На третью ночь после бури крылатые закрыли источник. К утру в мгновенно растрескавшихся руслах каналов остался лишь блестящий маслянистый налет. Жара перестала быть утомительной - жара сразу же стала невыносимой. Исподволь поползли слухи о вооруженных отрядах, собирающихся где-то на юго-востоке, в пустошах. Мне рассказал о них один из моих сторожей - парнишка, изнывавший от жажды и скуки. Сарай, в котором меня заперли, ходил ходуном под порывами ночного ветра. Над дверью красовалась здоровенная, наспех заколоченная дыра. Я отодрал одну из досок в первый же день своего заточения, и теперь мог свободно болтать со стражей и наслаждаться видом на окраину деревни да тянущуюся к иззубренному горизонту гряду холмов. Дыра была достаточно большой, чтобы я мог протиснуться целиком, но это никого не заботило. Все равно без запасов воды далеко бы я не ушел.
Дни тянулись бесконечно долго. Хорошо хоть, не забывали кормить - есть хотелось, несмотря на смрад из ямы с нечистотами, въевшийся в стены и в одежду, ставший моим собственным запахом. Сторожили тоже хоть куда: сначала у сарая дремал свирепого вида старикашка, подволакивающий левую ногу, потом ему на смену стали присылать молодежь. Последнего стражника никто не сменил. Он так и простоял с вечера и до самого полудня. Накинулся с руганью на девчушку, которая принесла наш скудный обед, но та только сжалась вся, втянула голову в плечи. Однако теплая похлебка вернула ему былое расположение духа, и он даже принялся трепать языком. Мне пришлось выслушать изрядную порцию бахвальства о том, как они с товарищами прочесывали холмы, отыскивая и отлавливая чужаков и подозрительных бродяг: "землеройки" как сквозь землю канули, но местный староста решил проявить настойчивость. Крылатые требовали, чтобы люди селились гнездами и выходили на промысел под серебристыми знаменами.
- Я сначала все понять не мог: какого черта тебя держат взаперти? Зачем охраняют? Был бы важная шишка, а так...
Вопрос застал меня врасплох. До сих пор любой из моих невольных собеседников умолкал, стоило мне только поинтересоваться своей дальнейшей участью. Я-то считал это добрым знаком, воображал, что я для них - загадка, а потому и не вишу на суку Злого дерева рядком с тремя оборванцами и худеньким, миловидным когда-то юношей. Впрочем, их тела наверняка уже сняты и похоронены, а судя по россказням об облавах - навряд ли Злое дерево стонет под ветром от одиночества.
- Что? - мой сторож засмеялся, неприятно кривя рот, - Ишь, побледнел! Думал, раз ты с побережья, так все тебе тут рады будут? Жди! Это еще дед Табурет, который первым тебя сторожил, сказал, что ты помор. Говоришь-то ты по-нашему вроде нормально, да только ругань у тебя чужая.
И правда: когда меня кинули сюда, я изрыгал проклятия, выл и катался по земляному полу, словно объевшийся горького корня. Как тот злосчастный юноша, которого поймали самозваные рейнджеры, и тут же вздернули: сумасшедшее, живущие в иллюзиях, никому не нужны. Только непонятно: когда меня обыскивали, отобрали только мех с водой, деньги и дорожную куртку - дорогую, с железными бляхами, с утяжелением по краям рукавов. Если они знали, кто я, почему даже не заглянули в заплечную сумку?
- Говоришь, сначала понять не мог? А теперь что? На кой я им сдался? - спросил я в ответ и принялся водить языком по растрескавшимся губам: в глотке опять пересохло, во рту стоял отвратительный приторный вкус местных специй. Парень пожал плечами:
- Ну, ты даешь! Источник-то закрыт, слышал? Наши сначала и сами не знали, что с тобой делать - вроде надо отпустить, а вроде и слишком ты подозрительный...Теперь, наверное, отдадут тебя серым. У нас тут довольно тихо было, пока ты не появился. А теперь то буря, то банды эти, крылатых вон растревожили... Так что жди монахов.
Монахи! Я отпрянул вглубь сарая, подальше от проема над дверью, подальше от света, от стражника, от этого слова, холодного и колючего, как снег, что выпадает в предгорьях. Что-то странное творилось с моими ногами: вдруг задрожали колени, стоять стало невозможно. Я опустился на пол, чувствуя, как накатывает волна безумия, как наполняется горькой желчью рот. Стало трудно дышать: все пустое пространство вокруг меня заполонили вязкие тени. Все меркло, и только прибоем било в виски: "Молчи! Ни слова, что бы ни случилось - молчи, молчи!" - почему-то казалось важным, чтобы этот дуралей-стражник не услышал ни слова на моем родном языке. С губ против моей воли сорвалось только:
- Серая сволочь...
Голова стражника показалась в дыре над дверью, против света черты лица были неразличимы. Только открывался большой рыбий рот, выплевывая злые темные звуки. Он что-то говорил мне... мне? А кто я? Вот это - я?...
* * *
Я ошибался, считая поселение обычной деревней. Ничего удивительного: перед глазами неосведомленного путешественника вроде меня вставали ряды убогих домишек из камня и глины, карабкавшихся вверх по склонам, да выглядывали из-за заборов двухэтажные особняки состоятельных жителей. И только пробравшись сквозь паутину улочек можно было выйти к вершине холма - и к котловану, со дна которого ноздреватым грибом вырастали строения монастыря.
Меня вели под руки двое: давешний стражник и незнакомый угрюмый мужик. Приступ давно закончился, осталась только гадкая тяжесть в голове и в ногах, так что я часто спотыкался. Мы спустились вниз, к воротам. Навстречу нашей троице из монастыря вышли двое: назвать их людьми у меня бы язык не повернулся. Ничего человеческого не осталось в изуродованных вживленными масками клювастых лицах, крапчато-серая ткань балахонов топорщилась, создавая иллюзию сложенных за спиной крыльев. Если бы мне не случалось видеть крылатых вблизи, я мог бы сказать, что стоящие передо мной - из их народа. Но настоящие крылатые красивы мертвенно-холодной красотой железных статуй, эти же были чудовищны.
Мои спутники остановились и опустили руки. Лишившись последней поддержки, я едва не рухнул к ногам монахов, и причиной тому была отнюдь не слабость в коленях. Чтобы сделать первый шаг вперед, навстречу моим палачам, мне пришлось собрать в кулак всю свою волю и остатки храбрости. "Я смогу это пережить. Как бы страшно это ни было, я смогу это выдержать, это когда-нибудь закончится..." Интересно, если бы я кричал и вырывался, меня тащили бы силой? Ворота за моей спиной закрылись совершенно беззвучно. Монахи вели меня длинными мрачными коридорами, их башмаки из мягкой кожи едва шуршали, словно подушечки звериных лап, и лишь мои шаги разносились гулким эхом. Говорят, изнутри монастыри копируют домены крылатых точно так же, как монахи копируют их самих, уродуя свою плоть. Я буду думать об этом, вспоминать, как красивы огни на Соленом уступе, когда монахи приходят по весне молить ветра...думать и вспоминать, пока еще можно.
Коридор неожиданно раздался вширь, превращаясь в мрачную залу. Мои спутники шагнули в разные стороны, а я, по инерции продолжая идти, вылетел вперед, оставляя их за спиной. Навстречу мне уже двигались другие, не знаю, сколько их было: в полусвете фигуры были неотличимы одна от другой, сливались в одну живую шевелящуюся и перетекающую массу. Меня обступили со всех сторон, стиснули так, что я не смог бы ни вывернуться, ни упасть, выкрутили руки, ухватив за подбородок, вздернули голову вверх. Больно ударили по губам краем железной миски. Я успел удивиться, почувствовав, как пахнуло терпким запахом отвара из горького корня: не ожидал от них такого милосердия. Потом чьи-то пальцы стиснули мне нос, и я лишь один раз судорожно глотнул воздуха, прежде чем захлебнуться этой отравой. И сквозь спасительное оцепенение прямо в мои мысли впились чужаки, острыми клювами и когтями раздирая меня в клочья.
* * *
- Кто здесь? - парень, сидевший у костра, запоздало встрепенулся, порываясь встать и заслонить собой девушку. Его правая рука метнулась к ножу, небрежно брошенному рядом.
- Поздновато заметил, - ответил я, выступая из тени в освещенный круг.
- Талли, - выдохнул он, все еще глядя на меня настороженно, недоверчиво, - Где ты пропадал? Я думал, тебя схватили, там, у деревни.
- Кто это с тобой? - резко спросил я вместо ответа. Нет у меня ответов, Йоран, в голове у меня чаша, наполненная вязкой ядовитой кровью, от неправильных мыслей жгучие капли катятся через край и от боли хочется задержать дыхание и замереть. Крик гаснет на губах: кричать страшно, страшно накренить чашу еще больше. Даже мысли должны идти в правильном русле, иначе...
- Ее зовут Марион, - смущенно выдавил Йоран, заливаясь румянцем. - Она не навредит. Я не мог ее бросить...Она совсем одна осталась, а эти деревенские крысы... Просто так, поглумились, потому что облава у них опять прошла ни с чем. Наши все успели уйти, мы вот думали, что ты попался...Я Марион еще девочкой встречал, у ее отца ночевал как-то, пару раз. У них дом в Кривой лощине был, маленький такой, с белой крышей, видел, наверное?
- Я ж не отсюда, ты что, забыл? - Про это можно говорить легко и свободно. Прошлое - моя отдушина, в нем нет огненных линий запретов и грозящей опрокинуться чаши.
Я опустился на корточки, расстелил на земле куртку, устраиваясь поудобнее. Очевидно, мои слова и мирное поведение успокоили обоих: Йоран отпустил свой нож и тоже сел, девушка скользнула ближе к нему и замерла, впившись в меня огромными, в пол-лица глазищами. Она казалась высохшей изнутри. Очертания худенького тельца терялись под складками просторной йорановой одежды, виднелись только совсем уж птичья шейка и пальчики. Я невольно представил ее - как она бредет одна, нагишом, уходя подальше в холмы, навстречу неминуемой смерти... Глаза наши встретились и - что это было? Отблеск костра или...? Словно мои мысли отразились там, словно она прочла их и ответила слабой улыбкой...
Йоран тем временем уже окончательно отошел от смущения и испуга. Глупый мальчишка, он вел себя так, как будто я и не пропадал, как будто все как всегда. Достал откуда-то из котомки флягу, отхлебнул сам, передал мне. Сказал:
- Я к матери ходил. Их там буря изрядно потрепала, надо было пособить. Ну знаешь, просто посмотреть: как там, что. Не дай небо, вдруг зацепило кого.
- Все нормально?
- Угу.
Воды во фляге оставалось мало, на дне. Я глотнул, посмаковал чуток, проглотил. Вкус, который не хочется забывать никогда - бесподобный, божественный, чистый. Как жаль, что мою чашу с ядом уже не зальешь. Я вздохнул, протягивая флягу девушке.
И тут случилось странное: Марион отшатнулась, как от змеи, отползла чуть не за спину Йорана. Я, ничего не понимая, переводил взгляд с ее лица, искаженного отвращением на лицо парнишки, вдруг озарившееся жалостью и нежностью.
- Там еще осталось, - только и нашелся я сказать.
- Она не станет - покачал головой мальчик, когда-то бывший одним из моих товарищей. Когда-то давно, до третьего дня после устроенной нами бури.
Йоран продолжил:
- Эти... крысы сожгли их дом, а больше у них ничего и не было...пасека, разве что... никто не хотел покупать...когда закрыли источник, они остались совсем без запасов. Мать, отец и малыши, я уж не помню сколько...понимаешь?
У меня перехватило дыхание. Я догонял их три дня и две ночи, без отдыха. И еще один день и одна ночь до того - там, в монастыре. Как долго они протянули без воды? Жевали горький корень? Искали легкой смерти? Или... Если источник закрыт, двери всех домов закрываются вместе с ним, нет смысла просить и умолять: каждый остается наедине со своим собственным ужасом. Что будет, если запасов не хватит...кому как мне этого не знать.
- Рион, Майди, Таули... - вдруг произнесла девушка. Голос оказался под стать ее облику: так мог бы шуршать песок, так могли бы шептать высохшие в пыльный сезон листья. - Брату было три, сестрам - четыре и семь...
Йоран порывисто обнял ее, прижал к себе, зашептал что-то, уткнувшись лицом ей в волосы, убаюкивая, укачивая. Я сидел, не смея шелохнуться. Три, четыре и семь... сколько лет самой Марион? Три, четыре и семь... в этом и моя вина. И вина Йорана, он это знал - потому-то такая горечь сквозила в его взгляде. Каждый из нас, "землероек", бросил горсть земли на их могилы: те, кто устанавливал заряды и устраивал рукотворные лавины и пыльные бури. Те, кто вроде меня, корпели в секретных мастерских, смешивая и пробуя составы. Преждевременно старясь в бесконечном поиске замены воде, которую могли дать только крылатые. Все. Даже тот, кто, боясь выступить открыто, исподтишка швырял в спину проходящего монаха камень.
- Ты нездешний, тебе не понять, - в шепоте Йорана слышались слезы. Девушка, казалось, спала, прильнув к его груди. - У вас ведь, на побережье источники стоят куда чаще! И еще каверны подземные. Можно выжить, если что...
- Зачем ты ведешь ее с собой? - спросил я ничуть не таясь, не боясь, что Марион услышит. Что от нее скрывать? Она и так продержалась на удивление долго.
- Заткнись! - Йоран уже в открытую плакал. - Она сама решила не пить больше, понимаешь, сама! После того, как они все... все до одного... Я встретил ее вчера. Я уговаривал ее, но она не хочет. До тех пор, пока не откроют источник. Я почти загнал чертова коня, но этой ночью ей надо хоть чуть-чуть отдохнуть. Может быть, если мы успеем...
- Куда успеете, дурачок? - От бесконечного ворошения мыслей разболелась голова, виски ломило так, что пришлось стиснуть их руками. Странно: я не чувствовал чаши с ядом внутри меня, просто голова раскалывалась. Как это, оказывается, приятно: обычная головная боль!
- Куда успеете? - повторил я. - Думаешь, отряды "землероек" повернут, услышав об этой ужасной трагедии и твоей несчастной любви? Это меня, книжного червя, ты можешь пронять и растрогать. А те ребята видали и не такое... по чести сказать - ничем они не лучше твоих "деревенских крыс". Им нужно заткнуть источник здесь раз и навсегда: от него зависят по крайней мере три больших поселения. Крылатые уйдут, и разрушат все, уходя - да, для сотен это смерть, но, говорят, Ванраад сумел пробурить скважину на достаточную глубину, чтобы вести добычу из подземных резервуаров. Да небо с ним, я сам испытываю на себе состав, который дает продержаться десятки дней! Безумия не наступает, пойми, оно накатывает волной и отступает вновь! Понимаешь, что это значит?
Йоран не слушал. Лишь крепче прижимал девушку к себе.
- Талли, я все думаю... Она... она ведь могла бы оказаться кем угодно: моей матерью, моей сестрой... она просто девушка, которую я пару раз встречал раньше. У меня ведь дома невеста есть. Но Марион...она мне послана, как вестница. Чтобы мне, бестолковому щенку, открыть глаза... Я попытаюсь. Я не могу оставить ее.
Йоран умолк, а я не нашелся, что ответить. Мы так и сидели молча, пока пламя костра опадало, сменяясь пламенем на востоке. Мысли мои бились птицами, выпущенными из долгого плена - той ночью, третей ночью вне стен монастыря, чаша, полная яда, перестала крениться, и злые нити, которые до сих пор не давали мне ни свернуть, ни передохнуть - исчезли, как не бывало. Ко мне вернулась память о том дне, когда почитатели нелюдей пытались говорить со мной. Они ведь действительно пытались - правда, у всех свои методы. Монахи предпочитают начинать разговор с того, что опаивают дурманящим зельем и медленно, методично копаются в твоем разуме.
* * *
Серая зала была пуста: то ли все заполонявшие ее толпы схлынули, то ли и вовсе - существовали лишь в моем воображении. Напротив меня на узкой перекладине, напоминавшей насест, устроился старик: по крайней мере, волосы у него на груди отливали серебром, а голос звучал по-старчески надтреснуто. Без плаща монах представлял собой еще более жуткое зрелище. На тыльной стороне рук у него и впрямь, как и говорили, топорщились жидкие перья, три пальца на каждой руке заканчивались острыми крючьями. Но взгляд невольно возвращался к его лицу, тщетно пытаясь отыскать границу, где живая плоть переходит в клювастую маску из темного металла.
(Уже потом, у догорающего костра, мне пришло в голову: а только ли из почитания крылатых они так уродовали свое тело? Или же это тоже было... поиском выхода? Мне никогда не приходилось слышать о монахе, которого настигло бы безумие.)
Старик говорил со мной. Странно, слов я не помню - только звук его голоса и только самую суть того, что он хотел донести.
Он обещал отпустить меня - даже не калеча. Только накинув тонкую узду. Только запретив думать в привычном русле. Только вложив в мои мысли пружину, которая, раскручиваясь, будет толкать меня туда, где я могу быть им полезен. Которая запретит мне выдать себя, выплюнуть в лицо друзьям весть о собственном предательстве. Впрочем, близких друзей я могу и не предавать. Это не имеет значения. Главное, чтобы я оставался в тени, пока не настигну тех, кто действительно может что-то изменить. Крылатые знают. Знают их поименно. Ванраад. Гаусс. Нейоди. И я. Четверо должны умереть - тогда все отряды на подступах к цитадели крылатых не будут иметь значения, тогда им будет наплевать на пыльные бури и горные оползни. Источник откроют.
Впрочем, достаточно и троих. Их не станет, и паутина раздастся, выпуская меня. Чаша перестанет крениться, грозя залить мой разум жгучим ядом, и я буду волен жить.
* * *
Ты просчитался, старик.
Утром Йоран разбудил свою спутницу - бережно, осторожно усадил в седло перед собой. Взмахнул рукой на прощанье и уехал в уверенности, что я считаю его предателем. А я сидел еще долго, пробуя на вкус неожиданную свободу.
Ты просчитался, почитающий злобных птиц. Твое мастерство сделало из меня отравленный клинок, который должен поразить три сердца. Твое мастерство так затянуло узел, что веревки душат меня, стоит мне только свернуть с избранного тобой пути. Только ты не мог предвидеть - этой встречи в пути, мальчика Йорана и девушки, высохшей изнутри. Теперь узел наложенных обязательств не давит мне на горло - что-то догорело внутри меня вместе с этим костром. Теперь я сам иду по выбранному тобой пути. Ты этого не ожидал, и твой капкан захлопнулся впустую. Значит ли это, что ты победил?
Солнце стояло уже высоко, когда я все-таки поднялся, разминая затекшие ноги, приложился к меху с водой, и отправился в путь. Заплечную сумку с пробами крови и воды, с отварами которые я собирал и испытывал столько лет, я поднимать не стал. Прошел пару дюжин шагов и - не выдержал, вернулся за ней. Так бесповоротно измениться я не мог. Не мог бросить дело всей своей жизни. Не смотря ни на что. Но я уже знал, что ступаю на путь, в конце которого меня ничего не ждет. Только возможность прошептать два драгоценных слова девушке, которой тогда наверняка уже не будет в живых.