Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, миловидная девушка с косичками.
Пусть читателя не смущают эти слова, чужеземные вперебивку с уже звучавшими. Очень скоро всякому станет ясно, почему наше повествование совершенно не может обойтись без рефрена.
Город Лецхидсиль славится, как мы знаем, единственным в мире городским водопадом. Не заурядным речным порогом каким-нибудь, но и не вечно рушащейся стеной побеленной воды, а чем-то ступенчатым и струистым, с грацией и самообладанием рукотворного фонтана. Так якобы и сказал дарсский наместник, объезжая давным-давно эти края: "прекраснейшее из городских украшений, не хватает лишь города". И недостаток этот, разумеется, устранил.
Мало осталось от того изначального города, но мост над водопадом о нем неизменно напоминает. Любили дарсы выгибать мосты крутой дугой - потому как любили и малые корабли строить с высоченными мачтами, что о мост попрямее ломались бы, а там уже вошло в зодческую привычку. Гундский же простой человек спустя долгие века смотрит на такой мост и думает: экая прямо тебе подкова. Не настолько, конечно, изогнуто, но преувеличенное всегда напрашивается на то, чтобы в шутку преувеличить еще сильнее. А брызги, которыми на мосту обдает, заставляют к подкове додумать: лошадь в лужу цокнула. Вот и прозвали мост, носивший имя царя дарсского Хецисмида, то бишь Адеземеда, "Лихим Копытом".
Но не будем отвлекаться на городские красоты и древности, ибо кораблик плывет, девушка наблюдает, катастрофа неотвратимо близится, и вот уже по Лихому Копыту идет подвыпивший меаннский солдат, замечает девушку, но не кораблик, и приходит к выводу, что она оттого перегнулась через перила, что решила броситься в реку. Может быть, так повернули его мысль рассказы о буйной и страстной гундской натуре; может, хмель в нем самом пробудил тревожную сентиментальность, а могло быть связано с тем, что в Лецхидсиле нынче о полночь собирались повесить какую-то птицеловку.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, решила броситься в реку.
Как бы там ни было, солдат тут же подошел к ней и принялся отговаривать, но гундским он владел никудышно, а благородный страх за жизнь девушки придал ему вид куда более пьяный, чем на самом деле, и недоразумение только усугубилось. Не только сама девушка сочла, что ее грубо домогаются, но ровно то же самое подумал зашедший на Лихое Копыто с другой стороны дюжий сапожник, основательно выпивший по случаю выходного дня - и решил, что пришла пора, что вот этого уже точно нельзя терпеть на своей земле, что именно этот меаннский солдат станет тем, кого он наконец-то как следует оттаскает за красный воротничок, за девичью честь, за свободный Гунд.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, недоразумение только усугубилось.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, за девичью честь, за свободный Гунд.
Игрушечный парусник плыл к мосту и водяному обрыву. Девушке уже было не до него. Она переживала за сапожника, который так отважно, но безрассудно навлек на себя все мыслимые беды, посягнув на меаннскую серо-красную шинель - цвета стали и крови, цвета жестокой скуки и постыдно-бессильной ярости. Между тем старушка, что неподалеку на набережной выгуливала рисового волка, не без усилия взобралась на мост, привлеченная шумом, быстро и опять-таки по-своему поняла происходящее - и принялась, размахивая клюкой, кричать, что если уж шляешься с солдатами втайне от жениха, то хотя бы не у всего Лецхидсиля на виду, ибо когда распутная девка еще и дура, это совсем плохо для всех кончается.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, и постыдно-бессильной ярости.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, совсем плохо для всех кончается.
Рисовый волк, видя хозяйкино недовольство, затявкал. Легко подумать, что он всего лишь счел необходимым добавить своего шума к уже сложившемуся, - легко и несправедливо, ибо он тоже немедленно понял, что происходит, и тявкал вещи вполне конкретные и дельные. "Глупые заднелапые существа! Здесь есть еще самка, а вы увлеклись грызней за одну и не замечаете".
Увы, солдат и сапожник даже не посмотрели в его сторону. Солдат пятился, держа руку на кобуре с крошечным револьвером, однако при этом другую руку выставил вперед в жесте, призывающем к умеренности, лицо делал как можно более дружелюбное и восклицал "недомазурение! недомазурение!". Сапожник же, продолжая для порядка рычать и потрясать огромными кулаками, находил такое поведение всесторонне нечестным. Во-первых, он совсем позабыл, что меаннские служилые люди, даже и безружейные в увольнительный день, всегда носят при себе для самообороны то, что в народе успели прозвать цицибрамкиль, то есть что-то вроде "пердетка". Во-вторых, нечестным было само это миролюбие, ибо не только выставляло его самого неуклюжим буяном вместо защитника страны и юной девы, но и понуждало некстати вспомнить, что хлипкая эта пришлая солдатня куда терпимее, если честно, доморощенных городовых, на которых и злиться-то - лишь себя растравлять.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, и злиться-то - лишь себя растравлять.
Игрушечный парусник уже скрылся под мостом, плывя все быстрее. Рисовый волк так заходился, так заливался, что девушку с косичками начал уже разбирать смех; солдат его чувствительно принял на свой счет, про себя соглашаясь, что ему не делает чести столь явный испуг, заставляющий одновременно хвататься за оружие и говорить что-то примирительное. Хорошо, что вокруг одни гунды, несущественные и диковатые, и всерьез стыдно только перед собой. И хорошо, что девушка смеется, а стало быть, вряд ли уже собирается прыгать с моста. Переменчивые, детски-непосредственные натуры, будет что рассказать, сгладив подробности. На сапожника этот смех тоже подействовал умягчающе. Старушка не вполне четким сравнением "и хохочет теперь еще, как кобыла!" закончила обличать распутницу и принялась с любопытством следить за развязкой; обещало быть тем интереснее, если обманутые любовники не подерутся, а пустятся в объяснения, где, не исключено, прозвучит что-нибудь возмутительно откровенное. Рисовый волк безошибочно ощутил перемену настроения, тоже буркнул последний раз и тряхнул головой. Здесь бы и закончиться всему хорошо - но на Лихое Копыто как раз подоспели городовые.
Ой, нараджин-джиридин, сим-сом, будет что рассказать, сгладив подробности.
Городовые в Лецхидсиле ходят по двое. Это в прежние времена их было то нисколько, то, ближе к рынку и гетто, сразу четверо-пятеро; меаннская власть придала полиции нечто астрономическое, расчертила всем патрулям орбиты и периоды обращения по ним. Кроме того, предписывалось одному в паре быть благодушным и опекающим, а второму - свирепым. Городовые и здесь отличились невиданной исполнительностью. "Добрые люди, что ж вы так расшумелись?" - сказал тут же один; а второй...
Наступает в песне тот момент, когда она останавливается, заводится снова - медленно, с проскальзывающей печалью, а затем разгоняется до ураганного финала.
Второй, нараджин-джиридин, сим-сом, был, по-видимому, в несвежем исподнем.
Отчего, нараджин-джиридин, сим-сом, рисовый волк подбежал к нему и принялся обнюхивать.
Вслед за чем этот второй городовой, по должности свирепый, без предисловий пнул животное так, что оно полетело через перила моста в реку.
И барахталось там, сползая к обрыву.
И, когда подплыл игрушечный парусник, вцепилось в него зубами, неразумно приняв за что-то способное дать твердую опору.
И прокусило обшивку.
Бомба должна была, несомненно, сработать от удара о любой из каменных выступов, скрытых в пене водопада - выстрелить осколками по зонтикам рестораций под открытым небом, по сотням голубей, рыщущих среди столиков, по случайным сидящим и гуляющим. Вместо этого только изрешетило светлячковые тульмы, росшие над обрывом, да выщербило кое-где на мосту деревянные перила. Свирепый городовой быстро ретировался, придерживая как-то странно штаны; сапожник извинялся перед обеими дамами за то, что невольно выкрикнул; меаннский солдат сквозь слезы лопотал: "пёсика! я предчупсовал, я предчупсовал!.."; старушка молча смотрела с моста, а когда осторожно подошел благодушный городовой, сказала только: "Теперь он с ним. Вот поди же ты, два героя".
А вокруг Лихого Копыта собиралась толпа, и уже кто-то произносил речь, забравшись на пьедестал с половиной коня (меаннам не очень удалось разрушить статую царя Хецисмида). Речь сводилась к тому, что коварные дураки тумбоголовые выбрали сегодняшний вечер, думая, что народ собрать не удастся, ибо все отправятся смотреть на повешение настоящей птицеловки, а потом уже будут вокруг гетто три ряда серо-красных со штыками. И свалят, как в тот раз, на веорских лазутчиков. Нет же! Тумбоголовые хотят показать, что им при меаннах вообще что угодно с рук сойдет. Неволя неволей, а лучше ж вообще не жить, чем еще и тумбоголовых бояться. Наказать их сейчас же! А птицеловка пусть там одна висит, никому не нужная!
Что и требовалось. Совершенно неигрушечный парусник подплывал уже к лецхидсильскому порту, под обманным флагом скрывая десант Веорской Империи, разномастный на вид, многоязыкий, раздраженно запутавшийся в планах города и указаниях, кому в какую сторону. Да и само задание - освободить какую-то нелюдь со шкатулкой - выглядело издевательством.
Если б не девушка на мосту, если бы не рисовый волк, не было бы на месте генерал-губернатора, и приказ стянуть конницу в Странный квартал был бы отдан слишком поздно. И не пришлось бы уцелевшей части десанта идти в обход через гетто, разгоняя собственный отвлекающий погром и собирая за спиной непредвиденную, но кстати пришедшуюся толпу матодов с петардами. Ей-богу, и впрямь есть что рассказать, - ничего даже не сглаживая, хотя надо признаться, собственные неловкие мысли легче выписывать, пряча среди додуманных за других людей и одного зверя. И вставляя прилипчивый рефрен гундской песни, которую я в тот вечер слышал в трактире.
Я там был, я немного выпил, а затем сокрушался по взорвавшемуся песику так, что слезы текли по усам. Я ближе к ночи промахивался по веорцам, которые, не переставая отстреливаться, показывали пальцами через плечо и кричали нам: "Эй, может, хоть вы объясните, кто это такие и на что они рассчитывают?" Среди них были те самые люди, что потом с воодушевлением проиграли нам войну, а еще позже хмуро и неохотно приплыли стирать и нас с карты мира.
Меня донимают расспросами как человека, видевшего самое Лаам Эру, хотят знать, как выглядела ее шкатулка и не поймал ли я хоть самого туманного намека о том, что было внутри. Что сказать? У Лаам Эры вправду были синие волосы, очень давно не мытые. А шкатулка, черная от времени, безнадежно путается в зрительной памяти с подгоревшим однажды у мамы анисовым хлебом. Все это история; все это неинтересно. Я гораздо чаще вспоминаю девушку на мосту, свое нелепое опасение, что она хочет броситься вниз, и думаю: было ли в самом деле у меня предчувствие? Притягивало ли будущее, как магнит из-за тонкой перегородки? Или мы сами из ничего, нечаянно, там же и сотворили его?