Голова - крохотная, ссохшаяся, похожая на птичью, с носиком-клювом и жиденькими, прилизанными, как у неоперившегося птенца, волосиками, - была насажена на ритуальный шест, аккуратную лакированную палочку.
Он - человек-птица по имени Кармус, - или бывшая человеком птица, или бывший не-до-человек, или не-до-птица, или что-то совсем иное, сочетающее в какой-то степени их всех, - зорко глядел окрест, как то и положено охранному стражу-соколу, амулету-оракулу. А ведь, именно таким он себя и осознавал.
***
Зима не кончалась. По всем расчётам, ей давно уж пора было истощить себя и нехотя перейти во что-то иное, мимолётно-эфемерное, скоропостижное, неуловимо отличимое от неё самой лишь некоей пародией на дуновенье свежести, овеять тенью крыла воспоминанье о несбыточном отдохновеньи и столь же неощутимо претвориться во вполне уж обрыдлый, тошнотворный зной лета. Это сомнительное "нечто", субтильное до бестелесности, обитавшее за гранью способности познать, и звалось в городе "весной". Когда-то, в бытность города Городом, в её честь устраивались карнавалы и маскарадные шествия, с крыш небоскрёбов спархивали стайки прокартоненных птах, клевавших кружево притворно живого конфетти, тайно-скрытые распылители окутывали улицы суррагатом запахов цветущих яблонь и мимозы, магнолии и заморской сирени, а на ветвях железобетонных дерев вырисовывались вполне натуральные почки с гуттаперчивой завязью цвета ядовитой зелени. Покрытые люминисцентной краской, они светились ночами мириадами отравленных светляков...
Но зима не кончалась и весны не было. Потому ли, что не было больше местообиталища её - города, куда могла бы она снизойти, а может, напротив, потому-то его и не было, что не было весны, а с нею и иллюзии возрождения, - пусть бутафорского, невсамделишнего, наигранного бесноватостью размалёванных толп, квази-живого, но... всплеска? Скорее всего, так оно и было: такая, как она весна, только и могла, что вершить краткий свой недокруг в атмосфере лишь этого, такого же, как она трафарета: коль нет кулис - изнешне лицедейство...
Впрочем, и зима давно уж перестала быть самою собой, переродившись в нечто неведомое, невиданное, мутантное. Обычные зимы прельщали взор обывателя почти незамутнённой просинью небес, почти настоящими облаками и даже, - сколь ни невероятным это теперь казалось, - почти правдоподобными порывами белизны по сини. Дожди там могли быть сильными, даже яростными, но скоротечными, оставляя по себе странное ощущение не вполне отмывшейся, но посвежевшей грязи.
Сейчас же небес не было вовсе. То, что их заменяло с натяжкой походило на блеклую муть, бестелесную, бесформенную и напрочь оглохшую ко всему, что хоть сколько-нибудь напоминало живое. От протухлости полотнищ летнего марева их отличала, разве что, непрерывно сыпящаяся с них крупа - микроскопическая водяная взвесь, то и дело слиянная в непроницаемо ленивые струи. Летом то была пыльная перхоть - чешуйки шелушащегося засухой небосвода, теперь же они, отсыревшие, оседали в каплях. А когда, словно захлебнувшись в себе, дождь, на краткий всхлип прерывался, - всё устилал столь промозглый, хлюпко-густой туман, что воздух казался едва ли не насыщеннее влагой, чем породившие его дожди.
То, что ещё оставалось от города, распласталось в мороси погрязающим в топях остовом гиганского скособочившегося лайнера, некогда гордого и чванливого, обуянного спесивой верой в собственную нерушимость, а сейчас - жалкого изувеченного калеки, покорного и готового на всё, что не требует усилий...
А топи, и впрямь, разверзались. Град-на-Болоте, подмявший под себя вековечные хляби, воздвигнутый на них и вопреки, бросавший кичливый вызов всему нетвердокаменному и живому, - распадался на составные, словно оставленный плотью скелет. Улицы и бульвары не соответствовали боле определению себя: упорядоченному проходу меж домов, - ведь клочок уцелевшего асфальтового покрытия ещё не есть мостовая, как ряд поваленных фонарей и бетонных стволов не образуют бульвар, как груды руин - дом... Утеряв цельность, организм перестал быть, а отдельные его частицы и элементы, - каждый по-своему, - пытались обрести упокоенье, - кто в жизни, кто - в небытии.
Обитатели мегаполиса, выказав поразительное сродство с материнской средой обитания и в точности походя на родимый град, претерпевали те же метаморфозы: в полном соответствии обстановке и духу, они, как и он, послушно распадались на составляющие и то, что прежде являло собою организм - сложные совокупности соотносящихся сообществ, - пусть и сколь угодно упадочных и извращённых, - сейчас было не более, чем разрозненными горстками запуганных, отчаявшихся, вконец одичавших аборигенов, - жалких человекоподобных существ, борящихся каждый за свою кроху естества... Борящихся? Нет, борьбы в них было не больше, чем в облупивших их развалинах, не больше, чем тепла и света в армейских подачках, не больше, чем...
Кое где ещё встречались аномалии - смехотворные на общем фоне потуги совместных действий: там - следы расчистки ничтожного пространства вкруг нескольких, чудом уцелевших домов, там, напротив, - самопальные баррикады, тщетно стремившиеся преградить путь то ли мародёрам, то ли разбушевавшимся стихиям... Официально существовало даже "народное ополчение" и некий союз "Патриот", состоявший из нескольких сотен ополоумевших со-граждан. Чем именно он занимался было неведомо, но иногда смельчаку-репортёру счастливилось увековечить призрачные, фантасмагорические шествия: сквозь туманную морось, в перекрестии струй дождя на мерцающем склизлой сизостью булыжнике мостовых проступали, вдруг, абрисы фигур... Недовоплощёнными миражами брели они вдоль собственных очертаний, бусые на сизом, и отсыревший зрачок объектива только и мог, что высвечивать ненароком случайную гниль: то рубища на ветру, то разверстого рта в небритом лице, то пропасть взгляда - безумного, ошалевшего, шалого...
Впрочем, всё вышесказанное относилось лишь к центральным и северным районам города. Восток и запад, от долинных окраин, через Парк и Клоаку, до морского брега, практически обезлюдевшие, пребывали в единоличной власти армии и путь репортёрам туда был заказан. Но оставался ещё юг. Южные кварталы города, составлявшие чуть ли не треть его площади и едва ли не половину многомиллионного некогда населения, были традиционным оплотом бедноты. Именно они поставляли мегаполису ежедневные толпы рабочих и служащих, фабричную и ремесленную продукцию, пищу, питьё, одежду и тысячи предметов быта, кои одни-то и давали право остаточно-сытым и условно-благополучным обитателям Града-на-Болоте нарекать и чувствовать себя таковыми и вести тот образ жизни, коий вели... Именно там, в южных кварталах, и обреталось то безликое человеческое месиво, которое Кармус Волленрок, в бытность свою презревшим мир философствующим безработным, проживавшим по ул. Герцога Фердинанда, - уничижительно именовал "быдлом". Да, оставался ещё юг, о котором никто не знал ровным счётом ничего просто потому, что... знать не желал: жизнь простолюдинов так скучна! а агония и смерть - тем более...
А между тем, именно там...
***
Следует отдать должное оперативности спецназа: спасательные действия, предпринятые ими на Объекте и позже, в секретном мед.-центре, куда спешно были эвакуированы все трое, - оказались в высшей степени профессиональны, в противном случае...
Герцог Ульрих, придя в себя, тут же подвергся ещё одному, рецидивному приступу всесокрушающей ненависти, причём атака его была столь буйной, что прежде, чем подоспевшим санитарам удалось спеленать его по рукам и ногам, по меньшей мере, троим из членов научного персонала были нанесены серьёзные увечья ногтями, головой и зубами августейшего пациента. Лишь после двойной дозы сильнейших транквилизаторов удалось надеть на него смирительную рубаху и намертво принайтовать к койке, где он и замер, исходя кровожадной слюной и испепеляя взглядами, способными прожечь стены, доколь, вконец обессиленный, не провалился в ещё один, милостиво подаренный ему обморок.
С тех пор прошёл месяц с хвостиком. Лечение герцога подвигалось успешно, то бишь, приступы становились реже, слабее и короче, а расположение духа меж ними - упорядоченнее и адекватнее. Ещё через какое-то время буйства его и вовсе сошли на нет, сменившись хронической сварливостью перемежаемой глухой раздражительностью. В тоне его, - прежде, неизменно предупредительном и деликатном, - появились презрительно-визгливые нотки, суждения обрели резкую нетерпимость и, всё чаще, - подозрительность, граничащую с паранойей. Но в общем и целом, состояние рассудка и тела герцога не внушали особых опасений, так что опекающие его светила сочли возможным вернуть его в собственную усадьбу, на полу-постельный режим и под честное слово не напрягаться, озабочиваясь чрез меру делами государственной важности.
Мессир Каллахир спасся чудом и, - если верить медикам, - в самый последний момент, т.к. захлебнувшись в собственной блевотине, пребывал в глубочайшей коме достаточно долго для того, чтобы лишённый кислорода мозг успел претерпеть необратимые метаморфозы. Коренные изменения и впрямь произошли и, хоть мессира удалось вырвать из объятий небытия, но... лишь его тело. Разум же его повредился напрочь, но насколько глубоко - сказать было затруднительно, ибо прежде всего недуг коснулся речевых и моторных функций и, немой и парализованный, он по большей части недвижно покоился на широченном ложе, погрязая в капельницах, подушках и пролежнях, тупо уставясь в потустороннее, лишь ему видимое пространство и, то и дело, нечленораздельно мыча. Спустя месяц, однако, благодаря неустанным заботам физиотерапистов, в состоянии его наметился явный прогресс, так что теперь он уже мог, с трудом, судорожными рывками, передвигаться в особой, специально для него сконструированной костыльной коляске, напоминавшей гигантских размеров механизированный подгузник с роликами и множеством напружиненных штанг. Впрочем, врачи были настроены оптимистически и в один голос утверждали, что, - если не произойдёт ничего экстраординарного, - то максимум годика через три ковылять ему вполне самостоятельно... с палочкой, нянькой и санитарами подстраховки. На большее рассчитывать не приходилось.
Майор Вальтазар, казалось бы, отделался легче прочих, ибо, первым прийдя в сознанье от сокрушительного удара оземь, тут же вновь принялся за победоносный марш Отваги и Смерти, причём, с того же, кульминационного, безвременно прерванного куплета. Сие доблестное вокальное упражнение он продолжил и далее, с краткими перерывами на сон, мед-процедуры и трапезы, благо эти последние он поглощал отменно, с неиссякаемо здоровым аппетитом и во все последующие недели и месяцы лечения. Помимо этого он не делал ничего. Не отвечал на вопросы, не задавал их сам или как либо иначе проявлял свой интерес к происходящему. Он лишь знал, что петь, самозабвенно и преданно, боевой марш Империи, сам превратившись в некий, не вполне человеческий его придаток, придаток, лишённый разума, чувств и свободы воли. Спустя время, окончательно удостоверившись, что состояние майора не намеревается меняться в какую бы то ни было сторону, его отпустили восвояси, точнее, водворили в тихий дом для армейских ветеранов в далёкой сельской глубинке, где майор Вальтазар присоединился к уже пребывавшим там бравым бойцам своего же подразделения, тем самым обретя пожизненную возможность командовать всласть полюбившимся ему гарнизоном. Насколько полно воспользовался он сией благодарной аказией, осталось нам неведомо.
Карпад, всецело преподанный заботам господского психолога, а вскоре и психиатра, долгие недели балансировал на гребне пограничного хребта, разделяющего здравомыслие от безумства и являющего собою то сумеречное состояние психики, о котором менее всего можно сказать что-либо определённое. Лечение его затруднялось ещё и тем, что пациент напрочь утвердился в осознании собственной посвящённости в сакральное и вечное, считая никак не позволительным приобщать к ней и неких иных, посторонних, внешних и ни сколько не достойных того персон, вроде сомнительного вида лекарей, а посему, всё больше отмалчивался, сполна предаваясь собственным чудным виденьям со всем жаром и ревностным рвением новообращённого. Он мог бы, - коли б захотел, - бывать и вполне вменяемым, исправно функционирующим не то слугой, не то советником, вступив в прошлобытную свою должность архивариуса герцога, но... он того не хотел. А не хотел, потому как потерял всякий интерес ко всему мирскому, сиюминутному и постылому вообще, а к делам господина герцога - в особенности.
У Карпада был теперь новый господин - Букаш, - и новая духовная повелительница - несравненная и ужасная Жаба. О них-то и радел он пуще всякого личного блага, к ним-то и были обращены все его заботы и помыслы.
Вот так оно и вышло, что Кармус Фолленрух, он же Букаш, он же..., - спустя чуть более полу-года с момента, когда он впервые вошёл в ворота герцоговой усадьбы в качестве телохранителя Альмы, - стал едва ли не полновластным хозяином огромного дома и парка, принадлежавших его благодетелю и патрону.
По возвращении из злополучного похода к Монстру, Кармус изменился до неузнаваемости, причём, в восприятии окружающего и окружающих, столь же, сколь и в своём собственном. С Карпадом он был Букашом - властным, сумеречным, таинственным господином, изъясняющимся на некоем священническом, не поддающемся опознанию диалекте старо-болотного, интуитивно осознавая, что именно этого от него и ожидают, и чувствуя, что ожидания сии надлежит оправдывать и подпитывать. Со всеми же прочими он говорил на современном языке Империи, гладком и безупречном, виртуозно владея нюансами простонародных говоров прислуги, прибаутками, байками и даже тем или иным провинциальным диалектом. Как и когда сумел он, - исконный горожанин, да ещё и не уроженец страны, постичь и усвоить все эти семантические премудрости, - осталось неведомо, впрочем, сей факт никого особо не удивлял: Кармус Фолленрух и без того уж прослыл личностью одиозной, почти сверх естественной, вкруг которой роились клубы пересудов да россказней, один другого невероятнее... Однако, он достиг много большего, нежели просто беседовать с прислугой на близком и понятном ей наречии, найдя безошибочно верный подход к каждому, непринуждённо подбирая ключик к его душе, очаровывая, покоряя... Где - заговорщицкое подмигивание, где - искренняя забота, а где и напускная суровость.
Так или иначе, к моменту выписки герцога домой, он - герцог, - чуть было не обознался, всерьёз заподозрив, что его дом, слуги и, казалось, сам воздух покоев, - подменены на иные, чем-то напоминавшие прежние, но отличные от них по сути и нисколько ему не понятные. Слуги относились к нему... исправно, со всеподобающим приличием и пиететом, но... как-то странно, словно знали нечто, непроизносимое вслух, и общеизвестное всем, кроме него самого... Ощущение это преследовало герцога неотступно и, - чем дальше, - тем больше будило в нём раздражение и подозрительность, к коим и так стал он предрасположен отныне сверх всякой меры.
Что же касается его отношений с Кармусом, то они и вовсе вышли за пределы всякого определения, что повергало его в полнейшую растерянность и растройство чувств. С герцогом Кармус был спокоен, конкретен, доброжелателен и... отстранён, как если был бы опытным и всеми уважаемым управляющим поместья, напрочь позабытого хозяевами, а тут, вот, удостоившегося их внезапного и не вполне адекватного реальности визита.
По старой памяти, герцог ещё выказывал то и дело случайную заинтересованность той или иной деталью хозяйства, но и ему и окружающим было ясно, что делается это по инерции и из желания доказать всамделишность собственного существованья, не имея под собой сколько-нибудь насущной к тому необходимости: всё прекрасно функционировало и без его, герцога, вмешательства и, если честно, куда успешнее, нежели с ним...
С начала сезона дождей и погружения в болото, разлагающего всё и вся, - дом Ульрихов медленно, но верно покрывался патиной забвенья. Теперь же, за какой-нибудь жалкий месяц, он, казалось, восстал из топей небытия. Нет, он не стал прежним процветающим искрящимся особняком с яркими лужайками, суетой на кухне, иллюминациями по вечерам, с вереницей бесконечных посетителей и посыльных, заседаний, советов и конфиденциальных встреч в прокуренных бильярдных... нет, иллюминаций больше не было, а посетителей - почти... Жизнь дома замкнулась на нём самом, стала камерной, интравертной, внутрь-себя-смотрящей, что было вполне естественным, учитывая обстоятельства внешнего. И всё же... всё же, она преисполнилась потаённого, скрытого ото всех смысла, обрела самодостаточность и утерянное равновесие, даже... гармонию. Утопавшие в гнилостных лужах косогоры, очертились законченностью и рисунок их напоминал теперь тихие, умиротворённые озёра в окаймлении покойных берегов; буйные поросли мхов и лишайников, плесени, водорослей и копошащейся в себе микрофауны, утеряв кровожадность и неутомимость агрессоров, сделались цивильнее, вписались в пейзаж, так что люди, перестав их ненавидить и отказавшись от попыток изжить, усмотрели в них соответствие целому, приняли, как данность, а те, словно почувствовав, ответили готовностью на принятие, не стремясь более ни подавить, ни поглотить в себе... И дом, - мшистый и лишайниковый, - будто оделся в нарядную кольчугу, - мягкую, удобную, правильную, и то, что прежде норовило разъять его плоть и дух, - ныне служило ему защитой.
Кармус же являлся фокусом, средоточием всех этих прихотливых и, поначалу, чуждых друг другу плоскостей, точкой соприкасания, тем необходимо-соединительным звеном, кое одно лишь и делало возможными гармонию и смысл. Что же удивительного в том, что к нему тянулись все - и люди и лишайники и улитки, покрытые мхом ступени и рачки, проросшая осокой пластиковая зелень лужаек и невесть откуда появившиеся ящерки - серые, в тёмно-зелёных разводах... Все они искали его близости, и, находя, замирали, одаренные лаской, пониманием, любовью. Он больше не поедал придонную живность, не купался в лужах, не подставлял дождям распахнутую комбинезоном грудь... Теперь он мог просто присесть у края, протянуть руку, что-то тихо шепнуть, - и на ладонь его взбирался рачок или улитка, крохотный головастик иль ящерка, забирался... и замирал в неге, словно достигнув материнского лона - безопасного, дружелюбного, родного...
Распоряжаясь по дому и одним своим присутствием облагораживая живое за его стенами, Кармус, казалось, полностью обрёл и благость в себе самом, то, утерянное им некогда равновесие и цельность, в поисках которых столь терзался его дух. В том, что Кармус счастлив были уверены все, от распоследней кухарки до Карпада. Так считала даже Альма, с которой Кармус, - если такое вообще возможно, - сблизился ещё пуще прежнего, хотя... с Альмой было, всё же, иначе... Она, - необычайно чувствительная от природы, - воспринимая всерьёз всю гармоничность этого нового, незнакомого ей доселе Кармуса, улавливала и нечто ещё... нечто глубинное, смутно угадываемое в бездонности естества, едва маячившее и, то и дело, тяжко ворочающееся там с боку на бок, словно исполинская медведица в берложной своей спячке или... или совсем уж неведомое чудище, погрязшее в чём-то топком, болотном, неотвязном...
Да, Кармусу удалось убедить в собственном счастьи всех поголовно... всех, кроме себя самого...
***
Только теперь, лишившись закадычного своего друга-недруга мессира Каллахира, герцог в полной мере осознал всю его необходимость. И собственное одиночество. Не было больше ни советов, ни пререканий, ни тщательно завуалированных отравленных стрел и раскрытия истинных иль мнимых заговоров.... не было противостояния. Как раз сейчас, когда он более всего в них нуждался.
Слуги, находясь рядом, окружая его со всех сторон, казалось, полностью его покинули. Герцог ломал голову над этим парадоксом и не находил ответа, в то время, как ответ был очевиден: домочадцы, вне зависимости от ранга и положения, просто перестали играть свои роли в строго заведенном распорядке того представления, кое именовалось "жизнью дома", что-то хрупкое, ничтожное по своей важности сдвинулось... и гармония нарушилась, достаточно для того, чтобы он ощутил себя чуждым всему пришлецом в собственных своих покоях.
Даже Альма стала иной. Отношение её к отцу обрело оттенок заботы и, вместе с тем, независимости, обведя некоей невидимой разграничительной чертой её мир, чертой, преступать за которую было ему не велено. Что таилось там, за гранью, он мог лишь догадываться, экстраполируя намёки, оттенки выражений, краем глаза и уха подмеченные мелочи... Он видел её отношения с Кармусом, - ( наедине с собой у герцога просто язык не поворачивался называть того "Букашом"), - видел... и не понимал. Эти двое жили , словно под непроницаемым для других куполом, что лишь изредко позволял усматривать внешние отблески чего-то внутреннего, не поддающегося расшифровке... Они могли часами сидеть, уставясь в невидимое, изредка нарушая недвижность странным жестом, - пояснительным, восторженным, а может, означавшим нечто совсем иное, только им одним и понятное. Порою, они перебрасывались парой слов... Долетавшие до герцога, они, оставались полностью ему непонятными, и в тех случаях, когда, казалось ему, он понимал значение - не понимал смысла... Их отношения виделись ему неким тайным союзом посвящённых, герметичным, самодостаточным и напрочь запретным для прочих. Формально, придраться было решительно не к чему, но он всё больше укреплялся в чувстве, что у него на глазах крадут его собственную дочь, видел всё это, осознал, и не мог ничего поделать: слишком смешались роли и понятия "правильного", "надлежащего", "подобающего"...
Ещё одним тому свидетельством служил Карпад. Герцог осознавал, конечно, что и он прошёл свой шок, быть может, не меньший, чем тот, что постиг его самого, превративший блестящего, искрящегося умом, юмором и независимостью суждений учёного в... фаната. Где тонко, там и рвётся... "Мракобесие! - восклицал про себя герцог, отказываясь признать очевидное. - Магия! Колдовство!" Он вспомнил даже стародавнее высказывание, бог весть чьё: "Фанатик - идеалист без чувства юмора." - "Вот оно, - говорил он себе, - вот оно, доказательство его заколдованности злыми чарами: они лишили его чувства юмора!" Да, Карпад и вправду лишился чувства юмора, вместе с потребностью в заботе о себе самом и большинством прочего, что занимало помыслы и составляло его жизнь, в этом герцог был прав. Единственное, чего он не заметил, была справедливость данного утверждения и по отношению к нему самому. Укажи ему кто-то на этот факт, - он бы искренне изумился и сей же час мотивировал бы отсутствие онного объективным исчезновением повода к его, - юмора, - проявлению: куда там до непринуждённого подтрунивания, снисходительной усмешки или тонко продуманного изысканного каламбура, каждый из которых некогда тут же становился крылатым, когда... когда что? "Когда всё вокруг рушится", - отвечал бы себе герцог, но спроси его: что именно рушится и каким таким безысходным образом? - и он вновь был бы не в силах сказать... Ибо внешне, не считая исчезновения мессира Каллахира, - всё, напротив, казалось бы, лишь налаживалось. Здоровье его медленно, но верно шло на поправку, дом, изменившись в чём-то неуловимом, источал стабильность и уверенность в себе, даже некую умиротворённость... А Букаш и Альма прям таки излучали счастие и довольство... Так что же? "Как всё сложно, однако", - в сотый раз сокрушённо шептал себе герцог, охватив голову руками и мысли его, вновь и вновь, безотчётно устремлялись к тому, кто напрямую связывался в его сознании со всем происшедшим за последний год, - от Парада Живого и пробуждения Болота и до последнего злополучного посещения Монстра... Кармус Волленрок... вот, кто занимал его мысли... Кармус Волленрок, прошедший благодаря его, герцога, стараньям, эфемерную стадию вельможного Фолленруха и превратившийся в... Букаша... да? нет?
Он воскрешал в памяти, шаг за шагом, развитие событий с того самого судьбоносного мига, когда он, почти потеряв рассудок от страха потери Альмы, бежал, сломя голову по ступеням Лестницы-в-Никуда и дальше, по пластику лужаек, к сошедшему с тормозов лимузину, а тот, другой, которого он ещё не знал, безымянный охранник в голубоватом комбинезоне, бежал наперерез, и герцог отлично понимал, что не успеет никто, ни он, ни тот, другой, что был ближе, но всё равно безнадёжно далеко от Альмы, никак не успеет, просто не может успеть... но тот успел, успел вопреки законам физики и здравому смыслу, прыгнул, подхватил Альму, вышвырнул её и себя из-под колёс машины и покатился по лужайке вниз, покатился и застыл... Вот с этого-то всё и началось...
Вся последующая цепочка причин и следствий представилась герцогу настолько логически спаянной, каждое звено в ней было столь гармонично и естественно взаимосвязано с предыдущим, что породило в нём чувство предрешённой неизбежности. В этом свете его собственная роль мессира и господина, родившегося и с пелёнок привыкшего повелевать, увиделась ему вдруг, едва ли не прислужнической. Впервые осознав это сполна, герцога словно окатили ушатом ледяной воды. Шок был настолько силён, что дыхание его перехватило от гнева, а тело свело судорогой оцепенения. Ему стало ясно: он, блистательный аристократ, советник двора, древнейший потомок имперской ветви, в чьих жилах течёт изумруд августейших кровей, он, герцог Ульрих, глава Сакрального Совета, оплот и надежда нации...был орудием! никчемным "пятым персонажем" в таинственной и непостижимой уму игре сил, одна лишь мысль о которых повергала его в безотчётный утробный ужас. Но почему же "был"? - он и есть орудие, марионетка, кукла на верёвочке, лишённая свободы воли и права выбора, движимая искусной рукой незримого кукловода, кукла, чей удел - подчиняться в такт... А он, ничтожный, мнил себя творцом и движителем собственной судьбы! Да что там собственной! - он искренне полагал себя не иначе, как вершителем судеб Империи, тысяч и тысяч, миллионов... тогда, как на деле... повелевали-то, оказывается, им самим! И кто?! - его же слуга! Философствующий лоботряс и хронический безработный, порождение городских клоак, жалкий эммигрант, найденный и поднятый его, герцога, милостью, сперва до ранга телохранителя Альмы, затем гувернанта, учителя, советника... соратника, члена СС, вельможного Фолленруха и, наконец, - Букаша Предреченного? Жабьего Вестника? Мессии?! Или всего лишь его предтечи?Да что же это такое творится? Герцог не ведовал... Но одно было несомненно: кем бы ни был истинный повелитель в этой зловещей, дьявольски продуманной игре, где предусмотрено всё, даже позыв к бунтарству и неповиновенью, - предусмотрен в органически заданной ограниченности ролей и ходов, - кем бы он ни был, - это не есть герцог Ульрих! А герцог Ульрих есть слуга! Вот он кто, на самом-то деле! Слуга и прислужник!
"Да? - говорил он себе в очередной раз, когда приступ слепой ярости чуть отпускал его и кровавая пелена бешенства сменялась тошнотворной желтушной мутью, - Вы в этом уверены? Уверены, что начисто лишили меня свободы и выбора? Чёрта с два вы меня лишили! Марионетка, говорите? Чудесно! Я покажу вам, на что способна взбунтовавшаяся, вышедшая из повиновения марионетка!"
Герцог не знал ещё, что именно намеревается он сделать, каким таким кардинальным образом докажет свою независимость и свободу, одним махом обрубив ненавистную пуповину подневольности. Но всё чаще и чаще мысли его устремлялись вниз, в подземные, потаённые и запретные для всех закоулки дома, а точнее, к одной, неказистой на вид каменной клети, в которой только и было, что грубая столешница с утопленной в неё многокнопочной панелью. И рельефная карта на стене. Пучки тостых кабелей расходились из-под стола во все стороны, скрываясь в монолитных стенах. То была его личная святая святых. Сотворённая много лет назад, на заре образования СС, она являла собой плод гениальной прозорливости и его, герцога, недостижимого для других статуса. Лишь двое кроме него самого знали о её существовании: барон и мессир Каллахир. И только этот последний бывал там изредка с самим герцогом. Более того, у мессира Каллахира было право вето и половина пароля на команду "пуск", а ведь лишь одновременным нажатием их больших пальцев на соответствующие кнопки, мог бы быть задействован механизм обратного, а точнее, необратимого отсчёта. Однажды... да, однажды они уже нажимали на кнопки... сдвоенным плавным движением, нежным и слаженным, словно даруя вожделенное небытие немощным и не достойным существованья, смерть из милости, смерть во спасенье... Тишина склепа тогда была оглушающей, бездонной, полнящейся гулким биением их сердец, сквозь которое с трудом пробивалось его, герцога, воображение, рисосвавшее ему, как сокрушительная волна, пробуждённая нажатием кнопок, несётся по кабелям, вглубь и вдаль, сотрясая хлипкую твердь и порождая цепочку необратимостей, коим лишь много позже, в строго урочный час, надлежало привести к неумолимому исходу... Ощущение собственной силы и превосходства, ни с чем не сравнимого чувства вседозволенности и могущества, помнится, преисполнили его тогда совершенно неизъяснимым упоеньем... Да, мессир Каллахир был необходим для приведения системы в действие. Но сейчас, учитывая его состояние...
Герцог продолжал думать.
*
Барон был единственным из ближайшего окружения, кто, волею судеб, избежал соприкосновения с Монстром, а избежав - остался прежним, адекватным, бесхитростным и безыскусным дружищем, грузным, одутловатым, чуть наивным, но отнюдь не простаком, на которого, - так считал герцог, - он всегда сможет положиться, рассказав ему ровно столько, сколько потребуется для его, барона, безусловной поддержки. Барон был известен своей прямотой и неподкупностью, а подкупить неподкупного - проще простого: всего-то и требуется, что убедить его в том, что он же и является инициатором предлагаемого... только-то и всего...
***
Герцог Ульрих принимал барона в Зелёной зале, звавшейся ещё "охотничьей", в чём тот справедливо усмотрел знак особого расположения, тем более, что герцог приложил все усилия, чтобы так оно и было: вкусы барона и его тайные пристрастия, хорошо ведомые герцогу, были исчерпывающе учтены, нашедши более, чем благотворную пищу для ума и желудка, меж которыми барон проводил условную, едва различимую грань, ибо издавна слыл гурманом и чревоугодником. Стол, способный вместить десятерых, был накрыт на две персоны и ломился под тяжестью изысканных явств: тетерева, перепёлки и рябчики, жаркое из зайчатины под острым грибным соусом, пироги из кроличьих почек с брусникой, голуби, фаршированные диким рисом и орешками, копчёная лосина и нежнейшая, запечённая на углях ягнятина..., - блюдам, казалось, несть числа. Разнообразие напитков соответствовало пище: на смену тончайшим белым винам приходили всё более крепчающие красные, затем глинтвейн и, наконец, излюбленнейшее лакомство барона: можжевеловый ликёр, секрет приготовления которого передавался из поколения в поколенье вот уже добрых семьсот лет и был более тайным, нежели придворные интриги и Сакральный Союз вместе взятые.
Герцог ел мало, а пил и того меньше, пристально наблюдая сквозь призмы бокального хрусталя за последовательными стадиями пресыщения своего гостя, всё больше расплывавшегося в умилении, жире и свете непомерных восковых свечей, столь густом и материальном, что воспринимался не иначе, как ещё один, всепроникающий атрибут трапезы.
Звон серебра о фарфор и звуки поглощаемой пищи то и дело перемежались краткими репликами, носившими, как правило, отстранённо-кулинарный характер: барон восторгался тем или иным, а герцог, с неизменною своей безукоризненной небрежностью пояснял происхождение очередного изыска, лишь чуть приоткрывая завесы поваренного искусства или детали поимки и доставки редкостного экземпляра. Время, казалось, пустилось вспять, и не было ни вековечного дождя, ни гибнущего в болоте Города, ни потери близких... так могли сидеть эти двое лет, этак, десять тому, сидеть, всецело поглощённые собственными роскошными пустяками... во благо Империи...
Очевидно, оба подумали о том же, т.к. барон, напрочь разомлев, лениво окунул кончики пальцев в блюдо с розовой водой и, блаженно закатив глаза, откинулся на спинку кресла, пригубил восхитительный ликёр и молвил:
- Да, герцог, сказать, что я покорён - значит не сказать ничего. Просто уму не постижимо, как вы сумели раздобыть все эти вкусности, в наши-то времена... Прям, как встарь, в вашем загорском поместье, помните?
- Помню, барон, помню отлично... хотя, при нынешнем раскладе, не мудрено и забыть. Но я не забыл. Я помню всё, барон, понимаете - всё. Помню нашу пылкость и задор, наши мечты и веру в себя. Потому, что я их не потерял! Я и сейчас истинно верю в наши идеалы, во всё, что было нам дорого и свято, более того, сейчас, как никогда раньше, уверен я в их достижимости. Знаете, когда наступает самая тёмная темень, барон? Перед рассветом. Наш рассвет близится! Вот почему так темно вокруг, так непроглядно темно...
- Вы правы, герцог, вы бесконечно правы! Иногда меня одолевает... нет, не отчаянье, но некая заунывная тоска, томленье по заплутавшему, позабывшему свершиться чуду возрожденья. И тогда я смотрю на вас, на вас, милорд, и на мессира Каллахира, - стойких, несгибаемых, мудрых, - и всякий раз преисполняюсь новыми силами. Постигшее вас недавнее несчастье... это жестокое испытание... лишь доказало мою правоту: воля и упорство, заслуживающие преклоненья...
- Полно-те, барон. Вы и сами выказали бы не меньшее, будь вы на том же месте. Ведь того требует Империя и наш долг перед СС, не так ли?
- Разумеется, герцог, но...
- Кстати, барон, вы знаете, эти непутёвые медики... они начисто запретили мне заниматься государственными делами: напряжение, видите ли, может крайне пагубным образом отразиться на моём здоровье! Олухи! Они не понимают, что только так, напрягаясь, я и восстанавливаю свои силы. Вот об этом я и хотел с вами потолковать, барон. Мессир Каллахир временно выбыл из наших рядов, - я, конечно же, ничуть не сомневаюсь в его выздоровлении, - но... его отсутствие создаёт совершенно непозволительную пустоту. Место в Совете СС ещё можно заполнить кем-то достойным... я тут, как раз, думал о вашем кузене, Арманде... Он произвёл на меня впечатление весьма многообещающего молодого человека, вы согласны со мной?
- О, герцог, я того же мнения, Арманд, - чудесный мальчик, гордость нашей семьи, я уверен, скоро он не применёт показать себя во всём блеске!
- Вот и чудесно, значит, решено: на ближайшем заседании я выдвину его кандидатуру на вакантное место... Но мессир Каллахир, как вам известно, заседал не только в Совете СС, он стоял и во главе Особого Отдела. А ОО - не то место, которое может существовать без главы, тем более, при его структуре, где заместители - многочисленны, но полностью автономны и изолированы, и сколь бы ни были они профессиональны и отлично исполняли вверенные им обязанности, - общая координация, так сказать, вид сверху, генеральная стратегия, - всё это ускользает... Мессир Каллахир не раз посвящал меня именно в эту специфику своей службы, да что там! в некотором смысле, мы даже работали вместе! И вот сейчас... его отсутсвие особенно ощутимо... ощутимо и пагубно... Проэкт "Цитадель" близится к завершающей стадии, с ним - судьбоносные, не терпящие отлагательств решения... А тут...
- Мой герцог, - барон выпрямился в кресле, смахнул с себя паутину осоловелости и придал голосу торжественную серьёзность. - я не знаю лучшей и достойнейшей кандидатуры на эту должность, нежели вы! По опыту, статусу, личным способностям, - в целой Империи нет ни одного, кто хотя б приближался ко всему этому. Принятие вами поста главы ОО видится мне самым логичным и естественным, нет - необходимым для страны шагом. Иного и помыслить нельзя!
- Но барон, - герцог протестующе всплеснул руками, - я, право, не смею... Именно учитывая нашу с мессиром близость... Это не коллегиально... Кое у кого может даже возникнуть чудовищная мысль, что я воспользовался обстоятельствами.. удобным случаем, дабы... нет, нет, барон, такое никак невозможно!
- Что вы такое городите, милейший! - Барон чуть было не подпрыгнул в кресле. - Да я первый восстану против этакого бреда! Более того, я и выступлю инициатором вашего производства в должность! Завтра же отправлю с нарочным депешу с петицией Его Величеству... формально, конечно... Кто там решает об этом на самом деле...
- ... на самом деле об этом решает Тайная Комиссия Двора, - продолжил за него герцог. - Она формируется из представителей служб безопасности, двух-трёх верховных советников, одного члена парламента, - чисто номинальной фишки, - и, - главное, - одного члена СС, который, кстати говоря, обладает двойным голосом и правом вето. Вот им-то вы и будете, любезный барон, коль и впрямь тверды в своём намерении. Я, знаете ли, всё ещё сомневаюсь: слишком тяжела ответственность и...
- Но ваш долг пред Империей, герцог! Вы, ведь, сами сказали: дело не терпит промедленья...
- Мда... действительно.. промедление здесь крайне нежелательно.. Ладно, я даю вам моё согласие, действуйте, барон. Но знайте: мною движет лишь забота об общем благе, никаких личных амбиций, вы же понимаете...
- Ну что вы, герцог, я слишком хорошо вас знаю, чтоб заподозрить хоть тень чего-то подобного!
Барон прихлопнул ладонью по благородному сандалу столешницы, как бы закрыв дискуссию, глубоко вздохнул и закурил сигару. Когда та разгорелась и пахучая сизость обволокла обоих, барон сложил ладони лодочкой и, уставившись в узкую щель меж ними, словно силясь разглядеть недостижимое взору, медленно молвил:
- Меня, вот, герцог, преследует неотвязная мысль о... Букаше. Я не успеваю на него надивиться, он вновь прошёл очередную метаморфозу, едва ли не самую поразительную. А помните наши опасения? Ведь совсем недавно мы были ещё всерьёз озабочены его тотальной отчуждённостью, неспособностью и нежеланием вжиться в наш мир, ставивших под угрозу сам факт его миссии... Даже речи его не понимали. А сейчас... по моему, даже я не владею ново-болотным в таком совершенстве, не говоря уж о прочих его внезапно пробудившихся способностях - ораторских, хозяйственных, организаторских, да просто о его феноменальном знании человеческой психологии... Разве это не поразительно, герцог? Вы даже не представляете себе, сколько он умудрился успеть и натворить тут в ваше отсутствие! Да он превратил ваш дом в...
Герцог скривился, словно хлебнул добрую чарку уксуса. Более неприятной темы барон не смог бы измыслить, сколько б ни старался.
- Да... Фолленрух... эээ ... действительно... метаморфоза, - лепетал герцог, - визит к Монстру возымел ... эээ... непредсказуемые последствия... на каждого из нас..., - он лихорадочно искал куда бы свернуть, вырваться, уйти прочь от этого нестерпимого для себя разговора, искал... и не находил.
А барон продолжал, как заведенный...
- Вы же понимаете, герцог, насколько всё это значительно. В конечном итоге, есть нечто более важное, нежели недуг мессира Каллахира, - со всеми вытекающими из этого последствиями, которые я, разумеется, ничуть не принижаю, - поспешил добавить он заверительным тоном. - И это нечто, - высшее, стоящее надо всем прочим, нечто, - зовётся... Предвечным. Да, герцог, Предвечным. Вы задумывались над этим? Все наши потуги, стремленья, многолетние труды во благо Империи, ставящие пред собою одну лишь благороднейшую цель: возрождение величия нации и державы, - задумывались ли вы, герцог, что кроется за всем этим? За этим кроется Вера. Да, герцог, вера в Предвечное!
"Либо он крупно перепил, - пробормотал герцог, глядя на грузное тело барона, утопающее в сигарном дыму, - либо... либо он оказался совсем не так прост... уж лучше бы первое..."
Но барон, если и был хмельным, трезвел на глазах...
- Что возвращает нас к главному предмету наших забот, коий был таковым до недавнего времени: Букаш, его миссия и возрождение Империи. Помните, герцог, вашу идею о Святилище? И моё горячее её приятие? Если бы не протест мессира Каллахира и предложение Карпада проведать Мостра, - она была бы, несомненно, осуществлена и всё двинулось бы иным путём...
- А ведь, и вправду, - тихо проговорил герцог, больше, казалось, для себя самого, - идея визита к Монстру принадлежала Карпаду... как это я позабыл... Я лишь поддержал её. Она показалась мне тогда... целесообразной...
- Все мы тогда поддержали её, гецог, единогласно, - поспешил успокоить его барон. - Тут нет ни грана чьей-либо вины. Но сейчас... Сейчас пришла пора вернуться к изначальному плану. Тем более, что после всего случившегося, посещение Святилища видится мне более, чем насущным.
- Поясните мне, барон, - напряжёно сказал герцог, - что именно и как вам видится?
- Извольте. Полагаю, никто из нас не сомневается боле в подлинности Букаша и в его... жабоизбранности. Всё сходится, в мельчайших подробностях, так что даже Карпад, - скептик, циник и непредвзятый учёный, - уверовал в него истовее всех нас...
- Вы считаете теперешнего Карпада - вменяемым? - Взметнулся герцог с явным сарказмом. - Считаете его самого адекватным, а суждения - заслуживающими доверия?
- Карпад, безусловно, пережил шок, получив своё потрясение у Монстра и всё ещё не вполне от него оправился. Но, смею вам напомнить, перелом в сознании наступил у него много раньше, в тот самый момент, как он впервые услышал речь Букаша, помните? Всё, произошедшее потом было не более, чем усилением, кристаллизацией уже наметившихся тенденций и, кстати сказать, герцог, подумайте: не то ли случилось и с каждым из вас, у каждого - на свой манер? А Букаш... Карпад оказался чертовски прав: встреча с бывшим головастиком произвела в нём именно тот самый назревавший скачок в осознании себя и мира, на который все мы столь уповали, он-то и сделал его таким, каков он сейчас - пробудившимся к жизни, раскрывшим потенциал и память, стремящимся идти дальше.
- Продолжайте, - молвил герцог. Он был мрачнее тучи.
- Вот я и говорю, что нам следует идти дальше, - молвил барон, как ни в чём ни бывало. Его добродушную вальяжность разморенного от щедрот толстяка, как ветром сдуло. Теперь перед герцогом сидел, сосредоточенно глядя на него самого, безукоризненный вельможный мессир - собранный, волевой, проницательный. - Букаш наконец то стал тем, кого мы ожидали в нём видеть: прекрасно владеющим языком, умом и сознаньем Жабьим посланцем. К тому же, смею напомнить, он ещё и виконт Фолленрух, а также - член СС, прошедший посвящение по самым строгим правилам и сделавший это более, чем успешно.
Герцог опять поморщился. Каждая фраза барона отдавалась в нём тупой резью, словно ржавая бритва скребла щетину огалённых нервов.
- Стало быть, Святилище - следующий этап. Неизбежный и неотвратимый, как всё, что ему предшествовало. Он - не просто логическое продолжение восхождения вглубь, не ещё один шаг по Лестнице-в-Никуда, нет, он видится мне кульминацией, да, герцог, кульминацией, апогеем всего. Ибо именно там, в Святилище, наедине с сокровенным, и предстоит Букашу осознать и настоящую свою ипостась, и весь груз своей миссии, соразмерить с ретроспективой пройденных им миров, и раскрыться, да, полностью раскрыться. Там-то, в Святилище, и станет он собою самим. И вступит на путь Избранника! Даже не сомневайтесь, герцог, всё будет именно так и не иначе. Кроме того... назад дороги в любом случае нет, как бы нам того не хотелось. Впрочем, мне и не хочется. Да и вам, думаю, тоже.
Герцог изо всех сил пытался думать чётко, но получалось это с трудом, так, словно не барон, а он сам поглотил несчётное количество бокалов вин и ликёров. Букаш... Святилище... Букаш... во Святилище?! Сакральный титул... ему?! Он пытался представить себе Букаша, нет, Фолленрока, Кармуса-самозванца, - лакея и прислужника в святая святых Империи, там, где драгоценнейшей, негасимой лампадой зеленеет пламя предков, квинтэссенция духа нации, представить его, этого безродного выскочку, в средоточии заповедного капища, - и нутро сжималось в нём в протесте омерзенья. Сама идея казалась ему верхом кощунства. Нет! на такое он не способен!
- Я... я подумаю, - выдавил он из себя через силу.
- О, нет, герцог. Решение должно быть принято здесь и сейчас, незамедлительно. И единогласно. Нас, ведь, осталось всего двое. - И барон улыбнулся, спокойно, обворожительно.
- Сейчас? - растерянно пробормотал герцог. - Но почему сейчас?
- Сейчас, герцог. Я настаиваю.
Ловушка захлопнулась. "Так вот, значит, какова цена наследования мною Каллахира! Вот чем вынуждаюсь я оплатить проникновение в Особый Отдел и.. да, наложение рук на заветные кнопки... Эта бестия, оказывается, всё просчитала заранее. Какое коварство! Хорош простачок, нечего сказать!" Герцог был в шоке.
Он попытался вновь прислушаться к себе. Помимо чувства брезгливости, чисто эмоционального неприятия самой идеи снисхождения Кармуса в Святилище, он распознал и что-то ещё... неподвластное разуму и формулировке, интуитивно угадываемое, невыразимое. То была опасность. Какая? - он не знал. Лишь чувствовал её силу, собственный страх и... неизбежность.
- И как же вы, барон, всё это себе представляете. - Вымолвить эти простые слова стоило герцогу столь неимоверных усилий, что он в изнеможении откинулся на спинку кресла, с перехватившим дыханьем, как в ожидании проговора.
- Как я уже говорил, - охотно начал барон, - всё достаточно просто и полностью законно. Виконт Фолленрух - отпрыск древнейшего аристократического рода, едва уступающего в достоинстве лишь самой императорской ветви. То, что ему присвоили титул виконта - факт смехотворный, почти оскорбительный, но, - я нисколько в том не сомневаюсь, - временный, очень скоро он получит своё герцогство, баронство, а может, и что почище и сравняется с нами даже в этой формальной малости. С наделом его тоже обделили (простите за тавтологию), - хохотнул барон. - Два жалких, Жабой забытых поместья на задворках Северного Хребта, одно из которых, к тому же, насколько я понимаю, и вовсе подлежит ... эээ... исчезновению в рамках проэкта "Цитадель", - это, согласитесь со мной, тоже стоит на грани оскорбления. Или за гранью. Да вы и сами это прекрасно понимаете. Виконт Фолленрух так до сих пор и не удостоился познакомиться со своей вотчиной, пусть даже дистанционно, по видео-фильмам, и это тоже следует исправить вскорости.
- Что же касается Святилища, - продолжал барон, - то он - полноправный член СС и, - учитывая высоту своей ветви, - вполне достоин пройти последнее посвящение, снискать сакральный титул и стать уже полным кавалером Ордена. Со всеми вытекающими из того последствиями, включая место в Совете. Да, да, знаю, - поспешил он предупредить замечание герцога, - свободного места нет, а то, что освобождается мессиром Каллахиром уже предназначено моему кузену Арманду. Но кто сказал, что в Совете обязаны заседать двенадцать? Где это сказано кроме нашего собственного устава, который мы же с вами и сочиняли? Так что, число его членов может быть с лёгкостью увеличено и до тринадцати. Я даже усматриваю в том некое духовно-эстетическое изящество: двенадцать плюс один... это, знаете ли, конструкция, придающая целому этакий динамизм, жизнь, новый вектор развития... вы не находите? - Впрочем, барон и не ждал ответа. - Это - касательно внешней стороны. Однако же, не она есть главное. Так же, как за виконтом Фолленрухом скрывается Букаш Жабоизбранный, так и за церемониальным ритуалом таится сакральное, со всеми собственными своими смыслами и значениями. Никто из нас не знает наверняка, каким оно окажется и как проявится в ходе посвящения и за ним, быть может, оно так и останется непостижимым таинством. Но оно будет. И наша задача, нет, долг, - обеспечить его свершенье.
И тут герцога осенило: нет, не всё ещё потеряно, вот он, выход из ловушки, свет в лабиринте.
- Разумеется, барон, всё это возможно. Но вы позабыли об одной мелочи: присвоение сакрального титула предполагает предварительное его определение. И делается это не мною с вами, а духовным звеном Совета, которое, как вы отличное помните, состоит из семерых. Да и там требуется единогласное принятие, выработанное на основе тщательных изысканий, рекомендаций... и, наконец, скреплённое Печатью Семерых. А это, смею вас уверить, совсем не так просто...
- А вот и ошибаетесь, милый мой герцог, - ответствовал барон, словно только того и ждал. - То есть, вы, конечно же, правы, фактически всё именно так и обстоит, но... из правильных предпосылок вы делаете неправильные выводы. "Тщательные изыскания" уже сделаны, причём давно. Помните исследования Карпада генеалогии Кармуса Волленрока? На их основании ему и был присуждён титул виконта и установлена его принадлежность к роду Фолленрухов. В этих самых изысканиях - куда больше материалов, нежели требуется для решения дела, более того, я уже успел переговорить по этому поводу с Карпадом и он составил для меня... эээ... конспект, так сказать, резюмэ с наиболее существенными деталями. - И барон вытащил из необъятных закромов сюртука сложенный вчетверо лист плотной бумаги, вытащил и положил нераскрытым подле себя. - Что же касается рекомендаций, то... мы же с вами их и дадим, верно, герцог? А наша с вами согласованная рекомендация стоит десяти иных... Короче, можете не сомневаться, успех нам гарантирован. И, кстати говоря, нас, подписавшихся под нею, будет не двое, а трое...
- Трое? - еле вымолвил герцог побелевшими губами.
- Ну конечно, трое. Ведь мессир Каллахир был и членом Семёрки. А с его отсутствием, Арманд...
- Что?! - взвился герцог. - Вы прочите Арманда и в тайное звено Совета?! Этого юнца, который и в обычный-то Совет посвящения не прошёл?! О, нет, барон, это уже слишком!
- Отнюдь, герцог, всё проще простого: мессир Каллахир своею рукой написал на то откупную, назначив Арманда своим духовным преемником. Понимаете, герцог - духовным. А в таком случае, как вам известно...
- Своею рукой?! Когда?!
- Три дня назад, герцог. В моём присутствии.
- Три дня назад?! И каким же таким образом практически парализованный, глухо-немой и отрешённый от всего земного мессир Каллахир сподобился на сие чудо?
- Ну... он, конечно, не писал документ от руки... лишь подписался под ним... с некоторой нашей помощью. Но, уверяю вас, герцог, это его подпись, она полностью неотличима от... эээ... самой себя. - Барон улыбнулся, как торговец, заверяющий доброкачественность товара, и похлопал по одному из бесчисленных кармашков сюртука.
- Так, так..., - протянул герцог, - значит, вы всё проделали заранее, вовсе не ожидая моего предложения замены Каллахира Армандом. Снимаю шляпу, барон, я вас недооценивал. Скажите-ка, - спохватился он, словно только сейчас и понял-то по-настоящему нечто предельно простое, - скажите мне, барон, только честно: за все годы нашего знакомства вы не выиграли у меня ни единой партии в шахматы. Вы блефовали?
- Да, герцог, блефовал, точнее, подыгрывал вам. Подыгрывал все эти годы. Я отменный игрок... в шахматы. - И барон склонил голову в учтивом поклоне.
- Так, так..., - вновь молвил герцог. Потрясение его было тотальным. Тут и речи не шло о невинном лукавстве или единичной, пусть и блестяще продуманной интрижке, - нет, пред ним был искусный, тщательно спланированный заговор! Так вот кого он, оказывается, пригревал на груди! Вот кого пестовал все эти годы! Да месир Каллахир по сравнению с ним - простодушная овечка, наивная, беззащитная, дружелюбная!
- И, я уверен, барон, - проговорил герцог осторожно, словно каждое его слово было шагом вперёд, в гадючее логово, - вы, разумеется, успели сформулировать эти свои предварительные заключения... по поводу характера того самого сакрального титула, коим намереваетесь одарить... виконта Фолленруха в ходе его посвящения, так ведь?
- Разумеется, герцог, мои заключения вполне сформировались. И полностью соответствуют рекомендациям Карпада, я даже получил его одобрение.
- Одобрение?! Карпада?!
- Ну да, как учёного эксперта, естественно, не более, - улыбнулся барон, и улыбка эта показалась герцогу почти издевательской.
- И... какие же они, эти заключения? Надеюсь, вы соизволите поделиться ими? - В тоне герцога прозвучала не меньшая издевка, но... то была всего лишь ирония побеждённого, жалкое оружие слабых.
- Извольте, мессир, - барон вновь посерьёзнел. - Я предлагаю посвятить виконта Фолленруха в рыцари Сакрального Союза, наделить титулом Охранного Сокола и атрибутом Власти-и-Силы - Опаловым Жезлом.
Герцог стал белее мела. Эмоции, казалось, покинули его вовсе, выпарились, испепелились на огне ненависти. Непостижимым усилием воли, вцепившись окаменевшими костяшками в подлокотники кресла, ему ещё удавалось... молчать. Да, молчание было единственным, на что он ещё был способен, ибо сорвись он на слово, шепот, шипенье, - и существо его самости взорвётся мириадом частиц праведного гнева, неукротимой, всепожирающей ярости.
"Ни-ког-да!" - прокричал он изо всех своих сил... немо, не размыкая губ, в топях себя. Но барон услышал и этот немой вопль или просто ощутил исходящие от герцога вибрации ненависти и правильно их интерпретировал. Он вновь откинулся на спинку стула, расслабился и улыбнулся, ласково этак и вкрадчиво.
- Не думаю, любезный герцог, что у вас есть выбор. Нравится вам то или нет, мой план осуществится, и осуществится в точности. С вами или без вас. Желательно - с вами, - из чисто, так сказать, этических соображений... ну, и общественному имиджу не повредит. А на сакральном уровне - всякое полюбовное соглашение много предпочтительней энергетически, нежели обоюдные козни, мне ли вам объяснять? Да и не в те мы с вами обретаемся времена, чтобы позволить себе подобную роскошь. К тому же, подумайте об Особом Отделе... Разве обретение над ним власти не стоит подобной... рокировки, а, герцог? И последнее. Предложенный мною план, а точнее, его первая стадия, т.к. за нею пойдут и другие, - действительно разработан мною, но, на самом-то деле, совсем не мой. Я, в отличие от вас, герцог, прекрасно осознаю, что являюсь не более, чем орудием иных, полностью мне неведомых, но бесконечно превосходящих меня сил. Орудием, понимаете? А не упоённым собственным эгоцентризмом влиятельным аристократом, т.е. ничтожной крупицей бытия возомнившей себя Фактором! Такие дела, герцог. - И барон нежно погладил драгоценный лак столешницы. - За сим, позвольте откланяться: час поздний, а дела не ждут. Завтра же я представлю вам на подпись все необходимые бумаги.
Барон попытался разом встать с кресла, но это удалось ему лишь со второй попытки. Он затянул распущенный пояс, попробовал, было, застегнуть и камзол на не в меру раздавшемся животе, но тут же отбросил эту идею за абсурдностью и направился к двери, слегка покачиваясь от непривычного телу горизонтального положения.
- Ах, да, - спохватился он, - спасибо за ужин, герцог. Он был по истине восхительный! Клянусь вам, этот вечер надолго останется у меня в памяти. - И он улыбнулся самой обвораживающей из своих улыбок.
***
Карпад сидел на садовой скамейке и перебирал чётки. Чётки были особые, старинной работы, из баснословно дорогово болотного камня, с величайшим трудом поддающегося гравировке. Но некоему беззвестному умельцу это удалось: неправильной формы грубоватые бусины были выточены так, что каждая в отдельности смутно напоминала рельефом некую часть рептилиевидного тела, и лишь охватив их единым взглядом, обладающий незаурядным даром пространственного восприятья понимал, что держит в своих руках, собственно, неимоверно вытянутую в длину, стилизованную и расчленённую на сегменты... жабу, - от кончика короткого хвоста до рогового нароста на покатом лбу. При перебирании чёток, жаба оживала. Сочленения её приходили в движение, она шевелила жирными лапками, по гребенчатому хребту в крапинку пробегала дрожь, грузная складчатая шея вздымала ещё более массивную голову, плотоядный зев отверзался в неудержимом позыве, а из-под осоловевших век предостерегающе посверкивали жёлтые, налитые мутью глаза. Казалось, вот-вот, - и жаба зловеще срыгнёт, исторгнет низкое, на грани слуха шипение, в чащёбах пасти закачается набухший ядовитой зеленью язык, и тогда... тогда произойдёт страшное...
Но Карпад мог перебирать чётки часами, упоённо, гипнотически самозабвенно. С тех пор, как он отыскал их где-то в потаённых хозяйских закромах и попросту присвоил себе, они стали неразлучны, чётки превратились в такой же неотъемлемый его атрибут, как и груботканный балахон бутылочно-коричневого сукна с капюшоном, наверняка принадлежавший некоему монаху тайного Ордена, а может, и самому фамильному священнику рода Ульрихов... Балахон пришлось укоротить едва ли не вдвое, дабы доходил он Карпаду всего лишь до подошв таких же грубых сандалий из воловьей кожи, кои носил он отныне неизменно на босу ногу, как то и приличествует странствующему внутри себя пилигриму, паломнику сокровенных таинств, - что он и сделал, неумело обрезав его садовыми ножницами и приторочив суровою нитью. С рукавами он поступил так же, остальное же исправлению не подлежало и, несмотря на тройную подпоясь власяным вервием, - балахон попросту погребал его в собственных недрах, так что со стороны казалось, будто ожило садовое пугало или некий бестелесный призрак, облачённый в ветхие одеяния своей, отшелестевшей всуе жизни. Впечатление усиливалось ещё и тем, что капюшон не только покрывал Карпада с головой, но и полностью опадал на лицо, скрывая его под согбенными складками и болтаясь на груди пустотелым гульфиком. Для всех так и осталось загадкой, как, при подобном головном уборе, Карпаду вообще удаётся что-либо видеть, но факт оставался фактом: и с напрочь покрытым челом он вполне незатруднительно ориентировался в пространстве и даже, при крайней на то необходимости, неохотно поддерживал беседу, бросая из-под покрова короткие, раздражительные реплики.
Со времени злополучного посещения Монстра и последовавшей за ним метаморфозы, Карпад, в глазах окружающих, из просто крупного чудака и оригинала превратился в ходячий атракцион, за которым прочно укрепилась репутация тихо-помешанного фаната. К нему относились со смешанным чувством жалости, усмешки и боязни, небезосновательно полагая, что тихое помешательство в любой момент может перерасти в буйное. Комичное на пополам со зловещим особенно бросалось в глаза, когда Карпад находился рядом со своим истинным господином и покровителем, - виконтом Фолленрухом, а не полностью отошедшим от дел герцогом. Эти двое, - Карпад и его Хозяин, - и впрямь являли собою престранное зрелище: высокий и худой Кармус, щеголяющий в изысканных, обтягивающих тонкую фигуру одеждах светского вельможи, с аккуратно подстриженной козлиной бородкой, узкими, длинными руками и таким же лицом с умным, пытливым взглядом, и, - Карпад, - безликий гномоподобный монах-призрак в болотном балахоне, свисавшим с него бесформенным тряпьём, как одеянье куклы-марионетки.
Что думал обо всём этом сам Карпад, как воспринимал себя, окружающий его мир и его, - мира, - отношение к себе самому, - было вполне неведомо. С полной уверенностью можно было утверждать лишь то, что на отношение это было ему весьма наплевать. Метаморфоза, произошедшая с Карпадом, как с личностью, была, пожалуй, куда существенней тех, что постигли герцога, мессира Каллахира или даже Кармуса, ибо тут речь шла не о распаде индивидуальности, ввиду душевного или физического недуга, но о подлинном перевоплощении: Карпад не только превратился из углублённого, неподкупного в своей преданности объективной истине учёного, блестящего аналитика и преданного слуги господина своего герцога в напрочь ушедшего в себя отшельника, полностью поглощённого охватившей его духовной идеей, - нет, его преображенье было много значительней. Окружающие, конечно же, угадывали это интуитивно, угадывали и побаивались, но никто из них и помыслить не мог: насколько же, на самом-то деле, далеко всё это зашло и... куда именно? Кармус, быть может, составлял единственное исключение, но если он что-то такое и знал, - то держал это глубоко при себе.
Карпад сидел на садовой скамейке и перебирал чётки. Капюшон, как обычно, спадал ему чуть ли не до пупа, что нисколько не мешало ему завороженно наблюдать за тем, как фантастическое существо, - ожившая в его руках теплокаменная жаба, - обретя, казалось, полную независимость, помимо его воли, неторопливо перебирается с ладони на запястье, огибает большой палец и, прихотливо вильнув маслянистым туловом, скрывается по другую его сторону, словно мифический Ящер староболотного эпоса, уходящий по осени в потаённое своё урочище на дне топи небесной, с тем лишь, чтобы весною возродиться заново, знаменую очередной годичный цикл.
Карпад перебирал чётки, и жаба, то появлялась из пещерного логовища, то исчезала вновь, снова и снова, в безостановочном круговороте лет. Зимы и вёсны сменяли друг друга и мир пребывал в здравии и движеньи, ибо где-там, в недостижимом его пониманью потустороньи, жила, неутомимо ступая стезою сокрытых хлябей, его Владычица - Самодержица и залог всего живого - присносущая Жаба.