Чваков Димыч : другие произведения.

Рождение наркома Ненарокомова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    2 место, конкурс фантастического романа "Неформат - 2013", опубликован на сетевом ресурсе "Литмаркет" в апреле 2013 года


Посвящается моему сыну Илье

 []

РОЖДЕНИЕ НАРКОМА НЕНАРОКОМОВА

(венок сонетов в прозе)

  

"ты танцевал когда-нибудь в зале бальной?
пахнешь по-детски, мне хочется быть идеал
ьной -
вышагивать плавно, тянуть и тянуть носочек
поддерживать сбоку накр
ененный твой возочек
наб
итый игрушками - тряпошными дураками,
ты их отдавать не хочешь, следишь за руками
моими - вдруг оторвёт лоскутик?
вдруг я такая, и, в общем, ты прав по с
ути.
па отвлекает от перестрелки взглядов,
легкий кивок - и в бокале крупицы яда.
все для тебя, все повадки давно изучены.
я довожу свой обман до твоей излучины.
я дорисую
до самой последней линии...
ах, как по-женски... ах, как же мало любили мы.
в
прошлом".

Оксана Цепилова

  

I

   Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа?
  
   Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание. Только где-то вверху узкий лучик света тянул долу свою тонкую руку, но мрак переламывал её чуть не у самого основания. "Если бы не это маленькое отверстие вверху, - подумалось ему, - то, пожалуй, невозможно было определить, по какую сторону бытия всё происходит, и я бы ощутил себя попавшим в ад".
  
   Снизу и по бокам ощущалась сухость и циркулировало тепло, а, значит - вполне комфортно. Воздух густой, ядрёный, полный резких ароматов, но всё богатое многообразие кажется знакомым и родным.
  
   Звуки были. Их как бы отвешивал ленивый лавочник маленькими шуршащими порциями. По характеру и тембру трудно угадать, благодаря чему или кому они появились тут, в этом неведомом месте. Стоп, стоп, а почему же - неведомом? Возможно, как раз нет - всё знакомо... Ведь запахи же...
  
   Хотя - не срастается, не вытанцовывается. Это совсем уж неуловимо, но понимаешь отчётливо, что не был здесь никогда. И вообще - трудно взять в толк, как ты тут очутился.
  
   Сейчас, минуточку, одну только минуточку и всё придёт в норму, всё вспомнится и откроется. Главное сообразить, как ты сюда попал, а дальше уже просто - сопоставить это со своим прошлым, и тогда выпавший из памяти кусочек образуется сам собой, обрастёт подробностями и заполнит гулкую пустоту в голове. Значит, прошлое...
  
   Господи, он не помнил прошлого, он не помнил своего имени, не помнил, собственно, человек ли... Память словно воздвигла перед ним неприступные редуты, на которых даже мох не растёт, чтобы зацепиться за него рукой, когтем, копытом. Копытом? Почему вдруг копытом? Он НИЧЕГО не помнил! Хотя, нет.
  
   Что это?
  
   Откуда-то оттуда, из-за неприступных вершин подсознания юношеский звонкий голос вдохновенно читал: "...per amica silentia lunae litora nota petens, flammas cum regia puppis extulerat, fatisque deum defensus iniquisinclusos utero Danaos et pinea furtim laxat claustra Sinon ...".
  
   Вот и всё, что осталось ему от прошлого, вот и всё... Но вдруг - словно чей-то горящий вензель начертал в воздухе один позабытый термин "латынь" - и стало легче. Что значило возникшее из ниоткуда слово, не совсем понятно, но угадывалось - его следует каким-то образом соотнести с голосом, читающим туманные фразы в прихотливом дальнем закутке памяти. Это латынь. Но что именно - конкретное сочетание звуков или акустический принцип их построения - пока не было ясно.
  
   Логики явно не доставало, впрочем, так же, как и интуиции. Мысли путались с нюансами и флюидами малознакомых ощущений. Однако не стоило впадать в панику. Ведь смог же он определить и оценить собственное физическое состояние, комфортность окружающей обстановки. Необходимо развить этот пока незначительный успех. Необходимо, необходимо... Сколько ни повторяй команду, будто заклинание, лучше не становится.
  
   Может, стоит попытаться отвлечься от процесса осознания собственного я, переключившись на анализ каких-то незначительных деталей былого, за которые можно было б ухватиться и вытаскивать себя из болотистой жижи времени потихоньку, подобно тому, как это делал Мюнхгаузен... не то маркиз, не то граф... Вот, уже удача - удалось вспомнить некого Карла Фридриха Иеронима. Но что-то подсказывало - сей герой не настолько значителен, не так важен, чтобы заострять на нём внимание. Впрочем, нет... не следует спешить: его имя, вероятно, поможет вырубить очередную ступеньку на ледниковой корке амнезии. Ступеньку? Занятно...
  
   Но всё после, после. Пока - куда важнее понять, что здесь за помещение и попробовать вспомнить, как он в нём оказался. Звуки и запахи должны помочь в этом. Запахи и звуки...
  
   Итак, звуки были. Нужно постараться уяснить, откуда они исходят, и что данная информация может дать. Справа будто бы кто-то тяжело вздыхал и сопел. Но это сопение нельзя назвать главным в череде колебаний акустического (ого, специальная терминология!) диапазона. Основу же составлял монотонный однообразный, повторяющийся в циклической ловушке шум чего-то пережёвываемого (о, вспомнил словечко!); а сопение и вздохи походили на естественные для животных жалобы на свою скотскую судьбу. Источник звука находился именно там - где-то справа.
  
   Он попробовал приподняться, но не смог, и продолжил анализировать своё состояние и общее положение дел, лёжа на тёплой подстилке в навалившейся отовсюду густой темноте.
  
   Теперь следует обратиться к запахам.
  
   Пахло чем-то очень знакомым и родным. "Коровой", - подумалось ему. Память понемногу возвращала забытые ощущения. Вдруг нестерпимо захотелось парного молока. Но удивительное дело, не просто молока из кружки (что такое кружка?), а прямо из тёплого, чуть шершавого вымени. Да, да, непременно из вымени. "Странно, отчего бы это?" - спросил он себя и вновь попытался сместиться вправо. Туда, где по его предположению находилось добродушное жвачное животное - корова.
  
   С трудом ему удалось встать на все свои конечности и, слегка пошатываясь, двинуться на звук пережёвываемого сена. Сена! Конечно же - сена. Коровы едят сено, находясь в хлеву. Обилие информации навалилось на него, после чего он споткнулся и упал в навозную жижу. До цели, правда, было уже не так далеко - интуиция подсказывала. С трудом поднявшись в очередной раз, он решительным сверхусилием метнул своё нестерпимо тяжёлое тело навстречу корове.
  
   Вот оно вымя, полное живительного напитка! Нависло над ним. Теперь оставалось губами приникнуть к сосцу и насладиться неземным блаженством. Густое тёплое молоко полилось по пищеводу, наполняя пустой обезвоженный желудок.
  
   "Совсем, как мамино...", - подумал он, засыпая в неге, успев перед этим радостно промычать и вильнуть куцым хвостом, на котором засыхал такой милый сердцу навоз. Теперь телёнок спал, и никакие человеческие мысли уже не посещали его пытливый ум. Телёнок?! Пытливый? Что такое - пытли...
  

*

  
   А в это время в совершенно другом месте, за сотни революционных вёрст от забытого богом и Товарищем Первым хлева, здоровенный конвойный склонился над телом человека, упавшего с табуретки. Помещение, где стояли два в разной степени безмозглых создания, имеющих на круг шесть ног (четыре из которых полностью деревянные), по-видимому, находилось в подвале. Об этом с ленивой неохотой свидетельствовали маленькие зарешёченные оконца под потолком, сквозь которые еле сеяло серую суспензию осеннего света улицы.
  
   Над подвалом поднималось ещё пять этажей, а на крыше развевался молочаево-красный стяг с серпом восставшего из патриархального сна крестьянина и молотом, напоминающим молоточек перековавшегося буржуазного невропатолога. Серп и молот перекрещивались в углу у древка каким-то не православным знаком, напоминающим изуродованный мусульманским клинком крест.
  
   Само же каменное сооружение державно величавого вида на улице Голубянка было современной архитектуры, одним из немногих, каким гордился товарищ Первый. Стены украшали многоугольники из добытого в бескрайних просторах тундры гранита раскулаченным "мироедом" Чернозёмной зоны. Большой напыщенный плакат золотыми буквами на тёмно-синем фоне сурово извещал контрреволюционных "выкормышей Антанты", что здесь не какие-то турецкие бани, а самый что ни на есть "Наркомат Внутренних Дел Союза Славянских Социалистических Республик". На другой неказистой маленькой табличке у входа значилось "Особая революционная комиссия по борьбе с саботажем и контрреволюцией при министерстве внутренних дел по городу Москве" - сокращённо ОРК. Дежурный в кожанке и линяло-защитного цвета галифе постоянно поддёргивал кобуру от маузера в середину своих видавших виды штанов, чтобы прикрыть отсутствие пуговиц на ширинке. Пришивать их - не было времени: покуда контрреволюция сплетала свои злокозненные сети в сердце молодого славянского государства, браться за нитку с иголкой ответственный работник считал почти классовым предательством, а перепоручить супруге не имел возможности по причине того, что она сбежала с недобитым не то куафером, не то актёришкой не то в Казань, не то в Крым ещё в середине прошлого года.
  
   Союз Славянских Социалистических Республик был образован несколько лет назад, когда освобождённые от засилья бывших "царских прихвостней" и сил международного капитала многочисленные республики решили жить одной семьёй. Название долго обсуждалось и первоначально вызывало недоумение членов ЦК - отчего это вдруг союз назван славянским, когда на территории нового государства проживают люди очень многих неславянских национальностей. Однако товарищ Первый очень убедительно доказал - в названии державы обязательно должна быть указана национальная доминанта, ибо в противном случае представители разных народов примутся "тянуть на себя одеяло" и (далее цитирую) "вместо крепкого государства получится склочная коммунальная квартира, а не единая семья, где всякий знает, кто в доме рулевой... а захочется кому-то паче чаянья почувствовать себя настоящим хозяином, так можно славянином стать, поменяв паспорт - власти этому препятствовать не будут".
  
   Следом за образованием государства новые власти учредили Наркомат Внутренних дел как самый важный рычаг в структуре управления, передав в ведение института надзора и насилия лучшее здание в столице.
  
   Несмотря на то, что посетители так и роились у входа, регистрируясь в огромном гроссбухе дежурного, в огромном холле постройки времён эпохи воссиянного исторического материализма, было тихо. Стояла тишина напряжённого ожидания. Ещё бы - ведь нарком внутренних дел товарищ Дикобразов Иван Николаевич совершенно не терпел шума, поскольку любой шорох мешал ему слушать граммофонные пластинки с голосом любимой народной певицы не желательного, но пока ещё не запрещённого (слава, богу ... пардон, партии и народу) цыганского происхождения.
  
   Как правило, Иван Николаевич начинал свой служебный день в наркомате именно с этого замечательного действа, чтобы вдохновиться на раскрытие очередных заговоров, зреющих в недрах запуганного насмерть славянского народа. Лично участвуя в допросах особо опасных врагов, проникших в самый мозг пролетарской партии, ведущей к коммунистическим вершинам, не отягощённым никакими материальными благами, нарком никогда не опускался до физического насилия. К тому времени, как подследственного доставляли к Дикобразову на рандеву, заговорщик уже был готов сознаться в чём угодно. Всемогущий нарком только определял, станет ли этот ворог "колоться до самого седла" на открытом пролетарском суде с показательной целью, чтобы порадовать Первого, или над образом шпиона и вредителя ещё следует потрудиться не только коновалам из подвалов Голубянки, но и гримёрам с кинофабрики "Раб-фильм".
  
   Дикобразов знал, что Первый очень любил показательные процессы над врагами народа, а значит, и своими личными, ибо кто как не товарищ Первый являет собой олицетворение этого народа. Потому к подобным процессам заговорщиков Иван Николаевич готовил лично, чтобы отлаженный механизм не дал сбой, и где-нибудь на заседании обвиняемый не отработал "задний ход". А вот "задний ход" перед лицом продажной империалистической прессы мог привести к тщательной чистке аппарата, когда летят срубленные головы, а потом уже начинаются разбирательства.
  
   Так вот, как раз в той допросной камере, о которой упоминалось выше, врага народа готовили к показательному суду, где представители крестьянства, рабочих, новой революционной интеллигенции заклеймят его позором и отправят в лапы палачей из ОРК. Дикобразову был очень важен именно этот арестант, поскольку он занимал высокое положение в иерархии республики. На допрос к следователю по особо важным делам Николаеву-Недвораеву доставили недавно смещённого с должности наркома по делам геронтологии и генетики Ненарокомова Сергея Сергеевича.
  
   Вертухаи попытались усадить лежащего навзничь подследственного на табурет, но Сергей Сергеевич не подавал признаков жизни. Верзила, с закатанными по локоть рукавами гимнастёрки, будто оправдываясь, монотонно бубнил:
   - А нешто я, товарищ комиссар особого отдела, хотел его убить... Да, ежли б так, дык он, голубь, у меня с моим кулаком, отпечатанным заместо своёй рожи бы валялси. Я б ему, сударику, вмиг лицо изнанкой наверх пропечатал, мня. Василий Буслаевич, вы ж гляньте ему в харю - там ить ни одной царапины нетуть. Я ж тока замашку для острастки дал, а оне, видно, совсем малохольные будут - брык с табурета, да и помирать наладились... Ведь только его, родимца, привёл, даже наручники рассупонить не успел. Вы же сами всё видели, товарищ комиссар...
  
   Старший по званию из присутствующих в допросной - с упитанными комиссарскими ромбами в петлицах, - тот самый комиссар особого отдела, похоже, вовсе и не слушал причитания бугая. Он пытался нащупать пульс у подследственного. Планы на вечер, кажется, окончательно были испорчены, скомканы неадекватным поведением "подопечного". Розовато-зефировые грёзы о встрече с милой Трёпой, которая служила секретарём в секретном НИИ геронтологии и генетики и по совместительству исправно "стучала" на бесстыжую профессуру, покрылись незавидными перспективами освидетельствования трупа и заполнения нескольких совершенно обязательных форм для закрытия дела. Но это всё такая ерунда по сравнению с тем, что предстоит встреча с Иваном Николаевичем Дикобразовым, который лично держал "на карандаше" дело Ненарокомова. Да что там Дикобразов, бери выше - САМ Первый - Товарищ Латунин - совершенно не заинтересован в безвременной гибели подследственного наркома.
  
   А тут ещё ему стало известно - нарком случайно сболтнул при наставлении перед допросом - одно интересное обстоятельство, которое порядком осложняло ситуацию. Обстоятельство заключалось в том, что исследования в институте геронтологии и генетики курировал лично Латунин, а Дикобразов отдал приказ на обыски и аресты без согласования с Первым. Вероятно, хотел что-то для себя лично выгадать, да обстоятельства сложились неприятным для наркома внутренних дел образом. Вот теперь и вьётся ужом - даже до предварительного инструктажа Николаеву снизошёл, чего раньше никогда не случалось.
  
   Что и как там складывалось у Дикобразова с Первым, комиссар особого отдела и думать не хотел. Меньше знаешь, дольше спишь в своей, а не казённой постели. Паны дерутся, у холопов петлицы на гимнастёрках трещат. Но раз нарком внутренних дел втянул его в это дело...
  
   Василий Буслаевич даже представить себе боялся, как пройдёт его непременная беседа с руководителями страны, совершенно объективно оценивая свои шансы остаться в живых, как призрачные. О том, чтобы сохранить звание и работу в ОРК, можно было даже не мечтать. Хорошо балбесу Гришке - он никогда ни о чём не думает. Поэтому даже не успеет огорчиться, перед тем, как неприметный в складках подвала исполнитель проделает в его слоноподобном затылке маленькую дырочку диаметром чуть более девяти миллиметров. Наберут же олигофренов в следственные органы - а ему, комиссару, расхлёбывай!
  
   Хотя достаточно странно - Григорий действительно даже не успел приложиться к телу Ненарокомова своей знаменитой и твёрдой, как крабья клешня, рукой... Возможно, у того (нарком и в самом не блистал богатырским сложением, интеллигент, чтоб ему!) слабое сердце оказалось. Но по данным наркомата здоровья славянской республики, а эти-то данные особой революционной комиссии были достоверно известны - медицинская карточка как раз лежала на столе следователя - Сергей Сергеевич значился почти абсолютно здоровым, если не считать, приобретённого им в гимназическом детстве хронического гайморита.
  
   Догрустившийся до состояния мало управляемой паники комиссар уже хотел было вызывать дежурного врача для констатации смертельного исхода, но тут Гришка радостно заверещал:
   - Живой голубок! Только сознанию терял, мня, быдто барышня махонькая. Вот я тебя сейчас водой полью.
   "Ничего не понимаю, - с облегчением подумал Василий Буслаевич, - у него же пульса не было, ни на запястье, ни на сонной артерии..." Подумал и тут же забыл, посчитав, что всему виной его невнимательность, когда он, Николаев, определял, умер арестованный или жив.
  
   Ненарокомов застонал и приоткрыл глаза. Он был необычайно бледен, будто рафинад дореволюционного производства.
   - Ну, что, очухался, шпиёнская рожа, мня? - изобразил некоторое подобие улыбки вертухай Гришка.
   Сергей попытался приподнять голову, но она ни в какую не желала отрываться от пола. На губах его ощущался вкус парного молока, а перед глазами вставали видения из тёмного тёплого хлева. "Что со мной случилось? - подумал бывший нарком. - Вроде, я и вправду только что был где-то далеко от этого подвала... Там осталась добродушная корова и мои терзания о том, что такое латынь".
   Объяснения только что испытанному не находилось.
  
   Между тем, оживившийся Василий Буслаевич Николаев-Нидвораев просчитывал в уме, что делать с подследственным дальше, поскольку и после того, как Сергей очнулся, а Гришка сделал ещё одну попытку пустить в ход свою знаменитую руку, арестант снова брякнулся с табурета. Комиссар понял - без врача всё-таки не обойтись.
  
   Через пять минут на пороге кабинета стоял милый старорежимный старичок, который служил при наркомате внутренних дел не за совесть, а за страх, поскольку его супруга и дети жили далеко от столицы - в ссылке, - и жизнь их находилась в ведоме Дикобразова. По невозмутимому лицу доктора можно было понять, этот профессор повидал за свою службу всякого, поскольку зрелище лежащего подследственного не вызвало в нём ровным счётом никаких эмоций.
  
   Выслушав Василия Буслаевича, медик тщательно осмотрел Ненарокомова, используя богатый арсенал своего саквояжа с серебряными замками. После чего доктор отозвал комиссара в сторонку и вполголоса изложил своё видение ситуации:
   - Дорогой Василий Буслаевич, послушай старого еврея. Бросай ты этого гоя к чертям свинячьим. Есть такой тип людей, которые вольны полностью контролировать своё сознание и при желании отключать его. Здесь, похоже, как раз тот случай. Так арестант от физических страданий уходит. То есть, по большому счёту, ему наплевать на твоего, раба божия, Григория. Как только подследственный не хочет чувствовать боль, приказывает себе лишиться чувств, а вы, мои дражайшие, ни с чем остаётесь. Возможно, это происходит и на подсознательном уровне, но нам-то всем от того не легче.
   Я, правда, раньше, сам в практике не встречал подобного феномена, но очень много литературы перерыл по интересующему нас всех поводу. Так что, дорогой Василий Буслаевич, чтобы заставить эту птицу чирикать, как приказано свыше, надобно совсем другие средства применить. Наркотического направления. Потихоньку-полегоньку приучить пациента к ним, а потом он сам всё, что пожелаете, расскажет, только бы укол получить. Но для этого нужна хотя бы неделька. Для гарантии - дней десять-двенадцать.
  
   Дикобразов дал Николаеву всего четверо суток на разработку Ненарокомова. Так что все уверения старичка-еврея о возможности добиться результата в более длительные сроки не находили отклика в сердце комиссара. Но и допрашивать с пристрастием ему расхотелось. По крайней мере, сегодня. А ну, как арестованный вновь умереть вздумает - беда с этими интеллигентами. Лучше всего доложить товарищу Дикобразову о непредвиденных обстоятельствах, и пусть он принимает решение о судьбе этого странного арестанта. В конце концов, Ивану Николаевичу говорящий, что прикажут, Ненарокомов куда как важнее, чем ему - комиссару особого отдела ОРК. Рассудив так, Николаев велел охранникам отнести опального наркома в камеру, а сам отправился к милой и ладной Трёпе - Трепанации Череповне Хмыкиной.
  
   Паёк, в который самым выдающимся чекистам по распоряжению Ивана Николаевича, кроме обычных селёдки, монпансье и мясных консервов со складов Николаевского Преображенского полка, оставшихся с царских времён, добавляли ананасы, конфискованные у армянских меньшевиков на Иранской границе, стерляжью икру с низовьев Волги и дореволюционный шоколад "Монплезир", создавал дополнительный, почти буржуйский (тихо-тихо, об этом ни слова вслух) шарм предстоящей встрече. Поллитровкой гидролизного спирта, служащего для аэропланов в качестве противообледенительной жидкости, Василий Буслаевич запасся ещё в начале недели. Ночь обещала быть феерической. Ведь именно так увещевала его проказница-секретарша, когда он строгим голосом вызвонил её по "вертушке" из своего кабинета сегодня утром.
  
   Но прежде, конечно же, на доклад к Ивану Николаевичу. Дай бог, чтобы всё обошлось хорошо сегодня. А уж завтра мы посмотрим, как этого интеллигентного сучёнка на чистую воду вывести. Ожидание предстоящих "чудес в серале" несколько сбил Николаева с толку, потому доклад вышел излишне оптимистичным. Работаем, дескать, товарищ Дикобразов, над образом подсудимого, скоро во всём сознается подлый враг народа и всех своих соратников-шпионов с потрохами сдаст, всё, чем в институте секретным занимались, выложит. Но что-то подсказывало Василию Буслаевичу - завтра именно так и будет, как он сказал. А может быть, комиссар просто выдавал желаемое за действительное?
  

*

  
   В камере-одиночке Ненарокомов окончательно пришёл в себя. Свернувшись калачиком на тонкой циновке, не спасавшей, впрочем, от холода, которым тянуло от бетонного пола, узник принялся размышлять. Если то, что с ним произошло сегодня на допросе, когда он раз за разом перемещался в тело теплокровного животного, назвать обычным обмороком с отключением мыслительной деятельности, что-то не срасталось. Каким образом его сознание смогло переместиться в голову новорожденного телёнка? Отчего он, оказавшись в застенках особой революционной комиссии, ускользнул от следствия таким необычным способом? И что будет дальше?
  
   Действительно - Сергею была доступна возможность отключать сознание по своему желанию, но почему же сейчас это случилось так удивительно и необычно? То есть запавший в душу образ из детства трансформировался настолько чудесным образом. Если принять априори, что умозрительное (такое реалистическое, впрочем!) видение хлева лишь реакция мозга на предстоящие пытки, то отчего вдруг вкус и ощущение реального парного молока так и осталось на губах попавшего в переплёт наркома в его обычной физической ипостаси? А, может, это нынешнее существование в арестантской оболочке тоже только чей-то фантом, фата-моргана?
  
   Не было ответов. Одни только суровые, как скалы, вопросы.
  

II

Не было ответов. Одни только суровые, как скалы, вопросы.

   Сергей Сергеевич устал терзать себя недоступными понимания загадками. Раз решение не приходит сразу, лучше оставить на время, забыть, не напрягать сознание напряжённым мыслительным процессом.
  
   Арестованный хотел было уснуть, чтобы не думать о предстоящих ужасах допросов в мрачном кабинете комиссара Николаева-Нидвораева, но холод, которым тянуло от бетонного пола, никак не давал забыться.
  
   В голову полезли воспоминания детства. Жизнь Ненарокомова представала на серых стенах камеры, как синематографические картинки братьев Люмьер, словно бы кто-то поставил камеру обскура где-то в прошлом и теперь демонстрировал заключённому кадры этого самого прошлого.
  

*

  
   Первым в воображении возникло Рождество, такое далёкое и милое Рождество - ещё по старому стилю. Празднично светила огнями ёлка в доме главного хирурга губернской больницы Сергея Павловича Ненарокомова. Блестящие копны подарков подпирали её снизу разноцветьем праздничного фундамента. Хоровод детей с заглянувшими на огонёк ряжеными радостно повизгивал, путая слова праздничной песенки.
  
   Только маленький Серёжа не принимал участия во всеобщем веселье. Он сидел, спрятавшись за диваном, оскорблённый невниманием родителей, которые тискали и одаривали младших Серёжиных двоюродных братьев и сестёр коробочками, пакетиками и мешочками, перетянутыми блестящими лентами, словно забыв о собственном сыне. "Я уж лучше тут, с кошкой, - фантазировал мальчик, - пока не одумаются". Задремавшая Муська лениво приоткрывала свой жёлтый, как отшлифованный янтарь, глаз и тихонько чихала, поднимая небольшие смерчики из пыли. Казалось, ей не было никакого дела до веселья в детской. Она ещё могла вытерпеть соседство тихого не агрессивного мальчика, но всю ораву этих маленьких ряженых людей с повадками живодёров - нет уж, увольте. Им только дай власть, сразу начнут бантики на шею вязать, чесать живот в десяток лап, на которых и когтей-то нет, поднимать шерсть на загривке против всех правил обращения с животными или, того хуже, сажать в корзину и катать на спине подслеповатого дворницкого пса с непонятным до неприличия именем Вулкан.
  
   Через десять минут, которые показались Серёже вечностью, он устал ждать и с рёвом вылез навстречу смеющейся маме. Она нежно погладила возлюбленное чадо по голове и поцеловала в маковку.
   - Ну, что ты, дурашка, так расстроился? - Мама извлекла откуда-то из-под ёлки нарядную увесистую коробку, перевязанную синей ленточкой, аппетитно завивающейся в замечательные кольца, наподобие тех, что Серёжа наблюдал летом в деревне в плотницкой мастерской. Только от деревенских ещё терпко пахло душистой сосновой смолой.
  
   Когда, коробочка раскрылась, глазам мальчика, на которых и следа не осталось от быстро высыхающих слёз, предстала целая армия оловянных солдатиков. Там были и конные уланы во главе с лихим усатым командиром, и бомбардиры с пушками, и матушка-пехота, готовая идти в штыковую атаку. А во главе этих молодцов гарцевал на лихом иноходце арабских кровей удалой генерал с лампасами и призывно поднятой рукой, зовущей в атаку на врагов государя-императора. Такого счастья в своей жизни Сергей никогда больше не испытывал.
  
   Ненарокомова посетило и другое видение. Он стоит у доски перед лысоватым, похожим на милого хомячка, учителя латыни и читает наизусть отрывок из "Энеиды" Вергилия. "...per amica silentia lunae litora nota petens, flammas cum regia puppis extulerat, fatisque deum defensus iniquisinclusos utero Danaos et pinea furtim laxat claustra Sinon ..."
  
   "...под защитой луны молчаливой,
   К берегу вновь знакомому шли. И лишь только взметнулось
   Пламя на царской корме,- Синон, хранимый враждебной
   Волей богов, сосновый затвор тайком открывает
   Скрытым в утробе бойцам. Их конь выпускает наружу..."
  
   Так вот откуда взялись эти строки, звучащие в сознании человека-телёнка...
  
   Помнится, Сергей в давнюю уже гимназическую пору впервые попробовал свои литературные силы, написав зарифмованный перевод небольшого фрагмента поэмы. Начинался он так:
  
   Под сенью луны молчаливой
   Данайцы замыслили злое -
   В коне деревянном закрывшись
   Вошли в безмятежную Трою.
  
   А последнее четверостишие выражало отношение тогдашнего Серёжи ко всему, что случилось у древних эллинов:
  
   Луна как безмолвный свидетель
   Глаза закрывала на бойню.
   Уллис, где твоя добродетель?
   Ты толпы подонков пополнил.
  
   Боже, сколько же минуло времени с тех пор! Будто и не с ним, гимназистом Ненарокомовым, всё происходило.
  
   Тут же припомнились и другие строки - стихи, посвящённые Ольге. Ольге, Оленьке, милой девочке из женской гимназии. Впервые Сергей заметил её на масленицу. При этом воспоминании сердце защемило, как тогда, много лет назад. Такое сладостное и тревожное чувство.
  
   Гуляя с приятелями по праздничному ярмарочному городку, полному весёлых балаганов с Петрушками, торговцами дымящимися блинами и крепким чаем из пузатых трёхведёрных самоваров, пьяными мужиками, лезущими на столб за подарками, нарядными бабами в расписных платках, Ненарокомов был буквально сражён бездонной зеленью внимательных глаз, наблюдавших за ним.
  
   Все звуки куда-то исчезли, он, зачарованный, не мог отвести взгляда от удивительной девочки в лёгкой шубке, прятавшей замёрзшие руки в маленькой меховой муфте. Будто какой зверёк у неё на руках сидел. Мальчик восторженно, не мигая, рассматривал замечательную незнакомку, казавшуюся ему чудесной феей, спустившейся в мир людей лишь по недосмотру высших сил, и которая позволила Сергею насытиться новыми - доселе неведомыми - ощущениями.
  
   Как свойственно всем мальчишкам, Сергей решил привлечь к себе ещё большее внимание юной дамы тем, что начал бросать снежки в прекрасную незнакомку и её спутниц. Ребята из соседских домов, с которыми и пришёл Серёжа на праздник, поддержали его, и скоро стайка девчонок попала под внушительный обстрел. Но назвать кокетливых барышень лёгкой добычей никому из прохожих не могло бы прийти в голову. Девчонки, визжа и смеясь, принялись отвечать на меткие снежные выстрелы. Было весело и славно.
  
   Внезапно зеленоглазая красавица, пытаясь уклониться от снежка, поскользнулась и упала. Слёзы навернулись на её неземные очи (здесь автор воспользовался лексикой восторженного Ненарокомова). Серёжу будто дёрнул кто - он подбежал к Ольге (тогда, конечно, он ещё не знал имени девочки) и стал её успокаивать, как может успокаивать мальчишка пятнадцати лет свою огорчённую младшую сестрёнку.
  
   Девочка обиженно сказала:
   - Противные мальчишки, что это вы на нас накинулись? Мало вам снежного города. Шли бы туда, если так побезобразить хочется.
   Серёжа был в страшном горе. Ему казалось, что если он сейчас не поможет девочке добраться домой, то больше никогда-никогда её не увидит. С мольбой в голосе Сергей произнёс:
   - Простите меня, девочка. Я случайно... я не хотел. Вы не думайте, я не специально в вас попал... Просто сегодня такой вот ... праздник. Позвольте, сопроводить Вас... э-э-... домой?
   С замирающим сердцем он ждал отказа, заранее оплакивая его. Но на удивление девочка согласилась:
   - Хорошо, мальчик. Раз ты смог набедокурить, то теперь тебе и исправлять. Она кокетливо поправила шапочку, подобрала упавшую муфту и, неожиданно широко улыбнувшись, добавила: - Меня зовут Оля, будем знакомы.
   Сергей пожал дружелюбно протянутую руку, мягкую и влажную от растаявшего в ней послушного, как расплавленный воск, снега. Господи, до чего была маленькой эта рука! Сердце беспокойно забилось и уже стучало где-то в висках.
  
   В тот же день - день их первой встречи - Сергей познакомился с Ольгиными родителями: когда мальчик привёл хромающую девочку домой, то был приглашён зайти обогреться тоном, не терпящим возражений. А потом Серёжа пил удивительно вкусный чай с малинишным вареньем и румяными, будто дворовые девки, блинами. Маленькая красавица сидела напротив и постреливала своими сказочными глазками, которые в сумерках приобрели изумрудный оттенок, в его сторону. Серёжа однажды даже чуть не поперхнулся, смущённый взглядом разрумянившейся Оленьки.
  
   Беседа за столом сводилась к тому, что мальчика расспрашивали о семье, о родителях, о его учёбе, а он отвечал в основном односложно, не вдаваясь в подробности.
  
   После чая и блинов Сергею сделалось тепло и уютно, почти как дома. Потом в комнате зажгли электрические лампы (довольно редкое явление в тогдашней Костроме), и семья села играть в лото. В игре принимала участие и Ольгина сухопарая гувернантка, которая ухаживала за ней в младенчестве, а теперь обучала девочку немецкому и французскому языку. Строгая матрона, которой Сергей необыкновенно понравился, немного мухлевала, доставая бочоночки из мешка. Она хотела, чтобы мальчик выиграл. Все видели её хитрости, но притворялись, будто не замечают. Сергей понимал это, и ему было немного неловко и чуточку стыдно. Но данное обстоятельство не могло заглушить остроту предчувствия неминуемой победы. Она усиливалась ещё и тем, что больше всех радовалась успеху своего нового знакомого Оля. Девочка хлопала в ладоши и весело смеялась, предложив выдать герою игры приз в виде изрядной головки фруктового сахара, которым славна костромская земля.
  
   С тех пор Серёжа Ненарокомов стал своим человеком в этом доме. Он часто заглядывал в гости. Приходил помочь Оленьке с естествоведением и физикой, а также - математикой; в точных науках Сергей был одним из первых в мужской гимназии имени Ивана Сусанина. Приходил и просто так. Больше всего ему нравилось в отсутствии родителей сидеть с Олей в её комнате и сочинять стихи вдвоём. Одну строчку напишет Сергей, следующую - Оленька. Получалось довольно забавно и мило.
  
   Ненарокомов показывал девочке и свои серьёзные литературные опыты. Серьёзные или не серьёзные, впрочем, не нам судить - ничего из этого творчества не сохранилось. Только одно своё стихотворение Сергей так и не решился представить милой Оленьке, потому что сам боялся его смелости и откровенности. И наверное, потому ещё, что последняя строка последней терцеты явно сквозила темой суицида, так свойственной мальчикам в переходном возрасте.
  
   Их с Олей отношения развивались и вот-вот могли перерасти во взаимную крепкую любовь, но тут молодые люди поссорились. Это не было простой ссорой, а казалось чем-то более серьёзным. Произошла же размолвка при вполне невинных обстоятельствах. В конце июня в период летних вакаций Сергей уехал на две недели в Плёс, местечко на берегу Волги, где великаны-сосны, хоть сейчас готовые занять место на палубе романтического парусника, спускаются к самой воде. Здесь проходил скаутский слёт, в модном тогда юношеском движении участвовал и Ненарокомов.
  
   Ребята со своим предводителем из взрослых жили в палатках, учились разжигать костры с одной спички, ловить рыбу без снастей, выслеживать по следу дикого зверя, стрелять из лука и нагана и другим премудростям, порою необходимым и в повседневной жизни. Полмесяца пролетело незаметно, скауты возвращались в город. Перед самым заходом солнца взволнованный Серёжа подходил к Ольгиному дому, даже к родителям не стал забегать - так хотелось увидеть милую зеленоглазую девочку. Он загорел, обветрился, возмужал и ощущал себя настоящим искателем приключений из романов Томаса Майн Рида. Вот сейчас он распахнёт дверь, и чудесная прелестница увидит его налитые силой руки, медное лицо и настоящий пробковый шлем на голове. Тогда она... тогда... Молодому человеку просто не хватало фантазии додумать, что же случится дальше. Сердце чуть не выпрыгивало из засохшей гортани, именно здесь ощущалось оно Сергеем.
  
   Дверь открыла гувернантка и, строго взглянув на мальчика, вернее, уже почти на юношу, спросила:
   - Вас ист дас? Фы кто?
   Только спустя минуту она наконец-то узнала Сергея, что и ознаменовала такой тирадой:
   - Пожже мой, это фы, мой малшик. Пфуй, так вы фосмушшали - просто голоффа крукком. Настоящий Натти Бумпо. Фходитте, битте. Фроляйн Ольга наферху.
   Сергей стремительно взлетел на второй этаж и сквозь полуоткрытую дверь Ольгиной комнаты увидел такое, от чего сразу расхотелось жить. Молодой человек лет двадцати целовал его, Сергея, зеленоглазую фею прямо в губы. У Ненарокомова подкосились ноги и он, не понимая, что делает, закричал:
   - Нет, нет, не надо! Прекратите, я не могу больше!
   Ольга подбежал к нему, обняла и стала успокаивать:
   - Серёженька, милый, что ты. Не нужно так переживать. Это не то, что ты подумал. К нам мой кузен из Петербурга приехал, я его только что встретила. Познакомьтесь, мальчики. Это Сергей. А это - Николай.
   Но Ненарокомова продолжало трясти, он никак не мог успокоиться.
  
   Молодой человек, представленный в качестве Ольгиного двоюродного брата, удалился в залу, оставив хозяйку комнаты наедине с Сергеем. Ненарокомов сквозь предательски выступившие слёзы сказал:
   - С кузенами так не целуются... Это по-французски - поцелуй страсти... Я знаю, я читал...
   - Дурачок вы, батенька, - ответила ему Ольга. - Тебе показалось всё. Вот чудно - к Николаше приревновал. Какой же ты ещё маленький, Серёжа.
   Сергей возмутился:
   - Это я маленький? А сама... Конечно, ты же вон с какими мужчинами обнимаешься!
   - Ну и уходи тогда, - Ольга не на шутку рассердилась. - И можешь больше совсем не приходить. Подумаешь, Отелло, какой... из Костромской губернии.
   - И не приду! Никогда-никогда! - кричал Ненарокомов, глотая слёзы обиды и вселенского горя, когда стремглав летел вниз через три ступеньки по крутой лестнице.
  
   Прошло полгода прежде, чем поссорившиеся молодые люди снова встретились. Случилось это в канун Нового года.
   Тогда на Новогоднем маскараде в женской гимназии, куда были приглашены юноши из гимназии же, но мужской, где в выпускном классе учился Сергей, он впервые со дня ссоры оказался настолько близко с девочкой своей мечты, что чуть не потерял рассудок. Но только к концу вечера, наконец, решился пригласить прекрасную зеленоглазую прелестницу в костюме Золушки на танец.
  
   Серёжа пришёл на вечер, наряженный лихим гусаром. Аксельбанты на ментике привораживали золотым блеском, а сабля на поясе походила на настоящую, кивер украшало страусиное перо из маминого веера. Так что в паре с Ольгой они представляли собой совершенно удивительную пару. Решусь даже предположить - лучше этой пары на балу просто не было.
  
   Внезапно без предупреждения в огромном актовом зале погас свет, зажгли свечи и внесли огромный торт - подарок костромских негоциантов. Оркестр, тем не менее, продолжал выводить мотив сказочной новогодней мазурки. Серёжа, испугавшись собственной смелости, вдруг клюнул Олю горящими губами куда-то в ухо и срывающимся голосом прошептал в одно слово: "Ялюблютебя".
  
   Золушка улыбнулась и укоризненным менторским тоном тоже прошептала:
   - Что вы, смешной. Вы же ещё совсем мальчик. Вам пока рано об этом думать.
   Между тем, густой румянец покрыл её нежные щёки, что свидетельствовало о простой вещи - девочка смутилась, и ей чрезвычайно лестно слышать такие слова от видного высокого юноши. Она давно готова была помириться с Сергеем, однако считала, что первый шаг непременно должен сделать мужчина. Но неискушённый в тонкостях флирта Ненарокомов, такого шага не сделал. Почему? Да просто Олин ответ поверг Сергея в уныние, танец скомкался, и молодой человек отправился страдать домой. Торта ему не хотелось. Он был в смятении и почти раздавлен. Страдания его были так светлы, как могут быть светлы и прекрасны страдания молодого человека, впервые познавшего вкус отвергнутой любовь.
  
   Эх, Серёжа, Серёжа, будь ты чуть поопытней, не стал бы предаваться горю, а усилил натиск и поведал милой Золушке свои чувства. Как знать, может, тогда бы всё вышло по-другому, а не так, как в реальной жизни. Но с другой стороны, тогда и Сергей Ненарокомов был бы не самим собой, а кем-то другим.
  

*

  
   Закончив выпускной класс гимназии, Сергей уехал в Северную столицу империи и без особого труда поступил на естественный факультет тамошнего университета. За напряжёнными занятиями ему стало казаться, что Ольга навсегда исчезла из его жизни. Но только казалось. Приехав на первые свои студенческие каникулы навестить родителей, молодой человек встретил Оленьку на улице. Она шла по другой стороне бульвара и была так увлечена разговором с подругой, что не заметила Сергея. Ненарокомов же растерялся и застыл в позе соляного столба. Он понял, насколько дорога ему эта юная барышня. Сергей страстно желал подойти к ней и упасть на колени прямо здесь, посреди улицы, попросить прощение и... Но ничего не мог с собой поделать. Ноги не слушались его. Просто наваждение какое-то.
  
   Сергей ощущал себя путником в пустыне, который видит мираж оазиса на горизонте, но никак не может достичь его. Вот если бы тогда он подошёл... Но, что теперь об этом... после стольких лет...
  
   От друзей Сергей узнал, что за Ольгой волочится много и молодых и не очень молодых людей, но она только смеётся над ними, никому не давая повода на надежду получить расположение. А ещё приятели рассказали - после окончания гимназии в этом году девушка его мечты собирается поступать в Московский университет. В тот приезд так и не повидал Сергей свою ненаглядную Оленьку. А потом его родители переехали поближе к сыну - в Петербург, и Ненарокомов решил, что теперь-то уж они с зеленоглазой феей не встретятся никогда. Но он ошибался.
  
   Почему случилось именно так, а не иначе? Зачем Богу было угодно вновь связать их с Ольгой судьбы? Ничего нет хуже вопросов, на которые нельзя дать ответ.
  

III

   Ничего нет хуже вопросов, на которые нельзя дать ответ.
  
   Мысленно Сергей Сергеевич обратился в далёкое прошлое, где видел юного Серёжу со стороны: будто читал роман о самом себе, задавая вопрос - почему же он выбрал именно этот путь? Почему пренебрёг личным счастьем? Имелась же возможность всё исправить. В той неразберихе, которая творилась в бывшей империи, могло случиться всякое. Но судьба предпочла дать Сергею ещё один шанс, и было ещё не поздно им воспользоваться...
  
   Революция застала Ненарокомова на последнем курсе естественного факультета университета в Северной столице, которая теперь называлась на славянский манер - Петроград. К тому времени больше двух лет гремела мировая война, и Питер жил тревожной жизнью прифронтового города. Но это по большому счёту не нарушало заведённого столичного распорядка, только вот на продукты власти ввели нормы потребления, да участились спровоцированные большевиками забастовки. Первую революцию Сергей принял целиком и безраздельно. Идеи бородатых основоположников тревожили юную романтическую душу. Юноша верил, что теперь на земле воцарится справедливость и братские отношения совершенно незнакомых людей. Боже, как он тогда ошибался! Но понимание этого придёт значительно позже.
  
   Нельзя сказать, чтобы Ненарокомов участвовал в революционном движении в канун отречения государя от престола. Он прилежно учился, постигая премудрости наук, не отвлекаясь, ни на что другое, поэтому сама революция грянула для Сергея, словно гром среди ясного зимнего неба. Занятия в университете продолжались, но теперь студенческая братия проводила больше времени на митингах, чем на лекциях и семинарах. Император отрёкся от престола, но война продолжалась, и чувствовалось, что так просто всё не закончится. Империю лихорадило забастовками, митингами, актами гражданского неповиновения.
  
   А потом свершилась другая, Народная революция, как её называли вожди. Хотя позднее выяснилось, что ничего общего с революцией, а тем более - с народом, не имело места. Случился обыкновенный переворот, приведший к власти честолюбивых господ "товарищей", многие из которых отличались повадками палачей. Но ни Ненарокомов, ни его университетские товарищи тогда не уразумели, казалось бы, очевидного. Большей части из них не удастся осмыслить происходившую подмену понятий и позднее. Им будет суждено погибнуть ещё до этого горького осознания.
  
   Тем временем университет закрылся, поскольку к Питеру подходили войска Юденича, усиленные летучими отрядами суомских беспощадных снайперов. В городе объявили всеобщую мобилизацию. Ненарокомов оказался в числе первых добровольцев, желающих защитить молодую демократию. Его направили рядовым во вновь сформированный полк "имени красного товарища Марата". Сергею выдали старенькую, видавшую виды, трёхлинейку и два патрона - с боеприпасами было туго. Попрощавшись с родителями, Ненарокомов заспешил на вокзал, откуда добровольческий полк отправлялся прямиком на северо-западный фронт. Вернее, на тот его участок, который остался от фронта после революционных братаний с неприятелем. Теперь место немцев заняли дивизии апологетов возрождения империи.
  
   В первом же бою Ненарокомову удалось разжиться морским маузером и целой цинковой коробкой патронов к нему. Как ни странно, он не испугался свиста пуль и воя снарядов, целиком положившись на свою судьбу. Первым же выстрелом Сергею посчастливилось свалить далёкую фигурку, поднявшуюся в атаку по команде офицера. И тогда Ненарокомов ничего не почувствовал, на душе было покойно - никаких угрызений. Ему казалось, что это не человек им убит, а упала мишень, раскрашенная в болотно-серый шинельный цвет, в городском тире.
  
   Маузер же достался Сергею после того, как вражескую цепь, прорвавшуюся сквозь редкие клубы колючей проволоки, вынесло к окопу, занимаемому добровольческим полком. Второй патрон был безрезультатно расстрелян в сторону наступавших. Штык, как назло, не слушался в озябших руках и совершенно не желал примыкаться к винтовочному стволу.
  
   А цепь наступления приближалась очень быстро. Уже можно было различить лица атакующих. Их рты выглядели изуродованными яростным "У-р-р-р-а-а!", а папахи с кокардами зловеще покачивались на фоне хмурого дождливого неба. "Это всё, конец", - пронеслось в голове Сергея. Он приготовился к смерти, но перехватил трёхлинейку за дуло, чтобы ещё успеть размозжить кому-нибудь череп.
  
   И опять страшно не было. Ненарокомов будто видел себя со стороны, ему казалось - ничего страшного произойти с ним просто не может, а смерть - лишь условность, как в детской игре: полежишь немного с закрытыми глазами, на этом всё и закончится.
  
   Неожиданно рядом с окопом прямо из серой промозглости неба вырос здоровенный мужик в распахнутой шинели. В руке он сжимал неправдоподобно огромный морской маузер с прикладом. Здоровяк плюхнулся прямо рядом с Сергеем и нажал на курок. Ненарокомов краем уха услышал, как пуля расщепила деревянный столбик, укрепляющий окоп от осыпаний, позади себя и понял, что враг промахнулся. Вероятно, точно прицелиться тому помешал долгий бег к позиции Сергея.
  
   Ненарокомов попытался ударить врага прикладом, но замах вышел слабым, и удар не причинил никакого вреда нападавшему белогвардейцу. Едва скользнув по плечу, украшенному золотым погоном, винтовка буквально рухнула на дно окопа, по инерции утащив Сергея за собой. Это и спасло Ненарокомову жизнь. Второй выстрел маузера оглушил Сергея, прозвучав где-то над головой. А затем нападавший обрушился на Ненарокомова, придавив его всей своей немалой тяжестью. Сергей столкнулся с противником, что называется лоб в лоб, и неправдоподобно близко перед собой увидел широко раскрытые остекленевшие глаза. Изо рта белогвардейца вытекала тёмная густая струйка совсем не похожая на кровь. Скорее она напоминала плохо размешанный сурик. С шинели на длинной распустившейся нитке свисал двуглавый орёл в посеребрённой оправе пуговицы. Орёл, казалось, сверлил Ненарокомова немигающей незамутнённостью взгляда обеих голов. Внезапно Сергею почудился шелест крыльев, который причинял нестерпимые мучения, разрывая голову изнутри. Ему стало дурно, он лишился чувств.
  
   Когда Ненарокомов очнулся, то обнаружил себя полулежащим в землянке, прислонённым спиной к бревенчатому накату стены. Было темно и сыро, и только дальний угол освещался самодельным светильником, изготовленным из снарядной гильзы. Напротив Сергея примостился весёлый круглолицый человек со взглядом и улыбкой, знакомыми до боли. Ненарокомов напряг память и не без труда узнал в нём Авенира Распопова, соседского мальчишку. С парнем этим Серёжа встречался чуть не каждое утро, когда спешил в гимназию, а тот шагал в реальное училище на другом конце улицы. Иногда ребята даже перекидывались парой-другой слов, но поначалу близко знакомы не были. Потом пришла пора мужания, начались кулачные схватки гимназистов с реалистами. После одной массовой драки произошло всеобщее замирение, и парни даже подружились.
  
   И вот - неожиданная встреча на фронте. Правда, мальчишкой Авенира теперь уже назвать было нельзя. Перед приходящим в себя Сергеем сидел на корточках опытный боец в ободранной комиссарской кожанке, перетянутой ремнями портупеи и фуражкой с маленькой, как уголёк, пентаграммой в виде звезды рубинового оттенка.
  
   - Живой, Серёня? - спросил он. - Я тебя только сейчас признал. А поначалу думал, кто другой - уж больно ты, брат, белый был. Белее самого Юденича.
   Авенир хохотнул.
   - Где этот?.. - пересохшими губами спросил Сергей.
   - Закопали его давно, - не дал договорить ему Распопов. - Повезло, брат, Серёга. Пуля только кожу с уха содрала. Контузило тебя слегка - и всех делов. Шумит в голове-то? Не тужи. Пройдёт всё скоро.
   Ненарокомов лишь теперь понял, что голова действительно раскалывается, а правое ухо раздулось, будто переваренная пельменина. Он потрогал его и убедился, что кровь уже запеклась.
   - И давно я здесь? Где беляки? - спросил он.
   - Так, почитай, уж, часов шесть. Я же этого хлопчика на штык насадил. Прямо в лёгкое угодил.
   "Так вот, почему кровь была такая чёрная", - догадался Сергей.
   Авенир же продолжал:
   - Вовремя я подоспел, а то бы ты давно с архангелами беседовал. Похоже, это у тебя первый бой был. Молодец, что не испугался. А беляков мы отбили, мама не балуйся. Вдарили на всю их широкую морду. Так что давай, Серёня, за твоё боевое крещеньице выпьем. Ты же у нас герой сегодня.
  
   Авенир протянул Ненарокомову полную алюминиевую кружку с ароматом полыни и гвоздики.
   - Ты пей-пей, не смотри на меня. Успею ещё. Это я спирт настоял по маминому рецепту. Тебе сейчас необходимо. Исключительно в лечебных целях. Давай, брат.
   Сергей выпил залпом и закусил предложенным диким яблоком, кислющим, будто от недоношенного налива. Ненарокомов не привык употреблять спиртное такими дозами, к тому же стресс, полученный в первой схватке с врагом, давал о себе знать. Сразу же потянуло в сон, и последующие слова Распопова он слышал откуда-то издалека - словно из-за толстой портьеры театрального занавеса:
   - Я уже давно воюю, третий годок скоро пойдёт. Слышь, Серёга, учился-то я в технологическом, пока в армию не призвали. С тех пор вот всё под ружьём. Комиссаром недавно избрали товарищи. Хорошо всё-таки, что тебя встретил. С земляком завсегда веселей воевать.
  
   Потом сквозь обрывки нереальных снов Ненарокомов слышал, как Авенир звякал кружкой, крякал, занюхивая рукавом выпитое и укладывался спать на дощатых нарах в углу землянки.
  
   Утром голова болела уже меньше. Лекарство по рецепту мамы Авенира действительно помогло. Первый выпавший снег украшал бруствер окопа. Распопов растирал этим снегом своё крепкое поджарое тело. Увидев, что Сергей проснулся, он извлёк из дальнего узла землянки тот самый маузер, который чуть было не стал причиной смерти Ненарокомова, и протянул его земляку:
   - Держи, владей. Теперь он твой. Честно заслужил.
  

*

  
   Прошло около полугода. Сергей понемногу привык к своей службе. Он научился спать на снегу, завернувшись в шинель; дремать под артиллеристскую канонаду, стоя и по колено в жидкой грязи; мыться в ледяной воде и не терять самообладание в самых отчаянных ситуациях. Он подружился со своим спасителем и стал тому верным помощником в его комиссарских делах. Частенько по вечерам приятели фантазировали, как после войны закончат обучение и станут приносить пользу Родине на ниве мирного уклада.
   - Эх, Серёга, - говорил Авенир, - вот одолеем всех врагов, такая, брат, жизнь наладится - просто сам себе завидовать начинаешь!
  
   Друзья совсем не думали, что могут погибнуть в этой мясорубке междоусобиц, потрясающих страну. И действительно, и пули, и снаряды, и шашки казацкой конницы миновали их шальные отважные головы.
  
   Авенир Распопов был родом из семьи обычного Костромского плотника, каких тысячи на Руси, но обладал живым и сметливым умом. Поэтому парень оказался в числе немногих выходцев из простых семей, которым своим упорным трудом удалось заслужить право на получение высшего образования за государственный счёт после окончания реального училища. А теперь Авенир дрался за то, чтобы любой мог получить передовые знания науки, независимо от происхождения. Некоторые его мысли немного коробили Ненарокомова. И он часто не соглашался с Распоповым.
  
   Иногда приятели спорили до хрипоты о будущем государственном устройстве, о справедливости для всех. Но циничная "правда жизнь" демонстрировала без устали, что оба ошибались. Однако поймут они это значительно позже. И оба встретятся снова уже при других обстоятельствах, которые опять поставят земное существование Сергея в зависимость от находчивости и удачливости друга-земляка. А пока, пока они хлебают из одного котелка, спят в одной землянке, делят все невзгоды и неудобства походного быта.
  
   В один из дней временного затишья Сергея настигла дурная весть. Принёс её ординарец командира полка. Из Питера Ненарокомову сообщали, что его родители были убиты какими-то подонками во время ограбления квартиры. Задержать бандитов не удалось. Не удалось Сергею и похоронить родителей. Он опоздал на целый день, когда его отпустили на кратковременную побывку. И всё что смог осиротевший Ненарокомов - это только поклониться родным могилам на Волковом кладбище.
  
   В день его возвращения на фронт полк прорвал оборону противника и обживал новые позиции. Сергей с Авениром сидели в разграбленной мародёрами, но всё ещё уютной избе возле уцелевшей жарко натопленной печи и поминали родителей Ненарокомова.
   - Ты того, Серёга, не расстраивайся очень. Все под Богом ходим. А сволота эта ещё ответит за свои зверства!
   Не сказать, чтобы Распопов выразил своё соболезнование как-то особенно и задушевно, но Ненарокомову стало немного легче.
  
   Сергей заматерел и набрался бесценного боевого опыта. Вскоре он уже командовал ротой, а бойцы, несмотря на молодость командира, величали его теперь только Сергей Сергеевичем, не иначе. Полк имени французского революционера Жана Поля Марата был переброшен под Москву, куда рвались офицерские полки генерала Деникина. Бои шли жестокие. Порой полуразрушенные деревеньки в течение суток переходили по нескольку раз из рук в руки. Местное население ещё не успевало осознать, что в самой большой избе расположился штаб "белых", как через час над ней уже поднимался красный флаг. Мало помалу многократное превосходство червоноармейцев привело к неизбежному - Деникинская армия отступала.
  
   В это время и случилось то самое событие, которое резко повернуло жизнь Сергея и сделало возможным всё то, что случилось с ним потом. Удивительные встречи и удивительные события, очищающий катарсис и...
  
   Но обо всём по порядку.
  
   Сергея откомандировали в столицу, чтобы доставить захваченный в боях архив вражеского штаба. Ненарокомов простился с Авениром и немедленно отправился в путь. С ним было два десятка бойцов. Ехали конным манером, стараясь придерживаться дорог, чтобы не нарваться на какую-нибудь банду, величающую себя не меньше, чем освободительной армией. Освобождали эти молодцы, правда, только от ценностей и жизни зазевавшихся путников, но поначалу немало гражданского народа, не привыкшего к безответственности иных апологетов-ораторов митингового разлива, принимали лозунги за чистую монету. Потому и численность "освободительных армий" в первое время была немалой.
  
   К вечеру первого дня движения отряд остановился в полуразрушенной церквушке брошенного села. А под утро часовой поднял тревогу. На село намётом летела банда батьки Мазая. Бойцы во главе с Сергеем приняли бой. Позиция возле колокольни была достаточно удачной. Отряду Ненарокомова удавалось успешно отражать нападение врага. Капризная дама Фортуна явно благоволила сегодня червоноармейцам. Раненый в руку батька Мазай приказал отходить, но, испугавшись, что его немногочисленный отряд начнут преследовать, решил припугнуть "краснопузую сволочь".
  
   У бандитов имелось в обозе невесть откуда взявшееся полевое артиллерийское орудие. Скорее всего, "освободители" прикатили его с места боевых действий между красными и белыми. Итак, у бандитов имелось орудие. Правда, снаряд отыскался всего один. Этот-то снаряд разорвался в церковном приделе, влетев в оконный проём. Сергея подбросило в воздух и опрокинуло на пол. Он чувствовал, как десятки мелких металлических осколков впились в плоть, и буквально мгновенно одежда пропиталась кровью. Боли Ненарокомов не ощущал. Просто было невыносимо жарко и тесно внутри собственного тела. Белое сияние с Олиным лицом в центре накрыло его, и Сергей почти сутки совсем не приходил в себя. А перед тем, как потерять сознание, успел только услышать чей-то тревожный голос:
   - Гляди-ка, командир-то живой. Давай, ребята, быстро его на станцию везите!
  
   Ненарокомова доставили на ближайший железнодорожный разъезд, где нашёлся перевязочный материал и медикаменты. А спустя полчаса Сергей уже трясся в теплушке поезда, уносившего его в Москву. В городе Ненарокомова поместили в военный госпиталь. Опытный хирург умело извлёк все осколки и позднее отдал Сергею на память. Ранение само по себе не было очень серьёзным. Но до полного выздоровления оказалось не так близко. Дело осложнял тиф, которым молодой командир заразился в вагоне спасительного эшелона, когда его везли в будущую столицу обновлённого до неузнаваемости государства. Но возраст и жажда жизни сделали своё дело - Ненарокомов всё-таки пошёл на поправку.
  
   Примерно в это же время, о котором идёт повествование, в Москву переехало и так называемое народное правительство. Переехало перед лицом реальной угрозы - опасаясь близости границы к Питеру, через которую мог прорваться внешний враг. Так Сергей оказался один в новом для себя столичном городе.
  

*

  
   И вот теперь скоро всё закончится, будет похоронено в гулкой тишине Голубянского подвала? Все воспоминания и ощущения умрут вместе с ним? Нет, этого просто не может быть!
  

IV

   И вот теперь скоро всё закончится, будет похоронено в гулкой тишине Голубянского подвала? Все воспоминания и ощущения умрут вместе с ним? Нет, этого просто не может быть. Ведь он, собственно, только начал жить.
  

*

  
   Когда Ненарокомова выписали из госпиталя, Народная война, в которую обратилась Первая Мировая после своей долгожданной кончины в Компьенском лесу, уже затухала. Последний очаг сопротивления на юге полуострова, напоминающего бычью голову, был сломлен. Сергей Сергеевич неожиданно для себя остался без какого-то конкретного занятия и, хуже того, без конкретного места жительства. Квартиру в Питере, снимаемую до революции родителями, заняло какое-то учреждение, впрочем, как и костромской дом. Так что ехать бывшему командиру оказалось некуда, и Сергей принялся искать работу в Москве, чтобы не только помочь начавшей возрождаться из руин и пепла пожарищ стране, но и найти применение своим способностям. Он чувствовал в себе небывалый нерастраченный запас энергии, которую хотел устремить на создание нового общества, основанного на равноправии. Ненарокомов ещё не понимал, что государство по сути своей просто не может быть справедливым, особенно, если власть в нём попадает в руки отъявленных авантюристов или негодяев, прикрывающихся красивыми лозунгами о кухарках, управляющих державой.
  
   Через день-другой поисков Сергею удалось занять место заместителя начальника милиции одного из районов новой столицы - боевые командиры были востребованы новой властью. Конечно же, Ненарокомов хотел бы заниматься работой по своей уже почти освоенной специальности, но понимал, что пока это лишь благие намерения, которые не осуществимы, покуда по стране разгуливают банды мародёров, творящие беззаконие, пользуясь неразберихой и малочисленностью органов порядка. Ничего-ничего, наступит и его, Сергея, время. Нужно только немного подождать. Всё устроится, и тогда он сможет заняться любимым делом, которому его научила университетская профессура.
  
   Служба в карательном учреждении не ожесточила Ненарокомова, как это происходило со многими его сослуживцами. В душе Сергей оставался всё тем же романтическим юношей, верящим в мировую справедливость и честь. Эта вера и подвела его в один прекрасный, а если быть точнее, драматический, момент. Случилось вот что: однажды во время очередной облавы на конспиративную квартиру заговорщиков против рабочей власти милицейский отряд арестовал несколько вооружённых людей. Был в их числе и некий молодой поручик, которого Сергей помнил ещё по Костроме.
  
   На допросе офицер, у которого, кстати, не было при себе никакого оружия, рассказал Ненарокомову, что уже давно пробирался в столицу, чтобы повидать престарелую мать и беременную жену, которых оставил в Москве, отправляясь в Ярославль. Он не отрицал, что принимал участие в тамошнем восстании (который в оперативных сводках и приказах значился не иначе, как мятеж). Однако поручик осознал всю бессмысленность и порочность идеи "борьбы с собственным народом" (как он сам выразился), бросил всё и решил начать новую жизнь. В квартире, где были задержаны вооружённые люди, он оказался случайно в поисках адреса своих близких - они переехали в другое место - и отношения к заговору не имеет. Такая трагическая случайность. Все арестованные в один голос подтверждали слова поручика, и Сергей взял на себя смелость отпустить арестованного под честное слово офицера на сутки. Тот обещал вернуться, как только повидает мать и жену, чтобы потом добровольно сдаться.
  
   Как раз за неделю до описываемых событий власти объявили амнистию всем, кто добровольно прекратит вооружённое сопротивление и предложит ей свои услуги. На это и рассчитывал поручик.
  
   При свете мерцающей керосиновой лампы Ненарокомов выпил с новым знакомцем дрянного якобы медицинского спирта, выменянного по случаю на ближайшей толкучке на пайковую воблу. Закусывали одной луковицей на двоих. Полчаса вспоминали общих костромских знакомых, после чего расстались, чтобы никогда больше не встретиться. Сергей не мог знать, что отпущенный им под честное слово офицер был убит в короткой уличной стычке с грабителями в тот же вечер. Потому-то и не выполнил своего обещания - вернуться. Не могли знать этого и начальник районной милиции и коллеги Сергея. Они просто-напросто освободили Ненарокомова от занимаемой должности единодушным решением. Сергей потерял работу, но ещё легко отделался. Дело-то было расстрельное. Однако, принимая во внимание его прошлые заслуги и уважение, с которым относился к Ненарокомову личный состав милицейского отряда, начальник отделения решил закрыть глаза на вопиющий проступок и делу этому не давать ходу. Ненарокомову повезло в очередной раз, а судьба уже влекла его к новому знаковому перекрёстку, приближающего героя к самому главному в его жизни.
  
   Сергей вновь остался без работы и средств к существованию. Если раньше он снимал комнату в ветхом домике, делясь с хозяйкой своим скудным милицейским пайком, то теперь сердобольная старушка не прогоняла его только из жалости. Ненарокомов перебивался случайными заработками, которые подворачивались во время его долгих скитаний по столичным рынкам. Но случались дни, когда молодому энергичному человеку попросту нечем было заглушить хронический голод. Иногда он обивал пороги наркоматов и биржи труда в поисках постоянной работы, но прискорбный факт, что "предъявителя сего" выгнали из милиции, своим фиолетовым клеймом печати и полуграмотной надписью "уволин за нисаатвесвие" портил всё дело.
  
   В то осеннее утро Сергей встал рано, ещё засветло, чтобы поспеть на другой конец города, где договорился пилить дрова для нужд Дома Инвалидов Народной войны. Страна начинала готовиться к зимним холодам. Получив за работу несколько отварных картофелин в мундире, две воблины, три куска нерафинированного сахара, два фунта перловой крупы и щепотку чая, он завернул это богатство в холщёвую тряпицу и пошёл порадовать квартирную хозяйку, предвкушая роскошный ужин.
  
   Неяркое октябрьское солнце не грело, но создавало иллюзию тепла. На душе было покойно. Такое состояние свойственно, пожалуй, только молодым деятельным людям, которые верят в лучшее, несмотря ни на какие трудности. Тем более - встретившиеся накануне фронтовые товарищи уверили Сергея, что могут найти применение его профессиональным знаниям и стремлению приносить пользу обществу.
  
   Дорога проходила через центр, где, свернув в Вековский переулок, Сергей насыпал горсть крупы почти ручным голубям, исхудавшим от бескормицы. Впереди себя Ненарокомов приметил молодую женщину, которая тоже прикармливала безответных птиц, рассыпая по брусчатой мостовой крошки от чёрного сухаря. Сердце Ненарокомова вдруг упало на дно желудка и принялось там бешено пульсировать. Дыхание перехватило. Он узнал. Он узнал эту женщину. Боже, перед ним была Оля!
  
   Даже издалека Сергей разглядел, как она сильно похудела, но это ничуть её не портило. Волшебные бездонные глаза теперь стали ещё пронзительней и чище. Уронив узел с продуктами, Сергей, не помня себя, бросился к женщине. Та уже повернулась и уходила куда-то в район Тверской. Ненарокомов закричал:
   - Оля, Оленька, подожди! Это я, Сергей!
   Девушка обернулась, встала, как вкопанная, руки её упали вдоль тела. Видно было, что она растеряна. Лицо Ольги озарилось широкой улыбкой.
  
   Молодые люди приблизились и остановились на расстоянии двух шагов друг от друга, будто какой-то незримый барьер мешал им сделать последнее решительное движение, чтобы попасть друг другу в объятья.
   - Олюшка, Оля, родная. Ты ли это? - только и мог произнести Сергей.
   - Серёжа, милый мальчик. Так возмужал, заматерел - тебя и не узнать. Как ты здесь? Господи... - шептала она в ответ.
  
   Они стояли, кажется, целую вечность, не замечая проносившиеся совсем рядом - по Тверской - пролётки, снующих по своим неотложным делам людей, не обращая внимания на звуки улицы. Молодые люди будто бы вновь изучали друг друга, стараясь ощутить то, что с ними произошло с момента последней встречи. Сколько же лет прошло, сколько лет?
  
   И вдруг что-то случилось. Невидимый барьер рассыпался в прах. Сергей обнимал Ольгу, вдыхая аромат её волос. Почти забытый запах! Какое это чудо - ощущать в своих руках хрупкие плечи, смотреть в любимые глаза и находить в них своё отраженье.
   Потом они взялись за руки и пошли. Пошли, как казалось Сергею и как говорили литераторы новой волны, в счастливое светлое будущее.
  
   Ольга рассказала, что сейчас живёт вместе с родителями у своей тётки - сестры отца. Что они переехали всей семьёй в столицу после революции, когда их родную губернию захлестнула волна голода и кровавых междоусобиц.
   - А твои-то как, Серёжа? - спросила девушка.
   Сергей ответил, что остался один после того, как родители погибли от рук уголовников, пришедших ограбить Питерскую квартиру, когда сам он был на фронте.
   - Бедный, бедный, мальчик. Как же так, как же так? Что же теперь? - голос Оленьки срывался, слёзы нельзя было удержать. Сергей успокаивал девушку, нежно вытирая ей глаза своей заскорузлой мозолистой ладонью:
   - Не плачь, родная, ничего уже не поправить. Но теперь мы вместе. Снова вместе. Значит - всё хорошо.
   Ненарокомов стыдился своих грубых рук, ему стало нестерпимо жалко себя, когда Ольга припала к ним губами и повторяла:
   - Серёженька, милый, ты теперь мне как брат. Ты всегда был мне родным. Ты заходи к нам сегодня вечером. Мама с папой будут очень рады.
  
   Случайная встреча с Ольгой в Вековском переулке всколыхнула в Сергее всё, казалось бы, давно похороненное в глубинах сознания. Школа Народной войны и работа в милиции, не просто закалили молодого человека, но и как будто способствовали образованию защитного панциря вокруг души.
  
   В последние дни осени Ненарокомов сделался нелюдим, угрюм, ушёл в себя. Кровавые видения былых сражений не оставляли Сергея, являясь всё чаще чуть не всякий день и уж точно - каждую ночь, возникая из ниоткуда, накатывая жаркой горячечной волной, тесным обручем сдавливающей виски. Так что некая психологическая защита была как нельзя кстати: предохраняла тонко организованную натуру от того, чтобы не сойти с ума - не спятить, как сказал бы Авенир.
  
   Но вот теперь невидимая броня рассыпалась, будто яичная скорлупа рассыпается во время Пасхальных праздников. Ушли и тяжёлые военные воспоминания. Он ощущал себя заново родившимся и считал минуты до того, как вечером встретится с любимой и её родителями. Излечение души выглядело каким-то чудом, в которое было трудно поверить, но Сергею оно казалось настолько естественным, как смена времён года.
  

* * *

  
   Свечи в старинных канделябрах - совсем как раньше - с шипением роняли раскалённые капли и рвали в лоскуты мятежную темень холодной комнаты. Сергей сидел за столом старинной работы британских мастеров краснодеревщиков. Грубый табурет контрастировал с этим изыском, подчёркивая абсурдность наступивших времён и суетность всего земного. Чаепитие среди близких и таких родных людей напоминало далёкие безмятежные дни в Костроме. Только чай был нынче морковный, а из угощенья - четвертушка хлеба и две баночки ревельских шпрот, чудом сохранившихся из старинной жизни. Родители Оли встретили Ненарокомова, если сказать - радушно, значит - не сказать ничего. Они обнимали Сергея, внимательно разглядывали его и от всей души радовались такой неожиданной встрече. Засиделись за полночь, потому, Олин отец настоял на том, чтобы Ненарокомов оставался и даже не думал выходить на улицу с риском быть остановленным патрулём или - того хуже - налётчиками.
  
   Вскоре родители отправились спать, а Сергей остался с Оленькой в тёмном зале вдвоём. Свечи догорели, а зажечь новые никому из молодых людей не приходило в голову. Ненарокомов взял Олину руку в свою и, невероятно волнуясь, заговорил. Объяснение его могло показаться слишком традиционным, полным патетических штампов, и он понимал это, что ещё сильнее выводило мужчину из равновесия. Но подобрать какие-то другие слова, какие-то особенные и проникновенные Сергей оказался просто не в состоянии. Ненарокомов будто слышал себя со стороны и не верил, что признание принадлежит ему.
   - Милая моя девочка, я люблю тебя. Я так люблю тебя!.. До сегодняшнего дня мне казалось, что всё забылось, ушло. Но теперь... Ты слышишь, как колотится моё сердце? Оленька, я теперь понял так явственно, так отчётливо - не смогу жить без тебя. Я не знаю, что будет дальше со мной, как сложится моя судьба, но хочу, чтобы ты знала - я навсегда сражён твоим глазами, я купаюсь в чудесных интонациях твоего удивительного голоса, я... Оля, будь моей женой...
  
   Молодой человек не видел Ольгиного лица, он весь дрожал, как в горячечном бреду когда-то в прошлой жизни - будучи в госпитале. Сергей ожидал своего приговора, веря и не веря происходящему с ним. Девушка выдернула свою руку из сильной ладони Ненарокомова, встала и нервно заходила по комнате.
   - Я знаю, мой милый Серёженька, что ты меня любишь. Знала, что так случится ещё тогда на масленицу, когда мы даже не были знакомы. Я увидела твои восторженные глаза и поняла всё. Мне будто подсказывал кто-то свыше, что этот красивый мальчик полюбит меня на всю жизнь. Но, понимаешь, дорогой мой Серёжа, так вышло, что сама я люблю другого человека. Достойного человека. Он офицер. Сейчас в Германии. И я еду к нему. Не переживай так, мой нежный и чистый мальчик. Так уж случилось... Почему не как-то иначе, я не знаю. Просто мне кажется, есть кто-то, наверное - Бог, который управляет нами, и мы не властны изменять наше предназначение. Мне очень горько говорить об этом, но я не в силах обманывать тебя, дорогой мой человек. Ты всегда мне был, как старший любимый брат. Я до самой смерти буду помнить тебя и твои такие светлые чувства ко мне.
   Знаешь, когда жизнь казалась никчёмной и ненужной, я всегда вспоминала моего чистого мальчика Сергея, того... из нашего детства. И эта память помогала мне перенести всё. Я не забыла твои чудесные стихи, твержу их перед сном, как молитву.
   Я виновата перед тобой, мой солнечный мальчик, но не в силах ничего исправить. Прости, если сможешь, но никогда больше, пожалуйста, не говори о своей любви - не разрывай мне душу, иначе я буду чувствовать себя последней... дрянью.
  
   Сергей не шевелился. Он ощущал себя низвергнутым с неземных высот, куда отправило его прихотливое воображение. Надежда, которой Ненарокомов жил весь сегодняшний вечер, оставила Сергея. Он спросил:
   - Оля, это тот... кузен?
   - Нет, что ты, милый. Я не обманывала тебя тогда. А Николай погиб. Он воевал в армии Врангеля, - ответила ему Оленька, а потом продолжила другим, оптимистичным тоном: - А знаешь что, Серёжа, поехали с нами. У папы есть связи. Власти выпустят тебя в Германию, я думаю. Если ты согласишься, это будет очень здорово. Мы сможем видеться каждый день. Родители так тебя любят. Папа едет не на пустое место, его ждёт клиника в Берлине и хорошая работа - друзья обещали. Устроимся... Тебя же здесь ничего не держит, правда? А если не захочешь видеть меня чужой женой, там, за границей, мы расстанемся. Но я буду знать, что с моим любимым братом ничего не случится.
   - Понимаешь, Оленька, я родился в этой стране. И не могу её бросить в беде. Мне нужно остаться. Так будет лучше, - Сергей чеканил слова по возможности бесстрастно и без пафоса, но выходило совсем худо - ему стало жалко себя и оттого невероятно стыдно.
   Ненарокомов понимал, что теперь-то уж он точно навсегда теряет свою зеленоглазую фею.
  
   Неожиданно Ольга перестала нервно ходить по комнате, остановилась, присела у него в ногах и начала целовать руки Сергея. Ему стало совсем уж неловко, как давеча при встрече, но он не в силах был это прекратить. Непорочные быстрые поцелуи смешивались с чем-то горячим, как раскалённый воск. Слёзы - понял Ненарокомов. Он присел рядом с Оленькой и принялся гладить её голову, успокаивая:
   - Что ты, милая, что ты. Всё устроится. Я понимаю, понимаю... Никто ни в чём не виноват.
   Сергей укачивал её, как маленькую девочку, тихонько украдкой касаясь губами Ольгиных распущенных волос. Так вот, сидя на полу, они и встретили утро нового дня.
  
   Почему он позволил ей уехать? Почему сам не отправился с ней в Берлин? Когда знаешь о том, что приговорён, так отчётливо видны все просчёты и промахи в дикой суете недавнего прошлого.
  

V

   Когда знаешь о том, что приговорён, так отчётливо видны все просчёты и промахи в дикой суете недавнего прошлого. Какими словами можно оправдать этот его, Сергея, патриотизм? Ведь уже тогда он понимал, что не сумеет ничего существенно изменить - слишком неравны были силы. Или ещё не понимал? А впрочем, какая разница - разве может быть что-то выше любви в нашем существовании на земле?
   И всё равно, даже теперь, Ненарокомов считал, что не решился б поступить иначе, как бы пафосно, горько, глупо и фатально, наконец, это ни звучало.
  
   Итак, Ольга его не любит. Что же тут поделаешь? Нужно научиться жить с осознанием печального факта. Привыкают и не к такому. "Только поначалу всё сложно... - успокаивал себя Ненарокомов. - Позднее всё придёт в норму". Но когда наступит это "позднее", оставалось лишь догадываться.
  
   Особенно угнетало Сергея то, что его любимая с родителями скоро уедет из страны. Ольгин отец, до революции служивший главврачом в Костромской городской больнице, был некогда знаком с нынешним наркомом культуры луноподобным Солнцечарским. Данное обстоятельство помогло ему довольно быстро оформить документы на выезд в Германию. В описываемый период партийные вожди победившего пролетариата особенно не заботились о том, чтобы удержать интеллигенцию. Им казалось, что кухарка у государственного кормила выглядит значительно привлекательней. Но кухарка, как, впрочем, и её дети не могли, да и не хотели ничем управлять. Все их желания сводились к тому, чтобы поменьше работать, побольше есть, и развлекать себя позорными судилищами над теми, кто что-то мог и намеревался сделать.
  
   Осознание того, что нельзя разбрасываться талантами, придёт к руководству страны немного позже. А пока массовый исход образованного цвета общества даже приветствовался вождями, что они подтверждали лозунгом: "Очистим страну от пережитков прошлого!". Именно интеллигенция и была в их понимании пережитком. А кто же тогда они сами? Вершина прогресса? Нет, уж, увольте. Разрешите с этим не согласиться.
  
   Сначала Ненарокомов рвался выступать на собраниях и митингах в тщетных попытках убедить толпу, что одними криками о прогрессе прогресса не достичь, но потом прекратил своё подвижничество, поняв, что и сам он становится похожим на орущих деклассированных людей, требующих хлеба (бесплатного) и зрелищ (непременно кровавых). Но это относилось к той части жизни Сергея, когда он ещё служил в милиции. Теперь - никаких публичных разоблачений! Не до них: когда нет постоянной работы, твёрдого заработка, и выступать не захочешь.
  
   Приближался роковой день отъезда Ольгиной семьи. Почему роковой? Да просто Ненарокомов не мыслил своего дальнейшего существования без возможности увидеть эту милую зеленоглазую женщину, которая сумела расцвести в условиях кровавой бойни и грязи, как бы в укор произволу, охватившему родную страну. Не мыслил, но понимал, что иному не бывать.
  
   Сергей не любим, но оставаться верным другом ему никто запретить не мог. Заботиться о любимой женщине и защищать её как умеешь, для Ненарокомова стало смыслом жизни. И пока она здесь, Сергей старался не упустить ни малейшей возможности для встречи. Он забыл, когда ел и спал, старался притормозить маятник часов в своей голове, который с каждой отмашкой приближал минуту расставания. Всякий раз ранним утром он приходил к знакомому и ставшему уже почти родным дому на Сретенке и дожидался, пока Ольга приведёт себя в порядок, и можно будет отправляться в путешествие по переулкам старой Москвы.
  
   Полдня они гуляли по столице, заглядывая в старинные парки, за которыми давно никто не ухаживал, кормили лебедей на прудах и говорили, говорили. Ольга запретила Ненарокомову возвращаться к теме любви, потому все беседы выходили какими-то неоконченными. Недосказанность немного угнетала Сергея, но он старался этого не замечать, пытаясь получить как можно больше от длинных - с раннего утра до заката - и в то же время скоротечных свиданий. Запомнить каждую мелочь, отложить в душе воспоминание обо всех незначительных нюансах - сейчас для него не было цели важнее. Он с жадностью впитывал тембр и оттенки голоса Ольги, улавливал её плавные неземные движения, укладывал в сокровенные уголки души нефритовый свет её глаз. Со стороны юные герои напоминали молодых супругов, которые никак не могут наговориться после долгой разлуки. Парадокс? Пожалуй.
  

*

  
   В тот вечер, накануне Ольгиного отъезда, Сергей Сергеевич попал в неприятную ситуацию. Он проводил девушку и побрёл, углубившись в свои невесёлые мысли, ничего не замечая вокруг, по пустынным вечерним улицам. Отец Ольги, как уже повелось, пытался оставить его ночевать, опасаясь, что Ненарокомова могут остановить лихие уголовники, которыми кишела столица в то неспокойное время, но Сергей отказался, и позднее пожалел об этом. Старый доктор будто в воду глядел.
  
   Ненарокомов двигался по неосвещённым улицам, переживая предстоящую разлуку, и не заметил, как навстречу ему из-под арки выскочили двое парней с наганами.
   - Гоп-стоп, соколик! А, давай-ка, поделимся с бедными пролетариями своими богатствами. Сымай, буржуйская морда, лапсердак и сапоги, да поживее! Ишь, каков спинджак-то! Новёхонький, да гладкий такой, быдто вчерась пошит. Да, глянь-ка, Гринь, и шкары знатные, почти новые. А блестят-то как! Чем он их, антиресно знать, смазывает?
   - И "котлы" у него на цепочке. Наверное, серебро...
   Бандиты рассматривали снятые с Сергея вещи, нимало не думая о том, что тот может оказать сопротивление. Грабители дали маху.
  
   Когда Ненарокомов тихонько стаскивал второй сапог, приметил, что главарь полностью увлечён исследованием карманов, а Гриня рассматривает своё отражение в надраенном голенище первого, уже снятого Ненарокомского сапога в бледном свете вышедшей из-за тучи луны. Сергей в прыжке влепил неуклюжему Грине затрещину твёрдой подошвой кавалеристской обувки в открытую, подрагивающую, как у гусака, шею, а свободной левой рукой ухватил второго ухаря за ногу. Парень, получивший удар в кадык, отвалился на бок и дико захрипел. Главарь же на ногах стоял крепко, поэтому Сергею не вполне удалось задуманное. Бандит только покачнулся и повернул ствол нагана в сторону Ненарокомова. Тот вовремя упал, и пуля только оцарапала ему щёку, дико взвизгнула, отрикошетив от стены, и унеслась в сторону побледневшего от холода светила в тщетных попытках установить темноту над городом.
  
   Оказавшись на земле, Сергей нащупал под рукой камень, который немедленно бросил в голову главаря. Бандит по-поросячьи взвизгнул и, выронив пистолет, схватился за разбитое лицо. Ненарокомов поднялся и ударил противника в солнечное сплетение, тяжёло и весомо ударил - даже костяшки пальцев заныли. Теперь соперник был окончательно повергнут.
  
   Гриня всё ещё валялся, издавая нечленораздельные звуки, когда несостоявшаяся жертва гоп-стопа закончила приводить себя в порядок, и в этот момент прибежал патруль. Для выяснения обстоятельств дела всю троицу препроводили в ближайшее отделение милиции. Сергей, описав в деталях случившееся, хотел было уйти, но седой мужчина в форме остановил его:
   - Ты, паря, эт... того, не спеши. Утром придёт товарищ уполномоченный. Разберёмся. А эфтих-то паршивцев - ой, здорово оприходовал! Мы вот, второй месяц их ловим зазря. А ты вот, раз - и в дамки. Фронтовик?
   - Приходилось воевать. Два года в окопах. Вы бы отпустили меня, товарищ. Мне рано утром на вокзале нужно быть. Провожаю родного человека, может... навсегда, - последние слова Ненарокомов произнёс с каким-то надрывом, в очередной раз, осознавая почти свершившийся факт.
   - Ладно! - решился пожилой милиционер. - Документы у тебя в порядке. Чего уж там, иди. Только завтра приходи протокол оформить. Проводить тебя, может быть, нужно? Хотя такого парня разве кто остановит!
   Старик одобрительно похлопал Сергея по плечу. Взглянув на дедовский карманный хронометр, который чуть было не сменил владельца, Ненарокомов осознал, что с момента прощания с Ольгой прошло не больше получаса. Удивительная штука время: то оно тянется тоскливо по бездорожью ожиданий, то летит со всех ног, то замирает, будто восторженная барышня при виде итальянского тенора, завернувшего в провинциальный театр по воле пьяного ямщика.
  

*

  
   Серо-коричневые, будто сшитые из лоскутов, толпы мешочников, мелких воришек, юродивых, нищих, сотни червоноармейцев в шинелях без погон, подозрительные личности в купеческих шубах с наполовину вытертыми богатыми воротниками, давно немытые цыганские женщины в каруселях широченных цветастых юбок - таким встретил вокзал Сергея и Ольгину семью в день отъезда. Поезд, следующий до Берлина, уже подали на первый путь. Своим ухоженным видом он никак не вписывался в заскорузлую серость вокзальных построек: их не ремонтировали, наверное, два десятка лет - за военными "забавами" было некогда.
  
   В одной руке Ненарокомов тащил небольшой баул с нехитрым скарбом отъезжающих, а второй бережно поддерживал Ольгу. Ему казалось, что тоненький локоток дрожит в его пальцах. Это чувствовалось даже через рукав пальто. Его самого начинало трясти от нервного напряжения. Всё происходящее выглядело нереальным и синематографическим, только вот вместо тапёра многоголосье маневровых "кукушек", да клаксоны автомобилей подвозящих к вокзалу государственных служащих, убывающих в командировку по служебной надобности.
  
   Неужели сейчас? Буквально через несколько минут нужно будет прощаться. И не просто прощаться, а расстаться, быть может, навсегда! На-все-гда? Даже произнести страшно!
  
   О случившемся накануне вечером Сергей ничего не сказал. На вопрос Ольгиной матери, откуда на лице свежие ссадины, отшутился, мол, порезал щёку во время бритья, но Ольга почувствовала, что он говорит неправду. Она долго внимательно рассматривала повреждённую кожу на лице Ненарокомова, обработанную йодовой настойкой, а потом, сняв перчатку, провела по щеке нежными прохладными пальцами и сказала:
   - Бедный, бедный Серёжа. Как же тебе досталось. Молчи, не говори ничего. Я всё знаю.
   В словах девушки Сергей ощутил более глубокий смысл, отличный от того, что был на поверхности. Ольга наверняка имела в виду нечто большее и значительное, чем простые царапины. Она еле слышно прикоснулась губами к его лицу, и они пошли на перрон, догоняя Ольгиных родителей.

*

   Этим же утром и в то же самое время на одном из отдалённых путей вокзала, скрытом от большинства глаз, садился в спальный вагон другого поезда человек в чеховском пенсне с козлиной бородкой. Он тоже покидал страну, но только не по своей воле. Человека звали Давид Львович Плотский. Амбиции и непомерное властолюбие делали названного господина (в новой транскрипции - товарища) опасным для большого количества партийных вождей, поэтому и уезжал он сейчас навстречу восходу солнца, сначала в Китай, а затем в знойные земли Мексики.
  
   Восточный экспресс, куда садился бывший наркомвоенмор Славянской республики, вскоре поможет развязать руки отцу всех народов товарищу Латунину и сделать из бывшей империи новую, подвластную его жилистым рукам и послушную, как гуттаперчевая кукла на нитках опытного кукловода.
  
   Оцепление вокруг литерного поезда было тройным, чтобы не превратить проводы в пламенный митинг в поддержку Плотского. Его довольно многочисленные сторонники пришли на вокзал, но шум поднимать не стали, опасаясь зорких взглядов ребят из ОРК, добросовестно фиксирующих провожающих на тетрадных листочках самодельных записных книжек.

*

  
   Вот и нужный вагон. Сергей помог разместить вещи в купе и направился к выходу. До отправления ещё было немного времени. Ненарокомов пожал протянутую руку Ольгиного отца, поцеловал троекратно матушку и остался с Ольгой наедине. Он не знал, что сказать. Слова приходили на ум какие-то глупые и банальные. В это время паровоз дал гудок. Отъезжающий народ полез в вагоны. Сергей нежно прижал Ольгу к себе и почувствовал, что не может сдержать слёз. А между тем, он так ничего и не произнёс. Даже когда его любимая зашла в тамбур.
  
   "Боже, какой я дурак, - подумал Ненарокомов. - Она же сейчас уедет!". Поезд дёрнуло вперёд. Но он тут же остановился. Вероятно, машинист проверял надёжность сцепки. Сергей подался к вагону. Ольга была закрыта пассажирами, столпившимися на площадке у раскрытых пока дверей. Она пыталась протиснуться, но это ей никак не удавалось.
   - Оленька, милая Оленька, - почти беззвучно выдохнул Сергей и, расталкивая локтями провожающих, устремился к вагонной подножке. Ему казалось, что сейчас его сердце разорвётся от нежности и тоски. Но только казалось. Всё обошлось.
  
   Ненарокомов сумел протиснуться к самой двери, которую безуспешно пытался закрыть чистенький старичок в железнодорожной форме. И тут случилось чудо. Маленькая хрупкая Ольга вдруг упала прямо в его распахнутые руки. Она крепко прижалась в его подбородок щекой и быстро-быстро зашептала. Ольга именно шептала, но Сергею казалось, что этот голос слышит не только он - весь вокзал, весь город, вся вселенная.
   - Милый, дорогой мой Серёженька. Прости меня, прости меня, прости. Я и не мыслила себе, что так вот всё... быстро... Такая подлая штука - эта жизнь... Ты помни - мы всегда тебя ждём. Приезжай к нам, приезжай. Бросай всё и приезжай. Я Бога за тебя молить стану, родной мой человек. Пропадёшь ты здесь... не для тебя тут назначено... Помни меня, а я тебя никогда не забуду... До встречи, Серёжа... Помнишь, как ты поцеловал меня на маскараде? Я тогда чуть не умерла от счастья... Не так всё, не так... прости...
  
   Тут состав дёрнулся снова, в этот раз уже с явным намерением отправиться в путь. Сергей приподнял почти невесомую Ольгу и попытался посадить в вагон. С десяток сильных мужских рук подхватили её, и Ненарокомов на секунду потерял девушку из виду. Поезд начал набирать ход.
   И вот ему удалось разглядеть знакомый силуэт в дверном проёме. Сергей, расталкивая толпу с неистовой силой, побежал за вагоном. Лёгкий пуховый платок сорвало с Ольгиной головы и унесло ветром, волосы рассыпались по плечам. "Как это всё неправдоподобно театрально..." - почему-то отметил Ненарокомов краешком сознания, ненавидя себя за отстранённость. Девушка что-то кричала, но до Сергея донёсся только обрывок фразы:
   - ...ни меня,...жа!.
   - Я всегда тебя буду любить и помнить, Оленька! Слышишь? Я люблю тебя! - закричал он в ответ. Услышала ли она его слова, бог весть.
  
   Вот и всё. Теперь - всё...
  
   Поезд, миновав первые стрелки на своём длинном пути, медленно ускользал в узкую от набившихся в неё облаков щель горизонта.

*

  
   После этого прощания перед Сергеем, будто захлопнулась театральная кулиса. Он перестал видеть и слышать и в таком разобранном состоянии находился несколько недель, покуда старые фронтовые товарищи из рабочих не заставили Ненарокомова чуть не силой устроиться на службу. Они поручились за Сергея, и того взяли, невзирая на классовое происхождение. А иначе, возможно, он бы просто-напросто опустился и пополнил многочисленные ряды кокаинистов, промышляющих воровством и мелким разбоем.
  
   Прошло всего несколько месяцев, и на страну "упал железный занавес". Теперь уехать в Европу и дальше сделалось практически невозможно. Государственный зверь прибирал к ежовым лапам своих маленьких неразумных рабов.
  
   Даже тогда, на вокзале, можно было что-то изменить, исправить - так казалось Сергею в тишине камеры. Но он не сделал ничего, ничего для этого. Не нашёл нужных слов. Не искал их. Но разве время сейчас плакать о прошлом, когда путеводной звездой впереди блистает новая жизнь.
  

VI

   Но разве время сейчас плакать о прошлом, когда путеводной звездой впереди блистает новая жизнь. Сергей, сам того не замечая, начал размеренно ходить по камере. Два шага в одну сторону, два - в другую. Мысли вновь уносили его в прошлое.
  
   Смешно сказать - новая жизнь... Загробная, что ли? Хотя, нет. Всё верно - именно новая жизнь. Плоть от плоти, как говорится. Но его ли это будет жизнь, Сергея ли Ненарокомова? Сказать ничего определённого покуда нельзя. Остаётся ждать. Ждать и надеяться.

*

  
   Лишь только Ольга покинула страну, для Ненарокомова наступили серые безликие и безрадостные дни, которые походили один на другой, как близнецы из сказки о семерых братьях, живущих в одном стручке. С трудом просыпаясь в выстуженном гостиничном номере, Сергей брёл в Центральный архив Музея Революции, где теперь служил рядовым архивариусом. Не бог весть что, конечно, но работа эта помогала, по крайней мере, не голодать.
  
   Гостиница, которая заменяла Сергею Сергеевичу дом, в дореволюционное время блистала роскошью и своим разухабистым названием "Русская тройка". Здесь тогда чаще всего проживали ухари-купцы, приезжающие в Москву по делам негоции широкого масштаба. Они резво просаживали деньги в тамошнем ресторане "Славянский" с цыганским хором и рулеткой, привезённой из Монте-Карло, а потом жили в долг под запись. Круглые сутки весёлая гостиница блестела ярмарочными огнями. То и дело в номерах затевались скандалы и драки, и тогда оттуда выбегали растелешённые девки низкого пошиба с криками о помощи и проклятиями в адрес "уездных дубин стоеросовых".
  
   Городовые, заступающие на ночное дежурство в этом беспокойном районе, непременно ставили свечку "за здравие имярек" в ближайшей церквушке, чтобы вернуться наутро домой целыми и невредимыми. В общем, гостиница пользовалась дурной славой, а репутацию имела такую, что добропорядочные обыватели старались обходить её стороной. А не удавалось обойти - то хотя бы ускорить шаг, следуя мимо величественной лестницы, украшенной здоровенным швейцаром в блестящей ливрее и с повадками былинного героя, если что-то не нравилось служителю порядка - мог так накостылять, что многие куражливые обитатели "нумеров" предпочитали вести себя смирно.
  
   Следом за приходом к власти Марьянова-Кепкина и его сподвижников в "Русской тройке" размещался наркомат обороны во главе с Давидом Львовичем Плотским. За время Народной войны здание пришло в упадок, вся помпезная позолота и мишура облезли, мебель в стиле ампир ушла на отопление огромных помещений, а ковры деятели наркомата порезали и растащили по домам на половики. Чудно было наблюдать, как какая-нибудь кухарка вытирала заляпанные грязью опорки об искусно сплетённые ковры работы персидских мастеров, или - как дворовый Бобик делал на них лужицы, элегантно задрав ножку.
  
   В период расцвета НЭПа - новой экономической политики - "Русская тройка" вновь перешла в частные руки и стала служить уже для молодого капитала новой формации, но безобразия, происходившие там, возобновились и вполне соответствовали духу дореволюционных времён. Только теперь вместо усатых вальяжных городовых порядок в гостинице и ресторане наводили патрули рабоче-крестьянской милиции. С ними спорить было трудно, поскольку в состав "летучих отрядов пролетарского гнева" в основном входили бывшие фронтовики, обозлённые, так называемым, временным отступлением. Однако это не могло остановить цыган, карточных шулеров и прочих аферистов, пропавших было из города во время Великой Народной войны, а теперь осаждающих ресторан "Славянский" с новой силой, выколачивать деньги из свежеиспеченных капиталистов.
  
   После огорчительной для некоторых революционеров смерти товарища Кепкина от запущенной болезни, о которой не принято говорить вслух в приличном обществе, к власти в стране пришли коммунисты новой формации во главе с Иосифом Абессаломовичем Латуниным. Они быстро пресекли расцвет частного предпринимательства, вернув все права "обиженным" партийным чиновникам. Гостиница вновь оказалась в руках государства. Большинство её номеров передали в ведение наркоматов. Там стали проживать работники различных учреждений, которые опоздали к разделу недвижимого имущества, конфискованного у частных владельцев. Один из гостиничных номеров и достался Сергею Сергеевичу.
  
   Итак, вместо шикарного отеля европейского класса - теперь общежитие пополам с присутственными местами. Потому было очень удивительно, что помещение ресторана каким-то чудом продолжало функционировать по своему прямому предназначению: невзирая на официальную пропаганду трезвого образа жизни "на самом верху", заведение решили не закрывать. Однако теперь зайти туда запросто сделалось невозможным. Некий господин, мало похожий на старорежимного "генерал-швейцара", пропускал к революционным дарам только избранных, имеющих документы о своей принадлежности к партийным или государственным органам.
  
   Угощение в "Славянском" стало несколько поскуднее, но при пайковой системе, которая господствовала в государстве, и это казалось чем-то диковинным. Например, на закуску здесь подавали мутноватый зельц из трудно пережёвываемых хрящей и нередко застревающей между зубов небритой шкурой живности неизвестного подкласса млекопитающих; отварной перемороженный (даже летом!) картофель; некое подобие салата из капустных обрезков и, конечно же, селёдку с малюсеньким колечком лука, залитую отдающим керосином подсолнечным маслом. Ненарокомов подозревал, что это масло попросту транспортировали в необработанных бочках из-под каких-то химических реагентов. Иногда завсегдатаев ресторана баловали жареной черноморской ставридкой или камбалой, но очень редко. Хлеб же все клиенты приносили свой - из пайков, поскольку его в меню не полагалось вовсе.
  
   Куда уходили первоклассные продукты, которые немногочисленные очевидцы сами лично видели на продуктовом складе, оставалось загадкой. Но посетители не роптали, поскольку в качестве "фирменной" выпивки в ресторане предлагали превосходный свекольный первач двойной перегонки; его официанты почему-то называли "белым вином". Кроме того, по выходным на тесной эстраде наигрывал небольшой оркестрик с саксофоном и контрабасом.
  
   Обычно дым от пайковых папирос в общем зале стоял стеной. Посетителями же, в основном, оказывались мужчины в форменных гимнастёрках без опознавательных знаков со строгим сверлящим взглядом. Конечно, нетрудно было догадаться, что контингент сей принадлежал к доблестной армии ОРК товарища Дикобразова. Здесь их, этих цепных псов революции, хозяева прикармливали за государственный счёт, чтобы тем верно служилось на дармовых харчах и ни о чём контрреволюционном не думалось. Иным же посетителям приходилось рассчитываться из жалованья государственных служащих, но это был скорее воспитательный акт - понимание того, что ОРК важнее иных учреждений республики, - чем попытка окупить затраты на содержание обслуживающего персонала и приобретение дефицитных продуктов питания.
  

*

  
   Оставшись совсем один, лишённый возможности общения с Ольгой, Сергей почувствовал такую дикую тоску и одиночество, что заходил в "Славянский" чуть не каждый вечер. Здесь он благополучно растрачивал своё невеликое жалованье буквально за пару недель, покупая только "белое вино". Оставшееся до конца месяца время он перебивался пайковыми щедротами и угощением случайных мимолётных приятелей, которым он изливал своё горе в минуты пьяных откровений.
  
   Впрочем, работа в архиве помогала Ненарокомову забываться, хотя поначалу он относился к ней - как к никчёмной. Чуть позже, когда молодому сотруднику стали доверять некоторые закрытые цензурой документы, Сергей Сергеевич весь погрузился в их изучение с головой, пытаясь понять, каким образом такой порочной партии, каковой и являлась партия большевиков, удалось захватить власть в стране.
  
   Понятно было только одно - необразованное население клюнуло на лозунги, украденные у социалистов-революционеров: "Земля - крестьянам!", "Мир - народам!" и другим, похожим. И хотя - в конечном итоге - никто ничего из обещанного не получил, люди продолжали верить в то, что нужно просто перетерпеть, чтобы дождаться лучшей жизни. Вот только Латунин уберёт хапуг и живодёров, затесавшихся в партийный аппарат, и тогда наступит то самое светлое будущее. А пока же всё происходило с точностью до наоборот: наглые чиновники жирели на глазах, пытаясь урвать побольше от партийного пирога, пока им на смену не пришли другие, более агрессивные и более удачливые. Конвейер партократов-однодневок функционировал исправно, не давая создать хоть какую-то оппозицию центральной власти.
  
   Во главе всего, всей системы, господствовал страх. Именно, страх, культивируемый товарищем Латуниным, становился движущей силой государственной машины. Он настолько завладел умами, что разочаровавшийся во всём народ готов был исполнить любую самую несусветную авантюру, представленную как откровения вождя славянских народов и верных сподвижников экс-террориста со стажем. Сергей понимал, что его юношеские идеалы погибли, погребённые новыми знаниями, и необходимо что-то предпринимать, чтобы возродить униженную страну. Но он с трудом представлял себе, как это следует делать или хотя бы - с чего начать.
  
   Изо дня в день Сергей Сергеевич внимательно вчитывался в архивные документы Музея Революции, сортируя оные по важности, дате и возможности опубликовать в открытой печати. Поначалу Ненарокомову доверяли только малозначительные бумажки времён Народной войны, которые не могли принести большого вреда в случае утечки их содержания за рубеж. Некоторые из этих документов были трудно читаемы. И не только, и не сколько из-за ветхости залитых низкокачественной сивухой, бесконечно перегибаемых в засаленных карманах кавалеристских галифе обойных листков с приказами по Червоному воинству в карандашном исполнении с химическим грифелем, но и в силу ограниченной грамотности выходцев из низших дореволюционных сословий, занимающих большинство постов командармов и комиссаров высокого полёта освобождённого (от чего?) народа. Порой щедро сдобренные нецензурщиной словеса "судьбоносцев", упавшие на бумагу, казалось, не хотели оставаться на ней и жить особой документальной жизнью в отрыве от своих хозяев; пытались ускользнуть оттуда, затираясь синими разводами от перемешанного лошадиного и человеческого пота.
  
   Спустя год, незамеченный ни в каких действиях, порочащих собственную лояльность, грамотный работник пошёл на повышение. Сергею разрешили обрабатывать папки с бумагами из святая-святых - Главного архивного фонда, напоминавшего своим устройством Авгиевы конюшни. Именно здесь, в Главном архивном фонде Музея Революции Ненарокомов увидел и полностью осознал всю гибельность пути, по которому направил властолюбивый Кепкин великий народ. Теперь Сергей Сергеевич смог детально изучить историю Народной Славянской Революции, а также историю рождения вождя мирового пролетариата. Из недалёкого, не выигравшего ни одного процесса, адвоката, Владимир Ильич Марьянов превратился в товарища Кепкина, неспешно попивая пивко за партийный счёт в Мюнхенских гештетах.
  
   Позднее, получив денежное довольствие от Германского кайзера на организацию развала Славянской империи, новоиспечённый вождь, забрав с собой не столько милых, сколько жестоких любовниц Ванессу Фармант и Веру Никодимовну Манну-Небесную, отправился в отравленную сладким воздухом свободы и вседозволенности столицу своей горячо ненавидимой родины. Дальше последовал вооружённый мятеж Кепкинских соратников, опирающийся на деклассированное быдло и обманутых пролетариев, разгон всенародно избранного Учредительного собрания и воцарение диктатуры силы. Сопротивление подавлялось специально созданным по такому случаю органом ОРК во главе с чахоточным мизантропом Филиппом Муньевичем Ухваткиным, которого после смерти "стального Филиппа" заменил мелкий авантюрист Выгода. А после расстрела и этого вечно благоухающего бабника, у руля ОРК обустроился Иван Николаевич Дикобразов, внешним видом напоминавший внезапно постаревшего, но всё ещё рефлексирующего школьника - потому-то люди его круга называли главу всемогущего ведомства "злобным карликом".
  
   Вниманию Ненарокомова один за другим представали указы и распоряжения, отправляющие тысячи людей на заклание в угоду вождям, возомнившим себя непогрешимыми и великими. Особенно преуспели в кровавых трагедиях страны товарищи Плотский и Марьянов (Кепкин). Взору Ненарокомова, после того, как им дана была подписка о неразглашении, предстали такие ужасающие документы, что волосы вставали дыбом. Сергею Сергеевичу стало понятно со всей очевидностью - реальность настолько далека от идеала, что никакие позитивные изменения не способны хищников от власти повернуться лицом к трудящимся, ради чаяний которых, собственно, и проливалась обильно кровь в гражданской усобице.
  
   Возможно, Сергей никогда бы не был допущен к этим "дышащим ужасом" документам, несмотря даже на его участие в Народной войне в стане "красных", если бы не жуткий дефицит грамотных людей, способных правильно отделить одни бумаги от других, хотя бы по тематике. О том, чтобы рассортировать их по значимости и авторству, речи не шло вообще.
  
   Тем не менее, допуская Сергея Сергеевича в тайные отделы архива, руководство застраховалось: подписка подпиской, но личный контроль над жизнью исполнителя - куда как важнее.
  
   Отныне к Ненарокомову был приставлен вооружённый охранник, который неотступно следовал за ним во время работы, по сути, превратившись в тень Сергея. Он следил за тем, чтобы ни один листок, ни один клочок бумаги не исчез из архива. Поэтому день начинался и заканчивался для Ненарокомова с тщательного обыска. Мало того, возвращение домой, как только Сергей, еле передвигая ноги, приходил в гостиницу, сопровождалось ещё одной обязательной процедурой. В номере его ожидала очередная "тень" в лице молчаливого угрюмого оперативника, пресекавшего все нежелательные "встречи с лицами, не имеющим допуска к государственным секретам". Встречи, которые могли бы иметь место.
  
   Впрочем, ни о каких контактах даже подумать времени не оставалось, поскольку усталость после копания в пыльных кипах бумаг в бездонных кладовых Главного архивного фонда не позволяла заняться чем-либо иным, кроме обязательной выпивки в "Славянском". Вслед за тем Сергей запирался в своём номере, забываясь беспокойным сном.
  
   Во сне к нему приходила Ольга, которая звала его с собой в далёкую и едва знакомую по детским впечатлениям Европу. Ненарокомов вскакивал, нервно глотал из чайника холодную воду, замерзающую порой зимними вечерами на подоконнике, и уже не спал до утра. О том, чтобы выйти на улицу проветриться даже и не мечталось, поскольку за стеной бдительно дремал ночной страж, оберегающий державные тайны, доверенные Ненарокомову, от разглашения и утечки в "западную продажную прессу". Охранник живо реагировал на каждое ночное движение Сергея и многозначительным постукиванием рукояткой маузера по сахарной голове, которую получил в качестве дополнительного премиального пайка, напоминал о своём существовании.
  
   От такой жизни можно было сойти с ума. Да и не мудрено, ощущая себя бессловесным инструментом власти, который могут в любую минуту отправить "в расход", заподозрив работника архива во вредительских замыслах. Но чувство самосохранения всё же не позволяло Сергею бросить всё и постараться убежать - от себя ещё никому не удавалось, даже если удастся перехитрить ОРК. Он прекрасно понимал, что его рабский труд позволяет хотя бы выжить и надеяться на будущую встречу с ненаглядной Оленькой. О противостоянии системе Ненарокомов пока старался не думать вовсе. Это не его, не его борьба. Так ему казалось.
  
   Месяц за месяцем исчезал за горизонтом, сжигаемый в топке расточительного Хроноса, а конца тягостным дням всё не было видно. По сообщениям в газетах, которые иногда появлялась возможность и желание прочитать, Сергей понял, что в стране развернулась индустриализация. Латунину, успешно заменившему Кепкина у руля, оказались нужны танки, самолёты и другое мощное оружие, чтобы готовить революционную экспансию в благополучные европейские страны. Хотя Плотского уже выдворили из страны, его идеи о навязанном силой мировом интернационале продолжали жить в сознании главного идейного противника бывшего наркомвоенмора. Газеты писали о перманентной угрозе со стороны империалистов, о необходимости защиты отечества, а заводы тем временем штамповали оружие в неимоверных количествах, в том числе и наступательное - согласно концепции мировой революции, которая сама по себе через континенты не шагает, её приходится буквально нести на штыках.
  
   Сергей понимал, что в этой гонке скрыто неразрешимое противоречие. Запад не хочет сосуществовать с новой формой власти, потому готовится к войне, тем самым играя на руку идеологам мировой революции, которые в лице Латунина со спокойной совестью делают своё дело, даже не заботясь о благовидном предлоге - империалисты своими действиями сами оправдывают заклятого врага.
  
   Страна корчилась в непосильных муках голода и тяжкого труда без отдыха, но верила вождю, который уже начал прикармливать шизофреника в одной из стран с неспокойной судьбой, доставшейся в качестве приложения к контрибуционным выплатам после поражения в мировой войне. Он, товарищ Генеральный, и привёл этого недалёкого кровожадного ефрейтора к власти в тайной надежде с его помощью расколоть мир, чтобы потом захватить осколки врасплох и тёпленькими. Конечно, газеты ни о чём подобном не писали. Ненарокомов обо всём догадывался сам - благо делать выводы он умел, служба в архиве тому способствовала. Как говорится, зная характер пациента, можно сделать достоверные выводы, что он (пациент) предпримет в ближайшее время.
  
   Сергей похудел, осунулся. Теперь в нём нельзя было узнать благополучного молодого человека из интеллигентной семьи. Он стал походить на жалкое подобие самого себя. Однако живой ум Ненарокомова не позволял смириться и плыть по течению. Накопленные знания модифицировались в потенциальную энергию неукротимого борца и требовали выхода. Что-то необходимо было предпринимать. Но вот что? Для одиночки - борьба с системой непосильная ноша, а из бывших друзей у Сергея никого не осталось. Кто давно эмигрировал, кто погиб во время Народной войны или традиционной "чистки рядов", кто затерялся на бескрайних просторах государства, а кто-то сумел занять небольшое хлебное местечко и потихоньку клевал с руки у народной власти - им не до борьбы, им вес набирать нужно в партийной иерархии. И вот, когда Ненарокомов уже был готов наделать глупостей, чтобы развязать стягивающие путы непосильных уму трагических знаний, судьба постучала в его гостиничный номер.
  

*

  
   Сергей устал томиться от собственных безутешных мыслей и прилёг. Теперь он знал, что когда станет совсем невмоготу, он просто закроет глаза, и ненаглядная Оленька спустится в его сон, а все печали уйдут прочь.
  

VII

   Когда станет совсем невмоготу, он просто закроет глаза, и ненаглядная Оленька спустится в его сон, а все печали уйдут прочь. Но сна не было, одна усталость, навалившаяся тяжестью последних дней.
  

*

  
   Ранним июньским утром 19** года Ненарокомов проснулся оттого, что кто-то стучал в гостиничный номер. Это показалось ему странным хотя бы потому, что он ни с кем не общался накоротке в нерабочее время, а охранник - он же соглядатай - имел обыкновение вваливаться без стука, поскольку у него имелся свой ключ от входной двери. Нет, в самом деле, Сергей не был ни с кем настолько близок, чтобы к нему пришли в гости. Собственно говоря, и прийти кому-то с неожиданным визитом не позволил бы невидимый напарник строгого стража за стеной, да и самому Сергею такие встречи показались бы довольно странными.
  
   Тем не менее, утренний стук в дверь не прекращался, а значит - случилось что-то необычное. Если бы архивариуса пришли арестовать, то церемониться не стали, отбивая о двери руки больше десяти минут. Конвой бы просто-напросто, взяв ключи у администратора, вошёл потихоньку и выполнил своё задание от партии и народа. Сергей Сергеевич поднялся и, закутавшись в тонкое байковое одеяло, поплёлся открывать. Мимоходом заглянул в комнату к особисту. Тот дрых, как ни в чём ни бывало - вот работничек, хоть бы насторожился!
  
   За дверью слышались голоса. Люди в коридоре гостиницы то и дело называли Ненарокомова по имени и не пытались буянить, что было нехарактерно для этого времени воинствующего невежества. Сергей отомкнул замок и впустил в полумрак номера яркое буйство летних красок, ворвавшихся через окно в холле.
  
   Взору Ненарокомова предстало два человека. Один из них был совершенно незнаком. Зато второго Сергей когда-то уже встречал. Ненарокомов сосредоточился, усиленно пытаясь вспомнить, откуда ему известен сухощавый молодой брюнет с характерной кавказской внешностью, а в это время гость, которого Сергей не знал, спросил:
   - Вы, Сергей Сергеевич? Я от Ильи Ивановича Вилова приехал, по его настоятельной просьбе.
  
   Фамилия профессора Вилова была известна всему миру. Упомянутый учёный, ещё будучи студентом университета, посвятил себя вопросам долгожительства, в чём нимало преуспел. Его исследовательские работы по тематике элитного воспроизводства, возможности продления здорового существования особей из класса млекопитающих, энергетической подзарядке живых организмов, проблемам долгожительства послужили основой не одной диссертации в области биологии, биохимии и генетики.
  
   Илью Ивановича Ненарокомов хорошо помнил, поскольку тот частенько заезжал в гости к его родителям, когда те жили ещё в Костроме, и в более поздний период - когда перебрались в Северную столицу из своего провинциального городка. Отец Серёжи в своё время учился с Виловым на одном курсе университета в Гейдельберге. По молодости они вместе занимались наукой, а потом их творческие и жизненные пути разошлись. Вилову дали кафедру в Петербурге, а Серёжин отец занял должность председателя попечительского совета городских больниц при дворянском собрании Костромы.
  
   Воспоминания о профессоре относились к поре отрочества и юности Ненарокомова. С тех пор он больше не встречался с Виловым накоротке, только видел издали, не имея даже возможности поздороваться - того вечно окружала толпа из ассистентов, чиновников от науки и корреспондентов иностранных газет. И хотя Сергей практически ничего не слышал о деятельности Ильи Ивановича, тем не менее, знал - в период массового пост-революционного исхода великих учёных из страны Илья Иванович решил остаться, будто бы заявив: "Научные изыскания нужны любому правительству, а, уж, коль скоро мне, профессору Вилову, выпало счастье родиться здесь, то и служить я стану только своему народу".
  
   Для лидеров пролетарской партии такое решение Ильи Ивановича оказалось большим подарком. Тут же стараниями товарища Латунина в ведение Вилова был передан огромный институт по разработкам в области биологии, где учёный мог бы спокойно заниматься своим любимым делом с группой единомышленников из бывших, которых после тщательной проверки новоиспечённому директору разрешили оставить на работе.
  
   Отныне новое научное учреждение получило название "НИИ по вопросам геронтологии и генетики". Главной темой исследований стал вопрос о продлении жизни - вожди заботились о своём бессмертии не только в умозрительной области.
  
   Всё это пронеслось в голове Сергея Сергеевича, как только он услышал фамилию приславшего за ним. Припомнил он и застывшего на пороге брюнета, чья улыбка выглядела так обезоруживающе, что хотелось смеяться в ответ. Перед ним был не кто иной, как ассистент Вилова и его давний друг Владимир Чеквания. Чеквания, мингрел по национальности, приехал из приморского села Гульрипш на учёбу в Петербургский университет, где своей неуёмной тягой к знаниям сразу глянулся Илье Ивановичу. Из любимого ученика он быстро превратился в прекрасного помощника во всех начинаниях профессора. Владимир был фанатиком от науки. Он даже о революции узнал, пожалуй, самым последним в стране, поскольку, увлечённый длительным экспериментом, не покидал лабораторию несколько суток кряду. Сергею однажды пришлось видеть Чеквания вместе с Виловым, когда Ненарокомов сам ещё был студентом университета. Потому-то ему сразу и показался знакомым этот колоритный мужчина.
  
   Растерявшись от неожиданного к себе внимания, Сергей Сергеевич не нашёл ничего лучшего, как спросить:
   - Здоровье профессора, надеюсь, в порядке?
   - В порядкэ, в порядкэ, - вступил в разговор Чеквания. - Он ждёт тэбя, дорогой, собирайся.
   Сергей начал объяснять, что ему пора идти на службу, а там опозданий не прощают. Но Владимир перебил его на полуслове тоном, не терпящим возражений:
   - Профэссор обо всём позаботился, не пэрэживай, генацвале. Тэперь ты у нэго работать будэш. - акцент Владимира выглядел намеренно искусственным, будто бы он пытался таким незатейливым образом растормошить Сергея, заставить его улыбнуться. Во всяком случае, Ненарокомов отметил для себя эту странную особенность речи Чеквания. Позднее его предположения подтвердилось - Владимир в жизни говорил очень чисто.
  
   Пока проснувшийся охранник изучал подписи и печати на предъявленном мандате, Сергей одевался.
  
   Сборы были недолгими. Потом мчались на авто с открытым верхом куда-то за город, в район Лосиного Выгула. Путь не совсем близкий, поэтому Ненарокомов за время поездки узнал предысторию сегодняшних событий, кардинально изменивших его судьбу. По крайней мере, так виделось Сергею в наплывающем мареве тёплого летнего солнца.
  
   А подоплёка нынешней утренней встречи состояла в том, что коллектив института геронтологии и генетики хоть и состоял из сплочённых единомышленников, но специалистов в нём явно не хватало по известным причинам: многие эмигрировали, кто-то погиб, кто-то не желал сотрудничать с новой властью. Тем не менее, Вилову удалось собрать действительно работоспособную команду. Но, получив полномочия от Политбюро и лично товарища Латунина, учёный старался усилить свой коллектив профессионалами, отыскивая выпускников университетов, которые не уехали за границу. Таким вот образом Илья Иванович, просматривая личные дела работников Архива Народной Революции, и натолкнулся на фамилию Ненарокомова.
  
   Здание института геронтологии и генетики имени Мирового Пролетариата находилось в Подмосковных Мытных Кущах и выглядело весьма внушительно. Всего три этажа, но масса корпусов с внутренними переходами из одного в другой. Пока шли по гулким коридорам, Сергей успел обратить внимание, что жизнь здесь кипела. Народ в белых - вероятно, научные сотрудники, и синих - скорее всего технические работники, - халатах сновал из помещения в помещения, перевозя на тележках громоздкое оборудование. Возле приёмной административного директора топтался целый выводок молодых завлабов с заявками на корма для подопытных животных, химикаты, электрические машины и другую научную атрибутику, без которой невозможно совершить никаких открытий в век коллективизма.
  
   Знакомые запахи реактивов и питательных растворов наполняли коридоры здания. Это возбуждало Ненарокомова и сулило какой-то новый этап в его будущей жизни. Общую картину портили только многочисленные вооружённые охранники, проверяющие документы на каждом шагу. Причём в большинстве своём охранную службу несли не простые красноармейцы, а вполне подготовленные для такой беспокойной работы представители ОРК - настолько хороша их выправка и пронзительны взгляды, как говорят в народе, высверливающие отверстия в головах в попытках проникнуть в тайные мысли не очень-то надёжного учёного люда. Было совершенно ясно - работа института невероятно необходима вождям, раз они отвлекали огромное количество оперативных работников для осуществления режима секретности в вынесенном за пределы города учреждении.
  
   В кабинете Вилова сердце Сергея забилось учащённо, когда он увидел знакомый профессорский профиль на фоне распахнутого окна. Илья Иванович увлечённо наблюдал за какими-то событиями во дворе. На скрип двери Вилов обернулся, лицо его, немного постаревшее с момента последней встречи с Сергеем, озарилось улыбкой.
   - Здравствуй, мой любезный Серёженька! - приветствовал Ненарокомова профессор, заключая в свои крепкие объятья. Сергею стало так тепло и хорошо, как не было уже давно. Ему даже на миг показалось, это отец держит его непроизвольно вздрагивающие плечи. Спутники Ненарокомова деликатно покинули кабинет, не желая мешать радости встречи двух старых знакомых.
   - Садись, Серёжа. Садись, рассказывай, как твои дела. Про батюшку с матушкой знаю, слышал... Очень-очень трагично. Соболезную... А сам-то ты как? Говорят, бумажным призраком стал, в чужих мыслях и делах закопался.
  
   Ненарокомов немного пришёл в себя и обстоятельно пересказал весь тот отрезок жизни, что они с профессором не встречались: с момента революции и до сего дня. Про Ольгу упомянул тоже, хотя и вскользь, поскольку старик знал её и обязательно бы спросил. Более подробно Сергей остановился на своём ранении и болезни. Ему хотя и трудно было вспоминать почти полгода, проведённые между жизнью и смертью, но всё равно легче, чем переживать заново расставание с любимой женщиной. Вилов всё понял и не стал утомлять Ненарокомова расспросами.
  
   Профессор вызвал секретаря, пышную дебелую барышню с игривыми манерами и повадками жрицы любви. Последнее наблюдение Сергея незамедлительно было подтверждено её пронзительным взглядом с поволокой, которым девица попыталась сразить посетителя, если, уж, не насмерть, то хотя бы навсегда.
   - Вот что, Трёпа, принеси-ка нашему новому сотруднику чайку. Но не морковного, а того, заветного, что у тебя в буфете имеется. Не ел, наверное, ничего с утра, Серёжа? Да, Трёпа, не забудь ещё что-нибудь там из продуктов поискать из моего пайка, - сказал Вилов и, немного суетливо принялся освобождать свой рабочий стол от лишних предметов, сгребая бумаги куда-то в угол.
  
   Вскоре дородная секретарша доставила поднос с двумя стаканами в подстаканниках, от которых исходил давно забытый Сергеем аромат настоящего чая с бергамотом. На блюдечке, поставленным перед ним, Ненарокомов обнаружил три колечка варёной колбасы, две холодных картофелины в мундире и несколько сушек.
   - Извини, Серёжа, сахарком не угощаю, - сказал профессор, - вчера одной лаборантке отдал, у неё трое детишек, а паёк, сам понимаешь, не то, что мой.
   Ненарокомов, кивнув в сторону выходящей секретарши, спросил:
   - Илья Иванович, а откуда у вас такая Даная взялась? Прямо от Рембрандта к вам сбежала?
   Вилов нахмурился и, как бы нехотя, ответил:
   - Её мне из ведомства Дикобразова прикомандировали. Но ничего, женщина она работящая и аккуратная. Мне ли возражать, когда государственные интересы превыше всего. - Илья Иванович многозначительно посмотрел на Сергея и приложил указательный палец к губам в положение "молчание - золото", тот кивнул - дескать, понял.
   Ненарокомов прикончил один стакан чаю и незаметно для себя взял второй. Профессор улыбнулся понимающе и заметил:
   - Да, ты не смущайся, пей. Это всё для тебя. Много ли мне, старику, нужно... А тебе ещё жить да жить.
  
   Когда роскошная трапеза подошла к концу, Илья Иванович приступил к делу. Он рассказал, что институт нуждается в специалистах с фундаментальной базой знаний, которую получил Сергей. И поскольку профессор прекрасно знал Ненарокомова, как способного студента во время его обучения, то рекомендовал бы ему занять место заместителя по организации научных экспериментов.
   - Я понимаю, что всё позабылось, Серёжа. Но мне и не нужно от тебя, чтобы ты звёзды с неба срывал и блох подковывал с лёгкостию необыкновенной. Я хотел, дорогой мой, чтобы появился у меня серьезный человек, который бы смог разгрузить старика, взяв на себя организационные вопросы. Дилетанта сюда не поставишь, а ты прекрасно знаешь направление моих разработок ещё по университетскому спецсеминару, который мои ученики вели.
   Да и кого, как не тебя, на эту должность ставить, коли я родителей твоих знавал, да и самого помню чуть не с пелёнок. С руководством в музее всё согласовано. Возражений не будет. Политбюро дало согласие. У нас ведь, сам понимаешь, тематика закрытая, не всякого утвердят на должность. А ты проявил себя как грамотный, инициативный работник, который не станет болтать лишнего.
  
   Последние слова профессор говорил, стоя у полуоткрытой двери, снова приложив палец к губам и подмигивая Ненарокомову. "Стучит, видно, хорошо эта штучка, Трёпа, - подумал Сергей. - Кругом у партии свои уши. Хотят жить вечно, а народа своего боятся, как самого злейшего врага. Как там у них говорят - доверяй, но проверяй?"
  
   Процедура приёма на службу заняла не более двух минут. И для Ненарокомова началась действительно новая жизнь, неотягощённая ежедневными обысками и ночным кряхтением особиста в комнате за стеной.
  

*

  
   Сергей Сергеевич быстро вник в суть новой работы. Он привёл в порядок Виловские бумаги, наладил систему еженедельных отчётов для Политбюро, взял в свои руки снабжение всего института необходимыми препаратами, реагентами и аппаратурой. На долю административного директора, который с трудом мог складывать на счётах и не имел ни малейшего понятия в биологии, осталось только добывание канцелярских принадлежностей и всего, что касалось быта. А вот наука - это его, Сергея дело.
  
   Понемногу Ненарокомов начал разбираться в сути деятельности, которой отводилось ключевое направление в работе института под руководством Чеквания и Вилова. Экспериментаторы решали проблемы омоложения живых организмов, чтобы потом применить полученные результаты исследований для продления жизни людей. В качестве подопытных животных учёным служили в основном обезьяны. Каждая лаборатория занималась ремиссией и последующим восстановлением каких-то конкретных внутренних органов у взрослых приматов, затем все, полученные в результате экспериментов данные, анализировались, систематизировались, обобщались, после чего профессор определял самые перспективные методы и ставил новые задачи перед сотрудниками.
  
   Здесь в институте Ненарокомов неожиданно для себя столкнулся с фронтовым товарищем - Авениром Распоповым. Тот служил в техническом отделе в должности специалиста по приборам, в чём ему помогали знания, полученные в технологическом институте.
  
   Первая встреча фронтовых друзей в институтских стенах произошла в тот момент, когда Ненарокомов зашёл в складское помещение, куда разгружали привезённые им из столицы химические вещества и биологические смеси. Чья-то тяжёлая рука легла Сергею на плечо, и он, обернувшись, увидел сияющее лицо Авенира.
   - Серёга, земляк ты мой дорогой! - не смог сдержать чувств Распопов. - Я всё искал тебя после войны. А ты, сказали, из госпиталя выписался и, вроде бы, где-то в милиции служишь. Так и ходил наудачу по районным отделениям, тебя искал. Да разве с нынешним порядком найдёшь чего?! А ты вот как - сам объявился! Дай подержусь за тебя, чёрт ты этакий... Неужто правда? Просто не верится.
   Друзья обнялись и полчаса проговорили, вспоминая былое.
   - Давай, брат, выпьем за всех погибших, кого мы знали, - предложил Сергей. - За то ещё выпьем, что живы с тобой остались.
   Они поднялись в кабинет к Ненарокомову, махнули по чарке ректификата и договорились, что встретятся вечером.
   С этих пор Ненарокомов частенько общался с Авениром. Причём не только по делам службы.
  
   Всё шло неплохо. Сергей Сергеевич даже как-то стал забывать о секретных сведениях, приобретённых в архиве, которые жгли его сознание, не давали спокойно спать. Увлечение работой благотворно сказалось на здоровье и настроении Ненарокомова. Одно только угнетало Сергея - навязчивость Трепанации Череповны Хмыкиной. Она то и дело пыталась остаться с ним наедине. В такие минуты дебелая секретарша рубенсовской закваски начинала откровенно намекать ему на вступление в интимную связь. Но вульгарность этой женщины ничего кроме отвращения у Сергея не вызывала. Безуспешные попытки пылкой обольстительницы привели к тому, что он в глазах отвергнутой Трёпы превратился из объекта вожделения в предмет классовой ненависти. И впоследствии... Но не станем забегать вперёд.
  

*

  
   Память об Ольге спряталась где-то в глубинах подсознания. Ненарокомов не давал себе возможности вспоминать об этом счастливом и горьком эпизоде своей жизни, утомляя организм физически долгой работой, иногда оставаясь на ночь в служебном кабинете. Сергей мотался по столице и окрестностям на полуразбитом газике (ГАЗ-А) в поисках необходимого для успешной работы институтских лабораторий, обивал пороги наркоматов, получая различные разрешения, выбивая согласования. Надо отметить, отказа Ненарокомову не было ни в чём, поскольку важностью проблемы омоложения вожди прониклись сами и заставляли проникаться своих нижестоящих "сержантов", которых, впрочем, не спешили посвящать в детали, разъясняя цели и задачи, стоящие перед наукой геронтологией. В случае затруднений стоило лишь позвонить "наверх"... Но Сергей старался обходиться собственной настойчивостью и обаянием.
  
   Однако порой такое точное исполнение всех распоряжений и циркулярных писем мало помогало, поскольку последствия разрухи частенько создавали проблемы на пустом месте. Например, в получении необходимого количества лабораторной посуды или обычного эфира. И тогда приходилось действовать неординарно, включая смекалку и фантазию.
  
   Профессор Вилов был весьма доволен тем, что назначил своим заместителем именно Сергея - вряд ли ещё кому-то удалось бы исполнять пожелания профессора настолько истово и по возможности точно.
  
   Наступила зима. Ненарокомов уже и не мыслил себя без нового дела. Бдения в архивной пыли забылись, как страшный сон. Он больше не хотел бороться с режимом, успокаивая себя тем, что исторически государство, в основу которого поставлено насилие, не может существовать долго и должно рассыпаться само по себе. А решение проблемы долгожительства, омоложения человеческого организма нужно всему цивилизованному миру. Коль скоро профессор Вилов ушёл в решении этого вопроса дальше всех, то нужно быть ему верным помощником и другом.
  
   Однажды Илья Иванович пригласил Сергея к себе в кабинет. За профессорским столом по-хозяйски расположился человек в модном френче без погон. Волосы его сверкали дефицитным бриллиантином. Он оценивающе взглянул на Сергея и протянул изящную руку с наманикюренными пальцами.
   - Я референт товарища Латунина. Моя фамилия Почёсов. Это мне вы отправляли отчёты о работе института, - изрёк франт нежными, как сердечки зефира, губами. - А вы, как я понимаю, Ненарокомов, которого мне здесь битый час Илья Иванович нахваливает. Наслышаны мы о ваших успехах. Вот и товарищ Латунин пожелал увидеть настолько замечательную личность.
  
   Так-так, очень интересно - сам товарищ Первый хочет поближе познакомиться с Ненарокомовым. Жизнь поворачивалась к Сергею какой-то новой гранью.
  

*

  
   Теперь Ненарокомов представил ту неожиданную и неприятную встречу, которая могла сломать его, заставить изменить себе. Переживание заново давнего визита в резиденцию товарища Латунина - "логово Первого" в доверительных беседах "не в передачу" - пожалуй, не могло принести ничего, кроме страданий. Нет, нельзя бояться воспоминаний. Они всё равно придут и напомнят о себе. Это нужно принять как должное.
  

VIII

   Нет, нельзя бояться воспоминаний. Они всё равно придут и напомнят о себе. Это нужно принять, как должное. Ожившая картинка мучительно реанимировала болезненные ощущения давнишней поездки в Славянский Детинец.
  
   Приём у Латунина запомнился Ненарокомову своей напряжённостью и витавшим в воздухе предчувствием абсолютного зла (так определил эту атмосферу для себя Сергей Сергеевич). Скорее всего, виной тому гипертрофированная впечатлительность героя, поскольку ощутить дух зла абсолютным всё же невозможно... и даже в предвосхищении этого чувства.
  
   В одном из огромных залов Славянского Детинца, ранее служившем императорам для приёма иностранных послов, Сергей почувствовал себя микроскопической песчинкой в безбрежности мироздания. Однако его собеседнику - хозяину всей державы со всеми её жителями, городами и весями, подобное чувство было, судя по всему, неведомо. Небольшого росточка Латунин держался значительно и уверенно. Он ощущал собственное эго вершиной человеческой эволюции и поэтому не просто говорил, а как бы снисходил до собеседника с заоблачных высот.
  
   Товарищ Латунин так построил систему государственного устройства, что всё замыкалось на нём. Такому единовластию позавидовали бы и Римские цезари в их амбициозном, но не очень адекватном этим амбициям величии.
   Только он один, Товарищ Первый, решал и властвовал, а наркоматам полагалось выполнять его волю неукоснительно.
  
   Вождь всех народов встретил посетителя стоя. Он нарочито медленно пыхнул раскуренным трубочным табаком и, не приглашая Ненарокомова сесть, изрёк:
   - Сергей Сергеевич, мне доложили о ваших успехах на передовых рубежах науки.
   Говорил Латунин отчётливо, взвешивая каждое слово и словно пробуя его на вкус, а затем отпускал в гулкое пространство зала. Голос был негромкий, но акустика позволяла услышать его и с десяти шагов. Именно на таком расстоянии от вождя замер Сергей. Никто не предупреждал его, что нужно вытягиваться по стойке смирно, это получалось само собой. Слова обворожительно обтекали Ненарокомова и магическим образом проникали в сознание, обволакивая Сергея и сковывая волю.
  
   - У партии есть мнение, что вам следует более детально заняться вопросами, которые решает институт. А без партийного, государственного подхода это сделать будет трудно. Потому решением Политбюро мы назначаем вас наркомом по делам геронтологии и генетики. Вы должны понимать, что и спрос с вас, Сергей Сергеевич, теперь будет совершенно особый, партийный. Вы, хотя и не являетесь членом нашей партии, но зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Беспартийный нарком - это очень симптоматично. Таким назначением мы подчёркиваем единство партии и народа, давая понять врагам - наша сила в сплочённости.
   Латунин сделал паузу, изучая реакцию Сергея Сергевича, видимо, оставшись довольным, продолжил.
   - Непосредственно в вашей работе это ничего не меняет, кроме одного. Вы должны теперь лично нести ответственность за то, что будет происходить в институте и все решения принимать с точки зрения классовой целесообразности. Докладывать, как и раньше, обо всех успехах будете товарищу Почёсову - как письменно, так и личным порядком по предварительному согласованию. Но и мой телефон теперь для вас станет работать круглосуточно. Надеюсь, вы оценили всю степень нашего доверия, товарищ Ненарокомов? - Жёлтые в чёрных крапинках глаза Латунина сузились и прожгли Сергея насквозь. Стало очень неуютно - так, будто на затылок опустился мерзкий паук и цепляет кожу коготками своих проворных лапок. Ненарокомов покрылся испариной и пролепетал что-то невразумительное в ответ, вроде "Служу Славянскому Союзу!".
  
   Латунин сразу будто бы потерял интерес к своему новому наркому и еле слышно зашелестел мягкими сапожками в сторону гигантского камина в углу зала, напоминающего Вельзевулову топку. Аудиенция, длившаяся не более десяти минут, закончилась. На работу Сергей Сергеевич вернулся уже в новой должности.
  

*

  
   После того, как Ненарокомова назначили наркомом по вопросам геронтологии и генетики, работы прибавилось - в основном бумажной. Теперь Сергею следовало докладывать Латунинскому референту Почёсову о ходе экспериментов по омоложению животных два раза в неделю, а раз в десять дней - писать подробный отчёт на имя Первого. Однако это обстоятельство вовсе не было в тягость Ненарокомову. Он владел всей институтской информацией достаточно хорошо и потому тратил на отчёт совсем немного времени - стоило лишь заглянуть в рабочий журнал, который он сам и завёл с момента начала работы в Виловском институте.
  
   Вроде бы внешне ничего не изменилось, кроме, пожалуй, одного - Хмыкина стала ещё более любезна с Ненарокомовым, предлагая разделить с ней ложе неземной любви и нечеловеческих страстей, забыв на время свои прежние обиды. Сергей Сергеевич всё никак не мог отделаться от назойливых домогательств роскошной формами дамы. И потому однажды, чтобы прекратить их, заявил секретарше прямо:
   - Дорогая Трёпа, давайте договоримся, что вы больше не будете меня отвлекать от работы своими женскими капризами. Я совершеннейшим образом равнодушен к вам. К тому же мне хорошо известно, что у вас имеется достойный... э-э-э... друг, который служит в ОРК. Неужели вам нужен кто-то ещё?
   Секретарша вспыхнула до корней волос тем червонным отливом, которому позавидовал бы и легендарный командарм - товарищ Семённый, известный ценитель и собиратель образцов пиратских оттенков.
   - Ну, ты ещё попомнишь меня, барчук недоделанный, - прошипела она сквозь зубы и стремглав вылетела из кабинета. Тогда Ненарокомов не обратил внимания на этот выпад оскорблённой женщины, о чём позднее пожалел.
  
   Работа по омоложению подопытных шимпанзе продвигалась медленно, что очень нервировало вождей. Те привыкли жить планово и добиваться своих, далеко не ангельских целей, по большей части нахрапом. Ненарокомову стоило большого труда всякий раз объяснять Почёсову, что наука не терпит суеты, и зерно истины можно взрастить лишь в результате многочисленных экспериментов, требующих обстоятельного и отнюдь не дилетантского подхода. Увещевания помогали, но ненадолго.
  
   Минул год. В очередной раз растерзанная страна вместе со всей планетой сделала свой оборот вокруг солнца. Это лето началось с первых серьезных успехов. Удалось добиться некоторого омоложения органов у престарелого самца шимпанзе. Но профессор Вилов нервничал, казалось, без особых причин. Что-то его не устраивало.
  
   Он пригласил Сергея к себе и сообщил, что необходимо срочно взять пробы тканей у природных долгожителей, живущих в условиях максимально приближённых к естественным. Это следует сделать для выяснения генной структуры клеток старожилов, чтобы понять некоторые процессы, происходящие в организме того самого подопытного самца шимпанзе. Раньше подобных проб добыть не удавалось, поскольку не было возможности выехать в районы проживания долгожителей на побережье Таврического моря в отрогах Большого Кавкасса. Тамошняя неспокойная обстановка долгое время оставалась бесконтрольной: гуляли остатки мародёрствующих банд, да и половина дорог полностью пришла в негодность.
  
   Старые материалы, которые профессор получил ещё до революции, были безвозвратно утеряны в том хаосе и неразберихе, которые царили в годы Народной войны.
  
   - Сейчас ситуация в государстве значительно более спокойна, чем год назад, - говорил Вилов. - Она позволяет организовать экспедицию к берегам Таврического моря. Там теперь спокойно, говорят, сам товарищ Латунин собирается на свою новую дачу в районе озера Жрица. По этому случаю даже железнодорожное сообщение восстановлено раньше запланированного срока. Впрочем, товарищ Латунин, скорее всего, никуда из Москвы не поедет, но нам-то никак нельзя не воспользоваться случаем.
  
   В дальнейшем разговоре профессор попросил Сергея организовать выезд передвижной лаборатории института для исследований в районах проживания долгожителей, далёких от благ цивилизации, хотя какие уж нынче блага могла предложить цивилизация в условиях пролетарской державы? Разве что только вождям и их "центурионам".
  
   Ненарокомов договорился с Почёсовым, что Латунин примет его. На этой встрече Сергей и изложил потребности института в летней экспедиции на Тавроморское побережье. Выслушав доводы Сергея Сергеевича, Латунин распорядился готовить людей, исследовательскую аппаратуру и всё необходимое для выезда.
  
   Через три недели небольшой коллектив, в составе профессора Вилова, Владимира Чеквания, Авенира Распопова, Ненарокомова и ещё трёх лаборантов отправлялась на юг с Казарского вокзала в спецвагоне литерного поезда. В состав экспедиции вошли также незабвенная Трепанация Череповна Хмыкина и трое охранников - сотрудников ОРК. Железнодорожники сформировали состав из трёх вагонов первого класса. В первом разместилась научная экспедиция со всем своим скарбом. Два других вагона занимали члены Политбюро и Правительства, выезжающие на отдых от непосильного труда управления огромной державой.
  
   Поезд шёл без остановок, поэтому добрались до конечной станции довольно быстро. Здесь экспедиция пересела на автотранспорт и продолжила свой путь. Ещё полдня тряски в кузове грузовика по крутому серпантину горных дорог, ночёвка с последующим пеше-конным переходом и вот уже впереди видна цель путешествия - село Коджори, где количество долгожителей не вписывалось в рамки статистики. Вероятно, здешний климат, образ жизни, горный воздух и почти вегетарианское питание делали своё дело. Именно это и предстояло выяснить экспедиции.
  

*

  
   Позднее, когда научная командировка подошла к концу, профессор Вилов со своими соратниками был приглашён на торжественный прощальный обед вместе с членами Политбюро, возвращающимися в столицу к оставленным на время отдыха пресс-папье, бронзовым чернильницам эпохи Николая I, толпе суетящихся мелкотравчатых чиновников и упоения властью.
  
   Обед организовал местный партийный вождёк. Желая угодить высоким гостям и имея далёкие виды на дальнейшую службу в центральном партийном аппарате, Акакий Бесадзе (именно так звали здешнего предводителя партийного люда), расстарался вовсю. Столы ломились от изысканных кушаний, о которых Сергей успел позабыть за последние трудные годы.
  
   Огромные керамические блюда с сациви источали аромат грецких орехов, перемешанный в идеальном сочетании с неземным запахом специй и глубоким маревом горького чёрного перца. Жареные цыплята, лоснящиеся от выступившего прозрачного жирка, будто собирались станцевать канкан, элегантно задрав аппетитные ножки из тарелок с национальным орнаментом по ободку. Горы зелени и только что сорванных персиков непередаваемыми красками дополняли цветные узоры домотканых скатертей.
  
   Молодая румяная фасоль, отваренная в курином бульоне, купалась в остром сметанном соусе и вот-вот была готова рассыпаться, вывалив свои белковые внутренности, наподобие провинившегося перед сёгуном самурая. Ярко-жёлтые круги на шурпе перемежались с островками полуутонувших листьев кинзы, которые притягивала ко дну похотливая морковь в луковом алькове. Хинкали, закутавшись в белые тестовые шубы, несмотря на жару, потели почти смертельным для гурмана амбре, источаемого молодым бараньим мясом. Купаты нежились в зелёном бархате виноградных листьев, будто уставшие странники, достигшие оазиса. Чесночный соус ударял изысканностью привкуса гранатового сока прямо в сердцевину истомлённого обильным слюноотделением желудка. Нет, бери выше - в самое сердце.
  
   Элегантные груши своей сочной мягкотелой сладостью напоминали Кустодиевских купчих, млеющих на веранде после продолжительного чаепития. Свежеиспечённые лепёшки лаваша выстраивались Вавилонскими башнями, и сами просились в рот. Рядом благоухали разгорячённые расплавленным сыром душистые хачапури по-аджарски с яичным желтком в виде солнца, помещённым в сердцевину сырной чуть желтоватой припухлости (с хорошо пропечёнными зажаристыми бортиками) пресного теста.
  
   А сколько здесь было превосходных красных и белых вин! И терпкое "Мукузани", и напоминающий прощальный поцелуй "Апсны", и прихотливое, но нежное "Саперави", и ароматная сладостная "Хванчкара", и "Оджалеши" с памятью о раннем осеннем листопаде, и томная "Алазанская долина", и кокетливое "Охашени"...
  
   Но гвоздём всей кулинарной программы с многочисленными тостами во славу вождей, присутствующих здесь и, особенно, думающих в сию секунду о своём народе в недрах Славянского Детинца, стал шашлык. Нет, не тот обычный, весь в петельках золотящегося лука и колечках полыхающего томата и кирпичного оттенка лодочках баклажана из нежного седла барашка. И не тот, что был предварительно вымочен в мацони из нежной свиной шейки или на рёбрышках с тонкими косточками, а какой-то особый, ни с чем не сравнимый по вкусу и послевкусию. Настоящий шедевр местных кулинаров. Такой продукт под силу приготовить только настоящему поэту с горных вершин.
  
   Навернув по две порции шашлыка, пьяные вожди стали выспрашивать гостеприимного хозяина о рецепте его приготовления. Из какого мяса, дескать, получается такое замечательное блюдо. Акакий Бесадзе вынужден был открыть тайну горского шедевра, поведав уважаемому собранию, что шашлык сей, приготавливается из бараньих яиц. Члены Политбюро гадко захихикали и попросили им приготовить ещё, в дорогу. Скрепя сердце, Бесадзе дал указание зарезать две дюжины баранов. Не так уж и много оставалось их в местном колхозе.
  
   А веселье за столом тем временем продолжалось. Когда импровизированная беседка из кустов глицинии, усеянных красными до кровавости цветами, окуталась одеялом южной ночи, слово для тоста взял председатель Госплана товарищ Чухонов. Он в очередной раз восславил мудрость, энергичность и целеустремлённость великого Латунина, а затем перешёл к конкретике:
   - Давай выпьем, дорогой Акакий, за увеличение яйценоскости ваших баранов, которые позволяют нам почувствовать, что жить стало лучше, и коммунизм уже виден на горизонте. Скоро любой трудящийся сможет позволить себе съедать за завтраком по замечательному чудо-шашлыку, который мы сегодня попробовали. За тебя, Акакий, за твои коммунистические бараньи стада!
  
   Несмотря на то, что Чухонов сморозил откровенную глупость, ответом ему оказались дружные аплодисменты тех, кто ещё не упал от стола в сытом и пьяном угаре. Ни Сергея, ни всей экспедиции института геронтологии и генетики в это время в компании уже не было. Работники института упаковывали своё многочисленное научное имущество. Поэтому следующим утром у них вызвала удивление такая картина. К готовому отправиться поезду подошла процессия из четырёх человек. Одним из них был Акакий Басадзе и трое местных колхозников. В руках колхозники несли по два ведра с чем-то доверху наполненным, а сам местный партийный лидер транспортировал блюдо с удивительными шашлыками для того, чтобы скрасить досуг столичных гостей в пути.
  
   Вёдра ломились свежеобрезанными бараньими яйцами, переложенными кусковым льдом, чтоб те не стухли в дороге. Бесадзе выглядел подавленно и несвежо. Он не спал всю ночь, объезжая окрестные хозяйства, чтобы отдать на заклание кормильцев района. Делал он это со слезами на глазах, поскольку удалось спасти не больше десятка производителей. В текущий год зоотехники района ещё, худо-бедно, что-нибудь придумают, а про будущее лучше и не загадывать. Однако обойтись без таких жертв Акакий просто не мог, поскольку его высокопоставленные гости изъявили желание не только вкусить мясного деликатеса в поезде, но и угостить своих оставшихся в столице сослуживцев.
  

*

  
   Нет, не жить тебе, Акакий Бесадзе, в столице. Да и на родине тоже уже не топтать виноградники в пору сбора урожая. А быть тебе съеденному полярными песцами после попытки бегства с отдалённой командировки сурового Колымского края, куда сошлёт тебя родная партия за срыв заготовок шерсти. Но Сергей никогда не узнает об этом. Теперь он сам арестован, а назойливые капли конденсата настойчиво взламывают тишину камеры.
  
   Память жгучим обручем сжимает виски, но видения встреч с милой зеленоглазой девочкой так сладостны, так живы, что они затмевают своим неземным сиянием всю горечь несбывшихся надежд.
  

IX

   Память жгучим обручем сжимает виски, но видения встреч с милой зеленоглазой девочкой так сладостны, так живы, что они затмевают своим неземным сиянием всю горечь несбывшихся надежд. И нет никакой силы на земле, которая смогла бы заставить Ненарокомова отказаться от этой муки - любить за полшага до роковой черты.
  

*

  
   Незаметно наступила осень. Ковры из опавших листьев во дворе института шелестели под ногами, нагоняя тоску. Затем пришла новая зима в ужасных метелях и слухах о тысячах замороженных насмерть людей на ударных пятилетних стройках. И наконец - проклюнулась та самая весна, с которой, собственно говоря, и начались удивительные события в жизни Ненарокомова. Проказник апрель ещё толком и не распустил зелёные флаги, когда романтическое настроение обрушилось на молодого наркома с неистовой силою.
  
   Всё чаще Сергей вспоминал свою давнюю любовь, и эти мысли о прошлом мешали ему сосредоточиться на работе. Он, перелистывая подшивки иностранных газет (теперь по должности Ненарокомов имел такую возможность), ловил себя на мысли, что пытается найти какое-нибудь, хоть незначительное, сообщение в разделе "светской хроники" о своей ненаглядной Оленьке. Но зарубежная пресса только твердила о тайном вооружении разоружённой Германии, об экономических трудностях за океаном и "железной руке" Латунина, расправлявшегося с идейными врагами. Для светской хроники места не оставалось. Наверняка что-то можно было бы найти в специализированных изданиях, но таковые если и поступали в государственные органы, то наверняка не во все.
  
   Однажды вечером, точнее, уже в разгар ночи, Илья Иванович заглянул к Сергею в кабинет и молча протянул ему синий конверт без марок.
   - Что это? - спросил Ненарокомов.
   - Здесь письмо из Франции. Один знакомый дипломат привёз. Почитай, тебе будет интересно, - ответил профессор.
   Сергей углубился в чтение. Послание было адресовано Вилову, а написано его старинным другом, с которым Илья Иванович преподавал в Петербургском университете. Большую часть послания занимало описание жизни эмигрантов в провинциальном Авиньоне. Кроме того адресат писал, что зарабатывает на жизнь публикацией статей в небольшом научном журнале. Упоминал он также и о встречах с общими знакомыми по Родине. В череде лиц, с которыми Виловский знакомец встречался в Авиньоне и Париже, была и одна молодая женщина. Сергей без труда узнал по описанию свою Оленьку.
  
   Оказывается, два года назад она вышла замуж за одного курляндского барона, знакомого Ненарокомову по столичной жизни. Барон, имевший чин штабс-капитана, в своё время принимал участие в "ледяном походе" Корнилова, был контужен и вместе с ещё несколькими офицерами нелегально переправлен в Турцию, откуда спустя год попал в Германию. В Берлине они с Ольгой и обвенчались. Когда же "мюнхенский коротышка" пришёл к власти, бывший штабс-капитан Славянской империи примкнул к антиправительственному движению и был забит насмерть молодчиками с хищным паучьим изображением на коричневых рубашках. Узнав об этой трагедии, Ольга родила мёртвого мальчика и впоследствии оказалась вынуждена срочно уехать в Париж, чтобы избежать гонений. Здесь она поселилась в малюсеньком пригородном домике вместе с престарелыми родителями. Семья перебивалась случайными заработками и потихоньку растрачивала средства, накопленные ещё в период империи.
  
   Автор письма отмечал, что Ольга просила профессора найти Сергея Сергеевича и передать ему, что она помнит его и ждёт, если тому, конечно, удастся каким-либо чудесным образом покинуть страну, опутанную паутиной всеобщего страха и предательства. У Ненарокомова дрожали руки, мутная влага слёз застилала глаза. "Бедная, бедная Олюшка. Сколько же тебе пришлось пережить. Мне нужно бросить всё, примчать к тебе через все границы и запоры, прижать к груди, оградить от лиха. Теперь в этом смысл жизни. А Родине я, как видно, не нужен", - мысли были странные, не свойственные прежнему Сергею.
  
   Профессор Вилов понял состояние Ненарокомова, для этого не нужны были слова и объяснения. Он бережно взял наркома за руку и сказал:
   - Вот что, Серёжа, пройдём со мной. Я тебе хочу кое-что показать. Возможно, то, что ты увидишь, немного взбодрит тебя.
   Старик, несомненно, очень точно оценивал состояние своего заместителя и был готов к нахлынувшему на Сергея унынию, потому быстро и точно принимал меры к изменению ситуации. Нарком безропотно пошёл за профессором.
  
   В кабинете Вилова имелась странная, обитая металлом дверь, которую Сергей никогда не видел открытой. Он знал, что за ней находится секретная лаборатория, в которую доступ был разрешён только Чеквания. Скорее всего, Илья Иванович открыл бы тайный проём для Ненарокомова, прояви тот настойчивость, но нарком никогда не просил этого сделать.
  
   О том, что в закрытом для большинства работников института помещении именно лаборатория, Сергей узнал от самого профессора. По официальной же версии, которая бытовала среди сотрудников, включая стоящую на довольствии в ОРК Трёпу, дверь вела в кладовую, где Вилов хранил кипы папок с результатами опытов. На первый взгляд так собственно и оказалось, когда Ненарокомов переступил порог и оценил обстановку. Небольшое помещение без окон с полками, заваленными бумагой. Но только лишь на первый взгляд.
  
   Один из стеллажей легко отодвигался в сторону, а за ним открывался проём, занавешенный толстым драпом. Именно этот драп сейчас и раздвигал профессор, пропуская Сергея вперёд. Рука Вилова нащупала незаметный выключатель, и свет ударил в глаза. Перед наркомом открылась та самая, секретная лаборатория, которую он не видел никогда раньше. Помещение было полно стеклянных шкафов, препарационных столов и незнакомых приборов. В сосудах Дьюара в клубах жидкого азота виднелись какие-то непонятные ткани, напоминающие замороженные органы животных. В одном из огромных сосудов в прозрачном растворе плавал сгусток фиолетово-телесной органики. Издалека он напоминал игрушечного пупса, какими маленькие дети играют в своих кроватках.
  
   Рядом с ёмкостью стояла большая электрическая машина, приводимая в движение небольшим и практически бесшумным бензиновым двигателем, установленным на специальных амортизаторах. От электрической машины к загадочному сосуду, обогреваемому водяным радиатором, тянулись провода в изоляции с медными наконечниками клемм. Температура раствора визуально контролировалась стрелочным прибором, который показывал - содержимое сосуда разогрето до тридцати семи градусов по шкале Цельсия.
  
   - Что там? - спросил оторопевший Сергей. Илья Иванович объяснил - в ёмкости находится живой организм - зародыш обезьяны, который профессору удалось вырастить всего из одной клетки мозга шимпанзе.
   - Понимаешь, Серёжа, что сие деяние означать могле - николиже опреж неведомое? - спросил Вилов, заметно волнуясь и оттого сбиваясь на старорусский, которым увлекался в пору юности. Переведя дух, профессор продолжил: - Перед нами новый организм - не что иное, как дубликат того животного, у которого я взял соскоб для проведения эксперимента. То есть - сейчас ты видишь перед собой так называемый клон - точную генетическую копию оригинала. Причём, дорогой мой, выращенный организм ни в коем случае не близнец своего "папаши", а его точная копия, со всеми привычками, жизненным опытом и знаниями. С чего я это взял, спросишь ты? Отвечу: сей индивид не первый, которого я сподобился произвести на свет. Существовал ещё один клон - предшественник нынешнего. Он случайно погиб от электрического разряда. Но пока был жив, нам с Владимиром удалось многое понять. С ранней стадии развития малютка-шимпанзе обладал знаниями и навыками своего родителя. Он ещё, так сказать, с младенчества обладал теми умениями, которым мы обучали его "папашу" в течение нескольких месяцев дрессировки.
   Таким образом, перед нами открывается чудесная перспектива бессмертия, когда выращенный в пробирке организм полностью наделён всеми умениями и разумом своего предшественника. Но, как ты сам понимаешь, отдать такое открытие в руки нынешней власти я не имею никакого морального права. Иначе не будет мне прощения ни перед Богом, ни перед людьми. Нам с тобой нужно крепко подумать, что делать теперь. Медлить нельзя. Иначе по указке нашего вождя партия начнёт штамповать на потоке армию пушечного мяса для будущих войн и клонировать себя любимых для того, чтобы получить доступ к бессмертию. В моих руках, Серёжа, великое открытие, но мне совсем не весело от того. Знаешь, больше всего хочется уничтожить немедленно всё, что имеет отношение к данной разработке. И только долг перед наукой останавливает твоего старого профессора. Долг и... ещё кое-что... назовём это надеждой на благоприятный исход.
  
   Ненарокомов слушал, веря и не веря словам Ильи Ивановича. Действительно, перспективы, что называется, просто невероятные. Ему сразу представились стройные многомиллионные ряды умелых, бездушных и бездумных солдат, марширующих по дорогам Европы. Все на одно лицо. Все с одной кровожадной целью - втоптать, уничтожить, смять. А на трибуне над мумией почившего сифилитика сотни Латуниных приветствуют характерным движением этот марш. Сотни миллионов одинаковых рабов под конвоем одинаковых же конвоиров поворачивают реки вспять, плавят чугун и сталь, роют котлованы, куда их закапывают другие миллионы рабов, когда время использования первых подошло к концу. Воображение готово было разыграться не на шутку, но тут в голове вновь ожила фраза профессора "долг и... ещё кое-что...", которую он сначала пропустил мимо ушей. Что же хотел сказать Вилов этим "ещё кое-что"? Какую надежду имел в виду?
  
   Ненарокомов вопросительно взглянул на Илью Ивановича, и старик продолжил:
   - Тебе, сынок, верю, как самому себе. Потому и расскажу о своём решении, которое обдумывал долгими бессонными ночами. Я подготовил всю документацию по данному открытию. Сейчас её обнародовать попросту нельзя, сам понимаешь - почему. Во всём мире нынче тревожно. Не только у нас к власти пришли дикие, необузданные орды. Поэтому все материалы по моим исследованиям необходимо спрятать в надёжном месте. В данном вопросе я целиком полагаюсь на тебя, на твою помощь. Но может пройти не один десяток лет, прежде чем человечество будет готово принять такой невероятный дар природы. Принять, как ему должно, без имперских амбиций с целью завоевать мир, а исключительно на пользу всей цивилизации.
   Одной человеческой жизни может не хватить... Поэтому я хотел создать твоего клона, чтобы ты впоследствии смог правильно распорядиться моим наследием. Вернее, уже не совсем ты, а твоя новая сущность, которая будет располагать тем же запасом сведений, что и Ненарокомов Сергей Сергеевич. Но не сразу, как я полагаю, проявятся умения, навыки и знания - вероятно, вместе с развитием организма. Так сказать, в процессе. До нас никто не ставил подобных опытов, потому сказать определённо - когда и с какой вероятностью - нельзя. Однако я верю в успех. И думаю, не напрасно.
   Почему именно на тебя пал мой выбор, Сергей? Сейчас объясню.
   Я уже достаточно пожил и болен к тому же. Посему боюсь, все мои унаследованные от родителей болячки, перекочуют на клона. Да и нужно мне лично, Серёжа, присутствовать при процедуре изъятия генетического материала. А дело это, сам понимаешь, без наркоза никак не сделать.
   Чеквания прекрасно подошёл бы на роль первого клонируемого человека, но меня удерживают две вещи. Во-первых, у Владимира слабое сердце, которое может не выдержать наркоза, а во-вторых, после появления эмбриона за ним потребуется круглосуточный уход. Здесь нельзя пускать весь процесс на самотёк. А на Чеквания, если выбрать его клетки за "родительское тело", дня три-четыре рассчитывать не придётся, слабый будет после оперативного вмешательства. Ты мне тоже тогда помочь не сможешь, поскольку для того, чтобы подробнейшим образом ввести тебя в курс дела, понадобится несколько месяцев. А их-то как раз и нет. У ОРК кругом свои люди, они уже, наверное, знают о первых успехах, потому готовы приступить к захвату наших наработок в любую секунду.
   Дальше...
   Здесь, в институте, проводить эксперимент с клонированием человека опасно, но пока у нас нет другого выхода. Мы начнём выращивать нового тебя, а потом потихоньку перевезём пробирку в другую лабораторию. Чеквания уже занимается созданием тайного помещения в глухом месте неподалёку от устья реки Дубны. Да и Распопов нам поможет. Ты, я слышал, с ним знаком? Парень хороший, верный. Только дури в голове ещё много.
   Рождение же нового Ненарокомова в ипостаси младенца произойдёт в укромном уголке, подальше от столицы у верных людей, на далёком севере. Твои знания передадутся ему. Он, этот новый человек, будет помнить всё, что известно тебе, в том числе и наш сегодняшний разговор. Двойник продолжит наше дело и откроет миру глаза на тайны мироздания, когда придёт время. Чтобы не было никаких подозрений, я отошлю Владимира в командировку, когда нужно будет переместить клона в безопасное место. На всякий случай нам удалось подготовить для него "чистые", насколько сие возможно, документы. Потом мы уничтожим всё, что касается данной темы. И тогда останется только ждать. Ждать, Серёженька, когда гадина сожрёт самоё себя. Мне-то уже не дожить, а вот тебе, может, удастся ещё в этой своей жизни. А вообще, дорогой Серёжа, я бы посоветовал тебе поскорее убираться из нашей богом проклятой страны туда, где ждёт тебя твоя женщина, предназначенная тебе судьбой. Ты меня понял?
  
   Ненарокомов пришёл в ступор от огромного количества удивительной и тревожной информации. Попросив у профессора время на обдумывание, Сергей Сергеевич не стал в этот вечер возвращаться в гостиницу, а заперся у себя в кабинете.
  
   Нарком напряжённо думал обо всём услышанном от Ильи Ивановича, размышлял, курил и взвешивал шансы на благоприятный исход предстоящей операции. Так, положим, место для сохранения записей профессора Вилова он найдёт. Есть один отличный тайник в подвале того дома, где Сергей вырос. Дом добротный, ещё сто лет простоит. Не должны его вскорости снести, а, значит, клонированному Ненарокомову не составит труда извлечь документы из тайника, когда придёт время.
  
   Имелось у Ненарокомова ещё одно сокровенное место в разобранной нише Кузнецкого моста. Он там хранил семейный архив, Ольгины гимназические записки, кое-какие драгоценности, что остались ему от матери и копии некоторых документов из Главного Архива Музея Народной Революции, которые ему удалось воспроизвести по памяти. Но, конечно же, Виловскую документацию сюда прятать нельзя - мало ли - начнутся какие-нибудь ремонтные работы. Да и не влезут многочисленные папки в небольшое пространство в кирпичной опоре моста.
  
   Пожалуй, Сергей всё-таки перевезёт документацию в подвал старого дома, где жили Ненарокомовы до революции. Там сейчас находится какое-то государственное учреждение или кооперативная заготконтора.
  
   Совсем недавно Ненарокомов посетил родную Кострому и со щемящим ностальгическим чувством прогуливался рядом с бывшим своим домом. Ночью здание охраняется плохо. Только вечно сонный сторож-инвалид, да безродная дворняга, которую можно соблазнить чем-нибудь съестным. Заодно и копии документов из архива можно туда перепрятать. Как это сделать, он сумеет придумать, сомнений не было.
  
   Но что же дальше? Удастся ли Владимиру почти через полстраны провезти заветную посудину и "принять роды" в далёком северном краю? Для осуществления подобной операции необходимо подготовить надёжные сопроводительные документы. Хорошо, наркомовское звание поможет ему в этом. Положим, с клоном всё пройдёт хорошо. Но вот что же делать ему самому? Как вырваться из страны? Теперь Сергей страстно этого желал, прочитав письмо, в котором упоминалась судьба Ольги.
  
   Эмиграция представлялась маловероятной. Легально отъезд совершенно невозможен, а переход западной границы в последнее время сделался крайне проблематичным. Оставалось одно - уехать на Дальний Восток и пробираться в Европу через Манчжурию - юго-восточный кордон охранялся не так тщательно ввиду её большой протяжённости. Но как тогда быть с профессором? Старика после побега Ненарокомова непременно уничтожат. Сергей понимал это очень ясно. Но, в конце концов, можно и не бежать, а остаться на Родине. Конечно, принять такое будет невероятно тяжело для Ненарокомова, почти невыносимо, однако же - всего только день назад он и не помышлял об отъезде. Пусть будет, что будет - что должно случиться. О себе он подумает позже. Теперь главное - решить вопросы с сохранностью документов, благополучным рождением клонированного Ненарокомова и уничтожением секретной лаборатории.
  
   Никаких сомнений больше не оставалось. И спустя два дня Сергей лёг на операционный стол, а лёгкая рука Чеквания опустила на его лицо эфирную маску. Ненарокомов принял решение. Принял его, осознав, что теперь реально сможет бороться. Так стоит ли подавлять в себе то, что рвётся наружу - туда, где свет?
  
  

X

   Так стоит ли подавлять в себе то, что рвётся наружу - туда, где свет? Жизнь наполнилась новым глубоким смыслом. А воздух - будто чище стал.
  
   Утро кровавой рассветной акварелью легло на сухую медь опавшей листвы. В тот день беспокойство овладело Сергеем ещё затемно, когда он проснулся в холодном поту от пережитого ночного кошмара. Проснулся и всё никак не мог понять, что же его тревожит. Операция, задуманная Виловым, проходила по плану. Научные материалы, архивы удалось вывезти в Кострому - в тайник дома, где некогда жили родители Ненарокомова. Сосуд с питательным раствором и зарождающейся новой жизнью уже отправлен в село Городище в устье Дубны. С ним находился Чеквания, благополучно "убывший в командировку в Центральное Поволжье", где (по легенде) должен был погибнуть.
  
   Автомобилю с ассистентом профессора предстояло при свидетелях перевернуться и затонуть в Волге. Возможно, эту акцию уже выполнили двое горячих горских парней, которым Чеквания доверял безраздельно. Через месяц, когда клон-зародыш разовьётся до такого состояния, что его можно будет безопасно вывезти к месту будущего рождения, нарочный (он сопровождает Владимира в "командировке") сядет в поезд, отправляющийся на север. Останется только уничтожить следы экспериментов в секретном помещении за кабинетом Вилова. Но тут нужно просто дождаться выходного дня, когда большая часть сотрудников института уедет в город. Свести к минимуму вероятность появления случайных свидетелей всегда проще, если нет лишних глаз.
  
   Итак - всё шло по плану. Но Ненарокомова что-то подспудно тревожило, зудело в голове, не давая уснуть.
  
   И беспокоился Сергей не зря. Накануне ночью внештатная сотрудница ОРК Трепанация Череповна Хмыкина явилась с очередным докладом к своему шефу комиссару Николаеву-Нидвораеву. На столе перед Василием Буслаевичем лежал рапорт о происшествии в окрестностях старинного города Ржева. Местный священник стал свидетелем того, как автомобиль, несущийся по дороге вдоль Волги, внезапно опрокинулся, загорелся и упал в воду. Перепуганный насмерть служитель культа немедленно сообщил в местные органы правопорядка. Прибывшие на место сотрудники милиции обнаружили бензиновые пятна на воде и следы дорожного происшествия. Автомобиль затонул, но его удалось быстро обнаружить. А поскольку глубина была небольшой, его легко смогли вытянуть на берег тремя лошадьми. Тел в легковой машине не оказалось. Наверное, унесло течением, предположили ржевские оперативники. В салоне же машины обнаружились изрядно попорченные водой документы и командировочные удостоверениями на имя сотрудников института геронтологии и генетики Владимира Чеквания и Авенира Распопова.
  
   Через двенадцать часов рапорт о случившемся на окраине Ржева был доставлен срочной курьерской почтой в наркомат внутренних дел. Николаев с трудом прочитал это творение малограмотного провинциального оперативника вслух, после чего обратился к Трёпе:
   - Ну, что думаешь, товарищ Хмыкина?
   Женщина запричитала скороговоркой:
   - Ой-ё, что деется, люди добрые, и этот им помешал, иродам! Убили, как есть, убили. Следы заметают, бандиты шпиёнские. Говорила я вам, Василий Буслаевич, нету у меня веры ни старикашке этому махровому, ни наркому тому подлючему. Все ане, злодеи, промеж себя решили народну нашу власть угробить, ей-богу! Обезьянов им мало, так теперича на людей - вона как! - переключились...
   - Нишкни, дура! - оборвал её комиссар. - По существу, давай, Трёпа, излагай. Что видела, что слышала. Дело-то серьёзное получается. Зря я тебя, что ли, на пайке оперативного работника содержу?
  
   Женщина сразу же живо отреагировала на окрик. Она подобралась, успокоилась и стала говорить более осмысленно:
   - Докладывала я вам раньше, товарищ комиссар, есть у меня подозрения насчёт этих учёных деятелей. Так вот теперь и ясно всё стало. Собирались Ненарокомов с профессором чуть не каждый вечер вдвоём. Контрреволюцию, какую не то, учинить хотели. Сама лично слышала, что они сговаривались обезьяну, что побольше, научить товарища Латунина железной палкой вдарить...
   - Да, что ты там опять ересь несёшь? - Николаев начинал злиться на бестолковую бабу. - Говори, что на самом деле слышала, а не выдумывай здесь, а то сама за вредительство загремишь!
  
   Трёпа сверкнула огромными, как у рожающей буйволицы, глазами, сосредоточилась и продолжила:
   - А дело-то в том, Василий Буслаевич, что и в самом деле собирались эти два упыря каждый вечер в кабинете у старика, дверь запирали. Но один раз вчера удалось мне в шкафу спрятаться за старыми халатами. То, что слышала - всё верно, истинный крест.
   Николаев поморщился - он не любил поминание артефактов религиозного культа, но прощал любовнице её слабости, вспоминая, сколько приятных минут она ему подарила.
  
   А внештатная сотрудница продолжала докладывать, выпучив глаза для убедительности:
   - Говорили они о каком-то, не то калоне, не то кулоне, которого где-то в секрете растят, чтоб государству не достался. И калон этот очень жутко сообржучий, вроде наркома нашенского. Всё понимает, всё знает наперёд и может жуткий вред пролетариям простым причинить. А лепили они его из каких-то генов у профессора в тайной комнате. Она у него за кабинетом находится. Профессор-то и не знал, что я её найду. А я нашла. Там приборов богато натыкано, всё кипит, шкворчит, быдто у ведьмачки в избе. Жуть такая!
   Говорили они ещё, злыдни эти, что хотят своего калонского выродка спрятать в далёком городе северном, где зыряны какие-то проживают. А ещё, хочет Серёжка Ненароков сбежать в заграницу к бабе своей - белогвардейской подстилке. В Париж, что ли? Всё, как есть вам, товарищ Николаев, доложила. Готова письменные показания дать.
   - Это, конечно, - задумчиво произнёс Василий Буслаевич, соображая, что он может извлечь из малопонятных, сбивчивых, но, по всему видать, правдивых свидетельств Хмыкиной, - изложишь всё на бумаге. Сейчас же, не откладывая в долгий ящик, но в другом кабинете. А я покуда подумаю.
  
   Комиссар отправил Трепанацию Череповну писать показания, а сам действительно крепко задумался, какую пользу для себя лично он сможет извлечь из этой новой информации. Выходило так, что в институте зрел какой-то заговор. Николаев почесал бритый затылок и принялся анализировать: "Несомненно, профессору удалось создать нечто такое, что могло навредить пролетарскому государству. Пока непонятно, каким образом, но всё откроется, если допросить, как следует этих учёных мужей. Вот ведь, говнюки подлючие, держава им всё дала, а они на вражью потребу свои таланты пользуют, да, небось, ещё и не задарма. А Ненарокомов-то каков! Как замаскировался, скотина! Воевал за нас, в Музее Революции служил по чести - без сучка, без задоринки, придраться не к чему. Кажись, свой - почти партеец, а ведь считай - по-звериному выть начал.
  
   Ладно, оставим эти слюни, нужно подумать, как погибшего кавказца к делу об измене Родине присобачить и второго, как там его, Распупов, вроде. Похоже - поубивали друг дружку. Один другого разоблачить хотел? Или иное что-то приключилось? Может, и живы они, кстати... Вполне вероятно и такое допущение - при их-то извращённом уме...
  
   А, некогда разбираться. Необходимо немедленно всех арестовать. Весь персонал института. Они там все замазаны по самые брови. Не зря же иностранные журналы почитывают. Чем не международный заговор наймитов капитализма? Стоп. Ненарокомова, пока не хотелось бы трогать. Он, вроде, у нас во Францию махануть собирался. Так подождём, может, дёргаться начнёт после арестов, по иностранным своим друзьям забегает. Тут мы его и накроем. Мало ли какие интересные люди следом потянутся. Всех одной верёвочкой повяжем и - на процесс публичный".
  
   Раскрытие международного антикоммунистического заговора позволяло Василию Буслаевичу надеяться на значительное продвижение по службе. Засиделся он что-то в комиссарах в своём отделе. Не пора ли уже в замы к Дикобразову? А там... Даже страшно подумать! Забрав письменные показания Хмыкиной, Николаев-Нидвораев через час уже сидел в кабинете Ивана Николаевича. Под рыдание цыганской скрипки и низкий женский голос, доносившийся с граммофонной пластинки, Василий Буслаевич получил добро на заранее распланированные действия. Раскрытие заговора приближалось. Пусть дрожат враги народа!
  
   И ведь знал нарком внутренних дел товарищ Дикобразов, что нельзя без Латунинского личного согласия никаких действий в "НИИ геронтологии и генетики" предпринимать, а рискнул. Игра стоила свеч - не зря же товарищ Первый всё на себе замкнул. Значит, скрывает от него, своего наркома, нечто очень важное - настолько важное, что непременно следует завладеть секретом, и потом воспользоваться им в борьбе за власть. А для этого все средства хороши, но на грани, как говорится. Если припугнуть как следует учёных, а главное - самого Вилова, то непременно выяснится, что и зачем вождь организовал. Если действовать с умом, можно получить полную информацию, пока Латунин не начнёт предпринимать какие-то ответные действия. Но тут всё просто - можно отговориться радением за дело, мол, переусердствовал немного, взял на себя ответственность. Так ведь это только для пользы дела мировой революции. Потом и отпустить можно будет всех, но главное - секрет Латунина - будет уже известно Дикобразову. Смелый игрок Иван Николаевич, что и говорить, смелый до отчаянности, но иначе нельзя - чувствовал нарком, что опасается его товарищ Первый и потихоньку готовит к смещению. Тут уж не до интриг хитросплетённых, приходится ва-банк идти. Лишь бы исполнители не подвели. Поручить деликатное дело следует Василию Буслаевичу - тот не подведёт.
  
   Однако ж, подвёл опытный оперативник, не захотел разделять ответственность со своим начальником. А всё почему? Почувствовал Николаев-Нидвораев некие колебания наркома, когда тот говорил об обыске и арестах среди руководства института: мол, арестовывайте, но аккуратно - не бейте, дела изымайте, но тщательно всё упаковывайте. Будто и не деятельность врагов народа следует пресечь, а иностранных подданных с дипломатическими паспортами. Нечисто здесь что-то. Не хотелось Николаеву подставляться, потому придумал он себе срочный арест шпионской группы на заводе имени Ильича, а дело по НИИ геронтологии перепоручил своему заместителю, молодому и задорному... "Отвести в случае чего удар от себя не получится, но смягчить его - наша прямая задача!" - размышлял Василий Буслаевич, возвращаясь к себе в рабочий кабинет.
  

*

  
   Бойцы ОРК, прошедшие школу заградотрядов в армии Трухачевского, оцепили институт к полудню, когда сотрудники собрались в бедноватой столовой. Здесь и производился массовый арест. Брали всех без разбора, не было времени выяснять, кто причастен к антиправительственной деятельности, а кто просто шваброй убирал длинные институтские коридоры. Бравые оперативники по-хозяйски заходили в лаборатории и служебные постройки, выискивая тех, кто оставался на рабочих местах. В это время Ненарокомов находился в кабинете у Вилова, где в узком кругу заведующих лабораториями обсуждалась тематика научной деятельности на предстоящий год.
  
   Сергей Сергеевич не успел даже охнуть, как ворвавшаяся группа людей сбила его с ног и приступила к обыску. К профессору отнеслись более мягко, видимо, из уважения к его возрасту. Остальных присутствующих постигла участь Ненарокомова - их тоже свалили на пол, но потом, сверившись с какими-то списками, вывели в коридор. Личность Сергея тоже идентифицировали, но подняться не предложили.
  
   Никто ничего не пытался объяснить. Просто в числе бойцов ОРК, как понял нарком, не было уполномоченного на это лица. Исполнительные служаки неторопливо собирали бумаги в заранее подготовленные мешки. Переворачивали ящики столов и отправляли их содержимое туда же.
  
   В открытую дверь доносились крики и топот. Кто-то попытался убежать. Тут же раздался одиночный глухой выстрел, крик, и всё стихло. Только сопение сосредоточенных сотрудников Дикобразова нарушало воцарившуюся тишину. Илья Иванович, испытавший шок, схватился за сердце и дрожащей рукой потянулся к графину с водой. Но старику не дали его взять. Графин опрокинулся со стола, упал на пол и с грохотом рассыпался на куски. Тёплая жидкость потекла Ненарокомову за шиворот, однако, подняться Сергей не мог, поскольку у него на животе сидел человек с винтовкой и злобно зыркал глазом. В это время в кабинет вошёл смазливый парень лет двадцати пяти, перетянутый портупеей так, что, казалось, вот-вот он переломится в районе талии, будто кокетка оса.
  
   На голове у вошедшего красовалась лихо заломленная фуражка с сине-красным околышем, из-под которой залихватски высовывался вьющийся смоляной чуб. На ногах - отлично начищенные юфтевые сапоги, глядя в которые молодые ядрёные девки могли бы прихорашиваться, забыв о зеркале. Юный командир явно позировал, упиваясь своей значительностью. Он уселся на письменный стол, словно на печные полати, свесив ноги, и достал из планшета постановление на обыск; затем усмехнулся и произнёс:
   - Что, голубки, попались? Теперь долго вместе не поворкуете. Нынче каждый за себя отвечать станет, никакой круговой поруки. Партия вас живо разоблачит, за вымя подвесив, ха-ха.
  
   Затем зелёный возрастом старший с видимым удовольствием зачитал все те бумаги, которые ещё с раннего утра Николаев получал у Дикобразовского секретаря, и продолжил свою молодецкую речь:
   - Просрали вы, господа-вредители, своё подлое дело. Не дремлют, чай, наши рабоче-крестьянские органы. А вы думали, будто бы у нас все необученные, да глупые? Накося-выкуси!
   Парень продемонстрировал свой изящный большой палец сквозь створку, составленную из его соседей справа.
  
   Вилов посмотрел в глаза предводителю и, пытаясь говорить спокойно, произнёс:
   - Ми-ми-милостивый государь... э-э-э, товарищ военный, здесь явное недоразумение. Наш институт работает по заданию Политбюро и лично товарища Латунина... Тематика очень важная и нужная стране... Это ошибка. Разрешите мне позвонить в Детинец? Я обещаю, что немедленно всё выясню... пожалуйста.
   Молодой командир усмехнулся и заявил, передразнивая:
   - Нету никакой ошибки, ми-ми-ми-лостивый государь. А тематика ваша вредительская и шпионская.
   Он был явно доволен тем, как сумел передразнить профессора.
   - А, ну-ка, ребята, давай за той дверью пошарим! - сказал молодой стервец, показывая пальцем в направлении входа в кладовую. Бойцы немедленно принялись собирать документацию с многочисленных полок. Молодой командир подошёл к ним и торжествующим жестом отодвинул нужный стеллаж, за которым открылась драпировка и вход в секретную лабораторию.
   - Что, не ожидали, гниды, что мы и про это знаем? - голос парня сделался чуть ли не игривым, а озорные глаза блестели клоунскими искорками.
  
   В том, что он так развеселился, была его ошибка, значение которой он понял слишком поздно. Уполномоченный самим товарищем Дикобразовым совершенно перестал наблюдать за Виловым, полагая, что старик раздавлен его, командира спецотряда ОРК, осведомлённостью. А профессор бросился в лабораторию и, схватив сосуд со спиртом, разбил его о работающий бензиновый двигатель. Электрическая машина заискрила и взялась пламенем. Вилов же всё бегал по помещению и бил колбы, реторты, приборы, стеклянные шкафы с препаратами.
   - Ты что делаешь, паскудник?! - заорал озверевший командир. Он выхватил винтовку у одного из бойцов и начал смачно отмеривать увесистые удары прикладом по спине, плечам и голове профессора. Илья Иванович умер в начавшей разгораться лаборатории, умер возле своего детища, в последнюю секунду пытаясь плеснуть бензин из канистры в огонь.
  
   - Всем тушить, падла!.. - Приказ командира звучал истерически, и оперативники, кроме того, что сидел на Сергее, побросав винтовки, начали сбивать пламя снятыми шинелями. Пожар был ликвидирован, но от лаборатории не осталось живого места. В грудах битого стекла и повреждённых приборов на полу лежал погибший профессор. Ненарокомов видел всю эту ужасную картину, но ничего поделать не мог. Гнев и слёзы бессилия душили Сергея. Он даже закричать был не в состоянии - его визави передавил ему диафрагму своим немалым весом. Сергей почти потерял сознание, не в силах больше дышать, когда отряд приступил к сбору всего, что осталось от лаборатории в принесённые ящики.
  

*

  
   Короткий осенний день подходил к концу. На землю опускались гнетущие сумерки, прикрывшие подтаявший под сапогами первый снег.
   - Труп тоже забирайте, - приказал молодой командир и направился к выходу.
   - А с энтим что делать? - спросил опер, контролирующий Ненарокомова.
   - Здесь оставьте, на него распоряжений не было. Пусть пока погуляет... Будь моя воля, так я бы выродка тоже к стенке поставил. Но, видно, не время ещё, - самовлюблённый красавчик скрылся за дверью, ещё не зная, что за срыв порученного ему дела, маяться ему теперь в страшном Усть-Вым-Лаге до самой смерти целый год, который покажется красавчику вечностью.
  
   Когда Сергей очнулся, было уже далеко за полночь. Единственное, что Ненарокомов мог делать, это сидеть на полу и сквозь зубы повторять:
   - Сволочи, сволочи, сволочи...
   Институт отвечал ему сдавленным эхом пустых коридоров и попискиванием разбежавшихся лабораторных грызунов. Ни одной живой человеческой души. А ещё - во дворе громко выла безродная собака, оплакивая душу убиенного профессора. Ненарокомов бесцельно бродил по разгромленным помещениям, пока не натолкнулся на опрокинутый сейф. Рядом с ним валялась опломбированная колба, в каких привозили спирт для проведения опытов. Стакан обжигающей жидкости пролетел в желудок, как вода, но сделал своё дело. Сергей заснул на горе из тряпья, ненужных бумаг и другого хлама не дойдя до кладовой завхоза, где стоял уютный топчан, меньше двух шагов.
  
   Ненарокомов добрался в гостиницу, где продолжал проживать всё время работы в институте, лишь спустя сутки, когда проспался и пришёл в себя. Кто он теперь такой? Почему его не арестовали вместе со всеми? Ответ был получен вместе с курьером из Детинца, который привёз пакет с вызовом наркома Ненарокомова на заседание Политбюро с отчётом о вредительстве в институте. Так, пока ещё нарком. Но, понятно, что ненадолго. Вероятно, хотят проследить его, Сергея, связи с другими "врагами народа", а уж потом арестовать. И этим вызовом в Политбюро провоцируют на решительные действия.
  
   Нет, дорогие хитроумные вожди, ни с кем теперь Сергей встреч искать не станет. Да и убежать не будет пытаться. Ничего вы не получите. Лаборатории нет, но есть надежда, что дело профессора Вилова не умерло вместе с ним. Сергей позаботится об этом. Но не сейчас, в следующей жизни. "Все ответы наверняка найдутся в твоей душе чуть позже, когда тот другой ты подхватит эстафету времени".
  

XI

  
   Все ответы наверняка найдутся в твоей душе чуть позже, когда тот другой ты подхватит эстафету времени. А пока в голове Ненарокомова звучали стихи. Почему именно сейчас они стали для него так необходимы? Возможно, это просто способ защитить своё сознание, которое подверглось жестокому испытанию.
  

*

  
   Великий пролетарский писатель Анисим Крепкий (Леонид Анисимович Пролёткин) во всём любил порядок. До обеда он, выполняя заказы ставшего почти родным ЦК, надиктовывал секретарше с проворными руками профессиональной машинистки по несколько страниц социально-революционной прозы, рождаемой в стилистике социалистического реализма. После обеда же около часа спал, а потом уезжал в редакцию газеты "Чистая правда", которую возглавлял с самого её основания. Возможно, ежедневным занятием цензурой можно было бы и пренебречь, поскольку никакая контра никогда бы не смогла пролезть через стройные ряды его вышколенных помощников. Но босоногая юность писателя научила полагаться во всём только на самого себя. Да и - бережёного бог бережёт. А всех прочих, как показал опыт - критерий истины, конвой стережёт.
  
   Вечером, подписав очередной номер "самой независимой газеты в истории мировой печати", Анисим мчался в один из загородных домов товарища Первого, где до поздней ночи получал подробнейшие инструкции по дальнейшему углублению правдивости пролетарской прессы. Иногда Крепкому приходилось, выступая на радио, клеймить подлых империалистических ворогов, мешающих Славянской республике двигаться по светлому пути к коммунизму. В общем, всё обычно, ничего сверхъестественного или невозможного.
  
   В тот день Крепкий, по заведённому обычаю опростав дневной сон в растревоженное пространство бытия, сидел в своём редакционном кресле за изучением свежих материалов мировой прессы. Лондонские газеты клеветали о сфабрикованных делах, фигурирующих в предстоящем процессе славянских генетиков, о разгроме института геронтологии и убийстве его директора - профессора Вилова. Им вторил продажный французский еженедельник "Le Mond", немецкий "Der Bilt" и американский "Time is money". "И охото супостатам столько грязи на нашу страну выливать? - гневно подумалось Крепкому с милым нижегородским акцентом. - Ни стыда, ни совести не имут. Да разве ж можно разгромом назвать обычное партийное расследование? Ну, постреляли немного для острастки. Так там же в специальном отряде ОРК люди всё больше нервные от недосыпу. Попробуй-ка ночи напролёт врагов народных из щелей повыковыривай! Никого же не убили, чай. А Вилов и без того уже старенький был - не вчера, так сегодня бы преставился профессор старорежимный. И откуда эти пройдохи зарубежные узнают все наши новости? Ведь, вроде, уже продажных корреспондентов давно выслали, только надёжных оставили? Надо будет товарища Латунина попросить усилить бдительность и чистку у нас в редакции провести. Не иначе, отсюда утечка идёт. Не передавили ещё всех ублюдков буржуазных".
  
   Тревожные размышления прервало треньканье телефона. Звонил обычный аппарат, а не "вертушка Славянского Детинца". Значит, товарищ Латунин ещё не в курсе, а иначе бы давно поинтересовался, как к провокационным статьям зарубежным партийная интеллигенция относится. Рука гениального ещё при жизни писателя потянулась к трубке. Он был спокоен - это вам не с Генеральным разговаривать, когда каждая мышца от затылка до копчика напрягается в стойке "чего изволите?", и голос вибрирует, будто не свой.
  
   Звонил нарком Ненарокомов. Настораживало то, что он ещё не арестован, ведь это именно Сергей Сергеевич курировал институт, где партия суровой рукой своих бойцов проводила расследование вредительских действий. Анисим, ничем не выдавая своих чувств, спросил:
   - Чем могу помочь, Серёжа?
   Ненарокомов попросил личной встречи. Понимая, что в настоящий момент, когда всякое общение с наркомом могло привести к непредсказуемым последствиям, Крепкий попытался отбояриться от предстоящего (судя по всему, неизбежного) контакта, на котором Сергей Сергеевич упорно настаивал. И когда уже пролетарский писатель совсем был готов перейти на откровенную грубую ложь, ему в голову внезапно пришла хорошая мысль. Он предложил Ненарокомову приехать, а сам быстро сорвал трубку "вертушки".
  
   Секретарь Латунина Артемий Почёсов ответил немедленно, будто был всегда готов к разговору, как юный кепкинец. Анисим поинтересовался, "не занят ли Хозяин" какими-то срочными делами. И в этот момент в телефоне послышался голос Генерального:
   - Что ты, дорогой! Для нас нет ничего важнее, чем общение с великим буревестником революции. Какие проблемы у тебя, Анисим?
   Крепкий отрапортовал, что к нему едет опальный нарком опальной науки, и не сочтёт ли нужным товарищ Латунин арестовать Ненарокомова прямо здесь в редакционной тиши. Иосиф Абессаломович коротко усмехнулся:
   - Ну, зачем так-то вот, Анисим. Нам, большевикам, не пристало столь сурово поступать с примкнувшей интеллигенцией без особых на то причин. Может, он сам запутался с этой генетикой. Молодой ещё нарком. Дадим ему возможность исправиться. А ты его хорошо встречай, Анисим. Чаем угости. Поговори по душам. А потом мне расскажешь, какие у него беды. Вот тогда мы и решим, может быть, избавить товарища Ненарокомова от суетностей мирских... навсегда... Впрочем, возможно, что и нет. Ты поговори с ним, Анисим, поинтересуйся... мне ли тебе объяснять, дорогой, а?
   - Я всё понял, товарищ Латунин. Поинтересуюсь, - Крепкий отвечал кратко, чтоб не сказать чего-то такого, о чём бы потом пришлось жалеть невыносимо длинными ночами, соображая, как воспринял вождь твои слова.
   - Скажи-ка, Анисим, а как ты относишься к тому, что научный гений мирового уровня, каковым является... являлся, профессор Вилов, погиб во время обыска?
   "Вот оно! Проверяет... чёрт... Что отвечать-то?" - подумал писатель, а вслух произнёс:
   - Я не знаю... товарищ Латунин. Вероятно, без этого было нельзя обойтись...
   - Можно, Анисим! Можно. И кое-кому придётся ответить за подобные - не побоюсь этого слова - бандитские действия. Так и передай тому французскому писателю, который приехал к тебе в гости. Партия и правительство очень озабочены действиями некоторых руководителей, возомнивших себя наполеонами на ровном месте.
   "О ком это он? Неужели... сам Дикобразов?.." - Мысли Крепкого суетливо засновали в застенках черепа, мешая сосредоточиться, но Анисим отчётливо понял - сказано именно для того, чтобы он - великий пролетарский писатель - начал подготовку к процедуре замены наркома внутренних дел.
   Анисим представил себе хитрую, сквозь усы, улыбку Латунина. У него отлегло от сердца. Крепкий всё сделал правильно, доложив о визите Сергея Сергевича товарищу Первому. Теперь ему известно, как разговаривать с Ненарокомовым - жёстко, но с осторожностью, поскольку судьба последнего пока окончательно не решена. И ещё, а это главное: Анисим узнал, какие кадровые изменения готовятся на самом верху пирамиды власти. Мало того, Латунин, подключает его как главного редактора газеты "Чистая правда" в эту игру для информационной поддержки.
   Умение обращать заведомо проигранные ситуации себе на пользу было одним из замечательных качеств пролетарского писателя.
  

*

  
   Ненарокомов вошёл в кабинет и протянул Анисиму руку для пожатия. В пожатии без свидетелей Крепкий не усматривал никакого для себя криминала, поэтому даже приобнял Сергея Сергеевича за плечи.
   - Ну, что привело тебя ко мне, Серёжа? - спросил живой классик мировой революции, приготовившись зафиксировать беседу в памяти для последующей передачи товарищу Латунину лично. Способность дословно запоминать весь ход беседы была ещё одним достоинством Анисима, которое так ценил в нём Иосиф Абессоломович.
  
   Ненарокомов достал из видавшего виды чёрного наркомовского портфельчика с осыпающимися кровавой осенней листвой ошмётками кожи какие-то бумаги и протянул их Крепкому:
   - Вот, здесь я кое-какие стихи написал. Посмотрите, пожалуйста, Леонид Анисимович. Может, подскажете что-нибудь. Мне это важно. Я понимаю, что скоро меня должны взять под стражу. Хотелось бы что-то после себя оставить.
   "Не о том ты думаешь, дорогой мой наркомушка, - подумал Анисим. - Тебе бы сейчас подходы к Латунину и его команде искать нужно, чтобы как-то из ситуации, - в которую ты угодил, возможно, случайно - выпутаться. А ты - эвон, куда... Надумал стихами народ поразить. А народу тому начхать на тебя и растереть с радостным удовольствием".
  
   Тем не менее, Крепкий взял тоненькую папочку из рук Сергея и принялся читать, нависнув над редакционным столом чёрной глыбой матёрого литературного специалиста. В это время секретарша внесла поднос, на котором уютно дымился маленький - не больше полутора литров - самовар работы тульских мастеров, заварной чайничек, накрытый тряпичной куклой для оттяжки ароматного духа обратно в его недра, блюдо с бубликами и кусковым колотым сахаром. Занятый чтением писатель одним движением длани славянского гения повелел разлить божественный индийский напиток по фарфоровым чашкам чайного набора царской фамилии, который уже года три как перекочевал из сокровищниц Эрмитажа в буфет редакции "Чистой правды".
   Напиток был явно не тот, что привык употреблять Сергей в последние годы. Это не какой-то морковный суррогат, слегка напоминающий гаденький компот. Настоящий английский развес с добавлением жасмина и бергамота. "Любят пролетарии своего гения, - подумал Ненарокомов. - В наше время не все служащие высшего звена наркоматов могут себе такое позволить... Если, конечно, не воровать тихонько".
  
   Напиток напомнил Сергею о доме, которого у него давно не было, о родителях, тихих вечерах на даче под Нерехтой и, конечно же, о первых романтических встречах с Ольгой. "Ольга, Оленька, милая моя, где ты нынче? В каких непостижимо далёких Парижах-Берлинах живёшь? Не забыла ли меня, поминаешь ли в молитвах истовых в минуты тоски и печали?" - начали суетливо путаться шалые мысли в голове у Ненарокомова. И тут огромные настенные часы своим боем напомнили, что минуло больше часа с того момента, как Крепкий взялся за чтение.
  
   Наконец, последняя страница перевёрнута, и Анисим поднял голову от стола.
   - Вот что скажу я тебе, Серёжа, - начал он после небольшой паузы, - стихи твои какие-то неживые. Нет в них веры в светлое будущее. Прямо имажинизм на палочке, да и только. Рифму ты иногда ощущаешь, да и ритм почти не хромает. Но вот для простого человека не понять ничего. Одни антимонии. А венок сонетов твой... Это, вообще - гимн упадочничеству. Нельзя же так страдать от любви, когда мировая революция шагает по планете. Сей жанр нам, пролетариям, чужд и враждебен. Да, и кстати, тебе образованному человеку грех не знать, что венок сонетов кроме связующих строчек должен иметь ещё и магистральный сонет. А у тебя его нет вовсе. Так что, дорогой, бросай несвойственное тебе занятие и вплотную подключайся к нашей революционной борьбе.
  
   Сергей Сергеевич не подал виду, что весьма расстроен и, подавив в себе некоторое беспокойство и неприятие к собеседнику, спросил:
   - Скажите, и надежды совсем нет на то, что мои стихи могут кому-то понравиться? Я имею в виду не знакомых, а настоящих ценителей и знатоков литературы.
   Крепкий ответил своим замечательным суровым баритоном:
   - Не в этом же дело, дорогой мой! Тебе сейчас самое время подумать о том, как историю с вредительством преподнести товарищам из Политбюро. Я понимаю, лично твоей вины здесь мало. Erare humanum est, что называется... человеку свойственно ошибаться. Но ведь разоблачать самых подлых врагов непосредственная обязанность куратора, за какой бы маской они не таились. Или я не прав? Вот не занимался бы графоманией, так - глядишь - всё бы и обошлось. Молод ты ещё, брат Серёжа, многого тебе, дорогой мой, понять не дано. Но коль уж впрягся в эту телегу науки, то должен быть за всё ответственен. Faber estsuae quisque fortunae, как говорили римляне. Каждый сам кузнец собственного счастья.
   Товарищ Латунин недавно о тебе справлялся, беспокоился, не нужна ли помощь. Наслышан я, что тебя на заседание Политбюро вызывают. Так ты там не очень противоречь. Кайся во всём. Может быть, и простят...
   Сергей весь вспыхнул:
   - Леонид Анисимович, неужели вы не понимаете, куда мы катимся? Всего лишь по одному подозрению на вредительство без всяких на то оснований закрыли важную научную тему, арестовали ведущих сотрудников. А профессора Вилова вообще забили прикладами насмерть на моих глазах. О какой высшей пролетарской справедливости может идти речь после этого? Как мы сможем оправдать свои действия перед потомками? Ответьте мне!
   - Ну-ну, милый Серёжа, успокойтесь. Ничего страшного. Партия разберётся, виновных накажут. А то, что арестовали сотрудников твоего института, так ведь: нельзя понять, протухло яйцо или нет, не разбив его! А факт наличия вредительства можно считать почти доказанным. Вон, какие показания половина профессуры даёт. Только что сам в набор сдал их покаяние, - начав мягко, Крепкий в конце фразы наполнил слова звенящей медью: - Я понимаю, что ты готов клясться словами учителя - jurare in verba magistri. Однако ж, пока следствие не закончено, лучше поостеречься от прямой поддержки кого бы то ни было.
  
   Сергей пытался возразить, что грош цена показаниям, выбитым в буквальном смысле из интеллигентных пожилых людей силой, всё больше распаляясь. Но Крепкий не дал ему продолжить. Он, сурово нахмурив пролетарские брови назначенного классика, произнёс, повышая голос:
   - Ну, вот что, друг любезный, не понимаешь ты меня по-хорошему, придётся сказать без затей. Не смей оправдывать врагов народных! Они, сам знаешь, что натворить могут. А затаиться для подобных нелюдей - милое дело; и на таких простачков, как ты, своим обаянием воздействовать - и вовсе восторг души. Разве этому учит нас товарищ Латунин, разве раскисать под марципановой трелью замаскированных предателей дела коммунизма? Мой тебе совет: брось всю эту дурь да дребедень чувствительную. Не время сейчас. Идёт война старого и нового. Она не может быть красивой, но в результате родится новый человек, человек будущего. Per aspera ad astra, понимаешь ли... Верю в это, как и в то, что нет ничего на земле справедливей, чем гнев рабочего человек. А слов твоих контрреволюционных, считай, что ты не говорил, а я не слышал.
  

*

  
   Выходя из кабинета, Ненарокомов думал о том, что и этот большой писатель одурманен сказками о великом будущем, ради которого можно наплевать на все понятия гуманизма и попирать мораль. А может, он попросту трусит? Хотя - с его-то именем в мировой литературе как раз можно было и не бояться правды. Самой обычной, а не "чистой правды" от Латунинских прихвостней. "Почему ради мифического нового индивида нужно забыть те принципы, которые человечество завоевало годами страданий, заплатив реками крови? Зачем многажды половодить эти реки жертвами амбиций небольшой кучки упёртых партийных бонз, которые насаждают свою людоедскую "религию" человечеству? Коль на то пошло - тогда меня тоже можно причислять к вредителям и врагам народа, поскольку я не могу принять этих правил.
   Позвольте, а почему врагом народа? Какого народа? Пролетариев? Да какие они пролетарии, те, кто потакает кровавым инстинктам вождей? Это же попросту сборище ленивых законченных люмпенов-злодеев, которые ради своих амбиций не остановятся ни перед какими жертвами. Руководит ими, конечно, гений злодейства. Он так сумел поставить производство ложных идеалов, что, пожалуй, идейных противников в стране у него нет и быть не может. Есть только разжиревшие новые чиновники, которым всё равно, что будет со страной, если это не вредит их разгульному существованию в упоительном плену блистательной власти, - думал Сергей Сергеевич, возвращаясь к себе в пустынный гостиничный номер. - Нужно бороться со всепожирающим злом. Но, к сожалению, я сейчас просто не готов к подобному повороту событий. Меня скоро задержат, поэтому остаётся только одна надежда. Надежда на новую жизнь. Не мог же профессор Вилов ошибиться в рассчётах".
  

*

  
   Оставшись один, Крепкий, не раздумывая, поднял заветную трубку и сообщил, кому следует для кого нужно о том, что услышал от Ненарокомова, не преминув при этом высказать своё личное писательское мнение, будто нарком явно замышляет что-то контрреволюционное и подлое для страны, которая подарила ему небывалый расцвет его личности. Причём замышляет, "гнусный прихвостень империалистических разведок", презрев все мыслимые приличия.
  
   Товарищ Латунин только усмехнулся этому "личному мнению". "Перестраховывается Анисим, - подумал. - Опасается, как бы я не начал в его епархии правильные партийные акценты расставлять. И хорошо - пусть боится. Испуганный слуга важнее самостоятельно мыслящего соратника".
  
   Папка со стихами Ненарокомова ещё несколько часов сиротливо валялась в корзине, пока кособокая и суетливая редакционная уборщица не утащила её домой мужу на самокрутки и на заворачивание пайковой селёдки. Да мало ли ещё для чего.
  
   Возвращаясь в гостиницу, Сергей Сергеевич подбадривал себя мыслью: "Теперь ты должен держаться достойно, чтобы никто не мог упрекнуть тебя в малодушии и предательстве".
  

XII

  
   Теперь ты должен держаться достойно, чтобы никто не мог упрекнуть тебя в малодушии и предательстве - это заклинание преследовало Ненарокомова, а воспоминание о героической смерти профессора придавало ему новые силы. К тому же, необходимость довести дело Вилова до конца - до логического итога, концентрировало его волю и укрепляло веру в безусловный успех проекта. Наверное, потому сначала ожидание ареста ничуть не тяготило Сергея. Он целиком положился на судьбу и попросту продолжал жить, но только уже не так, как привык. Теперь не было необходимости спешить по утрам, чтобы успеть на отъезжающий в район Лосиного Выгула спец-автобус ЗИС-8, в котором в институт добиралось его руководство. Свободного времени, внезапно свалившегося на Ненарокомова, оказалось слишком много, Сергей даже поначалу не знал, как им распорядиться, но потом пристрастился к классической музыке, и посещение филармонии стало для него обычным делом.
  
   Нарком заранее подготовил своё второе рождение, и теперь уже не имело никакого смысла встречаться с заинтересованными верными людьми, чтобы не наводить на них сотрудников ОРК. Механизм был запущен, оставалось дождаться результатов. Через десять дней после разгрома, учинённого в институте, Сергей получил весточку из лаборатории в селе Городище в устье реки Дубны. Там всё шло по плану, скоро эмбриона должны были начать готовить к переезду на место предстоящего рождения "из пробирки". Записку в три строки с таким содержанием сунул наркому смышлёный мальчишка-карманник, когда Ненарокомов неприкаянно толкался на Стушинском рынке. Наблюдающие за ним "глаза" ничего не заметили.
  
   Казалось бы, всё шло пока хорошо, но волнение начинало нарастать, то и дело охватывало Сергея, как он с ним ни боролся. В один из череды изматывающих дней, когда сделалось совсем невмоготу от тревоги и беспокойства, Ненарокомов и напросился к Анисиму Крепкому. Но это уже в прошлом, а сейчас...
  
   Сергей Сергеевич долго колебался, стоит ли делать то, что от него ожидают в Политбюро. Потом собрался и принялся писать доклад, посвятив ему всё своё время. Нет, это не был покаянный и верноподданный документ, какой оказался бы единственно верным в его незавидном положении. Доклад включал в себя мысли Ненарокомова о современном устройстве государства и путях его изменения, мысли - изложенные на бумаге мелким убористым почерком. Читать, скорее всего, в Политбюро не станут, в лучшем случае - похоронят в архиве, но не поделиться своим видением ситуации нарком просто не мог. Поделиться? С кем? С потомками. Значит, следует сделать копию - чтоб наверняка.
  
   После вышеописанного посещения редакции и двухчасовой работы над докладом у себя в номере Ненарокомов спустился вниз. Засомневавшись, что делать дальше, Сергей направился в ресторан "Славянский" при гостинице, которая давно сделалась для него вторым домом и, пожалуй, последним пристанищем в этой жизни, если, конечно, не считать подвалов комиссариата, где опытный следак ОРК Николаев-Нидвораев уже готовился к неминуемой встрече с опальным наркомом.
  
   Заведение оказалось открытым, и нарком решил перекусить. Не потому, что проголодался, а просто по привычке. Неряшливый в своей простодушной опрятности официант быстро метнул на стол графин с мутной жидкостью и тарелку с чем-то похожим на немытый бифштекс тёмного цвета истомлённой в русской печи моркови. Внешний вид кушанья не обманул. Сергей Сергеевич лениво и отстранённо изучал внутренности вегетарианской котлеты стахановской вилкой, плавая и утопая, как и все посетители, в клубах папиросного дыма.
  
   Размышлял Ненарокомов о том, сможет ли выдержать всё, что ему предстоит после непременного ареста. Сможет ли перенести тяжесть пыток, которые, несомненно, предстояли впереди, и не потерять своего лица. По всему выходило, что нет. Он, не то чтобы боялся боли, хотя и это тоже, но просто был наслышан о тех изощрённых методах, которыми пользовались дикобразовские молодчики. А потом? Что потом? Открытый процесс, освещаемый прессой, на котором Сергей представил себя. Сломленного и подтверждающего все самые невероятные небылицы, рождённые нездоровой фантазией неподкупного прокурора Нижненского.
  
   Ненарокомову однажды довелось присутствовать на судебном заседании, где этот иезуит обвинял во всех мыслимых и немыслимых грехах поникших и безвольных псевдо-врагов. Их вид ничего, кроме жалости и сочувствия, не вызывал. Понятно, конечно, что к открытому процессу кающихся подсудимых подготовили внешне. Следов физического воздействия видно не было, но полная отчуждённость и заторможенность красноречиво говорили о том, что обвиняемым хочется быстрее прекратить своё земное существование с его физическими и духовными муками вынужденного предательства.
  
   Готов ли Сергей предстать в таком виде перед разъярённой толпой, склонной в едином порыве уничтожить своего "ненавистного врага"? Нет, не готов. Но то, что будет происходить здесь и сейчас, не очень беспокоило Ненарокомова. Главное - реакция бесноватой прессы, которая, несомненно, вскоре станет достоянием европейской публики. А там его незабвенная Ольга. Уж, чего-чего, а предстать перед ней даже на фотографии в жалком и непотребном виде, соглашающегося со всякой бредятиной обвинения, ему совсем не хотелось. Где же выход? Что же предпринять, чтобы избежать такого унижения? Может быть, самоубийство?
  
   Нет, Сергей хотя и не был истовым верующим, но понимал вполне, что лишение себя жизни не тот способ, при помощи которого стоило бы покинуть этот мир на первом этапе своего существования. В том, что вторая, более удачная часть жизни (в виде себя клонированного) обязательно наступит, Ненарокомов почти не сомневался. Где-то в подсознании был попросту убеждён в этом. И вера в новую грядущую жизнь не позволяла впадать в панику и помогала трезво оценивать свои возможности в предстоящей борьбе с государственной машиной.
  
   Однозначно, суицид не для него. Примут за малодушие и поднимут на смех в ангажированной прессе. И не только внутри страны. Позорно, ничего не скажешь... Оставалось лишь одно средство, чтобы Сергея не смогли вытащить на постыдное судилище - умереть до него или... Это самое "или" не давало покоя Ненарокомову. Даже после того, как он употребил весь графинчик подозрительного содержания, мысли его не путались, а мозг чётко продолжал свою работу. Настолько было важно сейчас - найти способ, нет, не выжить, а уйти достойно с бессмысленного страшного маскарада, который большинство принимает за настоящую жизнь.
  
   Итак, что он, Ненарокомов, может предпринять? Нарком вспомнил длинные ночные беседы с профессором Виловым. Что там говорил старик о его, Сергея, неординарных способностях - блокировать сознание усилием воли?
  
   Так-так, действительно несколько раз по просьбе профессора Ненарокомов отключал свой мыслительный процесс, погружаясь в глубокий обморок, из которого старик выводил его, проделав некоторые реанимационные манипуляции над недвижным телом наркома. Какие наблюдения в тот момент осуществлял Вилов, Сергею было неведомо, но после этого Илья Иванович и произнёс те самые, запавшие в душу, слова:
   - Эх-хе-хе, молодой человек, да у тебя такая внутренняя организация, что любой йог позавидует. Если бы ты захотел, то легко смог бы управлять всеми процессами своей жизнедеятельности одной лишь силою мысли. Такого, признаться, за всю мою достаточно обширную практику я никогда не встречал. Надобно тебе поработать над собой как следует, и тогда из обычного гражданина Сергея Сергеевича Ненарокомова получился совершенно удивительный тип нового человека. Именно - нового, в общемировом понимании, но, ни в коем случае, не в марксовом представлении товарищей из Славянского Детинца!
  
   Сергей посмеялся было над этими словами тогда, но старательно приступил к занятием дзен-йогой по вечерам, руководствуясь английской брошюрой, которую подложил ему на стол деликатный Вилов. В результате регулярного самообучения Ненарокомов стал действительно ощущать почти полную власть над собственным телом и душевными переживаниями, за исключением воспоминаний об Ольге. А в остальном...
  
   Он легко мог отключаться на какое-то время, расслабившись и отрешаясь от внешнего мира. И вот теперь, когда Ненарокомов попал в сложную ситуацию, когда во избежание ужасов пыток ему не оставалось выбора, Сергей Сергеевич решил воспользоваться своей уникальной способностью. Одно только могло помешать этому.
   Раньше он сам задавал время, на которое отключалось сознание. Но в момент допросов заданного заранее времени могло не хватить, чтобы отпугнуть палачей - им ведь непременно будет приказано доставить его в суд в достаточно презентабельном виде. Потому надо бы каким-то образом ухитриться "уходить" из реального мира в любой момент, как только это станет необходимым. Однако данный подход чреват тем, что в один прекрасный момент Ненарокомов не сможет прийти в себя. Ну и пусть - всё равно такую биологическую смерть нельзя считать самоубийством. Ведь преднамеренно Сергей не будет стремиться остаться там - по ту сторону собственного сознания.
  
   Обдумав нюансы своего поведения, нарком успокоился. Ему теперь оставалось только придумать образ - ключик, который позволил бы Ненарокомову "уходить" от реальности допросов в любой момент. Образ должен был быть ярким и почти реальным, так учила брошюра английского автора, посвятившему изучению йогов всю свою жизнь. Сергей напрягся, пытаясь нащупать подобное видение в своей памяти. Почему-то самым ярким впечатлением для него служило давнишнее детское воспоминание.
  
   Играя в прятки с деревенскими мальчишками, Серёжа залез в хлев и спрятался среди коров. Он даже теперь очень живо ощущал запахи навоза, свежего сена и молока. Коровы, пережёвывающие свою жвачку, так и вставали в его воображении. Он почти реально почувствовал аромат полевой травы, начавших гнить досок и озона в воздухе после недавней грозы. Чем не ключ? Ярко, живо, как и требуется...
  
   Приняв решение, что - и главное, как - ему предстоит предпринимать вскоре, Сергей даже улыбнулся, почувствовав облегчение. Не зря же говорят, что неизвестность хуже всего, а предчувствие страха страшнее самого страха. В том, что испытания не заставят себя долго дожидаться, Ненарокомов ничуть не сомневался. Он, пожалуй, даже был уверен - всё начнётся завтра. Да-да, именно завтра после заседания Политбюро, куда он приглашён с докладом о состоянии дел в подведомственном институте и борьбе с вредительством и саботажем в курируемой отрасли науки. А возможно, его задержат прямо в приёмной. Впрочем, по сути, это ничего не меняет.
  
   Да, решение принято, теперь можно расслабиться и даже немного почудить. Последняя мысль пришла в голову Сергею, когда в поле его зрения попала пара неприметных личностей в штатском, которые обосновались через столик от него. Неприметными они были только для неискушённого взгляда. Несомненно, речь могла идти только о ребятах из ОРК, очень внимательно наблюдающих за Ненароковым - чтоб не вздумал никуда скрыться. Хотя куда скроешься в этой непутёвой верноподданной стране, живущей в страхе из века в век? Сдадут доброжелатели на первой же железнодорожной станции.
  
   Слежку за собой Сергей заметил сразу после разгрома в институте больше недели назад. Тогда же и понял, что очень своевременно дал согласие Вилову на его эксперимент. О том, какие муки ему бы пришлось пережить, если б не начался процесс выращивания клона, думать не хотелось. Тогда бы уже не осталось надежды на будущую борьбу, на возможность распорядиться судьбой по-новому. Эх, да что сейчас об этом.
  
   Ненарокомов заказал ещё "белого вина" и, взяв графин с собой, пошёл в сторону сотрудников "невидимого фронта". У тех глаза чуть не выскочили из орбит. Они, разумеется, понимали, что Сергей их "срисовал", но ничуть этого не смущались, ибо так и наставлял их Николаев-Нидвораев на инструктаже.
   - Пусть чует вражина Антантовская, что не сойдёт ему ничего с рук. Пусть видит и боится! Только смотрите, ребята, берегите его пуще себя. Им сам товарищ Дикобразов интересуется. Он нам до суда живой нужен. Мы его скоро попрессуем у себя на допросе, тогда и выяснится, из какого он дерьма слеплен, - говорил Василий Буслаевич, звонко поцокивая сапогами с подбитыми металлом каблуками, будто конь на смотринах.
   Но в своих инструкциях комиссар ОРК ни словом не обмолвился о том случае, если враг народа вдруг пойдёт на контакт. Сам!
   Опера пребывали в полной прострации. Они нервно заёрзали на стульях, будто пытаясь уехать на них под стол - скрыться там, чтобы шпион не видел их смущения. Ещё больше секретных сотрудников удивляло то, что вопреки предположениям комиссара, враг ничего не боялся. Он прямо смотрел в глаза и откровенно веселился двусмысленному состоянию филёров.
  
   Сергей непринуждённо уселся на свободный стул и, задорно подмигнув, разлил сивуху по стаканам.
   - За знакомство, братцы! - провозгласив тост, поднял он свою чарку. Филёры от неожиданности тоже подняли стаканы и, несмотря на жесточайший запрет - не употреблять спиртное на работе, с жадностью осушили их.
   - Меня зовут Сергей Сергеевич, - продолжал Ненарокомов добивать своих шпиков. - А вы тут за моей безопасностью следите?
  
   Старший оперативник первым пришёл в себя, вернее, ещё не пришёл - просто зашевелился, пытаясь отыскать в закромах памяти что-нибудь похожее на то, что сейчас происходило. Затем прокашлялся и, не протягивая руки, произнёс:
   - Меня, э-э-э... Петром Васильичем кличут...
   Над столом повисла жуткая трёхдюймовая пауза. Только заунывная мелодия с эстрады доносила тягучие переливы саксофона. Сергей Сергеевич не торопился разрядить обстановку. Ему нравилось наблюдать за растерянностью оперативников.
  
   Второй опер - тот, который молчал, дрожащей рукой начал щёлкать кнопкой на кобуре. Однако достать оружие ему мешало отсутствие соответствующей инструкции и приказа непосредственного начальника. Пётр Васильевич запереживал. Он хорошо запомнил последние слова Николаева о важности сохранения жизни этому субчику для будущего правосудия.
   - Давай-ка, Иван, дуй на улицу, а мы тут с гражданином пока поговорим, - сказал старший тоном, не терпящим возражений.
   Младший оперативник с облегчением выскользнул на крыльцо и стал быстро соображать, что ему делать дальше. Решительно ничего не придумав, Иван принялся припадать к замусоленному стеклу, силясь рассмотреть, что же происходит внутри. В конце концов, он выполняет приказ, с него и взятки гладки. А отвечать за возможные последствия всё равно придётся Петрухе. Так ему и надо - нечего было рот открывать да представляться, будто за язык кто тянул.
  
   Оставшись вдвоём с Петром Васильевичем, Ненарокомов закурил и спросил миролюбиво:
   - Что это вы так испугались, уважаемые? Не сбегу я от вас никуда. Давай лучше выпьем ещё. Как знать, может, в последний раз.
   Оперативник сглотнул застрявшую в глубине нёба слюну, и заикнулся о том, что он, вроде как, на службе. Но выпить - выпил. Молча закусили остатками морковной котлеты (их нынче всем подавали). И тут Пётр Васильевич окончательно обрёл свою всегдашнюю рассудительную уверенность. Он посмотрел прямо Сергею в глаза и спросил:
   - Вот скоро схватят тебя, а почему не бежишь, если знаешь? Даже не пытаешься...
   - От судьбы не уйти, - усмехнулся Ненарокомов, - но вы-то ведь в это не верите, не так ли? В судьбу не верите. Я не прав?
   - Не-а, - протянул мужик, - я завсегда, как товарищ Кепкин учит, думаю. Матерьялизьм... Это понимать не каждый могёт. А вот чего тебе не хватало? Всё при тебе - и служба хлебная и почёт-уваженьице... Небось, по старой жизни стосковался, телигент хренов?
  
   Как ни странно, оперативник говорил без злости и даже с некоторым сочувствием. Сергею было тепло и задиристо, алкоголь, наконец, сделал своё дело. Ему захотелось поделиться с этим, в принципе незлобивым мужиком всем, что наболело. Со дня смерти Вилова Ненарокомов ещё ни с кем не мог поговорить по душам. Разговор с Крепким здесь не в счёт. В редакции слова Сергея отскакивали от великого писателя, будто сушёный горох, не оставляя следов в его огромной бронебойной душе повидавшего немало работящего люмпена.
  
   Сергей Сергеевич попытался объяснить Петру Васильевичу, что такое положение дел, как ныне, нельзя считать путём к всеобщей справедливости, что пока у власти стоят кровожадные тираны, не построить коммунизм, как ни лезь из кожи вон. Хотя идея хорошая, христианская. Опер опасливо покосился по сторонам и тихонько попросил:
   - Ты бы шёл себе, Сергеич. Неровён час, услышит кто...
   Ненарокомов разлил остатки водки и быстро выпил.
   - Всё, спать ухожу, Пётр Васильевич. Завтра у меня день тяжёлый. А вы не волнуйтесь - куда, уж, мне в таком виде скрываться.
   Он встал из-за стола и неровной походкой двинулся к лестнице. Медвежьи и кабаньи морды на стенах, оставшиеся с имперских времён "кровавого царизма", мило улыбались ему, мысли в голове обрывались и теряли свою значимость: "Есть ещё хорошие люди, есть... Потом я найду тебя, Пётр Васильевич... Потом договорим. В другой жизни... Скорей бы... А теперь - спать..."
  
   Ненарокомов еле добрёл до своей спартанской койки и уснул не раздеваясь. Он и не подозревал о том, что его нового знакомца назавтра застрелят при попытке задержания в тот самый момент, когда Сергей Сергеевич будет подъезжать к Славянскому Детинцу на присланном за ним "форде". И всё потому, что второй опер, будучи отосланным на улицу, долго сомневался, стоит ли сдавать напарника, а потом решил, что лучше сдать, и с утра обо всём доложил Николаеву.
  
   Сам же мелкотравчатый иуда отделается лёгким испугом. Этого деревенского парня всего-навсего разжалуют в рядовые и отправят вертухаем на всенародную стройку Беломорского канала, где его спустя три месяца уголовники задушат влажной подушкой во время дождя и закидают в котловане жирной вонючей глиной пополам с лежалой массой из отхожего места. Начальство Беломор-Лага не терпело грязи и требовало еженедельной ассенизаторской очистки.
  
   Не узнает Сергей и о том, что ещё один оперативник, который был внедрён официантом в "Славянском", получит внеочередное звание за подробный и достоверный доклад о происходящем накануне за столом. Его расстреляют немного позже, когда Дикобразов будет валяться в ногах у товарища Латунина, умоляя о пощаде.
  
   Ненарокомов спал спокойно в эту ночь, и в его голове будто кто-то выводил крупными буквами: "Никто не волен управлять твоим сознанием, кроме тебя самого".
  
  

XIII

   "Никто не волен управлять твоим сознанием, кроме тебя самого", - мысль была проста и понятна. Она вносила спокойствие в утро нового дня. Похмелья не чувствовалось. Ненарокомов не спеша позавтракал остатками последнего наркомовского пайка и, вооружившись пером и бумагой сел к столу. А затем случилось то, что было так ожидаемо. Арест прошёл достаточно буднично, Сергей даже не успел испытать никаких эмоций. Это случилось ближе к вечеру. Когда в половине десятого (Латунин, как правило, собирал Политбюро по ночам) за ним зашёл водитель "форда", чтобы отвезти Ненарокомова в Славянский Детинец, тот уже был гладко выбрит и одет во всё чистое.
  
   Портфель с бумагами лежал на столе. В его тёмном чреве, взывая к справедливости, покоились тезисы доклада, нет, не о вредительстве в наркомате геронтологии и генетики, а о состоянии дел в стране. Доклад этот был основан на многомесячных изысканиях Сергея Сергеевича, которые он провёл в архивах Музея Революции. Ненарокомов, конечно же, понимал - не сможет он ничего изменить своей речью, но, уж, очень ему хотелось сказать правду в лицо всему составу Политбюро и товарищу Латунину лично.
  
   Копии своего доклада Сергей хотел было передать кому-нибудь из иностранных журналистов, но тех настолько тщательно опекали органы безопасности, что подойти к гостинице "Европейская", где их кучно селили по воле вождей, не представлялось возможным. Да и свой "хвост" тоже не дремал. Поэтому Ненарокомов не нашёл ничего лучше, как спрятать бумаги - результат долгих наблюдений и тщательного обобщения - на дне одного из своих схоронов с тайной надеждой, что сможет воспользоваться этими документами в новой жизни. Незаметно подойти к тайнику помог случай. У автомобиля, которым пользовались шпики из ОРК, спустило колесо. Они немного замешкались, что позволило Сергею вскочить в отъезжающий трамвай. Конечно, "хвост" довольно быстро обнаружил Ненарокомова, но и получаса ему хватило, чтобы исполнить задуманное.
  

*

  
   При въезде в Спасские ворота Детинца машина была остановлена. Ненарокомова и водителя попросили выйти, проверили документы, тщательно обыскали. Обшарили также и машину. Причём настолько скрупулёзно, что Сергею даже представилось, что автомобиль больше не сможет ехать после того, как молодые парни практически разложили его на запчасти. Однако "форд" уцелел. Он, яростно фырча, въехал на территорию Детинца и проследовал через прекрасный тенистый парк, который ещё помнил дурацкий артиллеристский обстрел времён начального революционного беспредела.
  
   Когда нарком, пройдя через тройную цепь охраны, поднялся на второй этаж, вежливые охранники попросили подождать и забрали портфель. Сергей понимал, что его могут лишить возможности выступить толково и внятно - мало ли чего ожидать от не в меру зарвавшегося молодца, поэтому почти наизусть выучил свою будущую речь. Сейчас он про себя повторял её начало. Всё равно много сказать не дадут, так пусть его доклад будет ёмким и кратким. И тут внимание Сергея привлекла группа из трёх офицеров, которая чётким строевым шагом двигалась по ковровой дорожке в его сторону. "За мной, - догадался Ненарокомов. - Испугались, слова сказать не дали..."
  
   Конвой остановился в двух шагах. Тот из подошедших, кто оказался ближе к наркому выглядел чем-то растревоженным, пожимал плечами и постоянно поправлял стойку воротника, из-под которой белой лентой выглядывал краешек бинта. Это было не совсем уместно, если брать во внимание торжественность обстановки. Ненарокомов даже невольно улыбнулся, глядя на представителя службы безопасности.
  
   Старший офицер достал из планшета листок и зачитал приказ о взятии под стражу врага народа наркома Ненарокомова Сергея Сергеевича, обвиняемого в шпионаже, саботаже и измене Родине. Краем глаза Сергей успел заметить, что приказ писался, видимо, совсем недавно, поскольку на некоторых строчках чернила были слегка смазаны в местах перегиба бумаги. Отчётливо запомнился торжественный голос, зачитывающий волеизъявление Политбюро, и капелька пота, скатывающаяся по прыщавому носу офицера.
  
   Как его везли в Наркомат Внутренних Дел, Сергей помнил плохо. Машина была закрытая, называемая в народе "чёрный ворон". Трясло сильно, вероятно, из-за изношенности рессор, - вот и всё, что осталось в памяти, да ещё соседство с вечно потеющим курносым особистом, от которого несло несвежей квашеной капустой и чем-то до одури медицинским - вроде мази Вишневского.
  
   Тесная одиночка встретила Сергея шуршанием тараканов по стенам и сыростью бетонного пола. Камера была небольшой и не могла похвастаться богатством интерьера. Собственно говоря, ничего кроме тонкой подстилки и ёмкости для естественных отправлений в ней не оказалось. Зато потолок оказался высокий и не нависал своей махиной над заключённым. Вероятно, бывшие хозяева, построившие огромное строение ещё в середине прошлого века, использовали подвал под складские помещения. Того здания уже давно не было. На его месте по велению Латунина воздвигли красу и гордость столицы - Дом на Голубянке, так его называли в народе. А вот подвал перешёл в наследство от дореволюционного прошлого.
  
   Малюсенькое оконце под потолком служило только для вентиляции. Через него еле-еле проникал нереальный свет нарождающейся луны.
  
   Ненарокомов чувствовал себя, как выжатый лимон. Вся подготовка к выступлению в Политбюро пропала даром, и этот скверный факт делал его попытку бросить вызов режиму, как бы, никчёмным. Сергей Сергеевич свернулся калачиком на циновке и стал готовить себя к завтрашней встрече со следователем. По-видимому, никто арестованного под утро на допрос не поведёт, иначе его бы сразу доставили в кабинет, а не в камеру. Ещё раз пережив мысленно детские воспоминания, связанные с коровником, Ненарокомов впервые, пожалуй, за несколько лет заснул крепко и безмятежно.
  
   Во сне к нему вновь, как и всю последнюю неделю, пришла Ольга. Она была одета странно - в какую-то испанскую мантилью с ярко-алой розой в волосах. Ольга будто дразнила Сергея, то, приближаясь к нему, то, скрываясь в каких-то развалинах, отдалённо напоминающих старинный замок вблизи Баден-Бадена, куда родители вывозили Серёжу на курорт.
  
   Отдалённо звучали кастаньеты, и надрывалась в жалобном стоне семиструнная гитара. "Странно, - подумалось Ненарокомову, - ведь в Испании нет семиструнных гитар". Почему он решил, что такое количество струн на инструменте, сопровождающем сон, и почему здесь именно Испания, было непонятно. Наверное, сам Зигмунд Фрейд не сумел бы точно ответить на возникшие вопросы.
  
   Потом вдруг виды "Испании" сменились бескрайними просторами цветущей в начале лета тундры, оленьими упряжками и странными людьми с обветренными плоскими лицами в одеждах из шкур. А Ольга тоже изменилась, она превратилась в девочку, какой её Сергей запомнил в первую встречу на Рождество. На ней была смешная вязаная шапочка с помпоном и пальтецо с короткими рукавами.
  
   Ненарокомов попытался приблизиться к Ольге, но обнаружил с удивлением, что у него нет ни рук, ни ног. И вообще - он не ощущал себя человеком. Будто чувствовал и понимал всё, но как-то отстранённо.
  
   Сергей позвал Ольгу по имени, а та не услышала и продолжала кружить - теперь на фоне бескрайних просторов тундры. Вот ещё оборот, ещё, и она уже парит над землёй, взмывая вверх - туда, где виднеется расплющенное медное солнце северного лета.
  
   Сергей попытался вскрикнуть, но вместо своего голоса услышал лишь странные звуки, похожие на мычанье телёнка. Однако этот шум Ольга услышала. Она начала опускаться ближе к Ненарокомову и вдруг превратилась в неуклюжую пожилую тётку в ватнике. В руках у женщины неведомо откуда появилось большое ведро, из которого пахло навозом.
  
   Сначала пропала тундра - будто бы потушили подсветку декорации. Развалины замка вернулись на своё место, затем исчезли и они, на их месте стоял "чёрный ворон". Автомобиль аккуратно выплёвывал на свет божий крепко сбитых парней в форме грязно-болотного цвета. Один из этих молодцов врезал Сергею ногой под дых и заорал:
   - Ишь, разнежился, вражина подлая, мать твою! А ну, быстро поднимайся, ублюдок, тебя комиссар дожидается!
  
   Ненарокомов ощутил дикую боль и открыл глаза. Над ним склонился здоровый парень из сна и продолжал лениво бить ногой в живот. "Вот так и планируй... А тут тебя так подловили во сне", - подумал Сергей, сплёвывая кровью и пытаясь прийти в себя. Он постарался вскочить как можно быстрее, чтобы нелепое и бессмысленное избиение прекратилось, не мешало привести в порядок мысли и подготовиться к допросу. Дылда вытолкал Ненарокомова из камеры и, подгоняя сзади, повёл по коридорам подвала. Впереди сквозь пелену, завесившую глаза, маячила ещё чья-то спина, которая служила ориентиром при движении, хорошо различимом даже в таком плачевном состоянии.
  
   Комиссар Николаев-Нидвораев встретил Сергея довольно вежливо. Он представился и предложил сесть. Ненарокомов к своему удовлетворению почувствовал, что внезапное избиение не привело его в уныние - он может мыслить вполне здраво и всецело контролировать свои действия.
   Здоровяк с кулаками-кувалдами встал за спиной подследственного так, чтоб Сергей не мог видеть конвоира, но данное обстоятельство не мешало бывшему наркому представить, что верзила сделает в следующую секунду - это легко ощущалось по характеру его противного животного сопения. "Ну, теперь держись, Серёжа, теперь зевать нельзя. Будь всё время начеку, чтобы вовремя потерять сознание", - взбодрил Ненарокомов сам себя. Опер постарше, который своей спиной прокладывал Сергею путь в лабиринтах подвалов наркомата внутренних дел, занял было место у дверей и принялся изучать, как расшалившиеся мухи бились головами о давно немытые стёкла. Но хозяин кабинета резким движением указал ему на дверь, и тот вышел в коридор.
  
   За маленьким окном, чуть большим, чем в камере, похоже, уже был вечер. Или ещё ночь? Непонятно. Время ушло из жизни арестованного наркома, как символ момента событий. Теперь оно существовало отдельно. А Николаев-Нидвораев, неспешно раскладывая на столе бумаги, готовился к допросу. Неспешно - чтобы поиграть на нервах у подследственного. Однако Сергей выглядел на удивление спокойным и сосредоточенным. Среди довольно толстой стопки документов наркому удалось различить и страницы из своего неудавшегося вчерашнего доклада.
  
   - Итак, - начал Василий Буслаевич, - начнём. Согласно данным, поступившим в ОРК, мы располагаем информацией, что вы, гражданин Ненарокомов, причастны к заведомому, тщательно подготовленному вредительству в подведомственном вам институте, которое могло привести к покушению на руководителей нашей пролетарской партии. Ну, тут мы ещё разберёмся, обычное ли это вредительство частных лиц было или акция террора, спланированная мировым империализмом.
   Также вам, Сергей Сергеевич, предъявлено обвинение в том, что вы сознательно пошли на измену Родине. Об этом даже рассуждать не приходится - стоит посмотреть на ваш доклад, с которым вы на заседание Политбюро ехали. Тут, дорогой мой, статья печальная - статья кончальная сама в строку вписывается.
  
   Николаев хохотнул и доверительно, и в то же время пронзительно, взглянул на подследственного:
   - Сам понимаешь, Серёженька, во что вляпался. Никто тебя не тянул в это дерьмо. Так что, давай-ка, мы быстренько всё расскажем о подельниках, и -
   на суд с чистой совестью. Хотя... как она у тебя чистой может быть, ума не приложу? Ну, да ладно. Ты же понял, дорогой мой, что вся твоя фенита - сплошная комедия вытанцовывается? Не тяни резину, а пиши всё, что тебе известно о диверсионной деятельности, связях своих шпионских. О сношениях с вражескими агентами из дипкорпуса не забудь упомянуть.
   Но самое главное для нас сейчас - подробно изложи, чем занимался институт. Во всех тонкостях. Это нужно, чтобы точно определить меру ответственности перед партией и народом, как далеко зашло вредительство.
   Если всё хорошо изложишь, то, я тебе обещаю, до расстрела проживёшь нормально, без проблем, ха-ха... Учти, Серёга, я не каждому такое предлагаю. Просто симпатичен ты мне чем-то. А вот чем, и сам не пойму. Уразумел меня?
  
   Ненарокомов, контролируя вертухая, что примостился за его спиной, ответил яростно и одновременно - чеканя слова, отчётливо вбрасывая каждый звук в тягостную атмосферу кабинета, смягчаемую лишь неярким светом из-за окна (то ли утренним, то ли вечерним). Пронзительная же настольная лампа на столе Николаева напротив - ужесточала и без того неприятное ощущение тревоги, переходящее в психоз. Но Сергей не обращал внимания на внешние обстоятельства, переключившись целиком на свой внутренний мир.
   - Мне нечего сказать о шпионских связях, и вы это прекрасно знаете. Ни с каким саботажем я не связан. А мысли, изложенные в докладе, действительно мои, от них я не отказываюсь. И вы сами скоро всё поймёте, если ещё не поняли... Теперь, что касаемо тематики - дело, которым мы занимались с покойным профессором, курировалось Латуниным лично. Дело секретное. И я не вполне уверен, что могу даже в общих чертах вам о нём говорить. - Ненарокомов, как бы, наблюдая за собой со стороны и оценивая собственную речь, зафиксировал, что ответил достойно.
   - Хватит мне тут Ваньку валять, паскуда! - заорал Василий Буслаевич. - Мы тебя всё равно заставим правду сказать!
   При этом он еле заметно кивнул бугаю-Гришке. Но его знак не остался незамеченным для Ненарокомова. Сергей сумел сосредоточиться, и, прежде чем каменная кувалда кулака заехала ему в район кадыка, сознание сумело покинуть обмякшее земное тело, повалившееся на пол, с которого давным-давно соскоблили всю краску вместе с засохшей кровью многочисленных врагов народа.
  

*

  
   Спустя сутки Николаев-Нидвораев доложил о череде неудавшихся допросов Дикобразову и отправился на такое давно ожидаемое свидание. Вчерашняя ночь в объятьях любвеобильной женщины пролетела в одну секунду, а жилистое крепкое тело комиссара внутренних дел требовало продолжения необузданных наслаждений времён Римской империи. Оно кричало каждой клеточкой "хочу! хочу!" и не давало вести допрос хладнокровно. Даже хитроумно скроенные галифе не давали ему забыть о том, что окружающие его оперативники увидят всё, что природа не смогла упрятать в складках кавалеристских штанов. "Чёртова баба, - подумал ласково Василий Буслаевич, - доведёт своего комиссара до того, что и о долге забудешь, и о коммунизме не вспомнишь". Но манкировать служебными обязанностями было не в правилах Николаева - он же не простак какой-то. Понятно, что все блага и радости приходят именно оттого, что долг исправно блюдётся. А вот попробуй-ка от долга того шаг в сторону сделать и - пиши пропало: не отмоешься вовек! Да, собственно, и век тот станет не длиннее собачьего поводка, даром, что на воле.
  
   Хотя комиссар и сделал всё возможное, чтобы обуздать строптивого наркома, но спокойствия в душе не было, поскольку Иван Николаевич Дикобразов сразу же наорал на Николаева, обвиняя того в неполном служебном. Раз он из такого хлюпика не может за двое суток уже нужных признаний выбить. Василий Буслаевич оправдывался:
   - Иван Николаевич, так он молчит, собака, и ничего не подписывает. А как только Гришка его поучить пытается, Ненарокомов, зараза, якорь ему в дышло, сразу в обморок падает, будто по заказу. Ещё издохнет, чего доброго, если Григорий посильней приложится. Я долго живу, разных крепких мужиков повидал. Все они рано или поздно ломались, будто шёлковые становились, всё подписывали. Но здесь не тот случай. Попомни мои слова, Иван Николаевич, не будет с этого наркома никакого толка на суде. Или - того хуже - начнёт что ни попадя ляпать. И ведь не сделать ничего. Время поджимает. Врач мне сказал, что сможет его в нужное состояние привести, только поколоть с недельку нужно какой-то дури. Так ведь нет у нас недели. Ты что пожелаешь со мной делай, Иван Николаевич, а не смогу я ублюдочного наркома к пятнице подготовить.
  
   На этих словах Николаев и нарвался на шквал оскорблений со стороны наркома внутренних дел. Потом, правда, Дикобразов отошёл немного и махнул рукой:
   - Иди, уж, Вася. Отдохни немного. Целых два дня на этого урода убил без толку. Я подумаю насчёт предложения ряда товарищей о переводе тебя в рядовые опера. Или, нет? Ошибся я, Василий Буслаевич? Сам ты мне рапорт о переводе написал, не так ли? Ладно... Иди уж. Глаза б мои тебя не видели.
   Хотя Николаев-Нидвораев и не заикался о своём разжаловании, но понял всё правильно - теперь ему, как минимум, не избежать косых взглядов со стороны сотрудников наркомата и попадания в опалу.
  
   С этой минуты для бравого комиссара ОРК оставалось только одно средство, чтобы убить в себе ожидание грядущего зла. Тёплая Трёпа, как могла, успокаивала его своим обжигающим телом, а дурные мысли никак не отпускали Николаева. Интимная близость была испорчена тем, что в голове Василия Буслаевича постоянно крутилась присказка, которую он слышал от отца: "Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох?!" Навязчивый глупый текст мешал расслабиться, и поэтому долгожданный оргазм превратился в жалкую насмешку на его ожидание. Николаев надел тёплые чесучовые кальсоны и вышел на кухню за папиросами, проклиная тот день, когда решил раскрыть "заговор мирового империализма в сфере научной геронтологии".
  
   Чуть позже комиссар напился, что называется - до синих помидоров, и принялся избивать любовницу ножнами от шашки, которой в Гражданскую порубил "в мелкий шашлык" не один десяток "клятых беляков". При этом Василий Буслаевич настолько вошёл в раж, что не заметил, как женщина перестала биться и кричать под его ударами. Утро застало Николаева лежащим рядом с телом остывшей окровавленной женщины, присохшим к её полной ноге собственной блевотиной. Жить ему оставалось недолго. Он даже похмелиться не успеет, а не то, чтобы труп спрятать.
  

*

  
   Оказавшись один, Дикобразов принялся лихорадочно соображать, как доложить товарищу Латунину, что такая ожидаемая победа, которую он с лёгкостью обещал вождю, так и не пришла. Уже через три дня должно состояться открытое судебное заседание, о котором накануне объявили в центральной прессе. Все подследственные давно дали показания и подписали необходимые протоколы. Их дух оказался сломлен, и они готовы были к выступлениям, тексты которых заботливо написаны дознавательным отделом наркомата и согласованы во всех заинтересованных инстанциях. А тут вдруг один из главных фигурантов оказался настолько "несговорчивым"! Что же делать?
  
   Идея - прибрать секретное дело Вилова к рукам, быстро расколов профессора, чтобы иметь козыри в борьбе с Латуниным за власть, оказалась ущербной с самого первого момента воплощения её в жизнь. И всё этот Васька - подлец! Ведь просил же самого всё сделать аккуратно, а он... Нет, теперь его, голубя, только в расход... Слишком он о многом знает, а не знает - так догадывается. Да и свалить вину за смерть Вилова на покойника легче, чем на живого комиссара Николаева.
  
   Иван Николаевич посомневался немного и решил, коль уж ничего исправить нельзя, то необходимо постепенно подготовить вождя к такому обороту событий, что и наркому лучше внезапно умереть от какой-нибудь сердечной болезни. Не спеша и не сразу, насколько позволит время. А там и придёт какое-нибудь спасительное решение. Пока же - пусть посидит Ненарокомов в одиночке сырой, всё одно - в расход, здоровья ему больше не понадобится.
  

*

  
   Сергей понимал, что уйти от судьбы нельзя. Нет такой силы, чтобы помочь ему выжить. Он сидел на мокрой циновке, а в голове засела одна мысль: "И пусть никто не осмелится помочь тебе. Это уже не важно..."
  

XIV

   И пусть никто не осмелится помочь тебе. Это уже не важно. Ты сам выбрал свою судьбу, бывший нарком по делам геронтологии и генетики.
  
   Минуло два дня. Решение пришло к Ивану Николаевичу накануне вечером, а теперь окрепло. Рискованное решение, достаточно смелое, но всегда можно сослаться на то, что сам товарищ Латунин, со свойственным ему кавказским юмором, заметил как-то при личной встрече:
   - Паршивому скоту не место в телятнике. А уж если он и мычать не может, так пора ему по законам материалистическим освободить место под солнцем более достойным, которые мычат, как того партия пожелает!
   "В расход, без права переписки!" - именно такую шутливую резолюцию начертала рука Дикобразова на приговоре особой комиссии - ранее согласованном с ним же. Иван Николаевич был страшно горд, что придумал формулировку, насколько жёсткую, настолько же и вписывающуюся в юмористический ряд сентенций самого Латунина. Дикобразов несколько раз повторил этот перл в присутствии подчинённых на сверхсрочном заседании наркомата по вопросу открытого слушания дела о вредительстве и шпионаже в НИИ геронтологии и генетики. Сотрудники подобострастно подхохатывали и нахваливали литературные таланты своего дважды краснознамённого начальника. Теперь только - лишь бы Товарищ Первый оказался в хорошем расположении духа и оценил Дикобразовскую иронию. А вину за смерть профессора на захлебнувшегося рвотными массами Василия Буслаевича Дикобразов очень умело и аргументировано изложил в подробном рапорте на имя Латунина.
  
   Всё бы было хорошо, но какой-то червячок сомнения оставался в голове наркома внутренних дел и точил мозг, не давая успокоиться. Что-то мешало наркому приняться за новые насущные проблемы, пожирающие отечество изнутри. Даже сидеть в старинном кресле ручной работы французских мастеров позднего Возрождения было неуютно. Дикобразов заходил по кабинету, пытаясь загнать свои сомнения и страхи в самый тёмный угол, где стояла неправдоподобно большая крысоловка. Её поставили люди из наркомата борьбы с инфекционными заболеваниями, чтобы оградить революционную бюрократию от разного рода эпидемий, разносчиком которых являлись хитрые хвостатые твари.
  
   Поначалу крыс в здании никто из служащих не встречал, зато потом... Развелось их в учреждении достаточно много по непонятным причинам. Многие считали, что крысам очень глянулась подсобка наркомовской столовой. Местному завхозу даже удавалось порой списывать пайковые излишки на серых грызунов. Не всегда, а только лишь - когда управляющий делами снабжения страдал похмельным синдромом от невыразимо вонючей сивухи, которую выгонял лично по старинному рецепту - с заячьим помётом и ядрёным моршанским самосадом.
  
   Но находились злые языки, которые по секрету рассказывали, будто видели, как стаи отчаянных грызунов терзали тела свежерасстрелянных врагов народа, пока останки не отвозили на спецполигон ОРК, где происходило анонимное захоронение трупов. Ситуацию могли прояснить два бойца похоронной команды, которые собственно и исполняли вывоз лиц, в отношении которых осуществлялся акт народного гнева. Но оба они молчали, поскольку в целях секретности когда-то ещё в начале строительства социалистического государства были лишены языков, а полная неграмотность делала их практически идеальными копилками для секретов.
  
   Но не этот "хвостатый" вопрос сейчас тревожил сурового наркома внутренних дел. Ему хотелось выяснить до конца, просто из человеческого любопытства, каким образом сознание Ненарокомова подобно вездесущему ангелу Божию, умело покидать грешное тело по изъявленному желанию. Материалистическое учение основоположников никак не могло бы помочь Дикобразову в этом загадочном вопросе. Иван Николаевич забрался в глубину кресла, поджав под себя ноги, и стал ужасно похож на Черномора из пушкинской сказки о Руслане и Людмиле; на Черномора, вернувшегося из парикмахерской. Поэтому вместо длинной бороды внизу лица гладкой выбритостью сверкал тяжёлый бульдожий подбородок.
  
   Злобный карлик снял трубку внутренней связи и повелел доставить подследственного Ненарокомова пред свои светлые очи. Через некоторое время в коридоре послышались звуки шагов, и в кабинет ввели Сергея Сергеевича. Он был измождён и, по-видимому, подавлен своим бессилием, но от него исходил какой-то внутренний свет. Это обстоятельство поразило Дикобразова - совсем перестали враги народа бояться вождя внутренних дел Славянского государства. Он нахмурил брови, но сказал вполне дружелюбно:
   - Присаживайся, Сергей Сергеич, - в ногах правды нет.
   У Ненарокомова мелькнула озорная, не к месту, мысль: "Сейчас начнёт правдой одаривать". Но процесс вручения правды не состоялся. После того, как караул ушёл, Иван Николаевич включил граммофон и, закатив глаза, немедленно - при первых аккордах - подёрнувшиеся белёсой, как у орла, плёнкой, сделал вид, что погружён в цыганские мотивы своей любимой певицы.
  
   - Не правда ли, замечательный голос? - обратился Дикобразов к Ненарокомову. - Душа тает от него. Так и хочется сделать что-то вечное и доброе для всех трудящихся.
   - И местами разумное, - беззлобно съязвил Ненарокомов из чувства противоречия.
   Дикобразов заинтересованно повернул голову в сторону присевшего на край стула Сергея Сергеевича. Узник же ОРК с любопытством ожидал, что будет дальше. Он прекрасно понимал, что приговор ему подписан, отступлений от правил в механизме машины, придуманной сидящим перед ним человеком, не бывает. Тогда - чего же хочет от него этот маленький злодей? Ведь давно понятно, нужных показаний от приговорённого наркома добиться не удастся в силу его удивительной способности переключать сознание в другое недоступное вертухаям тело. Тогда что же ещё-то?..
   - Закуришь? - предложил Иван Николаевич, протягивая открытую пачку "Дуката". Ненарокомов поднял глаза, понимая, что руководитель ОРК распорядился доставить к себе Сергея совсем не для того, чтобы угощать папиросами.
   - Недавно в пайке получил к годовщине революции, - как бы оправдываясь, уточнил Иван Николаевич. Дрожащей от голода рукой Сергей взял папиросу и приклюнулся голодным птенцом к зажжённой Дикобразовым спичке.
  
   Ненарокомову было всё равно, что случится дальше. Он знал, что в лабораторном сосуде дозревает его естество, свитое в миллиардах генетических пружинок, готовое произвести на свет нового человека. Если ему здорово повезёт - дай Бог, чтоб всё сложилось удачно, - вскоре обновлённый Сергей Сергеевич появится в одном из провинциальных родильных домов на задворках славянской земли, угробленной бездарными действиями самовлюблённых вождей. Вот тогда мы поборемся заново, вот тогда и потягаемся со сборищем палачей-кепкинцев. Одно только оставалось загадкой, каким будет новый Ненарокомов, сохранит ли в глубинах своей памяти всё, что присуще нынешнему, уже списанному на слом винтику чудовищного механизма человеконенавистничества. Одно дело - теория, а как сложится на практике? Но это и не так важно. Ведь тот будущий удивительный человек, зачатый не в родительской постели, а в лабораторной посуде, плоть от плоти его - Сергея Сергеевича Ненарокомова. А значит, и мыслить и действовать он будет сообразно нынешнему мировоззрению "первоисточника". Бывший нарком улыбнулся собственному определению, так неожиданно возникшему в мозгу. Он - первоисточник... Забавно.
  
   Нарком внутренних дел, сидящий напротив, уловил эту малозаметную перемену в Сергее и обозлился.
   - Скажи-ка мне, Ненарокомов, - обратился сквозь зубы Дикобразов к своему визави, - ты, что ли какие-то таблетки лопал, раз так легко от нас ускользнуть можешь? Очень мне этот вопрос интересен. Понимаешь? Не как наркому внутренних дел, а как человеку. Может, есть ещё у тебя такое средство? Ты же вместе со своим Виловым, как Шерочка с Машерочкой жил. Так неужели он тебе секрет не передал?
   - Знаете, уважаемый, - усмехнулся Сергей, - неужели не по вашей указке профессора прикладами забили насмерть? А теперь ещё спрашиваете, как приличный человек. Да не знаю я никаких секретов... Всё вместе с гением в землю ушло. Да и нам с вами этого не избежать, как я разумею.
  
   Было ясно, что Дикобразов каким-то звериным чутьём ощущал грядущие перемены в Центральном Аппарате. Ему на смену уже спешил из захолустного Грузинского городишки Мелентий Валыч Дария. Как раз сейчас он выглядывал в окно из штабного мягкого вагона специального курьерского бронепоезда на станции Рязань-18, присматривая себе очередную симпатичную мордашкой и фигуркой даму для амурных утех на долгом пути к Славянскому Детинцу. Именно это обстоятельство и подвигло железного гоблиноподобного Дикобразова выпытывать тайну чудесных превращений Сергея. Он жутчайше боялся физической боли, хотя существом высокоорганизованным называться не мог, а ведь, как известно науке, именно таким людям наиболее страшна боль. Даже не её ощущение, а скорее предчувствие на уровне мозговой деятельности. Поняв подоплёку поступков Дикобразова каким-то обострённым чутьём, Ненарокомов чуть было не рассмеялся, с трудом подавив озорную усмешку.
  
   - Знаешь что, паскуда ты буржуйская, прихвостень Антантовский, заткни свой едальник, а не то! - рука Ивана Николаевича замерла на взлёте.
   "Опять сейчас, паршивец, отключится", - подумал он и продолжил уже более сдержанно:
   - Тебя как бывшего товарища по партии спрашивают, а ты куражиться вздумал! И не давал я приказ твоего профессора прикнокать. Он сам виноват - нечего было при аресте из себя праведника корчить да аппаратуру бить - она, чай, на народные денежки куплена.
   Сергей аккуратно потушил окурок в массивной хрустальной пепельнице и добавил ко всему, что сказал ранее:
   - Не суетись, Иван Николаевич, я и в самом деле не знаю, как всё получается. Это выше моего понимания.
   Дикобразов поморщился, как от мимолётной зубной боли, и вызвал охрану.
  

*

  
   Ночь пришла в камеру быстро, как бесшумный японский самурай влезает в одиноко стоящие дома отделившейся от всего мира независимой республики Сахалин. Туда в силу отдалённости пока не могла добраться карающая железная длань товарища Латунина - да и самураи бы не добрались, кабы не обретались на близлежащих островах.
  
   Сергей Сергеевич знал, что приговор исполнят сегодня и, не без трепета, прислушивался к шагам в коридоре. Но там было тихо. Пока тихо. Что ж, есть время пораскинуть мозгами. Если план покойного профессора и его, Ненарокомова, удастся, то примерно через две недели из секретной лаборатории в устье Дубны в древний зырянский город Усть-Сысольск должен отбыть нарочный с кофром, будто бы для фотосъёмочных принадлежностей и командировкой (за подписью всесоюзного старосты Иван Михалыча Малинина). В командировочном удостоверении этого молодца будет значиться такое задание: произвести фотографирование успехов социалистических способов отлова северного оленя.
  
   Нарочный был лично знаком с Сергеем ещё по мальчишеским стычкам, когда гимназические дрались в хлам с реалистами. Там, в городе их детства, после одной из драк, когда мальчишки пересчитали друг другу зубы, они и подружились. Этому человеку по имени Авенир Распопов и вверил Ненарокомов судьбу своего с Виловым проекта, судьбу мировой науки и свою собственную в довесок. Не полагаться на Авенира причин не находилось. Ещё никогда тот не подводил Сергея, несмотря на ту классовую пропасть, которая пролегла между ними. Во время Народной войны они делили порой одну шинель на двоих холодными фронтовыми ночами. Потом Распопов работал в НИИ у Вилова, но не был посвящён во все секреты учёного. И о задумке Ненарокомова не знал ровным счётом ничего. Его использовали втёмную: меньше знаешь - не сболтнёшь ничего лишнего по неосторожности.
  
   Итак, Авенир должен был передать сосуд с генетической производной бывшего наркома в надёжные руки друзей, которые согласились доставить её к месту будущего "рождения". Будущим "отцом" и "повивальной бабкой" должен стать не кто иной, как Владимир Чеквания (по документам - метеоролог Владимир Аполлонович Салахов). Ему уже к тому времени необходимо было легализоваться на метеостанции. А по официальным данным Владимир Чеквания утонул вместе с автомобилем в Волге, не справившись с управлением во время командировки.
  
   Для того, чтобы никто не заподозрил подвоха, соседям заранее внушалась мысль о беременности жены начальника отдалённого метеопоста в верховьях Илыча, чтобы появление семейства с новорожденным в райцентре для его регистрации в местных органах власти не вызвало подозрения у любопытствующих компетентных органов и нездорового интереса у обывателей. Сергей Сергеевич практически готов был родиться заново. Он даже сам себе поразился, когда понял, что мысленно подгоняет этот момент. Он первый из живущих станет птицей Феникс в человеческом обличье - возродится с ранее полученными знаниями и мировоззрением взрослого человека. А пока есть время оставить что-нибудь после себя нынешнего. Ненарокомов начал методично стучать в двери камеры.
  
   Угрюмый охранник нехотя приоткрыл окошко:
   - Чё надо, вражина?
   - Мне бы листок бумаги и карандаш. Хочу показания дать. Утром передашь по инстанции, - сказал Сергей.
   - Эва, хватился! Дык тябя ужо в расход списали давеча, кому теперь нужны твои показания? - заметил осведомлённый красноармеец, потягиваясь и почёсывая промежность. - Поспать только не даёшь, а мне завтра ышо на заготовку веточного корма колхозному скоту ехать.
   Ненарокомов предложил бойцу "невидимого фронта" воспользоваться своим тайником у Кузнецкого моста, где лежали дедовские часы в серебряном корпусе, материнские украшения и немного революционных ассигнаций, отложенных на "чёрный день".
  
   Ленивый дядька за дверью, немного подумав, согласился:
   - Лады, покойник, говори адрес и место. Я запомню. У нас у володимирских память верная, не забуду.
   Когда листок бумаги белой птицей влетел в камеру, Сергей быстро стал на ощупь записывать на его шершавой поверхности слова, которые много раньше сложились, как бочонки домашнего лото, в одну цепочку нервного стиха. Это зарифмованное послание жило в нём отдельной неестественно восторженной жизнью. Строчки будто одновременно пропечатывались не только на бланке запорченного протокольного листа, но и на стенах камеры пылающим штандартом. Сергей Сергеевич видел их так живо, так явственно. Ему казалось, что важнее этих стихов он не написал ничего в своей жизни.
  
   Когда мысли споткнулись о край бумаги, Ненарокомов снова стал выстукивать вертухая. Зевающий дядька заглянул в глазок.
   - Чего тебе ещё? - спросил он.
   - А вы не могли бы эту бумажку положить в тот же тайник, где часы найдёте? - спросил он с мольбой в голосе. - На ней нет ничего незаконного. Здесь просто прощальная записка...
   - Эт, мы зараз проверим, - ответил охранник. - Мы грамоте-то обучены. Не больно хорошо, правда, но контру какую враз ущучим.
   Вертухай зашлёпал губами, как ошарашенная видом солнечного света рыба, пытаясь разобрать скосившиеся старым забором буквы. В его мозгу происходили непонятные процессы, недоступные заскорузлому крестьянскому уму. Он помимо своей воли всхлипнул, как младенец, утёр неизвестно откуда взявшуюся слезу и произнёс:
   - Лады, шпиён, положу твою ксиву в схорон. А ты бы пока поспал... На рассвете за тобой придут. Хотя... насписся потом, успеешь, там не разбудят.
  
   Про себя же охранник подумал: "Блажит нтелегенция - хто ж ту записку искать станет. Сгниёт со временем, али мыши на гнёзды растащат". Но делиться своими соображениями не стал, не зверь же он, какой. Оконце захлопнулось, и Сергей Сергеевич с чувством исполненного долга задремал. Теперь от него ничего не зависело. Теперь его реквием самому себе, как он назвал своё последнее стихотворение, мог увидеть свет только по желанию этого неловкого деревенского дядьки, которого голод и безысходность заставили нести позорную для крестьянина службу в тюрьме.
  
   Над коридорами подвала ОРК нависла зловещая тишина. Наступал момент истины для бывшего наркома. Громко поцокивая подкованными сапогами, в камеру ввалился конвой. Трое дюжих молодцев скрутили руки Сергея назад и вывели в коридор. Ненарокомов шёл следом за прихрамывающим от наличия застарелых мозолей молчаливым курносым парнем лет двадцати пяти. Двое следовали сзади.
  
   Один впереди идёт, значит, может быть, ещё не сейчас произойдёт исполнение приговора? Сергей полностью расслабился и передвигался достаточно быстро. Так, что даже пару раз наступал курносому на пятки. Тот злобно пепелил его яростным взглядом, матерился сквозь зубы, но продолжал прокладывать путь по тесным коридорам тюремного подвала подобно тому, как лидерный монитор в порту проводит океанские лайнеры к причалу. Во время движения в голове Сергея крутилась навязчивая фраза из детства "...per amica silentia lunae ...". К чему бы это? Неужели уже всё?
  
   Двигались минут пять, пока впереди идущий не исчез. Сергей не успел обратить внимание, как это случилось. Просто - сначала он видел неритмично покачивающуюся спину курносого, а потом её не стало. Похоже, охранник нырнул прямо в стену. На самом же деле тот скрылся в еле заметную в свете неяркой лампы металлическую дверь, которую не замедлил затворить за собой. Дальше идти было некуда, впереди, отливая, синюшным холодом встала стена, загороженная деревянным щитом из бруса. Последнее, что услышал Ненарокомов, был характерный щелчок взводимого нагана. "Ухожу. Прости меня, Оля...", - пронеслось в его голове. Глаза так и остались открытыми.
  
   Две шустрые крысы попытались ухватить упавшее тело за ноги, но с позором и визгом скрылись через канализационный люк, куда смышлёный курносый парень уже сметал опилки, смешанные с мозгами и кровью. Через пять минут в этом коридоре погасили единственную тусклую лампицу имени мирового вождя Владимира Ильича Кепкина. Воцарилась темень, будто и не расстреляли здесь только что бывшего наркома.
  

*

  
   Первый этаж здания ОРК начинал оживать. К дежурному подходили сотрудники с пропусками, чтобы отметиться в гроссбухе. В их числе проследовало и пять неприметных людей в штатском, которые направились в кабинет Дикобразова. Он спал богатырским пьяным сном опытного оперативника на кожаном диване, не снимая щёгольских лайковых сапог, ещё не подозревая, что из Славянского Детинца на роскошном германском "Опеле" в его бывшую вотчину нёсся энергичный чёрный человек в чеховском пенсне. История будто издевалась над страной, подсовывая ей палачей один другого чище, обряжая их этим атрибутом интеллигента высшей пробы. Предыдущий владелец пенсне давно уже проживал на мексиканской фазенде, ни сном, ни духом не ведая, что партия бывших соратников уже занесла над ним альпинистский топорик.
  
   За повседневной суетой никто не обратил внимания, как со стороны чёрного хода наркомата отъехал видавший виды грузовик с зашитым мешком в кузове. Обывателю могло показаться, что там просто картофель, но опытный взгляд чекиста с ходу определил бы, что именно в этой холщовой таре...
  

*

  
   Он долго с трудом пытался приподнять веки. Будто пелена заволокла их и не давала глазным мышцам завершить решительное движение к свету. Собрав всю свою волю в кулак, Ненарокомов разорвал круг темноты, мешающий ему видеть, что творится вокруг. Солнце ворвалось в его жизнь, ничуть не считаясь с тем, что причиняет боль глазам Сергея. Сначала был просто нестерпимый яркий взрыв, а потом он понемногу стал обретать некую форму. Ненарокомов увидел, что находится в лабораторном помещении своего бывшего НИИ геронтологии и генетики. Он лежал на столе абсолютно голый на влажной от питательного раствора простыне. Стол-каталка размещался так, что лицо Сергея обращено было к окну, откуда и проникали лучи осеннего светила. То, что находилось за спиной в отражении не идеально вымытых стёкол, выглядело размытым и неясным.
  
   Определённо только одно: за ним наблюдало большое скопление людей. Их сдержанные голоса, хмыканье и кряхтенье были слышны, будто из колодца. Вдруг Сергей ощутил, как чьи-то руки, ухватившись за край столешницы, разворачивают его в сторону собравшихся. Когда оборот завершился, Ненарокомову предстало настолько помпезное сборище, какого он не видел никогда прежде, если не считать немногочисленных заседаний Политбюро той самой единственной пролетарской партии, куда его иногда приглашали. Но тогда все эти люди, сидевшие за круглым столом, терялись в объёмном чреве одного из залов Великого Славянского Детинца. А здесь они сгрудились кучно и с любопытством следили за его, Сергея, реакцией.
  
   Посетители выстроились тевтонской "свиньёй", каждый разумел свой манёвр и из партийной геометрии не выпадал.
  
   Во главе, конечно же, гордым ледоколом, разбивающим ледяные торосы мирового империализма, высился невысокий Латунин. За ним Ненарокомов разглядел в этом сонме партийных бонз Славу Кувалдина с недвижимым рыбьим взглядом из-под маленьких стёкол очков колхозного счетовода. Великие полководцы Клён Теребилов и Будимир Семённый напоминали сиамских близнецов, сросшихся по линии лампасов, так тесно они прижимались друг к другу накрахмаленными галифе и безразмерными петлицами, усеянными малиновыми знаками, будто берестяной туесок кумачовой земляникой. Даже их героические ордена позвякивали друг о друга в ритме "Интернационала". Секретарь Латунина Почёсов смотрелся этаким франтом с рекламной обложки бриллиантина. Он многозначительно улыбался, будто все эти игры незабвенного начальника были придуманы его референтским умом за партией в "очко" со стукачами из криминальной среды.
  
   Глобусоподобный Никодим Артеевич Хрящов в расшитой рубахе лузгал тыквенные семечки, подбрасывая шелуху в карман прокурору Нижненскому, а тот нервно комкал в руке копию приговора ОРК в отношении многочисленных вредителей, ничуть не заботясь о том, что рыхлые разводы печатей и остро заточенные факсимиле Латунина уже давно расплылись по его потной жирной ладони. Кормилец державы Ананас Макакян, единственный из всех присутствующих был в накинутом поверх ядовито-зелёной гимнастёрки белом халате. Вероятно, это сработала многолетняя привычка, выработанная при инспектировании вверенных ему предприятий пищевой промышленности. Член Политбюро Нежданский из Северной столицы стоял в последнем ряду особняком и сосредоточенно ковырял в лохматом ухе химическим карандашом.
  
   Нарком всех чугунных и железных дорог Лазер Когерентович нервно вертел в руках пустую реторту, будто его занимал только один вопрос - куда его, этот лабораторный сосуд, приспособить. Неосознанно он то и дело пихал его в затылок всенародному старосте Ивану Михайловичу Малинину. Безответный старичок уворачивался, как безобидный уж, тихо напевая вставными челюстями статью из самой справедливой в мире Конституции - что-то о правах личности на отдых от гнусных проявлений действительности, по-моему. Певец пролетарской революции Анисим Крепкий величаво изображал памятник самому себе, в уме прикидывая, как значительнее и красочнее преподнести сегодняшнее событие в газете "Чистая правда", чтобы вдохновить стройные ряды политзаключённых на новые трудовые подвиги. Не видно было только товарища Дикобразова, зато справа от вождя тёрся незнакомый маленький полноватый мужчина с плохим зрением, мурлыча сладкоголосым меньшевистским котиком что-то на ухо Хозяину. Просматривались в этой компании и другие лица, но их порядок был не настолько значителен в иерархии строгой вертикальной линии государственного устройства, потому они терялись в тени "командоров первой линии".
  
   Гениальный секретарь пролетарской партии Вано Мурашвили, известный всему миру как товарищ Латунин, в армейском френче без погон со свойственным ему хитрым кавказским прищуром и добродушным юмором приветствовал Сергея Сергеевича:
   - Добро пожаловать, дорогой наш нарком Ненарокомов, давно мы вас тут уже ожидаем. С прибытием! Что-то вы не спешите нас порадовать результатами успешных опытов. Вот тут и народный славный полководец Семённый ужасно волнуется, чуть своим усом не подавился, пока его грыз, пригорюнившись.
   Глаза Генерального искрились потусторонним электричеством, которое магическим образом притягивало к себе голову Сергея...
  
   Толпа возбуждённых членов Политбюро и наркомов по разным вопросам государственной жизнедеятельности одобрительно зашумела и по очереди принялась приветствовать Сергея личными партийными рукопожатиями. Ненарокомова чуть не вырвало. Он силился что-нибудь сказать в ответ, но губы его не слушались. Он только кривился и вздрагивал от каждого прикосновения их пальцев, напоминающих мерзких ядовитых гадин из причёски Медузы Горгоны. Однако Сергей Сергеевич быстро собрался и думал про себя: "Ничего-ничего, вы ещё поиздеваетесь надо мной, отвратные лицедеи. Вот закончится этот ужасный сон, я встану и начну новую жизнь". В глубине своего "эго", чисто подсознательно, он понимал, что всё происходящее - лишь какая-то фантасмагория, которая вскоре должна уйти в никуда - в вечность.
  
   Ненарокомову совершенно отчётливо стало ясно, что с ним происходят какие-то неведомые метаморфозы, и все эти мерзкие опостылевшие рожи никак не могут быть явью. Скоро на далёкой метеостанции, несомненно, появится новый человек, который начнёт расти и развиваться. А потом, повзрослев, унаследует от него, Ненарокомова, все накопленные знания и опыт. Вот тогда мы и поборемся, господа-товарищи с заднего двора истории. На то, что всё будет именно так, явно указывал ему этот сон. Ведь не напрасно же сейчас Сергей помнил всё. Все его воспоминания жили в его эфемерной воздушной плоти так же хорошо, как и ... при жизни. "При жизни? Позвольте, я же умер", - подумал Ненарокомов и закрыл глаза. Он умирал второй раз...
  

*

  
   Всего в версте от заброшенной метеостанции двигался лыжный отряд, вооружённый винтовками и наганами. Его сопровождало несколько восточно-европейских овчарок, рвущихся с поводков. Собаки давно уже почуяли запах дыма и человеческого жилья
   Двери в хлев открылись. Вслед за холодным мартовским воздухом туда ворвались снежные хлопья. Метеостанция стояла на отшибе цивилизации, и наличие скотины определяло благополучие её сотрудников.
   - Не забудь посмотреть за телёнком! - крикнула вслед закрывающейся двери женщина, голос которой ему приходилось слышать не раз раньше...
  
   Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа? Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание.
  
  

XV

  
   Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа? Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание. Не было ответов. Одни только суровые, как скалы, вопросы. Ничего нет хуже вопросов, на которые нельзя дать ответ. И вот теперь скоро всё закончится, будет похоронено в гулкой тишине Голубянского подвала? Все воспоминания и ощущения умрут вместе с ним? Нет, этого просто не может быть... Когда знаешь о том, что приговорён, так отчётливо видны все просчёты и промахи в дикой суете недавнего прошлого. Но разве время сейчас плакать о прошлом, когда путеводной звездой впереди блистает новая жизнь? Когда станет совсем невмоготу, он просто закроет глаза, и ненаглядная Оленька спустится в его сон, а все печали уйдут прочь. Нет, нельзя бояться воспоминаний. Они всё равно придут и напомнят о себе. Это нужно принять, как должное. Память жгучим обручем сжимает виски, но видения встреч с милой зеленоглазой девочкой так сладостны, так живы, что они затмевают своим неземным сиянием всю горечь несбывшихся надежд. Так стоит ли подавлять в себе то, что рвётся наружу - туда, где свет? Все ответы наверняка найдутся в твоей душе чуть позже, когда тот другой ты подхватит эстафету времени. Теперь ты должен держаться достойно, чтобы никто не мог упрекнуть тебя в малодушии и предательстве. Никто не волен управлять твоим сознанием, кроме тебя самого. И пусть никто не осмелится помочь тебе. Это уже не важно...
   Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа? Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание.
  
  

* * *

* *

*

Приложение

Рукопись, найденная в тайнике...

авторство приписывается Сергею Сергеевичу Ненарокомову, бывшемо наркому по делам геронтологии и генетики.

  

Новый Гамлет

1.Написано в ресторане "Славянский" на обойном обрывке

  
   Вечер обычен, оркестр поэтичен
   В меру не очень-то трезвых умов.
   Бас и ударник лабают прилично
   Марш первоконных гвардейских полков.
  
   Официанток подвыпивших стая
   В полупустынном и полупустом
   В этом безвкусно оформленном зале
   Сверху берут только чайным листом.
  
   Пара компаний из местного братства,
   Пара заезжих удалых купцов.
   Пара пьянчуг, над собою не властных,
   В грязном салате прячут лицо.
  
   Пара, на мужа с женою похожих,
   Пара куражливых гадких птенцов,
   Две совершенно безликие рожи
   И полквартета народных певцов.
  
   Жидкие шницели, пиво густое,
   Гуще которого дым папирос...
   Это всё, право, такое пустое.
   Лучше "не быть" - вот ответ на вопрос.
  

2. Ночь перед казнью

Куда уходим мы?

  
   Оренбургский пуховый платок,
   И земля на кладбище пуховая.
   Биографии несколько строк
   Некролога скупым протоколом.
  
   Вот такие сегодня дела.
   Каждый день здесь кого-то хоронят.
   Мчится жизнь, закусив удила
   В не натопленном общем вагоне.
  

* * *

  
   Куда уходим мы, в какие лабиринты?
   С улыбкой или без - как выпало кому.
   Куда уходят смех, и слёзы, и обиды?
   Причём же здесь судьба, причём здесь Страшный Суд?
  
   Куда уходим мы, такие молодые,
   Не спев, не долюбив и не достроив дом?
   Куда уходим мы? Уж, верно, не в святые.
   Лишь вечер свечи жжёт, и нет ответа в нём.
  
   Простить ли этот мир, такой несправедливый,
   Дающий (аз воздам!) не тем и не тому?
   Зачем стремится вверх душа нетерпеливо,
   А тело - только вниз, как съехавший хомут?
  

3. Летняя командировка к Таврическому морю

Цветные сны

День

  
   Среди скал, повисших над водой,
   В одиночество своё поверив,
   Буйный ветер сильною рукой
   Белой пены цвет примерил.
  

Закат

  
   Размывая красные круги
   На камнях вдоль берега крутого,
   Соблюдая правила игры,
   Цвет заката уносило море.
  

Ночь

  
   В цвете пресно-белой желтизны,
   Замыкая вечное движенье,
   В зеркалах расколотых луны,
   Находило море отраженье.
  

Утро

  
   Но разбился буйный птицелов,
   В зеркалах соперника увидев.
   Равнодушно море улеглось
   В цвет зари под блеск опасной бритвы.
  

4. Отъезд Ольги

  
   В нашем царстве построен забор.
   Отгорожены мы от разлук.
   В нашем дворце установлен закон
   Безумства обнажённых рук.
  
   Там, под старым косым фонарём,
   У разваленных мусорных куч,
   Где вороний оркестр оживлён,
   И начертан магический круг,
   Над заснеженным образом свалки,
   Над сезоном, свернувшим в кювет,
   Как разваленный кабриолет...
   Без следов, без ответов, без свеч,
   Без намёков на чью-то считалку.
   Там, под старым слепым фонарём.
  
   Клетка со львом, и запущенный парк,
   И потушенная заря,
   Мумии мук с околдованной "Катти Сарк",
   К ним ползущая тля.
  
   Там, у заставы оловянных фраз,
   У старинной часовни,
   Где наш сказочный пыл угас
   И рождаются звоны.
   Над водой упенённых рек,
   Над мечтой, заключённой в оковы,
   Как терзанья Иуды Искариота...
   Без наитья, без тени толкового,
   Без намёков на выпавший смех.
   Там, у заставы куртуазных фраз.
  
   В грустном зеркале лица бледны -
   Был разрушен дворец.
   В светлом озере блики видны -
   Наш шалаш без дверей.
  

5. Гимназическое

Лестница в небо

  
   Губы зовущие - берега два
   Реки сладострастья ночного безумства
   Шального признания шепчут слова.
   Они мне простят смелый дух вольнодумства.
  
   Прочь все сомнения, прочь все терзанья:
   Слёз, что не пролиты в сладком бреду,
   Тех, что развеяли б дерзость желанья,
   Я на лице у тебя не найду.
   Робкие взгляды нечаянных встреч,
   Первых свиданий несмелые взгляды -
   Всё уместилось в бессвязную речь,
   В ожог поцелуя - любимой награды.
  
   Не надо, не надо, достаточно слов.
   Нам лишь дыханья друг друга важны.
   Нежное пенье далёких миров
   Да ослепительный вкус тишины.
  
   Бред, наважденье,
   Ты вовсе с ней не был.
   Ангелов слышен призывный рожок.
   Лестница в небо,
   Лестница в небо,
   Лестница в небо...
   Смертельный прыжок.
  
  

6.

  
   От немыслимой тоски
   Не находишь места.
   Как же мне тебя спросить -
   Чья ты там невеста?
  
   От твоих бездонных глаз
   Как мне не рехнуться,
   От своих банальных фраз
   Навсегда очнуться?
  
   Всё немеет на земле
   От твоей улыбки.
   Тихо, тихо. В тишине
   Только звуки скрипки.
  

7.

Жди удачи

  
   Пугливо тает первый снег.
   Совсем, как прежде, - жди удачи.
   И мутноватый ветер свеж,
   И он едва заметно плачет.
  
   Ты тихо солнце погаси,
   Вечерним светом дом наполни.
   Но только, знаешь, не грусти
   В своей забытой колокольне.
  
   Ведь тает только первый снег,
   И плачет только воздух скользкий.
   А ты же, парень, не из тех,
   Кто всё забыл и всё забросил.
  
   О прошлом нечего вздыхать.
   Всё будет так, а не иначе...
   И мотыльком в кипящий жар...
   Лети на свет и жди удачи.
  
   Ты слышишь, чтоб не потерять -
   Вперёд, вперёд, не жди удачи!
  

8.

  
   Изучая тебя и прилежно и нежно,
   Я не брошу летать по тревожащим снам,
   Где, по-прежнему, сухо и очень небрежно
   Тени чьих-то судЕб бьют челом фонарям.
  
   В этих снах ты приходишь в сияньи сирени,
   Очень тихо садишься на старенький стул.
   И тоски и отчаянья шкуру шагреневую
   Твой нечаянно-радостный смех захлестнул.
  
   На огромных пространствах рассыпались дети,
   Забрели в аромат заманивших полей.
   И забытым отчасти, старым-старым балетом
   Увлекли за собой скучных взрослых людей.
  

9.

Ностальгия

  
   Это не слёзы, это лишь капельки дикой росы,
   Которые высушит солнечный ветер.
   Это лишь отблеск свистящей косы,
   Срезающей слабые души, как клевер.
  
   Теперь всё прошло, всё умчалось долой,
   Рассыпалось в прах под ударом коротким.
   Давай перережем двуручной пилой
   Стремлениям прошлого нежную глотку.
  
   Подёрнулись пылью шальные года.
   А как же кошмары, по-прежнему снятся?
   Кошмар наяву пережить - ерунда?
   Теперь уже поздно кошмаров бояться!
  
   Не нужно, раскиснув, куда-то спешить,
   И верить кому-то, бредущему мимо...
   Но где взять такие дожди, чтобы смыть
   Следы, уходящие неумолимо.
  

10.

  
   А есть ли кто во вспоротых ночах,
   Кто сеет свет в тумане декораций?
   И кто бы смело громом мог кричать,
   Не опасаясь, будут ли смеяться?
  
   А если он, к тому же, всемогущ,
   Я брошу в глубь протуберанца:
   "Не дай же, боже, нам любимых мучить
   Забившись в сети гневного румянца!"
  
   Уж, коли он, горазд, за всех решать,
   Пусть повелит жестокостью не бряцать,
   Чтоб от себя любовь не защищать,
   И от себя самих не защищаться.
  

11. Отъезд Ольги

  
   О, сколько же в этих прощаньях
   Нюансов, волнений и чувств,
   Шальных, откровенных, отчаянных
   Без фальши, рождённой искусно.
  
   О, сколько безумства во встречах.
   И нежности острый толчок
   Вовеки в себе не уместишь -
   Счастливые слёзы в плечо.
  
   И потому-то в жизни скоротечной
   Я ежедневно жажду уезжать,
   Чтоб каждый день прощаться бесконечно,
   И каждый вечер вновь тебя встречать.
  

12.

Прыжок в будущее

  
   Шлю в будущее телеграммы.
   Узнать, что будет, я хочу.
   Как блеск ревущей пилорамы -
   В машине времени лечу.
  
   И время послушно вздымает
   Меж пальцев песочную пыль.
   И с болью в груди остывают
   Под левой рукою часы.
  
   Мелькают дней непрожитых рисунки.
   Мне в горло ком - асфальта перегар
   Загнали. Где ж вы, аппетита слюнки?
   Я чувствую, что немощен и стар.
  
   Я в будущем, а что же толку?
   Любимой нет, и я один - старик.
   Зачем пришёл? В стогу искать иголку?
   От жуткой безысходности поник.
  
   Собрав кусочки времени в щепотку,
   Прокладываю путь в назад.
   И чувствую, как молодостью глотку
   Мне полнит. Свежестью объят.
  
   Родных окошек праздничный проём
   В бессмертном цикле распахнёт объятья.
   Не с временем, с пространством мы вдвоём
   Пойдём в судьбу любимую искать.
  
   И всё же почему-то иногда
   Шлю в будущее телеграммы.
   А в небе путеводная звезда -
   Как блеск ревущей пилорамы.
  
  

13.

  
   Привычно встань, отвесь поклон,
   Утри слезу украдкой.
   И, чтобы был, низвергнут трон,
   Раскрой его загадку.
  
   Устав от повелений
   Увенчанных повес,
   Отправься в сад весенний,
   А лучше - просто в лес.
  
   Как в зеркале детален
   Улыбчивый оскал.
   При помощи печали
   Ты сам его сваял.
  
   В костюме пилигрима
   Пройдись перед крыльцом...
   Тебе не хватит грима,
   Чтоб защитить лицо
  
   От ядовитых реплик
   Хромающей судьбы...
   Раскачивают петли
   Фонарные столбы.
  
   В таких забавах знатных
   Ты преуспел с трудом,
   Как тот король без платья,
   Покинувший свой дом.
  
   Так что же остаётся?
   Смириться и забыть?
   Но пепел в сердце бьётся.
   И значит - нужно жить.
  

14.

  
   Пускай тебе привиделось, что я навек ушёл
   В один из дней, что был под вечер гадок.
   В забытом кабаке в углу поставил стол
   И на стаканном дне всю ночь искал осадок.
  
   И рассказал тебе догадливый храбрец,
   Как я умчался на карете с дамой.
   Про то, как много лет в теченье быстрых рек
   Был слышен шёпот на рассвете раненом.
  
   Пусть сообщили только для тебя
   В беседах строго конфиденциальных,
   Что уж давно я встречи променял
   На звук одной мелодии прощальной.
  
   Забыл, ушёл, отчаянный ловец
   Чужого счастья бешеной отравы.
   Его умчало в леденящий смерч
   На отчужденье уличной потравы.
  
   Когда над нашим тихим городком
   В горбатом клюве злую весть носило,
   Я не вернулся в твой заветный дом...
   И всё несла неведомая сила.
  
   И лишь когда над пьяной головой
   Вдруг прекратило передачу снега,
   Я преклонился тихо пред тобой
   Лишь в первый раз почти за четверть века.
  

15.

АКВАРИУМ

Предисловие

  
   Жизнь - просто аквариум,
   Ограниченный рамками горизонта,
   Где лилово-блекнущими араукариями -
   Наши бденья в глазах мастодонта.
   Красиво и нежно, как в старом романе,
   На стёклах аквариума и его дне
   События развиваются в авторском плане
   И почти так же, как в его голове.
   Только дурманящие и почти неощутимые
   Запахи нашей памяти
   Забываются, забиваются
   В лохмотья яркого грима.
   Поставьте же им памятник.
  

1 На виду

  
   Шарик летает
   Красочно, яростно, грозно, неясно пугая.
   Шарик летает...
   Или не летает,
   А просто безжизненно так повисает,
   Что кажется, может...
   Или увядает?
   Хватает, хватает, хватает
   За душУ...
   Или - просто трушу,
   Что он исчезает?
   Но шарик летает...
   Или... не летает?
  

2 Невидимо

  
   Видимо-невидимо трескотни
   В наше окошко
   И в ваше окошко.
   Пусть даже немножко
   Или понарошку...
   Кому? Почему? Объясни.
  
   Не видимо-видимо мало
   Теряемся мы в догадках,
   В нелепых, порою, догадках,
   И утро вдыхаем украдкой.
   Такой удивительно гладкий
   Аквариум закачало.
  

3 Действия

  
   Спокойно ждём,
   Спокойно пьём,
   Спокойно улыбаемся...
   Спокойно крик в душе убьём,
   Спокойно растеряемся...
  

4 При свечах (сонет)

  
   Событий нет, гори свеча.
   Замкнуло вдруг в орбите.
   Там ты живёшь, где ж я лечу?
   Кто видит, подскажите.
  
   Свеча гори, и горя нет,
   Тому, кто в темень крУжит?
   Тому ж, кто видит солнца свет,
   Аквариум не нужен.
  
   Но ты гори, свеча, гори.
   И не рыдай напрасно:
   В аквариуме фонари -
   Их ставят не напрасно.
  
   Ну, что ж, - пусть эти фонари
   Тепло заменят от земли.
  

Эпилог

  
   Аквариумы бьются буднично и почти глупо,
   Когда нет причин для отхода.
   На осколках всегдашнего былого уюта
   Остаются бензина фиолетовые разводы.
  
  
  

16.

  
   "... ибо они не ведают, что творят..."
  
   Не будто как, а вдруг как будто
   Летел немыслимый косяк,
   Свистел неистовый костяк стай
   Над бесконечным "нетто-брутто".
  
   Гремело, корчилось в глуши вЕк,
   Блестело радужным оскалом
   Плаката дёрганье усталое,
   Где "нетто-брутто" - человек.
  
   Вот тара плюс кустик чего-то серого,
   Грязно-серого - уточнение.
   Как понять, оценить его
   Дёрганье
   Мыслей неспелых.
   Нетто делить на брутто -
   Может ли быть глупее?
  

17.

  
   На далёких и пыльных дорогах
   Напечатаны наши слова,
   Как предчувствие скорого срока
   Привнесенья двойного тепла.
  
   Было это, пожалуй, недавно.
   Там рождался в дремучих дождях
   Ветер грустного нашего завтра
   На останках листвы октября.
  
   Я чуть-чуть опечалился прошлым,
   Хоть жалеть, право, нету причин.
   Так создали мы каменный остров.
   Пусть пустой, но какой уж смогли...
  

18.

  
   Вот грянул нежданно и возраст библейский,
   И что-то свершилось, и что-то не так.
   На фоне, кричащем обёрточным блеском,
   Порою так хочется сжаться в кулак.
  
   А двери сегодня, забыв про запоры,
   Стремятся в пустую, холодную мглу.
   Туда, где Пилат, неземной и упорный,
   Спешит за порог, на твой внутренний суд.
  
   Так вот ты какой, заходи, не смущайся,
   Пора подвести нам итоги с тобой.
   Ты, верно, по снегу, как прОклятый, мчался
   В своём отороченном красным хитоне...
  
   Вот грянул нежданно и возраст библейский,
   И новый Пилат спит и видит тебя.
   На ветхом кресте взвит Христос Иудейский...
   А будешь ли ты за заслуги распят?
  

19.

  
   По мне на свете нету звуков,
   Дороже, явственней и ближе,
   Чем шёпот милой, голос друга
   И поступь звёзд о нашу крышу,
  
   Над бригантиной говор ветра,
   Ребёнка смех под пенье мамы
   И, лишь одно на целом свете,
   Под утро ровное дыханье.
  

20.

Перспектива

  
   Паутина раскинулась с ветки на ветку
   На крутом берегу.
   И зловещий паук кровожадной походкой
   Поспешает беззвучно,
   Выплетая беду.
   Посмотрите, как он устремляется в лес
   На другом берегу
   И ползёт по деревьям до самых небес,
   Поклоняясь измученно
   Своему серебру.
  
   Вот на солнце взобрался и греет живот.
   В нём мушиная кровь закипает.
   Человек тоже к солнцу поближе ползёт,
   Паутиною слабых сплетая,
   Подвернувшихся мушек сжирает.
  

21.

Поезд

  
   Ах, мой спутник долгожданный,
   Мой отчаянный певец,
   В рельс линейки странно-странно
   Рассыпаешь дрожью скерцо.
  
   Не завистливый, не гордый,
   Ты по свету встречи сеешь,
   И разлук пустые годы,
   И прощанья на рассвете.
  
   Ты зачем неловко будишь
   Сизых крыш дремотный шелест,
   Гулко рвёшь железной грудью
   Станций финишную ленту?
  
   Потому пою я гулко
   Над уставшими домами,
   Чтобы жили сердца стуком,
   Кто во мне и те, кто с вами.
  
   Потому я к вам врываюсь
   В вашу необыкновенность,
   Потому, что воспеваю
   В грозный век святую верность.
  

22.

  
   Нет сил писать...
   устал, поник, сломался....
   Ответа нет
   И нету сил, идти.
   Ты где, мой добрый ангел, затерялся?
   Прости меня, прости меня, прости...
  
   Не дай нам бог, друг другу надоесть,
   Чтоб нежность губ и свежесть их, и голос
   Смешались с душным воздухом экспресса.
   И я забыл, как пахнут твои волосы.
  
   Не дай нам бог, любимая, забыть,
   Как долго мы не жили, а терзались
   В безудержном волнении игры
   Чужой и непослушной нам гитары.
  
   Не дай нам бог друг друга обмануть
   И изменить своей нетленной вере,
   И гнать со свистом робкую весну,
   И верить, что все кошки ночью серы.
  

23.

  
   Солнце садилось из низкого неба,
   Тучи припухшие в кровь искусав,
   Будто из ночи краюхою хлебной
   На землю остывшую медленно пало.
  
   Мир перевёрнутый, если вглядеться,
   Виден был моря свинцовым восходом.
   Только куда же взошедшее делось?
   Темень кромешная плетью в лицо.
  
   Но из прохожих никто не увидел,
   Не удивился, и плакать не стал.
   Только один бедолага забылся,
   Встал на колени и солнце искал.
  
   Память недобрую шутку сыграло
   В скользкой, противной, навязчивой мгле:
   Только что пламя восхода блистало
   В его перевёрнутой вниз голове.
  

24.

I.

  
   На пня круги упал смолистый день,
   И поползла от горизонта тень...
   От горизонта до твоей руки.
   Но ты не верь словам моим.
   Всё, что твоё - не всё тебе.
   Как грустный образ сохрани
   Мои слова ... об этом дне.
  
   Что из того, что солнце встало,
   И запели птицы.
   Ведь, это утро, и эти плечи...
   И тихо катятся слезинки
   По твоим ресницам.
   Ещё не вечер, милая. Ещё не вечер.
  

II.

  
   А вечером другого ты обнимешь,
   Себя обманывая с ним,
   Но прав останется один лишь,
   Который мимо проходил.
  
   Он видел всё, и, право, всё не ново.
   Откройте окна, пусть звонят в колокола,
   Кричите что-нибудь нелепо, бестолково,
   Чтоб только не кружилась голова...
  
   Поэтому, mon chere amie, прощайте.
   Прощайте и простите мне за то,
   За то, что вы наверняка играете,
   А я живу по принципу лото.
  

25.

Неклассический венок сонетов на итальянский манер

I.

  
   ...Тогда исчезнешь ты внезапно,
   Забыв лишь слабый запах грёз,
   И отчужденья горький запах,
   И на расчёске прядь волос,
  
   Когда, как будто львиной лапой,
   Мне душу раздерёт вопрос,
   Когда не в силах в грудах праха
   От спиц Фортуновых колёс
  
   Ждать, как в подставленный висок
   До нестерпимости железный
   Судьбы ударит молоток...
  
   Тогда вернись на голос грешный,
   Не будь от ревности жестокой,
   Останови уход свой спешный.
  

II.

  
   Не будь от ревности жестокой,
   Останови уход свой спешный.
   Пусть хоть однажды издалёка
   Мне зазвучит твой шёпот нежный.
  
   А если я желаю много,
   И просьбы гулко безнадежны,
   То крикну сам вознице: "Трогай!"
   И плетью сам по коням взбешенным.
  
   Но ты совсем уйти не сможешь,
   Навек останется со мной
   Твоих улыбок, жестов прошлое.
  
   Мне вынес времени прибой
   Счастливых дней карманный космос
   В светилах глаз и образ твой.
  

III.

  
   Счастливых дней карманный космос
   В светилах глаз и образ твой,
   И родинок - созвездий россыпь
   Над неизведанной рукой,
  
   Надгробий слов печальный Остов
   В их разобщённости пустой,
   Несуществующие росы
   Над существующей тобой -
  
   Вот всё, что у тебя ворую,
   И пусть уносится в века
   Лишь одинокий поцелуй.
  
   О, милая, ты так близка,
   Что мой печальный поцелуй
   Запутал волосы слегка.
  
  

IV.

  
   Что мой печальный поцелуй
   Запутал волосы слегка,
   Тебя пусть вовсе не волнует,
   Как неудачная строка,
  
   Коль наши тропы повернуло,
   А на моей, наверняка,
   Твои следы как ветром сдуло
   И унесло за облака.
  
   А если ты забыть не сможешь,
   Я только этим буду жить...
   А неизвестность ночью гложет.
  
   О, если б смог я рядом быть
   В тот миг, о, мой великий боже,
   Когда смогла бы ты простить.
  

V.

  
   В тот миг, о, мой великий боже,
   Когда смогла бы ты простить,
   Я, счастьем на колени брошенный,
   Не смог бы даже говорить.
  
   Но это как спектаклик грОшевый:
   Колени, слёзы, полюбить, забыть,
   Благоговеть, разлуку спрятать в ножны,
   Шептать "люблю"... Увы, здесь нечем крыть.
  
   Такое слагается мнение;
   Неистовый Дантов круг -
   Цикл високосного времени.
  
   Но это досужий слух.
   Только бы всё, как мгновение
   Пружиною тающих губ.
  

VI.

  
   Только бы всё, как мгновение
   Пружиною тающих губ.
   Только бы, как дуновение
   Ветра, от зноя упругого,
  
   К нам снизошло озарение
   Радугой, врезанной в луг;
   Семизарядным гребнем
   Выброс с привычного круга.
  
   За подлинность чувства такого
   Многое можно отдать,
   Не говоря ни слова.
  
   Разве же можно сыграть
   Моря свеченье ночного,
   Намазанного на гальку?
  

VII.

  
   Моря свеченье ночного,
   Намазанного на гальку.
   Моря клочки парниковые
   Залиты в чаши базальтовые.
  
   Плесень из лунного рога
   Будто дорожка из талька.
   Сделался месяц тонким,
   Вырезанным из кальки.
  
   Тени на скалах картонных,
   Перемещения плавные
   Прячут от глаз удивлённых,
  
   Словно скрещённые шпаги,
   Только тебе покорные
   Ножницы для бумаги.
  

VIII.

  
   Только тебе покорные
   Ножницы для бумаги
   Вырежут вдоль горизонта
   Лишь мне недоступный лагерь,
  
   Забор, неподвластный штОрмам,
   Бровей неприступные стяги.
   И только органным аккордам
   Открыты забитые ставни.
  
   Милая, быть не прощённым
   С тобой на одной планете
   Невыносимо сложно.
  
   В трепетно гаснущем свете
   Еле послушными ножницами
   В клочья забор успей!
  

IX.

  
   Еле послушными ножницами
   В клочья забор успей.
   Без этого невозможно мне
   Ворваться в заветную дверь.
  
   Однако твоё прощение
   Не вправе мне душу согреть...
   Позволь хоть одно мгновение
   В лицо тебе грешно смотреть.
  
   Позволь лишь когда-то однажды
   К рукам твоим нежно припасть,
   Узнать твои губы влажные.
  
   Я это как ценный запас,
   Как нечто волшебно-воздушное,
   Укрою на донышке глаз.
  

X.

  
   Как нечто волшебно-воздушное,
   Укрою на донышке глаз
   Всё то, что самое нужное
   И что не осилить разуму:
  
   Изменчивый север вьюжный
   В стремительной снежной пляске,
   Мерцающий воздух южный
   В созвездьях небесной маске
  
   В твоём украшении вечном,
   Совсем, ну, совсем неизведанная,
   Как ветры грядущего вечера.
  
   Быть может, кому-то преданная,
   Как полумраку свечи,
   Взметнувшись в своих подсвечниках.
  

XI.

  
   Как полумраку свечи,
   Взметнувшись в своих подсвечниках,
   Вручает оплывший вечер
   Заботы нагар заплечный,
  
   Когда уже верить нечему
   И вовсе не хочется жить,
   Сплетен злых, наговоров речи,
   Свои горести мне вручи.
  
   Отголосков словесного смога
   Холод липкий к тебе не пристал:
   Грязь очистил мой снег у порога.
  
   Я природу на помощь призвал...
   Без тебя, как без близкого бога,
   Невозможно хоть что-то создать.
  
  

XII.

  
   Без тебя, как без близкого бога,
   Невозможно хоть что-то создать.
   Я бы верность забытую, строгую
   Божеством этим близким назвал.
  
   В нём душа отдыхает немного.
   И хотя, ему нету названия,
   Перед ним мои страсти убоги...
   Только вот - почему-то слеза...
  
   Куда исчезает голос?
   И зелье предательства пьёт
   По воле греховного полюса
  
   Морщинами смятый рот.
   Приходит библейский возраст
   И требует дать отчёт.
  

XIII.

  
   Приходит библейский возраст
   И требует дать отчёт,
   И судит неистово строго,
   И с нетерпением ждёт.
  
   Ждёт покаянной прозы,
   До спазм иссушающей глотку.
   А внутренний голос грозный
   Для казни готовит плётку.
  
   Голгофою многогранной
   В тени от чужого креста
   И телом ещё не снятым
  
   Заброшена божья блесна
   По небу зловеще и странно,
   Лишая спокойного сна.
  

XIV.

  
   По небу зловеще и странно,
   Лишая спокойного сна
   С ужасно небритым туманом
   Гуляет седая луна.
  
   Пью с жадностью воду из крана,
   Но мысли усохли до дна.
   С каким-то нелепейшим планом
   Нелепо стою у окна.
  
   Над грузным лбом земли
   На фоне дней и лет,
   Все чувства притупились.
  
   Сквозь приглушённый свет
   К барьеру "тридцать три"
   Тащусь навеселе.
  

XV.

  
   К барьеру "тридцать три"
   Тащусь навеселе.
   Здесь ничего не скрыть,
   Судьба идёт след в след.
  
   Как смел, не сотворить
   Твоё своим тебе?
   Барьер. За прошлым выстрел.
   И компромиссов нет.
  
   В мерцанье пламени и шлака
   Меня определят на снос
   За то, что предал в жизни главное.
  
   Но только я хвачусь всерьёз,
   Тогда исчезнешь ты внезапно,
   Забыв лишь слабый запах грёз.
  

Рождение

(послесловие)

  
   - Проходите, товарищ Латунин ждёт вас! - Глаза человека в форме ОРК выглядели совершенно бесстрастно - холодные и не мигающие, словно у рыбы. Догадаться, о чём он думает, было решительно невозможно. Да, наверное, никому никогда и не приходило в голову это сделать - затея пустая.
   Посетитель занервничал, вскочил, затем поспешно подхватил видавшую виды кожаную папку и быстрым шагом направился в приоткрытую дверь - будто в омут нырнул.
  
   Вано Мурашвили, известный всему миру под именем товарища Латунина стоял лицом к окну и, попыхивая трубкой, наблюдал, как во дворе наряжали Новогоднюю ёлку. Вождь, не повернув головы, обратился к вошедшему:
   - Добрый день, Авенир Петрович, присаживайтесь.
   Человек с папкой нерешительно пристроился с краю длинного стола, за которым, скорее всего, располагались высокопоставленные партийные чиновники во время заседаний у товарища Первого.
   Латунин усмехнулся чему-то своему и занял место напротив посетителя в гражданском.
   - Знаете, товарищ Распопов, всегда не любил Новый год, считал этот праздник каким-то искусственным, насаждаемым. Вот Рождество - дело другое. Праздник рождения Человека. Да, именно Человека с большой буквы, а не сына божьего. Я именно так для себя понимаю: Иисус - собирательный образ, в нём воплощены все лучшие черты, присущие людям, этакий идеал, по стопам которого необходимо следовать, чтобы попасть после смерти в царствие небесное. А царствие это - ещё один образ идеализированного потустороннего мира. Вы согласны со мной?
   - Как сказать, товарищ Латунин... А свидетельства очевидцев...
   - Что вы, ей-богу, Авенир Петрович, какие свидетельства, какие свидетели?! Неужто Иосифа Флавия в виду имеете? А был ли мальчик-то? По моему разумению - реальность существования Флавия никем убедительно не аргументирована. Ссылки на его труды имеются, а самих трудов никто не встречал. Таким образом, получается, что один вымышленный персонаж свидетельствует в пользу другого вымышленного персонажа. Это примерно, как если бы дядька Черномор стал утверждать, будто царь Гвидон существовал в действительности.
   Или вы евангелистов-апостолов хотели назвать очевидцами? Так ведь уже доказано, все версии жизнеописания Христа созданы в более поздний период, и разнятся они лишь только потому, что распространялись от одного и того же клерикального источника разными людьми, но со слуха. А там уже - поправка на воображение, жизненный опыт компилятора... Вы меня понимаете?
   - Да, товарищ Латунин. Ваш вариант имеет право на жизнь, но это тоже всего только версия, пока не появились реальные артефакты, подтверждающие её подлинность. Именно - артефакты, а не логически выстроенные схемы...
   - Эк, вы, товарищ агностик, какой несговорчивый, хех, - хохотнул Мурашвили. - Понимаю и уважаю точку зрения учёного, никогда ничего не принимающего на веру. Впрочем, мы с вами встретились не для обсуждения теологических апорий, вы же знаете прекрасно. Потому вернёмся к нашим овечкам, как говорят заклятые друзья славян - англичане.
  
   Латунин прошёлся по кабинету, стараясь ступать неслышно, будто крадущийся зверь, а потом продолжил разговор:
   - Ну вот, товарищ Авенир, мы встретились здесь открыто, поскольку теперь факт вашей невредимости можно и нужно рассекретить. Происки Дикобразова больше не страшны. Он доживает последние часы, как и положено врагу народа - в камере для смертников, приговор уже подписан. Никогда бы не подумал, что у старорежимного интеллигента настолько хорошо работает фантазия. Я покойного Вилова имею в виду. Так недурно обставить мнимую гибель сотрудников вряд ли смог бы и опытный оперативник. Мало того, ещё и втайне от этой бестии - секретарши - всё сохранить! Здесь старик сыграл нам на руку. А где вы сами-то были во время того злополучного обыска?
   - Сидел в подвале, в котельной... в городе Ржеве. Прятался там с профессорским ассистентом.
   - Разумно, разумно... поскольку зарвался Иван Николаевич, свет наш Дикобразов. Возомнил себя выше народа, выше партии, захотел единоличной и безраздельной власти. Целую сеть из своих агентов сплёл, весь Детинец опутал ею. Посчитал себя вправе секретом клонирования завладеть, арест профессора Вилова организовал без моего ведома, но бездарно. А потом следы замести пытался... Но мы тоже не лыком шиты, а, господин учёный? Илья Иванович удар на себя принял, смертью своей развязав мне руки. Однако радостного мало, любезный Авенир - от врага избавились, но дело провалили. Или я не прав?
  
   Посетитель болезненно поморщился - конечно, бывший нарком внутренних дел человек довольно ловкий и предусмотрительный, но утверждать, будто благодаря лишь жертвенности Вилова, не упоминая заслуг Распопова, вождь славянских народов сподобился "растоптать гадину", как принято писать в нынешних газетах, обидно. Кроме того намекать, будто именно по его, Авенира, вине провалилось дело, это уже слишком. Да и подчёркнутое "господин" и "любезный" вместо ставшего привычным в последнее время "товарищ" в устах партийного вождя не выглядит невинной шуткой.
  
   Однако Латунин, будто и не заметив кислой мины собеседника, продолжал:
   - Очень печально, не удалось мне помешать расправиться с Сергеем Ненарокомовым молодчикам Дикобразова. Перед концом своим нагадить ухитрился коварный Иван Николаевич - вошь тифозная. Я-то планировал освободить парня, как мы обговаривали. Не получилось. А посидеть пару ночей в кутузке - это даже полезно... в воспитательном смысле. Но всё сложилось так, как сложилось: и мы с вами прекрасного молодца потеряли. Жаль. Жаль, в его тайных архивах ничего толкового по программе клонирования не оказалось, только стихи да личная переписка. А сам бы Сергей Сергеевич нам очень помог... даже сам того не ведая. По-те-ря-ли... идеальную фигуру для розыгрыша в тёмную.
   - Нет, не совсем потеряли. Есть же ещё автоклав с его, Ненарокомова, эмбрионом...
   - Это хорошее известие. Выходит, можно продолжить дело Вилова?
   - Думаю, будет практически невозможно, поскольку и профессор сумел перед смертью уничтожить всю документацию. Я лично проверял то, что от неё осталось. Никакой надежды, никакого просвета.
   - Цецхли бозишвили виро швило* - Дикобразов! - не выдержав, выругался обычно внешне спокойный Латунин. - Такую песню испортил, засранец!
   Авенир выдержал паузу и сказал, стараясь говорить как можно более бесстрастно:
   - Клонирование Ненарокомова - это был первый эксперимент, товарищ Латунин. Первый - с живым человеком. И кроме Вилова, обо всех нюансах программы знал Владимир Чеквания. И он жив...
   - Так что ж ты молчал, товарищ Авенир?! Где теперь профессорский ассистент?
   - Там же, собственно, где и эмбрион клонированного Ненарокомова - на глухой метеостанции в зырянской тайге, на границе с остяцким краем.
   - Авенир Петрович, это дело государственной важности! - чеканил слова Латунин. - Необходимо немедленно доставить Владимира и клона в столицу, чтобы продолжить эксперимент.
   - Не думаю. Нет такой необходимости - по крайней мере, сейчас. Пока ещё клонированный объект на свет не появился. Подождём момента его рождения, потом и Владимир к ребёнку привяжется. Тогда уж Чеквания станет более сговорчивым, не будет противиться и свои интеллигентские рефлексии рассусоливать. Тогда-то он сможет довести дело профессора до логического завершения...
   - Молодец! Правильно всё сообразил. А когда должен появиться ребёнок?
   - Думаю, в конце января... по моим расчётам...
   - Хорошо, пусть покуда спокойно живёт Владимир Чеквания, не станем его тревожить. Операцию же "Двойник возвращается" назначаю на середину марта. Сами лично её и возглавите, Авенир Петрович.
  
   Шаги Латунина стали слышны, чувствовалось, что он заметно нервничает и потому ставит ногу на всю ступню, не обращая внимания на производимый шум. Товарищ Первый неспешно набил трубку свежим папиросным табаком "Герцоговина флор", который предпочитал всем прочим, когда сильно волновался, раскурил её, успокоился и с деланно-грозной усмешкой, за которой таилось нечто большее, чем просто праздное любопытство, обратился к собеседнику:
   - А может быть, вы меня водите за нос, господин учёный? Не хотите ли разрушить с таким трудом начатое дело?
   Пришла очередь нервничать Авениру. Но тот был готов и с честью выдержал испытание - ни один мускул на его лице не дрогнул.
   - Товарищ Латунин, если б всё было, как вы говорите, скажите, зачем бы тогда я рассказал о том, что Владимир Чеквания жив, и где он скрывается?..
   - А затем, дорогой мой Авенир, чтоб самому под раздачу не угодить и не отправиться следом за Виловым. Разве не так? Ха-ха-ха! А вы испугались, герр биолог! Признавайтесь, имелись такие мыслишки - меня вокруг пальца обвести? Или, скажем, создать моего генетического двойника, чтоб потом на него психологически воздействовать, а? Не смущайтесь, не смущайтесь... я всё могу понять, у самого частенько разного рода мысли мистического порядка возникают. Так просто спросил, чтоб посмотреть на вашу реакцию. Ха-ха-ха...
  
   Вождь славянских народов, казалось, был доволен произведённым на Авенира эффектом. Наслаждаясь увиденным, Латунин, улыбался в усы и что-то мурлыкал себе под нос. Потом он машинально выбил потухшую трубку о стенку керамического горшка с каким-то экзотическим растением, никак не привыкшим к такому обидному с собой обращению. Затем заговорил уже сдержанно и серьёзно.
   - А что, товарищ Распопов, раз есть у нас в запасе клон этого Ненарокомова, не возьмёте ли вы на воспитание младенца... из пробирки? Вы же помнится, друзьями были? Попробуете изменить его мировоззрение - чем вам не социально-эпический эксперимент? Идеалист должен работать на благо прагматиков, не так ли? Оригинал или прототип, как вы говорите, мы не уберегли, а вот клон пусть бы послужил на благо Родины.
   - Всё верно, товарищ Латунин. Пусть послужит. Уж я Серёгу переделаю, будьте покойны.
  
   Авенир Петрович Распопов вышел из Спасских ворот Детинца пешком в сопровождении особиста с двумя ромбами старшего майора в петлицах. Ценит своего порученца в научной сфере тот, кого называют товарищем Первым: кому попало безопасность учёного не доверяет. Пройдя ещё шагов двадцать, офицер дежурно козырнул вальяжно раскланявшемуся Распопову и двинулся обратно, чётко зафиксировав поворот через левое плечо.
  
   Сменившие старшего майора филёры из ОРК шли за Распоповым, не скрываясь, и сопроводили до автомобиля, стоящего возле ГУМа. Нынче их можно было не опасаться - Милентий Дария был в Москве человеком новым, связями не оброс и о деятельности института геронтологии и его бывших работниках ничего покуда не слышал. Потому его люди занимались исключительно охраной Латунинского порученца, не имея в виду ничего такого, что бы скрывалось от товарища Первого.
  

* * *

  
   Метеостанция стояла на отшибе цивилизации, и наличие скотины определяло благополучие её сотрудников.
  
   Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа? Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание.
  
   Всего в версте от забытой богом метеостанции ходко двигался лыжный отряд, вооружённый винтовками и наганами. Его сопровождало несколько восточно-европейских овчарок, рвущихся с поводков. Собаки давно уже почуяли запах дыма и человеческого жилья, потому и стремились туда, позабыв об усталости.
  
   Двери в хлев открылись. Вслед за холодным мартовским воздухом внутрь ворвались снежные хлопья.
   - Не забудь посмотреть за телёнком! - крикнула вслед закрывающейся двери женщина... - Подстилку ему смени!
   Бородатый мужчина вошёл внутрь и приблизился к яслям. Его было сложно разглядеть из-за слабого света, с трудом проникающего через щели в дверях, и слезящихся глаз. Но запах! Запах казался знакомым. Знакомым настолько, что захотелось броситься к человеку и сказать ему какие-то добрые слова. А вместо этого - невнятное муканье. Даже подняться сил не оказалось.
   И тут он понял внезапно, что мужчине и ещё кому-то, отсюда невидимому, угрожает опасность. Опасность приближалась с юго-запада и пахла собаками, но не теми, которые жили во дворе и уже были знакомы, а жестокими кобелями, натренированными на убийство.
   И телёнок замычал. На одной ноте - пронзительно и непрерывно, предупреждая обитателей метеостанции - словно дозорный, заметивший врага.
  
   - Вот чёрт! Что это с ним? - удивился мужчина, произнося слова с лёгким кавказским акцентом. - Никогда не слышал, чтобы телята так истошно голосили. Мария, Мария, иди сюда - с телёнком что-то неладное творится!
   И тут Чеквания, а это был именно он, отчётливо услышал в вое животного слово "Уходи!" Правда, звучало оно не так, а "му-у-у-х му-а-ди!" Показалось? Нет, ошибиться Владимир не мог - телёнок предупреждал о какой-то опасности. Мистика? Да и чёрт бы с ним, но сердце ёкнуло настолько сильно, что сомнений не оставалось - следует бежать.
   Он выскочил во двор и столкнулся лоб в лоб с встревоженной Марией.
   - Слушай меня внимательно, - начал Чеквания, увлекая женщину в дом. - Скорее всего, сейчас сюда придут люди. Придут за мной. Я забираю мальчишку - быстро его собери! - и еду к остякам в стойбище. Девочку оставляю, о ней ничего неизвестно - она им не нужна. Будут спрашивать, где муж, отвечай, мол, утонул на рыбалке, дескать, схоронила в конце года. И будто звали мужа Иваном. Поняла? В спешке не станут разбираться...
   - Куда же ты, на ночь глядя? Да ещё пурга начинается.
   - Вот и хорошо, что начинается. Сейчас стемнеет, преследовать меня не будут, а к утру всё снегом занесёт.
   - А сейчас-то увидят следы оленьей упряжки, что говорить?
   - Скажешь, остяцкий бригадир Молдан в райцентр ехал да передохнуть останавливался...
   - А чего ж он в ночь путь продолжил, утра не дождавшись, как отвечать?
   - Дикарь, де, остяк... ничего не боится, ждать не любит... Придумай...
  
   Лёгкие сани из тонкой, хорошо просушенной ели, запряженные парой оленей, пулей вылетели в начавшую нарождаться темноту, а собаки во дворе звонко залаяли, почуяв конкурентов, которые двигались с группой вооружённых людей.
  

* * *

  
   - И что, хозяйка, так-таки и уехал бригадир прямо перед нами? Испугался чего-то, как думаешь? - Авенир с трудом сдерживал раздражение оттого, что не удалось захватить Чекванию врасплох.
   - А мне почём знать - остяки много не говорят, пока спирту не отведают.
   - А ты разве не угощала?
   - Так - откуда у меня? Всё на поминках выхлестали ещё в том месяце.
   - Чьи поминки?
   - Да мужа моего, Ваньши. Утоп болезный - под лёд провалился.
   - А Владимир? - озадачился Авенир.
   - Какой Владимир?
   - Здесь должен был жить Владимир Салахов... так, кажется, по документам... новым документам.
   - Извините, товарищ начальник, не знаю такого. Разрешите мне ребёнка покормить - время приспело?
   - Мальчик?
   - Нет, девка - Олюшкой назвали. Не успел папаша толком налюбоваться, царствие небесное.
   - Врёшь? Не может быть! Мальчишка это.
   - Истинный крест! Смотрите, коли не верите.
   - Точно - девочка... странно... Должен же мальчик быть.
   - Одного я родила, не было никого больше.
   - А чего не сама кормишь, не твой ребёнок?
   - Как не мой-то вдруг, мой... Просто молоко пропало, как Ваньша-то преставился.
   - Это его вещи? Мужа?
   - Его, а то - чьи ещё...
   - И микроскоп его?
   - Вот этот, что ли, бинокуляр? Его.
   - Зачем мужу был необходим такой прибор?
   - Так ведь метеоролог... ему всё нужно было. Дотошный он у меня - страсть... пока живой ещё...
  
   Авенир Распопов был взбешён - такое пройдено расстояние по глухим местам, а в результате нечто совсем непонятное: вместо мальчика девочка, а вместо Владимира Чеквания рассказы об утонувшем муже. Но не мог же он ошибиться. Профессор ему доверял безраздельно... Или всё-таки нет - не доверял, не договаривал? Тьфу ты, ерунда - быть того не может.
   Хорошо, если рассуждать логично... Пусть - девочка. Но это могло оказаться случайностью. Если женщина была и в самом деле на сносях? Просто совпало - в жизни и не такие совпадения случаются. Коли так, то Чеквания с новорожденным Сергеем, скорее всего, где-то рядом.
  
   Однако тщательный обыск заимки не дал ничего. Только бойцы оказались растревожены неожиданным поведением недавно родившегося телёнка. Он мычал, не переставая, иногда срываясь на хрип. Авенир зашёл в хлев и хотел было застрелить явно больное животное, но телёнок вдруг произнёс почти с человеческой интонацией: "Мсу-ука!", поднялся на дрожащие, будто былинки, ноги, внимательно, как показалось Распопову, посмотрел человеку в глаза и замолчал. Авенир дрогнул, всхлипнул неведомо откуда взявшейся слезой и выскочил из сарая. То, что ему вдруг показалось... нет, лучше об этом не думать вовсе!
  
   Подчинённые Распопову люди собрались у крыльца, рассуждая о том, что неплохо бы поужинать и стать на ночёвку, поскольку уже стемнело, а пурга готова разыграться не на шутку.
   - Отставить отдых! - скомандовал Авенир. - Зажечь факела! Приготовить фонари. Станем преследовать оленью упряжку. Собак оставим здесь, чтоб не тормозили. Идём по следам, вперёд!
   - Авенир Петрович, - пытался увещевать Распопова самый старый из бойцов, - не догнать нам оленей, ни в жисть не догнать! Только измучаемся все, а того и гляди - с пути собьёмся. Да и с обеда же ни крошки маковой во рту...
   - Разговорчики! Перекусим на ходу. В санях должен быть младенец, ездовой станет останавливаться, чтоб привести ребёнка в порядок, да и не поедет он быстро, чтоб не застудить мальца. Значит, потеряет время. Мы догоним. У нас в отряде все бывалые лыжники. Вперёд!
   - Так ведь баба говорит, что остяк один был... никакого с ним ребятёночка нету...
   - Разговорчики!
  

* * *

  
   Латунин умел переживать неудачи и провалы - суровый опыт нелегальной жизни боевика-экспроприатора и длительная ссылка-поселение в Туруханский край не прошли даром. Именно поэтому товарищ Первый слушал Почёсова с невозмутимым видом, еле заметно разминая пальцы на левой, начавшей усыхать руке.
   - ...таким образом, отряд, забрав с собой метеоролога и его сына-младенца, отправился в райцентр, попал в сильную пургу, потерял дорогу и замёрз, о чём сообщила работница метеостанции Мария Воздвиженская работнику милиции. После недельных поисков были обнаружены останки за исключением тела Авенира Распопова, сожителя Воздвиженской Владимира Салахова - того самого метеоролога, их совместного малолетнего сына Сергея и ещё двух бойцов. Дальнейшие поиски представляются нецелесообразными...
   - Почему так - нецелесообразными?
   - Местные товарищи объясняют, что в этом сезоне очень много песцов в интересующем нас районе. За неделю наверняка все тела съедены хищниками.
   - А, знаю... мерзкие звери! - Латунин встал, прошёлся, перекатываясь с пятки на носок, еле заметным жестом отпустил референта, а потом заключил спокойным тоном: - Что ж, видимо, ещё не приспело время. Проект клонирования можно считать завершённым. Отрицательный результат - тоже результат. Примерно таким образом. Диалектика не знает провалов, всё в ней служит развитию прогресса.
  

* * *

  
   Сергей приехал из интерната на встречу с отцом, но того уже похоронили остяки: закопали в рощице из карликовых берёз на краю лесотундры и даже крест православный в изголовье могильного холмика поставили. Смерть человека, который жил без паспорта, не нужно было регистрировать в местном совете, поэтому обошлось без формальностей. Всё-таки давняя простуда сказалась, догнала отца. Бригадир Молдан показал мальчику могилу и заключил:
   - Плакать не нужно, однако! Ему сейчас хорошо, он охотится с небесным Отцом Санге... На медведя-Торума идут! Песню поют, грибного отвара отведав.
   Помолчали, вслушиваясь в крики летящих на север гусей, а потом бригадир обнял мальчишку и продолжил:
   - Девять лет назад зимой мы нашли его замерзаюшим на санях вместе с тобой, обёрнутым в одеяло. У отца твоего не было документов, и он попросил спрятать вас в стойбище, и мы спрятали. А когда ты вырос, отец решил отправить тебя в школу. Но как это сделать, если он сам нигде не числится, да и ты тоже - однако?! Вот я тебя официально и усыновил как сироту-найдёныша.
   Перед самой смертью Владимир сказал мне, что настоящая твоя фамилия Ненарокомов. Запомни. И ещё велел тебе вот это передать. - Молдан протянул мальчику медальон с фотографией какой-то удивительно красивой женщины внутри - аж сердце похолодело. Там же был локон волос - вероятно, как память о женщине.
   - Это моя мама? - спросил подавленный Серёжа.
   - Не знаю, сынок. Отец потом бредил и всё говорил, что он сделал женщину из этих волос с помощью какого-то Гены, и что ты когда-нибудь её встретишь - эту женщину. Но духи тьмы уже помутили его разум, и я не хотел передавать тебе странные слова твоего отца, однако он настоял.
  

* * *

  
   Райцентр был мал и не отягощён архитектурным разнообразием, представляя собой две улицы в длину с десятком, пересекающим их поперечных. Застраивался он в основном одноэтажными бараками. Двумя этажами выделялись лишь школа-интернат - в основном для детей оленеводов, больница и здание поселкового совета.
  
   Ничего примечательного, в общем-то - обычный северный населённый пункт, каких немало на окраинах державы. И даже свой "городской сумасшедший" имелся. Такие обычно появлялись из числа лиц амнистированных, которым некуда было ехать на "большую землю", а начинать новую жизнь они не спешили - вот и доживали свой век, перебиваясь случайными заработками и подтачивая остатки здоровья плохо очищенными денатуратами.
  
   Местный сумасшедший дядя Веня, который говорил, что "стал иудой", продал друга, а тот превратился в телёнка и проклял его навеки, не пил в отличие от многих иных. Откуда взялся этот человек, никто не знал. Рассказывают, что несколько лет назад, когда он вошёл в посёлок почти голый с обмороженными ногами и руками, всё кричал, будто сам он человек государственный и показывал воображаемый мандат. Его долго оттирали и отпаивали спиртом - целую четверть извели. Сначала думали, помрёт, а незнакомец живучим оказался, даже не болел сильно.
  
   Начальник милиции хотел задержать его и отправить в область, но один из политических на поселении оказался бывшим столичным психиатром - светилом медицины. Он и поставил бродяге диагноз: вялотекущая шизофрения на почве нервных переживаний, после чего тому выписали документ на имя Вениамина Попова, как можно было понять со слов дурачка, и определили в котельную кочегаром.
  
   Как большинство душевнобольных, дядя Веня оказался сильным и выносливым, потому председатель поселкового совета уговорил начальника милиции за кружкой спиртового напитка не отправлять никаких сведений начальству по инстанции - дескать, где он потом, когда психа увезут в область, найдёт такого безотказного и непьющего работника, готового трудиться за мизерную зарплату и жить прямо в котельной - в подсобке. И ещё говорят, будто теперь из жалованья дяди Вени высчитывают за питание в столовой, а остальное делят между собой милицейский начальник и председатель местного совета. Из одежды же кочегару каждый год выдают полагающую зимнюю и демисезонную спецуху. Он её и носит, не снимая. Иногда сердобольная уборщица стирает его одёжку вместе со шторами и скатертями из поселкового совета. И пока спецовка не высохла, дядя Веня ходит обнажённым, ничуть этого не стесняясь. И говорят также, что к дяде Вене в котельную частенько по ночам бегают и молодухи, и вдовы, и даже мужние жёны - так он умеет найти к ним подход... Как никто в посёлке.
  

* * *

  
   Летом, когда топливо выгружали во дворе котельной, дядя Веня целый день бывал занят перекидыванием угля из кучи в бункер с заслонкой. Иногда Сергей вместо обязательного послеобеденного сна в интернате вылезал в окно, прибегал к котельной, чтобы наблюдать, как блестящий от сизого пота кочегар ловко управляется с горой угля своей огромной лопатой, но никогда не стремился вступить с ним в контакт. И вот однажды это сделал сам дядя Веня. Он отложил инструмент в сторону и, показав глазами на бочку с водой, сказал:
   - Малец, принеси попить, а то руки грязные.
   Сергей поил дурачка из ковша. Тот крутил лохматой головой, булькал и кряхтел, больше проливая, чем утоляя жажду.
   Потом вдруг дядя Веня неожиданно замер, посмотрел Сергею прямо в глаза и сказал непонятную фразу:
   - Всё - померла сегодня Мария, отмучалась животом болезная. Теперь девчонку в посёлок привезут. Смотри, не упусти своё счастье, парень!
   Мальчишка отшатнулся, напуганный словами кочегара - их непонятным смыслом и постарался скорее забыть о случившемся.
  

* * *

  
   А тут и осень подоспела ранняя, и снег уже в сентябре закрыл дороги-тропиночки. Оленеводы-остяки ушли на зимние пастбища, чтобы к весне вернуться, кочуя в южном направлении. Неуютно сделалось в посёлке, скучно и холодно. Но на Ноябрьские чуточку потеплело и даже выглянуло солнце.
  
   Гуляя с детдомовскими ребятами по праздничному посёлку, украшенному красными флагами по случаю годовщины революционного переворота, Ненарокомов был буквально сражён бездонной зеленью внимательных глаз, наблюдавших за ним.
  
   Все звуки куда-то исчезли, а он, зачарованный, не мог отвести взгляд от удивительной девочки, прятавшей замёрзшие руки в не по размеру маленьких варежках на резинке в глубине карманов также ставшего маленьким за лето пальто. Сергей восторженно, не мигая, рассматривал замечательную незнакомку, казавшуюся парню чудесной феей, спустившейся в мир людей по какой-то странной ошибке, которая позволила ему, учащемуся интерната, насладиться новыми - доселе неведомыми - ощущениями.
  
   Как свойственно всем мальчишкам, Сергей решил привлечь к себе ещё большее внимание юной прелестницы тем, что принялся бросать в неё снежки, в прекрасную незнакомку и её спутниц - воспитанниц детского дома имени народного старосты Малинина. Детдомовские пацаны поддержали его, и скоро стайка девчонок попала под внушительный обстрел. Но назвать школьниц лёгкой добычей никому не могло прийти в голову. Они, визжа и смеясь, принялись отвечать на меткие снежные выстрелы. Было весело и просто здорово.
  
   Внезапно зеленоглазая красавица, пытаясь уклониться от снежка, поскользнулась и упала. Слёзы потекли по её румяным щекам. Серёжу будто дёрнул кто - он подбежал к незнакомке и принялся успокаивать, как может успокаивать парень десяти-одиннадцати лет свою огорчённую младшую сестру.
  
   Девочка обиженно сказала:
   - Противные мальчишки, что это вы на нас накинулись? Мало вам дяди Вени. Шли бы к котельной, если так побезобразить хочется.
   Серёжа был в страшном горе. Ему казалось, что если он сейчас не поможет девочке добраться до интерната, то больше никогда-никогда её не увидит. С мольбой в голосе Сергей произнёс:
   - Прости меня, девочка. Я случайно... я не хотел. Ты не думай, я не специально в тебя попал... Просто сегодня такой вот ... праздник. Можно проводить тебя... э-э-... домой?
   С замирающим сердцем он ждал отказа, заранее оплакивая его. Но на удивление девочка согласилась:
   - Хорошо, мальчик. Раз ты смог набедокурить, то теперь тебе и исправлять. Она кокетливо поправила смешную вязаную шапочку с помпоном, стащила казалось бы вросшие в покрасневшую кожу варежки и, неожиданно широко улыбнувшись, добавила: - Меня зовут Оля, будем знакомы.
   Сергей пожал дружелюбно протянутую руку, мягкую и влажную от растаявшего в ней послушного, как расплавленный воск, снега. Господи, до чего была маленькой эта рука! Сердце беспокойно забилось и стучало уже где-то в висках.
  
   И тут он всё вспомнил!
   ...а она? Вспомнила ли она? И она ли? Точно - она!
  
   Ты танцевал когда-нибудь в зале бальной?
  
   * - Цецхли бозишвили виро швило (груз.) - чтоб ты горел в аду, сукин сын, сын ишака;
  

Весенний слайд

(послесловие послесловия)

  
   "По цоколю колокольного звона языком литым цокал. Жужжал над ухом птахою малой калибра колибри. В объятия девы стремил свои возбуждённые весенней капелью члены. Не поспевал. Устал, томившись при. При дороге, при долине, прикипел приводом.
   И вот вам - фантазии полезли, навязчиво царапая по коре головного мозга непросохшими от чернил манускриптами...
   ...а бывает так...
   Увидишь нежный девичий профиль в окне какого-нибудь вагона, возможно, мягкого, возможно, VIP, хотя, вполне вероятно, и штабного, прицепленного к поезду дальнего следования. Возможно, Москва - Харбин, возможно, Берлин - Стамбул или, вполне вероятно, Петроград - Южный фронт.
   И таким он покажется наивным и милым, этот восемнадцатого века профиль, который привидится за стеклом встречного, что возомнится тебе, будто и прожить с его хозяйкою до сказочного дня Александра Грина не составит большого труда. Наоборот, только удовольствие, одни марципаны с лилиями по краям посуды из Бреста. Того, что французский, не перепутайте.
   И вот представляете ли вы себе?..
   Огромная комната в собственном особняке, залитая солнечным светом. И она, вся такая воздушная и невесомая... По имени Натали... Почему именно Натали, а не, скажем, Полина или какая-нибудь Мэри? Тут, вероятно, менталитет славянский срабатывает. Все Анны, Марии, Надежды, Сюзанны только для флирта.
   А Натали - нечто особенное, нечто неземное. Обладательницу такого имени на руках носят и для семейной жизни берегут. Понятно, надеюсь, о чём я? А эти возгласы... Возгласы в жарком дурманном мареве загородного дома... Представили?
   - Ах, Натали!
   - Ах, граф!
   - Ах, Натали!
   - Ах, граф!
   ................
   Дальше этого диалога обычно воображение не движется. И тут ты говоришь себе: "Стоп, стоп, любезный и дорогой мой я!" Конечно, она невыразимо очаровательна - барышня сия, чей профиль так сразил тебя почти насквозь дурацкой стрелой пузатого мальчика с цыплячьими крылышками (и как он только носит этими крыльями своё упитанное тело?). Конечно. Именно. О-ча-ро-ва-тель-на!
   Но стоит представить её родителей...
   Отец твоей зазнобушки наверняка кутила и мот. И он, конечно же, профукал почти всё унаследованное ещё от "псов-рыцарей" состояние в "штос" с так называемыми друзьями. Мамаша тоже хороша. Заставляет своего ангела единокровного стирать чужое бельё по алтыну за пару, чтобы хоть как-то обеспечить пропитание. Деньги, конечно, у этой вечно нечесаной женщины есть, но она экономит на какой-то чёрный день. За счёт дочери, разумеется.
   А встретил ты премилое семейство, поскольку виртуальные папа с мамой умозрительной, но невероятно нежной (в мечтаниях) супруги отправляются в путешествие к дальним родственникам, чтобы стать у них приживалами. Хотя, вполне возможно, и за линию фронта дщерь возлюбленную везут, или, чем чёрт не шутит, на сам этот фронт, где так не хватает милых барышень, готовых застрелить любого, кто не верит в ИДЕЮ.
   А что ждёт тебя, если вожделение по-весеннему восставшей плоти не остановить этими премилыми картинками? Гастрит, несварение желудка, нервный срыв, подвалы контрразведки... Какая уж тут, к чёрту, романтика? Унести бы ноги с вокзала...
   Уйти в подполье, в отпуск, в глушь, в Коктебель... уехать... На целый месяц... Стать величавым и недоступным... по мобильной связи... Приняться курить гаванские сигары под вечер, фантазируя о уже недоступной и, наверное, такой трепетной... Начать мило беседовать с Пабло или Нерудой, а возможно, с ними обоими, о превратностях судеб... видах на урожай в Нижней Саксонии, и как его, урожай этот, оттуда вывезти... Приступить к переговорам с Антонио Гауди о строительстве "Святого семейства"... Поменять веру в условно лучшее будущее на безусловно славное настоящее... И да пребудет над всеми этими начинаниями не только лирическая, но и эпическая сила!
   Однако что-то мешает поступить таким образом, как решил. Бежишь оглашенный, неистовый, возбуждённо-эротичный. Желающий, несмотря ни на что. Жаждущий - вопреки! Желание? Да, именно оно! Что ж ещё-то, коли природа пробуждается?!
   По гребню низкочастотных радуг топал, утопая в опаловых подпалинах теней от редкой облачности. Соловьём заливался над ухом, птахою небесной пел. В объятия девы спешил. Не поспевал.
   Лето двигалось быстрее. Наплывало, растапливая лёгкие позывы либидо горячим облаком вожделения. Романтика умирала".
  
   Сергей захлопнул книгу. Странные мысли навеяло ему чтение. Романтика умирала... Хм... но не умерла же, в самом деле. Есть ещё много романтичного и в наши дни, только кому это нужно? Чёрт! Так вышло глупо и трагично, как в каком-нибудь старинном романе. Нет, он не может сейчас достать злополучное письмо. Просто не может. Сердце бьётся так, как в юности. Но тогда это биение вызывало восторг от собственной силы, безграничных возможностей... а теперь. Что теперь-то? Страх - не случилось бы инфаркта.
  
  
   Когда силуэт Ненарокомова скрылся за оградой и пропал в белом цвету вишни, старуха в инвалидной коляске перестала крестить спину посетителя тремя перстами. "Наверное, из сектантов", - подумал молодой улыбчивый санитар, подчиняясь движению величественной женщины с благородной осанкой, которая задала направление движения. Пожилой господин в старомодной тройке, стоявший чуточку поодаль, приблизился и наклонился к даме, сделавшей ему еле заметный жест измождённой рукой.
   - Вы отдали моё письмо, Анри?
   - Да, мадам Ольга, мы сделали всё, как Вы сказали.
   - И объявили меня умершей?
   - Да, мадам... хотя так делать было неправильно. Месье очень волновался. Это Ваш сын?
   - Нет, Анри. Просто знакомый... из прошлого.
   - Родственник?
   - Наверное, даже ближе.
   - Неужели любовник? Но он же значительно Вас...
   - Договаривайте. Моложе? Вы это хотели сказать?
   - Ну-у... мадам... не моё дело, конечно... Просто интересно, где вы с ним встречались?
   - В России.
   - Вы, наверное, что-то путаете. Вы уже живёте здесь очень давно... Я смотрел историю болезни. Этот... эээ... человек в то время ещё даже не родился.
   - Нет, Анри. Мы встречались именно в России. Это мой Серёжа. Он был немного старше меня... а потом стал моложе. И не смотрите на меня так, будто я сошла с ума, любезный Анри. Когда-нибудь я расскажу свою историю, историю самой счастливой женщины...
   - Не понял, мадам...
   - Что Вы не поняли, мой милый? Вы не можете знать, как бывают счастливы женщины только лишь потому, что их любят... вопреки всему. И даже смерти вопреки.
  
   Администратор пансионата для престарелых Анри Гренгуар недовольно прикусил готовое сорваться слово, а про себя подумал: "Нет, она определённо спятила. Хотя совсем ещё недавно отличалась ясным умом и прекрасной памятью... даже в шахматы у меня выигрывала, не говоря уже о карточной игре марьяж, которую русские почему-то называют преферансом. Наверно, перенервничала просто"...
  
   Яркое солнце мая взламывало окна спален, взяв в союзницы хорошеньких горничных, которые мыли окна на втором жилом этаже пансиона.
   Романтика снова была жива? Она... оживала? Пожалуй.
  
   ...Тогда исчезнешь ты внезапно,
   оставив слабый запах грёз...
  
  
   редакция закончена в августе 2012 года, город Печора республики Коми; послесловие написано в октябре того же года... там же...


Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"