Свет в окно. Яркий, резкий. И даже почти не теплый - колючий. Он заливает все предметы в доме: письменный стол, стопку книг, кресло с потрескавшимися подлокотниками, старую картину с выцветшими красками, трюмо и свитер на одной из его половинок.
Льется.
"Так, наверное, чувствуют себя младенцы, появляясь на свет", - думает Он и натягивает одеяло на голову. Так, чтобы было темно-темно. Совсем как ночью. Хочется снова вернуться в теплый мрак небытия, в мягкое и бесконечное Ничто, раствориться, охватить весь мир и... не мыслить.
Гул мотора за окном. Клаксон. Чей-то грубый, надтреснутый голос. Снова тихо. Если не дышать, можно услышать, как идут старые часы в прихожей. Они должны бить каждый час, но что-то случилось с пружиной, и вместо звона раздается лишь слабый щелчок.
Цок!
Услышал.
И почему так не хочется вставать? По всему видно, уже часов десять. А может и все одиннадцать. В голове - обрывки сна и воспоминаний о прочитанной книге. Книгах. Вчера их было, кажется, три. А позавчера - четыре. Он не ложился спать, пока не перевернул последнюю страницу. Но какая же книга была последней? "Сказание о Ветряке", "Кленовый лист"?..
Читать - его любимое занятие. Он походил на голодного человека вдруг оказавшегося на банкете. Читал всё и без разбора. Проглатывал книги. Одна, за ней еще одна, еще, еще... И так до тех пор, пока глаза не закрывались сами собой. А на следующий день вместе с утренним чаем все начиналось снова.
Обрывки. Они роятся в голове, как листья, подхваченные осенним ветром. Обрывки из судеб книжных героев, фраз, чужих воспоминаний.
...почему он не женился сразу? Ведь прошло целых десять лет и...
...сумерки и мартовское солнце. Ясный морозный вечер, блеск улицы, залитой ярким светом. Серые, желтые и грязно-зеленые цвета домов на миг теряют всю свою угрюмость...
...старик...
...незнакомка возле машины. В яркой кофте, сумочка через плечо. Волосы собраны в конский хвост. Длинные ресницы. Если она...
Всё, хватит. Он отбрасывает одеяло, поднимается.
Нужно купить корм для канарейки, да и чего-нибудь к чаю.
Снова нет горячей воды. Приходится умываться холодной. Он фыркает и тянется за полотенцем, затем ставит на плиту чайник, надевает пальто и выходит. На лестничной площадке старушка-соседка теребит в руках ключи, хмурится.
"А что, Глеб уже проснулся? - спрашивает она, - Что-то не похоже на него, он обычно только к двенадцати встает. Всё книги, книги... Ученый. А вы друг его?"
Он останавливается только на следующем пролете.
Не узнала что ли? Ведь всё, что не надо подмечает... Он вспомнил, как в одной книге некий слепой (имя уже стерлось из памяти) к старости вдруг стал видеть. С каждым годом все лучше и лучше. И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не смерть...
В зоомагазине полно народу. Может быть потому, что воскресный день. Или из-за солнца.
Семейство выбирает попугая.
"Какой?"
"Какой?"
"Какой?"
"Какой?"
"А как назовешь, уже придумал?"
Птицы бьются в клетке, не желая даваться в руки. Их стрекотание привлекает внимание пожилого мужчины с профессорской бородкой.
"Кеша".
Какое банальное имя. Не то, что у Его канарейки - Кай.
Кай?
Он хмурится и смотрит на клетку с птицами.
Кай?..
Но ведь так звали птицу Торского из "Лесных каникул". Он приручил ее лущеными семечками и свистом на мотив "Польки". Вот въелось в голову! У его канарейки совсем другое имя.
Другое? Другое. Другое...
Стоп. Какая к черту канарейка! Не было ж никогда.
Он усмехнулся самому себе. Вот ведь растерянность! Смех один! Как можно себе такое представить? И поверить...
Дальше к булочной. Что бы взять такого ароматного? С изюмом... или с маком, если свежее.
Чайник кипит второй раз, когда приходит Кир. Покашливая, жмется в коридоре, будто первый раз в гостях. Под мышкой - двухтомник в кожаном переплете. Достал значит. Герой!
Он предвкушает, как раскроет книгу где-то на середине и выхватит несколько строчек. Для аппетита. Чтоб было интересней начинать. Затем возьмется за первый том.
Кир странно себя ведет. Он уже давно забыл, что товарищ может быть таким. Застенчивым, стеснительным. Словно пришел в гости к новым знакомым и еще не нашел той волны, на которой можно доверительно общаться.
Непонятно в чем дело. Оставив книги, Кир сухо попрощался и ушел.
Попросил передать.
Чай. Горячий напиток успокаивает, поглаживает расстроенные нервы теплой волной. Хочется размышлять. А где еще можно найти мысли как не в философии? Он давно не читал философских. Таких что читаешь, и в голове все перекручивается. А потом жжет или бьется, словно пульсар: так ли понял? В этом ли суть?
Когда-то Марта сказала, что книги для Него важнее людей. Что Он разговаривает только с ними. Или что текстовое общение для Него интереснее, чем настоящее, людское. А потом она ушла.
Он простил ее, но так до конца и не понял, что виноват сам.
А судьбы книжных героев все складывались, складывались, текли нескончаемыми вереницами мимо Него, обдавая то жаром нестерпимых чувств, то ледяным холодом. Иваны, Марьи строили свою жизнь, обзаводились друзьями, рожали детей. Неземная любовь окрыляла их, побуждая совершать подвиги и стремиться всё дальше и выше.
В памяти проплывали свитки пожелтевших от времени документов, жизнеописаний. Зарисовки странствий были настолько обширны и многочисленны, что часто путались и смешивались с собственными воспоминаниями. Его. А Он смеялся или хмурился и не мог понять, почему в Его жизни всего этого так мало - открытий, свершений, истинных чувств, друзей в конце концов.
Читая книги, Он словно переживал всё это сам. Ехал в путешествие - в Индию или на Кавказ. Или был современником Пушкина и Мильтона. Искал свой потерянный рай, но так и не мог найти.
А однажды Он не узнал себя в зеркале. Видел отражение Цезарей и Александров, Свифтов и Амундсенов. Трогал лицо руками и ощущал обветренные Гималаями шероховатости, струшивал осевшую на щеках соль морей и вдыхал въевшийся в кожу и одежду дым походных костров. Он был охотником, идущим сквозь джунгли, аборигеном Аппалачей, рыскающим в поисках золота корсаром, искателем приключений и монахом-отшельником, познавшим мирское искушение и вернувшимся в храм. Он...
Он был всеми, но Он потерял себя.
Он изучал свои руки, но не видел узоров на кончиках пальцев и не мог найти на ладони линию жизни. Он звонил по телефону, но Его голос не узнавали, заходил к друзьям, но дверь была заперта.
Он забыл свое имя. Считал, что Его звали Игорем или Алексеем. Или Артуром. Смотрел в документы, а там был совсем другой человек, и Он их выбросил.
Он выходил на улицу и останавливал прохожих, просил описать, как Он выглядит, и удивлялся, слыша про русые волосы, черные глаза, волевой подбородок, восточные скулы, нос с горбинкой, канапушки, сеточку морщин у глаз, зеленых, с длинными ресницами, про кудряшки на висках или про добрую улыбку, черные как смоль волосы до плеч, про вытянутый овал лица, про широкий нос или про складки на щеках, про белые зубы или залысины на висках, про серые глаза, близко посаженные и оттого какие-то неяркие, родинку на носу, пухлые губы, ямочки на щеках. Он спорил с ними, говорил, что Он не такой, что похож на Жана Рено или что это Он и есть, и не понимал, почему над Ним смеются.
Он бил зеркала и каламутил воду в лужах, кричал что забыл, где Его дом и просил отвести. Что там, на полке лежит недочитанная книга, и Ему срочно нужно ее прочитать, пролистать до конца или просто взять в руки.
Кто-то часто ходил вместе с ним по парку. Голые безлистые деревья расчертили его смоляными тенями. На этом фоне линии вытоптанных в снегу дорожек как-то терялись, становились практически невидимыми. Он часто увязал по колено, останавливался и, словно ребенок, плакал. Тогда Его возвращали на расчищенное место и что-то говорили. Он не слушал, а иногда ловил себя на мысли, что даже не понимал.
Радовался набухшим почкам и пению птиц. Их почему-то было трудно заметить, а на звук Он ориентироваться еще не умел. Его учили ходить и называть предметы всякими именами. Для Него было непонятно, почему деревья должны иметь свои названия. Или почему то, на чем он сидел, называлось стулом, а не сиднем. Для него много было непонятно.
Он изучал полет мух, собирал фантики и рисовал цветными карандашами свою жизнь. Только почему-то люди всегда были без лиц. Может быть потому, что это было не важно. Или потому, что еще не знал, зачем они должны отличаться. Ведь Он только-только появился на свет.