Всё началось с Придурка. Нет, постфактум он, конечно, оказался крупным гением. Но придурком.
Первым за всю Историю, точнее, Доисторию, он обратил внимание на некоторую схожесть окраски неба - тусклого, голубовато-сизого, с мертвечинкой, - с цветом глаз некоей произвольной самочки, во всём прочем ни чем выдающимся не выделявшейся на фоне смеси себе подобных. Заметил и... сказал об этом. Причём, умудрился сделать это красиво. Нет, рифмы тогда ещё не придумали, как и метафоры, аллегории, цветистые определения и ветвистые прилагательные. Собственно, для подавляющего большинства чувств, понятий и мыслей слов не было вообще. Но он, наскоро выйдя из положения, несколько раз настойчиво указал волосатым перстом на низко зависшее небо, и столько же раз потыкал в глаза самочке - убежденно и вдохновенно присовокупив к сему этакий всеохватный овал ручищами, - загадочный, а потому, влекущий.
Действо сопровождалось широченной, неподконтрольной разуму ухмылкой от одного мохнатого уха к другому, обнажая частокол разномастных зубов со сточенными о кости клыками. Он повторил всё действо несколько раз, завершая овальным и всеобъемлющим. Несомненно, он был в восторге - то ли от предмета своего открытия, то ли от него самого.
До самочки, наконец, дошло. А дойдя - повергло в полнейшую растерянность чувств: ведь ещё никто и никогда... и помыслить... не то, чтоб тыкнуть... а он... мне...
Выпучив сивые глазенки, самочка переводила взгляд с неба на себя и обратно, то и дело задевая и его, Придурка. Ротик её приоткрылся, губки повлажнели, нежная поросль усиков покрылась легкой испариной.
- Гыы? - недоверчиво спросила она, всё ещё не веря собственному счастью.
- Гыы, гыы! - восторженно заверил её Придурок.
На этой стадии любая самочка несомненно сделала бы непринужденный полукниксен и, жеманно накрутив локон на пальчик, потупив томный... Несомненно, - случись то лет, эдак, на тысяч сто позднее. Сейчас же она лишь запустила растопыренную пятерню в сальные патлы... и замерла в задумчивости.
На всякий случай она твердо решила с ним переспать.
И переспала.
Переспаньё выдалось и того страньше. Ранней ночью самочка прокралась к соловеющему во снах Придурку и потерлась об него вся, как есть. Когда же Придурок насилу выпроставшись из-под снов, уставился в полыхающую от костра темень, - самочка, как водится, встала перед ним на четвереньки, призывно задрав драную кроличью шкурку, что была ей заместо юбочки.
Придурок, конечно же, всё понял правильно, да и как не понять? Но среагировал на это... эээ... мда... что взять с гениев? Вместо того, чтобы тут же взять самочку сзади, да войти поглубже, в пылу экспромта то и дело путаясь в проходах, вожделенно пыхая и нахрапывая не в такт повизгиваниям самочки, до коль, вскорости извергнувшись рыком и спермой, не отшвырнуть её, поскуливающую прочь, как то и сделал бы на его месте всякий самоуважающий себя среднестатистический самец, - он, вместо всего этого, медленно провел рукой вдоль её спины, сверху вниз, от торчащих костьми позвонков до густого подпушья где-то там, в глубине мохновеющих ягодиц, а затем внезапно схватил за бёдра и одним рывком перевернул на спину. Сие было неслыханным новаторством.
Самочка лежала на спине, сжав до боли коленки. Струйки холодного пота засочились по её, скованному страхом телу. Она неотрывно смотрела на нависшего над ней самца. Впрочем, слово "самец" вдруг стало казаться ей не вполне подходящим, но другого слова она просто не знала, ибо его ещё не было. Ей было очень страшно. По-настоящему, как не было, казалось, с раннего детства, когда она столкнулась как-то раз, нос к носу с молодой гиеной, испугавшейся ничуть не меньше её самой.
"Что он со мной сделает?!", - думала самочка, но представить неведомое было страшно, ибо страшно было от всего неведомого. Такого, ведь, не было ещё ни-ког-да. И она замерла, застыла куском неживого воска, боясь ни пошевелиться, ни вздохнуть, но внутри, в животе, у неё бешено билось сердце.
А тот, кто был уже не вполне самец, но ещё не мужчина, не мог оторвать взора от неё, лежащей. Сполохи костра играли на её угловатом теле, высвечивая то затвердевший, как уголь, сосок, то ложбинку пупка, то густевеющий мрак между сомкнутых ног... Он готов был смотреть на неё без конца, словно впервые увидев, вечно, так, как ещё никогда. Он хотел познать её всю и везде, - не сзади и впопыхах, а иначе, он не понимал ещё ни как, ни зачем, ни для чего, но желание познать, причаститься к этому новорожденному, впервые открывающемуся познанию, было в нём настолько сильнее любого вожделения и похоти, что он, сперва взором, а затем и рукой, очень медленно провёл по ней всей - от торчащей ключицы, к груди, задержал упругое окружие в ладони, попробовал на ощупь горошину соска, прислушался к собственным ощущениям, заскользил вниз, по плоскому, напрягшемуся животу, трепещущей впадине таза, ниже, к мохнатой поросли лобка... Он раздвинул, ставшими внезапно податливыми, ноги самочки, и уставился вглубь, туда, куда до него не смотрел ещё ни один самец в мире. И не трогал так, как трогал он. Лоно оказалось влажным, липким и необычайно пахучим, так что он, сам того не осознавая, склонился над ним, погрузив без остатка в этот пьянящий, отталкивающий и притягательный запах. Он чувствовал, как её всепроникающий дух пропитывает его насквозь, как он теряет контроль, отпуская себя течь и струиться, не переставая при том познавать. Его язык нащупал в пряной мохнатости складок некую выпуклость, податливую и ускользающую, как бусина. Первое же прикосновение к ней языка заставило самочку отозваться сжатием, стоном, рывком, опадением и новым стоном. Тогда он принялся за более настойчивое изучение пряного шарика, помогая языку пальцами, утопающими всё глубже в липкой, пахучей щели.
Самочка прогнулась, вскрикнула, волны крупной дрожи сотрясли её тело и схлынули к похолодевшим ступням, сердце провалилось куда-то в низ живота и принялось пульсировать там сумасшедшим, ополоумевшим комком плоти. И тогда, в это самое мгновенье, когда, казалось, она вот-вот умрёт от избытка трепета, - он, наконец, вошёл в неё весь, глубоко и плавно, так, как ещё никогда и никто. Последнее, что она запомнила - это его глаза - глаза, неотрывно наблюдающие за ней, в то время, как он...
Затем сознание покинуло её. Она улетела. То был первый мультиоргазм на роду рода человеческого.
Когда-нибудь это назовут "фронтальным соитием", положившим начало социальной эволюции вида Homo.
На утро самочка проснулась поздно. Всё её тело стонало и ныло, ноги не держали, руки била дрожь. Но при этом её мучил неудержимый голод, как после выздоровления от долгой болезни. Кое-как она добралась до кухонных остатков, отыскала недовполне обглоданную кость и набросилась на неё, как на жареную оленью лопатку. Затем, повинуясь неясному, на подкашивающихся ногах, она побрела к ручью. Напившись, она долго, очень долго глядела на своё отраженье - теперь уже она сама открывала себя заново, подобно тому, как ночью то делал с ней тот, другой, странный. Созерцанию, казалось, не будет конца. Но вот, в ней созрело решение.
Она вернулась к стоянке, отыскала костяное шило и, примерившись, уверенно проткнула свою правую ноздрю, лишь слегка поморщившись от боли. Проделав отверстие, она принялась вращать шило, непрестанно расширяя его, до тех пор, пока в него не прошла тонкая кость лапы куропатки. Что она и сделала. После чего вновь отправилась к ручью: обозреть содеянное.
К вечеру стали собираться у костра. Тогда-то её и увидели все остальные самочки. Долго, сосредоточенно глядели они на неслыханное: ноздрю, с воткнутой в неё куропачьей костью. Некоторые подходили поближе, опасливо трогали, даже нюхали. Наконец, одна, самая смелая и завистливая, тыча в невидаль, произнесла:
- Ыы?, - что означало: Эт чё?
- Ыхр! - отвечала самочка, что означало: Так надо!
Ей хотелось сказать, что так оно красивее и оригинальнее, что это притягательно и прикольно, что это отличает её ото всех, подчёркивает её самость и неповторимость, как женщину и личность... Но ни для чего из этого слов не было. А вот для "надо" слово было - Ыхр! - и она сказала: Так надо!
К вечеру третьего дня все самочки племени ходили с продырявленной правой ноздрей с куропачьей костью. Некоторые решили её отполировать, другие - покрыть сажей, третьи - красной охрой, четвертые уже всерьез примеривались ко второй ноздре... На лицо был первобытный плюрализм во всей красе ещё не закостеневшей в себе парадигмы.
И тогда встал Вождь по прозвищу Кабанья Печень. Мутным взором обвёл он своё неразумное стадо и, по мере обзора, зрачки его наливались кровью, шерсть на груди восставала дыбом, а ноздри - девственно дремучие и непродырявленные, - трепетали гневом. И Вождь разрешился от бремени самой длинной речью в своей жизни.
- Хрррамскво?! - рявкнул он для начала. И продолжил. - Мстъарваньвскрыяж ъыхрустрваньшвальмздрашлюхвхълам! - Что означало: Охренели?! Да вы мне так всё годичное поголовье куропаток на бигуди сведёте! А жрать потом кого? Бигуди?! - И завершил эмоциональным: Жрамсамбум! - что означало: Мать вашу!
Ну откуда было знать невежественному Вождю разницу между бигуди и пирсингом? - темнота...
Самочки попритихли, угомонились и решили остановиться на достигнутом, но завоеванных позиций не сдавать. В тот же вечер они официально оповестили Совет Старейшин об основании клана Куропаток. На что мужики, тут же сориентировавшись, ответили основанием клана Огненного Петуха, смастерив на макушке красный гребень и тщательно выскоблив всё остальное.
Тем временем, Придурок, - родоначальник и основатель, отец Прогресса и первопричина Эволюции, - ни о чём таком не ведая, всё своё внимание сосредоточил на самочке. Нет, не на той, совершенно и полностью на другой. Вообще! Дело в том, что он заметил, что, при определенном освещении и ракурсе, ежели смотреть прищурившись, этак, наискосок, по касательной, на нежный пушок ее подскульных впадин, то можно обнаружить некую схожесть в окраске оного с тем оттенком нарождающегося зефира - на грани розового и лилового, - коий предваряет на заводи небес появление Светила, минут, этак, семнадцать до восхода.