Я сижу, обхвативши руками камень, как обхватил бы колени, смотрю в предвечернее небо, и думаю о памяти. О памяти, и о том, что с нею делает время. Вы когда-нибудь думали о времени, обхвативши руками камень так, как обхватил его я? Попробуйте: что-то такое происходит с мыслью, направленной на познание времени и пропускаемой при этом сквозь камень...
Я думаю о том, что же делает время с нашей памятью? Формирует, наполняя содержанием, как наполняется дом, постепенно обрастающий вещами, безделушками и смыслом, вкладываемым нами в эти безделушки? Или, напротив, медленно, но неуклонно стирает из неё воспоминания и смыслы приобретенного? Как кислота разъедает металл, как пыль сокрывает черты - бесконечная, нескончанная, всё тяжелеющая пыль времён, обращающая дворцы и фонтаны в холмы безвидных руин, а воспоминания о яркости чувств - в бледные, всё с большим трудом различимые тени, - призраки чего-то, что, быть может, когда-то и было, но... так ли, как помнишь его? совсем ли иначе, чем так? а может, и вовсе не... Так что ты, порою, в минуты неверья, начинаешь сомневаться уже и в самом факте произошедшего, каким бы ошеломляющим и вдохновенным не было оно когда-то, как бы не встрепенуло разум и душу, изменив некогда саму твою жизнь... Было ли оно на самом деле, спрашиваешь ты себя? Или всему виной воображенье? - Воображенье, услужливо приходящее на помощь истлевающей, запорошенной временем памяти всякий раз, когда забвенье грозит ей потерей собственной сути? И тогда мы поспешно дополняем подробности, дорисовываем детали и контуры, привносим черты, и звук, и подсветку, ещё красочнее, живей и полноценнее, чем бывали они при жизни, - так наносят румяна на истёртый гипс манекена, румяна и краску и лак, - в судорожной попытке спасти, во что бы то ни стало вернуть сомнительную жизнь тому, что давно уж её лишилось, - но создавая при этом не более чем яркую подделку, квази-копию быть-может-бывшей правды...
В детстве я видел домового. Он опасливо крался вдоль плинтуса, то и дело воровато подглядывая за мною-спящим, краем глаза воровато подглядывавшим за ним... Позже, полностью убедившись в миролюбивости моих намерений и уже точно зная, что я не сплю, а лишь прикидываюсь таковым, всё прекрасно видя и замечая, - он продолжал вести себя так же, даже с ещё большей напускною опаской, но теперь то была уже игра - наша общая с ним большая игра и тайна. Я помню его блеклую одежонку коричнево-серых тонов, его каштановую шапочку, чуть более тёмного, чем всё остальное, оттенка, его стоптанные серо-пыльные башмачки из войлока... Помню? - или изо всех сил уговариваю себя помнить то, что когда-то, более полувека тому, высветилось и выжглось в моём, взбудораженном сказками сознаньи и, расцвеченное фантазией, воплотилось в образ крохотного человечка? А на самом деле то был мышонок? Мышонок в шапочке и башмачках?! Но тогда, это ведь, ещё более удивительно, чем сам домовой, которому эти самые шапочка и башмачки приходились куда как более впору...
Моя кроватка стояла в углу, а в центре потолка, вкруг лампы, была лепнина: старинные, искусно выделанные барельефы ангелочков, амуров и херувимчиков, венком обрамлявших источник света. Когда-то, задолго до начала моей теперешней памяти, они были густо замазаны белой извёсткой, как и весь потолок, и это было неправильно, вопиюще неправильно, ведь внутри себя они были яркими, цветными и разными, а теперь, замазанные, они даже дышали с трудом под покрывшей их всех одинаковостью, я это точно знал! И я попросил папу, чтобы он раскрасил их вновь, как положено, я даже сказал ему какие именно цвета были у каждого, и он дал им жизнь, вернув каждому его правильность: розовый, и синий, и золотой, и серебряный и алый. И тогда херувимчики ожили: ночью, облитые лунным светом, или ранним утром, когда их не видел никто кроме меня, они принимались затевать хороводы вкруг лампы, кружить и плясать и гоняться, строить рожицы мне и друг дружке. Я очень чётко помню их гримаски, подмигивания и целые сценки, потешно разыгрываемые исключительно для меня одного - в награду тому, кто даровал им жизнь. Тоже воображение, скажете вы? Опять буйная фантазия впечатлительного, не совсем обычного ребёнка? Я мог бы вам ответить, что всё это помню, но... что есть память, погруженная в пучину времён? Что есть явь, что сон, а что - сон обо сне? И кто скажет мне, где проходит эфемерная грань между тем, что кажется истинным и тем, что... кажется?
Вот почему решил я на сей раз записать эту историю, записать сразу и в точности, покуда память моя свежа, а образы ясны: дабы раз и навсегда избавить память мою от искушения выдать мне в день изо дней желаемое за действительно бывшее, дабы сделать её неподвластной истленью времён. Ибо, как говаривали наши недруги римляне: verba volant scripta manent.
***
Восьмой день брели мы по Галилее...
Стояла ранняя весна. Первые хамсины* ещё не успели спалить спелую зелень зимы, не отцвели ещё анемоны и маки, а миндальные деревья красовались по холмам, как невесты на выданье, все в белой и нежно сиреневой кисее, словно зардевшиеся румянцем желанья.
Мы, - я и моя спутница, - бродили туманными пастбищами, по колено в росистых травах, мимо пегих коней в яблоках, мимо кротких отар, мимо тучных коров в цветущих репейниках, вдоль полей, пестрящих зайцами и ласками, куропатками, землеройками и мангустами, а ночами полнившихся зовами шакалов, тявканьем лис и протяжным сипеньем сычей. В белёсых, растворяющих взор небесах парили соколы и ястребы, а ещё выше, но совсем не намного, парили облака Галилеи, отражаясь тенистыми пятнами на всём, что под ними. Мы шли, потеряв чувство времени и необходимости чего бы то ни было, то и дело, словно случайно, но всегда во время, натыкаясь то на заброшенную мельницу, то на одинокую харчевню, а то на пастушью лачугу, находя там приют, пищу и свежую воду.
Постепенно мы забирались всё выше, всё дальше на север. Поля и пастбища остались позади, и без того скудную, каменистую почву сменили известняки и базальты, а плодовые деревья - таворский дуб, элат амастик**, заросли кида сэира***. Овраги становились круче, изрезанней, и вот, - они уже настоящие ущелья с текущими по ним кристальными речушками. Через каких-нибудь пару месяцев все они пересохнут, но сейчас ещё журчали во всю водопадиками, сбегая в долины десятками резвых распадков. Завиднелись первые сосны.
Всё чаще встречали мы бьющие из-под камней ключи или стекающий по скалам ручеёк, так что казалось, будто горы так и сочатся переполняющей их целебной влагой. Подлесок и кустарники превратились в непроходимую колючую чащобу, в которой прокладывали тайные свои ходы дикобразы и кабаньи семейства с выводком новорожденных по весне полосатых поросят.
Забравшись ещё выше, мы попали в царство цикломенов. Сотни, тысячи нежнейших соцветий всех оттенков белоснежного, розового, голубого, нежнейше-сиреневого и фиолетового, покрывали каменистые расселины, тенистые впадины и отороченные папоротниками выбросы скальных пород странных форм и расцветок. Изредко виднелись средь них стройные стебли моих любимых жёлто-оранжевых каркомов**** с их ни на что не похожим ароматом, а совсем уж редкостные, заповедные цветы, зовущиеся у нас 'кровь Маккавеев', проступали багряными пятнами пушистого бархата в укромнейших из всех потаенных мест. Палитра цветовых оттенков, рисунок произрастанья и сочетаемость их с окружающим были столь живописны, столь полны непогрешимостью красоты и правильности, что мы тут же поняли: неведомо за что мы сподобились быть допущенными в удивительный, тайный уголок совершенной, ни кем и ни чем не потревоженной гармонии, - обитель благости и волшебства.
'Вот оно, - подумал я, остерегаясь даже мыслить слишком громко, дабы не нарушить магию очарованья, - это - Место. Мы прикоснулись ко входу в страну фей, прибежище Тонких. Уж коли и сохранились они где-то на нашей земле, - то лишь в таких, вот, местах, как это'.
Нас охватило непередаваемое чувство нездешности, хрупкого, в любой миг грозящего исчезнуть пронцания в Запределье. Бесконечно бережно ступали мы по мшистым скалам, страшась пригнуть травинку, сдвинуть камушек, порушить гармонию целого. Нас окутало волшебство, и мы, сполна доверившись внутренним зрению и слуху, позволили им объять нас и вести, вернее и правильней наших собственных глаз, ушей и стоп. Мы знали: вот-вот способно свершиться чудо, и были готовы к его проявлению, какое бы обличье не вздумало оно принять.
Мы шли причудливыми скалами меж родников соцветий, ступенями стремящихся ввысь. Гармония не исчезала. Чудо не проявлялось. Солнце давно перевалило за полдень, удлинились зелёные тени, повеяло прохладой. Следовало подыскать место под ночлег. Вскоре мы его обнаружили: крохотная, почти ровная каменная площадка, едва достаточная для установления палатки, со всех сторон обрамлённая скалистыми уступами, пятнистыми от лишайных узоров жёлтого, коричневого, зеленовато-охристого. Казалось, место само приглашало нас остаться на ночь, а мы... мы были слишком чутки, дабы не принять приглашенье.
Разбив палатки, мы расстелили спальники, вытащили из рюкзаков снедь, газовый баллончик, чайник... Но, переглянувшись, покачали головами в молчаливом согласии: этой ночью мы не будем разводить искусственный огонь, не выпьем горячего чая, не оскверним 'благами' цивилизации того, что никогда до нас их не ведало. Мы будем просто лежать, вслушиваться в литургию заката, глядеть на звёзды, мириадами самоцветных бусин высвечивающихся в бездонном бархате небес, причащаться надземному.
Я лежал, закинув руки за голову, и растворялся в нигде. Исчезло чувство времени и собственного тела, как исчезла сама земля, - лишь неохватная бездна пространств, коловращение светил, Беспредельность...
Тогда-то я и услышал её. Музыка. Она возникла из ниокуда, из самой вибрации пространства, трепета потусторонних сфер, пронзавшего всё вокруг, - заснувшие цветы и травинки, мхи, лишайники, камни, и даже меня самого - моё несовершенное, не до конца доверившееся собственной чуткости существо. Музыка было тихой, переливчатой, на грани восприятья, и более всего напоминала трель, издаваемую пастушьей дудочкой, но столь полифонную, столь богатую тембрами и полутонами, что было ясно: ни один пастух в мире, ни один музыкант-виртуоз не способен сыграть подобное, да что там! - ни один из всех мыслимых инструментов, изготовленных человеком, в принципе не способен издавать такие звуки.
'Господи, - прошептал я, глядя на проступающие звёзды, - что же это такое?!'
- Ты слышала? - обратился я к своей спутнице. - Ты слышала музыку?
- Музыку?
- Да, музыку, трель. Как пастушья дудочка. Но бесконечно волшебней...
- Нет, я ничего не слышала... Только чувство... будто летишь... а по воздуху разлилось... ну... блаженство... и оно держит тебя в невесомости... как крылья... и ты паришь...
- Это была Трель, - прошептал я. - Совершенно непостижимая Трель... зовущая...
- Зовущая? Куда? К звёздам? В бесконечность Космоса? Это была музыка Сфер?
- Музыка Сфер... быть может... Но, мне кажется, в то же время она была и земная. И звала в совершенно конкретное место, к источнику самой себя, существующему на самом деле, в здесь и сейчас...
- В какое место? Куда?
- Я не знаю... Но, по-моему, оно должно быть где-то там, к северо-востоку, - и я указал в направлении, откуда мне послышался источник звука. - Понимаешь, она, хоть и заполнила собою всё мыслимое пространство, и словно бы, шла отовсюду и ниоткуда... всё же, я думаю, её порождало что-то земное, что-то, находящееся там, - и я вновь указал в темноту.
- Но там сплошная каменная стена, обрыв...
- Мы посмотрим на это место утром. Я уверен, она появится вновь, на рассвете, главное - не проспать. Да... самым ранним утром, перед рассветом... в сумерки..., - пробормотал я и провалился в сон.
Я ещё оставался лежать с закрытыми глазами, но уже понял, что не сплю, когда услышал её вновь. Как и тогда, вечером, она родилась из трепетного Безмолвия, из неслышности, из того, что не имеет ни имени, ни формы и, вмещая в себя всё и везде, - не делает ничего для собственного проявления во вне, - оно просто есть, и слышит его лишь тот, кто умеет внемлить.
Я медленно размежил веки, каждый миг страшась, что, приникая к трёхмерной реальности любым из своих чувств, я порушу потустороннюю хрупкость. Мои опасения в некоторой степени подтвердились: что-то и вправду непоправимо изменилось, когда я открыл глаза. Бледнеющий сумрак наполнил меня полусветом, а тот - ощущением пространства и времени: я выпростался в сейчасную явь. При этом странную метаморфозу претерпело моё зрение: полог палатки возвысился, раздался вширь, став подобным стародавнему куполу некоего храма. Я глядел вверх, и не видел пред собой ничего кроме этого пыльного, запорошенного забвением свода, ясно ощущая всю исходящую от него святость.
До меня вновь донеслась музыка. Она тоже изменилось, точнее, изменилось моё восприятие её на фоне всего остального. По прежнему потусторонняя, она вплелась в странный, трёхмерно нависающий надо мною мир, наполняя собою купол, и тот, отозвавшись, тут же избороздился трещинами, как морщинами обрастающего плотью лица, лица, обретающего себя во времени, и от того скоропостижно стареющего. Трещины множились, углублялись, ветвились в такт переливчатым звукам, - и вот уже стал проявляться рисунок целого. Я различил очертания головы и мощного торса старца слева от меня, и его простёртую вперёд руку с указующим перстом. А справа, по другую сторону свода, словно бы ей в ответ, стала вырисовываться фигура прекрасного обнажённого юноши. Она, как и фигура богоподобного старца-демиурга, была вся обращена в движенье, в порыве простершись навстречу протянутому ей персту. Две длани тянулись друг к другу: одна - в вожделеньи освятить, другая - в алканьи причащенья.
Предо мною, во всей полноте и непогрешимости восстал шедевр гениального Микеланджело - фреска Сикстинской капеллы. Она проявилась, вознесшись ввысь, на пологе моей палатки, где-то там, в позабытой человеками, но так близкой Творцу, глуши Галилейских гор.
Звучала музыка, длань Творителя тянулась к руке творенья, человек жаждал небесного... небесное осеняло земное...
Теперь я знал точно: Трель исходила от простертой руки демиурга, истекая в мир из божественного перста. И я, изо всех своих чутких сил, постарался устремиться в исток истеченья, запечатлев на сетчатке сознанья не только состояние неземного, переполнявшего меня восторга, но и чисто физическое направление к этой точке на куполе капеллы, коя и была соответствием небесного земному.
Музыка понемногу стихала, блекли очертания фрески, разгорался рассвет. Вот уж истаял во свете растрескавшийся надо мною ветхий купол, сменившись привычным глазу палаточным пологом. Но там, на пологе, всё так же высвечивалась яркая, огненно горящая точка! - то был первый пробившийся ко мне из-за скал тончайший луч солнца. И это было неистовым чудом, ибо луч достиг палатки именно в той точке, в которую миг до него упирался божественный перст!
Я осторожно выполз из палатки. Да, так и есть: узкий луч восходящего солнца проник точнёхонько меж двух, едва не соприкасающихся скал над нами и осветил палатку. Теперь я точно знал азимут!
- Просыпайся, - я принялся тормошить свою подругу, - вставай! Нам нужно идти. Идти не мешкая, прямо сейчас!
- Что случилось? Почему?
- Произошло нечто... удивительное... я снова слышал её...
- Музыку?
- Да, музыку. И всё вокруг преобразилось. Палатка стала сводом Сикстинской капеллы, с фреской Микеланджело... И музыка исходила из перста демиурга. Я точно засёк азимут, потому что потом луч солнца... Короче, я знаю теперь куда нам нужно идти!
- Идти? Но зачем?
- Неужели ты ещё не поняла?! Нас зовут! Настойчиво зовут в одно, совершенно конкретное место. Я не знаю, что там будет. Но точно знаю, что мы должны туда попасть, попасть, во что бы то ни стало и чего бы это нам ни стоило! Вставай же, пошли!
- А завтрак?
- Позавтракаем в дороге, пожуём чего-нибудь на ходу...
Тут лучше бы пояснить мои отношения с этой девушкой. Мы знали друг друга достаточно давно, между нами было много общего и ценимого обоими, но... постоянной близости никак не получалось. Я казался ей этаким мятежным фантазёром, через чур не от мира сего, т.е. заведомо обреченным на неудачу, а мой откровенный эпатаж её просто-напросто пугал. Она же казалась мне, - при всей своей душевной чуткости, - слишком изнеженной, избалованной и подверженной нормам социума. Иными словами, она не вполне мне доверяла, а я не вполне её уважал. И долго колебался: брать ли её в этот поход? Её физическая подготовка оставляла желать много лучшего и, ко всему прочему, она панически боялась высоты. Но, в конце концов, я решился, ведь поход - всегда испытание, а где, если не в испытании, познать человека? Так сказать, 'парня в горы бери, рискни'. И я рискнул. До сих пор она держалась молодцом, впрочем, до сих пор и особых-то испытаний не было... Сейчас же я был готов к бунту. Она и вправду выглядела очень недовольной - то ли из-за потери завтрака, то ли от самой перспективы топать неведомо куда и сколько за весьма сомнительным 'нечто'. Она явно не разделяла моей одержимости. Ладно, подумал я, будь что будет, я от своего не отступлюсь. Но она лишь пробурчала что-то в ответ и стала собирать вещи.
Я сверился с азимутом. Он указывал на восток-северо-восток, на точку восхода солнца и на узкий просвет меж двух странной формы скал, напоминающих две, застывших в немыслимом ракурсе фигуры.
- Нам туда, - указал я на скалы и стал карабкаться вверх.
- Но там сплошная стена, мы там не пройдём!
- Ещё как пройдём! Даже не сомневайся!
- Но у нас нет никакого снаряжения для скалолазания, даже простой верёвки...
- И не надо. Мы пройдём и так. Нас ведут, понимаешь?! Ведут! Иди за мной. И ничего не бойся!
Поднявшись, я увидел то, что не было заметно снизу: узкую, не более полуметра в ширину, щель. Впрочем, острые выступы скал делали её, практически, непроходимой. Оставалось снять рюкзак и попытаться протиснуться ползком. Я привязал его к ноге и полез. Вскоре проход превратился в узкий лаз, резко сворачивающий вправо. На повороте я почти застрял и на какой-то миг потерял дыханье. Я вспомнил случай из моего детства, когда всё было очень похоже на сейчас, но невообразимо страшнее. Тогда, помнится, меня охватил настоящий животный ужас от самой мысли о неизбежном удушье. Но я его переборол, умудрившись одним отчаянным усилием рвануться вперёд. То же я сделал и теперь. После поворота лаз расширился, я смог встать на колени, а вскоре и на ноги. Я надел рюкзак и огляделся. Скалы остались позади, я стоял по ту их сторону, но, как и прежде, предо мною простиралась стена, - просто, каменная сменилась теперь сплошным заслоном колючего кустарника. С узенькой, но вполне различимой тропкой прямо под ногами. Моя спутница присоединилась ко мне, и мы продолжили путь.
Минут двадцать тропа вела нас сквозь колючую чащобу, которую я прозвал про себя 'заграждением'. Я был уверен, что так оно и есть на самом деле, что непроходимые заросли только для того и существуют, чтобы оградить заповедное Нечто, лежащее по ту их сторону, огранить от всего непрошеного, будь то зверь, человек или что-то иное. И я с нетерпением ожидал открытия пред нами того, заповедного, так ревниво оберегаемого стражами... Тропа, то и дело, меняла направление, так что вскоре я полностью потерял всякое представление о том в какую же сторону она нас ведёт, да и ведёт ли вообще: с тем же успехом могло оказаться, что она просто кружит нас по заколдованной спирали или зигзагам магического лабиринта.
Но вот, стена зарослей расступилась, и мы поняли, что заграждение пройдено. По ту его сторону простирался... пейзаж. На первый взгляд - самый что ни на есть обыкновенный, именно такой и следовало ожидать: крутой склон горы возвышался слева, уходя в непроглядную высь. Там и тут, на немыслимой крутизне умудрялся найти приют чахлый кустик или искривленное ветрами деревце. Но не больше. Я пригляделся к скалам. Порода состояла из твёрдого известняка, типичного для здешних мест, с вкраплениями кремня и поблёскивающими на солнце тёмными кварцитами. Такие скалы обычно изобиловали пещерами, коих и вправду было десятки по всей Галилее, и каждый год обнаруживались новые. А ещё здесь должны быть... я опустил взгляд себе под ноги и тут же отыскал то, что искал: небольшую, с крупное яблоко величиной, каменную шишку или, точнее, пупырчатый шишковатый шар. Я поднял его и повертел в руках. Он был тяжёлый и прохладный на ощупь, как чугунное ядро. В народе их так и называли: 'тапуах Элияху' - 'яблоко Ильи-пророка'. Если такое 'яблоко' распилить пополам, то внутри обнаруживалась полость, как свод потаенной пещеры, вся усыпанная кристаллами кварца.
Машинально я засунул 'яблоко' в рюкзак и огляделся. Справа от нас намечался край ущелья, с виду - совершенно дикий и непролазный. Что дальше? Я достал компас. Оказалось, мой заветный азимут - восток-северо-восток, - указывает точнёхонько вдоль горного склона и пролегающего под ним ущелья, т.е. теоретически, идти нам следовало над ним, по самому его краю. Оставался лишь вопрос: как? Я не видел не только мало-мальски пригодной дороги, но и завалящей тропки. Впечатление было такое, будто кто-то, проведя причудливым лабиринтом скал и троп, сознательно завёл нас в тупик. И что теперь?
- И что теперь? - спросила она.
- Знаешь, а давай устроим тут завтрак, - сказал я наигранно бодрым тоном. - Кто знает, что ещё ждёт нас впереди... Заодно и рюкзаки облегчим.
- Тебе не кажется это место... странным? - спросила она в ответ.
Я задумался и 'вспушил предчутья', вслушиваясь в окружающее. Я уловил... нет, не зловещность, но некое напряжённое внимание, словно Внешнее изучало меня на предмет природы и годности...
- Кажется, - ответил я ей. - Странное вполне. Точнее, оно именно такое, каким и должно быть... для самого себя. Странным оно кажется пришлым. Но, надеюсь, в нашем случае, мы, хоть и чужие, но званые, иначе...
- Что иначе?
- Иначе оно бы нас попросту не впустило. А впустив - не потерпело бы продолжения нашего присутствия, и тогда.... От него можно ожидать чего угодно...
Мы прислушались. Стояла полнейшая тишина - ни птичьего посвиста, ни стрекота насекомых, ни шороха ветра - ничего.
- По-моему, - промолвила она тихо, - Оно за нами следит. Следит и проверяет.
- Да, так и есть. Проверяет на правильность. Окажись мы не теми, сделай хоть что-то грубое, непозволительное, нарушающее гармонию - и нас вышвырнут отсюда за шкирки, как нашкодивших котят, в лучшем случае...
- Что будем делать? Куда идти? Похоже, мы забрели в самый настоящий тупик.
- Не мы забрели - нас забрели. А значит, это не тупик! Мы будем ждать знака.
- Знака? Какого знака?
- Я не знаю какого. Любого. Это может быть что угодно - ветка, камень, звук, луч света...
Яркое трепещущее пятно мелькнуло где-то справа от меня, но, когда я резко повернул голову, уже успело исчезнуть. Тогда я сделал вид, что смотрю чуть в сторону, совершенно отрешенно от всего, а сам, боковым зрением, продолжал пристально наблюдать. Вот оно мелькнуло вновь, на сей раз ближе. Бабочка. Огромных размеров огненно-алая 'пожарная' бабочка, махаон. А я и не ведал, что такие у нас водятся. Она перепорхнула с камня на камень и теперь была уже совсем на виду. Как невиданный тропический цветок, она несколько раз сложила и разложила бархатистое роскошество своих крыл, словно приглашала полюбоваться откровенностью красоты, непогрешимостью пропорций, надземностью творенья. Затем это удивительное существо, будто вдоволь напитавшись самим солнечным светом, взлетело, невесомое, для того лишь, чтобы вознестись чуть дальше вверх вдоль склона, зависнуть над чем-то невидимым глазу, подлететь к прежнему камню, отлететь вновь.
- Пошли, - сказал я, - быстрее. Это наш проводник.
И мы двинулись во след бабочке. Она перелетала вперёд метров на двадцать, всякий раз поджидая нас и, едва не дожидаясь очередного места назначения, снималась вновь. Двигалась она строго на восток-северо-восток, по заветному азимуту, вдоль склона горы слева от нас и русла ущелья справа. Так прошли мы метров сто с небольшим, карабкаясь и оскальзываясь на всё сужающемся открытом пространстве, пока не упёрлись в то, что и подозревали изначально: тупик. Горный склон подходил тут вплотную к обрыву. Прохода не было.
Бабочка скрылась за округлой скалой, нависающей над пропастью под отрицательным углом, появилась на миг, скрылась вновь.
'Она что, считает, что мы умеем летать, как она?', - подумал я про себя, а вслух сказал:
- Я попробую тут пройти. Вот только, рюкзак сниму: он будет тянуть меня вниз.
- Ты не пройдёшь, тут и коза не прошла бы! Даже ногу поставить некуда, да ещё эта скала... Я туда не пойду!
- Брюхатая коза, да, согласен, не прошла бы, - отвечал я, снимая рюкзак, - а не брюхатая, думаю, пройдёт. В любом случае, кто-то тут ходит, смотри: видишь эту линию притоптанной пыли? Она едва заметна, но всё равно это тропа или тропка, зови, как хочешь. Кто-то здесь ходил, и не раз. Значит, есть путь дальше, ведь если есть тропа, то куда-то она ведёт. И именно туда нам и надо.
- Я не пойду!
- Если бы у нас была верёвка, - продолжал я в задумчивости, как ни в чём ни бывало, - мы бы связали рюкзаки, я пошёл бы первым, потом бы их подтянул, а потом уже ты... Но верёвки нет. Ладно, я попробую...
Я глянул вниз. Пропастью это назвать было сложно. Внизу, на глубине всего каких-нибудь пяти-шести метров виднелись верхушки деревьев и сплошные заросли кустарника, в которых журчал невидимый сверху ручей.
'Максимум, - подумал я, - свалюсь туда. Покалечусь, конечно, но не насмерть же...'
Я обхватил скалу руками в моих велосипедных митенках, которые носил, не снимая в любых походах, и постарался вжаться в камень так, словно был комком произрастающего на нём мха, но мха ползучего, дюйм за дюймом перебирающего сотнями присосков и щупалец скальную породу, ползущего дальше. Я почувствовал, как скала, словно спина норовистой лошади, выгибается подо мною наружу, и как я выгибаюсь с ней. 'Всё же, козам, или кому ещё, было бы полегче, - подумал я, - ведь они много ниже меня, и этот треклятый выступ не приходился бы им на уровне груди'. А скала, словно испытывая, с каждым новым моим шажком выгибалась всё больше. И тогда я представил себе, что нахожусь у себя в комнате и огибаю шкаф. Огромный платяной шкаф в моей спальне, невероятным образом раздувшийся за ночь. Под моими ногами не предательская каменная крошка, а твёрдый гладкий пол, мне абсолютно ничего не грозит, просто мне нужно обогнуть этот шкаф: такая у нас с ним игра. Но обогнуть мне его нужно позарез, во что бы то ни стало, потому что за ним... за ним кроется Нечто - очень важное, просто необходимое Нечто, без которого нельзя...
- Остановись! Хватит! Ты сейчас сорвёшься! Я всё равно туда не полезу!
У меня закружилась голова, и я почувствовал, как соскальзываю со скалы. Но, вместе с тем, одновременно, какой-то другой пядью своего зрения, я будто заглянул за покатый бок и увидел то, что находилось по другую его сторону. И понял я, что вот-вот, каких-нибудь два-три метра, и предательская выпуклость закончится, скала сперва выровняется, а потом и вовсе отступит, образуя вполне проходимое пространство. Предо мной с неухватимой быстротой промелькнула череда удивительно ярких картинок-мыслеобразов, и вот уже, из невесть каких потаенных кладезей, во мне высветилось знание, что место это зовётся 'Вратный Камень', и что прошедший его вступает на Верхний Путь, а там, внизу, по руслу вади*****, проходит Путь Нижний, которым тоже можно прийти по назначению. Достичь заповедного Места очень важно, но не менее важно, каким из Путей ты для этого воспользуешься. И понял я, что нам уготован именно Верхний Путь, - как знак доверия и убеждённости в наших способностях и силах. И ежели не пройдём им - не оправдаем доверия.
Я глубоко вздохнул: выбора не было. Я знал, что мне следует делать.
Медленно, осторожно, но всё же, быстрее и увереннее, чем прежде, я пополз вдоль скалы назад. Вернувшись, я взял свой рюкзак и, не долго думая, швырнул его вниз, в ущелье.
- Что ты делаешь?! Как мы туда спустимся?!
- Не мы, - ты, - ответил я, взял второй рюкзак и отправил его туда же. Два ярких пятна - бордовое и оранжевое, - хорошо просматривались на фоне тёмной зелени кустов. - Ты спустишься в вади и пойдёшь по нему вверх. Твой путь называется у них Нижний. Было бы лучше, если бы мы вместе прошли бы вот этим - Верхним, - и я указал на скалу. - Но тут уж, наверное, ничего не поделаешь. Жаль, конечно, это может повлиять на результат... Ну ла ладно. Верхним Путём пойду я один. Метров через триста-четыреста они соединятся, я знаю. Там и встретимся.
- Боже мой, что за бред ты несёшь? Какой Верхний путь?! Там верная смерть, а не путь! И не пойду я никуда без тебя одна! Да и как я вообще слезу в это непролазное вади?! Об этом ты подумал?!
- Подумал, - ответил я. - Я обо всём подумал. Точнее, мне позволили это увидеть. Идём, я тебе покажу.
Пройдя метров сто назад и почти достигнув того места, где нам впервые показалась бабочка, я её нашёл - картинку, показанную мне в миг головокружения. Это было высокое, сухое дерево. Раньше, проходя мимо, мы просто не обратили на него внимания. Теперь же оно предстало пред нами во всей своей выразительности. Много выше всех прочих собратьев, там, глубоко внизу, оно почти достигало верхушкой края ущелья, где стояли мы, точнее, одна его мощная ветвь, как голая, выбеленная солнцем рука, простёрлась навстречу. Но и этого было достаточно.
- Вот. Оно называется у них Живой Стержень. Не спрашивай меня, почему эта засохшая коряга-переросток величается Стержнем, да ещё и Живым, - понятия не имею. Как и не знаю, откуда я всё это знаю. Но через этот Стержень можно попасть на Нижний Путь. И ты это сделаешь. А потом...
- Ты бредишь?! Тебя пчела укусила? Или ты перегрелся? А может, чего нибудь и похуже, так что у тебя начались приступы и видения? Может, ты и голоса слышишь, и запахи, не только музыку? Но даже если всё, что ты сейчас наплёл - чистая правда, - я не собираюсь прыгать на эту ветку! Она сломается подо мной, как сухая соломинка, ты только посмотри на неё! Я не летучая мышь и не белка-летяга! А потом ты ещё требуешь от меня тащиться по этому вади, через колючие заросли, непонятно сколько и куда, да ещё и с двумя рюкзаками?! Да твой вообще для меня неподъёмный! И ты думаешь, я всё это сделаю?!
- Не думаю, - уверен! Даже не сомневайся. И спрыгнешь ты без единой царапины, и тропинку внизу найдёшь... Да и рюкзаки наши не такие уж и тяжёлые, особенно если правильно распределить вес: мой повесь на спину, а свой - на грудь. Да и тащить их тебе придётся всего ничего, мне, почему-то, так кажется...
- Я. Ту-да. Не. По-ле-зу!
И тогда я взял её лицо в обе своих ладони, и заглянул в глаза - так глубоко, на сколько сумел пробраться, и сказал:
- Я когда-нибудь в чём-то тебя обманывал? Нет. Обещал и не исполнял? Тоже нет. Верь мне. Просто верь, как верила до сих пор. Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ЭТО СДЕЛАЕШЬ. И мы оба придем в место, в которое нас зовут. К тому же, мы ведь, всё время будем на связи, я буду видеть тебя сверху. А ты - меня. Дай мне только пройти этот Вратный Камень...
И я пошёл обратно. Я не обернулся назад, а она не позвала меня обернуться.
Я прижался к скале и принялся перебирать её ладонями по дюйму пядей, как ощупывают в темноте шершаво необъятное, нейтрально настроенное Нечто, в любой момент способное сменить свою нейтральную бесстрастность, как на дружелюбие, так и на враждебность, - в зависимости от моей собственной степени правильности.
Я полз и чувствовал, как сзади меня поддерживает тугим незримым натяженьем страховочный трос - то была струна её взгляда. И я, словно видел: она стоит сейчас, не шелохнувшись, там же, неотрывно следя за мной.
Добравшись до самого опасного места, я завис над обрывом, прогнув спину под немыслимым углом и, на какую-то долю секунды, меня вновь охватило уже знакомое головокружение. Но сейчас я не двинулся назад, как прежде. Стараясь не думать ни о чём вообще, я очистил и успокоил сознанье. А потом просто сделал один шаг вперёд. И оказался по ту сторону Вратного Камня.
Скала резко отошла вглубь, так что я едва не упал, провалившись в сменивший её воздух. Только тогда я открыл глаза и осмотрелся. Склон враз утратил свою крутизну, а между ним и ущельем, прямо под моими ногами, лежала самая настоящая тропа. Она ясно прослеживалась на каменистом грунте, что не оставляло ни малейшего сомнения: кто бы ею не пользовался, он, - или они, - делал это постоянно и часто. Подойдя вплотную к скале, тропа исчезала, будто обрезанная, словно шедший по ней, не иначе, как проникал в сам камень. А может, час назад никакой скалы здесь и в помине не было?! Может, Вратный Камень появляется лишь там и тогда, где и когда в нём образуется надобность? Я был готов поверить во что угодно.
- Эй! Ты в порядке?! - донеслось до меня.
- Да, - прокричал я в ответ. - Я ок! Тут есть тропа. Всё чудесно! Теперь твоя очередь!
В следующую секунду я почувствовал её прыжок. Живой Стержень принял на себя летящее тело, плавно и бережно соскользнув его по стволу, - иного я и не ожидал.
- Я уже внизу! - услышал я её голос, в котором явственно звучали нотки веселья. Несомненно, она была собою очень горда. - Тут тоже есть тропа! Только колючек много... Подбираю рюкзаки... Иду вверх...
- Ок! Скоро встретимся!
Я посмотрел на лежащую предо мною тропу и увидел... бабочку. Сидя на самом виду, она приветствовала меня жарким пыланием крыл.
- Привет! - сказал я, - Ну, давай, веди меня дальше! - И она тут же вспыхнула и скрылась за поворотом.
Свернув за нею и не пройдя и десятка метров, я заметил его. Да и как было не заметить? Туго свёрнутый моток альпинистского троса лежал на самой середине тропы, словно оброненный кем-то миг назад: новенький, не распакованный, он переливался разноцветными нейлоновыми нитями и двумя сверкающими на солнце 'омегами' на концах. Я подошёл и взял его в руки. Трос был стянут посередине широкой оранжевой резинкой, из-под которой виднелся уголок пластикового пакетика. Я потянул за него и вытащил... треугольное 'печенье-на-счастье', - точь-в-точь такое, какое вы получаете в китайском ресторанчике на последнем блюдечке, вместе со счётом. Я разломил печенье пополам, достал скрученную в трубочку бумажку, и прочёл:
'Как бы быстро ты не летел, - у удачи крылья сильнее'.
'Хм, - пробормотал я вслух, - т.е., вы хотите дать мне понять, что удача недостижима? В принципе? Или, что не стоит понапрасну так напрягать крылья? Ладно, как бы там ни было, а идти, всё же, надо, этого ещё никто не отменял'.
Я вскинул моток троса на плечо и подошёл к краю ущелья.
- Эй, есть кто внизу?
- Есть! - донеслось до меня из непроглядной зелени, и вскоре я различил яркие пятна наших рюкзаков, мелькнувшие где-то там, среди света и сумрака. - Тропа узкая, кусты царапаются... Но всё ок!
- У меня хорошие новости! Я нашёл трос, совсем новенький, с омегами! Вылезай на открытое место! Сначала я подниму рюкзаки, а потом тебя. Сможешь взобраться?
- Конечно, смогу! Я теперь вообще всё смогу!
'Ого! - подумал я, - кажись, куколка прошла метаморфозу и превратилась в бабочку!' - И улыбнулся.
Я поднял рюкзаки, закрепил трос на скальном выступе и бросил его вниз.
- Обвяжи его пару раз вокруг пояса и застегни на омегу. Я буду тянуть тебя, а ты помогай.
Спустя минуту она была уже наверху, одолев подъём легко и быстро, словно только этим и занималась. А ведь это был первый в её жизни снепеллинг.
Мы двинулись дальше. Тропа продолжала оставаться чёткой, утрамбованной сотнями чьих-то ножек и лапок. То и дело на ней просматривался отпечок следа, но всегда - смазанный до невозможности определенья: кабан? коза? Дикобраз? а может, кто-то ещё?
- Это Столбовая Тропа! - сказала она.
- Точно, - ответил я весело, - я бы даже сказал, Царская Дорога.
Тропа, неуклонно поднимаясь вверх, вилась вдоль склона горы слева и ущельем справа, в точности повторяя извивы обоих, но общее направление продолжало оставаться неизменным: восток-северо-восток.
Так шли мы минут сорок, пока не услышали всё нарастающее журчанье. Мы решили, что где-то впереди, в ущелье, есть пороги или даже небольшой водопад. Но, повернув за очередной извив, поняли, что ошибались: водопад и вправду, был. Но вовсе не в ущелье, а прямёхонько на нашем пути! Спадая с вершины склона, он сверкал под солнцем мириадами изумрудных струй, весь окутанный тончайшей серебряной взвесью, словно, ниспадая и звеня, он ещё и парил в невесомости. Высота его была метров семь-восемь, и всё пространство склона вокруг и за водопадом густо поросло 'волосами Суламифи'****** и упругой порослью вьюков, сплошь увитых белыми и фиолетовыми колокольчиками. Картина была неописуемо прекрасна, и мы, очарованные, застыли, не в силах оторвать взор.
- Это Рай, - прошептала моя подруга, - мы достигли Рая...
- Или, по меньшей мере, его преддверья. Это и вправду, поразительное место. Однако... что же нам делать?
Водопад напрочь перегораживал наш путь. Впрочем, даже не будь водопада, путь кончался в любом случае: склон резко сворачивал вправо, вплотную подходя к обрыву. Дальше дороги не было. А тропа... тропа, словно ни в чём не бывало, уходила прямо под водопад, исчезала под ним и упиралась в... скалу. Точь-в-точь, как делала это в начале.
- Вот тебе и Столбовая Тропа, - растерянно пробормотал я, - и что теперь?
- Мы должны подняться наверх, - в её голосе звучала незнакомая мне досель убеждённость, даже какая-то неприрекаемость.
- Каким образом? Если мы полезем сквозь водопад, то даже если сумеем взобраться, - оборвём Суламифи все локоны и покалечим колокольчики. А я этого не хочу.
- Нет, мы поднимемся вот здесь, - и она указала вбок, слева от водопада, где склон ниспадал вниз рядом скалистых уступов. - Видишь: вот, вот и вот. Мы сможем!
- Да, - ответил я ей, - мы сможем.
- Я полезу первой, - тем же тоном продолжала она. - Залезу, укреплю верёвку, подниму рюкзаки, а потом уж ты и сам.
Мне оставалось лишь покачать головой в изумленьи: метаморфоза этой девушки, ещё в начале пути бывшей избалованной, непривычной к физическим нагрузкам, сторонящейся любой маломальской опасности, - была и впрямь поразительной.
- Хорошо, так мы и сделаем. Но... нам полагается привал. Давай сперва пообедаем, отдохнём немного, а потом совершим наше славное восхождение.
Я действительно был голоден, ведь мы не ели с самого утра, а горячей пищи не принимали больше суток, даже чая не пили. Но главная причина моего решения коренилась в другом: я просто не желал покидать это место, так и дышащее волшебством. Хотел ли я задержаться в нём подольше из желания проникнуться его удивительной энергетикой? Открыть тайну исчезающей в никуда тропы? А может, дать чуду - невесть какому заповедному чуду, - проявить себя как-то ещё? Не знаю... но что-то во мне упрямо отказывалось покидать его вот так, сразу.
Мы отошли немного назад, избрав для привала маленький пятачок у седого, покрытого мхом камня. Водопад с этого места просматривался во всём своём цветочном великолепии, словно парящий в облаке тончайшего серебра, но, вместе с тем, в достаточном от нас отдалении, дабы грубые эманации приготовляемой нами пищи и искусственного огня не осквернили бы его девственную чистоту.
Позабыв обо всём, мы смотрели на это чудо, затаив дыханье. Внезапно моя подруга села на землю, приняла позу 'лотоса', молитвенно сложила ладони и тихо запела:
Сакура... сакура...
Чудо дивное
Не на небесах...
И не облако,
И не туман...
Ты пойди,
Глянь-ка сам...
Мелодия лилась тонкая, до исчезновенности прозрачная, истаивающая в пространстве. То была знаменитая японская песня о цветущей сакуре, переведенная мною когда-то из любви к их волшебной культуре на три языка. Бредя холмами Галилеи, я, то и дело, напевал её и обучил ей мою спутницу. Но во всех прежних случаях, то была всего лишь песня, пусть и сколь угодно прекрасная. Сейчас же звучал священный, полный тайного смысла и благоговения гимн, воздарение всего себя, до последней капельки плоти, чему-то, во сто крат прекраснее и непостижимее всей красоты земной. И я, преклонив колени, присоединился к акапелле.
Не знаю, как долго предавались мы этой звуковой медитации, сплетясь воедино с окружающим нас трепетом сфер. Наконец, словно помимо нас самих, мелодия стихла, позволив обрести утерянное ощущение плоти, сознания, мыслей...
Молча, едва прикасаясь к вещам, будто ещё хранящих на себе отсвет надземного, мы достали газовый баллончик, пару банок консервов, крупу, и приготовились варить кашу. Я оглядел наши припасы: они стремительно таяли, даже при самом экономном использовании их хватило бы дня на два, не более, а ведь нам ещё предстояла долгая дорога назад. Но почему-то, меня это не встревожило, словно неким шестым чувством я знал, что беспокоиться не о чем, что еды нам хватит с лихвой, ещё и останется.
- А давай сварим кашу на воде водопада?
- Давай! И во фляжки её наберём, и в бутылку!
Вода оказалась бархатистой, чуть сладковатой, будто настоянной на окружающем её разноцветье. Ощущение было, словно ты пригубляешь необычайно сконцентрированный нектар, одного-двух глотков которого хватило бы утолить не только жажду, но и голод.
- По-моему, я уже сыта... А ты?
- Я тоже. Это невероятно! Кажется, наша каша отменяется. И консервы. Пожалуй, я выпил бы чаю..., - задумчиво сказал я, - и то, больше из потребности в удовольствии и комфорте, чем в жидкости.
Мы заварили чай - наш обычный зелёный чай с жасмином. Сделав несколько глотков, мы оба ощутили, как нас стремительно покидает усталость. Тело исполнилось бодрости, мышцы пружинили, требуя усилий, мысли прояснились. Я почувствовал чисто физический процесс омоложения организма, становясь даже не тем, кем был когда-то, но иным, тем, кем никогда не был, - без единой внутренней хвори, дисбаланса, умственной или душевной тревоги, - тем, кем на самом деле и должен быть любой полноценный человек, гармонично живущий в чистом, ни кем и ни чем не загаженном мире.
- Это живая вода, - сказала моя подруга, - я чувствую, как я...
- Как ты становишься самою собой, - закончил я за неё. - Быть может, потому-то сюда и пролегает тропа: это тропа к водопаду.
- Но... ты говорил, она выходит из скалы, из ниоткуда... и уходит туда же...
- Да, и это не единственная странность. Посмотри на сам водопад - чисто внешним, человеческим взглядом, без предубеждения очарованьем. Ты не замечаешь ничего необычного?
- Ну... не знаю... кроме цветов... и этого серебряно-сиреневого свеченья вокруг...
- Посмотри внимательней: куда течёт вода?
Она встала и подошла к водопаду.
- Поразительно! Вода уходит под землю, исчезает!
- Вот именно, исчезает. Бьюсь об заклад, что и наверху мы обнаружим то же: водопад появляется из подземной реки в нескольких метрах от обрыва, спадает вниз в этом, совершенно не случайном месте, и тут же уходит под землю вновь. Ты представляешь себе всю его уникальность? Обычному путнику обнаружить его практически нереально. Да мы и сами никогда не смогли бы отыскать это место вновь, а ведь мы уже побывали в нём однажды. Но мы были ведомы, нас почти насильно тянули сюда чуть ли не за уши! Другим же его не отыскать никогда.
- Знаешь, ужасно не хочется отсюда уходить, - сказала она, растянувшись на земле и сладко потягиваясь. - Мне кажется почему-то, что, захоти мы только остаться - нам бы это позволили. И даже предоставили бы всё необходимое для сколь угодно длительного пребывания - и кров, и плодовые деревья, и орехи, и ягоды, и птичьи яйца...
- ... и воду водопада, - добавил я.
И тут, невесть откуда, в памяти моей всплыли слова древней восточной притчи:
'Путь к Небесному пролегает вдоль полей Необычайного, покрытых цветами Чудес. Бойся, увлекшись Необычайным и переходя от цветка к цветку, позабыть Путь'.
- Мы должны идти, - сказал я и поспешно встал. - Прямо сейчас, даже без отдыха. Да он нам и не требуется. Ты же не чувствуешь усталость, верно? А наше желание остаться... Думаю, это место - не только источник силы и красоты, оно ещё и приманка. Или, если угодно, испытание на преданность Пути.
- Я не совсем тебя...
- Нас испытывают, понимаешь? Проверяют нашу способность с одной стороны - причаститься волшебному, т.е. опознать его, осознать и впустить в себя, а с другой - не быть им опьяненным на столько, чтобы предать предназначенье. Это место - некий экспериментальный полигон, где задаются задания и ставятся тесты. Не прошедший их и вправду останется здесь навсегда. Да, Оно будет о нём заботиться, но заботиться так, как заботятся о позабывших себя беспомощных инвалидах - беспамятных, безвольных, и потому - счастливых. А нам нужно идти дальше. Поднимайся! Я упакую рюкзаки, а ты давай, покоряй свою кручу, как и собиралась. Прямо сейчас!
Она посмотрела на меня как-то странно - внимательно и просительно одновременно.
- Мы покидаем обитель счастья, - произнесла в тихой обреченности.
- Да. Покидаем. Во имя чего-то неизмеримо большего.
- Большего, чем счастье? Что может быть большим?
- Поиски счастья. Восторг Пути. Зачатие прообразов гармоний. И постиженье мира и себя...
- Значит, счастье недостижимо в принципе?
- Ну почему же, достижимо вполне. Но счастье статично и поэтому обречено. Стремление к нему - благостно. Но стремление - всегда динамично. А обретение грозит потерей себя.
Она обвела взглядом цветущее великолепие водопада.
- Мы никогда больше этого не увидим... никогда больше.
- Не грусти. Когда-нибудь ты обернёшься назад, на весь длинный, петлистый, пройденный тобою путь, и поймёшь, что он-то и был настоящим счастьем.
- И что тогда?
- И тогда ты пойдёшь дальше.
Она пристегнула к поясу моток верёвки, кивнула, и полезла на скалы. Я собирал нашу поклажу, краем глаза следя за её восхождением. Она вела себя, как заправский мастер - осторожно, быстро, уверенно.
Я решил наполнить наши бутылки живой водой, но, подумав немного, ограничился лишь одной поясной флягой. Вернувшись, я увидел её уже наверху.
- Эй! Как оно там?
Она огляделась.
- Вокруг простирается ландшафт! Вполне, я бы сказала... эээ... пейзажный, - лукаво заявила она. - И ты был прав, наш водопад и вправду бьёт ключом из-под земли!
- Ладно, укрепи трос - лезу!
Я привязал рюкзаки к концу верёвки и принялся за подъём, тут же ощутив, что он больше напоминает взлёт, чем восхождение - словно что-то невидимое, но мощное и тугое нежно-настойчиво подталкивает меня вверх, нет - выдворяет наружу! Я был уверен, что, захоти мы или кто ещё, проделать тот же путь в обратном направлении, - натолкнулись бы на столь же мягкое, но непреклонное сопротивление упругой, непроницаемой мембраны.
Я поднялся наверх, подтянул рюкзаки, так же как и я потерявшие, казалось, две трети своего веса, - и лишь тогда осмотрелся вокруг. Ландшафт и вправлу был 'пейзажный': каменные проплешины скал, утопающие в букетах цветов и зелени кустов, с там и сям раскиданными сосенками, кипарисами и таворскими дубками*******. В целом - типичный пейзаж Галилеи, если бы не... охватывающее тебя чувство неуловимой радости при его созерцании, какого-то удивительного комфорта и покоя, заставляющего без всякой конкретной причины просто стоять, пялиться на эту банальность и тупо улыбаться улыбкой счастливого идиота, дыша полной грудью и боясь пресытиться избытком благодати.
Не сговариваясь, мы подошли друг к другу, всё так же по-дурацки улыбаясь, и крепко обнялись - впервые по-настоящему обнялись с начала нашей погони за трелью. Так мы и стояли, обнявшись до взаимослиянья, - две сплетённые воедино сути в объятьях объявшего их пейзажа.
- Ты хотела счастья, - прошептал я ей в самое ухо. - Вот оно тебе, счастье. Впитывай и помни.
И её локон послушно качнулся в ответ.
- Мы могли бы простоять так всю жизнь, - прошептал я спустя вечность, - но больше нельзя. Нам нужно идти.
Я глянул вниз, туда где исчезали серебристые струи ручья, - и не увидел ничего - ничего кроме марева водной взвеси - ни тропы, ни ущелья под ней, ни цветочных склонов, - одно лишь туманное марево... Да, Место и впрямь умело скрывать самое себя от непрошенных взоров.
- Куда теперь?
- Всё туда же, на северо-восток. - Я поискал глазами солнце за моей спиной, не нашёл, и сверился с компасом.
Пейзаж ветвился многоцветьем троп, как Сад камней в цветочном обрамленьи. Тропинки прихотливо клубились меж горстьями скал, так что было понятно: ни зверь, ни человек никогда их не прокладывали - само только время нескончаемой вязью веков породило этот органичный в себе узор. Так морщинки седого лица вызревают под порами тела, изъявляя себя в борозде. Это потом уже ими пользуются все, кому не лень - от росистых лучинок дождя до безудержных в немости слёз...
Я выбрал ту, что истекала в нужном нам направлении, и мы двинулись по ней, постепенно углубляясь в пряди устилающего пейзажа, как читатель сокрытого текста проницает начертанный штрих, всё больше становясь и сам неотъемлемой частью предначертаний, претворяясь из стороннего наблюдателя в одного из героев повествованья.
И пейзаж нас вобрал и понёс, как несёт на себе ветер, как несут на себе воды, как несёт кружево света воплетенную в него нить. Казалось, мы обрели подобья крыл, так что стопы наши, едва ли прикасаясь почвы, парили в миге касанья, достаточном, впрочем, для поддержания нас, полу-бренных, над прахом невесно земным, с каждым шагом всё более развоплощая, переставая быть только собой, но делая всем. И это было неизъяснимо прекрасно.
Стоял тихий заполдень. Свет, - мягкий, исполненный спелой неги, вдосталь настоянной на себе, - был столь густо осязаемым, что впитывался кожей так же ощутимо, как влага. И воспринимался счастьем.
Мы шли изливистой пролежью троп, непрестанно поднимаясь всё выше, и были, казалось, единственной не до вполне замершей частицей этого завороженного в себе мира, бережно и чутко передававшего её всё дальше в глубь себя.
Время исчезло. Бесплотный, оранжево-золотистый свет невидимого за горами солнца, неслышно сочился отовсюду, наполняя окрест так, словно источника его не было вовсе, напротив, - казалось, окружающее, каждый одухотворённый им дюйм мира испускает его вовне, придавая частичку собственной природы и очарованья, и потому свет, источаемый камнями едва разнился от света кустарников и трав, крон деревьев, цветов и самого воздуха, каждый - со своею неповторимой насыщенностью, гаммой излученья, частотою вибраций. Тончайшие волны перекрещивались и сплетались, проникаясь и впитываясь друг другом, порождая неразъемную цельность гармонии. А мы, - два опушившихся сонмом соцветья, - проникались лучами, преображаясь изнутри. Мы отдались этой, невесть за что дарованной нам благости, явственно ощутив внутреннюю метаморфозу: изменения были тончайшими, глубинными, на клеточном уровне сутей, и мы знали - они никуда уже не исчезнут, даже когда само это нескончанное чудо завершится, мы попадём в иные пейзажи, воротившись к долинной юдоли людей, - метаморфоза пребудет с нами, навсегда преобразив каждого по-своему, в соответствии с его собственной изначальной природой, способностью вобрать, миссией бытия... Но прежними нам уже не стать.
Не знаю, сколько прошло времени, которого не было. Мы меняли тропу на тропу, повинуясь уже не азимуту, не сторонам света и даже не дуновениям ветров, но какому-то непогрешимому наитью внутреннего зрения, безошибочно распознававшего невидимый глазу след стопы ангела, неизменно идущего пред нами, торящего стезю. И мы ступали ему во след, едва касаясь земли, точь-в-точь как то делал он сам.
Покатости перетекали в себя, скрадывая и без того не очевидные пределы, так что казалось, будто конца им нет вовсе - лишь нескончанная череда разнообразий гармоничных сочетаний помноженных на безграничность. Слева всё так же маячил лесной массив - сплошные, громоздящиеся ввысь густо-зелёные склоны. Справа угадывались пропасти и ущелья. Но и то и другое больше предполагалось, чем виделось, всякий раз отступая за грань присутствия, словно меж ними, этими двумя непреложными остовами, - лесом и пропастями, - тянулся некий размежающий мост срединного злата, тонкий и неуловимо изменчивый, по которому и пролегал наш путь.
Но, видать, и безвременье имеет свои пределы. За очередным витком пейзажных соплетений пред нами простерся простор. Справа и вправду темнело ущелье или, скорее, глубокий, увитый зеленью овраг; слева восстал во всей своей мощи обрывистый горный склон, густо поросший сосной, кипарисом и орешником. Но прямо - как на картине старинного мастера, - отверзлись туманные дали: каскады восходящих один над другим хребтов, чем дальше - тем синее и туманнее, на север.
Мы стояли, завороженные этой красотой, когда оба услышали её. Музыка. То не была ни прежняя, услышанная мною Трель, ни пастушья дудочка, ни звучанье пространственных Сфер. На сей раз это был рояль. Безупречно настроенный, чистейшего тембра, - он, словно стоял в двух шагах от нас, настолько порождаемая им мелодия полонила вибрациями всепрониканья. Казалось, будто звенит сама земля, сообщая подошвам наших ботинок, а через них телу, - то, чем исполнилось всё вокруг.
Я ошеломлённо огляделся в поисках источника этого чуда, и вот, по ту сторону ущелья, на выдающейся над пропастью каменной площадке под нависающим над нею, словно специально продуманным, козырьком, - я увидел. Огромный, ослепительно мерцающий тёплым светом слоновой кости, стоял... рояль. Прикинув на глаз расстоянье, я оценил его размеры - он раза в три, а то и больше, превосходил обычный рояль людей. И он играл, играл несомненно, да ещё как! Поднятая вверх крышка-крыло заслоняла от нас клавиши, так что видели мы его сзади и сбоку, ни как не в силах разглядеть сидящего за ним музыканта. Но я был уверен: никакого музыканта и не было, за роялем не сидел никто! Да и какой бы из смертных смог бы сыграть ТАК и на инструменте таких размеров?! Разве что, великан из старинных сказок...
- Я знаю где мы, - прошептал я, - мне знакомо место... Значит, он всё таки, его поставил...
- Кто поставил? О чём ты?
- Много лет назад у меня был друг, музыкант и дирижёр. Он жил с женой и тремя детьми в самом сердце заповедных лесов, вот там, по ту сторону хребта, - я указал на север. - Они назвали свою обитель 'Хемдат ямим', что значит 'Услада дней'. На крыше каменного дома он построил концертный зал с кружной застеклённой верандой и панорамным обзором на всё это дикое великолепие вокруг. И начал давать концерты. В то время я часто приезжал к ним в гости, мы вместе бродили по здешним горам, правда, никогда не заходили на юг дальше гребня хребта. Но этот скальный уступ был виден и оттуда. Как-то раз я обмолвился о том, что было бы здорово установить на нём рояль, - белый, огромный, видный издалека, - этакую помесь ландшафтной скульптуры и рекламного символа того удивительного места, где обитал он сам. Вот уже лет семь, как я не навещал его. Видно, он таки внял моему предложению... Другого объяснения я просто не нахожу.
- Даже если и так, - всё равно это ничего не объясняет. Кто играет на этом гигантском инструменте? И главное - как? Ни одному человеку такое просто не под силу...
- Может быть, запись? Может, он развесил динамики или другие хитроумные устройства в точках, многократно усиливающих звук и плодящих диссонансное эхо в пространстве, - и включает их в определённое время, на рассветных и закатных литургиях? А мы, чисто случайно, просто попали сюда в нужный момент?
- Ты сам-то веришь в то, что сказал?
- Нет, - признался я, - не верю. Да и эха никакого нет. Но тогда... что же это такое?
А музыка, словно услышав наш разговор, стала громче, торжественней, бравурней. Она буквально упивалась собственным ликованьем, сообщая его всему.
- Это Вивальди, - сказал я, - 'Четыре времени года. Зима'.
- Да, - отвечала она, - это Вивальди. Только не 'Зима', а 'Лето'.
- Ничего подобного, - возразил я, - это - 'Зима'! Абсолютно точно! Я прекрасно знаю все 'Четыре времени'. 'Зима' - сто процентов!
- Думаешь, я не знаю? Я играла это с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Да и сейчас играю иногда. Это - 'Лето'!
Я прислушался к музыке и несколько мгновений стоял недвижим.
- 'Зима'! Без всяких сомнений!
- 'Лето'! Однозначно! И в потрясающем исполнении!
Мы оба вскликнули это одновременно, - каждый своё, - изумлённо воззрившись друг на друга.
- Каждый из нас слышит свою музыку...
- Ты понимаешь, что это значит?
- Да. Наши мелодии очень схожи, но... они, всё таки, разные... у каждого своя...
- Потому что...
- ...потому, что у каждого свой путь. Наши, хоть и близкие, но...
- ...разные...
Когда неизбежность расставанья осознаётся в один и тот же момент обоими, она не несёт с собой боль и тоску, - одну только тихую грусть.
- Куда ты пойдёшь? - спросил я.
- В лето, - отвечала она, указывая на юг. - А ты?
- В зиму, - сказал я и посмотрел туда, где, невидимый за грядами гор, возвышался Хермон.********. На нём ещё должен оставаться снег... - Давай, поделим живую воду.
Я достал поясную флягу и отвинтил колпачок. Из неё повалил густой пар. Я наклонил её. Пар повалил сильнее. И ни капли влаги. Фляга была пуста.
- Вот оно как, значит... Ну что ж, мы в любом случае успели её испить... там...
- Да, мы успели... и никогда уже этого не позабудем, верно?
Повинуясь внезапному импульсу, мы оба скинули рюкзаки, приблизились друг к другу и обнялись. То не было тем всеслиянным объятьем, как после подъёма над водопадом, - едва лишь касанье, чисто символический акт подтверждения крайней близости и, вместе с ней, неумолимого расставанья.
- Вот здесь ты сможешь спуститься в вади. Там будет хорошая тропа. Сразу за горой она повернёт направо, к югу, и выведет тебя вниз. Там и место для ночлега найдёшь. Сделай это сейчас, засветло. А утром двинешься дальше. Часов через шесть-семь то же вади выведет тебя в долины. А там уже и озеро близко, селения, люди... лето... Это твой Путь - Нижний.
- А ты?
- А я - туда, Верхним, на север. Людей там будет всё меньше и меньше. Зато всё больше тишины и простора. Не волнуйся за меня, я хорошо знаю эти места.
- Удачи тебе... с просторами!
- А тебе - с людьми!
*
Перевалив за хребет, мне открылся его северный склон, под которым стоял некогда дом моего друга с россыпью вспомогательных строений вокруг. Солнце уже село. Сгущались сумерки, воздевая тени и размывая очертанья. Я ожидал увидеть огни. Огней не было. Ни одно окошко не светилось в доме, силуэт которого смутно просматривался в обступающей меня темени. Я стал поспешно спускаться вниз, хоть и прекрасно знал, что там увижу.
Дом был пуст. Не просто пуст, но покинут, заброшен той многолетней оставленностью, что именуется 'мерзостью запустенья'. Разбитые ставни, голые проёмы окон, отбросы, пыль, пустота. Лишь призрак недозвука гуляет гулкими коридорами. Ужель то мой любимый Шопен? Или всего лишь фантом собственных воспоминаний?
Грудой бестелого тряпья опустился я на пол, враз почувствовав всю навалившуюся на меня усталость. Так я и сидел, бездумно глядя в обступающую темноту. Не было ни сил, ни желания готовить ужин, разводить костёр, делать хоть что-то... Широко отверстыми очами пялился я во тьму. И чем больше крепчала тьма, а предметы теряли в очертаньях, тем сильнее крепчала музыка. То был уже не Шопен, нет, но его соотечественник - Огинский. Звучал полонез 'Прощанье с Родиной'. Никогда прежде не слыхал я его в этих стенах. А сейчас, вот, да. Музыка была ясной, пронзительной, полной неизбывной горечи и тоски, но и какой-то неистребимой, отчаянной веры. Она объяла меня, как падший лист, объяла и понесла туда, в страну воспоминаний, когда коридоры этого дома полнились людьми, теплом светильников и улыбок, весельем и шутками, а сверху, с невидимой застеклённой веранды раздавались звуки божественного рояля.
Я потерял чувство времени, пространства, прошлого и настоящего, яви и сна... Мне отверзлись врата в страну Безвременья, и я вошёл в эти врата, унесшись прочь от всего земного, в туда, где всё не так...
Очнулся я, наверное, от тишины. Музыка смолкла. Насилу поднявшись и распрямив затекшие члены, я вышел наружу. Стояла глубокая ночь. Густейший туман цвета подгоревшего молока обволакивал всё окрест. Туманы не были редкостью в этих местах, но зимой или поздней осенью, а сейчас....
'Ты же хотел попасть в зиму, - сказал я себе, - вот тебе и зима...'
По старой памяти, почти на ощупь, добрёл я до места, где когда-то стояла собачья конура. В ней жила Люси - очаровательная шотландская овчарка, моя всегдашняя любимица и неизменный товарищ по походам в горы. Конуры не было. Лишь поодаль, как и прежде, покоился огромный покатый камень, словно немое доказательство исчезнувшего, словно подтверждение того, что всё - правда, что я не ошибся планетой...
***
Я сижу, обхвативши руками колени, как обхватывают камень. Сижу, и думаю о времени. И о том, что с ним делает память - совокупность слепков событий и чувств, куча истёртых, растрескавшихся черепков, громоздящихся на месте былого, полного жизни, величия. Что они? Для чего?
Чем было наше путешествие во след Трели? - вся эта череда чудесных необъяснимостей: Вратный камень, Живой Стержень, Верхний и Нижний Путь... бабочка... моток верёвки... водопад живительной влаги... Тропы, ведущие из никуда в туда же... В чём смысл всего этого? Где урок, выводы, мораль? Я мог лишь теряться в догадках...
'Быть может, - подумал я, - быть может, все мы - единственные и неповторимые, столь ревностно пестующие собственную уникальность, - не более чем невольно оброненные чем-то частицы едва ли разумной пыли Мирозданья, нечаянно случившиеся оказаться на пути бесконечно больших и могущественных, нежели они сами, сущностей и процессов, этими сущностями творимых, - на краткий, мгновенно истлевающий отрезок мига, в силу неких непостижимых стечений, - но ни как не их собственных к тому заслуг! - втянутых в эти запредельные процессы и действа, как втягивается крупица вещества во чрево магнитной воронки потому лишь, что на какую-то долю мига была намагничена... И с потерей своего эфемерного, скоропостижно обретенного и утерянного свойства, теряла она и близость, и интерес к себе со стороны запредельных сутей.
Быть может...
***
* хамсин (араб) - букв.: 50 - ветер-суховей, получивший своё название из-за того, что в районах Северной Африки дует около 50-ти дней в году. В Израиле появляется в переходные сезоны, весной и осенью, знаменуя их самих. Сопровождается крайней сухостью и песчаными бурями, при которых небо становится жёлтым, воздух обжигающим, а видимость - минимальной.
** элат амастик (ивр) - Pistacia lentiscus L., Anacardiaceae - Мастичное дерево - широко распространено по всей Южной Европе и Ближнему Востоку. Имеет множество подвидов, отличающихся цветами и плодами на подобие ягод рябины, а в период цветения - резким, пряным, очень характерным запахом.
*** кида сэира (ивр) - букв. - 'мохнатый поклон' - Calicotome villosa - кустарниковое растение. Типичный представитель средиземноморской флоры. Отличатся колючими стеблями и ярко-жёлтыми цветами с густым, дурманящим ароматом. Период цветения в Израиле - с января по март
**** карком (ивр) - Crocus - вид цветка из семейства ирисовых. Имеет около 80-ти видов и подвидов, разнящихся цветом и формой лепестков - от белого и бледно-сиреневого до ярко-жёлтого, густо-фиолетового и даже оранжевого.
***** вади (араб) - термин, обозначающий одновременно речку или ручей, и русло по которому он течёт. На Ближнем Востоке и в Северной Африке в большинстве случаев речь идёт о пересыхающих руслах ручьёв, большую часть года пребывающих сухими. В иврите термин 'вади' употребляем для любого оврага или ложбины, имеющих достаточную протяженность
****** волосы Суламифи - Adiantum capillus-veneris - многолетнее папоротниковое растение из того же семейства - Adiantaceae. Произрастает по всему Ближнему Востоку, предпочитая влажные и затенённые места - вдоль сочащихся по скалам ручейков, стен пещер и глубоких оврагов, по берегам речек и водопадов.
******* таворский дуб - одна из разновидностей местного восточно-средиземноморского дуба. Преобладает в пейзаже центрально-восточных и северных областей страны. Отличается невысоким ростом, густой кроной, колючими ветвями, жёсткими листьями и мелкими желудями
******** Хермон - горный массив, простёршийся на территории Сирии, Ливана и Израиля. Высочайшая вершина - 2,814 метров, - находится на стыке границ Сирии и Ливана, около 14 км севернее границы Израиля. На территории же самого Израиля подразумевается гора Хермон - высочайшая из израильских гор - 2,236 метров над уровнем моря. На высоте 2,224 м. расположена обзорная площадка и горнолыжный комплекс с канатной дорогой. Снег покрывает вершины Хермона каждую зиму, и при благоприятных условиях может сохраняться до начала лета.
10. X . 2010.