- Вот кто починит ножик! - были первые слова, с которых Шэн Хао осознал
себя. Тогда же в жизнь трёхлетнего мальчика вошёл сказавший их даосский монах
со смешным прозвищем Персиковое Дерево. Шэн Хао запомнил его едва ли не раньше
нежных глаз мамы, мягкой южной речи бабушки Ван и пропахших горячим железом и
машинным маслом рук отца.
Монах приходил в рабочий квартал, полный автомастерских, мелких фирм по
производству жалюзи, садовой мебели, решёток и прочего в том же роде, всегда
неожиданно, но никогда не оставался незамеченным. Завидев его чёрный силуэт в
дальнем конце улицы, хозяйки несли в подарок свежие овощи и фрукты, хозяева
мастерских оставляли работу, чтобы поделиться с даосом последними новостями,
ребятишки со всего квартала, как сорвавшиеся из-под стрех воробьи, сбивались
вокруг него пёстрой, празднично галдящей стайкой. Персиковое Дерево одаривал их
разной монастырской мелочью - узелками долголетия, дудочками из тыквы горлянки,
амулетами, отгоняющими болезни и злых духов гуй, мо и яо,
учил новым играм, смотрел прописи у школьников, рассказывал волшебные сказки
самым маленьким и давал советы-притчи тем, кто постарше. Маленького Шэна
шифу часто приветствовал вопросом: "Ну, что, починишь ножик?" Мальчик был
счастлив - дядя Персиковое Дерево выделял его из гомонящей стайки ребятишек,
обещал тайну.
Зады "Автомастерской Семьи Шэн" занимала самая настоящая кузница - глава
семьи отдавал кузнечному делу всё свободное время. С четырёхлетнего возраста сын
получил разрешение входить туда. Он поначалу сидел неподвижно на высоком стуле,
завороженный языками пламени в горне, неверными отблесками красного на кусках
лежащего в углу антрацита, шипением воды в чане для закалки, мерными ударами
молота в руках отца, которым торжественно, сладко и жутко вторило сердце. Потом,
пообвыкнув, Шэн Хао стал ходить по тесному помещению, разглядывая инструменты и
любуясь ловкими движениями мастера. Отец в кузне становился другим, рядом с ним
совсем не хотелось ни играть, ни шалить, хотелось стать равным ему, научиться
претворять огнём, молотом и водой куски бесформенного, отжившего металла,
вручать им новую судьбу. В пять лет мальчик неожиданно для себя начал подавать
отцу инструменты. Никто его этому не учил и не просил, но благодарный взгляд
мастера, впервые обратившего в кузне внимание на сына, наполнил сердце таким
восторгом, выше которого, наверное, ничего не бывает. В тот же вечер бабушка Ван
рассказала сказку про пастушка Ляо и две дороги - по одной пастушок ведёт стадо,
и барашки слушаются каждого слова, по другой - стадо ведёт пастушка, но к нему
присоединяются всё новые и новые барашки. Шэн Хао засыпал и думал, какая же из
дорог верная - ведь и послушные барашки хорошо, и преумножение стада тоже. Ночью
ему приснился шифу Персиковое Дерево, он понятно растолковал смысл
сказки, но наутро сон потускнел, видно, запутался в узорах изголовья старинной
резной кровати.
Кузница захватила Шэн Хао. Остальная жизнь была надоедливой и скучной,
как неизбежное ожидание в больничном коридоре, пока подойдёт очередь приёма.
Маленький Шэн делал всё, что положено с редким для его возраста усердием, но
подлинную радость приносили лишь часы в кузне, бабушкины сказки перед сном и
беседы с шифу. Даже школа, куда он пошёл, как и положено, в шесть
лет, не занимала по-настоящему. Нравились только иероглифы. Выставив скамеечку у
дверей кузницы, Шэн Хао писал и переписывал страницу за страницей домашние
задания, знакомые и незнакомые значки из газет, сборников кухонных рецептов,
которые находил в комнате бабушки, главы из маминых романов с розовыми
картинками на обложках. Шифу подарил ему несколько толстых книг с
особо сложными и красивыми иероглифами, и после часто рассказывал, что они
означают и руке какого мастера древности принадлежат. Растирать тушь мо в
каменной тушечнице яньхэ, следить, как кисть маоби напитывается
чёрной, блестящей, как воронье крыло, жидкостью, покрывать лист строгими и
стремительными линиями хуа, складывающимися в знаки и слова, увлекало так же,
как работа в кузнице.
На восьмой день рождения отец подарил маленькому Шэну кожаный фартук и
нарукавники, а монах Персиковое Дерево - красивый набор для письма и много
рисовой бумаги сюаньчжи. В тот день кузнец впервые доверил сыну тяжелые
щипцы - вынуть из огня заготовку. Через год мальчик уже сам ковал разную мелочь.
"Как поживает ножик?" - приветствовал Шэн Хао шифу. "Пока цел!" -
улыбался даос.
Шли годы, квартал менялся и, в то же время, оставался прежним: дети росли,
молодые люди обзаводились семьями, мастерские богатели и прогорали, меняли то
хозяев то профиль, постоянные клиенты обновляли машины и целые автопарки,
бывало, исчезали совсем, поблизости сносили кварталы кирпичных малоэтажек, на их
месте выстраивали роскошные компаунды, расширяли дороги и пускали новые маршруты
автобусов. Только даос Персиковое Дерево был прежним, даже, кажется, не старел,
и всё так же радовалась ему улица.
Осень началась в тот год, как и обычно в их вечнозелёных краях - незаметно:
спала жара, подул ветер, небо явило голубой цвет, побежали по нему белые
облака, созрела камфара. Голубые сороки галдели в её ветвях,
переругивались, нагуливали жир, склёвывая чёрные плоды. Потом зарядили дожди.
Сороки притихли, стало холодно и сыро. Над Янцзы повис туман, съевший солнце, на
углах улочек появились торговцы жареными каштанами. Шэн Хао томился в эту,
шестнадцатую от рождения, осень тягучим, словно конфета нюпитан,
одиночеством. В память об умершей год назад бабушке Ван ковал затейливых
барашков, и многократно переписывал в свитки старинные романсы сунцы.
Барашков и готовые свитки забирал и уносил в монастырь Персиковое Дерево.
В тишине помолчу я, неспешно на башню взбираясь,
День от бледной зари беспросветен, как поздняя осень.
Вьётся дым над водою, в белёсый туман собираясь,
Никого перед ширмой дверной, да и ветер шагов не доносит.
На полёт лепестков загляжусь, в лёгком сне замечтаюсь,
В частых шёлковых струях дождя одинок и покинут.
Так в бескрайности вечной и полной молчанием тщусь -
Пусть серебряным, тонким крючком будет занавес этот раздвинут.
Заполняя созвучными сердцу строками Цинь Гуаня тонкий лист, юноша не заметил
прихода даоса, рука монаха, опустившаяся на плечо, заставила вздрогнуть.
- Шифу, я принесу готовые свитки и поделки! - сказал он вместо
приветствия.
- Я не за тем, - Персиковое Дерево вынул что-то из-за пазухи, - ножик сломался.
Починишь, вернёшь на рассвете.
- Сделаю раньше, сегодня вечером! - Шэн Хао заметил щербинку на лезвии,
она была незначительна.
- Жду тебя на рассвете, - повторил монах и, не прощаясь, пошёл к выходу,
мягко, почти танцующе касаясь земли бусе на толстой подошве.
Шэн Хао, поглядел ему вслед, пожалел, что нельзя уже больше, как в детстве,
бежать за шифу вприпрыжку до конца улицы, помешкал, изучая раненый
нож, и пошёл в кузницу.
Гудел горн, переливались красным бока антрацита, накалялся полумесяц ножа.
Зажатый щипцами, лёг на покатую спину наковальни. Шэн Хао примерился и ударил
молотом. Удар откликнулся резкой, с оттяжкой, болью в селезёнке, кузнец ударил
снова, чуть изменив угол и силу замаха - жгучая боль пронзила сердце. Новый удар
- на пределе возможности терпеть отозвалось правое лёгкое, за ним левое,
желудок, глаза, колени. Он бил и бил, и уже не понимал - обрушивает ли молот на
лезвие ножа или на своё тело. Стены кузни то сужались, то расширялись, горн
пожирал антрацит, меха алкали воздуха, пот заливал глаза или то были слёзы боли
- кузнец не прерывал работы. До тех пор, пока не почувствовал, не разумом, всем
существом - довольно. Он взял нож и хотел было опустить его в чан с водой для
закалки, но плоть, его собственная плоть, незнакомым, но сильным зовом, какому
немыслимо противиться, потянулась к лезвию, и Шэн Хао повиновался - нож вошёл в
печень, окрасив мир перед глазами алыми маками сладкой и нестерпимой боли, и
вышел вон - обновлённый, залеченный.
Боль отступила. Сознание и тело заново привыкли друг к другу. Кузнец поднёс
к глазам поковку, в тусклом свете утра казалось, что это незнакомая вещь с
неведомым назначением, музейный экспонат, свидетель былых времён. Полоска неба
за окном просветлела, напомнив слова шифу - "жду тебя на рассвете". Шэн
Хао завернул нож в лоскут кожи и сунул за пазуху.
Он шёл по улицам просыпающегося города, сперва вдоль Янцзы, вдыхая осеннюю
сырость; рыбаки у парапета набережной проверяли ловушки на крабов и тут же
продавали улов хозяевам рыбных ресторанчиков. Потом повернул на юг от реки,
пошёл вдоль широкой Улолу, его обгоняли спешащие на работу люди, брякали
звонки велосипедов, водители грузовиков и автобусов переругивались на
перекрёстках. Прогрохотал по мосту поезд, сбрасывая скорость перед вокзалом,
показались каменные львы шицзы у входа в даосскую обитель Долгой Весны
Чанчуньгуань. Шэн Хао подышал на озябшие руки и стукнул привратнику в
окошечко. Его пустили.
По боковой тропинке вдоль глухой стены кузнец обошёл храмы и поднялся на
самый верх холма, к монашеским кельям. Шифу нашёлся сразу, словно
неотлучно ждал, молча провёл к себе, усадил на каменный табурет у окна, принял
нож.
- Управился за три дня, скоро. И, с днём рождения! - даос рассматривал нож,
то, поднося близко к прищуренным глазам, то, отдаляя на вытянутую руку. - Совсем
большой Мастер стал!
- Шифу, а отчего со мной так было? Зачем это? - звук собственного
голоса окончательно вернул Шэн Хао в привычный мир. Хотелось рассказать
пережитое, но не было подходящих слов, он только посмотрел в глаза даосa и
сглотнул пересохшим горлом.
- Был ли ты одинок, пока ковал? Стремление справиться с тоской, желание
обнажить душу и понять её двигали тобой. Этот нож старше, чем моя обитель, а
может даже, старше, чем город. Нож ломается раз в шестьдесят лет, но не раньше,
чем вырастет мастер, способный его починить. Перерождаются оба, и нельзя
предугадать, какими покинут кузню. Бывает, металл ведёт кузнеца, владеет им,
бывает кузнец держит металл в своей власти, и видно, кто взял верх, стоит только
глянуть на исцелённый нож. Воля неба проходит через сердце мастера, многим не
хватит отпущенных лет, чтобы постичь своё сердце. Бывшие во власти металла,
потом всю жизнь следуют его желаниям, любой гвоздь выходит из их рук таким,
каким сам захочет, случается, что и не гвоздём даже, а женской шпилькой. Те, кто
подчинил металл, до конца своих дней искусно укрощают его в каждой вещи, но
затейливая эта красота недолговечна, лишь столько прослужит, насколько хватит
власти кузнеца. Я немало прожил, в третий раз вижу обновление ножа, но впервые
не могу разгадать ваших уз. Придётся тебе самому.
- И что мне следует? - Шэн Хао осторожно, словно впервые касаясь, взял нож
из рук шифу.
- Оставайся у меня. Делай, что хочешь, может, приглядитесь друг к другу. -
Даос пошёл вниз к храмам, как всегда лёгкой, чуть пританцовывающей, походкой.
Юноша присел на пороге. Сквозь листву проглянуло солнце, впервые за
несколько недель, заиграло нa тонком лезвии. Шэн Хао невольно залюбовался его
совершенством, словно не имел к этому никакого отношения. И вдруг его настиг
поток искрящейся радости, словно встретился с закадычным другом тегэмэр,
таким, о каком всегда мечтал, но так и не смог обрести за недолгие шестнадцать
лет. Нож откликнулся теми же чувствами, но глубже, мудрее. Связь возникла, стала
крепнуть. Они взахлёб, на равных делились друг с другом и принимали отданное.
Многомудрый нож, истосковавшийся за века по брату, преданному и открытому,
впервые готовый не покоряться и не главенствовать, а быть рядом, пел в руках
юноши. Он и не заметил, как вошёл в комнату и стал резать твёрдую, гладкую от
времени столешницу железного дерева тему, покрывая её замысловатыми
узорами, знакомыми и неизвестными стихами, бабушкиными сказками. О! Шэн Хао
понял, наконец, по какой дороге должен был пойти пастушок Ляо - он должен пасти
не барашков, а себя: очищать и совершенствовать сердце, волю и дух, обострять и
возвышать пять чувств - и тогда все на свете стада стали бы его стадами..
..Даос Персиковое Дерево уже час стоял на пороге кельи с миской варёной
чумизы в руках - столешница расцветала всё новыми и новыми картинами - отголосками
разговора двоих, не замечавших его, да и ничего вокруг. Даос улыбался.
Нож больше не принадлежал ему.
|
