь между собой. Первым показался мужик в заношенном костюме, больше напоминающим спецодежду шахтёра. Он и лицом был почти так же чёрен, как и всё его одеяние.
   - Добрый вечер, я Палмер из Элдрича, - было заметно, что говорить вежливо даётся ему с трудом. - а это...
   - Можете не представлять её, мы уже знакомы вполне достаточно, - у него за спиной стояла та самая блондинка из "AUDI". - А вы случайно не тот Палмер, у которого была дочь Лора, которую...
   - Нет! - резко оборвал меня он. - Я из Элдрича, но это не имеет ровным счётом никакого значения. Мы пришли за вами по поручению Высочайшего. Он уже ввёл вас в курс дела? Насчёт того, что вам предстоит сделать? Ситуация вышла из-под контроля, поэтому нам следует торопиться. Держите оружие!
   И тут эта чёртова блондинка выступает вперёд и протягивает мне тот самый самурайский меч, что я видел у неё за спиной. Где-то рядом во тьме я слышу рычание добермана. Я открыл было рот, но слова, казалось, окаменели и не в состоянии быть произнесёнными.
   - Держите оружие, вам предстоит сразиться! - чуть ли не орёт чокнутый Палмер из Элдрича.
   Я молча принимаю меч. Он тяжёлый, холодный, весь переливается какими-то странными бликами. Я держу его словно просто полоску железа, и мне хочется его бросить. Сражаться? Не хочу я сражаться, меня приглашали на праздник! С кем сражаться? Я приехал не для того, к тому же я с похмелья, какой из меня боец?
   Палмер чуть ли не ходуном ходит в своей чёрной робе:
   - Вы может не понимаете, но у вас так или иначе нет выбора! Хватайте меч и пойдём! Иначе будет поздно, иначе может произойти знаете что?
   - И что же? - я пытаюсь иронизировать, но получается как-то не очень, неуверенно. - Впрочем, ладно, пойдёмте, мне без разницы, что там может произойти, но тут сидеть мне тоже уже надоело. Хоть развлекуха какая.
   Я беру меч за рукоятку, делаю пару взмахов в воздухе. Тяжёлый, гад. Не, я стопудово чувствовал некую таящуюся в нём силу, энергию круговорота тысячелетий древнего Востока, но мне лично эта сила была чуждой. И это я тоже чувствовал стопудово. Мы уже двинулись по тропе, как я вспомнил про шлем. Я же оставил его рядом со скамьёй! Поспешно вернувшись, я уже протянул было руку к своему шлему в виде черепа единорога, как тут же отдёрнул её. Из пустой глазницы черепа вдруг выползла небольшая, сверкающая зеленоватыми чешуйками змея. ФАК! Я решил оставить шлем, тем более, что скрипучий голос Палмера из темноты нетерпеливо вещал: - скорее, скорее! Пошёл ты в задницу! - подумал я, но поспешил на зов. Ну его, этот шлем, и вообще, мне и без того хреново, посмотрим, куда всё это меня заведёт. Лёгкое, едва ощутимое любопытство всё же присутствовало.
   Мы шли по тропе, я на ходу закурил, Палмер ковылял впереди меня, а возглавляющая шествие блондинка освещала путь маленьким карманным фонариком. Невидимый доберман семенил где-то рядом, а может скакал как пантера. Постепенно мы выбрались из мангровых зарослей и теперь пробирались узкими скальными проходами. Порою мохнатые корни тыкались мне в лицо. Видимо мы направлялись вовсе не к котловану, где, как мне думалось, располагался центр Праздненства.
   - Вообще-то меня просили не брать в руки оружия, - я вспомнил предсказание птички-банту.
   - Кто это просил? - откликнулся Палмер.
   - Не важно. Я всё равно его уже взял. Блин, дали бы хоть перед делом кофейку попить. Если уж мне придётся кого-то мочить, то хотелось бы слегка взбодриться.
   В ответ тишина. Судя по всему, мы спускались в какое-то ущелье, и мне показалось, я вижу отсветы факелов далеко внизу.
   - Он будет в голубом, - Палмер, видать, разговаривал спиной, прямо как нью-йоркский таксист. - На груди у него будет знак "MITSUBISHI". Так ты его узнаешь. Попытайся воткнуть прямо в этот знак, затем крутани меч по часовой стрелке и резко вниз, а затем опять крутани и резко вверх, под рёбра. Важно более или менее симметрично разделить грудную клетку. Потом попьёшь кофе. И не только.
   - А долго ещё идти?
   - Уже почти пришли.
   И впрямь мы вдруг вышли на практически ровное место, освещаемое множеством факелов. Вокруг ввысь вздымались скалы. Я вспомнил, как мечтал очутиться среди таких вот скал, видеть их преломлёнными в прохладном горном потоке, купаться, лежать, извиваясь рыбой в струях ледяной воды. Клянусь, это были такие же скалы, только теперь на их склонах плясали зловещие отблески факелов. Тени кружились вокруг, и я услышал гул множества голосов, сливавшихся в единый поток, уносящийся прочь. У меня сложилось ощущение, что всё повторяется по кругу, только не ВСЁ ЦЕЛИКОМ, а как бы отдельными фрагментами. Миллионы маленьких водоворотов, скручивающиеся в один большой, но и тот лишь один из многих, составляющих общую картину. Колесо Сансары - возникла у меня мысль, возникла и исчезла, исчезла, чтобы через определённый промежуток вернуться вновь. Когда я буду вонзать свой меч... в кого? В КОГО?!
   - Быстрее, нужно успеть до рассвета!!!,,,
   - Поздно! Купол уже треснул!!!...
   - Она поворачивается!!! Она поворачивается!!!
   Голоса, голоса. Я их слышу?
   Мне вспоминаются надписи на башенных кранах: "БЕРЕГИСЬ ПОВОРОТА БАШНИ!" и тут я вижу эту башню - тёмный, чётко очерченный силуэт на фоне начинающего светлеть неба. Где-то бьёт колокол - БУМ! БУМ! БУМ! - равномерно и страшно, кто-то корчится в агонии, кто-то бьёт себя кулаками по лицу. И я вижу Высочайшего - он спокойно стоит и причёсывается, глядя в маленькое зеркальце. Потом поворачивается ко мне, манит пальцем. Я мотаю головой, мол, не, не пойду, иди сам сюда, если тебе так надо! - БУМ! БУМ! БУМ! - Он указывает куда-то в сторону, и я вижу фигуру в голубом одеянии, на груди знак, всё так... ФАК! Это же я! Это же Я САМ! - БУМ! БУМ! БУМ! - я, чего, самого себя должен убивать самурайским мечом?! Да за кого вы меня принимаете?! Я вам чего, Юкио Мисима, Акиро Куросава или, может быть, Курт Кобэйн?! - БУМ! БУМ! БУМ! - Высочайший вдруг сморщивается, становится совсем миниатюрным, минимальным, мизерным, микроскопическим... и взрывается сполохом ярких красок. Он взвивается комком ярких перьев - БУМ! БУМ! БУМ! - и падает мне на плечо. Я безумно размахиваю мечом. Человек в голубом здесь совсем не при чём - БУМ! БУМ! БУМ! - он стоит, удручён, огорчён и влюблён - ЭТО ОН! ЭТО ОН ЭТО Я ЭТО ОН ЭТО Я ЭТО ОН - БУМ! БУМ! БУМ!
   И я слышу наречие банту:
   - Это ты, это он, это страждущий сон, шоу может быть и go on, go on, ты крути колесо, словно стрелки часов, словно лязгнул засов, ты найдёшь себя вновь, горы с плеч, этот пот, этот меч, кто речёт свою речь, это тот, кто беречь будет явь или сон, это ты или я или он, go on, go on, go on...
   Я выбрасываю меч в открывшуюся вдруг мне бесконечную пропасть. И он летит, сверкая на солнце призрачной летающей рыбой моего бесконечного пробуждения. И первые капли солнечных брызг говорят мне о том, что я вновь восстановлен, я вновь это я, я могу и буду жить дальше. И ни вы, ни кто там другой меня в этом не остановят, понятно?
   Да, и, пожалуй, с бухаловым пора подвязывать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Первый и Последний снег.

  
  
  
  
   Их было трое, собравшихся в этом давно никем не посещаемом месте. Небольшой пустырь, с трёх сторон окружённый пятнистыми от сырости фабричными стенами, заросший тоскливыми тополями и клёнами, чьи голые ветви, казалось, так и норовят впиться в безмозглое октябрьское небо. С четвёртой стороны пустырь ограничивала довольно высокая чугунная ограда, где прутья местами были выгнуты так, чтобы между ними смог протиснуться человек. Ветер уже не гонял по пустырю цветастые, жёлтые, оранжевые, багровые палые листья, как ещё пару недель назад. Теперь листва лежала тяжёлым, набрякшим, бурым ковром, уже начинавшим сереть в предчувствии скорой зимы. Обилие ворон, считавших себя единственными хозяевами этого заброшенного людьми пространства, дополняло картину, привнося в пейзаж хоть какие-то признаки активной жизнедеятельности. Они пронзительно орали, рассевшись на ветках безжизненных деревьев, время от времени перелетая с ветки на ветку или деловито ковыряя клювами в палой листве, видимо, выискивая среди тонких, склизких на вид палочек и веточек своих невидимых червяков. И всё же они, эти птицы, представлялись троим, собравшимся в этом заброшенном месте людям, птицами смерти, стервятниками на могильниках вымершего человечества.
   Тут и там по пустырю были разбросаны старые, насквозь проржавевшие агрегаты и механизмы - генераторы, трансформаторы, карбюраторы, моторы и прочие непонятного назначения детали гигантских машин, тысячелетия назад служивших человеку. Многие из них уже наполовину ушли в землю, утонули в вечно мягкой и податливой почве под тяжестью собственной бесполезности. Ветхие саваны бурой листвы покрывали их мёртвые, изъеденные червём коррозии массивные тела. Были здесь и спутанные мотки проволоки и россыпи погнутой арматуры и почти полностью истлевшие барабаны для намотки кабеля. Всюду, на всём здесь лежала печать многовекового запустения, печать времени, которое безжалостно поглощает что бы то ни было без разбора.
   Они приходили по одному, с интервалами примерно десять-пятнадцать минут.
   Первый: Мужчина, на вид лет сорока пяти, может, чуть больше. Аккуратно подстриженные волосы, заметно подёрнутые сединой, на загорелом лице глубоко прочерченные морщины, запавшие, грустные или, скорее, усталые голубые глаза. На нём выцветшая синяя куртка, штаны "милитари" и сбитые рабочие ботинки. В руках он принёс серый холщёвый мешок, с виду не особо лёгкий. Сел на поваленный ствол, стал ждать.
   Второй: Женщина лет тридцати, не более. Лицо приятное, без следов косметики, острый, слегка крупноватый нос, тонкие губы. Волосы русые, свободно обрамляющие немного угловатое лицо. Одета в наглухо застёгнутый серый пуховик, местами надорванный, но аккуратно зашитый. Ботинки с высокой шнуровкой, на массивной подошве. С собой у неё была спортивная сумка, видавшая виды, но стиранная и заштопанная.
   Третий: Мужчина, явно молодой, лет, максимум, двадцать семь. Низкорослый, копна чёрных кучерявых волос, жиденькие усики, намёк на бородку. Передние зубы у него практически отсутствовали, и при этом он, нисколько этого не стесняясь, почти всё время улыбался. Казалось, улыбка - обычное его выражение лица, она вовсе ничего не означала, просто маска. Этакий грызун - калека, особенно сходство с грызуном ему придавали мелкие черты лица и скошенный назад подбородок. Пришёл он налегке, хотя карманы его нелепого пиджака многозначительно оттопыривались. Обут он был в кеды.
   Каждый, не сговариваясь, протиснулся через одну и ту же дырку в решётке ограды. В выражении их лиц, несмотря на всю несхожесть, проглядывалась одна неуловимо общая черта - какая-то сонная сосредоточенность, словно они, все трое, одержимы совместной идеей, которая не даёт им покоя. Словно важность задачи, объединившей этих людей не то чтобы пугала, а скорее отягощала их. Выражение лица, столь характерное для глав государств, когда ещё были и главы и государства. Сейчас были только эти трое, просто трое обыкновенных людей. И этот унылый пустырь. И крики ворон.
   - Здравствуйте, меня зовут Анна! - женщина представилась первой.
   - Меня Алексей, - немолодой мужчина в штанах "милитари".
   - Я Анатолий! - кривясь улыбкой, пробормотал молодой человек, похожий на грызуна.
   Они пожали друг другу руки.
   - Кто из нас проснулся первым? - женщина потёрла ладонями, сухо, по-деловому. - Лично я недели полторы назад, во всяком случае по моим скромным подсчётам. Первое время я просто была не в состоянии... ну, вы понимаете... отмечать время.
   - О, я уже больше месяца! - сказал Алексей. - Месяц и почти неделя, было ещё тепло. Сначала я тоже ничего не мог понять, но Они практически сразу заговорили со мной...
   - Они? Я слышала только один голос и я решила, что...
   - Это не так важно, один голос или несколько. Я уверен, что это коллективный разум, поэтому так и воспринял. Но роли это не играет. Они стали всё мне объяснять, и я начал тут же отсчитывать время. Составил что-то вроде календаря, чтобы знать наверняка. Я не был уверен в его точности на сто процентов, но то, что мы все здесь сегодня собрались, подтверждает правильность моих расчётов. - Алексей слегка замялся. - Я помню, что раньше... до всего этого был инженером.
   - Я тоже кое-что помню, но смутно, - Анна задумчиво закатила глаза. - А вы когда проснулись?
   Анатолий, казалось, заулыбался ещё шире, обнажив розовато-белёсые дёсны.
   - Три дня назад! Честное слово, ровно три дня назад! Прямо на улице. А потом я куда-то пошёл, не помню, шёл, шёл, а потом увидел этого... не знаю, кто они, и убежал и спрятался в доме. А потом Они со мной заговорили, разъяснили, что к чему, всё такое. Но я всё время боялся, всё равно, боялся этих, бродячих. Вдруг они меня найдут, хотя Они сказали, что бояться нельзя. Будешь бояться, сказали, найдут обязательно. Ну, Они мне всё объяснили... правда я всё равно немного боялся. Вот. Мне и сейчас, если честно, страшновато.
   - Бояться их не надо, - сказала Анна. - Это зомби, и они практически безобидны. Это просто пустые тела, оболочки и всё. Как и всё вокруг. К тому же сюда они не заходят, тебе разве не сказали - это особое место.
   Как-то само собой, незаметно, Анна перешла с "вы" на "ты". И Анатолий воспринял это как само собой разумеющееся. И Алексей это понял, и ещё он понял, что так и надо. Они - одна команда, и им предстоит делать одно дело. И затягивать с этим не стоит. Алексей уже почти полностью овладел связным и логическим мышлением. Частично в этом ему помогли Они, частично он смог восстановить что-то сам. Из всех троих у него для этого было больше всего времени. Времени бодрствования.
   Анатолий, возможно в силу возраста, восстанавливался быстрее, но было заметно, что ещё далеко не полностью. Ведь он бодрствовал всего три дня. Зато он многое помнил из того, что было До. Похоже, он был человеком недалёким, ограниченным, зато явно безобидным и, в общем-то, добродушным. Внезапный переход Анны на "ты" в разговоре он проигнорировал совершенно, наверное, в жизни к нему редко обращались иначе. В той жизни. До.
   Анна, как ни странно, производила впечатление наиболее развитого человека. Хотя трудно было утверждать что-либо наверняка. Лицо женщины казалось слишком непроницаемым, к тому же она не стремилась распространяться о себе. Но в ней, без сомнения, чувствовалось некое лидерство, желание взять инициативу в свои руки. Она расстегнула сумку и достала из неё прямоугольный, слегка обтекаемый с одного края предмет, на торце которого было закреплёно грубо согнутое из медной проволоки кольцо. Больше всего предмет напоминал небольшой динамик от стереосистемы. От его задней панели тянулся чёрный проводок, который исчезал в сумке.
   - Ну что, с какого угла начнём? - в её голосе слышалось нетерпение, готовность немедленно приступить к делу. Она не стала дожидаться ответа. - Я думаю, вон оттуда, там, по-моему, больше всего.
   Никто с ней спорить не стал. Анна закинула сумку на плечо, неся свой прибор на чуть вытянутой руке, и уверенным шагом направилась в указанном направлении. Алексей и Анатолий молча последовали за ней. В углу пустыря, где сходились две облезлые кирпичные стены, валялись кучей восемь ржавых компрессоров и ещё целая груда различного железного хлама. Возле первого компрессора Анна поставила сумку на землю и выжидающе поглядела на остальных. Алексей порылся в своём холщовом мешке и достал оттуда: корпус от перфоратора, в который был вставлен длинный стальной щуп, маленький аккумулятор и ещё какой-то непонятный приборчик, отдалённо напоминающий
   древнюю телефонную трубку. Соединил всё это проводками, а клеммы подключил к аккумулятору. Тихо улыбнулся - готово! Теперь Алексей и Анна всё так же молча посмотрели на Анатолия. Он понимающе закивал, достал из кармана своего пиджака огромный, густо смазанный смазкой болт, а из-за пазухи вытащил молоток с надколотой ручкой. По-прежнему улыбаясь, отошёл от компрессора на пару метров и в три удара по самую шляпку вогнал болт в сырую, рыхлую землю. Слышно было, как потрескивают, разрываемые стальным стержнем, тонкие подземные нити корешков. Готово!
   И в этот момент небо как-то стремительно потемнело. Словно налилось неведомой угрозой. И почти сражу же в воздухе замелькали, закружились, заплясали маленькие белые крупинки. Первый снег. Белые точки, казалось, угасают, растворяются не достигая земли. Они были так призрачны и невесомы, что напоминали те искорки, которые видишь несколько раз сильно-сильно зажмурив глаза. Но они были, и они говорили о том, что зима на подходе, что вскоре вокруг станет гораздо больше белого.
   Трое людей стояли, застыв, безмолвно глядя на эти кружащиеся белые точки, открыв рты, вытянув вверх ладони. Они вспоминали, как выглядит снег. Лишь вороны по-
   прежнему оголтело орали, кружа над безучастными деревьями.
  
   - Ну как там у тебя?
   - Всё тоже. Погоди! Не-а, всё то же.
   - Мне показалось, что-то вроде...
   - Да нет, говорю же, глухо.
   Тихий вздох. Анна убирает прибор в сумку, трёт озябшие руки, дышит на них. Алексей что-то записывает в папку с различными таблицами, изо рта у него вырываются быстрые облачка пара. Анатолий стоит поблизости, руки в карманах, улыбается.
   - Ладно, пошли дальше.
   - Ну да, пошли.
   Уже наступил декабрь. Зима накрыла вымерший мир тьмой, холодом, сыростью, окоченелым безмолвием. Даже вопли ворон над заброшенным пустырём поутихли, стали более приглушёнными и какими-то безысходными. Всё пространство пустыря надёжно укутано одеялом снега, белого, пушистого. Но ни теплее, ни светлее никому здесь не стало. Да и некому. Лишь три человека каждый день приходят сюда, приходят и безостановочно, безропотно выполняют свою работу. Каждый день, без исключений, они приходят утром, лишь только станет более или менее светло, а уходят поздним вечером, выбираясь чуть ли не на ощупь в кромешной темноте. Работа их однообразна и безрадостна. По очереди, согласно составленной схеме, они подходят к какому-нибудь брошенному механизму, тщательно очищают его от снега и приступают к проверке. Сначала - наружный осмотр, на тот случай если обнаружатся особые знаки. Иногда знаки обнаруживаются, но никаких результатов это не приносит. Просто так надо. Таков процесс. Затем Анна устанавливает антенну на поверхность объекта, открывает сумку и приступает к настройке. Когда она завершает настройку, Алексей находит необходимое отверстие, через которое вводит щуп внутрь объекта, подключает аккумулятор и в свою очередь настраивает датчик. Затем приходит очередь Анатолия. Он забивает свой болт в промёрзшую землю в нескольких метрах от объекта, предварительно очистив от снега небольшой участок. Иногда болт приходится вбивать несколько раз, меняя местоположение, пока показания приборов Анны и Алексея не совпадут. И только когда всё в сборе и всё настроено и подогнано, начинается процесс считывания информации. Датчик Алексея мигает различными цифрами, буквами, какими-то символами. Динамик Анны выдаёт многочастотные сигналы, которые она расшифровывает при помощи маленького дисплея у неё в сумке. Затем данные сверяются, проверяются и тщательно конспектируются. Каждый объект выдаёт различную информацию, но результат всегда один и тот же - никакой. Генетический код времени каждой ржавой железяки показывает одно - ядро временного смещения отсутствует.
   И так изо дня в день - поиск, осмотр, проверка, нулевой результат. Обилие выпавшего снега значительно затрудняет поиск, многие объекты столь малы, что их приходится находить под снегом при помощи магнитного излучателя, а он частенько барахлит. Особенно когда наметает внушительные сугробы. Иногда погода становится теплее, снег подтаивает, и работать становится чуть легче - чёрные остовы объектов тут и там выглядывают из-под снега.
   Наступили особо лютые морозы. Анна, Алексей и Анатолий стали походить на полярников, или, даже, на каких-то диковинных двуногих зверей - они с головы до ног укутаны во всевозможные тёплые одеяния. Из-под меховых воротников выпирают намотки шарфов, шапки топорщатся ушами, ватные штаны так туго запиханы в валенки, что кажется, те вот-вот лопнут. Их ноги проламывают хрустящую корочку снега, который поблёскивает в лучах бледного, измождённого, такого далёкого солнца. Такое чувство, что воздух пронизан тончайшими паутинками инея, многочисленные слои его скрывают за собой, обесцвечивают это солнце, солнце, которое не даёт никакого тепла.
   В один из таких дней, проверив очередной объект и записав результаты в папку, Алексей вдруг сказал остальным:
   - А вы знаете, какой сегодня день? - он загадочно улыбался.
   Те непонимающе воззрились на Алексея.
   - Сегодня 31 декабря! Новый Год! Я сверялся с календарём. Забыли?!
   Анна задумчиво шмыгнула носом:
   - Новый год? Я что-то такое припоминаю, но знаешь... я не могу вспомнить, как это... это ведь какой-то особый день... день, когда...
   - Это праздник. Новый Год! Ёлка, Дед Мороз, подарки! Не помнишь?
   - Я помню! - чуть ли не завопил Анатолий. - Я помню Новый Год! Я его отлично помню, ёлка, да, ёлочные игрушки. Шампанское! Это настоящий, большой праздник, когда люди все радовались, когда петарды взрывали, когда... только я совсем забыл про это, вот пока ты не сказал. Новый Год, да!
   - Погодите, погодите, - Анна замотала головой. - Получается так, что это праздник в честь наступления нового года, то есть...то есть, когда время завершает очередной виток, правильно? Год это... триста шестьдесят пять дней, то есть двенадцать месяцев, то есть...ну да, в общем я поняла, но как... как...
   - Ты хочешь сказать, какие могут быть месяцы, года, когда... Но, послушай, мы-то ведь проснулись, и для нас течение времени существует! Мы ведь отмечаем дни, так или иначе мы чувствуем, видим, как бежит время. - Алексей обвёл рукой вокруг. - Когда мы проснулись, была осень, сейчас зима, потом будет весна, лето в конце концов. Во всяком случае, я на это надеюсь. Пойми, для нас время существует!
   - Да, я, кажется, поняла. И, знаешь, я всё вспомнила! Я вспомнила! Новый Год!
   Алексей с Анатолием смотрели на неё, улыбаясь. Улыбаясь одинаковыми, осмысленными, светлыми улыбками, правда, одна улыбка беззубая, другая - нет. И тут она расплылась в улыбке. Мужчины впервые за всё время, проведённое вместе, увидели улыбку Анны.
   - С Новым Годом!
   - С Новым Годом!
   ...................................
   - С Новым Годом!!! - Анна улыбалась открыто, широко и ослепительно. Она улыбалась по-настоящему, по-человечески. Её ровные зубы сверкнули на солнце, солнце отразилось в её льдистых, хрустальных зрачках. И у Алексея возникла странная, пока ещё ему самому непонятная мысль: "Боже, какая же она красивая!".
   Тем же вечером, как стало темнеть, они развели на пустыре костёр из собранных из-под снега павших веток. Они сидели вокруг костра тесным кружком, глядели в мечущееся, весёлое пламя, и каждый думал о чём-то своём, вспоминая бесконечно далёкое прошлое, свою прошлую жизнь. Вспоминая то, что было До. Им всем было, что вспомнить, хотя эти воспоминания и казались нереальными, больше напоминая старый, истёршийся сон. Странные мысли и странные желания уже пробуждались в них, пока ещё где-то глубоко-глубоко внутри. Никто из них не знал, что с этим делать, они просто сидели, глядя в огонь, втроём, на заброшенном, засыпанном снегом пустыре.
   - Я помню, у меня был ребёнок, - вдруг сказала Анна. - Девочка. Она была такая... ну не знаю... маленькая... мы ходили с ней в... кажется, это называлось "цирк", где такое яркое всё, цветное, смешные люди...
   - Клоуны! - подсказал Анатолий.
   - Да, клоуны и звери. Ещё зоопарк и... ведь было такое? Ей было пять лет, когда всё это случилось, я теперь помню точно. Пять лет. Настенька, так её звали. Не знаю, имеет всё это какое-то значение? Я не могу разобраться ни в чём. Но я помню так много и так... ясно, то есть всё это могло быть на самом деле. Это должно было быть! Где она может быть теперь, где теперь вообще всё это... я теряюсь... я... не могу понять!
   - Успокойся, Анна! - Алексей тихонько прикоснулся к её руке в вязаной варежке. - Я и сам не всё понимаю. У меня тоже были дети, я помню их, помню их имена, но не могу вспомнить лиц. Я и не пытаюсь понять. Я верю в то, что говорили мне Они, когда я проснулся, а всё остальное... оно приходит само. И уходит само, словно ускользает куда-то. Но я верю Им, просто боюсь что-то спросить у Них, даже не боюсь... просто не знаю, стоит ли спрашивать.
   - Я почему-то до сих пор считаю, что это были не Они, а Он. Мне кажется, раньше у Него даже было... имя, другое имя. Это было ещё До.
   - Не важно - Он, Они. Ничего больше у нас теперь и нет. Может даже и Этого больше нет. У нас есть наша работа, вот всё, что я знаю. И пока она не будет завершена, у нас больше ничего не будет.
   - А ты веришь, что когда-нибудь она будет завершена? - отблески костра плясали на лице Анны, отчего казалось, что она хмурится.
   - Не могу сказать, - Алексей грустно опустил голову. - Откуда мне знать? Я вообще не способен думать о будущем. У меня словно блок такой в голове - как только начинаю думать о будущем - всё как обрубает.
   - Не очень-то я вас тут понимаю, - вставил своё слово Анатолий. - Я вообще, наверное, меньше вашего во всей этой канители разбираюсь. Только вот что я вам скажу. Раньше, ну, то есть До, было так - если хочешь всё сделать как надо, добиться, то есть, цели какой, нужно верить, что так оно всё и будет. Не думать и гадать, а верить. Это называлось "надежда", вот какое слово я помню. Если есть эта самая "надежда", то всё получается. Ну... вот, помню, было такое... раньше.
   Анна и Алексей молчали. На их лицах, искажённых дымом, застыли странные выражения, словно они понимали, о чём говорил Анатолий, но не до конца. Этот блеск в глазах, чем он был - отражением пламени или первым вестником просыпающейся души? Больше никто не произносил ни слова. Тихо потрескивал догорающий костёр, трое людей сидели в снегу вокруг, угрюмо насупились во тьме тополя и клёны. Это был их Новый Год, их первый совместный праздник, и теперь они не чувствовали ни радости, ни разочарования. Оставалось лишь чувство какой-то недосказанности, ощущение странной пустоты, неведомое им раньше. Если для них это и была новая жизнь, жизнь после пробуждения, то они этого не понимали. Само понятие "жизнь" было для них таким же далёким, как слово, которое вспомнил Анатолий, таким же далёким, как эти яркие, мерцающие точки в чернеющем небе. И никто, включая и саму Анну, не заметил, как по щеке её тихонько сбежали за воротник две маленькие, блестящие капли.
   Костёр догорел. Трое людей пробирались по протоптанной в снегу тропе между сумрачными стволами. Белизна снега слегка оттеняла окружающий мрак, где-то высоко в ветвях застрял испуганный глаз луны. Глядя туда, Анна прошептала:
   - И всё-таки, кто же мы такие?
   Тишина. И уже почти у самой ограды, на выходе с пустыря, ей послышался тихий, бесплотный голос. Как ей показалось, ответ прозвучал у неё в голове: "Вы просто несчастные, обречённые Боги". Бедные, усталые, обречённые Боги, бредущие в темноте. Все трое по очереди протиснулись в одну и ту же дырку в решётке ограды, и на пустыре никого больше не осталось.
  
   Беспросветная череда дней, похожих друг на друга, словно их сняли с одного конвейера - в таких условиях очень трудно поверить в течение времени. И трое людей, ежедневно приходящие на один и тот же забытый пустырь, с каждым разом всё меньше и меньше чувствовали, что приближаются к цели. Сам факт существования этой цели представлялся им теперь маловероятным. Для Анны, Алексея и Анатолия это был лишь один из вариантов той же Вечности - их разбудили, чтобы отныне они выполняли работу. Бесконечную, бесполезную, однообразную работу, не предусматривающую никакого результата. Они уже не задавались вопросами: зачем? для чего? Просто приходили на пустырь и продолжали проверять объекты, одну ржавую железяку за другой. Считывали информацию, конспектировали, считывали, конспектировали.
   Люди, погружённые в свою работу, не замечали изменений, происходящих с самим пустырём. Сам же пустырь, веками спящий в круговороте Вечности, эти изменения чувствовал. Они начались с тех пор, как сюда впервые пришли эти трое, в тот день, когда пошёл первый снег. Эти люди, кем бы они ни были, стали читать историю пустыря, они высасывали прошлое, возможно и бесполезное для них. Но не для пустыря. Как никак, это было Его прошлое, тайны, похороненные в старых механизмах, были Его тайнами. А теперь эти механизмы оживляли на какое-то время, может, не сами механизмы, но то, что было запечатано в них. Пустырь знал, что эти люди ищут здесь что-то, что-то, спрятанное, живущее в одном из этих механизмов. Именно живущее. Бодрствующее. И он предчувствовал, что рано или поздно они должны Это найти. Но хотел ли он этого? Хотел ли он конкретных, необратимых изменений? Он и сам не знал. Пустырь чувствовал, что медленно пробуждается, какие-то процессы происходят в его пределах, всё это мелкое копошение, оно неспроста, оно ради определённой цели. И он втайне догадывался, какой. Иногда ему становилось страшно.
   А работа продолжалась. Как заведённый механизм часовой бомбы, этот процесс было не остановить. Наступил и подошёл к концу февраль, в стылом воздухе уже чувствовалось приближение весны. Днём, когда солнце ни с того ни с сего выползало из-за крыш и повисало над пустырём, Анна, Алексей и Анатолий скидывали тёплые фуфайки, ибо порой становилось даже жарко. Вороны вновь немыслимыми кругами носились над пустырём, оглашая воздух возмущённым карканьем. Бывали дни, когда солнца было не видать, и свинцовые облака косо хлестали пустырь тяжёлыми, мокрыми хлопьями. А потом снег начал активно таять, превращаясь в скользкий панцирь или в грязное месиво. Остовы бывших деталей бывших машин выступали мрачными надгробиями среди влажных стволов, чьи голые ветви, казалось, так и норовят впиться когтями в безмозглое мартовское небо.
   Однажды, устало присев на кусок ржавой трубы, Анна мрачно сказала:
   - Я начинаю отчаиваться. Только теперь я стала понимать смысл этого слова. И это совсем не то, о чём говорил тогда Толя, помните? Надежда. Я не чувствую никакой надежды, только отчаяние. Я устала.
   Присев рядом, Алексей тихонько приобнял её за плечи:
   - Знаешь, Ань, я тоже это чувствую. Но у нас нет выбора, мы должны делать своё дело дальше. Ты больше не слышала Их?
   Анна отрицательно мотнула головой.
   - А ты?
   - Ни разу. Мне кажется, Они ушли. Их больше нет. Они разбудили нас троих, сказали, что нам нужно делать и исчезли. Я уже пытался наладить с Ними контакт. Бесполезно.
   - Да уж, - Анна вздохнула. - Бесполезно, как и всё, чем мы тут занимаемся.
   - Ты предпочла бы смерть, сон в Вечности?
   - Теперь уже не знаю.
   Алексей ещё крепче обнял Анну и поцеловал в заскорузлую от зимних холодов щёку. Анна лишь грустно улыбнулась:
   - Ладно, мужики, хорош ныть, пора за работу!
   Так прошёл март, наступил апрель. Снег почти совсем стаял, лишь в углах, в самых затенённых местах ещё лежали его грязно-белые останки. Почти всё время дул сильный ветер, раскачивая голые, похожие на облезлые веники, кроны деревьев. Внизу, на земле, дуло не так сильно, ведь с трёх сторон пустырь окружали высокие стены. К концу апреля наступили жаркие дни, действительно жаркие. С момента пробуждения ни Анна, ни Алексей, ни Анатолий такой жары не помнили. Анатолий с Алексеем работали, раздевшись по пояс, Анна в старой, замызганной рубахе, явно с мужского плеча. Пустырь, всё такой же суровый и молчаливый, наблюдал и ждал.
   Была уже середина мая, когда это произошло. Внезапно резко похолодало, куст черёмухи, одиноко росший возле ограды, зацвёл жиденькими белыми лепесточками, словно его тщательно оплевали. Анна, Алексей и Анатолий, или, как они теперь друг друга называли, Аня, Лёша и Толик исследовали уже больше трёх четвертей пустыря. Перед ними лежал небольшой трансформатор, настолько проржавевший, что уже начал крошиться. Аня, как всегда, установила свою антенну, Лёша ввёл щуп, подсоединил клеммы, Толик, радостно улыбаясь, забил болт. Система легко настроилась. И почти тут же они почувствовали мощную вибрацию. Трансформатор загудел и затрясся. Из динамика раздался оглушительный треск помех. Лёша закричал:
   - Он нагревается! Щуп уже раскалился, до него невозможно дотронуться!
   Аня округлившимися глазами смотрела на дисплей:
   - Здесь написано: приложите к нему руки! Все трое!
   Все трое положили ладони на корпус трансформатора. Он был горячим, и с каждой секундой становился всё горячее и горячее. Вибрация усиливалась.
   - Горячо! Я больше не могу!
   - Терпи!
   - Что там датчик?! Чего он так пищит?!
   - Не знаю! Тут какая-то...
   .....................................................................................................
   Раздался оглушительный взрыв, вспышка ослепила глаза, троих людей отбросило в разные стороны. Вбитый Толиком болт со свистом вылетел из земли и, ломая ветви клёна, исчез в сером небе. Вороны словно взбесились.
  
   Первым пришёл в себя Толик. Чуть в стороне лежала Аня. С трудом поднявшись, потирая ушибленный бок, Толик подошёл к ней, похлопал по щекам. Никакой реакции. Он стал бить сильнее, словно ревнивый муж, одну за другой отписывающий пощёчины жене в процессе семейной ссоры. Голова Ани безвольно болталась из стороны в сторону. Наконец, она открыла глаза. Взгляд ничего непонимающий, пустой.
   - Аня, Аня, ты в порядке?! Мы чуть не взорвались! Я даже испугаться не успел.
   Аня села, огляделась вокруг. Посмотрела в лицо чумазого, беззубого, улыбающегося, совершенно безумного Толика.
   - Где Лёша?! Помоги встать!
   - Да вон он лежит! - Толик помог Ане подняться, она заметно прихрамывала.
   Они подошли к Лёше. Тот лежал лицом в грязи, в какой-то неестественной позе, без движения. Вдвоём они стали его тормошить.
   - Лёша, очнись! Лёша, ты жив? Господи! Лёша, приди в себя, кажется, у нас получилось! Лёша! Смотри, он дышит! Толик, давай-ка его...
   Вдвоём они развернули его, положили аккуратно на спину. Внезапно Лёша открыл глаза, сел, зажал уши руками и тихо завыл.
   - Лёша, что с тобой?! У нас получилось, мы нашли его! Лёша!
   Лёша продолжал выть, раскачиваясь из стороны в сторону. Его лицо было почти чёрным, местами вздулись волдыри ожогов. Потом он чуть успокоился. Из глаз его текли слёзы.
   - Лёша!
   - Простите, всё в порядке. Это... это... моё... я... простите... ох! Я просто... нет! Я вдруг всё вспомнил... я вдруг... я понял! Я...
   - Лёша!
   - Да?
   - У нас получилось! Смотри!
   Аня указывала на верхушки фабричных труб. Над ними вился лёгкий дымок, тут же смешиваясь с густыми, ползучими облаками. И звуки! Звуки тысяч работающих машин доносились из-за глухих стен, постепенно становясь всё громче и отчётливей. Где-то раздавались гудки.
   - Смотрите!
   Все трое уставились в сторону ограды, за которой была улица. По улице шли редкие пешеходы, деловито спешащие куда-то, даже не глядящие на ограду пустыря. Не те полуспящие зомби, что бродили бесцельно по опустевшим улицам, а настоящие, живые, бодрствующие люди. Мимо проехал тарахтящий автомобиль, в другую сторону протрясся грузовик. Это была жизнь! Настоящая, человеческая жизнь. Вечность сна закончилась.
   - Мы это сделали! - все трое, улыбаясь, смотрели вокруг. - У нас получилось!
   И тут небо внезапно потемнело, стало густым, сочным, угрожающим. И почти сразу в воздухе замелькали, закружились белые точки, словно кто-то небесный, огромный, возможно Они или Он, рассыпает над землёй манную крупу. Они кружились и исчезали, не достигая земли, и это длилось лишь несколько минут. Несколько минут полёта и танца в прозрачном воздухе, танца в честь Пробуждения Жизни.
   - Последний снег, надо же! - сказал, почти прошептал Толик.
   - Точно, последний снег!
   - Последний!
   Трое людей, грязные, чумазые, обожжённые, израненные, оборванные стояли, открыв рты, подставляя ладони последнему снегу. Так и стояли на заброшенном пустыре, среди бесчувственных, видевших всё клёнов и тополей. Маленькие, усталые, но уже не несчастные Боги.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"