Сюр Гном : другие произведения.

Жили-были. Ч. 3. Глава третья. Второе Пришествие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Жили-были. Ч. 3. Глава третья. Второе Пришествие
  
  Вереница разрозненных позвонков, в поисках утерянной спаянности карабкалась вниз, к отрубленной в бездну главе, в отчаянии своём обрести спасительную непрерывность хребта... Надежда на то была вполне эфемерной, но они карабкались... ибо что ещё могли они противопоставить собственному отчаянью, как не столь же бездонную, как оно надежду? Они, эти двое, - надежда и отчаянье, - и лепили то шаткое равновесие, на грани которого балансирует "Я"... всякое "Я", самоубийственно стремящееся к самопознанью, зная, что достиженье грозит ещё одной, новой, безнадёжно никчемной жизнью...
  
   ... они всё карабкались...
  
  
  ***
  
  Вы когда-нибудь просыпались от запаха? Его разбудил запах. Резкий, пронзительный, немного терпкий и напрочь чужой. Окончательно выброшенный из снов, он вдохнул поглубже и открыл глаза в явь.
  
  Он не знал ни кто он, ни где, ни зачем, всё это ещё предстояло ему. Первым, что он выяснил был запах: пах, оказывается, сам воздух, что было странно: память подсказывала ему, что воздух, вроде бы, пахнуть не должен, разве что, поначалу, если это совершенно новый, незнакомый тебе воздух... другой планеты. Такое с ним уже было однажды, когда-то... не здесь... или не однажды?
  
  Он потянулся и оглядел своё тело. Бархатистая, в покрове серо-зелёного мха кожа, тусклые кругляши на груди и животе, бородавки на руках и ногах... Он тронул телесный мох, скользнул по ороговелостям, пощупал лицо, бороду... и составил представление о себе. Получившийся образ, - не напомнивший ничто прежнее, - не вызвал в нём ни отвращения, ни протеста: напрочь незнаемый, он, всё же, казался гармоничным, а значит - правильным.
  
  Он ещё раз губоко вдохнул и приподнялся на локте, прислушиваясь к внутренним отголоскам. Тело отозвалось слаженностью, силой, готовностью к действию. Он встал. Голова на миг закружилась, но взгляд прояснился, сфокусировался и передал изображение в мозг.
  
  Он находился в замкнутом пространстве прямоугольной формы с небольшим проёмом. Плоскость, на которой он прежде лежал, ещё одна, поменьше, с вертикальной опорой, и множество предметов самых различных форм, цветов и размеров. Ни один из них не вызвал в нём и тени воспоминанья. Ни один не был живым или съедобным.
  
  Он повернулся к проёму и сделал шаг. Нога повиновалась, обрела точку опоры, радостно откликнулась. Ещё шаг... Проём был полу-прикрыт чем-то, свисающим сверху и слабо шевелящимся. Он подошёл к нему, понюхал, потеребил пальцами, отдёрнул. Ему показалось, что он сделал это очень осторожно, едва касаясь, но колышущееся нечто издало резкий звук рвущейся материи и рухнуло, увлекая за собой цилиндрическую прямую, на которой крепилось. Гармония была нарушена, что тот час отозвалось в нём смесью скрежета и лёгкой чесотки. Зато оголился проём. И он глянул наружу.
  
  Он глянул наружу и увидел зелень. И запах влаги. Упругий косогор полого спускался вниз, перетекая из одной лужайки в другую и плавно огибая кое-где раскиданные камни. Потоки энергий согласовывались, поля соприкасались почти верно. Он ощутил всё это и безошибочно кивнул. С непроглядных небес сыпало мелкой водяной пылью. Он ещё раз кивнул, улыбнулся и вошёл в проём.
  
  Россыпь осколков чего-то невидимого брызнула в стороны и пропустила его в себя. Уже в воздухе, в полёте, он сориентировался, рассчитал расстояние до земли, спружинил, перевернулся и, мягко прокатившись по косогору, встал, но тут же вновь присел и потрогал траву. Она была жёсткая, негнущаяся... одинаковая. Он потянул за одну из травинок, но та упрямо не желала вырываться. Он дёрнул сильнее. Она подчинилась, слабо звязкув, и в руках его оказалась узкая, ярко-зелёная полоска с пучком белёсых нитей на конце. Он понюхал её, попробовал на зуб, в недоумении покачал головой... То, что он видел не было живым. И это было неправильно.
  
  Только сейчас он заметил, что поранился. В нескольких местах на руках и ногах его были царапины. И они кровоточили. Кровь была тёмной, буро-бордовой, с зеленоватым отливом. Он смочил в ней пальцы, лизнул. Его обдало густой пряной горечью. Хоть это было правильным, правильным был он сам. Он кивнул и размазал кровь по своему ворсистому от мха телу, словно хотел умыться ею и одновременно втереть в кожу, как драгоценный, живительный бальзам.
  
  Он встал и двинулся по косогору, вниз.
  
  Он успел пройти всего несколько десятков шагов, к приземистому строению,что маячило невдалеке, когда услышал голоса за спиной и обернувшись, увидел двоих, бегущих. Они бежали к нему.
  
  Общими очертаниями они напоминали его самого и, несомненно, принадлежали к тому же виду. В этом он, почему-то, был уверен, несмотря на то, что тела их были завёрнуты в некие оболочки, повторявшие форму фигур. Один из бегущих был плотным, коренастым, с короткой белёсой щетиной на голове и бежал грузно, хоть и ничуть не отставая от другого, - много выше его ростом, поджарого, тонколицего, движения которого выдавали в нём существо, отменно владеющее собственным телом.
  
  - Ваша светлость! - закричало то существо, что пониже.
  
  - Виконт! Кармус! - закричало другое.
  
  Он вполне различил звуки, нисколько не пытаясь вдаться в их членораздельность: они в любом случае были абсолютно чужды и не говорили ничего. Но он понял, что они как-то относятся к нему, что эти двое бегущих чего-то хотят от него или пытаются сообщить. И он застыл, терпеливо дожидаясь пока те, запыхавшись, не настигнут его и не пояснят себя.
  
  Он глянул на пройденный им путь и проследил его до проёма, из которго вышел, - тот виднелся сейчас маленьким квадратиком в третьем ряду таких же, как он, одинаковых. Сейчас в нём мелькали силуэты. Он настроил зрение и понял, что и они принадлежат таким же существам, как двое бегущих. Ещё несколько приближались к нему с разных сторон лужаек, забирая в кольцо. Послышался резкий воющий звук. Он то спадал, то вновь набирал силу, и с каждым новым взвоем, число бегущих к нему фигур росло.
  
  - Ваша светлость! Ваша светлость! - прозвучал коренастый, едва дыша. - Вы целы?! В порядке? С вами ничего не...
  
  - Виконт! - молвил другой, высокий, - Как же это здорово, что вы очнулись! Но так, вот, сразу и - из окна! Вы нас ужасно перепугали! Вам нельзя так стремительно менять режим, поверьте! Да и расхаживать голышом под этим дождём тоже, знаете ли, не особо рекомендуется. - Его губы растянулись, обнажив ряд белых, ровных зубьев. - Пойдёмте в дом, вам следует отдохнуть и подкрепиться... вы, ведь, небось, зверски проголодались, верно? - и он протянул руку полу-раскрытой ладонью вперёд, к нему.
  
  Не поняв и капли ни из слов, ни из интонаций, - он просто отреагировал на жест таким же встречным жестом: растянул, как и тот губы и протянул руку к руке. Ладони сошлись, он ощутил на своей лёгкое пожатие и ответил таким же.
  
  Существо на миг замерло, затем лицо его побледнело, обескровилось, ладонь бестелесно смялась, послушался приглушённый хруст и сразу на ним - стон. Рука существа свесилась плетью и оно осело на траву.
  
  Он уловил вибрации боли и страдания, хотел склониться над болью, притушить исцеленьем, но к нему уже подбежали другие, обхватили плечи, руки, грудь, и настойчиво подтолкнули назад, к проёму.
  
  Он не сопротивлялся: они не были злыми или опасными. Губы его всё так же растягивались в улыбке.
  
  ***
  
  Когда рисунок высвечивается в деталях, когда те соединяясь меж собой, складываются в контуры, образуя очертанья, - сопровождается ли всё это ещё и попутным обретением смысла?
  
  Нет, смысл по прежнему не улавливался.
  
  Он постигал назначения предметов и вещей, научился пользоваться большинством из них, как научился распознавать окружающих его существ, - по голосам, запахам, внешнему виду и матрицам мыслей, но всё это - на уровне очертаний сути, без глубинного в неё проникновенья.
  
  Он усвоил имена наскольких из наиболее часто посещавших его живых созданий и понял, что сами себя они называют по-разному: человек, люди, ульрих, таксист, герцог, карпад, врач, охранник, друг... иногда, одно и то же из них звало себя или иного иначе, но почему и в зависимости от чего? - он не знал и не мог понять.
  
  Видимо, в этом мире такое было нормой, т.к. и его самого называли по всевозможному: кармус, виконт, чудовище, фолленрух, заснежник, дружище, придурок, ваша, светлость, монстр. Ни одно из этих и многих других звуковых сочетаний не будило в нём узнаваемости, не отзывалось созвучием, хотя нет, "кармус", пожалуй, что-то такое делало, где-там, глубоко внутри... Впрочем, особо над этим он не задумывался, не ворошил покровы себя, ибо... зачем?
  
  Он не испытывал потребности в самоосознании, никак не соотнося его с познанием мира, в котором неведомо как очутился, как не соотносил с ним и самого себя. Никак.
  
  Но его занимали парадоксы. Вот, например: логика, как оказалось, может быть и напрочь лишённой смысла! Да, да, всё было на редкость логичным, строгим, остроугольным, ничуть не походя на прихотливые овалы и извивы интуитивного мышления, куда как более близкого ему и понятного. В мире, устроенном по законам логики, - интуиции, сенситивному восприятию, сенсорной чуткости, - отводилось, как видно, сугубо подчинённое место, но... смысл? Смысл либо отсутствовал вовсе, либо обитал далеко за пределами его постиженья.
  
  Сам он воспринимался, как антипод окружающего, некий противостоящий ему полюс, самодостаточный и... вполне чуждый. Вопросов к себе самому у него не возникало: он видел себя цельным и правильным, а вот мир... мира он не понимал. Но старался. Хотя, доступ к нему и стал ограничен: из комнаты его больше не выпускали, круглые сутки держа под присмотром охранников и их "придатков" - так называл он про себя все предметы, так или иначе находящиеся в подчинении у столь схожих с ним и столь отличных от него существ.
  
  Вещи, прикрывающие тело именовались "одеждой", хотя и тут, как и во всём прочем, царила неясность. Множество определяющих их звуков далеко не всегда выявляли закономерность, а главное - смысл. Вконец запутавшись, он так и не понял: для какой же цели служат они все. Ни холода, ни жары он не чувствовал, тем более, что совсем иные, твёрдые и недвижимые вещи, имели способность менять температуру воздуха. Значит, решил он, "одежда" не служит для обогрева или охлаждения. Никаких других функций, как то: хранение и обработка информации, манипулирование сенсорными окончаниями или концентрация усилий, она также не несла. Так для чего же она?
  
  Но в одеждах ходили все и, после нескольких упорных непониманий, он смирился, позволив облачить себя в нечто неживое, серо-зелёное, почти неотличимое по цвету от собственной кожи. С тех пор он пребывал покрытым, лишённым возможности видеть и касаться своего тела, кроме как во время купаний.
  
  Зато эти последние доставляли ему едва ли не приятнейшие часы. Он мог бесконечно лежать в наполненной водою полости, не делая ничего, просто погружаясь в неё, отдаваясь с головой всепроникающей влаге. Хотя... и с ней было далеко не всё, как надо. Подсознание говорило ему, что и вода здесь неправильная - жёсткая, бесцветная, лишённая питательных веществ, неживая... Но это была вода. И лишь находясь в ней чувствовал он наибольшее приближение к интуитивно угадываемой им среде изначального своего обитанья.
  
  Ещё одним несоответствием была пища. Не зная его предпочтений, те, чуждые, предлагали ему десятки всевозможных веществ. Большинство он отвергал даже не попробовав, настолько источаемые ими запахи казались отталкивающими. В конце концов, он остановился на нескольких видах листьев, трав и клубней, шляпкообразных комках в клейкой массе и белых овальностях с хрупкой оболочкой и полу-жидким содержимым, которые он наловчился заглатывать целиком, не прожёвывая. Он упрямо отказывался от всего, испытавшего на себе влияние огня, высоких температур или как-либо иначе изменившего своё строение. Большую часть времени его не отпускало чувство неутихающего голода или, скорее, глубокого неудовлетворения от поглощаемой им пищи, вне зависимости от количеств: она была не той, которую требовало его тело, вот и всё.
  
  После плачевного рукопожатия, прямого физического контакта с ним избегали. Причину этого он, как раз, понимал, старался не давать поводов для добавочных опасений и безропотно сносил пристёгивания себя к ложу всякий раз, как над телом его проделывали манипуляции, а проделывали их по нескольку раз на день и некоторые, как например, выщипывание надкожного покрова, бывали неприятными до крайности. Но он терпел.
  
  А ещё были... он не знал, как это назвать, но подозревал, что таким образом пытаются понять его мысли или его самого. Коробочки из неживого материала, с вмятинами различной формы. Если он вставлял палец внутрь или нажимал на одну из них или..., - и в узкой щели загорался свет, раздавалось мерное жужжанье или мелодичные переливы, мелькали образы...
  
  Как-то раз ему принесли несколько белых листов и охапку цветных палочек. Повертев их так и сяк, он выбрал одну, чёрную, и опасливо попробовал на вкус. Она показалась ему вполне съедобной и он тщательно её сжевал, лишь после этого обнаружив, что если провести заострённым концом по листу, то на белом останется след, причём, того же цвета, что и сама палочка. Тогда он понял, что они - энергетические запасники, ведь любой цвет - это сконцентрированная и отфильтрованная энергия. Водя палочками по листам, он получал узоры. Интуитивно, он избирал палочки тёмных, приглушённых тонов - серых, коричневых, зеленовато-бурых ( жалея, что у него уже нет чёрного). Узоры тоже получались тёмными, густо заштрихованными, глубокими, и больше всего напоминали неправильной формы пятна чего-то, что виделось ему входами в породивший его мир или случайно высвеченными теменью увеличенными крупицами его самого. Пятна всегда далеко отстояли друг от друга, разъятые полями гиблой белизны и некоторые выпускали из себя хрупкую ломаную линию, словно ощупывая пространство в поисках себе подобных, в попытке дотянуться до собрата. Но это не удавалось им никогда и, так и не достигнув цели, они истончались и таяли...
  
  Обычно по вечерам, ему показывали... для себя самого он называл это " видами из-не-здесь". Верхний свет гас, зажигался трепещущий пучок и, достигнув стены, удивительным образом преображался в изображения и звуки, причём, всякий раз - в иные. Изображения двигались. Пятна цветов образовывали фигуры людей, вещей, очертаний... Что-то со всем этим происходило, а сопровожающий звук, - так он предполагал, - пояснял: что именно. Это было занятно, движущиеся картинки ему нравились, но... не более того. Как и наименования предметов или себя самого, они не будили ни всплесков памяти, ни вопросов, ни возмущенья чувств.
  
  ***
  
  - По-моему, всё даже хуже, чем кажется. Я не вижу никакого прогресса. - Герцог Ульрих удручённо покачал головой. - Или я не прав, доктор?
  
  - Смотря, в чём заключаются ваши ожидания. Физически он полностью здоров...
  
  - Ну да, здоров, - и герцог бросил взгляд на свою ладонь в металлопластиковом корсете, - и потусторонен. Если не аутичен... Но он, ведь, не аутист, верно?
  
  - Нет, не аутист. Аутисты - люди, а он...
  
  - Вот именно. Так что же он такое, тогда? Мутант? Безнадёжно деградировавший в чудовище мутант?
  
  - Мутант - безусловно. Но не деградировавший, скорее наоборот, - продвинувшийся куда-то неимоверно дальше нашего. Психологические тесты выявляют просто неслыханный интеллект, очень... эээ... особого типа. И не лишённый логики. Но логики, в корне отличной от нашей. Впрочем, главное там не логика вовсе, а интуиция и сенсорные или, точнее, экстрасенсорные восприятия. А эта область для нас и по сей день - тёмный лес...
  
  - Но если он столь умён - почему же он не учится? Почему не воспринимает и не усваивает информацию? И не пытается на неё реагировать, я уж не говорю о том, чтобы самому стремиться наладить контакт? Ведь он, по сути, с момента своего пробужденья, не проронил и звука... Как такое возможно?
  
  - Ему не интересно, понимаете, герцог? Не интересно. Не знаю, в каком мире обретается его разум, но он весьма слабо соприкасается с нашим и...
  
  - Значит, мы что-то не так делаем. Потому, что наш мир должен его интересовать. Обязан, доктор, понимаете? Иначе, прав Карпад и всё это, и вправду, не имеет никакого смысла. А я в это не верю!
  
  - Хорошо, попробуйте изменить тактику.
  
  - Как именно?
  
  - Предоставьте ему свободу. Относительную, разумеется, в пределах территории. И посмотрим, что будет делать он сам. Кроме того, мне кажется, мы его не тем кормим. Ему нужно мясо. Много мяса. Сырого. А ещё лучше - рыба. И кровь.
  
  - Боже мой, нет...
  
  - Да, герцог.
  
  - Он вообще был вегетарианец...
  
  - Кто?
  
  - Кармус... Кармус Волленрок...
  
  - Кармус Волленрок умер. Исчез, даже на внутриклеточном уровне.
  
  - А если он сделается агрессивен? Ведь тогда...
  
  - Не сделается. Агрессия, как таковая, ему вообще не свойственна, разве что, как средство самозащиты. В основе своей он - существо мирное, доброе и необычайно чувствительное, причём, не только к себе самому. Он вполне осознал свой потенциал и, если его не провоцировать, - никогда не направит его на разрушение.
  
  - Под вашу ответственность?
  
  - Нет, под нашу. Общую.
  
  ***
  
  Через какое-то время он заметил, что отношение к нему изменилось. Его больше не привязывали, да и сами процедуры над его телом становились всё реже, а затем и вовсе сошли на нет. В меню появились новые ингредиенты, - вещества, издававшие резкий, пряно-солёный аромат, и он впервые признался себе, что запах этот ему по-настоящему приятен. В бесцветных или розоватых кусках угадывались ткани чьей-то омертвелой плоти и это будило в нём неясные отзвуки. Вкус был далёк от совершенства, но всё же, лучше прочего...
  
  *
  
  Сегодня, впервые за недели своего заточения, он вышел наружу. Двое провожатых остались у входа, а он побрёл по неживой зелени косогоров. Моросил дождь.
  
  Воздух, как и всё вокруг, был насквозь пропитан влагой. Месяцы непрестанных дождей не прошли даром: земля и камни, пластик и бетон, не в силах впитать, пропустить сквозь или как-либо иначе абсорбировать водяные частицы, - смиренно отдались на разложенье. Стены строений, столбы, заборы и псевдо-деревья поросли густым серо-коричневым мхом и пятнами лишаев. Пластиковая трава и зелень газонов предпочли плесень. Глубокие, непросыхающие, застойные лужи ширились и нехотя перетекали друг в друга. Впрочем нет, не застойные, непереставая, они копошились в себе. Мелкая, но неисчислимая живность отвоёвывала некогда отнятую у неё среду обитанья и подчиняла себе то, что ещё оставалось от былой нежити под спесивым названием "Град-на-Болоте".
  
  Живое возвращалось в город. И что с того, что то не были грациозные леопарды и величественные львы, неугомонные обезьяны или нежные, недоумевающие нерпы, - всего лишь мокрицы и черви, слизняки да улитки, сокороножки, пауки и жуки. Они питались бурно множащейся мелюзгой и микроскопической органикой, для того лишь, чтобы стать случайной добычей мышей, крыс, змей и прочих неведомых гадов, превосходящих их размерами и прожорливостью, но не ранее, чем успевали наплодить многопревышающее их числом потомство.
  
  Да, живое возвращалось.
  
  *
  
  Он брёл по пологим лужайкам, медленно, неспеша, наслаждаясь каждой капелькой стекающей по нему влаги. Капли, словно чувствуя доставляемое ими наслаждение, тоже текли неспеша, подолгу задерживаясь на лице, шее, собираясь в бороде, и лишь потом, сполна напоив надкожный мох, прокрадывались ручейками дальше, под комбинезон.
  
  Вдалеке угадывалось нечто густо-зелёное, темнеющее, к которому он и направил свои шаги, но на пол-пути дорогу ему преградила огромная лужа, почти озерцо. Две лужайки образовывали в этом месте глубокую ложбинку, до верха заполнившуюся водой. Резервуар существовал, как видно, долгие недели, т.к. успел обрости по окаёмке кружевом сероватой плесени или мха, а может, некоей разновидностью пресноводной водоросли, и даже издалека было заметно, как под взбиваемой каплями поверхностью, происходит внутреннее движение, как что-то там бродит и преиспытывает, словно в густом, настоенном на себе, органическом бульоне. По берегам паслось несколько улиток и слизняков.
  
  Он остановился и пару мгновений стоял недвижим, чутко усваивая образ и всё больше осознавая, что соблазн через чур велик, что влечение необоримо. Тогда он лёг на траву, склонился над водой и, погрузив в неё лицо, стал пить, пить, как не пил ещё никогда - жадно, ровными глубокими вдохами, ртом, носом и мгновенно открывшимися жабрами, поглощая целительный раствор и одновременно отцеживая более крупные органические частицы, которых становилось всё больше по мере того, как уровень воды понижался.
  
  Насытившись вдосталь, он выпростал лицо из-под воды, присел на траве и принялся старательно прожёвывать собравшееся за щеками месиво органики из водорослей, микроскопических рачков и прочей живности. Рука его протянулась к пасущейся неподалёку от воды улитке. Он оглядел её, понюхал и уверенно отправил в рот. Хрупкий домик хрустнул под зубами. Потом, не вставая, он дотянулся до ещё двоих слизняков.
  
  Разморенный негой, он опрокинулся на спину, расстегнул молнию комбинезона, раскинул руки и блаженно потянулся всем телом, издав при этом звук, - пожалуй, первый звук с момента своего пробуждения в этом теле и в этом мире, - нечто среднее между свистящим шипением и рыком. Подобные ему издавали, должно быть, допотопные ящеры и гиганские рептилии, - полный звериной мощи, вседозволенной силы и радости бытия. Тогда-то он, впервые, по-настоящему осознал, что и этот мир может быть ему домом, что и в нём есть всё необходимое для... счастья.
  
  Что-то глубинное стало ворочаться в нём и пробуждаться, что-то зовущее, требующее назваться по имени и быть, но не доставало сил, - он был слишком переполнен блаженством. "Позже, - сказал он себе, - всё - позже."
  
  Дождь усилился.
  
  Он смежил отяжелевшие веки и погрузился в дрёму.
  
  ***
  
  - Что вы обо всём этом думаете? - спросил герцог Ульрих.
  
  Они стояли, невидимые, пред стеной непроницаемого стекла и глядели на существо, пожирающее живую рыбу. Рыба была крупная, морская, и всё ещё слабо сопротивлялась, а быть может, просто рефлексивно подёргивала хвостом всякий раз, как крепкие зубы впивались в её лоснящуюся жиром спину и отрывали очередной шмат плоти в мелкой серебристой чешуе. Существо ело сосредоточенно, со вкусом и знанием дела, явно наслаждаясь, как формой, так и содержимым. То и дело оно отстраняло рыбу себе на колени, на заляпанный клейкой жижей комбинезон и, придерживая одной рукой, другой смахивало прилипшие к усам и бороде чешуйки, и было в этом его движении нечто столь изысканно-утончённое, столь не вяжущееся с остальным его обликом, обстановкой, обстоятельствами, - что порождало невольное чувство кощунственного, почти непереносимого гротеска, превращающего понятия "человек", "цивилизация", "культура", - в едва ли не их карикатурную противоположность, в надругательство как над разумом так и над животными инстинктами, словно проделывающий всё это, не принадлежа ни к миру людей, ни к дикой природе, но парадоксально сочетая в себе плохо скроенные куски того и другого, считал себя вполне освобождённым от обоих.
  
  Их было пятеро: герцог, мессир Каллахир, Карпад и двое врачей - психиатр и... ветеринар, специализирующийся на крупных морских млекопитающих. Герцог задал свой вопрос не обращаясь ни к кому конкретно, но первым на него среагировал ветеринар.
  
  - По-моему, он полностью счастлив. И, если я не ошибаюсь, не только на физиологическом уровне. - И он вопросительно посмотрел на своего дальнего коллегу.
  
  - Да, он весьма удовлетворён своим существованием. - Отвечал психиатр, задумчиво созерцая происходящее за стеклом. - Впрочем, это временно: в нём сейчас происходят очень бурные внутренние процессы становления, он, как бы, заново познаёт самое себя. И познавание это ему нравится. Пока. Но скоро, подозреваю, ему откроются некие истины, которые вновь войдут в вопиющее несоответствие с окружающим, породят новые вопросы и... смятенье. Думаю, это неизбежно, так уж он устроен: его личность видится мне состоящей из через чур многих и разрозненных элементов, покоящихся на зыбких основах в глубочайших пластах подсознанья и крайне плохо согласовывающихся друг с другом. Чем интенсивнее будет его соприкасание с нашим миром, тем активнее будут они пробуждаться из небытия. И пробуждение это грозит быть отнюдь не безболезненным. Если честно, даже не представляю себе: каким должен быть мир, в котором все эти составные наличествовали бы в своей активной фазе, на уровне бодрствующего сознанья и при этом умудрялись бы оставлять его, - сознанье, - вменяемым. Мне жаль портить вам радужную картину, - психиатр повернулся к герцогу, - этакую идиллическую пасторалию поедания рыбы на лоне... эээ... облицованной кафелем "трапезной", - но, боюсь, самые серьёзные испытания нам ещё предстоят.
  
  - Вы нисколько меня не шокируете, доктор, - ответствовал герцог, - я и так нахожусь при ощущении непрестанно близящейся катастрофы...
  
  - Я не говорил о катастрофе, - возразил психиатр, - лишь о внезапных и не вполне предсказуемых изменениях - поведенческих и ментальных. То, что вы видите перед собой - даже не верхушка айсберга... Знаете, что происходит с айсбергом, входящим в тёплые воды?
  
  - Поведайте нам, - сказал мессир Каллахир. - Все мы наслышаны о вашем хобби - океанографии.
  
  - Точнее, - морской гляцеологии, - улыбнулся психиатр. - Уверен, что мой коллега знает об этом предмете много больше моего и не даст соврать. Так вот, сперва происходит ломка так называемоего припайкового льда и целые ледовые поля приходят в движенье, не расчленяясь при этом на составные. Я уподобил бы эту стадию той, когда он, - и психиатр кивнул на существо на стеклом, - спал своим странным сном после погружения в Болото: в глубине сознанья уже происходили коренные изменения, плоть и разум претерпевали стремительные метаморфозы, но тело спало, а сознание безмолствовало и внешне, казалось, не происходит ничего. Затем, наиболее тонкие участки полей, соединяющие, собственно, айсберги - ледяные горы - истаивают, истончаясь и высвобождая на свободу оторвавшиеся от материнского поля самостоятельные и вполне независимые единицы. С этого момента можно говорить об айсберге, как о личности, а о существе, - как о пробудившемся ото сна и оказавшемся в чуждом, незнакомом ему мире, где жизнь - значит движенье, т.е. нечто прямо противоположное всему, к чему он привык ранее. Естественная защитная реакция сознанья на этом уровне - затаиться, уйти в подполье, погрузившись на девять десятых под поверхность очевидного: лишь таким путём обретается статическое равновие и достигается некая масса покоя. Параллельно происходит подспудная работа: подсознанье стремится уберечь своего носителя от возможного шока при встречи с непостижимой реальностью. Это соответствует длительному периоду молчанья нашего подопечного и изучения им среды обитанья. На этой стадии айсберги, как правило, не теряют устойчивости, что и произошло: не наблюдалось, как вы заметили, ни истерии, ни психоза, ни какого-либо иного проявления потери контроля над собой.
  
  Психиатр задумался, и помедлив, продолжал.
  
  - Впрочем, пора сознаться: иногда мне казалось, что мы очень к этому близки и, что срыв неизбежен. В том, что это, всё же, не произошло, я усматриваю во-первых, высокую первичную приспособляемость его организма и психики именно к таким, вот, экстримальным для них ситуациям, и, во-вторых, - но тут я вступаю на зыбкую, почти мистическую почву, - что кто-то или что-то позаботились об этом наперёд, иными словами, всё, чему мы стали свидетелями, все произошедшие метаморфозы и реакции на них организма, - от его погружения в Око и по сей день, - были заложены в нём загодя, так сказать, запрограммированы. Причём, именно, изначально. Иначе, при всей гибкости своей психики, ему бы с этим не справиться. Но, - и тут начинается новая стадия, - айсберг приходит во всё большее соприкосновение со средой, а она становится всё теплее... И чем больше он открывается ей, - тем больше истаивает. И теряет равновесие. Вот тогда он и начинает ворочаться с боку на бок, снова и снова. Равновесие обретается, но становиться всё более неустойчивым и динамичным, айсберг теряет в массе и...
  
  - Погодите, - прервал его герцог, - исходя из вашего описания, конец - неизбежен, ведь любой айсберг, рано или поздно, распадётся на составные, иными словами, - погибнет, как личность... Вы уверены, что приведенный вами пример правомерен? Что нет вероятности приспособления без потери себя? Ведь, по вашим же словам, он был запрограммирован на... проявление именно в нашем мире и в таком своём виде, а значит...
  
  - Нет, этого я не утверждаю, вероятность приспособления существует. Продолжая ту же аналогию, я бы сравнил его айсбергом, попавшим в исключительно холодное течение, либо приставшему к большему, чем он сам ледовому полю, достаточно мощному для сохранения его внутренней температуры, а значит, и массы... В переводе на язык психологии, скажу так: чем больше отыщется точек соответствий, - заметьте, соответствий, а не просто соприкасаний! - между нашим миром и его собственным, - тем больше снизится риск распада. Проблема в том, что выяснится это лишь в ходе самого вживления или, если угодно, истаивания его в среду. И, боюсь, "переворачивания" при этом неминуемы. А какими они будут - неведомо ни нам, ни ему самому. Вот об этом я, собственно, и хотел вас предостеречь.
  
  - Но тогда получается, что единственный путь спасти его от саморазрушения - это максимально оградить от любых стрессов, т.е. стараться приспособить наш собственный мир к тому, который воспринимается им самим, как оптимальный... - Сказав это, мессир Каллахир вдруг ошеломлённо схватился за голову и глянул на герцога, как человек, охваченный внезапным озареньем. - Но это значит... вы понимаете?!
  
  - Да..., - отвечал герцог. - В этом и заключается миссия... и его и наша. Но удивительно даже не это, а то, насколько оказывается значительной при этом наша собственная роль. Мессия, пришедший в не готовый к его приходу мир, - гибнет, не исполнив миссии. И чем лучше мы этом мир подготовим к Пришествию, - тем больше приблизим и его самое и его успех..
  
  - Не уверен, что ваши образы мне до конца ясны, - произнёс ихтиолог, - просто, я не владею предметом, как, впрочем, и психологией, разве что, речь идёт о психологии морских млекопитающих... Но я тут подумал, вот о чём... Жизнь - океан. А мы все в нём - айсберги. Понимаете? - все. И рано или поздно, жизнь нас истаит, растворит в себе. И мы назовём это "смертью". Чем мы сплочённее, спаяннее, монолитнее, чем большие "ледовые поля" образовываем, - тем выше и эффективнее наша сопротивляемость невзгодам среды, тем сильнее иммунитет. Но всё это - на уровне социума, нации, а не одиночек, ледовые поля лишены личностного начала. Даже величайшие из айсбергов в бытность свою спаянными воедино, не обладали свободой, дрейфуя, как единое целое. Вы понимаете мою мысль? Рождение - есть обретение себя, как личности, откол от материнского поля. Свобода воли, как таковая, уже предполагает в себе некую базисную конфронтацию с окружающим, пусть и сколь угодно дружественным. И - как правило, - у нас есть для этого всё необходимое: с чисто эволюционной точки зрения, было бы непростительным транжирством плодить неприспособленных к жизни мутантов, а эволюция - целесообразна и экономна, она во всём ищет оптимальный путь. Я это всё к тому, что... мне, почему-то, кажется, что у... эээ... у него есть совсем неплохие шансы адаптироваться и прожить ровно столько, сколько будет необходимо для исполнения своей миссии, - какой бы она ни была и о которой мне ни чуть неведомо.
  
  - Интересная идея, - кивнул герцог задумчиво. - А что думаете вы, Карпад? Вы, ведь, у нас известный скептик. Признайтесь: вы так и не уверовали в идею второго Пришествия и в жабоизбранность Фолленруха, верно?
  
  Карпад на миг замялся, но решил быть откровенным.
  
  - Нет, ваша светлость, не уверовал. Я смыслю куда как больше в прошлом, нежели в настоящем, в отличие от присутствующих здесь мессиров. И если прошлое чему-то меня и научило, так это неоднозначности и относительности истин. Существует древняя пословица, вы поразитесь, но ей почти пять тысяч лет: "Изготовители божков никогда им не молятся: они знают из чего те сделаны." Да, я скептик, но это вовсе не значит, что понятие веры мне чуждо. Просто моя вера основывается на личном мистическом опыте. Я не отрицаю сакральное, напротив, свято верю в его существование. Но именно поэтому, всему новому, невероятному, необъяснимому я прежде всего стараюсь подыскать, по возможности, вполне рациональное объяснение. И лишь полностью исчерпав таковые, я обращаю свой поиск в сферы надземного или, если угодно, подводного. То, что я видел до сих пор, вне сомнений, странно, даже удивительно, - я имею ввиду стигматы, бородавки и уйму иных совпадений общего характера, но... мне всё ещё не хватает чего-то главного. Я затруднюсь выразить словами: чего именно. Но это недостающее мне "что-то" должно быть таким, которое бы всё расставило по своим местам, исключив противоречия, устранив фактор случайности, образовав гармонию частей. И я ищу его, последовательно и методично, как привык делать всегда.
  
  - Что же вас смущает? - спросил герцог.
  
  - К примеру, меня смущал фактор наличия жабр: эта деталь никак не вязалась с образом личности мессии, новопришедшего Букаша или как его не назови. И, представьте себе, я нашёл ему объяснение. Точнее, не объяснение, но чрезвычайно любопытное упоминание, и даже не одно, а множество: всё, оказывается, лежало на поверхности и, быть может, именно поэтому, не бросалось в глаза. Вы все, конечно же, прекрасно знакомы с Болотным Эпосом, состоящим из множества отдельных преданий, так называемых. "Камышовых Свитков". Наиболее ранним из них чуть ли четыре тысячелетия и занимаются они описанием предъистоков нации, мифическими временами Первого Болота и даже ранее, с момента проявления на космическом плане самой Жабы Прародительницы. Так вот, уже в Четвёртом Свитке есть прямое на то упоминание, точной цитаты не помню, боюсь переврать, но общий смысл таков: народ зародился в Великом Болоте и вышел оттуда на сушу не по необходимости, но по указу Владычицы, дабы покорить мир. Поначалу, им было "тяжко дышати", их слепило солнце, отравлял воздух, их кожа высыхала, воспалялась и лопалась, так что многие не выдерживали и возвращались в Болото, и даже наиупорнейшим из первопроходцев требовалось регулярно проводить некоторое время в воде и "дышати по-родному". Иными словами, пред нами описание рептилий, обладавших жабрами, но целенапрвленно развивавших в себе лёгочное дыхание. Про всё это я знал и раньше, но сам по себе этот факт никак не связывался в моём представлении с настоящим...
  
  Карпад подумал немного и продолжил.
  
  - И вот, в ещё нескольких, более поздних Свитках, я вновь натыкаюсь на упонимания о том, что мне уже знакомо, но - на совершенно ином уровне: теперь обладатели жабр, свободно функционирующие в подводной среде, превращаются в меньшинство, в редкие, жабоизбранные исключения. Как правило, - то жрецы и оракулы, уединяющиеся "во хлябях", погружающиеся в глубины трясин, иногда на долгие недели. Там, согласно преданиям, они вступают в непосредственный контакт с Жабьей сутью, всегда возвращаясь с готовыми ответами и решениями.
  
  - Ещё позднее эта удивительная способность и вовсе исчезает, а слабый её отголосок отражается в завуалированной форме в двух симметричных нашейных прорезях на церемониальной императорской мантии, они - ничто иное, как стилизованная иммитация жабр, - сакрального символа и знака принадлежности к августейшим кровям. А наше традиционное напутствие усопшему: "Да испить тебе горькой водицы дыханием тайным"? - да это же прямое указание на воссоединение с исконным началом, с возвращением в себе самому-настоящему по истечение пути земного. Вот так жабры обрели своё место и смысл.
  
  - Но этого оказалось недостаточно, дабы развеять ваши сомненья, не так ли? Чего же вам недостаёт ещё?
  
  - Существует проблема языка или, если угодно, коммуникации. Он, ведь, не только не говорит, но, практически, вообще не произносит звуков. А такого просто не может быть! По всем критериям, новый Букаш должен не только обладать даром речи, - он должен быть виртуозом, красноречивым, захватывающим оратором, иначе ему не завоевать симпатии, не завладеть вниманием толп, не заставить слушать и верить. Ни одна мировая религия или духовная система не знала пророка, реформатора или вождя - молчальника, сколь бы свят и посвящён в сокровенное тот ни был. А тут... поэтому, по моему глубочайшему убеждению, - либо он заговорит, - и если это произойдёт, то будет отнюдь не на нашем с вами ново-болотном, - либо... он так никогда и не выйдет из теперешнего своего состояния... и тогда весь вопрос о "жабоизбранной миссии" и иже с ними сам собою утратит всякий смысл...
  
  Наступило молчание.
  
  - Глядите, - указал психиатр на происходящее за стеклом. - Это что-то новенькое, вам не кажется?
  
  Существо завершило трапезу, оглядело аккуратно обглоданный остов рыбины, бросило его в мусорный бачок, стряхнуло с комбинезона прилипшую к нему чешую, понюхало рукав... скривилось... Потом, решительно сняло с себя одежду, подошло к умывальнику и принялось старательно её прополаскивать, - будничными, вполне наработанными движениями, словно занималось подобным день изо дня. Оно выжало комбинезон и повесило его сушиться на спинку кровати. Затем вернулось к умывальнику и занялось собственным ополаскиванием, брызгая водою на лицо, грудь, подмышки. По завершении водных процедур, настал черёд растираний большим банным полотенцем - грубым и жёстким.
  
  И тогда они увидели. Им и раньше казалось, что моховой покров стал не то реже, не то короче и глаже, но лишь сейчас стало ясно: серо-зелёный мох, покрывавший сплошным слоем всё его тело, от шеи до щиколоток и запястий, стал высыхать и отслаиваться, как змеиная кожа или волокна мотылькового кокона. На спине, груди и коленях уже виднелись широкие, чистые ото мха проплешины, под которыми перекатывались волны упругих мускулов и светлела кожа - серовато-сизая, едва оголившаяся, но, несомненно - человеческая.
  
  - Вот оно, - прошептал психиатр и в голосе его послышались почти благоговейные нотки. - Мы явились свидетелями редчайшего: обратной метаморфозы, чуда адаптации: нечто, переставшее быть человеком, возвращается в себя самого. И, - что поразительно и столь же закономерно, - делает это одновременно на физиологическом и на поведенческом уровнях, они идут бок о бок, как всегда, оставляя нас стоящими пред неразрешимой дилеммой: что здесь первопричина, а что - следствие. Но одно несомненно: айсберг стал оттаивать и приспособляться к среде. Подозреваю, этот процесс будет всё более убыстряться. И от нас с вами во многом зависит: примет ли он лавинообразный характер.
  
  - Что вы рекомендуете? - спросил герцог.
  
  - Рекомендую очень пристальное наблюдение и поощрение в нужном направлении развития, - но - осторожное, крайне осторожное.
  
  - Что вы подразумеваете под " нужным направлением?"
  
  - То, что подтолкнуло бы его к осознанию себя самого-настоящего, но - в нашем мире, не нарушая при этом его собственной глубинной структуры сознания, а наоборот, активируя её.
  
  - Верно, - произнёс мессир Каллахир, - именно к этому стремимся и мы все.
  
  - Если мне будет позволено, - подал голос Карпад, - я, вот, тут подумал, что мы, фактически, ни разу не назвали его по имени, т.е. не обращались по имени к нему самому, лично...
  
  - Как это не обращались?! - воскликнул герцог. - Мы с первого же момента... ещё там, на лужайке, звали его... "Кармус!", "виконт Фолленрух!"... да и потом...
  
  - Нет, - ответил Карпад, - это не его имена... уже не его... Быть может, он смутно их припомнит, как нечто отрешённое, не относящееся к себе самому, быть может, даже согласиться на них откликаться, со временем... но сам себя он с ними никак не связывает.
  
  - Какое же тогда его собственное имя? - изумился мессир Каллахир.
  
  - Его имя - Букаш, - ответствовал Карпад. - Букаш, понимаете? А ведь, до сих пор никто из нас так и не удосужился назвать его Букашом. Если он адекватно воспримет звуки нашей речи и отзовётся на имя, - то именно на него. Единственное, что меня беспокоит тут, - это произношение...
  
  - Произношение?
  
  - Да... и это напрямую связано с той самой пресловутой проблемой коммуникации. Видите ли, если мы и вправду имеем дело с воскресшей ипостасью мифического Букаша, то язык его должен в корне отличаться от нашего, да и от сколь угодно древнего староболотного. А о произношении и говорить не приходиться...
  
  - Почему?
  
  - Это долгая история, не стану утомлять вас пространным экскурсом в историческую лингвистику болотного, тем более, что многое там, скорее, экстраполяции и досужие домыслы учёных мужей, нежели подтверждённые опытным путём теории. Но в одном я уверен: коль он и вправду - Букаш, - то всем нам, - и ему в первую очередь, - предстоит учиться говорить заново.
  
  ***
  
  Он не знал, что или кто им ведёт, как цветной палочкой по листу белизны, оставляя странные узоры на небосклоне его же сознанья. Это "кто-что-то" было дальше и выше его самого, бесконечно выше и дальше, оно обитало за гранью всякой постижимости и восприятья. Он знал лишь, что его ведут и... покорился.
  
  Ведущий подсказывал правильности и, если он следовал им в точности, - одаривался удовлетворением и радостью. Следование правильностям составляло, помимо получаемого удовольствия, ещё и процесс познаванья себя и мира, и процесс этот казался ему упоительным и нескончаемым, ибо всякий раз усложнялся, видоизменяясь, и то, что ещё вчера казалось правильным в конечной инстанции, с лёгкостью и непогрешимой внутренней логикой переставало быть таковым, порождая сперва лёгкий дискомфорт, а затем и полное неприятие.
  
  Тогда он обращал слух очей своих в самого себя, отрешаясь от внешнего, слепо-чутко вслушиваясь в происходящее в завысотных глубях, в то, что не есть он, но что избрало его своим проводником и сосудом. Вслушивался, стремясь распознать, уловить, перевести на понятное...
  
  Он осознавал, что ведущее его нечто преследует определённую цель и даже стал подозревать, какую именно: цель заключалась во вживании в новообретённый, окружающий его мир с тем, чтобы... этого он ещё не знал, но чувствовал, что скоро узнает. Удивительное заключалось в том, что по мере осознавания им вполне чуждого ему внешнего, он, проходя последовательные стадии ниспадения бесчисленных покровов, всё более познавал себя самого, а познавая, - учился сопоставлять внешнее с внутренним, и не только соотносить то и другое, но сочетать соответственно. Из этих, вот, обнаруживаемых им соответствий и нарождались правильности.
  
  В какой-то миг он почувствовал, как меняется его тело, теряя моховой покров, шелушась оголяющейся кожей, открываясь миру. И осознал, что так и надо, что обнажение это - ещё шаг на его пути сближения, умножение схожести с обитателями, по крайней мере, внешне. И, то ли вне всякой от этого зависимости, то ли, напротив, как прямое того следствие, - ощутил он настойчивую потребность уделять всё большее внимание своей гигиене, туалету и телу. Нет, он и раньше не пребывал в грязи и нечистотах, но... как-то оно было иначе. Раньше он мог часами отмачиваться в резервуаре с водой, а по выходу из него, не вытираясь, натянуть на себя навязанную ему оболочку, со странным наименованием "комбинезон". И на той стадии это казалось правильным. Но правильности сменяли одна другую и теперь уже правильным казалось наскоро ополоснуться холодной водой, старательно растереться насухо жёстким куском полотняной материи, сгрести воду с пола особой палкой с поперечиной, выстирать одежду, пригладить волосы...
  
  Сегодня было правильным это. Что будет правильным завтра он не знал.
  
  Его куцая козлиная бородка, оставшись таковой, покрыла, однако, шею густо-курчавой порослью с серебристо-зеленоватым отливом, плотно укрыв жаберные прорези. И, если наглухо застегнуть молнию комбинезона, то было и не догадаться, что под обилием разросшейся шерсти скрывается нечто необычное.
  
  И это тоже казалось правильным.
  
  ***
  
  Он подолгу бродил по опустевшему в дождях парку, но из луж больше не пил. Просто слонялся аллеями, валялся на пластиковых лужайках, ласкал рукою мхи и лишайники, сплошь укрывшие железобетонные конструкции фонарей и странных фигур совершенно неясного ему предназначенья, то украшавших поляны, то склонившихся над журчащими меж скал ручейками. В некоторых из них угадывались вполне человеческие очертанья, иные же были полностью неопознаваемыми.
  
  Он знал, что этим он познаёт мир, но, несмотря на то, что он, - мир, - с готовностью предлагает себя,... то ли орудия познания едва лишь раскрылись, то ли мир был повёрнут к нему лишь одной из ничтожных, ограниченных в своих составляющих стороной, - им всё более овладевала некая нетерпеливая неудовлетворённость и... предчувствие, предчувствие чего-то большего, значительного, близящегося, назревающего собою прорыва...
  
  Однажды, когда он сидел на особо полюбившейся ему скамье парка и, расстегнув нараспашку ворот комбинезона, давал струйкам воды прохладно скатываться по коже вглубь, - он увидел приближающуюся к нему издалека аллеи маленькую фигурку. По мере её приближения, в нём всё больше росло чувство внутреннего дискомфорта, будто кто-то, некий внезапно, ниоткуда поднявшийся ветер, принялся ворошить груды палой листвы в потаённых, залежавшихся закромах и они взвились вдруг роем разноцветного шелеста, будя... фантомы прошлого? сны? воспоминанья о чём-то совершенно ином, но косвенно связанном? В одном он был уверен: этого существа он ещё ни разу не видел прежде в этом новом для него месте.
  
  Фигурка приближалась, и вот, в какой-то неуловимый миг, он осознал с поразившей его интуитивной прозорливостью: детёныш! Детёныш тех существ, которые правят этим миром и именуют себя "людьми". Он понял это сразу, безошибочно и, - хоть и был напрочь чужд узнаванья, - всколыхнулся трепетом, словно ласковая, пряная волна окатила его с головой.
  
  Детёныш был одет по погоде: ярко-малиновый плащ и такие же прорезиненные штанишки, заправленные в высокие сиреневые ботики. Из-под капюшона выбивались непослушные пряди цвета спелой пшеницы. Он не знал наименований этих цветов, как не знал и самих малины, пшеницы или сирени, одно лишь знал он: то, что воспринималось, как цветные пятна и очертания, - было красиво и гармонично, а от существа, ковылявшего по аллее веяло добротой, весельем, юмором и чем-то ещё, чему пока не было имени, но что влекло его необычайно.
  
  Когда расстояние меж ними сократилось метров до тридцати, детёныш заметил неотрывно смотрящего на него человека на скамейке, застыл на месте, словно наткнулся на внезапно прозрачную стену, всплеснул ручонками и тоненьким, восторженным голоском вскрикнул: "Карму-у-ус!!", - и со всех ножек пустился по аллее, к нему.
  
  А он, тот, к кому обращён был сей восторженный крик, в столь же неизъяснимом порыве вскочил и сделал шаг навстречу, один единственный шаг, ибо сердце его заколотилось, как сумашедшее, дыхание исчезло и он только и мог, что едва стоять на подгибающихся ногах, охваченный накрывшей его беспричинной, неизбежною радостью, нет, более того, - предчувствием чуда.
  
  Когда меж ними осталась узенькая полоска в три детских шажочка, детёныш вновь остановился, выдохнул ещё одно восхищённо-надрывное "Кармус!" и кинулся в простёртые ему навстречу объятья.
  
  А он, тот, которого назвали "Кармус", не помня, не понимая, не мысля, повинуясь одному лишь неподвластному импульсу обожанья, подхватил настигшее его зеленоглазое чудо, прижал к груди, закружился ликующим вихрем. Капюшон детёныша слетел с головы, обнажая россыпь светозарного злата. И в мозгу его, неведомо откуда, сами собою возникли слова: "слиток счастья"...
  
  - Ты мой золотой слиток счастья, - прошептал он в шелковистые кудри и почувствовал, как солёная влага, ничуть не похожая на капли дождя, застилает глаза.
  
  - Мне сказали, что ты болен... тебя ТАК долго не было... и я скучала очень и звала тебя и плакала... а ты всё болел и болел и меня к тебе не пускали и не было ни тебя ни твоих призраков... и мне не с кем было играть и говорить и... быть... ты уже здоровый, правда, ведь? ты больше не уйдёшь? не исчезнешь? скажи, Кармус! скажи, что ты больше себя не исчезнешь!
  
  - Я не исчезну, обещаю тебе, я никогда больше не исчезну себя, - и прибавил непослушными губами, - Альма, - так, словно вдохнул дом.
  
  - Да, Кармус, да..., - лепетал детёныш, - мы больше никогда-никогда не расстанемся, так ведь?
  
  - Так... никогда...
  
  
  - Он заговорил! - послышался чей-то торопливый голос. - Зовите сюда Карпада! Срочно!
  
  Отняв голову от слитка счастья, тот, кого звали Кармусом, увидел стоящего рядом человека, которому он когда-то покалечил руку и который связывался у него со звуковым сочетанием "герцогульрих", отчётливо различив исходящее от него волнение - смесь опасения за детёныша, радости от того, что он сам заговорил, чего-то ещё...
  
  Заговорил? А ведь, верно, он и вправду заговорил, впервые овладев даром речи, и речь эта, хоть и показавшись ему странной и непривычной, оказалась вполне способной к членораздельному произношенью.
  
  - Да, да, живее! - почти кричал человек в крохотное переговорное устройство на вороте своей куртки, - Да, и психолога тоже, всю группу!
  
  ***
  
  - Что он сказал, Альма?
  
  Герцог, Карпад, психолог, мессир Каллахир и ещё двое, профессионального вида людей, расселись в полу-круг в кабинете герцога, а человек в комбинезоне и бороде, вместе с Альмой, держась за руки и то и дело бросая друг на друга восхищённые взоры, как пара влюблённых, сидели на кожаном диване.
  
  - Он сказал, что понимает всё, что вы ему говорите. И что отвечает вам, по-моему, т.е. по-его, тоже понятно и... внятно. Да, он сказал "внятно"... Папа, что такое "внятно"?
  
  - И ты понимаешь всё, что говорит он?
  
  - Конечно понимаю! - рассмеялась Альма и опять ухватила сидящего рядом за руку. - А почему бы мне его не понимать? Мы же понимали друг друга... раньше...
  
  - Да, раньше мы тоже его понимали. Но потом... потом он заболел... а когда выздоровел, то перестал говорить, понимаешь? И впервые заговорил только с тобой. Но заговорил так, что мы не улавливаем смысла слов... даже самих слов не понимаем. А ты, вот - понимаешь. Как?
  
  - Не знаю я как... мне кажется всё обычным... Ну... почти... Может, он их немного растягивает... и голос стал чуточку... эээ..., - Альма подыскивала определение, - чуть глубже. Вот.
  
  - Ты хочешь сказать, "ниже", да?
  
  - Да, ниже! Но совсем не на много. Наверное, он просто охрип... А ты не простудился под дождём? - спросила она с интонациями заботливой матери, так что на миг показалось, будто они поменялись ролями и он, взрослый мужчина, на самом-то деле, был не более, чем беспомощным младенцем-увальнем, несмышлёным дитятей, а она, хоть и крошечной, но вполне зрелой и ответственной особой.
  
  - Яуисссшш книшш гхооббуушшш бриссстурдишшсссииис, - отвечал человек с улыбкой, - мэмэсс чишь мьяккиш тошшшь вуршшич.
  
  - Что?
  
  - Он сказал, что не может простудиться, что для него, чем мокрее - тем лучше.
  
  - Что скажете, Карпад? Это вам о чём-нибудь говорит?
  
  Но Карпад не слышал. Белее мела, он сидел, затаив дыханье, словно боясь спугнуть волшебство.
  
  - Карпад?
  
  - Это невероятно..., - прошептал он.
  
  - Что невероятно? Карпад, да что с вами?
  
  - У вас есть записывающее устройство? Многоскоростное. Обязательно многоскоростное. И с широким диапазоном частот, - сказал он вместо ответа, всё так же не сводя глаз с сидящего напротив.
  
  Герцог Ульрих бросил вопросительный взгляд на мессира Каллахира, тот утвердительно кивнул и что-то коротко приказал в переговорник.
  
  Вскоре в дверь постучали и слуга внёс маленький плоский ящичек с кнопками, шкалой и циферблатами. Мессир Каллахир щёлкнул клавишей, на панели взпыхнул зелёный глаз и дрогнули стрелки.
  
  - Начнём? - спросил он.
  
  - Позвольте мне вести эту беседу, - попросил психолог.
  
  Герцог кивнул.
  
  - Только не зовите его Кармус, - предостерёг Карпад. - Он не Кармус.
  
  - Но... ведь Альма обращается к нему именно так. И он откликается вполне охотно, разве нет?
  
  - Он - не Кармус. Зовите его его настоящим именем.
  
  - Букаш? - тихо спросил герцог.
  
  - Да, Букаш, - произнёс Карпад с несвойственной ему безапелляционностью.
  
  - Альма, поди-ка сюда, детка, сядь рядом со мной.
  
  - Но, паа...
  
  - Так надо. Тебе отсюда всё будет видно и слышно, даже лучше.
  
  - Букаш, - медленно и раздельно сказал психолог. - Слышишь ли ты меня и понимаешь ли то, что я говорю?
  
  Что-то произошло с человеком напротив. Он напрягся, расправил плечи, лицо его посуровело, заострилось, а в глазах, - подёрнувшихся матовой поволокой, - сверкнуло нечто грозное, глубинное.
  
  - Букаш, - повторил психолог, - если ты слышишь и понимаешь меня - кивни головой. Ничего не отвечай мне, просто кивни, хорошо?
  
  Он устремил взгляд куда-то вдаль, сквозь пространство комнаты, руки его, возложенные на колени, несколько раз конвульсивно сжались в кулаки и, наконец, успокоились. Он медленно кивнул.
  
  - Мы все здесь твои друзья, понимаешь? Друзья. И мы хотим тебе добра. Ты был долгое время болен и многое забыл. А мы хотим тебе помочь вспомнить. Вспомнить и вернуться к себе самому, настоящему. Ты очень долго был где-то... где-то далеко. А теперь вернулся домой, понимаешь? Домой.
  
  Он склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя... и неуверенно кивнул.
  
  - Хорошо. Но для того, чтобы мы смогли тебе помочь, мы должны понимать то, что ты говоришь. А мы не совсем тебя понимаем. Возможно, ты говоришь слишком медленно для нашего слуха, а может, и что-то ещё. Ты нам поможешь?
  
  Он снова кивнул.
  
  - Ты помнишь, что ответил Альме, когда она спросила тебя, не простудился ли ты? Чудесно. Я хочу, чтобы ты повторил сейчас то, что ей ответил. Только точно, слово в слово. Сможешь?
  
  - Яуисссшш книшш гхооббуушшш бриссстурдишшсссииис, мэмэсс чишь мьяккиш тошшшь вуршшич, - незамедлительно произнёс он с чуть большим нажимом в голосе.
  
  Мессир Каллахир прокрутил запись. Послышалось точное воспроизведение услышанного.
  
  - Попробуйте ускорить вдвое, - сказал один из "профессионалов".
  
  - Впятеро, - проговорил Карпад. - Как минимум.
  
  Щёлкнула клавиша переключателя. Тембр речи сменился на почти привычный, с чётко выраженными горловыми гласными и нараспев растянутыми согласными. Но, странное дело, казалось, будто говорят двое: собственно звуки перекрывал почти непрерывный свистяще-шипящий шум, словно говорящий, вполне внятно произнося слова, находился при этом под неумолчным водопадом или ворохом шелестящей под ветром листвы. То и дело шелест перемежался не то клацаньем, не то щебетом, явно смахивавшем на птичий, или, быть может, насекомий.
  
  - Странно..., - молвил герцог, - откуда эти помехи?
  
  - Отрегулируйте фильтры, - посоветовал кто-то.
  
  - Это не помехи, - сказал Карпад. - Это его речь. Настоящая. И я её понимаю. С трудом, но понимаю. Вот оно, - последнее, недостававшее мне доказательство.
  
  И, к полнейшему изумлению присутствующих, Карпад опустился на одно колено, склонил главу, трижды перезвездился, прибавив некий странный, вычурно-трёхпалый знак, и произнёс церемониальным речитативом:
  
  -Яруишшсс кприссяшшррграусс тэдэуишш, оуишш, Фуккашшйшскассксш!
  
  Секунду висела тишина. А затем, тот, кого назвали Букашом, встал, выпрямился, торжественно воздел правую длань, осенив ею коленопрелонённого Карпада и молвил:
  
  - Тьяуш буудьяус мьуисс пергхруиш раппу, кхант кундаиушш быыттьяш рьяруишсс самш!
  
  ***
  
  Когда человек, звавшийся "психологом" обратился к нему по имени, впервые произнеся "Букаш", - в нём, словно лопнула тонко натянутая, дотоль непроницаемая плёнка, натянулась и лопнула. А под нею обнажилась... бездна. Живая, трепещущая бездна, полная смысла и... предназначенья. Обладай он иными ассоциативными образами, он сравнил бы себя со стоящим на эшафоте. Верёвка, туго обхватившая шею, ещё соединяла его с миром людей и себя самого, прошлого, напрочь прошедшего и изжитого, но вот, створки невидимого под ним пола ухают вниз, последняя точка опоры враз исчезает, и он летит в бездну. Верёвка натягивается, напрягается, напрягая донельзя и его самого, но миг , - до жути болезненный и краткий миг натяжения, - исходит собою, как то и положено мигу, и он, - расчленённый на "до" и "после", на "верх" и "низ", низвергаясь в бездны, что под ним, - возлетает в заповедные глуби себя, кои и отверзаются лишь таким, вот, как он, расчленённым на нетревожащие боле друг друга составные, кои только и достигаются таким, вот, путём - мучительно-радостным преображеньем через повешенье, плахой расплаты и откровения, воспарением в над...
  
  Но подобных ассоциаций у него не было. Ему лишь почудилось, как лопается некая, настойчивая дотоль плёнка, лопается, обнажая скрываемую ею суть, и он, проваливась в эту разверзающуюся суть, воспаряет в безбрежье... Но не в небеса или межзвёздный простор, а в необъятные, всеобъемлющие его болотные хляби, ибо болото, оказывается, и было его небесами и твердью, воздухом его и миром, его всем... И с каждой секундой вознесения своего всё глубже в топь и стремительного постижения бездн памяти, - обретал он себя.
  
  И потому, когда маленький лохматый человечек, звавшийся Карпадом, припал везапно на одно колено и, охваченный порывом благоговенья, молвил: "Я присягаю тебе, о, Букаш!", - он, Букаш, - уже вполне достигший самого себя, встал, и осенил дланью своей присягнувшего ему, и ответствовал на том же, исконном, сокровенно-завещанном наречии посвящённых, кое было ведомо им обоим:
  - Ты будешь моим первым рабом, как некогда был им я сам!
  
  Он ещё не ведал для чего именно ниспослан в этот мир. Но уже вспомнил откуда он родом и кем был в там, в том неимоверно дальнем далеке, коий служил ему домом.
  
  ***
  
  - Ну а теперь, Карпад, потрудитесь объяснить и нам, тёмным, что всё это означает, - промолвил герцог Ульрих, ревниво следя за ещё не вполне поборовшим волнение Карпадом.
  
  В кабинете остались трое: Герцог, мессир Каллахир и барон, помимо самого Карпада, что нервно ходил из угла в угол, то и дело запуская веснушчатую пятерню в обезумевшую бороду.
  
  - Итак, чему же мы тут стали свидетелями? Вы уверовали, наконец, в его жабоизбранность? И в то, что он - истинный Букаш? - Мессир Каллахир изогнул бровь в знак риторичности собственного вопроса.
  
  - Да, я уверовал! - воскликнул Карпад с пылкостью и неистовостью неофита. - Он - Букаш! И он - настоящий!
  
  - И вы... что вы сказали ему? И что он ответил? - вопросил барон.
  
  - Я принёс ему клятву верности, - твёрдо ответил Карпад, понимая, что тем самым ставит себя, как минимум, в двусмысленное положение слуги двух господ, подвергая сомнению собственную свою верноподданость герцогу. Но ему было уже всё равно.
  
  - И что услышали в ответ? - осторожно спросил мессир Каллахир.
  
  - Он... он принял мою клятву, - ответил Карпад без всякого желания вдаваться в подробности. - И он благословил меня.
  
  - Так, так..., - герцог забарабанил пальцами по столу. - Ну хорошо, к этому мы ещё вернёмся... позже. А сейчас, поведайте нам, что же именно убедило вас в истинности того, в ком все мы, уже давно признали Букаша. Ведь раньше - ни стигматы, ни "бородавчатые признаки", ни поразительные летописные детали, ни даже его жабры, - были не в силах этого сделать. Так что же произошло? Неужели, в том повинна его речь?
  
  - Да, - отвечал Карпад, - его речь. И я объясню вам: почему. Я исходил из того, что виконт Фолленрух, дважды, - сперва в Оке, а затем и в самом Болоте, - подвергся сильнейшему душевному и психологическому шоку, обладая при этом необычайно странной, изначальной к нему предрасположенностью. Появление стигматов и бородавок, мохового покрова, испарений, - всё это очень хорошо уживалось именно с психосоматическими симптомами, с... эээ... самовнушением. Так, по крайней мере, я считал. Кармус был человеком образованным и очень начитанным, он вполне мог быть знаком и ранее с обширными летописными источниками, включая Болотную Летопись, к примеру. Так что, его телесные метаморфозы не являлись в моих глазах доказательстввом чего бы то ни было, кроме подсознательного его стремления стать тем, в кого он и превратился. Жаберные прорези объяснить было уже много сложнее, но и тут, в принципе, мы не выходили за рамки чистой, - хоть и поразительной по своей силе, - физиологической метаморфности.
  
  - А летописные детали, совпадения, намёки, - продолжал Карпад уже более спокойным тоном, - разумеется, у всего этого был свой вес и некая кажущаяся достоверность, но... именно - кажущаяся... Вы же знаете, что моё отношение к рукописным источникам отличается... эээ...
  
  - Здоровым скепсисом, - подсказал ему герцог с улыбкой.
  
  - Да, скепсисом и прагматизмом, - согласился Карпад. - А мне требовалось доказательство бесспорное, такое, которое не могло бы даже теоретически походить на плод самовнушения, случайных совпадений или неких вожделенных, но произвольных и вполне субъективных интерпретаций...
  
  - И таким доказательством стала для вас... речь?! Речь покалась для вас важнее и достовернее стигматов и жабр?!
  
  - Я понимаю, - улыбнулся Карпад, - вам это видится странным, быть может, даже невероятным. Но это потому лишь, что вы, - да позволено мне будет сказать такое мессирам, - не являетесь специалистами в области сравнительного языкознания. Видите ли, всё дело тут в том, что язык, на котором изъясняется Букаш, - не просто очень древний вариант староболотного, будь это так, - я б ещё смог, пусть и с превеликим трудом, и сам в то не веруя, - допустить, что как-то, неведомо как и где, - Кармус Волленрок сумел его выучить... Но нет, Букаш владеет, строго говоря, языком, вообще не являющимся человеческим, а относящимся к тому виду речи, которая, - если верить наиболее сакральным из дошедших до нас источников, - была присуща болотному народу ещё до выхода того на сушу, в легендарную эпоху Первого Болота...
  
  - Позвольте, позвольте, уважаемый, - прервал Карпада барон, - я, быть может, и не специалист, как вы сказали? в области сравнительного языкознания? - но кое в чём ином, как например, в непогрешимости логических построений, - я, всё же, смыслю. Если то, что вы говорите сейчас - правда, и Букаш изъясняется на, мягко выражаясь, квази-человеческом диалекте прямо таки немыслимо древнего старо-болотного, то, во-первых, по каким таким правдивым и заслуживающим вашего же доверия источникам вы смогли это установить и, во-вторых и в главных, - как и каким - во имя Жабы Прародительницы образом, - умудрились овладеть сией уникальной и практически невоспринимаемой для нас речью вы сами? Ведь мы, простые смертные, - при этих словах барон язвительно ухмыльнулся, - даже с помощью сверхмодерных технических ухищрений, ускорителей и фильтров, - и то не понимаем ни словечка! Не изволите ли пояснить нам такую малость?
  
  - Изволю, мессир, охотно. Скажу сразу: я не владею речью Букаша и, скорее догадываюсь, чем понимаю то, что говорит он сам. Но, думаю, догадываюсь правильно... Его светлости хорошо известно о моём давнишнем пристрастии к историко-лингвистическим изысканиям. Язык нашего народа столь древен, что большинство пребывает в твёрдом убеждении, что на протяжении тысячелетий он претерпевал лишь незначительные изменения. На первый взгляд может показаться, что так оно и есть, ведь почти любой культурный человек, пусть и с некоторым трудом, может читать летописные, религиозные и литературные источники трёх-тысячелетней давности. Он может читать и понимать написанное, но, - и в том заключается главное! - ни в коей мере не может утверждать, что правильно произносит читаемое. Этого, практически, не может знать никто. Гораздо меньшему числу людей известен тот факт, что всем нам знакомому болотному алфавиту, коим пользуемся мы и по сей день и который считаем исконным, чуть ли не жабоданным, - на самом деле предшествовали два других, куда более древних шрифта. Первый из них, именуемый "квадратным", просуществовал не более тысячелетия, переродясь, собственно, в старо-болотный. Но и он не был первым. Его предваряло, так называемое "угловатое письмо", зародившееся, если верить преданиям, ещё в эпоху Первого Болота и ниспосланное самой Жабой-Прародительницей. Документов, писаных этим письмом в полном смысле слова, до нас, разумеется, не дошло, за исключением одной стеллы, известной в науке под именем "Мшистого Камня". Единственное, что можно с уверенностью утверждать об этом уникальном шрифте, это то, что он представлял из себя не алфавит, а слоговое письмо, причём, очень особого рода. Впрочем, суть не в этом... Из всего очевидно лишь одно: наши далёкие предки, стоящие у истоков нации и заложившие основы языка и культуры болотников, говорили на весьма отличном от нашего языке, а уж о произношении и говорить не приходится. Косвенные свидетельства, повсеместно раскиданные по более поздним текстам, позволяют утверждать, что тот, неведомый нам прото-болотный изобиловал, выражаясь современной терминологией, свистяще-шипящими звуками, многоударными горловыми гласными и растянутыми дифтонгами, причём всё это сопровождалось клацаниями, прищёлкиваниями и необычайно широким диапазоном низкооктавных тонов. Разумеется, всё сказанное мною, нигде в таком виде не написано и являет собою не более, чем свод интуитивных догадок.
  
  - Я и раньше утверждал, как вы помните, что ежели Букаш - истинный и коли он заговорит, то заговорит, скорее всего, именно языком его эпохи, т.е. тем, который соответствовал "угловатому письму". Когда же это произошло, - продолжал Карпад с чувством учёного, теория которого прошла испытание практикой, - и мы впервые услышали его речь, именно такую, - полностью, казалось бы, лишённую смысла, свистяще-шипящую, клацающую, изобилующую горловыми и дифтонгами, - у меня, словно отверзлись очи. Тогда-то я и посоветовал вам ускорить запись впятеро, руководствуясь больше мистическим наитием, нежели твёрдой уверенностью. Дело в том, что пра-болотники, как и мы, были, разумеется, пятипалыми, но, обитая, в полу-водной среде, до своего выхода на сушу, обладали перепонками на конечностях, кои ограничивали свободу каждого перста. Выйдя на сушу, перепонки отпали, пальцы рук и ног обрели самостоятельность, свобода возросла впятеро. На психологическом уровне всему этому должен был соответствовать ускоренный поток сознания, а значит - и речи. Я исходил из того, что период первого пребывания Букаша в Болотной Державе, до его исчезновения в стане Детёныша, - какой бы из интерпретаций дальшейшего вы не придерживались бы, - предшествовал выходу его соплеменников на сушу, тогда они были ещё "перепончатыми" и речь их была, соответственно, много замедленней...
  
  - Одну минуту, - прервал его герцог, - тут уж я чего-то не понимаю. Если всё так, как вы описываете, то вы должны были просить нас замедлить воспрозведение его речи, замедлить впятеро, а не ускорить, я верно говорю, мессир Каллахир?
  
  - По-моему, вы правы, - ответил тот, - ведь, ускоряя впятеро оригинальную речь Букаша, вы превращаете её всего лишь в более адекватную нашемуслуховому восприятию, но при этом она полностью теряет в изначальном смысле... А замедляя её...
  
  - ...а замедляя её впятеро, - продолжил за него Карпад, - вы превратите её в... впрочем, к чему гадать, - попробуйте сами...
  
  Мессир Каллахир нажал на клавиши. Несколько секунд были слышны одни лишь потрескивания, словно сухой камыш шелестел на ветру... Но вот раздалось... да, ошибится было невозможно, то было... кваканье. Сложно варьируемая, несколько сдвинутая в тембре переливчатая лягушачья трель, впрочем, не совсем... В неё органично вплетались и иные звуки: подобие скрежета, хруста, шершавых шорохов, хлюпанья... Так, во много раз усиленное, могло слышаться ползанье змеи, ящерицы или, быть может, чеперахи, по пересечённой болотистой местности... в брачный сезон неких рептилиеподобных существ.
  
  - Господи... что это? - пробормотал барон.
  
  - Это речь Букаша, настоящая. Такая, какой она слышалась его соплеменникам, и слышалась бы и нам самим, имей мы их органы восприятия. Ускорив её впятеро, мы, образно выражаясь, "вывели её на сушу", возведя её обладателей в ранг свободнодышаших безжаберных млекопитающих, скелетных и прямоходящих, иными словами, - людей... или их отдалённых, но прямых потомков.
  
  - И вы хотите сказать, что поняли язык этих рептилий и его смысл так, что сумели ответить тем же, да так, чтобы вас поняли?! И всё это - на основе чисто теоретических умозаключений?! Но тогда вы, уважаемый мой Карпад, сущий гений! - мессир Каллахир выглядел восторженным и саркастичным одновременно.
  
  - Нет, я не понял языка рептилий, как не понимаю его и сейчас. Речь Букаша обрела для меня смысл лишь после её пятикратного ускорения. И ответить ему после этого было достаточно просто - то была не более, чем экстраполяции предпосылок. Я далеко не уверен, что сделал всё правильно, но Букаш меня понял и ответил, по-моему, вполне адекватно. Впрочем, и тут нет ничего необычного, он, ведь, и так понимает нас всех... К тому же, не забывайте: в моём распоряжении уже была этакая билингва: помните, Альма в точности перевела ответ Букаша о том, не простудился ли он, а после он и сам повторил всё с точностью до буквы... Это-то и дало мне ключ к пониманию...
  
  - Понимание - именно то слово, - задумчиво проговорил герцог, - и как раз его-то мне и не хватает. Кто-нибудь тут может ответить мне на простой вопрос: каким образом, во имя Жабы, его понимает Альма?! Без переводных устройств, ускорителей, фильтров, лингвистических экстраполяций и просто опыта Карпада... без ничего... пятилетний ребёнок... Как?!
  
  - Я тоже думал об этом, - медленно произнёс Карпад. - Это, конечно, поразительно... Но и... многообещающе...
  
  - То есть?
  
  - По-моему, это говорит о двух вещах. Первое: между Альмой и Кармусом Волленроком установилась уже давно, с первой их встречи, невероятно тесная и чрезвычайно особая связь на... эээ... ментальном уровне. И, второе и для нас главное: в Букаше, осталось очень много от прежнего Кармуса, много больше, чем то может показаться на первый взгляд. Вот на этом, я думаю, и следует строить дальнейшее...
  
  - Поясните.
  
  - Букаш, словно родился заново, в поначалу совершенно незнакомых ему самому ипостаси и месте, к тому же, потеряв память. В период своей "спячки на яву" он усиленно изучал и то и другое, так что сейчас находится на том уровне, когда осознал: кто он и откуда прошёл, хотя, скорее всего, ещё не понял: зачем? Но прежний Кармус Волленрок не исчез бесследно, он лишь ушёл в подсознанье, как до этого там пребывал Букаш, они просто поменялись местами. И Альма, думаю, сможет послужить нам отличным катализатором выхода его, - Кармуса, - на поверхность, ведь она признала его сразу, по одним ей ведомым признакам, а значит - они залегают не так уж и глубоко...
  
  - На мой взгляд, - молвил барон, обращаясь к герцогу, - нам не нужен никакой психолог: Карпад заменяет его более, чем успешно.
  
  Герцог согласно кивнул.
  
  - Как вы думаете, Карпад, - спросил он, - Букаш сумеет обучиться новоболотному? Я имею ввиду речь, а не способность к её пониманию. Или мы обречены и впредь прибегать к услугам талмачей - ваших и Альмы?
  
  - Сумеет несомненно, даже не сомневайтесь, причём, гораздо быстрее, чем все мы подозреваем. Темпы обучающих процессов в нём прямо таки стихийные и большую часть этого пути он уже оставил позади. Да и сама его миссия предполагает виртуозное владение языком, помните?
  
  - Знаете, я, почему-то, стал много спокойнее..., - сказал мессир Каллахир.
  
  - Спокойнее? О, нет, - молвил герцог, покачнув головой, - до спокойствия нам ещё ой, как далеко. В ближайшую вечность оно вряд ли будет угрожать нам всерьёз. Но у меня появилось чувство, - быть может, впервые, - что понимание, всё же, возможно... А значит - и удача в главном. Впрочем, особого выбора у нас всё равно нет. А посему, моё мнение: ждать больше нечего, следует форсировать события и переходить к следующему этапу.
  
  - То есть? - спросил мессир Каллахир.
  
  - То есть - к ознакомлению Букаша с его непосредственной миссией. Только тогда мы и сумеем по-настоящему увидеть его реакцию. И она научит нас много большему, нежели недели наблюдений или даже диалогов на общие темы...
  
  - Что вы имеете ввиду конкретно? - барон напрягся.
  
  - Святилище, - сказал герцог тихо.
  
  Повисла глубочайшай тишина. Взгляды троих вельмож скрещивались, прощупывая друг друга, словно три молниеносных клинка, расходились в стороны и скрещивались вновь. Они-то и вели свой диалог в то время, как люди, - человеческие придатки энергетических разрядов, - безмолствовали почти безучастно.
  
  - Я против, - сказал, наконец, мессир Каллахир. - Мы недостаточно в нём уверены. Риск слишком велик... Я не отрицаю саму в том необходимость, но... не так сразу.
  
  - А я - за, - молвил барон, - это надо было сделать уже давно!
  
  - Наше решение должно быть единогласным, - ответил герцог твёрдо. - Или не быть принято вообще.
  
  - Если мне будет позволено, уважаемые мессиры, - робко подал голос Карпад, - Если мне будет позволено... то у меня есть на этот счёт некая идея. О Святилище мне, простому смертному, естественно, ничего не известно, - кроме самого факта его существования, - но, полагаю, это нечто необычайно важное... для всех... для Державы вцелом. - Он поймал утвердительные взгляды господ и продолжил. - Смею предложить альтернативный вариант.
  
  - Говорите.
  
  - Я уже давно думал над тем, каким образом посвятить Букаша в наш мир так, чтобы при этом он лишь ещё больше осознал самого себя...
  
  - И?
  
  - И мне кажется, я знаю, как это сделать. Помните головастика, которого Кармус выловил в Парке, стал выращивать в своей городской квартире и как этот головастик превратился в...
  
  - В Монстра? Помню, разумеется, - отвечал герцог, явно заинтересовываясь. - Я, правда, так и не удосужился ни разу взглянуть на него, всё не до того было... Кажется, с тех пор он весьма... эээ... преобразился. И находится под опекой одного... военно-научного ведомства... Понимаю, вы думаете, что встретив его с Монстром, мы сумеем пробудить в нём воспоминания о прошлом и, в то же время, натолкнуть его на образы, связывающиеся с Болотом... и так далее... А что, идея интересная. Это может сработать. Придётся кое с кем связаться... Но если нас постигнет неудача - мы вернёмся к моему плану о Святилище. Согласны?
  
  Барон и мессир Каллахир кивнули.
  
  ***
  
  Как осознать себя реке? Как, разлиянному устью, широкому и неспешному, пуститься вспять, через пороги и водопады, рукава и притоки, всё вверх и вверх, к бурным стремнинам предгорий и выше, туда, где из диких, затаённых в глуши скал, выбивается на поверхность неприметный ручей, черпающий себя в подземных влагах земли, - дабы отождествиться с самою собой, стать и быть целым?
  
  Как охватить ей единым взглядо-постиженьем нескончаемо длинное своё тело, вечно струящееся во времени и пространстве так, что ни одна из бесчисленно малых его частиц не занимает единожды то же место и положение в каждый следующий, произвольно взятый миг?
  
  Как олицетворить себя-теперешнего, лишённого смысловых связей, с кем-то, бесконечно иным, древне-юным и настолько отличным от себя нынешнего, как... как верховья отличны от устья...
  
  ... он восходил к истокам, познавая попутности сутей, выпуклости значимостей и невдомёки соответствий, а бусины миров посверкивали гранями мимолётностей, перезванивались ладными разнобоями, рассыпаясь ускользающим бисером... и что-то мерцало запоздалым узнаваньем, и что-то твердело, уплотнялось и гасло, и вспыхивало на йоту, озаряя собственную непроницаемость... и меркло всуе...
  
  ... но, раз порождённое уже, движенье сообщало остаточный импульс, и он шёл в дальности себя, собою в себе продвигаясь, вспять и вглубь, перебирая узелки причинностей, как чётки недошептанного обета, как затухающее эхо дробных капелей звуков, просыпанных невзначай окрест...
  
  ... он знал: собери он их горстью предчутий, выстрой созвучную правильность, - и сплетутся нежданности трелью, и расцветится Путь сонмищами дорог в перекрестиях Знаков, и пространство обретёт опору точки, и время - миг отсчёта, а сам он - цельность и ось...
  
  ... но пока ещё пробирался он ощупью, обращённый недораскрытыми зеницами в полу-тьму внешнего... тогда-то впервые и привиделся ему образ: будто вереница разрозненных позвонков, в поисках утерянной спаянности карабкается вниз, к отрубленной в бездну главе, в отчаянии своём обрести спасительную непрерывность хребта...
  
  ***
  
  Его куда-то везли... Транспортное средство на гиганских рубчатых колёсах, урча двигателем и хлопая на ветру брезентовым верхом, боязно пробиралось меж обломками полу-затопленных мостовых и остовами руинных сооружений, ничем не намекавших на себя-изначальных, впрочем, даже будь они таковыми, вряд ли это многим обогатило бы его картину о внешнем...
  
  То была его первая вылазка наружу, за пределы обширного сада и, как он и предполагал, - там обретался мир. Факт существования мира никак не вязался у него с неожиданностью, само его наличие не подвергалось сомненьям, а характер открывшихся взору объектов, их природа и эманации экранируемых сутей, воспринимаемые и обрабатываемые сознанием, казались ему - сознанию, - вполне естественными и гармоничными, быть может, втайне, он и ожидал чего-то подобного: гниющие в дождях развалины, покошенные столбы слепых фонарей, пролежни проводов, запустение и оставленность, обезлюденность и тлен... и вечно-сумеречные, слюдянистые лужи, без конца и края, без проблеска, дна, состраданья... как прообраз чего-то много большего, затаившегося, ждущего...
  
  Его затиснули на заднее сиденье, меж присягнувшим ему в верности Карпадом и другим, смутным по тайнопрошлому мужчиной, будившим странное слово "таксист"... За рулём сидел сам герцог Ульрих, рядом - мессир Каллахир.
  
  Ехали долго, поминутно петляя, натыкаясь на тупики и завалы, возвращаясь и тычась вновь, наугад, в каждый мало-мальски свободный проулок. Кое-где узревалось уцелевшее ещё строенье или даже несколько, подпирающих друг друга домов. В двух из них мерцал зеленоватый, словно-подводный свет, а в одном - из окна третьего этажа валил густой жирный дым. Всеобщее молчание ничем не нарушало тишины, лишь шелест дождя по брезенту нашептывал дрёму.
  
  - Никогда бы не поверил, что заполучить разрешение посетить этот, как они называют его, "Объект", окажется так сложно... даже для меня, представляете? - проговорил герцог, мастерски лавирую меж грудами битых кирпичей и окаёмками луж. - Как они только меня не отговаривали... вплоть до запугивания...
  
  - Запугивания? - откликнулся мессир Каллахир.
  
  - В смысле, стращали всяческими разностями... но ничего конкретного, одни намёки...
  
  - Чушь это всё! Знаю я их, эти тайные службы, им лишь бы тумана напустить... ну, и себя оградить, если что...
  
  - Я тоже так думаю, - подтвердил герцог. - Перестраховщики... Ладно, там поглядим... если доедем...
  
  Но ехать им, казалось, предстоит вечность. Дорога, как заколдованная, вновь и вновь выводила их на уже пройденные участки, или другие, схожие с ними до неотличимости гниющих руин? Конца этому не виделось...
  
  - Чёрт побери, - процедил герцог сквозь зубы, - знал бы - дал бы армии указание расчистить путь. Кто бы мог подумать, что даже здесь, в северных кварталах, такая картина... Вы понимаете, мессир, что это значит? - и он посмотрел на того со странным выражением, полным неясного подтекста.
  
  - Понимаю, прекрасно, - отвечал тот, неотрывно глядя в мутное стекло. - Это значит, что города больше нет... Нет, как города, а не, как скопища чего-то, что им было... И никакая армия вам тут уже не поможет.
  
  - Это почему же?
  
  - А потому, что она, во-первых, уже очень мало на что способна и, во-вторых, потому, что не желает делать и того малого. Формально, она ещё подчиняется парламенту, но лишь формально... На деле от неё уже ничего не добьёшься... по крайней мере, здесь, в городе...
  
  - Вы это серьёзно?
  
  - О, да, герцог, серьёзно вполне... Если бы не кое-какие спецназы и личное упрямство двух-трёх генералов - её бы уже и след простыл... Но и это - вопрос времени... Вы несколько оторвались от жизни, Ваша светлость...
  
  - Вы называете жизнью - это?! - махнул герцог на клубящееся теменью ничто и сокрушённо покачал головой.
  
  *
  
  Часа через полтора они, всё же, добрались. Бывший дом Кармуса Волленрока, последнее его пристанище в прошлой жизни, некогда массивный железобетонный куб о пяти этажах, с толстыми стенами и узкими, непроницаемыми свету окнами, - как ни странно, стоял на месте, хоть и мало чем походил на себя-прежнего. Верхний этах рухнул и погрёб под собою два других. Угол здания обвалился, обнажив сочленения внутренностей - комнат-клетушек, словно ячейки покинутой тюрьмы, зиявших загодя разбежавшимся и потерявшим смысл составом надзирателей-заключённых.
  
  Впрочем, не совсем. Два нижних этажа казались вполне обитаемыми: кое-где горел свет и ощущалось незримое присутствие живых. Свет был тусклый, неровный и, по всему видать, поставлялся автономным генератором. Подъезд к дому предварял "шлагбаум" - некогда полосатая, а теперь облезло-линялая планка, покоящаяся на двух измятых бочках, расходящихся кружевом колючей проволоки, - жухло заплесневелой, щедро омоховевшей, а потому облюбованной целыми колониями слизняков и улиток. У входа стоял армейский джип без верха, а позади, под провисшей маскировочной сеткой - полу-бронетранспортёр с антеннами и локаторами. Так что вцелом, на фоне окружающей разрухи, дом виделся островком процветающего благополучия.
  
  Впечатление обитаемости усилилось, когда по обе стороны от оцинкованных дверей различились, словно проявившись из самих стен, двое солдат, застывших по стойке "вольно", судя по всему - из каких-то "особых частей", в полном боевом, при пятнисто-болотных маск-халатах, таких же каско-шлемах и с автоматами на перевес. Правда, окинувший их критическим взглядом знатока мессир Каллахир, был не вполне уверен насчёт этих последних: оружия подобной конструкции видеть ему, вроде бы, ещё не приходилось: раструбы автоматов напоминали древние аркебузы, с многочисленными навершиями, оптическим прицелом ночного видения и какими-то и вовсе неведомыми приставками.
  
  "Уж не огнемёты ли это?", - промелькнуло у него в голове, когда двери распахнулись и навстречу им спустился командир - сухощавый и высокий, в чине майора. При виде мессира Каллахира и остальных, он быстро сориентировался, вытянулся на миг в струнку и резко козырнул. Его форма была почти чистой и даже не так давно выглаженной, что граничило почти с подвигом.
  
  - Майор Вальтазар, части СБ, к вашим услугам, - представился он и сделал приглашающий жест к двери.
  
  - Добрый вечер, - приветствовал его герцог Ульрих. - Мы добирались к вам битых два часа вместо положенных десяти минут. Почему вы не заботитесь о расчистке дорог?
  
  - Расчистка дорог не в моей компетенции, - ответствовал майор, не моргнув. - Главные трассы в относительном порядке, насколько мне известно, а эти... Да нам это только на руку: меньше непрошенных у Объекта. Впрочем, сюда есть и вполне сносная дорога, жаль, что не сообщили заранее, я бы выслал сопровождение.
  
  - Ладно, ведите нас, - сказал мессир Каллахир, но герцог остановил его.
  
  - Одну минутку, мессир. - Отведя в сторону Карпада и Букаша, а "таксисту", так же молча указав вернуться в машину и ждать там, герцог, переводя взгляд с одного на другого и всё ещё не вполне уверясь, что его понимают непосредственно, наконец сказал:
  
  - Ты ведь, Букаш, понимаешь меня, верно?
  
  Тот кивнул.
  
  - Мы зайдём сейчас в место, которое когда-то служило тебе домом. Ты здесь жил какое-то время, до того, как... до того, как заболел, выздоровел и стал... Букашом. А тогда, раньше, тебя звали Кармус. Понимаешь? - Кармус Волленрок, и ты жил вот в этом доме. Как-то раз ты поехал в Парк и там, в реке, ты выловил головастика. Ты привёз его сюда и поместил в аквариум. Головастик вырос и превратился в... эээ... в некое существо. Очень редкое и ценное существо. Поэтому о нём стали заботиться уже совсем другие люди. А ты переехал жить ко мне. Помнишь мой дом с садом?
  
  - Ну вот. А теперь мы привезли тебя сюда, потому что хотим, чтобы ты вспомнил и прошлую свою жизнь, когда был ещё Кармусом Волленроком. Тут даже остались кое-какие твои вещи, как мне сообщили. И существо. Оно должно тебя помнить. А ты - его. И нам и тебе очень важно восстановление твоей памяти. Поможешь нам? Постарайся, хорошо?
  
  Он посмотрел на герцога как-то странно, испытующе, и медленно кивнул.
  
  
  За оцинкованной дверью, там, где некогда была лестничная клетка, оказалась импровизированная казарма: пролёты были демонтированы, а на их месте скучились походные койки, шкафчики с личными вещами, аммуниция, ящики с продовольствием и боеприпасами.
  
  - Как видите, - проговорил майор извиняющимся тоном, - в силу обстоятельств мы принуждены дневать и ночевать на Объекте. Условия здесь минимальные, зато гарантирован неусыпный надзор и все мыслимые меры безопасности. Потому-то мы и разобрали лестницы.
  
  - Но как же тогда попадают на второй этаж те, кто на нём живут? Ведь он обитаем, верно? - спросил мессир Каллахир.
  
  - Второй этаж являет теперь продолжение первого, потолки тоже снесены, вход - по внешней лесенке, на задней стене дома. Наверху мы установили оборонные позиции: кружной обзор, пара тяжёлых пулемётов с разрывными пулями... ну... и ещё кое-какие игрушки. Не уверен, что это поможет... Но всё-то спокойнее, знаете ли... Быть может, со стороны так не кажется, но вы находитесь на одном из самых охраняемых объектов Империи. И, безусловно, на самом опасном из них.
  
  - Что-то я не пойму, - сказал герцог. - Для чего всё это? Или, точнее, против кого? Неужели мародёры или банды грабителей обнаглели настолько, что нападают на армию?!
  
  - Ну, во-первых, мы не армия, - сказал майор с плохо скрытым самодовольством, - а во-вторых, какие там грабители, - его явно развеселило подобное предположение. - Против людей нам вполне хватило бы пары моих автоматчиков. Нет, опасность исходит от самого Объекта. Вы, ведь, знакомы с его... содержимым?
  
  - Ну да, - отвечал герцог, - я знаю, что изначально то был... головастик... который затем превратился в...
  
  - ... в Монстра, - закончил за него майор. - По крайней мере, таково его официальное наименование. Мы же зовём его по-разному: Бестия, Изверг, Исчадие... и это ещё самые безобидные из кличек. - По мере произнесения слов, майор всё больше мрачнел. - Смею заметить: даже то, что я говорю вам сейчас вполне ненаказуемо и свободно, - возможно лишь здесь, за тремя рядами свинцовых дверей и антирадиационными экранами. А там, внутри... там всё иначе... Головастик, говорите? Чудненько... Пойдёмте, я покажу вам вашего головастика.
  
  Он нажал на кнопку, что-то щёлкнуло и цельнометаллическая стенная панель съехала в сторону, открывая вход в то, что когда-то служило крохотной прихожей апартаментов Кармуса Волленрока.
  
  Теперь она больше напоминала шлюзовую камеру. На стенках и полках громоздились, похожие на водолазные, костюмы, шлемы, сапоги и прочее снаряжение, чередовавшееся с баграми и пожарными топорами.
  
  - Вам надлежит облачиться вот в это, - и майор указал на один из костюмов. - Выглядит он лёгким и, быть может, ненадёжным, но на самом деле - это новейшая модель скафандра высшей защиты, кстати сказать, именно для этого места и разработанная, увы, несколько запоздало... Каждый скафандр оснащён запасом воды, витаминными таблетками, мощнейшими воздушными фильтрами, батареями автономного питания с подогревом и охлаждением, а также переговорным устройством. Кроме того, ему придаётся индивидуальная аптечка с комплектом ампул: антидоты для нескольких видов смертельных ядов, нервно-паралитического газа и гипнотического воздействия. И, поверьте мне, - добавил майор, - ничто из этого не лишнее, наоборот, кое-чего всё ещё недостаёт... Я лично проверю исправность и герметичность ваших скафандров, мессиры.
  
  Он бросил сомнительный взгляд на Карпада и покачал головой.
  
  - Даже не знаю... У нас не найдётся скафандра вашего размера... Я, конечно, могу дать вам стандартный, но, боюсь, вы в нём безнадёжно утонете... На герметичность это не повлияет, но вряд ли вам будет удобно...
  
  - Прошу вас, не беспокойтесь, - уверил его Карпад, - я вполне справлюсь.
  
  - Прежде, чем мы облачимся, я обязан вас предупредить о следующем, - сказал майор, враз посуровев. - Что бы вы себе не представляли, вас ожидает шок. Избежать его нельзя, но само сознание его неизбежности должно вас хоть как-то к нему подготовить. Я не знаю, каким он будет, для каждого он, наверняка, проявится в иной форме. Поэтому непременное требование к каждому: при малейшем изменении в физическом или ментальном состоянии надлежит немедленно покинуть камеру. Это может быть что угодно: тошнота, головокружение, любая из мыслимых болей или фобий, судороги, удушье, чувство давления или страх, приступ смеха, слёз, жалости, агрессии, эйфории, - всё, что угодно. Если кто-то заметит нечто подобное у другого - пусть срочно вытащит его наружу, если нужно - насильно. Да, и ещё одно: постарайтесь настроить себя на максимально дружелюбный лад, спокойный и доброжелательный. Никаких негативных эмоций. Это понятно?
  
  - Мне кажется, майор, вы сгущаете краски, - молвил мессир Каллахир. - Мы, ведь, не дети, даже не восторженные юнцы. Каждый из нас много чего повидал на своём веку...
  
  - Мессир, - отвечал Вальтазар, и голос его зазвенел пронзительной горечью. - За последние полгода мы потеряли девятерых: шестеро сошли с ума, трое погибли. И они тоже, смею вас уверить, были не дети и "кое чего повидали на своём веку". Будь на то моя воля - ни один из вас не перешагнул бы порог этого шлюза, опять же - исключительно из заботы моей о благе Отечества и его славном дворянстве. Но я не хозяин, воля ваша. Я лишь предупредил о возможных последствиях. Если кто-то передумал - самое время отказаться.
  
  Он выждал секунду.
  
  - Ну что ж... значит, пошли. Наденьте и затяните шлемы. Так... Проверьте дыхание... Трубочка для воды слева ото рта. А теперь - система связи. Пусть каждый из вас подтвердит, что слышит меня и других и произнесёт своё имя.
  
  "Карпад, - глухо прозвучало в наушниках, - Ульрих... Каллахир... майор Вальтазар... и... Букашшшссс..."
  
  Да, он произнёс своё имя или прозвище или ново-обретённую самость, произнёс чётко и внятно, лишь длиннохвостое, шипяще-свистящее окончание выдавало кого-то, кто, быть может, был столь же близок к рептилиям, сколь и к людям...
  
  Никто не успел по-настоящему поразиться этому факту, майор нажал на ещё одну кнопку, двери шлюза разъехались и они шагнули в... ещё один шлюз, вдвое меньше первого. Когда стальные створки сомкнулись за их спинами, из стен брызнули тугие струи.
  
  - Дезинфекция, - пояснил майор.
  
  Струи прервались так же внезапно, как и появились и на стене загорелась жёлтая лампочка. Почти тут же она сменилась зелёной, панель съехала в сторону и им открылось внутреннее пространство того, что когда-то служило жильём Кармусу Волленроку, а сейчас являлось обиталищем Монстра.
  
  В первый миг они не увидели ничего. Им показалось, будто они с головой окунулись в подводное царство. Свет был тусклый, жухло-зелёный, недвижный. Не имея явного источника, он пятнал полу-тьму теряющимися сгустками, растворяясь в окружающем нечто, где лишь с большим трудом распознавались ещё более тёмные, чем всё остальное контуры.
  
  Прошло несколько долгих секунд прежде, чем зрение вошедших приноровилось к освещению и они поняли, что стоят, собственно говоря, перед гиганским аквариумом или, точнее сказать, резервуаром, отделённым от них, а они от него, толстенными переборками из такого же, как само освещение, зеленовато-жёлтого материала.
  
  - Перед вами - место обитания Объекта, - прозвучал в наушниках тихий голос майора. Голос был ровным, плавным, без малейших эмоций. - Первоначально то был аквариум, занимавший три четверти одной комнаты на первом этаже. Впоследствии, ввиду непрерывного роста обитателя, он был несколько раз увеличиваем до тех пор, пока не обрёл свои настоящие размеры. Больше увеличивать его некуда - мы и так уже сломали внутренние перегородки всех смежных квартир, а также нарастили вторую секцию сверху, разобрав потолок и соединив первый этаж со вторым. При этом, подвальные помещения дома были залиты особым стеклобетонным сплавом, дабы предотвратить оседание конструкции, т.к. её общий вес, включая воду, камни, землю, жизнеобеспечивающие системы и, наконец, само существо, - приближается в настоящее время к шестнадцати тоннам и неуклонно продолжает расти. Стенки резервуара также изготовлены специально и являют собой уникальный по свойствам сплав из кремниего стекла, титания и жидких кристаллов углерода, способный выдержать перепады температур в 700 градусов и давление в двадцать семь тон на квадратный сантиметр. В скобках замечу, что за время функционирования проэкта "Мутант", наша наука продвинулась на десятилетия вперёд в самых неожиданных областях, а ведь прошло лишь чуть более полугода...
  
  - Внутри, - продолжал майор бесстрастным речитативом, - находится целый мир, со своим воздухом, точнее, сложной смесью газов, другой смесью, заменяющей воду или её далёкое приближение и, наконец, неким подобием почвы. Вцелом, это напоминает болото, но болото, не имеющее аналогов в природе. Изначально, базисные элементы завозились из Парковой зоны, в основном то был речной ил со всей своей придонной микрофлорой и микрофауной. Впоследствии, "ингредиенты" обрели полную независимость от материнской среды и быстро превратились в автономную, замкнутую в себе и успешно эволюционирующую эндемную эко-систему.
  
  - Предворяя возможные вопросы, скажу сразу: нет, у меня нет биологического или иного образования в области естественных наук, с этой стороны проэктом руководит ряд лабораторий во главе с ведущими учёными страны. Но за время службы на Объекте все мы приобрели знания и опыт, позволящие достаточно свободно ориентироваться в происходящем, а бойцы подразделения уже давно превратились в весьма квалифицированных операторов и знатоков своего дела.
  
  - Возвращаясь к предмету, - продолжал майор, - я говорил об автономной эко-системе. По трубам подаются жидкие и газообразные смеси, включающие питательные вещества, они же отсасывают отработанные. Вначале мы справедливо предполагали, что исправное функционирование жизнеобеспечивающего оборудования - необходимо и кардинально, что без него всё, попросту, каллапсирует. Но со временем обнаружили, что это не так. Несколько раз случались сбои в поставках материалов или в подаче электроэнергии. Представьте себе, это не имело сколько-нибудь негативных последствий: системе не только не был нанесен ощутимый урон, но, напротив, кажется, то лишь побудило её к саморазвитию. Что же касается главного её обитателя - Монстра, - то он, а точнее, она (не помню, упоминал ли я, но это - самка), - наилучшим образом чувствует себя именно в экстремальных ситуациях. Когда я говорю "наилучшим", то подразумеваю его самого... на всех прочих это сказывается несколько... иначе.
  
  - Эко-система резервуара, - так до конца нами и не исследованная, - как и любая другая, иерархична и пирамидальна. В основании её лежат простейшие бактерии и микроогранизмы, затем - многоклеточные, членистоногие, земноводные и рептилии. Подавляющее большинство этих существ - мутанты или совершенно уникальные виды. С этим всё более-менее нормально. Но на вершине пирамиды стоит не один, а два вида, никак не конкурирующих друг с другом существ: один представляет собой нечто очень напоминающее электрических угрей. Но это не угри, и вообще не рыбы, а, скорее, гиганские черви, ядовитые, зубастые и необычайно прожорливые. Они, практически, всеядны и поедают всех и вся, как животных, так и растения... за исключением другого вида, стоящего с ними на той же ступеньке, хоть и ничуть с ними не схожего. Речь идёт о совершенно безобидных на вид существах, более всего походящих на мокриц-переростков: отдельные экземпляры достигают 15 см в длину и более. Они не обладают ни панцырем, ни ядом, ни каким-либо иным орудием самозащиты. Тем не менее, "угри" не только не поедают их, но даже, вроде бы, остерегаются, всячески избегая близости и прямого контакта. Впечатление такое, что "мокрицы" находятся для них под запретом чисто психологическим... Скорее всего, так оно и есть и сейчас я объясню: почему?
  
  - Надо всею этой логически правильной эко-конструкцией возвышается супер-существо - Монстр, являющийся для прочих её обитателей чем-то вроде божества и предмета поклонения. Это не метафора и не шутка, так оно и есть на самом деле. И я не имею ввиду паразитические или даже симбиозные отношения, хотя... в конечном счёте, это можно представить и так... Монстр заботится о процветании системы вцелом, а её обитатели заботятся о нём. "Угри" в таком контексте исполняют функцию воинов и охранников, а "мокрицы" - слуг. Да, они ведут себя по отношению к своей Владычице, как самые настоящие слуги, я бы даже сказал - рабы: неустанно, денно и нощно, очищают они кожные складки Монстра, покрывают тело питательной грязью, удаляют испражнения и гной (особенно из глазных пазух) и, наконец, следят за поставкой кормов: под их наблюдением или, если угодно, конвоем, живые существа приносят себя на заклание... Именно на заклание, иначе не назовёшь. А взамен... взамен Монстр, - не спрашивайте меня, как?, - обеспечивает неприкосновенность "мокриц".
  
  - Я позволил себе столь пространный и несколько отвлечённый экскурс, - сказал майор Вальтазар, и в голосе его впервые послышалась некоторая напряжённость, - т.к. хотел, во-первых, ввести вас в общую атмосферу и, во-вторых, - скажу вам честно, - просто потянуть время, дабы дать ЕЙ возможность осознать присутствие посторонних и его, - присутствия, - ординарность, несмотря на то, что визитёры у нас - явление редкостное. Дело в том, что Монстр - существо... эээ... непредсказуемое, поведение его подвержено вспышкам самого различного характера и тогда... Поэтому, оптимальным вариатом было бы полное его от нас абстрагирование. На сегодняшний день он весит около семисот кг и по размерам приближается к крупному гиппопотаму. Но объём резервуара и главное - непросматриваемость его внутренней среды (а Монстр любит частенько зарываться с головой в придонный ил), - вполне могут оставить для нас незамеченной его близость, не пожелай он сам себя обнаружить.
  
  - Насколько я понимаю, майор, - произнёс мессир Каллахир, и голос его звучал столь же глухо и бесстрастно, - мы стоим у самого основания резервуара, на уровне, как вы его назвали, придонного ила. Какой же у нас шанс на то, что мы вообще что-то здесь увидим? Не правильнее ли было бы устроить нам обзор сверху, со второго этажа, откуда просматривается весь ваш, с позволения сказать, аквариум?
  
  - Нет, мессир, не правильнее. Во-первых, вы и со второго этажа увидели бы немногим больше: потолочная панель резервуара специально затемнена во избежание проникновения солнечных лучей (хоть эти последние и не особо нас жалуют в последнее время), а частью и вовсе покрыта брезентом и пластиком. Кроме того, изнутри она, как и стены "аквариума" густо поросла особого рода водорослью, мхами и лишайниками, так что за происходящим в глубинах мы способны следить лишь с помощью специально вмонтированных теле-камер и датчиков. А во-вторых... во-вторых, идея как раз и состоит в том, чтобы остаться, по возможности, незамеченными. Не сомневаюсь, что, будь Монстр в состоянии активного бодрствования, - он тут же ощутил бы ваше присутствие, где бы вы не находились. К счастью, по последним замерам, он, вот уже часов десять, как пребывает в относительной дремоте, всё более ему свойственной. Надеюсь, таким он и останется, поверьте мне, это наилучшее, на что мы можем расчитывать.
  
  Но надеждам майора не суждено было оправдаться.
  
  
  В покрытых теменью хлябях ощутилось некое подобие движенья, словно всколыхнулись мутные, непроницаемые свету тени и принялись ворошить сумрак, расталкивая друг друга. Стекло было выпуклым, тусклым, искажающим контуры и размывающим изображенье, так что взиравшие вглубь не сразу распознали источник, почувствовав сперва лишь неоспоримое, притягивающее того присутствие, и только затем, постепенно, когда взметнувшееся месиво понемногу успокоилось и осела взвесь, они заметили нечто, некую ещё более непроглядную, чем окружающая её темень, громаду. Она возвышалась, сокрытая размытостью очертаний и слитностью со средой обитанья, так что не было ни малейшей возможности определить окончательные её размеры и форму, и всё же, они, смотрящие, преисполнились неумолимостью надвигающегося на них чего-то, - гиганского, чуждого и неподвластного в мощи своей ни сопротивлению, ни протесту, чего-то, стоящего бесконечно поту торонней любой известной условности или навязанной ему воли.
  
  И когда где-то в темнеющей высоте над ними, в полу-жидкой зеленовато-коричневой слизи зажёгся один требовательный, изжелта-оранжевый глаз, идеально круглый, немигающий, матово-жгущий, - они, все, как один, словно подчинившись немому приказу, запрокинули головы и обратили взоры вверх, подобно простёртым навзничь прислужникам, представшим пред очи своего Господина с единственной целью: внимать, угождать, повиноваться.
  
  - Не говорите, не двигайтесь, вообще - не делайте ничего, - услышали они в наушниках придушенный шепот майора Вальтазара, бывший, впрочем, вполне излишним: оцепенение и так сковало их тугим обручем.
  
  Им казалось, у них отнято всё - не только способность двигаться и говорить, но даже мыслить, отнято на предмет глубочайшего и детальнейшего исследования, тестирования, определения на ценность и качество. А то, что ещё не отнято сполна, как, например, дыхание, - даровано взаймы, на краткое, незаслуженное ими мгновенье и то лишь - с милостивейшего на то позволения кого-то, кто в могуществе своём столь велик, что...
  
  Они не знали сколько времени миновало, скорее всего, несколько нескончаемых минут...
  
  То, что произошло потом, отпечаталось неизгладимым клеймом на клетчатке памяти каждого и, - даже под пыткой огнём, - они клялись бы, что всё было именно так, а не иначе, хоть воспоминания их ничуть не походили одно на другое.
  
  
  Герцога Ульриха захлестнуло волной всепроникающей ненависти. Она была столь внезапной и мощной, что он так и не успел понять: его ли это ненависть ко всему бесконечно чуждому и враждебному миру или, напротив, то он сам является предметом его, - мира, - ненависти. Чувство было столь пронзительным, что у него перехватило дыхание, он покачнулся и судорожно схватился руками за горло, точнее, за то место шлема, под сморщенными складками которого находилась его, столь дражайшая некогда шея, издал глухой, булькающий звук и, как и был, с запрокинутой головой и расширенными в безумии зрачками, рухнул на подкосившиеся колени.
  
  Мессир Каллахир, краем глаза заметивший падающего герцога и услышав его сдавленный хрип в наушниках, устремился, было, тому на помощь, но... обратился в камень. Камень странный, ибо живой. Ведь только живое и способно испытывать такую жуткую боль, прожигающую тебя от стопы до макушки, боль, перерастающую в омерзительную, неостановимую и переполняющую тебя тошноту. Он попытался вдохнуть поглубже, носом, из-под тишка, судорожно сжимая зубы и стараясь ни малейшим движением не выдать предательскую свою способность дышать и жить, но тошнота поборола и он, жалко всхлипнув, изрыгнул содержимое желудка прямо в обтягивающее его лицо пространство шлема, залепив блевотиной стеклопластик окошка и дыхательную трубку, после чего стал уже самым натуральным образом задыхаться, враз позабыв и про герцога Ульриха и про всё прочее, включая необходимость освободиться от смертельной ловушки собственного скафандра.
  
  Майор Вальтазар не был застигнув врасплох. Так, по крайней мере, считал он сам, т.к. увидев бедственное состояние вверенных в его попечение гостей, предпринял, как ему показалось, самое логичное и неотложное на тот момент: он запел. Запел старую, освящённую веками геройских традиций Песнь Отваги и Смерти. Славнейшие сыны отечества шли в бой и гибли с этой песнею на устах и одно только звучание торжественных строк преисполняло сердце любого болотника несокрушимой верою и готовностью на всё. Майор Вальтазар и был готов на всё, но... готов теоретически, так сказать, потенциально. Ибо переход к, собственно, боевым действиям, - вполне абстрактным и не успевшим ещё обрасти плотью формулировки, - несколько откладывался за отсутствием предмета наступления, а именно - ног. И действительно, разве способен, пусть и храбрейший из храбрых, но безногий боец на доблестную атаку? Никак не способен. А ног у майора Вальтазара не было. Точнее, он вдруг перестал их чувствовать от колен и ниже, так, словно никогда и не имел в наличии ничего подобного. Ему казалось, что он, обуянный патриотическим рвением, попросту воспарил в духе над прахом земным... на высоту своего же роста. Эта мысль воодушивила его ещё пуще и он, с удвоенной силой и пафосом, всё больше волнуясь и от того срываясь кое-где на фальшивый фальцет, загорланил легендарный марш. По мере пения, т.е. воспарения в духе надо всем преходящим и мирским, суетным и бренным, майор продолжал стремительно развоплощаться, так что плоть его, отягощённая портупеей, субординацией и тоской, истончаясь в объёме и весе, самодостаточности и значеньи, достигла, наконец, освобождающего катарсиса и, на четвёртом, кульминационном куплете, подхваченная всепобеждающим мажором погибели во славу Отчизны, - исчезла вовсе, оставив по себе разве что пустотелую, кукольно застылую оболочку, напрочь лишённую всякого позыва быть.
  
  И тогда майор Вальтазар упал. Он упал прямо, несломимо, как стойкий оловянный солдатик, не дрогнув ни суставом, ни мускулом, сокрушительно грохнув непримиримым лбом о стенку резервуара и пав колодой оземь, но так и не выпустив из заклинившихся в спазме скул и меркнущего сознанья древко боевой песни. Упал он не вполне удачно, но живописно, погребя под собою тело герцога Ульриха и звонко огрев мессира Каллахира крепившимся у него на спине баллончиком с кислородом, так что тот, покачнувшись, рухнул и сам, накрыв майора и полу-обняв герцога. Теперь, все трое напоминали доблестный артиллерийский расчёт, павший, но не сдавшийся врагу.
  
  Майор и ведать не ведал, что и вправду совершил геройский поступок, - единственный из всех возможных, - ибо умудрился оформить своё падение таким образом, что окаменевший палец мессира Каллахира угодил прямёхонько в красную кнопку на поясе его скафандра, активировав, тем самым, сигнал к общей тревоге.
  
  Карпад тоже упал, но, - в отличие от первых троих, - сделал это вполне осознанно, даже истово. Ибо ведом был одним, всепоглотившим его благоговением. Чувство трепета пред живою святыней, выжегши его до тла, оставило одну необоримую страсть: алчбу по служению в страхе, любви и преклонении пред могучим и непостижимым Владыкой. Ни сознание его, ни тело не исчезли, но были мгновенно подменены иными, - новорожденными, дарованными, жабоданными, ибо негоже представать смертному пред Извечным в одеждах греховности своей.
  
  И Карпад, запутавшись в топях непомерного скафандра, словно спелёнутый не то послесмертным саваном, не то внутриутробной пуповиной, - отдался погружению в сопричастие высшему счастию: счастию быть востребованным Вечным. Его рафинированный ум учёного, сарказм историка, рациональная хладность, лукавство, цинизм и юмор, - всё сдулось отмершей по ветру пылью, обнажив девственные, нетронутые доселе скрижали души. Каждому из нас предстоит, - хоть раз в жизнях, - пройти своё посвящение. Карпад проходил ныне своё.
  
  
  Он не слышал бравой песни майора Вальтазара, не видел простёртых тел и коленопреклонённого Карпада, не видел и не слышал, ибо неотрывно зрил одну единственную, пульсирующую надрывным огнём точку. Она приковала его взор и помыслы лишь только появившись в мутной неразглядимой прозелени, нет, ещё раньше, когда появление её лишь близилось, подразумевалось, безошибочно угадываясь им, как нечто предопределённое сполна и столь же неизбежное, как краткая, стремительная круговерть жизни меж двумя нескончаемыми смертями.
  
  Когда герцог пал оземь, кантуженный ненавистью, а мессир Каллахир захлебнулся собственной блевотиной, когда майор Вальтазар разродился всепобеждающим гимном, а Карпад, комком поверженного праха слился с раболепным экстазом своей же тени, - он, уверенным жестом, полным торжественной неспешности, отринул силки гермошлема и вдохнул полной грудью искусственно обезличенный воздух места, служившего некогда, в неправдоподобно далёком прошлом, ему домом.
  
  Он не чувствовал давления на себя чужой воли, напротив, казалось, его собственные воля и разум, мысли и сенсорные способности обострились во сто крат и то, что неделями оставалось ускользающе неуловимым, всё, что трепетало призраками на грани не-до-восприятия и пониманья, - высверкивалось сейчас моментальными вспышками узнаванья, озарялось изнутри строением своим и природой, враз обретая постижение и смысл.
  
  И он, всё также неотрывно следя за призывающим его Оком, - расстегнул застёжки и зажимы скафандра, кнопки и молнии, шнурки и клейкие ленты герметичных сапог, сбросив с себя, легко и брезгливо, как струпья отмершей раны, а за ними - и столь же постылый ему комбинезон, и выпрямился во весь рост, нагой и открытый призыву. Он ещё раз глубоко вдохнул, потянувшись всем телом, словно стоял под живительным водопадом. Жаберные прорези его затрепетали.
  
  Позвонки, бестолково карабкавшиеся в поисках утерянной сочленённости хребта, ощутив досягаемость свершенья, засуетились в нетерпеливости, что воспринялось им феерическим танцем мириадов кружащихся точек, обуянных смерчем энергий, предваряющим обретение предназначенья. Он знал: искринкам предстоит сложиться в узор, позвонкам - в спаянный стебель хребта, а ему самому - быть узнанному, постигшему, одарённому ведой.
  
  И лишь тогда, омытый настигшей его волной вожделенной темени, той, что струилась и сверкала подобно свету, отродясь им не будучи, более того, - страшась и гнушаясь любого того проявленья, - он впервые ощутил и нечто большее, нежели просто призыв, пусть и сколь угодно настоятельный. То было повеление. Повеление чёткое, предельно сфокусированное в краеугольную точку и ослепительное, как лезвие. Он знал: именно потому, что узнан и признан, и исходит к нему повеление, именно потому, что...
  
  И он понял его суть, понял... и воспротивился. Не потому, что усмотрел в нём нечто враждебное или чуждое своей сути, оскорбительное или умаляющее, нет, не потому... просто почувствовал, что не может... не может исполнить того, что требовали, не предав при этом какую-то иную, неосознанную ещё, но бесконечно разнящуюся от первой частицу себя. Он знал: выполни он просимое - и возврата назад уже не будет. Да, он обретёт себя, достигнет цельности и пониманья, уверенности и невероятной мощи, но... то будет верным по отношению лишь к какому-то одному из его "Я", важному, быть может, довлеющему над прочими, но - лишь одному из многих... Бедность ограниченной цельности противопоставлялась бесконечному богатству вариабильной неоднозначности... Но было и ещё что-то...
  
  А требовалась-то от него, казалось бы, сущая пустяковина: преклонить главу. Всего навсего изогнуть в поклоне признания над собою силы и власти те самые, едва обретшие себя сочленения хребта, дабы на первичном, клеточном уровне уяснили они принадлежность свою и подчинённость, преклонённость и подневольность пред чем-то неизмеримо большим, чем то, чем являлись сами, в совокупности своей и по частям. Ему вменялось поклониться тьме.
  
  Но поклониться тьме значило отторгнуть свет, навеки обернувшись к нему теменью себя, той своей стороною, коя не ведает зренья, ибо не имеет очей. И он воспротивился. Спроси его тогда: кто или что двигало им? - он и сам не знал, а знал лишь одно: не может.
  
  И когда те, другие, таящиеся в нём части, сущности иль ипостаси, о которых он лишь смутно подозревал, не ведая о них ничего кроме того, что не в силах предать их, неведомых, - ощутили его протест поклонения Тьме, а значит, и неосознанное ещё, подспудное тяготение к Свету, - они, эти неосмысленные им части, словно преисполнясь надежды, принялись стучаться в позабытые двери, доискиваясь входа, прикосновения, близости...
  
  
  И вновь замельтешели искринки, и позвонки пустились в долгий пляс, грозя разъятьем хрупких сочленений, и нежная податливость хрящей, и гибкость сухожильных натяжений, и ток крови, и стебель головы, - всё устремилось вглубь и вбок себя, туда, где омуты спасительных подсветок сулили возрождённую погибель...
  
  
  ... и он был Женщиной. И звали его Айя. И что с того, что отняты у них дитя и крылья, что запрещено летать и петь и в дудочку наигрывать паренье... и что с того, что изгнан из миров в миры иные, чуждые и злые... она и там найдёт творить добро... Он ею был... задолго до того, как всё случилось... и будет впредь... куда бы ни пошла... и сколько б тьмы во свет ни обратилось...
  
  ... а вот и он - бредёт, Козёл убогий, он, грезящий в ущербности своей о рыбах горних и небесных хлябях, об избавленьи тягостной души... так дерзновенно, истово и рьяно, что вый, исторгнутый в пустыне дней земных, сумел пробить окалину небес и скорлупа надтреснула созвучьем, рождая эхо и предназначая Путь... Он был Козлом, а значит - Страннопутом, паломником недораскрытых душ, чьи тропы нескончаемо ветвисты в извечном вожделении по чистой, ничем незамутнённой Истине... идти ему и плыть и воспарять доколь вселенная нуждается в стопах... Ведь смысл дорог - в том, чтобы ими шли... но с тем лишь, чтобы торили иные, всё новые и дальние пути... Насколько живы мы - настолько нам расти...
  
  ... он был Детёныш... он творил миры, нет, не творил, вылепливал из ранних узоров света, линий красоты, мерцанья звёздных лун... ещё чего-то... он наполнял их ласкою очей и милосердием пускал волнами, как крохотные лодочки коры иль бабочек ликующие стаи... пускай плывут... кружатся в красоте... пускай живут... пускай... и он пускался сам и зачарованно глядел во след тому, что, обретя нечаянную самость, спешило быть, соскальзывая в тьму... да, в тьму... неодолимый враг, она, - он чувствовал, - неистребима и неизбежна, как неугасимый свет... он гнал её, высвечивал светами, он заклинал её истаять по утру времён, но времена всё больше вечерели и он, почти всесильный, неумело гнал темень хворостиной хрупких чувств, ранимей с каждой новою потерей и с каждой новою - упрямей и светлей... Но он, он, будучи Детёнышем, умел то малое, чего не ведал тот: быть воином во Тьме, облекшись тьмою и в бой со злом идти не добротою, но ненавистью пролагая путь... быть может, он и не посеет свет, зато расчистит для него дорогу... он, Сумеречный, был подобен мосту, парящему над пропастями и - равно непричастный - зрил очами и Свет и Тьму...
  
  ... он был... Букаш... и не был Букашом... и не был им - поскольку не желал! Он отрицал саму возможность быть тем, кем бесконечно долго прозябал и пропитался до последней поры, настолько, что... не мог не стать иным... хотя бы для того, чтоб обличить ничтожность и тщету себя-былого, хотя б затем, чтоб... высновидить свет туда, где света не было... и нет.
  
  ... и понял он, что все они - есть он, а он - они и многие иные, пресущие в прошедших им мирах и отложившиеся, как в придонном иле откладывают след крупицы пыли, где каждая - неповторимый вклад... и только вместе, слившись воедино, они вершат обличие того, кто в некой произвольной квази-были, - одной из бесконечных вариант, - зовётся странным "Кармус Фолленрух"...
  
  ... сколь прихотливы прихоти причуд...
  
  *
  
  И тогда он, вместо того, чтобы преклонится в ожидаемом от него согбеньи, напротив, выпрямился боле прежнего, заструился ввысь, ввысь, а не вглубь, и так, струйный и по прежнему не сводящий взора с пульсирующего в него Ока, озвездил себя заповедным знаменьем, понятным и понятым лишь Тою, кто сама же его и породила. То был могущественный условный Знак и, сотворённый здесь и сейчас, он откровенно бросал вызов, ибо говорил: да, я осенил себя Твоим знаменьем, тем самым признавая его мощь и сопричастность тем же силам, но! - как вольный, а не коленопреклонённый! Теперь ты знаешь. Знаешь и примешь меня таким, каким я сам захочу быть, потому что... потому что того хочу я сам! А то, чего хочешь от меня ты - я делать не буду.
  
  И Око зрило его, зрило неотрывно, зрило и бездействовало, ибо не в силах было сделать то, чего не в силах было решить сделать...
  
  *
  
  Он выволок их всех, поочерёдно, в тамбур шлюза и защёлкнул панель, отделившую его от обиталища Монстра. Трое не подавали признаков жизни, а Карпад пребывал в глубокой прострации, покорный и бестрепетный, как тряпичная кукла. Включились струи дезинфектора и резкая, пронзительная вонь ударила ему в ноздри, ведь он стоял, как и был, нагим, так что он едва успел зажать нос и рот, и наглухо захлопнуть глаза и жаберные щели. Дезинфеция завершилась, вспыхнула зелёная лампочка и отворилась дверь во входную камеру. Когда он уже успел перетащить в неё мессира Каллахира и майора, состояние которых казалось ему наиболее серьёзным, и взялся за герцога, - подоспела помощь: поднятые по тревоге бойцы спецназа, четверо или пятеро в жуткого вида бронежилетах и шипастых, ощерившихся иглами панцырях, ввалились в камеру, словно норовили взять её штурмом.
  
  - Займитесь этими тремя, - приказным тоном повелел он солдатам. - И вызовите вертолёт, срочно! Речь идёт о спасении жизней герцога Ульриха и мессира Каллахира. И вашего майора тоже. А я позабочусь об остальном. - Не дожидаясь ответа иль подтверждения, он подхватил безвольного Карпада и, на ходу срывая с того гермошлем и скафандр, выбежал наружу.
  
  Снаружи всё так же шёл дождь. Стояла беспросветная темень, в которой машина герцога маячила ещё более тёмным пятном. Но, лишь только он появился на ступеньках, фары её зажглись, мотор взревел, словно ждал именно этой, нужной секунды, и сидящий за рулём "таксист" одним рывком подогнав машину ко входу, выскочил и устремился навстречу.
  
  - С ним ничего страшного, просто шок, - бросил он "таксисту".
  
  - А остальные, что с ними?
  
  - С ними сложнее. Но здесь о них позаботятся лучше, чем где бы то ни было. Вот, я уже слышу вертолёт мед-службы...
  
  - Я ничего не слышу...
  
  - Услышишь... минуты через две он будет тут... ладно, поехали. Карпада нужно вернуть домой, ему потребуется помощь нашего психолога...
  
  
  - Что... что там было? - "таксист" поминутно бросал беспокойные взгляды с дороги на зеркальце, в котором отражался лежащий на заднем сиденьи Карпад и тот, кто сидел с ним рядом.
  
  - А ты не знаешь? Правда, не знаешь? - и в тоне его промелькнула откровенная насмешка.
  
  - Откуда ж мне знать, я же был снаружи, в машине сидел... всё время...
  
  - Ладно, хватит ломать комедию, господин "таксист". Ты был столь же снаружи, сколь и внутри... и кое-где ещё... одновременно... Это твоему старому знакомому "заснежнику" ты мог паять мозги... Но не мне, понятно? Мы ещё вернёмся к этой теме... так сказать, при первом удобном случае... А пока запомни одну важную штуковину: я знаю кто ты есть. А теперь и ты знаешь, что я это знаю. Отсюда тебе будет нетрудно заключить и всё остальное...
  
  - Что именно - остальное? - спросил тот враз успокоенным, притихшим голосом.
  
  - Ну, хотя бы то, что я знаю, кто есть я сам... откуда пришёл и кого ношу в себе... и чего стремится достичь каждый из мною носимых...
  
  - Понимаю... а... а чего стремишься достичь ты? Ты, а не кто-то из... из тебя населяющих?
  
  - А вот этого ты пока не узнаешь. Но не волнуйся, это только - пока. Я обещаю не искушать твою терпеливость, хоть она и, поистине, безгранична. Помнишь, сколько потребовалось времени, чтобы построить тот твой мир с медведями, собирающими мёд для коров и волками, слагающими сонеты? Или хоть как-то сгладить последствия Урагана? Тогда тебе хватило терпения, хоть и ты не раз был близок к отчаянью... Помнишь?!
  
  Тот, кого некогда, за неимением иного имени, звали "таксистом", смотрел на того, кого некогда он сам звал "заснежником"... смотрел неотрывно, проникновенным, пронизывающим взглядом, нежным, добрым и... бесконечно грустным... Его руки уже давно оставили баранку и машина ехала сама, по сумеречному бездорожью, быстро и умело вертя рулём, притормаживая и лавируя меж луж и завалов.
  
  - Помню... скажи мне... скажи мне только одну вещь: на чьей ты стороне?
  
  - На чьей стороне? - Он ответил взглядом на взгляд и в его не было ни нежности, ни доброты. Одна лишь грусть. - И ты спрашиваешь об этом меня? Меня, полнящегося всеми... насаженными в меня... иными?! А ты не знаешь?
  
  - Нет, не знаю. Этого не знаю даже я.
  
  - Я на своей стороне, понятно? На своей. Если она у меня ещё осталась. А какая она, эта сторона, мне и самому ещё предстоит уяснить... Но я это сделаю, обещаю тебе. Договорились? - И он, вдруг, подмигнул ему, весело и простодушно, точь в точь, как когда-то тот подмигивал ему сам, говоря при этом: ну, заснежник, ты даёшь...
  
  - Договорились, - ответил "таксист" враз полегчавшим тоном, - заснежник...
  
  Он чуть размылся, засиреневел и сквозь затрепетавшие его контуры, нерешительно и робко, в бесконечном далеке замерцали звёзды...
  
  
  ***
  
  ... а позвонки всё карабкались вниз... поникший стебель головы казался безнадёжно недосягаем, но они всё карабкались, зная, что нисхожденье в бездны парадоксальным образом сулит достижение вершин... что обретение смыслов породит подобие целостности, а она - иллюзию предназначенья... в том и состояла суть поиска... каждый, нашедший другого позвонок, судорожно сцеплялся, ревниво лелея прообраз непрерывности хребта, как что-то, во имя чего стоило , - уж в который раз, - умереть заново...
  
  ... сквозь дрожь и конвульсии познаванья, панический ах паденья и улюлюканье тьмы... всё карабкались...
  
  
  ***
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"