Аннотация: Удивительнейшее пособие для Будущих Нобелевских лауреатов в области литературы и Людей Будущего!
Эсаул Георгий
Нобелевский роман
роман
Канадская губернаторская писательница бабушка Манро получила Нобелевскую Премию по литературе, как канадского оленя за золотые рога поймала.
Я всполошился: так все Нобелевские Премии раздадут, а я без золота?
"Кому и за что дают Нобелевскую премию по литературе", - вот вопрос, разгадкой которого я мучился целых два часа, пока ясная картина не предстала перед моим литературным взором.
Теперь любой желающий с первого раза может написать книгу, за которую получит Нобелевскую Премию.
Секрет прост, и я, потому что не жадный, поделюсь с Человечеством правилами мастерства.
Для того чтобы получить Нобелевскую Премию в области литературы необходимо:
1. Иметь достойную национальность и гражданство удачное. Это - главное. Первое, на что смотрят инспектора из Нобелевского Комитета - национальность и гражданство писателя.
Два раза подряд Нобелевскую Премию в одну страну не дают!
Стран на глобусе много, и автор из каждой должен получить Нобелевскую Премию, пусть даже в стране насчитывается пятьсот человек!
Если вы родились в России, то до вас очередь дойдет не скоро (многие Российские люди искусства, почти все Великие эстеты уезжают из России на другую Родину, куда Нобелевку ещё не давали).
Россиянам Нобелевские Премии по литературе присуждают редко, да и то - за диссидентство.
2. После того, как вы поменяли гражданство, национальность (и - желательно - пол), приступайте к написанию книги.
Премию дают шведы, поэтому ориентируйтесь на шведскую семью и на европейские вкусы. В литературной моде сейчас: а) Открытый секс, кишки, сарказм, презрение к другим, педофилия, однополая любовь, половые извращения, странные люди без места в жизни, садизм, насилие, наркотики, отрезанные губы и гениталии, безысходность и меланхолия. б) Страдания! Обязательно - страдания героя! Герой всегда страдает. Ему всегда плохо, всё не нравится, всё ему не по вкусу. В золоте герой называет себя бедным, обкушавшись - голодным, в неге и роскоши - душевно страдает. Главный герой и другие персонажи обязаны страдать постоянно, словно у них в животе ёж рожает. Полный пессимизм и страдания. Книги с оптимизмом и верой в Светлое будущее Нобелевскую Премию не получат. Страдать лучше, когда всё вокруг хорошо, прекрасно, а главный герой - страдает. У него - нравственные сомнения. Ищет себя (вот пить начал). в) Заумность! Популярные книги пишутся с множеством диалогов на странице, а Нобелевские книги - почти без диалогов - сплошной текст с долгими описаниями (многословное описание ботинка, цветка, старых часов). В абзаце должно быть не менее 10 предложений, а в предложении - не менее тридцати слов. Читатель, когда доходит до конца предложения или абзаца - забывает, с чего началось предложение. Заумность оценивается не как - неумение ясно и правильно донести мысль, а - как гениальность. Вот за гениальность, за длинные предложения и платят. Нашпигуйте предложение деепричастиями, причастными оборотами, лучше с них и начинайте. ("Сидя на троне, осуждая себя, и не связывая с появлением иллюзорного Мишеля изменчивости нарастающего дня, сплюснутый Марк, превозмогая боль..." г) Исключительность! Главный герой всегда лучше всех. Он постоянно иронизирует: молча и вслух. Осуждает. (Только непонятно, в чем он (она) лучше? У него (её) - два (поперёк?)?)
3. Все время пишите об одном и том же. Например, описание одной деревни (города) и людей в нём. Пятьдесят лет трудов на одну тему. Сто романов об одном человеке или одной местности - удача в Нобелевке.
Не так сложно? Обязательно пострадайте и дерзайте по схеме, и тогда через пару лет получите Нобелевскую Премию в области литературы с одной из следующих похвал Вам и Вашему творчеству:
"его галлюцинаторный реализм, который объединяет народные сказки с историей и современностью"
"за творчество, в котором хрупкость личности противопоставлена варварскому деспотизму истории"
"приоткрывает пропасть, лежащую под суетой повседневности, и вторгается в застенки угнетения"
"Повествующей об опыте женщин, со скептицизмом, страстью и провидческой силой подвергшей рассмотрению разделённую цивилизацию"
"за то, что его краткие, полупрозрачные образы дают нам обновлённый взгляд на реальность"
"Произведения вселенского значения, отмеченные горечью за положение человека в современном мире"
"которая в своих полных мечты и поэзии романах оживила важный аспект американской реальности"
за "непреклонную честность, что заставляет нас задуматься над фактами, которые обсуждать обычно не принято"
"с сосредоточенностью в поэзии и искренностью в прозе описывает жизнь обездоленных"
(Ни одной формулировки "За особый вклад в литературу", или "За качественное и интересное произведение")
Перед Вами мой Нобелевский шедевр (а кто меня осудит - осудит десяток Нобелевских Лауреатов, по стилю которых написано).
На вырученные деньги погуляем в ресторане "Грабли"!
Пришлось потратить на эту книгу неделю написания, но хоть - за Нобелевку.
НОБЕЛЕВСКИЙ РОМАН
На пароме из Парижа в Лондон, где когда-то проживал Шерлок Холмс в клетчатом макинтоше, и расписание парома, вследствие точности англичан согласовано с расписанием французских шансонеток, собралась огромная толпа нелегальных мигрантов из Африки, Евразии и Южной Америки. Счастье моё, что у меня пистолет, и направлен я по заданию Амстердамской политической партии "Права человека" первым классом, где нет этих ненавистных морд. Зачем эти люди живут? К чему стремятся? Почему грязные, оборванные и зловонные, как свалка в Мельбурне? и разве они понимают настоящие страдания? Мои страдания им не доступны! Ах! Как я страдаю! Стоимость первого класса для меня не имела значения, и радовало только то, что джакузи наполнили шампанским "Вдова Клико", и я шампанским этим я омою ноги свои в знак презрения к толстым буржуа и их молодым любовницам, что с утра до вечера веселятся в пьяном угаре в дорогих ресторанах.
Половина подлецов убежали от контролеров ещё в порту, но в мою каюту подселили странного мужчину лет сорока пяти, с козлиной бородкой, золотыми пенсне-с и двумя детьми разного пола и цвета кожи на руках. Несмотря на то, что папаша - чёрный, как уголь, один ребёнок - белый, как снег и сосал чёрную соску, а другой ребёнок - жёлтый, поэтому сосал кулёчек с рисом. Вид детей и их папаши вызвал у меня рвотные чувства, как после видения казни Жанны де Арк, но эта соска всколыхнула во мне воспоминания, и воспоминания остановили рвоту, которая уже рвалась наружу, как стадо змей. Зачем дети? К чему дети? Из детей вырастут фашисты, жирные буржуа, террористы и ленивые скотские мажордомы. Две женщины, по виду - проститутки, в серых балахонах, под которыми угадывалось шерстяное бельё, смотрели на меня неотрывно, и в глазах гулящих старух я видел Космос, бездонный Космос. Деревянные ботинки женщин покоились на чемоданах, из которых вылезали детские вещи, пакетики с едой, гуашь и резиновые калоши. Отвратительные женщины, отвратительны их вид и мировоззрение, мещанки продажного толка. Только небо зря коптят себе в угоду и на радость своим серым мужчинам, которые прозябают в грязи.
Мужчина с младенцем пытался завести со мной разговор, пускал слюни, как младенец слона:
"Да, Москва - не Вашингтон, а Вашингтон - не Лондон.
Игра на скрипке понятна Лондонцам, претит Москвичам и выводит на сознательный уровень американцев. Вы же - американец, мусью?"
Я не ответил, а только с презрением плюнул на пол и отвернулся к дамам, которые смотрели в свои кошельки и пересчитывали мелочь. Перестрелял бы всех гадов, тем более, что револьвер застоялся в потайной кобуре на внутренней стороне бедра. Но мысль о том, чтобы все погибли во имя справедливости, чтобы этот мусор исчез в клоаке цивилизации, не достигла ещё высот тотального уничтожения человечества, хотя своих попутчиков я с удовольствием выбросил бы за борт, как ненужный балласт.
Соска противного младенца упала, покатилась по полу - блестящая и слюнявая, как чупа-чупс второго младенца, также неуёмного и неприкаянного, будущего клерка или - другая падаль из него вырастет. Я следил за движением соски и видел в нём рождение песни, нового искусства, которое сопряжено не с надуманными картинами, продажными художниками и непонятными прихвостнями от писательства, а олицетворяла соска движение - хаотичное, как движение Броуновской частицы и столь же анархическое, как моя бородка. Переливы на мягких боках соски звучали для меня гимном победы всех угнетенных, призывом к марш-броску на цитадель лжи и стяжательства. Я сравнил соску с грязными чернорабочими, вся цель никчемной жизни которых - пьянки, оргии с сифилисными Лондонскими проститутками, рабочая так называемая гордость и плевание в душу родным и близким.
Сосед мой разошёлся, он разговаривал с дамами на тему мне понятную, но так как противен и не нужен для Будущего, то и тема стала, размягшая, как шум самолёта в джунглях.
"Епс! Говорит, давай шведскую семью, черномазый". Я ему в харю - бабах, по яйцам - плюх, и ногой по ребрам мутужу. "Что, белая сволочь, доволен? Веками нас угнетали, а теперь рыло своё розовое поднял? Если мне понадобится баба ваша шведская, то я и без гомиков её возьму за задницу!" Подоспела эмигрантка, говорит - из Украины, так вместе мы этого нациста фигачили ботинками по ребрам, даже держались за руки, потому что баба, как раз из моего размера вышла, и характерец у неё, что надо.
Вошла женщина контролёр, потасканная, со следами бывшей японской штукатурки на изможденном лице. Щеки у неё дряблые, к поясу подвешена бутылочка "Доктор Пеппер", как яркое воспоминание из страны ностальгии. Женщина, столь же ненужная, как и её бутылка с химией - кто пьёт эту отраву? - посмотрела сквозь нас, но поняла, что она одна - белая в каюте, поэтому молча ушла, как смерть из гроба.
"Хрясь ему в крестовину, как мяч забил ботинком". Он уже не дышит, а моя новая подруга бьёт и бьёт, как по мячу. "Харе, говорю, - сдохнет, нам же - печаль по судам таскаться. Пойдем лучше трахнемся. Мы с тобой, хотя и не шведы, но шведскую семью соорудим им на зависть".
Смотрю она примеривается и мне в харю заехать, но потом передумала, взяла меня под локоток, и пошли мы от подлеца, а задница у неё, как зад у "Мерседеса", блин.
В каюте появился новый пассажир - стройный афрофранцуз с большими чувственными губами. Он скромно сел на кожаный диванчик, но в скромности я видел не смирение, а интеллигентскую чушь, чушь, которая обволакивает незнающих и ведет за собой глупых женщин. Если бы не очаровательная внешность, не модная одежда, то я проучил бы мерзавца, показал ему, где англичане зимуют, но так я смотрел на негра со смешанным чувством любви и ненависти, как мать глядит на второго отца своего седьмого ребенка. Одет афрофранцуз по последней моде Гарлема - жёлтые ботинки с тупыми концами, просторные брюки из Костромского дешевого льна, красная рубаха и в соломенная шляпа "Эльдорадо". Лицо молодого человека не лишено приятности, с выпученными очаровательными очами, низким лбом, милыми кудряшками и нежным, словно вылепленным из чёрной глины, подбородком. Под одеждой угадываются соблазнительные изгибы молодого тела, как у барса, бодрые ляжки, поэтому неприязнь моя стала затухать, как огни на Вестчестер стрит. Но тут эта мразь, хамелеон достала из кармана книжечку, и я понял - подлец, хам и наглый ценник, один из той кучи дерьма, которая разлагает человечество. Он показывает, что - интеллигент, читатель, а мы, значит, все кругом - свиньи неграмотные и презренные, которых следовало бы затоптать слоновьими ногами. Мигом сексуальность слетела с негра, и я уже не видел в нём росток будущего, а только - мразь, мразь и ещё раз мразь, притворного интеллигентишку. Я подошёл к унитазу, долго и шумно мочился. Затем стряхнул последние капли на жёлтые ботинки гада. К сожалению, жёлтое на жёлтом не видно, и от моих капель ботинки читателя даже выиграли, заблестели, как мои зубы. Я наступил читателю на ботинок, а этот наглец не возмутился, только улыбнулся, посмотрел в мои глаза, открыл рот, в котором недоставало трех передних зубов, а коренные - золотые и произнёс:
"Братишка! Осторожнее!"
Я потянулся за пистолетом - я ему не брат, сволочи, поганому эстету, от которых все беды на земле. Он думал, что если я - чёрный, то брат его по жизни? Размечтался, разномастный. Я не принадлежу ни к какой расе - цвет кожи у меня - чёрно-бело-жёлтый с красным индейским отливом, душа - белая, десны - красные, вероисповедание - Мировая Единая Религия, жизненные принципы - вегетарианство (хотя и вегетарианцев ненавижу, потому что они - притворы, ханжи). Нет у меня братьев, кроме братьев по духу, но они, в основном, сидят по тюрьмам, страдают за этих жирных обожравшихся скотов эстетов. И я ударил читателя ногой в челюсть аккуратную челюсть, место которой в музее искусств. Подлец молодыми крепкими, как сахарный тростник, зубами укусил меня за коленку и вывернул коленную чашечку, словно её дробили трамвайными колесами или дважды проехались красным Лондонским двухэтажным автобусом.
Очень важно о моей ноге - архи важно, как взорвать вокзал в Берлине. Миллиарды людишек живут неизвестно для чего. У них нет цели в жизни, они ни к чему не стремятся, а только потребляют то, что производят для людей полезных. По моему мнению на Земле может остаться только сто тысяч достойных из достойнейших, а остальное - шлак, отработанный материал, быдло. Вот поэтому моя нога, коленная чашечка стоит на более высокой социальной ступени, чем миллиарды людишек, которые спят, едят, рожают, умирают, борются, малюют картинки, кропают стишки и занимаются миллионами других ерунд.
Доктор Цацкис долго мял мою коленку. Глаза доктора - ватные, щёки выражают полнейшую отрешенность. Конопушки, когда доктор двигает губами, безобразно перемещается, как клопы, как тля, и доктор сам - тля. В будущем, когда исчезнут отрицательные люди, вместе с ними пропадут и болезни. Ни химических продуктов, ни генномодифицированных, а - только чистые натуральные продукты: ягода с куста, овощ - с грядки, мясо - из леса, рыба - из хрустальной реки. Я терплю фашиста доктора, а он терзает моё колено, говорит, что если бы зубы обидчика взяли чуть выше - то я бы остался без жилы, но с коленкой, а - ниже, то кость бы выдержала, и я бы скакал, как танцор. Теперь же мне придётся ампутировать ногу под протез. Доктор обещает, что с протезом я не почувствую себя с ограниченными возможностями, потому что сейчас трудно найти человека, у которого в теле не внедрена какая-нибудь железяка или пробочка с компьютером. Я плюю в наглую харю доктора, его глаза светятся сатанинским огнём. Он показывает мне рентгеновский снимок, а на снимке - чушь собачья. Рентгенологи только зря хлеб едят, как и их докторишки. Без снимков видно, что коленка - не в порядке, но на ампутацию я не согласен, хотя меня убеждает уже не один доктор, а целая стая псов - докторов, называют себя - консилиум. В печь, в крематорий умников с их консилиумом, если консилиум не спасёт мою простую коленку.
- Я - доктор Крамер, и настойчиво рекомендую, чтобы вы прислушались к моим словам, - уши доктора Крамера напоминают клюв гигантской канарейки. По лбу ползёт капля пота, и эта капля более человечна, чем доктор Крамер и его соратники во главе с рентгенологом. - Я мудр и предки мои мудры. Зачем вам целая нога, если вы не работаете виночерпием, не прыгаете по вину ногами, как поступают итальянцы, когда ногами давят виноград на вино. Обещаю, что через четыре недели после операции вы сможете принять участие в конференции по правам инвалидов Западной Европы.
Я плюю в доктора Крамера, рука моя шарит под одеялом, ищу пистолет - убью эту тварь в белом халате. Но узурпаторы лишили меня оружия и одежды, а в мочевой пузырь воткнули трубку. Пробую языком десны - челюсть вроде не сломана, а должна. Проклятый отец двух детей в каюте добавил мне в челюсть, по ошибке принял чёрного меня за своего угнетателя. Надо было сразу вывернуть ему кадык, как только я вошёл в купе, но пожалел никчемное существо с детьми, а теперь страдаю на радость его сопливых детишек, двух проституток и читателя с умопомрачительными бедрами.
- Сволочь! Зачем вы живете на белом свете? - губы мои шепчут, а глаза выплескивают тонны ярости (доктор Крамер отшатнулся, закрылся мензуркой). - Вы даже не знаете, для чего живут люди, не ведает предназначения человека. Вы отравили реки и озера, вы гнусью покрыли поля и души людей, вы накапливаете золото в банках, разъезжаете по дорогим курортам с молодыми любовницами и любовниками, вы правите миром, но не душами.
- Я - только дипломированный доктор, и задача моя - ваша великолепная коленка, - доктор Крамер нагло врёт, и я вижу эту ложь под пеленой тонкой прозрачной кожи. Бархатная кожа - очень подошла бы для кошельков и перчаток. Под кожей, как вены загаженных рек - ложь и презрение, пустота и ненужность. Я вижу предательство доктора Крамера, ощущаю его зуд в печенках. Кто он? Почему и для что? Он придёт домой после работы, наденет домашние тапочки, скушает яблочный пирог, выпьет виски, а дальше - что? Бессмысленная возня в постели голыми с женой или любовницей, столь же пустой, как и он? Ради чего доктор Крамер заглядывает в мои глаза? Ради лжи? Я сдерживаю крик презрения и ненависти. Да, я проклинаю доктора Крамера, презираю его, но молча. Моя жизнь зависит от него, и трубка другим концом впирается в аппарат поддержания жизни.
- Безысходность, - моя челюсть выговаривает труднопроизносимое слово с множеством значений. Боль не отпускает меня, но я страдаю не только от физической боли, но и от душевной, страдаю за всё прогрессивное человечество, но никак не за гниль.
- Я приду завтра утром, на рассвете, - доктор Крамер обещает, и в словах его я не слышу положительных ноток. Он выкладывает передо мной кучу бумаг для подписания. Насилие! Насилие над личностью, насилие ради насилия! Трудно подписать бумагу, словно взрыв головного мозга. Я вижу боль свою и слёзы свои, страдания, но вижу через призму бумаг, которые пропитаны ядом обмана.
Бумаги спрашивают про мою семью. Не их собачье дело - вопросы. Место бумаги - в сортире, а не на столике рядом со страдающим. Я ненавижу бумаги, и, когда мы уничтожим ненужных членов общества, я сожгу все бумаги. Война бумагам. Они спрашивают меня про мою семью, про мои идеалы, и куда сообщить в случае моей смерти. Никуда не сообщайте, потому что я, хотя и ненавижу эту жизнь, но проживу дольше всех докторов и страховщиков. У меня страховой полис - золотой, и получу я за операцию кучу денег, которые тоже мне не нужны, но они нужны для моего дела - дела освобождения человечества от дьявола. Чип со страховыми данными вшит мне под кожу, потому что я часто теряю бумаги, а чип под кожей на руке никуда не денется. Я увидел таракана, он бежал по стене. Куда бежит? К чему стремится таракан? Он, как и человек - не знает цели в жизни, поэтому бежит. Крылья таракана - совершенны, усики трепещут, как маковые лепестки. Ножки - беговые палки лыжников. Таракан движется медленно, и чудится мне, что в его движениях я улавливаю музыку сфер. О! таракан! Но и тебе нет места в этом мире, потому что слишком большой груз забот ты взвалил на свои хрупкие плечи. Есть ли у таракана семьи, и любит ли таракан семью свою, как себя?
Я отодвигаю от себя бумаги, потому что не знаю ответ на вопрос: есть ли у меня семью, и сколько в ней членов. Ненавижу вопросы и ненавижу тех, кто их составляет. Представляю составляльщиков вопросов: наглые, надменные людишки с очками минус сто на глазах. Они переворачивают бумаги, скрипят пером, стучат по клавишам компьютера, а в душе у них пустота, и из пустоты они черпают свои пустые вопросы. Клерк полюбит клерка, старший менеджер соблазнит новичка, и поимеет его на кипе бумаг. Слюни их любви испортят несколько пачек бумаг с дурацкими вопросами. Я наблюдаю в воображении, как клерки пишут вопросы, а потом занимаются грязным сексом на пачках бумаг. И после этой грязи и гнили они спрашивают меня о моей чистой семье? Что я считаю семьёй? Что полагаю за семью? Враги мои, даже, если они родственники - семья - или вычеркнуты из семьи. Мертвые друзья - семья, или кости на кладбище, где гадят вороны. Мерзкие птицы. Они выклёвывают глаза людям. Дядя Бен - моя семья? Он умер, кости его гниют на кладбище Сен-Лашез, но он остается в моём сердце, и больше для меня семья, чем доктор Крамер. Сара Корнер - моя семья? Она не родилась, и не умрёт, но она мертва по определению. Она - моя семья в душе. Но как я внесу дядю Бена в бумаги, Сару Корнер, дядю Тома, которого пять лет назад сбила машина? Мертвые они лучше многих живых. Завтра я воткну ручку в глаз доктору Крамеру, пусть не задает столь сложные вопросы о семье.
- Дата? - я коротко спрашиваю медсестру. Поганая дрянь. Она задумчиво смотрит на меня, отходит к окну, распахивает настежь, как свои ворота любви.
- Зачем дата? - медсестра поворачивается ко мне широким задом, и я вспоминаю, где видел этот зад. На обложке книги китайского писателя Мо Яна "Большие груди. Широкий зад" - Время не имеет начала, и нет конца у времени. Все умрём. Медсестра выходит из комнаты, и закрывает за собой дверь в безысходность.
Сволочь она, а не медсестра. Не видит, как я страдаю, а источает перлы, которые, наверняка, украла из моих книг. Я представляю, как она после работы идёт с любовником в китайский ресторан, и китаец философ на подносе приносит суши и саке. В мыслях я представляю напыщенного китайца, с косичкой в цветастом халате. Китаец кланяется медсестре и её любовнику, а сам в душе смеется над ними, потому что полагает, что китайцы - самая лучшая нация на Земле, оттого, что - философы. Медсестра - дура, поэтому не понимает китайца, не слышит его, а он - омерзителен. Она пережевывает рис, я вижу, как рисинки падают на её грудь, но ничтожная медсестра не замечает грязи. Она хохочет дурным шуткам своего любовника, пьет китайскую водку и полагает, что так и надо, что это - жизнь. Медсестра широко открывает рот, когда хохочет, и я вижу в воображении её пломбированные зубы. Она поднимается с циновки, идёт в сортир, и в сортире проверяет - много ли крови выделяется от менструации. Качает головой, меняет тампон - окровавленный на чистый. По внутренней стороне бедра медсестры стекает капелька менструальной крови. Медсестра возвращается, продолжает бессмысленную оргию с любовником. Я, когда выйду из больницы, найду этот китайский ресторана и сожгу вместе с проварами, официантами и посетителями. Китайская рисовая бумага горит споро, как порох, который изобрели китайцы. А воображение рисует дальше похождения развратной медсестры. Она заваливается с любовником в дешевый мотель, потому что дома у неё и у любовника - дети и другие члены ненужной семьи, приступают к разврату. Медсестра вставляет прокладку для секса во время менструации и трудится над своим любовникам. Они кричат, как ненормальные, спины их потные, а глаза - сатанинские. Наконец, любовники получают заказанные оргазмы и успокаиваются, как мыши на вертеле.
- И рюмку коньяка! - развратная медсестра наполняет свой желудок алкоголем.
- Я люблю тебя!
- Я люблю тебя!
И это они называют жизнью? Живут, как написано в книгах, как показано в дешевых фильмах ни о чём. Жалкие пресмыкающиеся на лице Земли.
Я подписываю бумаги, с удовольствием слежу за плавными движениями своей красивой руки. Моторика, рефлексы у меня в норме, несмотря на душевную боль. Никто не понимает меня. Все погрязли в рутине дней. Дядя Бен, дядя Том и Сара Корнер тоже следят за моей рукой, за моими мыслями: "Давай, Абимбола Голдберг! Ты - лучший! Ты - избранный!" Я - избранный, но и подбадривание мёртвых мне приятно. Моя бывшая жена Мишель не умерла, но её бы подбадривания я выкинул в сортир, где зубовный скрежет и запах серы. Мишель убежала от меня с ублюдком менеджером, он продавал пылесосы. Дядя Том, дядя Бен, Сара Корнер умерли - (а Сара Корнер и не рождалась), но они более живые, чем бывшая моя жена Мишель, которая живёт мертвая. Я трогаю себя под одеялом, ощущаю ненужный предмет под рукой. По комнате разносится запах мочи, пахнет безысходностью, серой и смертью, а также ещё чем-то неуловимым на грани таблеток от кашля и мазью Вишневского. Моя забинтованная коленка, словно пришла из сна о чертях. Я нажимаю на лобок и на тот загадочный предмет, но боль не отдается в душе, только слегка выступает пот на щеках. Жизнь бьёт меня в голову, и я вою, как волк. Но вою молча, потому что я слишком гордый, и не желаю, чтобы мразь и ничтожество, которым не место на этом свете, видели мои страдания. О чём говорил доктор Крамер? Об ампутации конечности и пениса. Я вспоминаю картины Гогена, его жизнь, когда он отрезал себе ухо, а потом женился на молодой таитянке. Гоген мог бы войти в Будущее, если бы не его дурацкая живопись. Отрицатель сущего, он не так плох, как гниющие заживо интеллигенты, белые вороны. Доктор Крамер обещал ампутацию, и я вижу анатомический атлас, и ногу в разрезе, как свиная рулька на витрине магазина "Ашан". Я поднимаю пальцы и рассматриваю пальцы. Мои чёрные пальцы. Ногти, как уходящая в небо дорога. Суставы - кочки на поле брани. Кожа - пергамент времен. И на этом пергаменте не начертаны вопросы о моей семье. Пальцы кажутся мне щупальцами дороги, словно из Морской пучины поднялся гигантский осьминог и щупальцами проложил дорогу по прерии. Скачет дикий мустанг, в селе - очаровательная амазонка, и имя ей - смерть. Пальцами я показываю амазонке знак бесконечность. Белые губы девушки чуть кривятся в усмешке, и она уносится в пыльную даль, где нет времени, где звезды пылают бесконечно долго и нудно, как моя палата с пятнами на стенах. С поднятыми пальцами в знак протеста против ханжества, стяжательства, накопительства, разврата и грехов я засыпаю.
- Ампутация не понадобится, я ошибся, - доктор Крамер нависает надо мной, как гигантская стрекоза. Его очки пугают меня, но эта злость праведная, горячая, так танкист со злостью идёт в бой на танковую колонну противника. - Вы чудесным образом выздоровели. Ваш могучий дух не сломлен. Может быть, отблагодарите вашего религиозного наставника: рабе, православного священника, буддистского монаха, колдуна вуду или кого-нибудь ещё? Наш госпиталь предоставит вам любую услугу, потому что религиозная благодарность даже перед смертью окрыляет. Если не хотите наставника, то пройдитесь по палате, мне интересна ваша походка после того, как коленная чашечка непостижимым образом стала на место, как побитая палкой моль.
- Никуда я не пойду! Мне некуда идти! Кругом одно убожество, ханжество, грязь, презрение к чистоте нравов. Идти? ХА-ХА-ХА! Лучшие умы человечества не знают куда идём, и куда следует идти, а вы, простой доктор, я даже вашу лицензию не видел, предлагаете мне идти. Неужели, вы - пророк? Много берете на себя, доктор, много. Вы не уважаете себя, и неуважение бумерангом бьёт вас обратно в лоб. Если бы я знал свой путь, то встал бы и пошёл, но я, назло вам, за ваши издевательства, за ваши бессмысленные телодвижения, за лживые слова и никчемную жизнь нассу на пол. Моя нога не болит, но болят зубы, и вы даже не понимаете чужую зубную боль. Плохо! Всё плохо! Кругом ужас! Кошмар!!!
- Хорошо, хорошо, больной! - доктор Крамер поднимает руки, словно сдаётся в плен. Но я вижу в его жесте акт издевательства. Нищие духом всегда издеваются над революционерами. - Сестра Элен находится рядом с вами, на расстоянии протянутой руки. Как только у вас возникнет желание пройтись по комнате - сестра Элен подскажет вам, как надо переставлять ноги. А ссать или не ссать на пол - ваша забота. Страховка покроет и санье на полу и ампутацию ноги, хотя в ампутации ваш организм не нуждается. Отвлекитесь, посмотрите, как я одет. - Доктор скидывает медицинский халат и медицинские брюки, остается в гражданской одежде, которую, почему-то не снял перед работой. Я вижу его трусы от Ральфа Лоурена, добротные трусы, дорогие, и дороговизна вещей поднимает во мне волну ярости. Богатые обворовывают бедных, а бедные страдают. Орлы и падальщики, гиены и лоси - кто кем овладеет. Носки доктора Крамера - адидасовские, белые с синей полоской по кайме, как губы утопленницы. Синяя рубашка с красными полосами довершает ансамбль одежды доктора Крамера, и под рубашкой угадываются могучие, как у терминатора, мышцы. Я догадываюсь, что доктор Крамер смеется над моей немощью, показывает здоровое тело, чтобы я взбунтовался, захлебнулся своей кровью. Я закусил нижнюю губу, но кровью не захлебнулся - много чести для подонка.
- Повторяю! Я никуда не пойду, а одежда ваша - вздор! - я отворачиваюсь к стенке, за спиной слышу недовольное кряхтение доктора Крамера. На стене - трещинка, похожая на вид Большого Каньона из Космоса. Я видел фотографию в журнале "Национал географик" и не нахожу отличий между Большим Каньоном и трещинкой в стене. Много судеб столпились около трещинки в стене рядом с моей кроватью. Моя судьба, судьба маляра, даже если маляр уже умер, то трещинка в стене на его краске осталась, как памятник, как рупор с ярмарки, судьба медсестры Элен, которая вчера наверняка посещала китайский ресторан с любовником, судьба доктора Крамера.
- У вас менструация, медсестра Элен? - я дождался, когда доктор Крамер оденется и выйдет, я спиной видел его телодвижения, как у паука. Зачем он двигается? Почему не ляжет на диван и не примет спокойно смерть от голода? Всё равно существование доктора Крамера - бессмысленное, как огонёк в ночи.
- Медсестра я для вас или - сестра, я ещё не решила, - сестра Элен переворачивает меня с боку на бок, как колбасу. - В детстве я мечтала, что родители подарят мне братика, как всем моим подружкам по школе. Но мама отморозила яичники во время туристической поездки в Антарктиду, и я осталась без братика. Помню наш дом, заброшенный колодец в конце тенистого сада, серые глыбы известняка. В жаркие летние дни я забивалась между глыб, как ящерица и мечтала о своей будущей жизни. Сначала мечты мои парили высоко: от знаменитой артистки до танцовщицы кабаре, а к совершеннолетию, когда меня соблазнил мой дядя Джо, я мечтала только о карьере медицинской сестры. Дядя Джо овладел мной около колодца, и я с радостью отдала дяде свою невинность, потому что полагала себя большой, как наш большой брат в Вашингтоне. Когда дядя целовал меня, его усы потешно щекотали мои губы, а большой красный мясистый нос с капельками пота утыкался в мой носик. Так я осталась я с мечтой о брате.
Медицинская сестра Элен смотрела мне в глаза и молчала, как сломанные настенные часы. Ярость поднималась во мне с кровяным давлением. Эта женщина, на пару с доктором Крамером ещё вчера хотела отрезать мою ногу, а сегодня говорит о несуществующем брате. Мою ногу выбросили бы в мусорное ведро, а, когда я стонал бы под наркозом, кололи бы меня в шею ржавыми булавками. Все люди - садисты, поэтому нужно искоренить почти всё человечество. Люди - звери. Нужно оставить лучших из лучших, добрейших из добрейших, желательно - умалишенных, потому что люди без ума не имеют злости, и дать умалишенным власть над миром. Они родят новых людей, добрых, без зачатков зла в душе. Молодая женщина, которая ежедневно испражняется, поучает меня? Всовывает в меня историю своей жизни с братом, который не родился? У меня тоже много кто не родился, но я же не открываю черепную коробку сестры Элен, не кидаю туда лопатами, как уголь в топку паровоза "Пульман" свои рассказы.
- Когда я поняла, что брата не получу, я сменила мечту и мечтала о том, как у меня ампутируют ногу, - сестра Элен шваброй вытирала мою мочу с пола. Я следил за резкими движениями медицинской сестры, видел, как ходит туда-сюда швабра по вонючему влажному полу, как вслед швабре ходят ягодицы и груди сестры Элен. Швабра, грязная от природы, размазывала мочу по полу, не впитывала её, а устраивала наводнение. - Поэтому я здесь, в госпитале, где ампутируют ноги. Ампутация - моя страсть. Загадка, волшебство. Ещё час назад человек ходил, размахивал руками, двигал языком, то через час он уже без руки, или без ноги, или без языка. Чудеса! Но, сколько бы я ни старалась, мои ноги не ломались, коленные чашечки не выворачивались, как змеи на сковородке. Однажды я сломала молотком ногу. Пошла в магазин "Оби", выбрала самый большой молоток, ногу поставила на генератор электричества, и молотком, одним ударом сломала ногу. Я надеялась, что перелом - очень сложный, и мне ампутируют ногу. Но молодая, глупая, я не ударила по коленке, а надо было. К сожалению, перелом сросся, и сросся сразу, с первого раза. Гангрена не съела кости, и я лишилась ампутации. А так мечтала, что, когда мне отрежут ногу, то я натяну мышцу от бедра на конец кости, чтобы образовалась подушечка, а затем прекрасный протез увенчает творение искусства. Хромоногих девушек мужчины обожают, они поклоняются женщинам на протезах. Миллиардер из группы Битлз Пол Маккартни взял в жены девушку только за то, что у неё не было одной ноги. Хромая девушка - как караван пустыни. Я ежедневно тренировала бы мышцу на бедре, занималась гимнастикой, чтобы мышца не атрофировалась. Преодоление себя, болезни - лучшая моя мечта после мечты о брате.
Я слушал молодую медицинскую сестру, вдыхал запах половой тряпки, белых грудей и гвоздики. У меня пропали все желания, только боль в сердце надрывала, и пила из меня энергию, словно в сердечную мышцу воткнули иглу, по которой качают жизнь. Зачем медицинская сестра Элен поведала мне историю своей никудышной жизни? Она экономит на психоаналитике? Тогда бы шла на исповедь к русскому попу. Он тоже выслушает бесплатно, как и я. Но я вынужден, и в вынужденности - моя обречённость, как революционера, который один вышел на бой со всем злом в этом Мире. Да, есть люди, близкие мне по духу, по идеям свержения, по отрицанию всего, что выработало человечество. Мы живём, ни в чём не нуждаемся, но разве это нужно человеку? Я принимаю таблетку снотворного, чтобы на время улететь из мрачного мира, где нет справедливости. Меня бросает в жар и в холод, словно во льдах я прыгаю через костёр. Во сне сестра Элен раздевается и даёт мне наркоз. Наркоз зеленым дымом влетает в лёгкие, заполняет трахею, выходит из носоглотки. Странные видения с клыками и оголёнными ягодицами преследуют меня. Я просыпаюсь на полу, наблюдаю, как по полу ползёт кузнечик - также обречённый революционер, одинокий, как и я. Побаливает локоть после падения с койки, и я записываю эту боль в блокнот памяти. Когда придёт время, ОНИ ответят мне и за эту боль. Время на полу тянется бесконечно, как бумага в вечном туалетном рулоне. Можно подняться и лечь в постель, но я не хочу ничего, ни поднимания, ни ложения, ни вставания, ни песен, ни плясок. Душа высосана, нервы натянуты до предела. Почему низкие душонки не видят, где живут? Почему они варятся в соку обыденности и не страдают, как я? Они - ватные куклы, а я - революционер. Время идёт, до утра долго, и я вспоминаю сюжет "Санта Барбары", сериал о медвежонке Фодзи "Мапет шоу". У медвежонка Фодзи чёрные, как пуговицы, очи. Уши у него вмешают все звуки, и, если медвежонок Фодзи воплотится не в велюре, а в коже и в костях, то найдёт себя среди людей. Я смотрю на сломанные часы на стене, стрелки замерли, и я вспоминаю Льюиса. Льюис в моём сне освежевывает корову, сидя на её рогах. Мухи облепили лицо Льюиса, как кусок дерьма, но Льюис счастливый и сердобольный, потому что отнимал жизни у несчастных. Я снова смотрю на сломанные часы - стрелки опять не двигаются, словно их заколдовал злой волшебник Жизнь.
Утром пришла медсестра Элен! Она подошла к окну, наверно всегда подходит к окну, когда за её спиной страдают люди. Поясок на халатике Элен напоминал змею гадюку, гада, который совратил Еву и Адама в Раю. Я задумался над своей долей, над количеством жидкости в организме.
- Медсестра! Я согласен на секс с вами. Но - только, чтобы без последствий. Мне не нужны ни охи, ни ахи, ни дальнейшее продолжение в виде семьи и детей. Дети и семья разрушают тонкую оболочку биологического поля человека.
- Вчера у меня был секс с двумя девушками и тремя мужчинами, - медсестра Элен вышла, вернулась с тележкой, на которой лежали благотворительные газеты и стояли судки с пищей. - Её зовут Лунная Радуга, она - лесбиянка по призванию, по велению сердца. Лунная Радуга вздыхала, как ночь. Я не отрывала взгляда от родинки на её правой половой губе, казалось, что капелька, что звездный опал вырвался из недр, из вековых пластов и провозглашает свободу любви и разума. Не помню нашей любви, но слышала только песню!
Медсестра Элен, включила телевизор вышла, оставила меня наедине с программой новостей, едой и журналами. Ненавижу благотворителей, они целыми сутками надоедают пациентам, присылают деньги, заваливают больных калорийной пищей, подсовывают литературу, покупают в палаты телевизоры и компьютеры. Зачем мне телевидение? Зачем мне куропатки, авокадо, ананас и красная икра? Зачем человеку пища, если он ощущает моральный голод? Благотворители и благотворительницы не знают, чем занять свою пустую жизнь. Они ещё хуже, чем рабочие, чем самый последний крестьянин в онучах. Раздаривают, одаривают, полагают, что деньгами и подарками скрасят жизнь человека. Но невозможно масляными красками разукрасить вакуум. Балерина танцует, но она, как колибри - танцами подзывает самца, который расщедрится, одарит её золотом. Ненавижу балерин, их стяжательство, выкрутасы, потуги на работу, стенания, будто они - труженицы, а остальные, даже революционеры - подтирки для их тощих задниц. Балерины никогда не занимаются благотворительностью, но обязательно найдут момент, чтобы больного, который лежит на полу, осмеять, втопчут в грязь пуантами.
Я лежал на больничной койке, отрешенный от гадости мира, от ночного горшка, глотал через силу пищу, не чувствовал вкуса коньяка и ананасов. Всплыли из детства воспоминания, как я пришёл в школу и сказал, что моего отца забирают в концентрационный лагерь. Расстрел заменили лагерями. Классный руководитель Владимир Дмитриевич поставил мне пятёрку по географии и сказал, что с этого времени я стану изучать географию не по книгам, а из окон тюремных вагонов. К отцу я не пошёл, потому что всю жизнь, сколько себя помнил, ненавидел его. Отец менял любовниц, как носки - каждый день - новая пара. Я не понимал смысла происходящего, потому что мне до любовниц тогда - как до Марса. Утром, когда я собирался в школу, отец выгнал очередную любовницу и сказал, что она пришла не вовремя, сегодня - среда, а по средам он принимает других женщин. Отец позвонил матери и прощался с ней, говорил, что любовницы обнаглели, и даже перед лагерем не дают свободы. Любовница сидела посреди улицы, в луже, и плакала под дождём. Крупные капли небесной воды смывали грим с щёк пожилой женщины, смачивали её красное платье и чёрную юбку. Казалось, что дождь раздевает пожилую женщину, которая тонула в струях дождя, как в последней любви. Шнурок на её ботинке развязался, и я, добрый мальчик, наклонился и завязал шнурок - помню его мягкие нежные волокна. Женщина поведала мне тайну отца: в последние годы стало модно у мужчин - садизм, маньячество и переделки своего тела. Называется модная забава - "веянье времени". Мой отец сначала сделал себе операцию по перемене пола, он стал - девушкой. Но на поприще женщины многого не добился, поэтому обратно пришил член, а затем и второй член - превратился в двойного мужчину, секс символ, супермена. Тяга к женскому у него осталась, поэтому двойной супермен носил женское белье, как шотландцы. В подвале нашего дома он оборудовал мастерскую по истязанию женщин с немецким станком и голландскими цепями. Отец приводил женщин, истязал их, насиловал, морил голодом, избивал, а, в конце концов, съедал по методу каннибалов вуду. Тайна отца меня не шокировала, потому что подобное вошло в моду и происходило почти в каждом доме. Женщин для опытов маньяков не хватало, их экспортировали из стран третьего мира: России, Украины, Китая. Пожилой женщине повезло, что отец отпустил её живой, наверно, из-за того, что отправлялся в лагеря.
Когда я вошёл в лавку, отец набивал рюкзак спичками и солью. Я снова позвонил матери и сказал банальное, не помню что, но мать отозвалась в трубке печальной бранью и ответила, что "Не о хаме сыне она мечтала, когда меня рожала". Я бросил трубку, разговор с матерью, с которой я виделся редко, меня не волновал. Мачеха, когда увидела, что я не мил с матерью, обрадовалась, подошла и обняла меня. Мне шёл пятнадцатый год, и я уже познал горечь плотской любви с товарищами и подругами. Мачеха сказала, что отца забирают, и это скорбное событие никак не повлияет на её со мной отношения. Я ответил, что пусть, хотя бы отец уйдёт за порог, а то при нём - не то что бы стыдно, но - опасно. Убьёт из ревности. Мачеха опустила руки, в уголках её глаз блестели слёзы радости и печали. Волнующая грудь падала и поднималась, как корабль на волнах, и я представил, как сегодня, когда отца увезут, я поплыву на этом корабле в страну безысходности. Предстоящий секс меня не окрылял, как-никак мачехе шёл пятидесятый год, но и не вызывал тех рвотный чувств, когда мы с моим другом Мишелем разделывали пьяную бездомную. Она бессмысленно мычала, и глаза её - как две стеклянные пуговицы - смотрели сквозь нас, как нож проходит сквозь масло. С воспоминаниями о бездомной бродяжке я ушёл от отца с мачехой и пошёл к нашему рыбному складу, который отец прикупил пять лет назад. Он затем купил и второй склад, но опасался богатства, поэтому записал его на генерала де Голя. День стоял жаркий, и я распахнул куртку, чтобы все видели мою жёлтую звезду. Без звезды в наше время ходить не модно и опасно, она - как путеводная звезда, что вывела Моисея из пустыни. Ветерок развевал мои пейсы и поддувал под талит катан. Пока я шёл и любовался собой, отец и мачеха окольной дорогой добежали до склада, что явилось для меня неприятной неожиданностью. Генерал де Голь уже руководил на складе, он ходил, как циркуль, или, как циркульный журавль. Ноги генерала де Голя складывались, затем - распрямлялись, и на этих ногах он стоял лучше, чем я на своих молодых опорно-двигательных ходулях. По горбатому носу генерала бегала чёрная муха, и я удивлялся, почему генерал де Голь не прогоняет её. Не обратить внимания на муху на носу - невозможно, если только человек не болен душевно, и кожа у него отмерла. Муха присела на задние лапки, чистила передними головку. Крылья её похожи на слюдяные окна в доме тетушки Фриды.
- Возьмите в дорогу мои семейный драгоценности! - генерал де Голь протянул моему отцу тяжелый мешочек. - Мне на гражданке они ни к чему, а вам в лагерях - надежда и опора.
- Я не напишу вам записку, генерал, потому что никогда не оставляю расписок, - отец прищурился, его густая борода задрана вверх, как лопата русского попа. Генерал де Голь засмеялся, сказал, что "Мы же свои люди, а между своими - какие записки", и этот смех неприятен моему отцу. Он ощерил зубы, и среди них видел язык, похожий на язык сказочной феи. Генерал де Голь отвернулся от языка моего отца и поклонился моей жёлтой звезде, затем подумал и на всякий случай перекрестился на неё. Тяжелые времена - испытание для любого духа. Мачеха из-за спины отца подмигивала мне, загребала руками, недвусмысленно двигала бедрами. Отец не видел её ухищрений, по крайней мере, я хотел бы, чтобы он не видел, но генерал де Голь прекрасно понимал нашу игру, и уголки его губ вздрагивали в улыбке. Когда отец сгинет в лагерях, я стану для генерала де Голя новым хозяином, а с новыми хозяевами шутки плохи. Я давил подростковые чирьи на лице и внимательно следил, куда отец заныкает мешок с драгоценностями. Зачем ему золото в лагерях? Первый вертухай сразу всё отнимет, а мне на гражданке, да ещё с неуёмными аппетитами мачехи, деньги понадобятся. Чирьев много, и я так увлекся, что не заметил, как остался на складе один, как складская мышь. Я долго бродил среди бочек и стеллажей с рыбой, трогал мокрые зубастые тела, подносил пальцы к носу и нюхал свою руку. От рыбы шёл запах детства, школьной поры и хороших оценок по чистописанию. И тут взгляд мой наткнулся на старый башмак без шнурков. Башмак простой, и в другое время, более радостное, я не обратил бы на него должного внимания, но тут моя Вселенная пересеклась с Космосом башмака, и я встал завороженный волшебством его. Башмак лежал на боку, истрёпанный сотней ног, рваный у подошвы, там, где каблук присоединяется с целью амортизации. Гвозди торчали из башмака, как зубы старой проститутки. Тогда у меня в мозгу уже зарождалось пламя революции, и старый башмак являлся той искрой, от которой впоследствии возгорится пламя. Я присел около башмака, потрогал грубую старую потрескавшуюся кожу пальцем, который только что облизнул после рыбного рассола. "Многоуважаемый башмак, - слеза навернулась на лицо моё, я едва сдерживал рыдания. - В годы разлук, в минуты слабости ты поддерживал человека, который носил тебя, как талисман. Добрый мастер тачал тебя на деревянной колодке, забивал гвозди, а подмастерье бегал с самоваром и за сахаром в лавку, чтобы хозяин ни в чем не нуждался, когда тачал башмак. Когда же ты стал на прилавок вместе со своим дружком - вторым башмаком, ты чувствовал себя, как школьник, который обрёл друзей в школе. Солнце сияло ярко, и нет в тебе тех гадостей, которыми переполнены людишки, и твой хозяин в том числе. Мелкие человечишки суетятся, бегают, сношаются, а башмаки пируют на Олимпе, и по существу намного выше, чем люди. Тебя купили, ты день и ночь работал на своего хозяина, спасал его ногу в самых безвыходных ситуациях: в дождь, снегопад, в грязную погоду, в морозы, когда хозяин пьяный выворачивал ногу, когда он падал, когда швырял тобой в собаку, когда наступал на ржавый гвоздь, а затем - и на ржавую подкову. Когда твой хозяин раздевался у любовницы, он ставил тебя под койку, и ты являлся вуеристом, подсматривальщиком, архивариусом важнейших тайн, от которых рождаются дети. Прошли года, ты пришёл в негодность, и тобой уже не гордились, а стыдливо прятали, когда приводили в приличное место. Знал бы ты, башмак, насколько ты лучше тех чистых буржуа в золотых туфельках, знал бы - не рыдал здесь вместе со мной. Я оплакиваю твою горькую судьбу, О! башмак. И здесь, на рыбном складе клянусь, что отомщу за тебя, за твою поруганную честь, за то, что зло выжало из тебя все жизненные соки, хозяин эксплуатировал тебя, а затем выкинул, как ненужную вещь! - Я договорил речь, вытер слёзы и поднялся с пола уже другим человеком.
В каптёрке слышны голоса: спорили отец, мачеха и генерал де Голь. Но голоса эти я слушал уже с ненавистью, с другим чувством, которое возгорелось во мне при виде старого башмака. Я прижал руку к жёлтой звезде, во вторую руку взял ломик и пошёл в каптёрку с одной только мыслью: убить всех, начать с отца, мачехи, генерала де Голя тропу войны, мщения за старый башмак, как символ зла человечества. С ломиком в руке и пылающим сердцем я стоял за дверью с ломиком в руках и раздумывал - кому первым проломлю голову. С кого начну мстить: с самых близких - тем самым оказывая им честь первенства, или с малознакомых людей? Если сначала убью родного отца, то поступлю гуманно: он не увидит смерть мачехи и генерала де Голя, своего управляющего. Но, может быть, отец мой, как садист в душе, желал бы насладиться смертью своих близких? Противоречивые чувства терзали мою юную грудь, а гадкие людишки спорили, беседовали о малом. Зачем беседовать? К чему речи, если завтра - лагеря, болезни, смерти, гонения?
-Продашь склад, а то власти все захватят, отнимут добро? - отец надрывался, пытал кладовщика.
- Склад я уже считаю почти своим, потому что надежд на ваше возвращение - мало, - генерал де Голь почесал правую щеку, и в жесте этом все увидели пренебрежение к словам моего отца. - Вы вернетесь? - лживые слова самообмана. - Вас же отпустят живым? Килу не надорвете?
- Как вы допускаете, господин генерал де Голь, в столь роковой час неуместную иронию? - мачеха достала платок, промокнула глаза.
- Вы - моя любовница, поэтому молчите, пока мужчины не наговорятся всласть, - кладовщик осадил мачеху, чему она очень обрадовалась, потому что наконец-то почувствовала крепкую мужскую власть. - Не правда ли? Я прав, или я - прав? Кто знает, может быть, завтра меня тоже заберут в лагеря, и склад повиснет на вас и на вашем другом любовнике, Абимболе Голдберге. Зерно гниёт, но из него поднимается чистый росток.
Я стоял в тени, но в этот момент мой отец, который обладал звериным чутьём, повернул голову в мою сторону. Он не видел меня, но почувствовал, как овца чует свежий овечий сыр. Возможно, что отец увидел орудие возмездия в моих руках. Он незаметно, для мачехи и генерала де Голя улыбнулся: старый человек понял мои намерения и улыбкой благословлял меня на месть за старый башмак. Забегая вперед, скажу, что отец вернулся из лагеря ещё более богатый, потому что умный, знатный и уважаемый человек. После его возвращения дела наши пошли в гору, все разбогатели и жили, как сыры в масле припеваючи. Достойные люди никогда не пропадут и нигде, потому что их ведёт путеводная звезда. Но в тот момент я не видел Будущего, и с ломиком в руках побежал дальше и дальше от каптёрки, словно украл сокровища генерала де Голя. Очнулся я около бочки со слабосоленой камбалой, горстями черпал рассол и поливал на голову. Ко мне подошли отец и мачеха, отец укорил за ненадлежащее использование дорогого рассола. Затем он повернулся к мачехе и спросил: не лучше ли, если он закопает в землю драгоценности, чем повезет их с собой в лагерь. Мачеха ответила, что ей было бы спокойнее, если бы я получил достойное образование, образование - важнее денег. "Абимбола, - мачеха присела около меня, но я отстранился от неё как волчонок. После старого башмака я уже не хотел эту женщину. Она напоминала мне древний пергамент с неприличными рисунками. - Хочешь золото, или учение?". Отец поперхнулся камбалой, отрывисто рассмеялся. Мачеха сложила руки на груди, переводила взгляд с отца на меня, не знала, как выпутается из щекотливой ситуации.
- Времена тяжелые. ОХОХО! - отец положил на крышку бочки тяжелую бухгалтерскую книгу и принялся за изучение, словно не он заполнял эту книгу каждый день несколько раз. Мачеха зажгла свечу и присоединилась к отцу, шевелила губами, будто изучала азбуку. Так они сидели долго, и я уже задумался о том, что не приготовлю на завтра уроки, и учитель меня отчитает, а укоризна перед классом - позор. Может быть, лучше, если я прогуляю школу и поеду с отцом в трудовой лагерь? Но меня по малости лет не возьмут в лагеря, а отправят в Россию, где я и сгину в Сибири. Тягучие серые, как дым над Парижем, мысли одолевали меня. Я гладил серый бок бочки и сравнивал её со старым башмаком. В одном месте обруч затянут неплотно, и я тут же возненавидел бондаря за его напрасный труд. Если бондарь взялся за столь ответственное дело, как - бочки для моего отца, то будь трудолюбив, дружок. Зачем ты нужен миру? Спроси себя и свою семью, задай вопрос любовнице и друзьям: нужен ли ты Миру? Многие затруднятся ответить "да" на этот многосложный вопрос бондаря. Отец и мачеха увлеклись бухгалтерскими подсчетами. Мой мудрый отец и далеко не красавица, но сердобольная мачеха. Загадочным, неизъяснимым образом совместная работа возбуждала их. Голоса становились громче, слышались хрипы в груди. Даже при пламени свечи я видел, как покраснело лицо мачехи, а на лбу отца выступили капли пота. Когда соединение дебета с кредитом дошло до пиковой точки, я потушил свечу и целомудренно ушел за бочки с норвежской сёмгой. Тотчас за моей спиной послышались стук тел, чмоканье, громкие оханья, словно грузчики, тянули из болота заблудшего оленя. У меня не возникло желания подсматривать за моим великолепным отцом и за мачехой, которая ещё несколько минут назад говорила, что ждёт-не дождется, когда отец отбудет в лагеря, а она бросится со мной в постель. Но тут она переменила мнение и любит отца безумно, мне кажется, что она отдаст ему свою душу, чтобы душа её помогала отцу в лагерях. Из бочки я вытащил самую большую рыбину, килограмма на три. Сёмга с головой и потрохами - так экономнее для засолки. Отец экономил и на рыбьей чешуе, которую продавал в Чехию, где чешую обрабатывали и покрывали перламутром кристаллы. Ел я рыбу через силу, смотрел ей в глаза, и чувствовал, что не доем до конца - слишком обильно и жирно. Но бросить дорогое мясо, закопать, отдать котам я тоже не мог - нельзя так поступать с добром. В тот момент я возненавидел всех докторов за то, что они не придумали способ, чтобы человек ел постоянно, очищался и снова кушал - так до бесконечности. Тупые себялюбивые докторишки, они мечтают только о деньгах, о том, как за деньги отрежут человеку ногу или руку, как и сейчас, произошло бы, если бы я не выздоровел. Тогда я запихал мясо сёмги в себя целиком, меня чуть не вырвало, но могучий организм выдержал, как организм воина. Я вышел со склада, под старым клёном, под которым, как говорит предание, останавливался Наполеон, когда направлялся в Ватерлоо, я закопал в землю остатки сёмги и произнёс над могилой прощальную речь. Руки мои в грязи, под ногтями грязь, как у каторжника, который пять лет копал подземный ход из своей камеры в соседний амбар. Старая лопата стояла рядом, и я умилился, глядя на маленький кусочек, который отломился от ржавого металла. Щербинка на лопате напоминала мне о выбитом в третьем классе зубе, когда я подрался с Лёнькой из Москвы. После того, как я похоронил останки сёмги, страх холодным железным обручем, как обруч сковывает бочку, охватил меня. Отец заметит, обязательно заметит, что из полной бочки пропала одна огромная рыбина. Не спасёт меня и тот факт, что отец отбывает в лагеря. Я уверен, что отец, после того, как займется любовью с мачехой, поднимется устало на ноги, большой, красивый, сексуальный и умный, и обязательно пойдёт к ЭТОЙ бочке, снимет крышку и удивится и вознегодует, когда увидит свободное место среди рыб. Я побежал к месту преступления, грязными руками перебирал рыб, нижних поднимал, ставил на попа, чтобы они как столбы, поддерживали верхних, создавали хрупкую иллюзию полноты в бочке. Но скользкие твари, как я ненавижу рыбу, казалось, смялись надо мной зубастыми мертвыми челюстями и в очах их горели адские огни. В полнейшем отчаянии я услышал, как отец и мачеха заканчивают акт любви, и в безумии спустил штаны. Мочился я в бочку долго, смотрел, как моча заполняет пустые места, и рыбы, словно почувствовали мой страх, и, желая помочь будущему молодому хозяину, всплывали, тем самым закрывая пустое место. Теперь, когда я скрыл следы преступления, я уверен, отец не подойдёт к этой бочке. Звериное чутье снова ему подскажет, но скажет, что в этой бочке всю нормально. Может быть, я изобрел новый способ засолки рыбы? Скажу только, что сёмгу из этой бочки я распродал впоследствии очень быстро. Хозяйки покупали и приходили за новыми рыбинами, расхваливали необычный привкус, спрашивали секрет рассола. Я отвечал, что секрет умрёт вместе со мной, а, если пожелают, то я всю рыбу засолю новым методом. Но судьба сыграла по-другому, она наметила мне иной путь осуществления своих мечт.
Я вернулся мыслями из детства, и возблагодарил Судьбу за блага, которыми она милостиво меня осыпала. Но внешнее богатство никак не компенсирует моей духовной пустоты, которую никакими бриллиантами и золотом не закроет даже самый умелый бондарь. Около моей кровати стояли Эллен, доктор Крамер и Санитар. Я почувствовал, что эти люди смеются надо мной, хохочут, хотя лица их прикрыты завесой доброты и сочувствия. На правой руке Санитара я увидел татуировку: Крест и маятник на фоне Эйфелевой башни. Татуировка напомнила мне о безмятежных годах моего детства, когда в любой лавке я мог купить замечательный нож. Если доктор Крамер полагает, что лицедейством, спектаклем повысит моё настроение - пусть так думает. Возможно, что он пишет диссертацию на тему "Развлечение пациентов, как способ стимулирования роста отмерших тканей и приводящий к дальнейшему полному выздоровлению". Я откинулся на мягкие подушки - ненавижу мягкие подушки, но они помогают мне не сбиться, генерировать злость и трезво оценивать поступки подлецов. Посмотрю спектакль под названием "жизнь". Ничего у этих людишек не осталось в жизни: еда, работа, развлечения, сотрясание воздуха и пьянки по вечерам. Зачем живут? Куда идут? ненавижу их никчемность. Быть может, своим спектаклем для меня они хоть цент заработают в копилку тщеславия и стяжательства.
Действующие лица
Элен
Санитар
Крамер
(Элен кланяется мне, как шут. Я вижу в глубоком разрезе её платья где-то в глубине затаенный розовый сосок. Он напомнил мне случай с сёмгой, и невольная редкая слеза ностальгии скатилась по щеке. Элен произносит театральным бархатным голосом: "Господин Абимбола Голдберг! Пьеса может идти без обеда или с коротким перекуром после сцены четвертой. Вы не умрете от голода, потому что мы вам принесли килограммов пять закусок и литров шесть напитков. Посмотрите представление, которое мы приготовили специально для вас, нашего пациента. Сцена первая происходит в баре нашего госпиталя, где много алкогольных напитков на любой взыскателен вкус".
Элен присаживается в гинекологическое кресло, как символ рабства или феминизма - кто как видит его. Элен на левой коленке разрывает чулок. Подходит санитар с кружкой Эсмарха, под глазом синяк. Он ставит кружку под мою койку, наливает в бокал водки для себя и пива для Элен, с грустью смотрит на дырку на чулке Элен.
Элен чуть приподнимает край очень узкого халатика, и у санитара от увиденного падает челюсть. Элен не надела нижнее белье.
Санитар. Все там будем...
Элен. В смерти?
Санитар. Да! В гробу.
Элен. Плохо жить?
Санитар. Жизнь прекрасна в оргиях и на вечеринках.
Элен. И что? Тебе не дали?
Санитар. Дали больше, чем я пожелал.
Хватает Элен за коленку.
Вчера в шведской семье меня изнасиловали. Я нездоров!
Целует коленку девушки.
Ты холодная, как труп!
Элен. Зато глаза у меня после вчерашнего красные.
Смотрит на мой зад.
Вижу, как по полю бредет сивая кобыла.
Санитар. Да-с! И с кобылой я пробовал.
Элен. Говно.
Пауза.
Я убила двух друзей своих.
Санитар. Хорошо, что я тебе не друг.
Элен за бороду санитара хватается.
Не вышли рожей друзья твои?
Элен. Так принято, когда хорошего друга чем-нибудь огорошишь.
Санитар. Болят у меня почки.
Пауза.
Почему трусы не надела?
Элен. В трусах плохо. Жмут.
Пауза.
Вчера мы сильно напились.
Санитар. Я парень простой. Даю деньги, получаю товар и услуги...
Элен. Услуги потом.
Санитар. Ты хочешь сказать, что истина в вине?
Элен. В дорогом вине.
Санитар. КХЕ-КХЕ! Попа болит.
Элен. У меня вдвойне болит седалищный нерв.
Санитар. На него уже и не сесть.
Пауза.
Элен. Целую вечность не сядем на ягодицы.
Санитар. Хреновенько.
Пауза.
Ты ещё не родила? Как чувствуешь после гонореи?
Элен. Что тебя так заводит моя гонорея? Почему ты мне между ног дуешь?
Санитар. Заманчивая гонорея! Очень заманчивая. Давно я не рисковал.
Элен. Я не рада, что ты в меня дуешь. Найду богатого мужа, не тебя, дегенерата.
Санитар. Все эстеты - педерасты, так чешский писатель Гашек сказал.
Элен. Все педерасты - эстеты. Я согласна с чешским писателем.
Санитар. Твои уши на вечеринке не кусали? У меня уже нет чувств.
Пауза.
Ты спишь с доктором Крамером?
Элен. Только от скуки. Зачем ты его в прошлый раз обидел, отказал ему в поцелуе дружеском?
Санитар. Перед этим он два месяца меня опускал и унижал. Не знаю, зачем он купил автомобиль, как у меня.
Элен. Автомобиль - сон в руку?
Санитар. Почём ты брала на панели?
Элен. Просто так отдавалась, как дядя Сэм в Америке!
Санитар. Наверно ты хотела спросить, где у меня зудит.
Элен. Зараза?
Санитар. После похоронного ритуала. Ты спала с моей женой, я - спал с твоим мужем.
Элен. У твоей жены слишком длинные конечности... Она не сделала ампутацию?
Санитар. Огорошила ты меня. А твой муж - ничего, милашка.
Пауза.
Элен. Мой муж, наверно тоже больной, хотя улыбается и говорит, что он - ок.
Санитар. Больной! Совсем больной. Я видел его, когда он кадрил бегуна на длинную дистанцию. Потом я видел его с зоофилистом.
Элен. Главное, что денег даёт, но мне нужен более богатый муж. Ты ездил в Саров?
Санитар. Десять лет там отбарабанил в лагере, от звонка до звонка.
Элен. Так и должно быть с дураками. Зато потом жизнь слаще.
Пауза.
Санитар. Попробовала бы ты каку есть.
Пауза.
На еду муж выделяет тебе пять евро?
Элен. Я получаю еду за любовь.
Санитар. Этот факт я запомню, хотя сомнительно, чтобы мужчины в наше время платили женщинам за любовь.
Пауза.
Элен. Бабах!
Пауза.
У тебя с пенисом всё в порядке?
Санитар. Только после виагры, да и то, синеет кончик.
Пауза.
Элен. Поцелуешь мою фотографию?
Санитар. В нужнике тебя вспоминаю. Многие в нужниках читают, а я тебя вспоминаю тайком
Элен. После как?
Санитар. Как вспомню, так - нужда. Я помираю.
Пауза.
У меня по жизни всё тип-топ, но тоже ищу богатую бабу.
Элен. У тебя стручок, у меня горошек.
Санитар. На личико моё садись. Я тебя ещё и не так огорошу.
Элен. Кругом враги. Не хочу и их обидеть, а так бы села.
Санитар. Плюнь мне в рожу. В последние годы люблю грубость.
Элен. Это ты вспомнил, как я намяла тебе бока?
Санитар. На перевязках и при получении пособия по инвалидности вспоминаю тебя.
Пауза.
Одно время ты вызывала у меня рвоту.
Элен. Меньше надо пить. А ты мне напоминаешь три вокзала в Москве.
Санитар. Ты меня сейчас обидела. Видишь кровавые слёзы на лице.
Элен. Нет, ты нажрался котлет. Повар тебя обидел, и ещё не раз обидит сарделькой.
Санитар. И я бы тебя располосовал.
Элен. Ты выглядишь дикобразом. Пробовал играть в детское ой-ой?
Санитар. Себя полосовал. И ой-ой полосовал. Пора веселиться.
Элен. Я девушка стервозная, сейчас вылью утку на тебя, а потом надою тебе бздюлей.
Санитар. Подую тебе туда, и ты окажешься в моей постели.
Элен. Смотри не обделайся. У меня припрятан пистолет.
Пауза
Ты помнишь, как на вечеринке в Амстердаме ты взял меня на руки и уронил? Поднял и снова уронил.
Санитар. Я думал, что ты лёгкая, а в тебе дерьма на сто килограммов.
Элен. Я похудела, а попа после падений болит.
Санитар. Не могла бы ты меня побить?
Элен. Хотела бы подбросить тебя в воздух и не поймать. Но силы в руках нет
Санитар. Силу можно занять.
Пауза.
Поедем в Африку? Я возьму с собой гобой, сыграю в постели.
Элен. Конечностей, как будто нет. Ты лучше здесь спой мне.
Санитар. Пойду в парашу, там спою.
Пауза.
Помню, как мы на вечеринке ужрались, пошли в бассейн, и ты бросила мне спасательный круг. Мы голые, а вокруг старики и дети.
Элен. Старый пень?
Санитар. Да, тебя снял старый пень. Я нашёл вас на кухне.
Элен. Это было классно - со стариком на кухне.
Долгая менопауза.
Санитар. Элен, подливай.
Элен. Спортивного лимонада?
Пауза.
Всё хорошо, если бы не этот дурак...
Санитар. Когда я упал с кобылы, то обнаружил, что упал в говно.
Элен. Оно до сих пор в памяти по тебе мажется?
Санитар. Повторить прошлое падение? Где возьмём кобылу?
Берет полное судно с испражнениями, и выливает на койку. Элен ржёт, как кобыла. Он развращается, ставит на пол бочонок, наливает в него вино, пиво и водку. Элен заходится от смеха.
Элен. Коня куплю тебе на сносях.
Пауза.
Пьяная бежала из конюшни, меня ужалила оса в попку, и я вспомнила наши похождения. Я ославилась прямо на дороге, прикадрила двух старых свингеров, потом танцевала на Кинсей-драйв и позировала на Уэссекс-гроув. Затем я сняла с бельевой веревки простыню, закуталась и до смерти напугала старушку Джейн. Мы всегда желали её смерти, помнишь, бесёнок?
Санитар. Старая ведьма.
Элен. Из нашего вертепа вышли нелюди, похожие на продажных девушек. Они шли с моими деньгами и моим будущим мужем.
Санитар. Люди-муди?
Элен. Слегка поддатые. Я проколола им шины машины, разбила о лобовое стекло яйцо куропатки. На лестнице спали гопники, я слышала их зевки и видела голые попки.
Пауза.
Санитар. Блин.
Пауза.
И почем сейчас анаша?
Элен. Два.
Санитар. Потому что мы давно не закупались по-пацански. Слишком давно, даже наркодилеры забыли нас в лицо.
Элен. Отстаем от жизни.
Пауза.
Санитар. Я знаю, ты водишься с косыми.
Элен. Всё ты знаешь, что где и почём, подстилка.
Санитар. Китайцы - великая нация. Не зря ты с ними ковзаешься.