Сегодня, наконец, подошли к концу мои исследования и я сделал открытие: русский язык - самый ужасающий и бездуховный на свете: только в нём слова "чудо" и "чудовище" проистекают из одного корня. Вот она, причина моих страданий. Вот где корень моих непрекращающихся ошибок.
Чудесное и чудовищное на метафизическом пласте этого языка с поразительной лёгкостью подменяют друг друга, а на грубом нашем трёхмерном плане принимают облик чарующих фантомов, манящих и обещающих, сулящих претворение грёз в реальность. Ты веришь им, доверяешься, а они - вполне удостоверившись, что ты прочно погряз в трясине миража, - оборачиваются ликующим оскалом хищника, коварным и злорадным.
И чем острее твоя боль, чем горше разочарование, чем мучительней пробуждение от чар, - тем радостнее и сытнее бесы, тем пронзительней глумливое их уханье...
Бог с ним со всем...
Ах, сколь, однако же, бесконечно хрупким и уязвимым является строение Красоты и Гармонии! Сколь ажурны чертоги Любви!
Они видятся нам грандиозными и величественными, нерушимыми и неподвластными ни зубьям Времени, ни превратностям Судьбы, они, казалось бы, бросают вызов самому Року и Смерти, но...
... вот, пред ними возникает... чудище. Оно выглядит таким нежным и беззащитным, таким открытым и по-детски наивным, оно никак не в силах угрожать возносящимся ввысь гордым башням, нескончаемым анфиладам, филигранным узорам стрельчатых окон, разноцветью витражей...
Чудо улыбается, доверчиво, ласково, и вертит в тонких пальчиках крохотную стеклянную градинку. Вот, оно бросает косой полу-взгляд куда-то вбок, в потусторонье самого себя, словно сверяясь с "голосом сердца" или гласом своего Повелителя, удовлетворённо кивает, расслышав наказ и точно избрав время, лукавая, торжествующая ухмылка на долю мига мелькает на его узких губах, чудо зажимает градинку в пальчиках и выстреливает ею, как вишнёвой косточкой в самое средоточье Красоты.
И всё рушится.
Одна крохотная градинка в средоточье. И дивные стены падают, сотканные из лунного света и солнца, ещё в падении они возгораются и достигают земли кучками невесомой бесцветной пыли. Прозрачные леденцы витражей всплёскивают отчаяньем, надламливаются внутри себя, осыпаются каскадами неслышного звона. Изысканное кружево анфилад и переходов, лестниц и арок вспыхивает, ослепительно и буйно, вкладывая в этот последний всплеск всю энергию любви, которой должно было хватить на малую вечность, на века и века счастья, - и облетает хлопьями серого пепла... даже в полёте они стараются соблюдать нормы гармонии, они даже умирают красиво...
И вот уже, куда ни глянь, простирается однородное, ничем не нарушаемое пепелище. Впрочем, нет, в центре его покоится румяное, ядрёное яблоко. Оно красуется на общем безвидьи, как дорогой подарок, как приз, и чудище, довольно улыбаясь, поднимает его из пепла, вгрызается в него с упоительным восторгом, хрумсает.
Яблоко оказывается насквозь червивым, оно во всю кишит мириадами мерзких личинок, жирные и членистые, лезут они во все стороны, и разрываемые зубами чудища, брызжут белёсым соком. Чудо, - красивое, как никогда, - сладострастно поедает этот редкостный деликатес, не забывая бросать на меня победоносные взгляды. Я вижу, как съеденная гниль формирует у него новое, ещё более смрадное и мерзостное сердце.
А я, пустотелый снаружи и внутри, застыл мёртвой скорлупой, неживым големом. Градинка, пробившая средоточье Красоты, засела в сердце ядовитой льдинкой. Всё продумано очень хитро: пока я остаюсь неживым, я свободен делать всё, что делают другие: есть и спать, пить и совокупляться, одно лишь заказано мне: любить. Любить способны лишь живые.
Пока я мёртв - градинка тверда и безопасна. Но стоит мне только растопить её энергией любви, стремящейся оживить и меня самого, как яд внутри проникает в поры и кровь, достигает сердца и отравляет его, наполняя болью и страданьем, лишая счастья.
Я знаю, лишь очень добрый и очень могущественный волшебник в силах исцелить меня от заклятья.