Аннотация: К трехсотлетию Петербурга журнал под названием Красный, в котором я в то время активно работала, запланировал грандиозный проект. Главный редактор раздал всем журналистам такое задание: собрать каждому (а журналистов было десять) по 30 историй петербуржцев о любви к их замечательному городу...
Триста историй о любви
...Планировалось выпустить особенно толстый, сдвоенный номер к трехсотлетию, где и поместить все эти истории с фотографиями их героев. Проект был достаточно рьяно разрекламирован, но лично я, да и другие журналисты, хорошо изучившие нашего редактора, не стали горячиться, и больше 20 историй никто не собрал. И как правы мы оказались! Действительно, только часть из собранного нами наследия была опубликована, а остальные истории, которые были ничем не хуже, в журнал просто не влезли. Как память о суматошных юбилейных днях, грандиозном размахе празднования и неизбежном его провале я привожу свои истории (а их девятнадцать) - вперемешку, опубликованные и нет - очень симпатичные истории разных-разных симпатичных людей об их любви к Петербургу.
Примечание. Как у любого профессионального журналиста, у меня не обошлось без подтасовки фактов. Две из этих историй - вымышленные. Точнее, не вымышленные, они мои собственные, просто под вымышленными именами. Кто отгадает - какие?
Лаура Лаури, актриса Открытого театра, 20 лет.
Картинка из детства: мой дедушка - невероятный красавец, гордая осанка, длинный кожаный плащ и шляпа, личная Волга. Он часто встречается со мной, учит читать, водит по музеям. Как-то раз он решил основательно показать мне достопримечательности Петербурга. Так совпало, что в выбранный день был мороз под сорок градусов. В тот день я возненавидела родной город. Дедушка возил меня от памятника к памятнику и, не взирая на мороз, подробно рассказывал историю каждого места, приводя фамилии скульпторов, наименования пород камней... Кризис произошел у Исаакиевского собора. К тому времени я просто онемела от холода, и когда дедушка собрался вести меня на колоннаду, чтобы показать знаменитую панораму, я истошно заорала: "Нет!"...
Девятый класс, школьная экскурсия. Снова меня хотят вести в Исаакиевский собор. У меня в голове: зима, дедушка, оледенелые ступеньки. Один мальчик из нашего класса подговаривает меня:
- Давай сбежим! Я покажу тебе другое место, намного лучше Исаакия...
И вот мы возле Египетского дома на Захарьевской улице, рядом с Литейным проспектом. Мы поднимаемся на самый чердак, я умираю со страху, мы выходим прямо на крышу... и - ах! - невероятной красоты город. Новостройки, разноцветные крыши, где-то проломленные, где-то ржавые... Такие больные, хорошие, теплые крыши. И Нева - совсем не в том месте, где видна ее красота, а - серая, бегущая, ускользающая... Это город для того, кто его знает, город тех, кто здесь живет. Не Петербург для интуриста, а Петербург для нас, Петербург настоящий...
Дверка с чердака открывается, выходят еще какие-то люди. Ага! это место знают и любят... "Отойди от края", - говорит мне мальчик. Мы фотографируемся около оградки - железных прутьев, причудливо изрисованных неведомым художником. Ветер залепляет мне прядками лицо, я немного смущена и чуть-чуть околдована...
Елена Бадмаева, модный дизайнер
Когда я была абитуриенткой Мухи, у меня было в городе одно любимое место. Около Банковского мостика, где-то во дворах, есть гигантская глухая стена, брандмауэр, который, если подойти близко, невозможно объять взором. Я называла это место "Тарковщиной"... В то время мы пытались заниматься художественной фотографией и разыскивали разные "странные" места. Заброшенные, страшные, не похожие на Петербург, не похожие ни на один город. Интригующая судьба питерских чердаков, психоделия дворов-колодцев... Нас, студентов Мухи, нарядные фасады не интересовали, нам скучны были простые истины.
Моя "Тарковщина" была тайной для других. Я доверяла ее очень немногим. Вот, например, трем моим друзьям, моим рыцарям. Когда я поступала, у нас была такая веселая компания - три парня и одна девушка. Мы были известны в Мухе тем, что, провалив вступительные экзамены, мальчишки купались в мою честь в Лебяжей канавке... Мы шатались по всему городу, и они были первыми, кому я показала свою "Тарковщину". Сейчас один - в Германии, занимается графикой, оформляет книжки. Другой - в Дании, живописец, а третий - не знаю, потерялся где-то...
На четвертом курсе у нас была курсовая работа, к которой я никак не могла что-нибудь интересное придумать. И вдруг приснились мне эти мрачные брандмауэры, эти "тарковщины" - на жилетках... Вот так получилась у меня коллекция мужской одежды под названием "Петербургские брандмауэры": жилетки, пиджаки, на которых - темные питерские дворы, глухие стены. С этой коллекцией я заняла третье место в международном конкурсе Смирнoff. Это была моя первая серьезная победа.
Ольга Шелехова, учитель немецкого языка, 32 г.
"Вот сейчас мы с вами находимся в самом центре трущобного Петербурга", - голос у женщины хорошо поставленный и типично экскурсионный. Так я никогда и не выяснила, откуда были эти экскурсии, кто приводил в мой двор этих людей.
Я школьница, у меня болит горло. Я сегодня дома. Мы живем недалеко от метро Горьковская, на пятом этаже, с окнами в типично-петербургский двор-колодец. В 12 часов солнце проникает в нашу квартиру и на паркете образуется солнечный квадрат. Он перемещается вместе с солнцем и исчезает в три часа. Он такой теплый, в нем можно сидеть, лежать, мечтать, думать, слушать звуки и вдыхать запахи, доносящиеся с нашего двора. Я всегда знаю, у кого что происходит. Ссоры, споры, кто к кому приехал, где поют, где пляшут, где телевизор смотрят - звуки со всех пяти этажей выплескиваются в узенький двор, рикошетят об стенку и возвращаются, усиленные эхом... Двигается теплый квадрат, двигаюсь и я вместе с ним. Я слышу, как Елена Александровна, наша физкультурница, проводит урок в соседнем Крестьянском переулке. Ее громкий учительский голос хорошо разносится по округе и аккумулируется в моей квартире. Я всегда знаю, какой класс сдает сейчас стометровку: "Ермаков, пошел! Ха-а-рашо! Теперь следующий, Нерезов, давай!"... Ближе к вечеру раздается обычный тетивалин вопль: "Серега! Открой мне дверь!", - она почему-то никогда не берет с собой ключей. А по выходным дням с утра она же: "Сволочи! Они спят! А я иду на работу! Сволочи!". Она работает в кафе посудомойкой.
По весне, на масленицу, всегда пахнет блинами. За неделю до Нового года в каждой квартире за окном висит вверх ногами грустная спеленатая елка. Каждый день в 7 утра, можно часы сверять, - дружный топот: курсанты ракетно-зенитного училища бегут на пробежку. Такое ощущение - будто по нашей квартире. А перед парадом! Две недели стройподготовки, барабаны, барабаны! Как услышишь - кубарем вниз, из двора на улицу - и смотришь во все глаза. А они проходят строем мимо - красавцы, подтянуты, во всей своей амуниции! Можно и на парад не ходить...
Ольга Махова, менеджер, 33 г.
Первый курс. Сессия. Три дня для подготовки к экзамену длинны, как вечность, и коротки, как миг. В первый день запланированно не готовишься: нужно ведь отдохнуть от предыдущего экзамена! Во второй с утра собираешься засесть за конспекты, но то одно, то другое отвлекает. Тянешь до вечера, а там и вовсе не получается. "Ну, - думаешь, - все. Завтра весь день буду учить"... Но и в третий день обстоятельства складываются ой как по-разному.
Вот в такой "третий" день - теплый, июньский, солнечный, - мальчишки зазвали нас с Наташкой на залив. Погулять. Солнце ласково припекало, белели телами самые отважные загоральщики. Теплый песок звал скинуть туфли. У Наташки с Володей была сумасшедшая любовь, а Дима только начинал ухаживать за мной. Разнеженная ли томность пляжа, наша ли стыдливо-наглая задорность, - одним словом, мы твердо решили немедленно искупаться. Купальников, естественно, у нас не было. Кому же в июне в Питере придет в голову прихватить с собой купальник?
Сгущался сумрак, мальчишки обещали "не смотреть", мы скинули одежду и хотели быстро забежать в воду и окунуться... Белые ночи, "Финская лужа", наше первое лето в Питере, самостоятельность, свобода, начало любви... Мы шли и шли по щиколотку в воде, казалось, до самого горизонта. "Окунуться" не представлялось возможности. Мальчишки на берегу послушно сидели затылками к заливу, зато лодки с рыбаками заинтересованно подплывали все ближе и ближе...
А было это накануне экзамена по программированию. Мы с Наташкой не успели прочесть ни строчки. Получили же мы, тем не менее, "отлично", и нас ставили в пример парням из нашей группы: "Вот эти девушки - настоящие математики и программисты! А вы - оболтусы и обормоты!" Нам было очень стыдно и одновременно весело.
Елизавета Пархоменко, студентка Восточного факультета СПбГУ, 24 года
Знаете, как я обычно готовлюсь к экзаменам? У нас широкие подоконники, и вот я открываю окно, сажусь на подоконник, вытягиваю во всю длину ноги, пью чай и читаю учебник. Мы живем на последнем этаже, и в окно видим только небо и - крыши, крыши... Трубы, антенны, какие-то постройки, похожие на домик Карлсона...
Я, маленькая: "Мама, а дом напротив - живой. Вот смотри - глаза, брови, нос"... Над окнами - узоры в виде бровей, между парой окон - выступ, уходящий вниз. Дом то строгий и печальный, то радостный, с блестящими глазами.
Мои дочки видят совсем другое. У них - на крышах живет Пегас. Он прячется в домик, когда идет дождь. Когда солнце - гуляет, но ускользает от взоров за трубы...
Наш дом находится прямо рядом с Петропавловской крепостью. Летом из Петропавловки совершаются вертолетные прогулки и, когда вертолет пролетает над нами, кажется, что он вот-вот сядет на крышу. Когда дочке был годик, она очень боялась этого шума и все время плакала. Тогда мы придумали историю, что этот вертолет везет ей бананы. И каждый раз, когда раздавался рокот мотора, кидали на кроватку банан. "О-о! Бам-бам!", - кричала она потом на все вертолеты.
Крыши дарят и хорошее, и плохое настроение. На них сменяется за день вся палитра цветов, все солнечные оттенки. Мы влюблены в эти крыши, мы десятки раз фотографируем их, как супермодель для модного журнала. Мы смотрим на них в ливень - когда вода несется потоком и вырывается внизу из труб на свободу...
Один раз был страшный ливень. Крупные капли отскакивали от крыши и прыгали вверх. Вода стояла стеной. Мы слушали этот грохот, смотрели на эти водопады, лавины воды. Вдруг дети закричали: "Мама, папа! Это второй всемирный потоп! Это, наверное, потому что мы плохо себя вели!"
Наш дом стоит, как Ноев ковчег - звенит посуда на кухне от проходящих мимо трамваев, сыплется штукатурка, когда люди лазают на нашу крышу смотреть салют. Хлещет вода, прорываются трубы, затопляются все подвалы, никто не приходит чинить. А ничего - выдерживает...
Александр Рябков, священник, 27 лет.
Мокрая весна, сизый вечер, Великий пост, снова на ужин соевые макароны. В окнах семинарии - темный парк, тишина, смутные деревья, и где-то вдали - Невский проспект, я не вижу его, а только светлое от огней небо над ним.
В окнах спальни, которые выходят в другую сторону - Обводный канал. Мукомольный завод, пустырь, бурьян, трава и ни одной живой души. Это остров, это совсем другой город. Обводный канал забран в камень и безжизнен. Только проносятся туда-сюда машины, остановка запрещена, остановок нет. Я иду мимо бывшего здания Академической библиотеки, два этажа, захожу внутрь - ни души, непонятно, что это, где люди... Дальше - казачьи казармы тянутся целый километр, пустота в окнах. Даже в окнах, не только на улице, - никого. Ни одного жилого дома. Ни одного живого человека. И так идешь до самого железнодорожного моста, и ни на том, ни на другом берегу - никого. Это мертвая зона, здесь остановилось время. Я заворожен, приворожен к этому месту...
А за спиной - бурлящий центр. И ты можешь взять и свернуть, пройти скорым шагом - и вот он, Невский проспект, народ, гостиница "Москва", иностранцы... Развернулся снова, вошел в темный Лаврский переулок, мимо заброшенных домов, пересек Лавру - и никого. Другой мир, другое измерение.
Я, восемнадцатилетний, я предоставлен сам себе, я иду по большому городу: никому не нужен, не интересен, мне не с кем даже поздороваться, где-то сидят и зубрят латынь все мои друзья, простые, добрые ребята, мы не идем сегодня гулять, мы не хохочем в коридорах. Сегодня я хочу быть один...
Марина Раева, домохозяйка, 36 лет
Что навевает на вас шум взлетающего самолета? Кого-то, знаю, тошнит от одного самолетного запаха. Кто-то мечтает о предстоящем путешествии в Египет. Кто-то вспоминает многочисленные авиакатастрофы последнего времени...
Я выросла на Пулковском шоссе. Это - начало и конец города, его двери, дорога в него. Помню, в восьмом-девятом классе мы с подружкой Алкой часто ездили в аэропорт. Не знаю, какая-то любовь у нас была в то время к аэропорту. Через стеклянные стены смотрели, как садятся и взлетают самолеты. Как толпятся на посадку люди, опаздывают, бегут, суетятся... Я всегда мечтала о путешествиях в дальние страны. Мне нравилось видеть движения людей, которые не знают, что за ними наблюдает кто-то. Они сосредоточены, они сами в себе: проверяют документы, пакуются - естественное состояние человека перед дорогой. Мне нравилось отгадывать их настроения, допридумывать их истории...
Как-то Алка, которая занималась баскетболом, притащила меня к себе на тренировку. Там я увидела одного мальчишку, Сашу, который мне понравился. Как обычно бывает в таких случаях, на нас нашла шкода: мы узнали Сашин телефон и, позвонив ему измененным голосом, назначили встречу у кафе "Чебурашка".
Странная это была встреча и знакомство. Сплошное молчание. "Привет - привет", - и тишина. Не зная зачем, я повела его на свое любимое место. Автобус номер 39, двадцать минут упорного смотрения в окно - и мы в Пулково. Мы вошли внутрь, подошли к огромным окнам, посмотрели на взлетное поле... Что произошло - не знаю, точнее, знаю: не произошло ничего. Проверка не удалась. Я снова поняла, что это лишь - мои иллюзии, мои придумки.
Макс Ягуаров, журналист, 35 лет
В городе жара и пыльная зелень. В квартире целый месяц нет горячей воды. Выхлопные газы, открытые кафе, пластиковые стаканы, сдуваемые ветром с липких столов. Три встречи, пять на ум пошло, звонки, звонки. Купить лампочку: на кухне перегорела. "Да, але! Слушай, скинь мне мылом, сейчас все равно ничего не соображаю. Записывай адрес, диктую!" Машина нагрета солнцем, как консервная банка. Пробка на выезде из города, пост ГАИ, скорость 60, 70, 90, 100, нет, больше не буду ускоряться. Ну... баран, чего ты бьешь по тормозам, поворотник сначала надо включать! На обочинах - "копейки", "семерки" с открытыми капотами: тосол закипел.
Солнечное-2: сорок минут дороги и еле заметный поворот с шоссе. Здесь никто не вздрагивает от звука мотора. Я еду со скоростью 10 км/час за белокурой девчонкой, которая, неуклюже расставляя ноги, катится впереди меня на роликах и не собирается сворачивать. Пожарные пруды заросли тиной, на волейбольной площадке дети играют в пионербол. Пока их никто не гонит. Но к 8 часам подъедут самые модные парни, и тут начнется серьезная игра. Мобильные трубки разложат на скамейке, к ней же привяжут питтбуля. Машины оставят с открытыми дверцами: чтобы было слышно музыку. Велосипеды кинут рядом. Девчонки с грязными ногами взгромоздятся на спинку скамейки и будут "болеть". Завтра - суббота, народ проснется к двенадцати и пойдет в единственный магазин. Кто покупать две "Столичной" и полуторалитровую колу, кто - килограмм яблок, груши и глазированный сырок для сынишки. Я выйду утром на крыльцо и умоюсь ледяной водой из колонки. Гамак на березе, оса запуталась в занавеске, я забуду о городе и работе. До понедельника.
Алексей Рытов, web-дизайнер, 25 лет.
Небо в Питере - не ярко-голубое, как в центре России, не жарко-синее, как на юге, а щемяще-свинцовое... Оно может быть голубым или синим, но всегда имеет асфальтовый оттенок, будто асфальт улиц и площадей отражается в нем.
Я связан с Питером какими-то невидимыми нитями. Родился и вырос в Западной Сибири, жил на Северном Кавказе, проехал через полстраны на машине, но ни один город не удержал моего сердца...
Именно здесь я узнал, что есть любовь с первого взгляда. Мы ехали на эскалаторе, я посмотрел ей в глаза и... был убит. Что-то попало мне в сердце, стрела это была или что другое, не знаю, но я почувствовал это физически: аритмию деятельности сердечной мышцы.
Тогда мне показалось, что у нее глаза - зеленые, и лишь потом я разглядел: они голубые. Не синие, не лазурные, а именно голубые с каким-то дивным, вечно меняющимся оттенком. С оттенком Питерского неба.
Потом были долгие прогулки по городу, стихи и признания, и каждый раз я провожал ее домой, а потом возвращался - часто пешком - через Володарский мост. Он дрожал под ногами из-за трамваев, дрожало и мое сердце из-за любви. Иногда я останавливался на середине моста и смотрел на мощный изгиб Невы.
Мост, трамваи, река пропитали меня, как дым от костра пропитывает туристов в лесу. Сейчас мы поженились, живем в другом районе, у нас новые "романтические места" в городе. Но иногда, когда я прохожу по этому мосту, воспоминания настигают меня. Я повторяю стихи, написанные для нее:
В моих жилах течет Нева,
Мое сердце вторит стуку колес,
Вот бы сшить тебе платье из неба куска
Голубой солнцеклеш!
Даша Фурсей, художница, 22 г.
Когда мы делали копии с картин (было у нас в Академии художеств такое задание), мы приходили в Эрмитаж рано, еще до самых первых посетителей. Знаете, когда долго находишься в этих пустых залах, появляется такое странное ощущение... будто Эрмитаж - твой дом, ты здесь живешь. Ощущение абсолютного единства с окружающими мирами разных-разных эпох. Совсем не то - когда день, толпы народа, туристы, туристы...
Я давно мечтала попасть в Эрмитаж ночью. Как-то разговорилась с охранником, и он похвастался, что видел ночной Эрмитаж не раз. Представляю: темнота, а они с фонариками обходят зал за залом. Я даже попросилась с ним, чтобы он меня взял с собой как-нибудь. Правда, он неправильно меня понял. "Девушка, - говорит, - у меня жена есть"...
И как-то раз я все-таки увидела "другой" Эрмитаж... На фестивале "Послание к человеку" я познакомилась с молодым американским режиссером. Он приехал в Питер всего на три дня и все жаловался, что никогда не был в Эрмитаже. Дескать, уже не первый раз приезжает, но все дела, дела, а когда он освобождается, Эрмитаж уже закрыт... Тогда был очень дождливый день, точнее вечер, и Эрмитаж снова был закрыт. Но во внутреннем дворе проходил показ мод. Забавно - невозмутимые девушки в белах платьях, величественно ступающие под проливным дождем... Как призраки в тумане.
Мы стояли сбоку под навесом, но косой дождь все равно попадал нам в лицо. Вдруг дверь в подвал немного приоткрылась. Мы, не сговариваясь, залезли в нее и оказались... в Эрмитажном подвале.
О-о-о... это такое зрелище!.. С одной стороны, похоже на интерьер ночного клуба в стиле industrial. С другой - на внутренность какого-то гигантского организма: его артерии-трубы, какие-то провода, двери... Мы чувствовали себя микробами, попавшими в огромный организм человека.
Долго мы плутали по этим катакомбам. Пока нас не поймали милиционеры. Хорошо хоть, что нам удалось убедить их в своей безобидности. Не обнаружив украденных полотнищ и статуэток, они отпустили нас восвояси.
Мой приятель потом долго рассказывал всем, что он все-таки побывал в Эрмитаже. Какой это потрясающий музей, как он восхищен им!.. Вот и получается: у каждого - свой Эрмитаж.
Нина Федоровна Захарова, 81 г., пенсионерка
А было мне тогда 20 лет. Жили мы на Плеханова, у Казанского собора. И вот собирали нас каждое утро к 10 часам в ЖАКТ, и там назначали, по сколько людей куда на работу. И нас послали копать окопы, траншеи противотанковые на Пулковских высотах. Вот на трамвай сядешь - и едешь почти дотуда. Копали одни женщины - и молодые, и старые. А немец подлетал совсем близко и бросал нам листовки. И чего только еще ни бросал! Чайники какие-то, металлолом. А мы лопатами головы свои закрывали, страшно же, когда летит так близко. Чтоб если попал - так хоть в лопату... Листовки-то не разрешали читать, а мы потихоньку. Просто если попала к нам - почему бы не прочитать. А он там писал: мол, не копайте ямы, себе могилы копаете! Ну, всякую ерунду. Так в день по несколько раз прилетал. Когда кидают листовки - не бомбят. А потом, они увидят, что нас, баб, много, и мы тут у них под носом рвы копаем, - и как давай нас крошить! Как поля удобрением поливают, так он нас огнем поливал. Ой, сколько там покрошено осталось, сейчас даже помню! А мы неслись как угорелые, и вот тогда, когда мы бежали, он особенно по нам и бомбил. Но мы, молодые, бежали-бежали до самой железной дороги, до заставы. А тут уже облегчение, здесь уже в городе, в своем доме.
Мама мне потом говорит: "Все, никаких окопов. Пусть хоть под расстрел". И не пустила. А бабушка моя работала на авиационном заводе, так она меня туда устроила сборщицей. И я до 1942 года собирала на заводе "лимонки". А потом меня в армию призвали. Я попала в 334 отделение городского батальона медико-санитарной роты. И вот так всю войну была в Ленинграде, оказывала первую помощь во время бомбежек и обстрелов.
Кулагин Герман Иванович, парикмахер, 63 г.
Мои самые яркие воспоминания - из детства. Жили мы на канале Грибоедова, и кучу времени проводили во дворе. Тогда не было центрального отопления в старых домах, топили печки, и у каждой семьи был сарай с дровами. Весь двор в железных сараях. И вот - заготовка дров на зиму. Все пилят, у каждого козлы, дети рядом крутятся. Тут же мужики пиво пьют, доминошничают вместе, не взирая на должности, - прокурор рядом с шофером. Такой дом был. Все общались друг с другом доброжелательно и с большим удовольствием. Женщины запросто из кухни кричали: "Машка, дай пятерку до получки!", и это воспринималось абсолютно нормально.
Телевизоров не было, и наше основное развлечение тех лет - Пушкинская библиотека на улице Герцена. Мы там просто обитали, читали запоем, книги меняли. А еще - поскольку наш дом был неподалеку от Консерватории, мы с дворовыми пацанами пересмотрели весь консерваторский репертуар. Все эти "Свадьба Фигаро", "Фауст", "Риголетто", - по десять раз. Мы уже знали, кто из выпускников этого года особенно талантлив, у кого какие перспективы. А когда мы исчерпали все возможности Консерватории, то переключились на Кировский театр. Четыре пацана, - все билетерши нас в лицо знали, и на галерку пропускали задаром... А зимой главная радость была - каток в ЦПКиО.
Наша 248-я школа, на углу Гражданского переулка и канала Грибоедова... Как-то учительница по литературе уехала в Монголию. И нам прислали молоденькую девочку из Университета. Она со своими требованиями - не раскрыты образы, то да се. Сразу у нас минусы да минусы, да тройки с плюсами. Выпускной класс, мы занервничали и решили ее проучить. Тогда каждый классный руководитель должен был заниматься внеклассной работой, и мы заманили ее "на мероприятие" на каток, зная, что она кататься не умеет. Одели ей беговые коньки, и подговорили местных ребят, чтобы они подставили бедной нашей училке подножку... Дней десять ее после этого в школе не было. Но потом она поняла, перевоспиталась.
Выпускной вечер, в классе парты раздвинуты, нам торжественно вручают дипломы. И тут она входит. "Ребята! Скажите, только честно. Вы меня тогда специально об лед приложили?"
Антон Иванов, студент РГПУ им. Герцена, 19 лет
У меня в Сусанино есть знакомый священник, отец Василий Бутыло. Ему семьдесят пять лет. Когда-то он отпевал Анну Ахматову, за что его потом сразу увезли куда следует и, кажется, даже сана лишили. Сейчас он настоятель церкви в Сусанино, а я там уже лет пять прислуживаю в алтаре.
Однажды мы с моим другом иподиаконом возвращались домой после всенощного бдения. Служба заканчивается часов в восемь, но пока мы прождали электричку, пока доехали до Купчино... бац, а уже полпервого. И на метро мы не успели. Что делать? Решили мы идти пешком. Шел снег, хотя это было начало апреля, он покрывал весь город нежной пеленой, ложился по-сказочному на деревья и хлюпал водой в наших ботинках. Весь город, такой грязный днем, был чисто прибран и совершенно безлюден той ночью. Мы шли по Московскому проспекту, потом на Стачек, потом свернули по Обводному каналу и... заблудились. Плутали-плутали, вдруг смотрим - гостиница "Советская". Так, думаем, уже что-то знакомое. Ходили еще часа два и снова вышли к ней... Замерзли, ноги мокрые, спать хочется! А есть-то как хочется! И ни одного ларька, как назло, открытого. Потом уже наткнулись на магазин "24 часа", купили там два йогурта и булку: денег-то у нас немного было. Такая вот скудная трапеза. После этого мы зашли в подъезд и решили немного поспать. Сели в лифт, двери закрылись, свет погас. Мы сидим, разговариваем, задремали немножко...
Так шли и шли по городу: то в один подъезд зайдем погреться, то в другой. В одном очень старом доме залезли на чердак: дверь была замотана проволокой, еле мы ее отмотали. А там темно, доски какие-то. Зажгли мы бумажку, и пока она горела, добрались до окна, - в темноте оно было единственным, что издавало свет.
- Найти бы такое местечко, и приходить туда для умных бесед, - мечтали мы.
- Или вообще - представляешь! - келью сделать. Уйти в нее, и чтоб никто не знал...
После того, как мы побывали во множестве подъездов, мы вышли к Сенной. Уже появлялись первые снегоуборочные машины, первые пешеходы спешили куда-то, видно, на работу. Первые дворники мели тротуары. Метро только открылось, мы доехали до своей Старой Деревни и пошли к другу спать до вечера.
Конечно, мы могли тогда спросить дорогу. Могли поймать машину, а, приехав, взять у родителей денег. Но как-то не хотелось... Было интересно, странно, как в настоящем приключении...
Александр Рымарь, заместитель директора фирмы, 36 лет
Чтобы попасть на раннюю литургию в Князь-Владимирский собор, мне нужно встать в пять часов. А выехать в шесть утра. Когда я завожу машину, еще совсем темно. Чуть-чуть разогреваюсь, еду к метро Большевиков. Здесь начинают появляться нерезкие очертания, силуэты новостроек - скучные, неинтересные и даже Ледовый дворец только лишний раз напоминает, что стоит на месте моего любимого лесочка.
Красногвардейская площадь - небо светлеет, в окнах домов синева, утро проступает сквозь белесую дымку. На мост Александра Невского машинка въезжает просто сама. Забирается наверх, и на самом высоком месте... вот бы не ехать дальше! Так красиво. Слева золотятся купола Александро-Невской лавры, серо-голубое небо, солнышко все выше и выше. Если встанешь тут минут на пять - никому не помешаешь, никто не "дышит" тебе в затылок.
Поворачиваю на Староневский. Он совсем не такой, как днем. Раза в два шире: его не суживает по краям вереницей наставленный транспорт. Редкие, полусонные прохожие; смирные автомобили едут потихоньку, уверен, по той же причине, что и я: продлить очарование...
Мы живем в двух городах одновременно. Во втором бываем очень редко, по случаю. А он гораздо лучше того, что довлеет над нами каждый день. Он открывается мне, когда я качусь ранним утром потихоньку. Он показывает свои голые, трогательные, беззащитные улицы. "Оседлай зверя!", "Разве я не ценю качество?"... город пробивается из-под панциря рекламных щитов, как в пустыне после дождя пробивается трава сквозь корку засохшей земли...
Совсем рассвело, и стало празднично: даже музыка слышится. Проезжаю Казанский собор. Почему-то с этого места всегда на меня накатывают... никчемности мои, нелепости. Как-то по-дурацки я живу. Зачем мне все это? Кручусь, верчусь, оправдываюсь жизненной необходимостью. Огорчаю глупостями близких, тех, кто всего дороже... Город проносится мимо, мне уже хочется скорее быть там, куда еду.
Подъезжаю к Князь-Владимирскому, вылезаю из теплой машины, быстро подбегаю к воротам. Знакомые нищие: "С праздничком!" - "С праздничком". Уже чтец читает утренние молитвы, уже хор начинает подпевать. Прямо напротив дверей - видишь через весь храм - огромный витраж, Иисус Христос. Смотрит на тебя, как будто "здравствуй" говорит.
Все в душе успокаивается, прохожу в левый уголок - туда, где будет исповедь. Я приехал. Я дома.
Мордвинцева Соня, первоклассница, 8 лет
Я живу на канале Грибоедова. На четвертом этаже. Из моих окон видно: половина Банковского мостика, у мостика - грифон, потом дом идет, в нем институт. Еще набережную видно, воду видно и еще два соседних дома. У нас все время под окнами шум, топот. Все орут, ходят экскурсии, ужас просто. Особенно вечером, когда я спать ложусь. Иногда даже в двенадцать ночи. А туристы все время лазают на грифонов. Фотографируются или просто так лазают. Грифоны все облезлые уже от туристов этих. Мы с бабушкой ругаемся на туристов. Мама-то не очень любит ругаться, иногда только придет, два слова скажет и уйдет. А мы с бабушкой на улицу выходим и говорим: "Нельзя же так! Ну что вы тут лазаете! Это же памятник!" А они не слушают. Там один раз тетеньки были две, они так кричать стали на нас, мы даже сами ушли. А у одного дяденьки, когда мы подошли, даже мобильный телефон в воду упал. И он сразу убежал от злости. Раньше я из окна кричала, когда маленькая была. Так громко, - на всю нашу территорию. Сейчас уже не помню - что. Они, конечно, не очень слушали, но сбегали. А теперь что-то боюсь. Да и мама не разрешает в окно высовываться.
Просто этих грифонов жалко. Они так грустно смотрят, когда на них лезут. У них красивые золотые крылышки... Только они скоро совсем облезут. Даже кажется, что мясо розовое торчит в тех местах, где их протерли. Мама объяснила, что это - подкладка, такая специальная краска, от ржавчины. А все равно похоже на ранки.
Они бывают разные, эти грифоны. Осенью - угрюмые какие-то. Черные и блестящие от дождя. Бывают седые, заиндевевшие. А еще у них зимой попоны и шапочки из снега, так интересно!
Мамина мечта - отреставрировать этот мостик. Мы с ней так говорим: когда мы разбогатеем, мы отреставрируем мостик. А моя мечта, вообще-то, стать балериной.
Андрей Алексеев, дирижер, аккордеонист
У меня и моего города есть кое-что общее. Это мифическая, мистическая и счастливая цифра "три". Всем известно, что Петербург - город трех революций. И что у него было три названия. Если продолжать дальше тему переименований, то за время, пока я преподаю, мой ВУЗ переименовывали тоже три раза. Сначала это был Институт культуры им. Крупской. Потом - Академия культуры. Теперь он носит гордое имя Университета культуры и искусств.
В школе мне повезло - я провел целых три экскурсии по Петропавловской крепости. Я учился в музыкальной школе N 3. У меня было три преподавателя по дирижированию. Наконец, в нашем городе есть три дирижера Алексеева. Александр Алексеев - профессор консерватории, Николай Алексеев - второй дирижер заслуженного оркестра Филармонии и, наконец, я, Андрей Алексеев - руководитель Молодежного оркестра Университета.
Андрей Смирнов, предприниматель, 35 лет
Псковская, 13. Глухая улица неподалеку от площади Тургенева с верстовым столбом. Унылый дом, вход из-под арки. Мне 22, ей 21. Нашей дочке 4 месяца. Мы снимаем полторы комнаты в большой пятикомнатной квартире, бывшей коммуналке, на первом этаже. Пол в комнате чуть ниже уровня земли, окна - где-то возле колен. Моя жена боится оставаться одна в квартире. Ей чудится, что в дальней комнате за закрытой дверью кто-то лезет в окно. Она крадется, тихонько заглядывает... но никого. Ванной комнаты у нас нет, но хозяин Лева - ушлый молодой парень, - сварганил ванну прямо на кухне. Мы моемся в душе, задернув занавеску. Можно разговаривать с теми, кто в это время пьет чай. У Левы есть жена Лариса, наглый кот, бестолковый годовалый дог и несносный сынишка. Когда нам удается достать мясо, мы размораживаем его, не спуская с миски глаз: иначе кто-нибудь из этой троицы стянет на пол, а то и просто сожрет.
Мы - студенты. Жена в "академке", а я второй год не могу написать курсовик по ТОЭ. У нас нет телефона, и друзья звонят нам в дверь. Жена варит суп, она может сварить очень вкусный суп, даже если в доме есть только картошка, лук и подсолнечное масло. Друзья питаются супом, они обожают наш суп, они едят его каждый день.
Ночь через две я работаю в булочной ночным приемщиком. Я иду по Садовой до площади Репина, сумерки сгущаются, грохочут поздние трамваи. Булка хлеба, проданная ночью "налево" стоит 80 копеек. Орешки с Ленинградского батона, вперемешку с сахарной пудрой, щедро усыпают дно контейнера. Потом она уложит дочку и придет с хозяйским догом. Будет есть эти орешки руками и облизывать сладкие пальцы. Мой напарник Сеня, художник, снова начнет философствовать на тему концепта личности в контексте мирового разума.
Август 91-го. Где-то стреляют танки. Я иду домой утром, я вижу в окно с улицы - дочка уснула на кровати рядом с женой. Я стяну через голову свитер и нырну под бочок к моим теплым девчонкам...
Евгений Валентинович Марцинкевич, лектор, 82 года
Перед самой войной, в 1938-39 годах я жил на Чкаловском проспекте, дом 7. Небольшой двухэтажный домик жилищного кооператива научных работников. Здесь жили очень яркие, умные, оригинальные люди. На втором этаже, друг напротив друга, - профессор Павел Иванович Преображенский, выдающийся геолог, открывший Верхнекамское месторождение калийных солей, и профессор Александр Васильевич Ливеровский, крупный специалист по строительству железных дорог. Под ними, на первом этаже - Юрий Петрович Маслоковец, который вместе с академиком Иоффе создавал полупроводники. Чем были для меня, тогдашнего школьника, эти люди и почему запомнились на много лет? Они всем своим образом жизни, характером ума дали пример незаурядной личности. Личности абсолютно свободной, не подчиняющейся никаким идеологическим правилам. К тому же они не только не были учеными "сухарями", а, напротив, воодушевляли оптимизмом и даже некоторым озорством.
И Преображенский, и Ливеровский после Февральской революции занимали должности во Временном правительстве, в свое время их арестовывали. Можете себе представить, что думало НКВД про этих людей! И вот каждое утро они, с большими портфелями, раскланиваются на лестничной площадке. Громадного роста, с мощным басом Павел Иванович:
- Александр Васильевич, приветствую! Мы еще с Вами не в тюрьме!
И невысокий, "тенористый" Александр Васильевич в ответ:
- Я и сам не понимаю! Все еще на свободе!..
Как-то раз они втроем, прихватив Юрия Петровича, пошли в магазин покупать шляпы. Вернулись через некоторое время - без шляп, но в очень приподнятом настроении. Я поинтересовался, что же их так развеселило. Оказывается, после тщетных попыток найти нужный размер, в конце концов, они посетовали: "Опять ничего нет!" И молоденькая продавщица парировала возмущенно:
- А чем я виновата, что у вас нестандартные головы?
Вот эти "нестандартные головы" - лучшее, что было в городе, последние его представители, звенья петербургской культуры...
В 1964 году судьба свела меня с Анной Ахматовой. Тогда она жила на улице Ленина, в писательском доме. В небольшой трехкомнатной квартире помещались Анна Андреевна, ее падчерица Ирина Пунина с дочкой и мужем Романом Альбертовичем Рубинштейном. Я работал лектором и был дружен с Романом Альбертовичем. Это был библиофил, знаток серебряного века, и я всегда мог взять у него книги, которые в то время трудно было достать.
Один раз я не застал его дома. Дверь открыла Анна Андреевна. "Пожалуйста, подождите у меня", - просто сказала она и провела в свою комнату. Я знал, что она в годах, знал, что она большой поэт, и, конечно, несколько растерялся. Нужно было о чем-то говорить, но я не мог открыть и рта! Помню, над ее креслом висела полка, - на такие обычно ставят статуэтки и вазочки. Но на этой полке ничего не было, а, растянувшись во всю свою длину, лежал громадный черный кот. И такое презрение было написано на его морде! "Вот ходите тут... надоели". С этого кота и завязался наш разговор.
Она ведь могла мне сказать: "Знаете, его нет, придите попозже". Но она была не просто вежлива, а естественно предупредительна и царственно проста. Она разговаривала со мной, рассказывала о стихах, - без всякого снисхождения, учительства. И это было для меня вершиной человеческого характера.
Город для меня - это его люди. Genius locos, а по-русски гений места, - формирует особенный тип петербуржца. Хочется, чтобы не исчез он со временем, невзирая ни на какие катаклизмы. Сохранился - и сохранил Петербург...
Роман Кривов, житель
Я до сих пор не выучил, что такое мой город, самый молодой и "сделанный" из европейских городов, картинками которого восхищается человечество. В истории своего обоснования здесь я никак не могу поставить даже точку с запятой. Два последних класса школы я готовился поступать в уважаемый московский ВУЗ, учась там заочником на подготовительных курсах. Но в последние школьные каникулы я выиграл (за хорошую учебу) трехдневный вояж в Ленинград. Каким можно застать Питер в конце марта? Я не помню ничего, кроме толщи грязного снега у Капеллы, хлюпанья шагов, серости Варшавского вокзала да Артиллеристского музея давяще-красного кирпича. В обратном поезде я уже знал, что поеду сюда учиться, совершенно не жалея о потраченных на Москву усилиях.
Принятый здесь жить, я пытался приблизиться к ответу, осторожно пошагивая по крышам с видом на купола, разыскивая сторожку Раскольникова, в самую короткую ночь устраивая ночной пикничок на ступеньках Инженерного замка или удивляясь длине первых теней от березок Таврического сада. Был момент, когда мне казалось, что ответ найден, и он в том, что Петербург - это прибежище. Домашний концерт "Аквариума" в маленькой комнате огромной квартиры с окнами на "Аврору". Мерцающий голос Гребенщикова, тупой звук бас-гитары Титова - единственного инструмента из динамика. Гармония мира к окончанию концерта, щедрые бутерброды от хозяев как попытка поскорее прогнать зрителей и оставить музыкантов...
Ныне, когда границы открыты, когда нарастают претензии к городу, который не хочет впускать в себя живость жизни, ответ еще более ускользает. И Бог с ним.