Сегодня я собрал свои вещи. Всё, что у меня было. Силы, надежды, воспоминания. Всё здесь. Я бережно запаковал их в свой белоснежный саван и в последний раз огляделся. Слишком широким показалось мне поле зрения, слишком широким и потому пустым. В тесноте порой бывает проще найти себе место, нежели в пустоте. Простор же осложняет выбор, его наличием.
Когда-то весь мой мир, наш мир, умещался в лицах, родных мне людей, в читальном зале, в футбольном клубе, в маленьком квартале Городенбурга, на улице Конфетен, доме номер "- 1".
Надо добавить, что и дом мой, и рабочий кабинет, и даже футбольный клуб "Команчи", где я проводил каждый свой выходной день - все эти три полюса моего многополюсного мира находились в одном и том же доме, на отшибе, получившем свой странный номер "-1" за полную независимость от квартала, от самого Городенбурга, от кого бы то ни было ещё. Мы сами по себе были целой республикой.
Помимо перечисленных мною организаций, в нашем доме так же располагалось четыре завода: мясной, молочный, хлебозавод и завод механический, двенадцать фабрик, включающих самое разное, необходимое для жизни производство.
Была у нас и водонапорная башня, да что там, даже собственная гидроэлектростанция! И всё это перетекало одно в другое.
С утра, будучи разбужен соседской свиньёй (мой ближайший сосед содержал у себя дома огромную ферму с самыми диковинными животными...). Так вот, проснувшись, я делал зарядку на нашем общем балконе. Все мы легко умещались на нём, во время зарядки, лишь изредка задевая друг друга в размашистых жестах.
Поупражнявшись, я спрыгивал с балкона прямиком на кофейную плантацию, где мой сосед снизу Дон Рапозо как всегда вступал в утреннюю перебранку со своим непосредственным соседом Джагдишем, содержавшим чайную плантацию на той же самой территории того же самого этажа, из-за чего чай Джагдиша всегда пах кофейными зёрнами, а кофе Рапозо вместо бодрящего эффекта, погружал в медитацию. Благодарно напившись чайного кофе и кофейного чаю, я принимал душ в нашем центральном океаническом бассейне и отправлялся на работу, находившуюся на последнем этаже, под стеклянным куполом, у самого солнца. Стены и пол этого этажа были построены без единого кирпича. Всё здесь состояло сплошь из книг. Верно, это была наша домашняя библиотека, где я служил старшим библиотекарем.
Не спешите натягивать на меня серый костюм и сажать на нос очки. У нас, в доме N -1, библиотекарь считался едва ли не самой почётной фигурою. Все мои многочисленные соседки, и даже самые хорошенькие из них, изо всех сил добивались от меня совместного чтения. Самые сильные мужи дома сего почитали меня за человека важного и уважаемого, настолько важного и до того уважаемого, что просили меня стать полноправным домоправителем, пройдя соответствующую инаугурацию. Однако я вынужден был отказать. У нашего дома, у нашего уютного сплочённого дома не могло быть ни собственника, ни единовластного распорядителя. Даже книги не могли править им, хоть и были "во главе" его во всех смыслах этого слова.
Каждый из наших жильцов был полноправным монархом своего дела. Каждый работал от всей души во всею душу. Словом жили мы по-соседски счастливо, ни когда друг друга не заливали, потому, как не знали проблем с сантехникой, никогда не тушили пожаров, ибо канцлер электрики и спичек всё держал под контролем, у нас не было ни замков, ни даже дверей, потому, что монархитектор наш любил прогуляться, чужие кошки не гадили на наши ковры, потому что не было у нас чужих кошек, как не было и чужих собак и чужих детей и чужих трудностей. По вечерам мы собирались в библиотеке и наш величайший и единственный писатель-филосов-мыслитель-поэт-драматург-и-прозаик, Палтон читал нам свои новые произведения.
И вот однажды произошло... я снова неверно выразился. Не "произошло"(заключим это слово в кавычки), а шло, шло и вот, наконец, пришло... Ни чего ведь само по себе не случается. У всего есть свой путь, благодушно подаренный нам матерью природой долгий путь всех вещей, с которого мы ещё можем свернуть, прежде, чем что-то "произойдёт", "случится", "вдруг", "внезапно" - этому всегда предшествует путь.
Итак, в нашем доме, в тот момент, когда мы меньше всего ожидали "случайности", "вдруг" появился чужак. Этим чужаком была муха, большая помойная муха, влетевшая, очевидно, сквозь наш домашний аэропорт, терявшая корни свои на огромной квартальной свалке (я уже писал, что к кварталу мы не имели никакого отношения, потому и муху я называю чужой). Да...как сейчас помню, я тогда только закончил свои утренние испражнения и зашёл на бумажную фабрику, дабы произвести определённые гигиенические процедуры. И в этот момент я увидел её.
Она влетела стремительно, как прямой удар и остановилась, словно зависла в воздухе. Мы все смотрели и не знали, что сказать, радоваться такому гостю или прогнать поскорее. Но муха вдруг резко взмахнула крылами, как коршун или орёл во время охоты и с разлёту бросилась в бумажный станок, так в нём и застряла. Произошло замятие. Станок заскрипел, застонал, растерялся на винтики, и обрушился прямо на муху, раздавив её на множество мелких личинок.
Муха погибла. Но и для нас этот террористический акт не прошёл бесследно. Остановилась вся бумажная промышленность. Печатная машинка Палтона не получила своей порции бумаги и он не смог ни чего поделать, как только бросить своё занятие. Люди, пришедшие вечером в библиотеку, ушли ни с чем. Дальше было гораздо хуже. Ребёнок Кондиции забыл все стихи, а потом и вовсе разучился говорить и Кондиция целыми днями плакала и наконец затопила соседей. Наш сантотехник придумал новейший способ впитывать влагу, но не смог записать и всё позабыл. Так и текли слёзы Кондиции со 120го этажа до 101го, пока не накрыли волною чайно-кофейные плантации Джагдиша и Дона Рапозо. Что могло им помочь? Что могло отвлечь от невзгод и напоить эликсиром душу? Ведь единственной панацеей для всех нас были книги. С ними мы забывали обо всём на свете, с их помощью мы выбирались из-под купола прямо к небу, а так же чинили унитазы и обучали наших детей.
И вот тут уж началось поистине стихийное бедствие. В библиотеке целыми днями толпились убитые горем жильцы, умоляли выдать им Палтона, заставить его писать, грозились всё здесь разрушить, и тогда я принял своё первое неверное решение.
Ах, если бы я действовал осмотрительней. Ведь мог же я убедить, скажем, Палтона создавать свои произведения прямо на библиотечных стенах, а когда бы они были все исписаны, мы бы отправились в другие комнаты. Так ещё можно было продержаться, но я поступил иначе.
Я сделал свой первый разрушительный шаг -...
... я покинул библиотеку и наш дом. Да-да, я впервые в жизни ступил за порог родного дома, чтобы отправиться в город и купить книгу по ремонту бумажных станков.
Было прохладно, совсем не так как у нас в северной части дома. Было по настоящему прохладно. Мои соседи теснились у окон, будто провожали меня навсегда. Отчасти так оно и было. Вместе со мной они провожали и себя тоже.
Наш дом находился в трёх тысячах вёрст от городского базара. К вечеру я был там. Уже совсем стемнело, и вся площадь салютовала мне сиянием разноцветных фонариков. Я мотыльком полетел на свет. Радушные чужаки раздавали бесплатные брошюры на всевозможных языках. Зачем им так много? Почему не говорить на одном, ведь так легче понять друг друга. Все улыбались мне и предлагали всевозможные товары, но как только я объяснял, что ищу, пожимали плечами. И лишь один почтенный старец, перебрав свою полную всякой всячины корзину, протянул мне небольшую, растрёпанную до корней книгу. Впотьмах я не разобрал её имени, но уже утром, вернувшись домой понял, что с бумажными станками она имеет совсем мало общего. Однако, моим соседям это было уже всё равно. Они набросились на меня с мольбами поскорее прочесть книгу. Я не знал о чём она, но знал, что обратного пути нет. Вечером я собрал всех в читальном зале.
Книга повествовала об архитектурных тенденциях разных стран. Очень много внимания уделялось дверям, замочным скважинам и в особенности глазкам (таким маленьким дырочкам, позволяющим увидеть гостя сквозь дверь и определить ожидаемый он гость или татарин.
Все наши дамы вдруг защебетали, разбивая свой обычный хор на "Ah! Comme c'est gentil!", "Ah! Como esto es amable!" и "Ach du liebe GЭte! Welche SchЖnheit!". Как те брошюры на рынке, так же пёстро и так же непонятно. А потом соседи вдруг переглянулись, отступили друг от друга на шаг и разошлись в разные стороны.
Так впервые в нашем доме появились двери. Мы долго пользовались этим нововведением для того, чтобы хоть как-то отвлечься от свалившихся на нас невзгод. Сначала мы их украшали всяческой атрибутикой: звонками, замками, резными деревянными засовами, и прочей антисоседщиной. Дамы вооружали обивку шипами роз, мужчины сооружали новые более крепкие двери из стали. Канцлер электрики и спичек подвёл к ручке оголённый провод, и каждый желающий проникнуть в его лабораторию получал мощнейший удар током. Так продолжалось ровно неделю, пока я не принял решение, вернуться на базар и во что бы то ни стало обменять книгу.
Наученный горьким опытом, я не стал терять время на бесполезные расспросы и сразу направился к уже знакомому мне старику.
Старец не разочаровал меня и в этот раз. Новая книга была вдвое больше первой, да и сохранность её была куда лучше. Новёхонькая обложка, пошитая из разноцветных кожаных лоскутов, вызывала во мне неоправданное доверие к материалу. Я вернул старику каталог дверей, доплатил ещё несколько монет сверху, и довольный удачным приобретением поспешил домой.
Мне пришлось потратить немало времени, прежде чем я, наконец, уговорил соседей выбраться из их бронированных нор. Все они уже успели привыкнуть к жизни за дверью и не желали её отворять.
Итак, следующая книга повествовала о мировых этических нормах. Мы с удивлением узнали, что прежде, чем войти в дверь, нужно постучаться, да ещё и ноги вытереть и спросить позволения у хозяина. Хозяином именовался тот, кто сидел за этой дверью, в четырёх стенах своего одиночества и без энциклопедии этики не умел ответить: "Будьте добры, войдите, пожалуйста". Так же в этой книге говорилось о том, что порядочному человеку чужого брать не пристало. А чужое это всё-то, что находится ЗА твоей дверью. Дверь у каждого одна единственная, она - граница, она - табу, и всё, что за нею - чужое, а значит даже прикосновение к нему не этично.
Целый год я менял на базаре книги в надежде, что найду верную, правильную, что всё ещё можно спасти, если починить наши души и бумажный станок. Старик, по собственному признанию, не умевший читать, любезно вручал мне один за другим талмуды, а дом тем временем всё больше утопал во лжи.
Я приносил своим соседям огромные коллекционные альбомы, обучавшие их накопительной системе, и золочёные томики современных поэтов, воспевавших всевозможные ценности и их расценки, обесценивающие самоё понятие бесценного. Всё, по их мнению, имело свой вполне конкретный вес. Их весы работали с поэтической безупречностью. Каждое слово было вымерено, выдрессировано и брошено прямо в наивную душу, неуклюжую в своём желании прибавить в росте и глянуть хоть разок на всех свысока. Им хотелось расти, а они падали, им хотелось слепить самое себя, а они рассыпались в щепки, мелкие и бесполезные, так и не воплощённые в дерево, но уже достаточно разрушенные для крепкого бревна.
Джагдиш и Рапозо таки поделили свои плантации. Но чайные листья и кофейные зёрна продолжали тянуться друг к другу. Тогда плантаторы установили меж ними специальные зеркальные двери, что бы чай мог любоваться только собой и считать себя единственным напитком богов, а кофе не знал ни чего прекраснее своего аромата. Карающее июльское солнце плеснуло лучом прямо в цель и зеркала отразили по всему этажу пожарище.
Палтон потребовал у библиотеки все прежние свои книги, как частную собственность, заставил ими всю комнату и крепко запер на ключ. Шло время, без чтения книги обросли паутиной и пылью и задушили своего автора.
Канцлер электрики пожелал видеть свет лишь в собственной комнате и все провода протянул к одному щитку. Все соседи, притаившись у крошечных глазков, в полной темноте наблюдали долгий, но последний салют в квартире канцлера.
Так, в темноте, как внешней, так и в нас самих образовавшейся мы жили без собственного взгляда, мы были слепы, как кроты. И тяжёлые, незримые стены поползли к нам на встречу, и давили до тех пор, пока правая сторона дома не соприкоснулась с левой, и он не превратился в бумажный лист.
Вернувшись в очередной раз с базара, я обнаружил его на пустом месте, где некогда был наш родной дом. Я поднял лист и записал на нём всё то, что смог уместить. Возможно, когда-нибудь этот лист станет единственной рукописью, способной раздвинуть стены и выломать все дверные замки. И тогда не станет больше чужих кошек, как и чужих собак, и чужих детей, и чужих трудностей.