Настоящая статья и приложение к ней в несколько сокращённом варианте видели свет в "Иерусалимском журнале" Љ10 за 2002 г. Ниже приводится полный текст, содержащий:
1. Статью "Шел по городу волшебник"
2. Пояснения к стихам
3. Стихи:
a. триптих "Шагал" (Ш 1-3 - факсимильный Бокш. - ксерокс)
b. "Шагал-4 или Фантазии по темени плетня", образующее тетраптих.
c. "Шагал-5" ("Шагал-3" в бокштейновской нумеровке, в книге "Блики
Волны", стр.205)
d. триптих "Кирико" (1-ая, 2-ая створки - факсимильные
бокштейновские)
e. Vivrista ("Блики Волны", стр.314)
f. "Виврист-2" или танцующий Бокштейн } два стиха
g. "Монах" } посвященные Бокштейну
h. "Монах и странник" - по мотивам Бокштейна
i. Монах и Странник - Бокштейн - 2 версии.
Шел по городу волшебник
Я и сейчас вижу его. Вот, завернул за угол. Цвета залежалой
тель-авивской пыли и такого же запаха. В одеженке с чужого плеча в полу-безумной бороде в звездах. Магическими пассами птичьих ручек он творит и гонит перед собой слова. Мечтатель и странник ("странный человек, не похожий на других"), он хворостинкой слова погоняет чудеса. Чтоб не разбежались. Чудесам хорошо с ним, в этом странноприимном закутке, где нет машин и телефонов, попоек и зарплат, долгов и связей, где дома угловато летят в космос, плоскости пересекаются, рождая цвета и запахи, где Судьба и Время, Пространство и Образы Вещей играют в чехарду и творят тесто мира, замешанное на красоте и гармонии. Где все так чутко и хрупко, что "балка обрушится, если чуть прислушаться".
И возникал он так же. Иногда проявлялся сквозь пыль, как на старом дагерротипе, с полу-фразы затевая прерванный пол-года назад разговор (а на самом деле продолжая уже вслух бесконечный внутренний диалог); иногда - обнаруживался у дверей - всегда без предупреждения, телефона, вдруг. Телефоном он не пользовался никогда. И не потому, что не умел им пользоваться (а он не умел), - просто телефон, как и тысячи других атрибутов нашего бытия, не числился в инвентарном списке
необходимого. Его не было.
Он заходил и оставался. Иногда на три, пять, восемь часов, иногда на
два-три дня. Чудо впускало нас обоих (нет, только меня - он и так был
внутри), устанавливало свой микро-климат, свой порядок вещей, исчезало
время, отпадали "необходимости", зато рождалось волшебство. Оно ткало материю пространства и слово в нем было и нитью и канвой. Материя ветвилась, множилась, сгущалась, рисунок дробился и усложнялся, впитывая все новые факторы и взаимосвязи, насыщенность росла, достигала критической массы, выпадала в осадок кристаллами, и ты (кто раньше, кто позже, у каждого своя доза) взмаливался: все! хватит! не могу!
И он исчезал. Чуть-чуть приятно-обиженный (не приятно, по-настоящему обиженным он бывать не умел).
А потом я его искал. Безуспешно, месяцами, как и он, наматывая
на башмаки вервие пыльных улиц, дрожа в хамсинном мареве, мигая тьмой
неоновых реклам. Пока в какой-то точке магического узора нить не
находила бусинку. И чудо воскресало.
Сейчас чуду уже не воскреснуть. Сколько бы пыли не осело на Тель-Авив, сколько бы пар башмаков я не истоптал... Нету больше бусинки.
Волшебник творил чудеса и жил среди них. Одного-единственного чуда - на себя самого - у него не хватило.
Всегда так.
* * *
Любая смерть невосполнима, смерть - она смерть и есть, а поэта - и подавно, но с этой мы потеряли не просто поэта - пусть и сколь угодно гениального. Мы потеряли звезду. Живую. Это гибель мира, цивилизации со сложнейшими, уникальными, эндемными эко-системами, с магическими взаимозависимостями, где предметы (мертвая материя) достигают уровня живой, а живая возносится до уровня духа.
Его смерть была гибелью всего этого. А гибель рукописей - вторая и единственно-настоящая смерть поэта - развеяла прах.
Вот теперь он действительно умер.
Мы никогда не узнаем, что было (жило-было) в этих рукописях.
Цивилизация погибла неузнанной и непознанной. В ней, как в уничтожающихся лесах Амазонии, исчезли звери, птицы и цветы, негаданные, нечитанные, незнаемые.
Сколь бы тщательно не собирали мы теперь все разрозненные осколки - клочья злата - напечатанного, опубликованного, рукописного - целого нам не восстановить, как не склеить облако. Чисто количественно все собранное вряд ли превысит 10% от целого, а качественно - и 1%, т.к. самое главное - словарь мета-языка, ключ ко всему творчеству Бокштейна - в целостном своем виде утерян безвозвратно.
Когда чудо убивают, да еще и выбрасывают на помойку - в самом
буквальном смысле - Освенцима уже "не надо". Все ясно и так.
Его жизнь удивленно трепетала на грани трагедии и гротеска, смерть
уже перешагнула границу фарса, а уничтожение рукописей ввергло его в мир. В наш с вами мир. Тот, где Жерар де Нерваль вешается на собственном шарфе в пургу, на заборе ночлежки для бездомных, где ему было отказано в приюте; где толпа, обожравшись "гороховой колбасой" зарубает топором Бруно Шульца; где сходят с ума или гибнут от удушья Новалис и Гёльдерлин, Цветаева и Мандельштам, Кафка и Майнринк.
Наш с вами мир. Обычный. С телефонами.
Что противопоставить трагедии, доведенной до гротеска, Катастрофе, ввергнутой в фарс? Чем ответить на все это?
Одним из двух: дадаистской кляксой или новой Божественной Комедией.
Нет. Из трех. Есть еще один выход. Быть может, единственно достойный. Он невозможен, немыслим, бредовен, но потому и правилен. Потому, что волшебен. На уничтожение чуда есть лишь один ответ: сотворение нового. Не воскрешение погибшего, это и вправду не по силам никакому волшебнику. Новое чудо должно заключаться в осознании того, погибшего.
У нас не осталось даже пепла рукописей? Что ж, у нас есть их звук, их образ в пространстве, метафизический узор, вечный свет на сетчатке. Как эхо в волшебной бутылке. Как тень на доме в Хиросиме.
Осознание чуда, нет, не умом (чудо по определению не
подвластно познанию умом), но "третьим глазом", внутренним зрением и слухом, - само породит новое: чудо восприятия, чудо познания принципов красоты и гармонии, угадывания истинных пропорций, золотого сечения добра и зла, лжи и истины, обличий Духа.
Волшебник - даже умерший - поможет нам в этом.
Божество помогает - и живет - пока ему молятся. То есть
стремятся познать.
* * *
Я познакомился с Бокштейном в начале 80-х в "Обществе парапсихологии и эзотеризма", где председательствовал Авраам Шифрин, его бывший солагерник. Мы тут же сблизились. На начало и середину 80-х приходятся и наиболее интенсивные наши контакты (смотрите на даты стихов). Именно тогда, сидя у меня "днями и ночами" и зародились основы творческого взаимообмена, познания и oсознания. Мы оба любили рисунок, живопись, цвет в слове.
Как-то Бокштейн принес мне своего Шагала (Ш-1). Я сказал, что это хорошо, но для меня это не Шагал. "Ну что ж, - сказал Бокштейн, - напиши своего, напиши". Я написал. Он долго метался с ним из угла в угол, ушел, а потом появился... с еще одним своим, предварительно испросив у меня позволения использовать аллюзии из моего Шагала в своем. Так мы делали всегда ("с позволения...").
Бокштейн, почему-то, упорно именовал меня "Геннадием". Под этим
именем я и фигурирую в посвящении к Шагалу-2 в "Бликах волны". В целом же образовался триптих, где боковые створки Шагал-1 и Шагaл-3 - бокштейновские, а центральная моя. Позднее я написал еще одного Шагала. "Шагал-4 или "фантазии по темени плетня". Триптих превратился в тетраптих. На стр.205 в "Бликах волны" есть еще один "Шагал" Бокштейна "Шагал-3" (малый эскиз) - если учитывать и его, то
образуется уже "квинтаптих"...
Другой триптих посвящен Кирико. Мы, - совершенно независимо друг от друга, не сговариваясь, - занимались теми же художниками, они, как опорные балки, несли конструкции наших споров и исканий. При этом
отношение наше к ним могло быть в корне различным. Так, например, отношение Бокштейна к Кирико было, хоть и не однозначным, но в целом приемлемым, он его "принимал". Мое же - однозначно отрицающим. В триптихе "Кирико" первая створка (и хронологически и порядково) принадлежит Жигалову, центральная - Бокштейну, третья мне.
Кроме этого, прилагаю два стиха, посвященных Бокштейну. Один - "Монах" - говорит сам за себя (хоть факт этот усиленно замалчивается - Бокштейн был христианином, до последнего дня). Второй - "Виврист-2" или "Танцующий Бокштейн", - требует пояснения.
В то время - начало 80-х, - Бокштейн был единственным представителем литературного мира, которого одновременно (и с большой охотой) публиковали и "Мулета" Толстого и "Континент" Максимова - это было явлением абсолютно беспрецедентным, т.к. во всех остальных случаях публикация какого бы то ни было автора в одном из журналов полностью и "навечно" закрывала ему доступ в другой.
"Мулета" опубликовала большую и великолепно графически оформленную подборку Бокштейна. Толстый, вообще, проявлял очень теплое к нему отношение. Мы - Бокштейн и я - каждый в отдельности, были с ним в переписке. "Вивризм" - термин, введенный Толстым и обозначавший новое течение в тогдашнем авангарде (от фр. vivre - жизнь). У Бокштейна есть стих "Vivrista" (стр.314 в "Бликах волны"). Мой "Виврист-2" - с реминисценциями из него и из "Шагала-2".
В целом, все мною посылаемое, представляет, на мой взгляд,
определенную ценность, т.к. проливает некий свет на то, как Бокштейн
взаимодействовал с различными материалами и средами и как "поле Бокштейна" влияло на других. А "триптихи" - это всегда больше, чем три.
Еще пример. Однажды Бокштейн пришел и говорит: "Слушай, я тут
написал двухстишие и не знаю какими должны быть третья и четвертая
строфы".
Двухстишие было:
Монах и странник спорили об истине:
Что лучше: созерцать или идти? //размышлять*
"Давайте подумаем", - я сказал, - и каждый из нас засел в своем углу.
Я добавил:
Не ведая, что видимость пути
Не истинней иллюзии логичности.
Это от 9/X/83
Я посмотрел на написанное, задумался и сказал: "Нет, все-таки об истине они спорить не могли, об истине не спорят, она очевидна. А спорили они о счастии, т.е. о пути к ее достижению". Бокштейн не протестовал против этого утверждения, но в своем варианте оставил как было. Итак, стало:
Монах и странник спорили о счастии
Что лучше: созерцать или идти?
Я добавил:
Не ведая, что видимость пути
Не истинней иллюзии причастья.
И далее:
Но мировой Судья лишен пристрастья.
Уравновесив чуткие весы,
Обоих исцелил от суеты:
Того от мозолей, другого от бесстрастья.
Это датируется 10/X/83
_________________________________
* У Бокштейна - "размышлять". По этому поводу мы тоже спорили и
каждый остался при своем.
Не буду приводить здесь версию Бокштейна**, она широко
известна, тем более, что в течении долгих лет он вновь и вновь возвращался к ней, придумывая все новые варианты. В тот же вечер, помнится, мы спорили до хрипоты, - прямо как Монах и Странник, - о правомерности подходов и трактовок, споры эти завели нас далеко в дебри буддийской философии и каждый остался при своем мнении.
Интересно тут другое. Сама постановка и определение проблемы - чисто
бокштейновские. Его колебание между Монахом и Странником, между Путником и Созерцателем предполагало их противопоставление: движение статичности. Я же утверждал, что противопоставления нет: монах, оставаясь на месте, странствует по мирам духа, а странник - созерцает в пути. Бокштейн - по крайней мере открыто - не хотел себе признаваться, что он, как раз-то, и есть тот самый Монах-Странник, странствующий созерцатель. Думаю, он лукавил (Бокштейн умел лукавить), т.к. в более поздних версиях он вообще отказался от философских трактовок этого казуса и перевел всю проблему в эстетическую
плоскость, кстати, на всем протяжении этих его поисков предпочтение
свое, свои "симпатии" он отдавал Монаху...
Так что, для меня он, все же, Монах, хоть и странствующий.
_________________________________
** настоящим высылаю две версии бокштейновского "Монаха", какие только
смог отыскать:
а. раняя версия 1982 года из "Антологии Гнозиса".
b. более поздняя версия опубликованная в "Бликах Волны".
***
КВИНТАПТИХ ШАГАЛ
Илья Бокштейн
(из "Блики Волны" стр.203)
Ш А Г А Л - 1
(Скрипучая скрипка зеленого раввина.)
Из-за масляной шторы священник выносит
Два паруса - свитки мерцающей торы
Звенящие мачты - педали печали старинной
Венчают их глобусы - слов весы - шепчутся половые шторы -
Обвившие тору цветные узоры песчинок
А ветвистая дверь - распустилась на двери менора -