Серо-желтые скалы, старые, в морщинах трещин и расколов, беспорядочно громоздились предо мною куда ни кинь взгляд. Прохода не было. "Куда же мне идти?", - подумала я, и огляделась. На валуне сидела ящерка. Маленькая и узкая, как змейка, с желтым брюшком, коричневой полосатой спинкой и юрким глазом, она недвижно уставилась на меня. Я сделала шаг вперед, к ней. Ящерка метнулась в трещину и исчезла, но спустя миг появилась вновь, на другом, более дальнем камне. Я двинулась за ней.
Мы лезли в гору - ящерка и я. Всякий раз, появляясь на очередной каменной глыбе, она оглядывалась назад, словно желая удостовериться, что я ее не потеряла.
Я перепрыгивала со скалы на скалу, постепенно поднимаясь на каменную гряду. Ее вершина маячила над моей головой. Вот уж ящерка добралась до верху, чётко вырисовываясь на фоне темнеющего небосклона. Вот уже добралась до верху и я сама.
И я увидела их. Предо мною простерлись громады гор. Они казались еще древнее и морщинистее своих ближних подступов, глубокие темные ущелья прорезали их, как ветви окаменевших деревьев. Я стояла прямо напротив одного из них. Вход в него преграждали (нет, не преграждали, обозначали) ворота, Ворота-в-Никуда.
Два массивных обтесанных ствола кедра, увенчанных такой же поперечной балкой. Установленные неведомо кем в незапамятные времена, они почти побелели от ветров и непогоды, чистые от всякого орнамента и знаков, гладкие, немые.
Я смотрела на них и не двигалась с места.
Меня обуревал целый сонм ощущений, но главным из них, пожалуй, был страх, да, самый настоящий животный страх. Я боялась.
Я сказала себе, что Ворота - чисто символическая конструкция, что за ними простирается то же пространство-время, тот же пейзаж: я отчетливо видела его: проход становился уже, ярдов через тридцать сворачивал влево и в этом месте приютился жалкий кустик с мелкими белыми цветочками. Ничего не помогало, страх сковывал меня по рукам и ногам.
Тогда я попыталась сосредоточиться на сверхчувственном: прозондировать энергополе Ворот и одновременно - свое впечатление от него. На меня повеяло... нет, в нашем языке нет слова для обозначения этого, я заглянула в сердаль, - с тем же результатом, тогда я обратилась к синтару, в свои самые глубинные, самой себе не известные пласты памяти. Я стала настраиваться на этот таинственный язык, оказавшийся для меня родным (что само по себе было великой тайной), разыскивая в нем определение для того, что чувствовала. Оно отыскалось тут же, и было привычным и обыденным, как обозначение глины для гончара или стрелы для охотника. Я поняла, что есть Ворота, что от чего они отделяют, что делают с проходящим сквозь них.
Заповедные уровни сознания говорили мне, что бояться нечего, что сам факт моей способности мыслить на синтаре, перестроиться на матрицу его восприятия мира, есть единственно правильное решение, что, только так, исполнясь его вибрациями, и может человек беспрепятственно пройти сквозь Врата, иначе...
Постепенно первобытное оцепенение отпускало меня, я уже не была окаменевшим сгустком, могла двигаться и дышать, но вместо него, вместо страха перед неведомым, появился другой - страх перед тем, что, - я знала, - кроется за Воротами. Я вновь попыталась подыскать эквивалент этому понятийному ощущению, если не на языке людей Рода, то хотя бы на сердале... Сокровенное? Свято-тайное? Вездесуще-всесущее? Может быть просто - божественное? Нет. Во всех определениях была частичка истины, но они не передавали главного, суть была не в этом. В чем же?
Я чувствовала, что мало-помалу мною овладевает паника. Почему? Потому что я не могла подыскать определения эквивалента термину на чужом языке?! И из-за этого стоило паниковать? Нет, ответила я себе, не термину, а самому что ни на есть базисному понятию, и не на чужом языке, - на своем родном, у тебя, как минимум, два родных языка... Я задумалась над этим на секунду и на меня тут же снизошло ещё одно озарение: нет, их у тебя не два, а, как минимум, четыре! Четыре родных языка! Один - язык людей Рода, язык матери моей Греи и отца моего Фрема; второй - синтар - язык Бурвиля; третий - эльфийско-фейский! (да, только сейчас я четко поняла это!) Погоди, погоди - сказала я себе, если четвертый это..., то тогда ведь, выходит, что...
Сказать, что я была ошарашена своим откровением, значит не сказать ничего...
Я продолжала пялиться на ворота, а в голове моей громоздились метаморфозы сознания. Они катились бесформенными глыбами, наскакивали друг не друга, грозили превратиться в камнепад, лавину...
Стоп! - приказала я себе огромным усилием воли. Ты избрала не самое подходящее место для душевных самокопаний: ты стоишь перед Вратами-в-Никуда, день на исходе и твоя задача в них пройти, тем более, что столь терзавшая тебя загадка перевода разрешилась по ходу дела, сама собой: ты отыскала нужный эквивалент, он оказался удивительно прост и всеобъятен. И первым его употребил сам Бурвиль там, в Зале Советов. Как он сказал? "там - другое", - вот, именно, это-то слово ты и искала. Передо мной за Воротами простиралась инаковость, она вбирала в себя и святость и могущество, и сокровенность и много другого, она растекалась по всем возможным сеткам пространственно-временных координат, была везде. И я поняла, что тонкие планы, малые народцы и все прочие духовно-сакральные сущности там - другие, отличные от наших. "Наших?" - повторила я про себя, - "или... ихних?" К которому из двух миров принадлежу я больше или в первую очередь? Ведь, если синтар...
Нет, - оборвала я себя, - хватит! Всё, что ты хотела выяснить, ты выяснила. Опасаться тебе нечего, ступай. Считай, что ты возвращаешься домой, на родину.
Я сделала несколько шагов к Воротам, поравнялась с ними и прошла сквозь. Мне показалось, что некая, едва ощутимая пленка натянулась на миг и лопнула с еле слышным шорохом, но даже в этом я не была уверена до конца.
Я стояла по ту сторону Ворот-в-Никуда. Пейзаж вокруг не изменился, тот же узкий проход, тот же кустик на повороте. И я пошла.
Солнце уже давно скрылось за лесом, потонуло во Вратной Долине, что за моей спиной, небо наливалось густой зеленью, переходящей в ультрамарин. Скалы приобрели глубокий розово-фиолетовый оттенок: это был час Ульны, час раннего послезаката, вечерних сумерек. Я вызвала в памяти её образ, тот, что помнила с детства, сочетав его с тем, недавним, потусторонним, к которому приобщилась в Пралье. "Это твой час, Ульна, сказала я образу, - веди меня!" Я вгляделась в исчезающий в сумраке мыслеобраз, и... ощутила некое изменение в пространстве, нет, не в пространстве, в моём его восприятии: оно стало для меня родным, удобным, я внезапно почувствовала себя необычайно комфортно в этом скопище каменных глыб и проходов, что пересекали друг друга под причудливыми углами разбегаясь, казалось, во всех направлениях сразу. Я карабкалась по ним легко, уверенно, меня даже охватил некий задор, азарт скоростного подъема, я вошла в ритм, появилось "второе дыхание"... Я вспомнила свои полевые учения в школе Внешнего Дозора, бег по пересеченной местности. "Однако, эта местность пересеченная весьма и весьма", - пошутила я сама с собой.
Я всё меньше смотрела по сторонам, всё больше себе под ноги: темп нарастал, темнота сгущалась... Так что ничего удивительного не было в том, что она застала меня врасплох. За очередным поворотом я вдруг резко затормозила, почти налетев на нее.
В полушаге от меня стояла Тимна. Высокая, гордая, невозмутимая, она опиралась на массивный посох, чешуйчатый, с головой змеи. И я - запыхавшаяся, раскрасневшаяся, ни дать ни взять - напакостившая школьница, пойманная на горячем, - застыла на полушаге.
В лице Тимны не проскользнуло ни тени приветливости, ни приветливости, ни снисхождения, - лишь глубокое, бездонное порицание и... презрение?
"Она меня не любит, - поняла я сразу, - она видит во мне выскочку, невежду, чужака, испорченную девчонку из Большого Мира и... и еще я ей мешаю, да, мешаю, пока еще не знаю, в чем... Так или иначе, я для нее - невоспитанная дикарка, чуть ли не оскверняющая своим присутствием святое место... Святое место? Господи, - ужаснулась я, - ведь ты на пороге Урочища Трех Сов, Урочища Сокровенного, действительно, самого заповедного и священного места во всей Земле! - так почему же ты не ощущаешь ни капельки святости?! Почему нет в тебе ни малейшей потребности в преклонении? Почему только легкость и радость, как от... как от возвращения домой?..
- Фрейя Грю, - подчеркнуто официально проговорила Тимна и было в этом ее "фрейя" много больше, чем намек на мою долинную княжескую принадлежность, а, стало быть, неуместность моего здесь пребывания, с которым ей, по прискорбной необходимости, увы, приходилось мириться, - кажется, ты вообразила, что находишься на воскресной прогулке со своими подружками и играешь в перегонки. Смею тебе напомнить, что это не так. Ты перешла Порог. Ты на подступах к Урочищу Сокровенного! И, несмотря на всю твою излишнюю спешку, - ты опаздываешь!
Голос Тимны звенел пронзительным льдом. Закончив свое нарекание, она вздернула голову, и ее острый профиль четко обозначился на фоне синеющего неба, в точности повторяя линии ее высоченного посоха, так что казалось: две Тимны - одна настоящая, а другая - ледяная, - вперили в меня уничтожающий взор...
Но я не была уже прежней Грю, и этого было слишком мало для того, чтобы я исполнилась чувства пристыженности за мнимую вину.
- Матерь Тимна, - ответила я спокойно и твердо, прямо глядя на нее, - я вполне осознаю, что нахожусь на подступах к Урочищу Трех Сов, - я сознательно избрала его старое, исконное имя, причем произнесла его на синтаре, - именно поэтому я туда и спешу. И радостью я преисполнена по той же причине: всегда радостно вернуться домой, не так ли?
Мои слова привели ее в плохо скрываемое бешенство. На долю секунды лицо ее исказилось, и я ни чуть не удивилась бы, выпусти она сейчас длинные желтые когти и накинься на меня в желании разодрать в клочья. Но это длилось всего лишь миг, Тимна взяла себя в руки и сказала тихо и едко:
- Вот как, вернуться домой? Ну что ж, я вышла тебя встретить и препроводить в нужное место, но коль так - почему бы тебе не повести меня самой: ведь дорогу ты, несомненно, знаешь прекрасно! Быть может, даже получше меня, а?
И она повела посохом, приглашая меня идти первой.
Я обошла ее и двинулась вперед. Наступила уже настоящая ночь, луна еще не взошла, но - странное дело, - темно не было, свет брался из ниоткуда, был он лимонно-зеленый, лунный, словно отраженный от невидимого зеркала. Я шла по узкому проходу меж скал и вдруг поняла, что он - ни что иное, как русло давно пересохшего горного ручья, устланное галькой и камнями. Вскоре я вышла на почти ровное место - "каменная поляна", - тут же появилось в моем мозгу определение. В центре поляны стояло сухое, искореженное дерево. Чудом занесенное сюда ветром, его семечко сумело найти всё необходимое для роста, пока молния или другая напасть не пересилила его волю к жизни. Вот уж которое десятилетие стояло оно, - выбеленное и почерневшее одновременно, как обугленный скелет. Ветви его рвались во всех направлениях, как пальцы утопающего в последней отчаянной попытке вцепиться в спасительную опору. "Поляна" была окружена со всех сторон высоким скальным гребнем, дугой амфитеатра замыкающемся на себе, и его, как трибуны на стадионе, раскалывали широкие трещины, их было не менее дюжины и каждая ветка дерева-скелета, казалось, указывала на одну из них.
- Ну, куда же теперь? - услышала я за своей спиной насмешливый голос Тимны.
Действительно, куда? Я стала зондировать проходы, вчувствоваться в них. Вот отсюда тянет затхлостью и мышами, по нему давным-давно никто не ходил; этот - гудит эхом, очень скоро обрываясь в пропасть; там - много людей и еще кого-то, это место деятельное, всё погруженное в работу, духовно-эмоциональная окраска - бледно-сизая, строгая, надо всем преобладает чувство долга и раболепного преклонения, уж не туда ли хотела меня отвести Тимна? вот еще одно - наполненное... "живой пустотой", оно зовет в Беспредельность, в дальние миры, притягивает бесконечным поиском..., но возврата из него нет, сейчас мне не туда... А это... это место, где меня ждет друг, я чувствовала его нетерпеливую теплоту, любопытство, симпатию, там хорошо и уютно, там правильно.
И я не колеблясь обратилась к одному из проходов, чуть левее меня.
- Туда, - сказал я уверенно, - мне - туда.
Тимна за моей спиной не проронила ни слова, но когда я углубилась в проход, то ощутила, что дистанция между нами возросла: Тимна шла за мной, но шла медленно, осторожно, словно вдруг потеряла зрение, или, вступив на враждебную территорию, выверяла каждый свой шаг, опасаясь предательских ловушек.
Долго идти мне не пришлось: я зашла в тупик. Проход несколько расширился, образуя площадку, но она со всех сторон была окружена каменной стеной, дальний угол её тонул в непроглядной темени, и оттуда, из темноты, послышалось вдруг грозное, предостерегающее рычание.
"Не может быть, чтобы я ошиблась!" - промелькнуло у меня в голове, но на всякий случай я приготовилась воздвигнуть Щит...
Рычание повторилось громче, и вот, на площадке, залитой светом несуществующей луны, появилась голова... медведя! Судя по ее размерам, зверь был огромен и не шел ни в какое сравнение с обычными обитателями наших лесов. "Пещерный медведь?! - ужаснулась я и почти вскрикнула.
Зверь был старым, темно-коричневая шерсть с красноватыми подпалинами кое-где тускнела сединой, а морда была почти белой. Медведь медленно выступал на свет, пригнув голову и не сводя с меня багровых глаз.
Сзади меня послышались шаги подходящей Тимны.
Нас разделяло не более трех ярдов, когда медведь вдруг припал к земле, рычание сменилось сперва глухим ворчанием, затем урчанием и, наконец, великан тявкнул, как самый настоящий полугодовалый медвежонок, теперь уже он тихо подползал ко мне, но даже и так голова его доходила мне до пояса... Он достиг моих ног, еще раз взглянул на меня красным глазом и... лизнул мою руку.
Только сейчас что-то лопнуло во мне, пелена моей памяти дала брешь, и я вспомнила.
- Дуба! - закричала я в восторге узнавания, -да какой же ты медведь, ты же медведица! Господи, как ты меня напугала!
И я кинулась к ней, обняла ее огромную голову руками, зарылась в шерсть и стала самозабвенно шептать ей на ухо:
- Глупышка, ты почему на меня рычала? Ты что вообще здесь делаешь, как ты сюда попала, а ну, говори! Да знаешь ли ты, как я по тебе соскучилась, так соскучилась, что даже забыла напрочь! Ах ты, старая негодница...
- Я вижу, - услышала я за своей спиной голос Тимны, будто обдавший меня порывом льда, - ты в ладах с этим медведем.
- Это не медведь, а медведица, - отвечала я ей, не повернув головы, - ее зовут Дуба, я каталась на ней верхом, когда мне еще и трех не исполнилось, а потом... а потом я... не помню, - закончила я растерянно и еще крепче прижалась к этой меховой жаркой необъятности.
- Ну что ж, - Тимне удалось невероятное: ее голос стал еще на октаву льдистее, теперь от него веяло настоящей стужей, - ты попала в место, куда хотела. Урочище Сокровенного многолико, ты выбрала свой. Раз так - ладно. Но знай, фрейя Грю, скоро мы встретимся, причем это произойдет гораздо раньше, чем ...
- ...чем мне бы этого хотелось? - закончила я за нее самым невинным тоном, на который только была способна.
Тимна молча повернулась и исчезла из виду.
Я вновь обратилась к моей любимице.
- Так, значит, ты здесь живешь, да? А еще кто? Ведь совсем без людей ты не можешь, тебе, ведь, вечно надо кого-то охранять... Так кого же ты охраняешь здесь?
- Ну зачем же "охраняешь", - послышался зычные веселый голос на чистейшем синтаре, - в особой охране я не нуждаюсь, Дуба просто составляет мне компанию!
И передо мной вырос Бурвиль собственной персоной и в натуральную величину. Борода его была настолько необъятной и нескончаемой, что, казалось, составляла единственное его одеяние, из-под нее, много ниже пояса выглядывали кожаные штаны цвета прошлогодних каштанов, заправленные в такие же сапоги с раструбами; мощные руки были обнажены почти по самые плечи, голова непокрыта. Только сейчас, когда я увидела Бурвиля в полный рост, я по-настоящему осознала, до чего же он на самом деле мал: он едва-едва доходил мне до пояса, т.е. было в нем от силы метр, а то и того меньше.
- Ах, дедушка Бурвиль, - я всплеснула руками в самом искреннем восторге и только сейчас поняла, что подсознательно именно этого и ждала, - так вот, значит, к кому я шла! Я, когда на каменной поляне стояла и ходы обнюхивала, сразу учуяла друга, понимаешь, - в единственном из всех - друга...
- На Каменной Поляне?! - Бурвиль воззрился на меня, разинув рот, по-моему, впервые я сумела его ошарашить (но, забегая вперед, скажу: далеко не в последний), - и откуда же, скажи на милость, знаешь ты, как зовется это место на старозаветном наречии синтара?! Ведь на обычном, утробном синтаре его величают Распутьем, на внешнем синтаре - Мертвым Деревом, на сердале - Клубком Видений, а на языке... тьфу ты, господи, - Бурвиль осадил себя на полуслове и досадливо схватился за голову, - что это я, в самом деле, лекции тебе читаю, когда ты, небось, уморилась вся с дороги-то?! Пойдем-пойдем, будет у нас потом время и на твои вопросы и на мои недоумения...
И Бурвиль повернулся спиной ко мне с Дубой, а лицом к непроницаемой скале.
Нет, он не повел рукой в магическом пассе, не нажал на неприметную выемку, не произнес заветного заклинания, - просто, вот, сейчас, была передо мною гулкая каменная стена, а в следующий, неощутимо следующий миг, - массивная дверь из благородного кедра, отполированная лаком времени и оббитая красной медью с древними руническими письменами с явно жреческой, но непонятной для меня, орнаментальной символикой. Над тяжелой притолокой красовался герб, так же, как и дверь, вырубленный в дереве: три совы, - одна большая в центре и две меньшие по бокам и чуть сзади, - перились в тебя всеми возможными способами: распахнутыми настежь глазами, навостренными ушами, разверзнутыми, распушенными крыльями, растопыренными когтями...
Я загляделась на Трех Сов, смутно что-то припоминая, а Бурвиль, тем временем, успел открыть дверь и оттуда, из-за двери полился удивительный, живой свет, свет, который нельзя было спутать ни с чем на свете: то был свет домашнего очага, разожженного с любовью и заботой, сеющий уют и тепло...
И я вошла во свет.
***
Мы сидели с Бурвилем в двух глубоких низких креслах, утопая в мягких подушках, пред нами горел очаг. Облицованный теплыми, розовато-желтыми плитами сланца, он, казалось, сам по себе обращал тепло в свет, распространяя его по комнате. В очаге пылали поленья каменного угля - окаменевшие ветви и стволы доисторических деревьев горели ровным голубовато-оранжевым пламенем, долго, почти неистощимо. Такой тип топлива считался у нас редким и особо ценным, горцы иногда доставляли его в Долину, и ценилось оно дороже волчьих и лисьих шкур.
Изредка Бурвиль подбрасывал в очаг свежие ветви можжевельника и еще какого-то кустарника, наполняющего воздух пряной душистостью. Горели и два-три факела, вделанные в стены, а на полах были разбросаны разноцветные шерстяные коврики красно-серых тонов.
Дуба расположилась в дальнем углу комнаты, подальше от камина. Я внимательно огляделась, всеми чувствами впитывая окружающее и наполняясь удивительным ощущением вспоминания, глубочайшей, по истине утробной памятью. Я знала, что уже была в этой комнате, у этого очага, с той же Дубой в углу и с Бурвилем в соседнем кресле, даже с тем же ароматом можжевельника, но... когда и при каких обстоятельствах, - всё еще не поддавалось восстановлению...
Из комнаты, в которой мы находились, узкие, покатые проходы без дверей вели в другие помещения. Что-то необъяснимо тянуло меня туда, и я взглядом попросила у Бурвиля разрешение пройтись по его жилищу. Он, не сводивший с меня умных, проницательных глаз, так же молча, кивком головы поощрил меня на это. Я встала.
Помещение, в котором мы находились, имело форму неправильного сложного овала, ни один угол не оскорблял его гармоничных пропорций, геометрия была странна и непривычна для глаза. Она, как бы, ускользала от сенсорного восприятия, перетекая из формы в форму и, будучи герметична, замкнута в себе, в то же время, словно предвосхищала твои предпосылки и ожидания, тем самым, подтверждая их правильность. Я пошла по одному из проходов, особо зовущему меня. Округлый свод был лишь на пару дюймов выше моей головы, так что казалось, будто ход обнимает тебя легко и заботливо, неся, как теплый ручей. И я отдалась течению.
Вскоре оно вынесло меня в маленькую комнату, в которой я безошибочно распознала кузню: очаг, меха, наковальня, плавильная печь, инструмент и крохотный кожаный фартук... Огонь в очаге горел тихим нетленным пламенем и я поняла, что горит он всегда, черпая силы в себе самом, просто потому, что живет в единственно правильном для него месте. Такое тайное искусство было известно мне, как жрице ордена Веры и Знания, у нас оно называлось "Секрет расположения", и еще "принцип мозаики": уметь предоставить чему бы то ни было его исконное место в пространстве, тем самым, позволяя полностью высвободить его силовой потенциал.
Кузня еще больше укрепила меня в мысли, что Бурвиль - огромный, ни на кого непохожий, но всё же гном!
"А если он гном, - подумала я, - то здесь непременно должно быть и хранилище самоцветов и вообще всяких каменных диковинок, как же иначе?... Ведь гномы - хранители недр, стражи подземных сокровищ..."
И я не ошиблась. Из кузни вели два хода и, выбрав один из них, я очутилась в сумрачном длинном помещении, в котором тут же узнала кладовую.
Ряды сундуков и ларцов, коробочек и бочонков располагались в строгом прядке на полу и полках. Я подошла к одному из сундучков, приподняла крышку и отшатнулась, ослепленная: брызги ярчайшего света всех оттенков залили комнату и меня саму: кристаллы самородков всех мыслимых цветов и форм искрились и переливались дивной россыпью: горный хрусталь и кварц, нефрит и яшма, рубины и опалы, топазы и гранаты, изумруды и турмалины, пещерные кораллы и скальный перламутр, бирюза и каменный жемчуг..., - все тайные богатства наших гор были представлены тут в неиссякаемом изобилии, и мне потребовалась вся моя воля, чтобы с явным сожалением захлопнуть крышку сундучка, но и после этого разноцветные сполохи ещё продолжали скользить по стенам, быть может, то были блики отражений моих зрачков...
А прихотливый ход уже нес меня дальше... Он ветвился, как каменная жила, то и дело от него отходили боковые отростки, рукава и проходы, но я игнорировала их, меня, казалось, несло по строго определенному плану, внутренним чутьем я безошибочно выбирала дорогу, и вот уже я стою перед махонькой овальной дверкой - первая дверь, встреченная мною внутри жилища Бурвиля. Она тоже была деревянной, но не из кедра, а, как я определила, из ясеня. Над притолокой красовался маленький герб, или точнее, эмблема, орнаментальный символ: стрекоза, сидящая на раскрытой кувшинке. Чем достигался этот эффект - не знаю, но огромные, сегментные глаза стрекозы так и переливались золотом, бирюзой и фиолетом, а кувшинка, казалось, сама по себе светилась мягкой желтоватой белизной, как то бывает на затерянном в чаще пруду в яснолунную ночь.
У меня остро защемило в груди, словно я прикоснулась к чему-то дорогому и заповедному. Я глядела на стрекозу на кувшинке, облитой луной, и видела себя в ранней юности, сидящую у воды, на моем тайном пруду, ведущую беседы со своими побратимами, или напевающую им колыбельные на фейском, грезящую о запредельном...
Я открыла дверь и вошла. Комната была небольшой, округлой, вся залита мягким зеленоватым светом неясного источника. Я окинула ее быстрым взором и тут же поняла: я нахожусь в детской. Слева, на коврике из пестрой шерсти, стояло кресло-качалка, соединенное с такой же качающейся кроваткой-люлькой. Стены комнаты украшены гобеленами, картинками из коры и соломинок, чешуек шишек и хвои. По ним резвились потешные зверьки, гуляли леса и озера, горы и луга. Вот, эльф играет на свирели хороводу озерных фей, вот две юные наяды - одна огненно рыжая, другая черноволосая, - плетут друг дружке венки, вот огромный медведь, очень похожий на Дубу везет на спине маленькую девочку в седле-коробушке из бересты.
Я глядела на все это и не могла оторваться. Что-то стремительно открывалось и таяло в моей душе, высвобождалось из тенет забвения, выпрастывалось на свет... Я была подобна путнику, после долгих лет скитаний воротившемуся в родные места и узнающему то хижину пастуха, то косогор над речкой, одна примета вела к возникновению другой, одно воспоминание пробуждало следующее, и вот уже он совершенно точно знает, что за этим, вот, поворотом непременно должна появиться старая мельница с огромным замшелым камнем перед ней, и ничуть не удивляется, когда она и впрямь возникает там, где ей и положено было быть.
Я была в родном, давным-давно позабытом месте, специально для меня сохраненном в неприкосновенности, и каждая деталь, каждая мелочь обстановки развеивала еще один клок пелены, высвечивала пейзажи моей памяти... Кусочки мозаики один за другим вставали на свои места. Я вся была объята тревожным предчувствием, я ждала момента, когда главный недостающий кусочек займет свое место и беспорядочное нагромождение пятен обретет, наконец, значение и смысл.
...Я гляжу на пол: вот - разноцветные деревянные кубики, несколько самодельных игрушек: дерни за ниточку - и кузнечик дрыгает ножкой, потяни за палочки - и крохотная деревянная лошадка закачает головкой и хвостиком... А это что? Удивительной красоты стрекоза раскинула прозрачные сиреневые крылья с золотыми прожилками, огромные глаза горят насыщенным фиолетом, отливают изумрудной зеленью... Стрекоза была из тончайшего нефрита филигранной работы, то был настоящий шедевр, она, словно, трепетала, как живая, и я только подумала, какой же неземной мастер способен на такое?, - когда другая мысль заслонила эту, даже не мысль - твердое знание: нужно оросить ее предутренней росой: одну капельку вот сюда, на покатый лобик, две других - на кончики крыльев... и тогда она полетит! Да, я знала, она дрогнет крылышками, поведет длинными усиками, завращает глазами-линзами... и вспорхнет, и сядет на плечо... но не на мое... на чье же плечо она сядет? Я мучительно силилась вспомнить, это было чрезвычайно важно, жизненно важно вспомнить: на чье же плечо сядет нефритовая стрекоза?!
И тут я увидела ее. Она сидела, приткнувшись, в углу люльки-кроватки, раздвинув ножки и склонив голову, руки ее были сложены в молитве-созерцании и казалось, она погружена в глубокий, многолетний сон в ожидании того мига, когда... когда стрекоза вновь сядет на ее плечо!
Я медленно подошла к люльке... чуть поколебалась... протянула руку... дотронулась... Последний кусочек мозаики встал на свое место, картина обрела целостность, я вспомнила!
Мне не было и двух лет, совсем недавно я научилась лопотать на странной смеси трех-четырех языков, добавляя к ним еще свои собственные языковые новшества, думаю ни один человеческий ребенок на земле не общался с самим собой и с миром на смеси фейского, синтара, долинного диалекта людей Рода и ...и еще на одном, совсем уж, казалось бы, неуместном здесь языке - древнем-предревнем наречии Внешнего мира, точнее той его части, которая в незапамятную старину тесно соприкасалась с народом Земли и с Тонкими...
Я знала, что этот последний "заземельный" язык был языком моей няньки, и что нянька эта была приставлена ко мне неспроста, что было очень важно, чтобы я этот язык познала из первых рук и в самом раннем детстве, т.к. каким-то непостижимым для меня образом, он считался, - и воспринимался мною - родным....
Вообще-то у меня было, по меньшей мере, три няньки. Первая была та, что говорила со мной на этом, странном, певуче-прерывистом языке стародавности. Она была худощавой и стройной женщиной неопределенного возраста, седые волосы с остатками красной меди, всегда заплетены в две длинные косы с пробором по середине, огромные туманные глаза цвета серебряной зелени, и большой плоский перстень такого же цвета... Она носила длинные льняные платья с вышивкой по рукавам и кайме, с затейливым, необычайно сложным рисунком золотого и темно-зеленого цветов, так что казалось, вся она змеится по оторочке, ветвится и переплетается, косы переходят в орнамент, орнамент полнит глаза, глаза отражают перстень...
Ее звали Авигайл. Помимо того, что она кормила меня неведомо откуда появляющимся удивительно вкусным молоком неизвестного происхождения, купала в дубовом корытце, меняла пеленки и заставляла высмаркиваться в полотняные тряпочки, она еще и учила меня своему языку, пела на нем колыбельные и рассказывала удивительные истории - ни то сказки, ни то были, - настолько чудесное сосуществовало в них бок - о - бок с обыденным... Авигайл было очень важно, чтобы я запомнила их и овладела языком ее предков, и она неоднократно подчеркивала, что они - и мои предки тоже...
Я представляла собой тогда, очевидно, весьма потешное зрелище: этакую невозможную смесь погруженной в себя созерцательной болтушки, восхищающейся молчальницы с целым ворохом секретов, тайников, изобретенным мною языком жестов и мимики... С Дубой я говорила на "дубском" (а вовсе не на общепринятом "медвежьем"), с нефритовой стрекозой на "стрекозином", вообразив его возвышенно-поэтическим диалектом фейского, был у меня особый язык для мышей (с двумя весьма различными наречиями, одним - для белых, другим - для серых), язык для моего друга филина, жившего на особом насесте под потолком, наконец, совершенно особый, можно сказать, сокровенный язык, на котором я поверяла самые тайные тайны двухгодичной женщины... той, что сидела сейчас передо мной в люльке, в той самой, где свыше двадцати пяти лет назад сидела я сама...
Второй моей нянькой был Бурвиль, да, сам дедушка Бурвиль. Не проходило и дня без того, чтобы он не объявлялся внезапно у меня в детской, всякий раз, словно возникая из ниоткуда при закрытых дверях. Он весело расхахатывался, хватал меня, визжащую от восторга, подбрасывал к самому потолку, подхватывал у самой земли, кружил в танце "огненных языков", танце "подземных птиц", танце "золотых угрей"... Он разыгрывал предо мною в лицах бесконечную героическую эпопею: борьбу эльфов и гномов с Тёмными, действительно имевшую место в предалёкой древности, когда народ Земли вместе со своими побратимами, - людьми Старой Крови и Тонкими, - воевал на стороне малых народцев и победил...
Всякий раз при появлении Бурвиля Авигайл испуганно замирала, предвидя его очередные буйства, грозящие моему покою и безопасности, но никогда не перечила в голос, и было ясно: Бурвиль - хозяин, а Авигайл - пусть и сколь угодно уважаемая и необходимая, но - гостья.
Частенько Бурвиль забирал меня с собой. Мы проходили (проходил, собственно, он, несущий меня на руках и тихо что-то нашептывающий) по перипетиям ходов и переходов, всякий раз направляясь в другие места подземного царства. Я вспомнила, как однажды мы попали в грандиозных размеров пещеру, даже не пещеру - в бездонный, необъятный мир. Тонкие каменные мосты-перемычки пролегали над кромешными пропастями, своды обрывались в пустоту, ярусы исчезали в бесконечности, кое-где подсвеченной странными огнями, лишь подчеркивавшими вездесущий мрак. Безмолвие простиралось над безднами, и я исполнялась чувства безграничной ничтожности пред всеобъятностью мироздания, но, странное дело, страха у меня не было никакого, то ли потому, что Бурвиль крепко прижимал меня к своей горячей груди, то ли... то ли по тому, что знала: бояться мне нечего, опасность тут нет никакой, тут - лишь величие...
В другой раз мы вышли на "Галерею Чудес", - так я, помнится, окрестила ее тогда. Высокие каменные своды тянулись ввысь узкими точеными арками и ажурная филигрань самоцветов делила каждый отсек на вишневый и салатовый, опаловый и сапфировый, рубиновый и перламутровый... По бокам располагались такие же точеные ниши, мерцающие каждая своим светом, и зайдя в одну из них, ты оказывался перед... окном! Да, перед тобою открывались окна в иные миры. Некоторые были, возможно, картинами других, далеких и потаенных районов Урочища Трех Сов, фрагментами необъятного подземного царства: карминные озера, каменные россыпи, состоящие из рунических знаков, раскиданных по ним, как послания гигантов, фосфоресцирующие соцветья, сложно пульсирующие каменной жизнью... Но большинство, несомненно, вели в другие миры. Таких пейзажей, красок и самих конфигураций пространства, не было и не могло быть ни на земле, ни в любом из известных мне тонких миров. Порою небосклон бывал зеленым, бордовым иль золотым, со многими и чудными лунами, а ночное небо так и сияло фейерверком разноцветных комет и созвездий... Странные, неведомые существа обитали в них, и я, завороженная, неотрывно глядела то на копошение крошечных пуговок, лепящих из себя самих что-то крайне функциональное, то на дельтовидные корабли под парусами из звенящего серебра, то на, несомненно ритуальные, церемонии существ, напоминавших гигантских богомолов, обитающих в домах-стручках... Бурвиль ставил меня на пол перед очередным окном и когда я, немая от восхищения, могла обращаться к нему лишь сияющим взглядом, полным невысказанного вопроса, - лишь улыбался в ответ, и была в той улыбке загадочность, гордость и ласка, как бы говорящие мне: не спрашивай меня, где это и что, хорошо? - это совсем не важно, я показываю тебе всё это для того, что бы ты поняла: Мироздание безбрежно, оно всё пронизано Красотой, всему там есть место и у каждого - своё. Найди же и ты свое место в Мироздании, - и ты будешь счастлива, и миры откроются пред тобой настежь. Учись любить Беспредельность, Грю, где бы ты ни была и кем бы ни являлась, - она-то и есть твоя настоящая родина.
Я смотрелась в окна, впитывая, как губка, увиденное, забывая почти сразу детали, но проникаясь именно этим ощущением всеобъятности Бытия и пространства, вездесущности жизни. Раз усвоенная в двухлетнем возрасте, истина это переросла затем в безусловную веру, глубинное знание, не требующее доказательств.
Иногда же Бурвиль брал меня навещать его друзей, помощников или, уж и не знаю сама, как их назвать, - настолько странными и непонятными бывали эти существа и их занятия: семейство белых мышей, величиною с кошек стояли в круге и сосредоточенно глядели в одну точку; существо, больше всего напоминавшее миниатюрного тролля из страшных сказок Большого мира, сидело в каменной норе и, не переставая, пережевывало скальную крошку; пчёлы, вылупившиеся из кристаллов горного хрусталя, разносили его споры по тайным трещинам, а Бурвиль подолгу застывал на месте и внимательно отслеживал рисунок их полетов в воздухе, что-то для себя вычисляя; целое скопище совсем уж ни на что не похожих существ, маленьких, с полпальца человечков, длинноухих и узкоглазых, в синих штанишках и лиловых куртках, но на босу ногу, обступало Бурвиля со всех сторон и с жаром сообщало ему о чем-то важном чрезвычайно, прося не то разрешения, не то совета, не то заступничества, а Бурвиль махал рукой, что-то неслышно нашептывая им, пока те с затихающим ропотом не угомонялись...
Я глядела на всё это, вбирая очами и сознанием, а ответы Бурвиля на мои бесконечные вопросы бывали, как правило, столь неясными для моей маленькой головки, порождали такое количество всё новых и новых вопросов, разбегающихся во все стороны, как тычинки из пестика, что очень скоро я поняла: лучше вообще ничего не спрашивать, иначе я запутаюсь окончательно, просто слушай, смотри, соображай, а то, что не понимаешь - дополняй по мере своей фантазии.
Раз постигнув это мудрое правило, я в полной мере воспользовалась свободой вымысла, и мои сны и мечтания наяву пополнялись нескончаемыми похождениями удивительных обитателей подземелий.
Но, быть может, наиболее желанными для меня были наши с Бурвилем прогулки снаружи, на свежем воздухе, по горным отрогам заповедного края, простиравшегося далеко во все стороны от Урочища Трех Сов. Я, конечно же, наслаждалась воздухом и солнцем, ветром и дождем, запахами далеких лесов и редкого цветка..., но главная притягательная сила этих походов заключалась для меня в том, что я не сидела на руках у Бурвиля, и, разумеется, не карабкалась сама по каменным уступам, а гордо восседала на спине Дубы, в специальном седле -коробочке из узорной бересты, сшитом для меня Авигайл.
Да, третьей моей нянькой была Дуба. Стоило мне появиться в ее видимости, будь то снаружи, или в доме самого Бурвиля, - и она уже не отходила от меня ни на шаг, оберегая от падений, направляя в безопасные места, просто лаская и баюкая. Дуба и сейчас была огромной медведицей, но тогда, для двухлетней крохотной девочки она казалась даже не зверем, а каким-то непостижимым в своей необъятности гигантом, морем теплой шерсти, жаркого дыхания и прохладной влажности носа и языка, морем доброты и заботы. Я не помню, когда увидела ее в первый раз, думаю, было то задолго до того, как я научилась ходить и говорить, но коль скоро стала я выражать свои чувства, уверена - первой моей реакцией на нее был восторженный, ничем не обузданный визг. Я обожала Дубу, а она - меня. И часто я просила Бурвиля позвать ее просто для того, чтобы зарыться с головой в теплую, дремучую шерсть, да так и уснуть у пылающего очага.
Были у меня и еще два друга-товарища. Одного звали Каян, и была то огромных размеров горная овчарка желто-пегой масти, с густой длинной шерстью, вислыми ушами и упругим хвостом бубликом. Толщиной лап и шириной груди она с успехом могла конкурировать со взрослым мужчиной, а неутомимость ее не знала границ. Уверена, что то же самое сидение из бересты, в котором я каталась на Дубе, можно было бы с успехом надеть и на Каяна, и он возил бы меня по горам с не меньшим усердием, но Бурвиль, почему-то, никогда этого не делал. По каким-то своим соображениям он с самого начала поощрял мое сближение с Дубой и медведями вообще, а в его отношениях с собаками сквозила некая осторожность, хотя, казалось, все должно бы быть как раз наоборот. Однако Каян питал ко мне исключительно дружеские чувства и, в отсутствии Дубы, исполнял обязанности такой же заботливой няньки...
Вторым моим товарищем был Оах - старый филин с глазами-огнищами, иногда изжелта-оранжевыми, иногда - изумрудными, иногда - гранатовыми. Как правило, он громоздился на перекладине под потолком в детской, но то было лишь когда в комнате находился кто-нибудь кроме меня. Когда же я оставалась одна (как правило, по ночам), Оах тут же спускался вниз и садился в изголовье моей кроватки. Он тихо что-то проворковывал и вперивал в меня немигающие очи. Тогда начинала ворковать я, рассказывая ему свои впечатления за день, поверяя ему тайны, задавая вопросы о том о сём (ведь филины, как известно, знают решительно всё на свете и способны разрешить любые ваши недоумения, коль только захотят). Оах внимательно слушал, посматривая на меня то одним, то другим глазом, и время от времени согласно кивал головой.
"Хорошо, - скажешь ты, - твои товарищи - замечательные и чудесные, я не сомневаюсь, что тебе было с ними интересно и весело, но, по-моему, маленькая девочка нуждается в чем-то большем, в настоящем вербальном общении с кем-то, кто не является взрослым, с другими детьми, с себе подобными, а ты ведь была изолирована от всего мира, как же с этим?"
С этим, - отвечу я, - было всё в порядке. Да, у меня действительно была потребность в вербальном общении, и оно у меня было: настоящая, "полноценная" подружка, и звали ее Энлиль. Она жила в той же комнате, что и я и была почти с меня ростом. Она не была такой же маленькой девочкой, но и взрослой она не была тоже. Собственно говоря, наиболее подходящим для нее определением было просто "другая". А еще она была волшебная. Энлиль знала все языки, которым меня одновременно учили: синтар, стародавний язык народа Авигайл, долинный диалект людей Рода, фейский и, - я абсолютно уверена в этом, - все прочие тоже. Она была моей псевдо-преподавательницей не только во всем, что касалось языков, но и по множеству других предметов или, точнее, их зачатков. "Преподавание предметов? - изумишься ты, - двухгодичному младенцу?". Да, двухгодичному. Люди Рода развиваются рано и быстро, так уж мы устроены. Ну а мне, как ты понял, уделялось особое внимание. Я сказала "псевдо-преподавателем" потому что, прежде всего Энлиль была моей подружкой: партнером по играм, песням и танцам, загадкам и викторинам. Вообще всему, что со мной происходило.
Гибкая и стремительная, она могла почти мгновенно перемещаться в пространстве, и ее звонкий смех летал по комнате разбегающимися колокольчиками. В прятки всегда проигрывала я, впрочем, как и в чехарду. Энлиль не была лишена эдакого неисправимого лукавства и часто норовила незлобиво подшутить надо мной, - но всегда с некой полу-дедактической целью: у всякой проказы была своя мораль: неуклюжесть, леность ума, безверие в свои силы - в глазах Энлиль эти черты являлись страшными пороками, которые следовало искоренять всеми возможными методами. А еще она непрестанно поощряла во мне развитие памяти, ассоциативного мышления и всех шести (включая интуицию) чувств. Энлиль не имела ничего против того, что бы я отдыхала, но отдых, по ее глубокому убеждению, должен был быть деятельным. Энлиль утверждала, - и позже я убедилась в ее правоте, - что сны так же не являются временем отдыха, а, наоборот, в них проделывается многотрудная и незаменимая работа по обработке впечатлений, воспитанию сознания и путешествий по смежным мирам. Энлиль была моим первым проводником по снам, это она впервые поведала мне о Сумеречной Зоне (правда, она не называла ее этим именем), разъясняла виденное мною, учила контролировать и направлять сны, попадать в требуемые места и времена... Именно таким образом я поддерживала затем связь с моей сестрой-близняшкой Ульной, находящейся в совсем другом месте, и с моими родителями в Долинном.
Из всего вышесказанного у тебя может сложиться впечатление, что моё пребывание в Урочище Трех Сов напоминало некий интернат строгого режима для благородных девиц: разрешалось делать много чего, но всегда под надзором и четко определенным образом, а главное - запрещалось сидеть без дела. Отвечу: ничего подобного. Несмотря на всех моих друзей и приятелей, на игры и путешествия, нянек и воспитателей, - я оставалась самою собой, тихой, обращенной в себя, довольно молчаливой и созерцательной, уже тогда больше всего на свете мне нравилось мечтать и грезить наяву. Все знали об этом и старались ни чем не тревожить этих моих состояний. Когда я впадала в то, что теперь называется созерцательным творчеством, - всё вокруг замирало, ни Энлиль, ни Бурвиль, ни Авигайл, ни даже Каян не смели нарушить моих путешествий сознанья, я не помню ни единого случая, когда бы окрик, шум или даже резкое движение нарушили мою просветленную сосредоточенность, рассеянную концентрацию...
Да, Энлиль... десятки раз мы просто лежали, обнявшись в моей тихо покачивающейся люльке, и Энлиль всегда была правильной: тёплой зимними ночами, прохладной в летний полдень, приятной именно тем видом приятности, который был необходим в данный момент. Она была всегда, и всегда - незаменимой.
Как правило, не взирая на всю свою энергию, она утомлялась быстрее меня, тогда она тихо проговаривала на одном из языков: "Я пойду погуляю сейчас в другое место, ладно?" - и в следующее мгновение ее огромные медовые глаза закрывались и она засыпала...
Приходя домой из дальних прогулок или просыпаясь по утрам, я всегда находила ее спящей в моей кроватке. Я тоже уважала ее сон, ведь в нем она путешествовала где-то в других мирах, делая что-то очень важное... Но часто мне было уж больно невтерпеж и я всё же решалась ее разбудить.
В таком случае, сперва мне было необходимо достать с низкой полочки маленькую круглую деревянную коробочку, расписанную и покрытую лаком, с плотно прилегающей крышечкой. Рядом с ней лежала крохотная метелочка из крапчатых коричнево-белых перьев. Я осторожно поднимала крышку. Коробочка всегда была полна прозрачной влагой - то была утренняя роса, собирать которую, ещё до рассвета, входило в обязанности Авигайл. Я брала в руки метелочку, окунала ее в росу, чуть стряхивала и обращалась к стрекозе. Она всегда сидела на той же полке, скрутив усики, глаза подернуты пеленой... Я подносила метелочку сначала к покатому лобику, затем поочередно к каждому крылу и орошала их капельками росистой влаги. Легкая дрожь пробегала по стрекозе пунктиром золотых искорок, глаза ее прояснялись, усики устремлялись в пространство - и вот она уже взмывала в воздух! Сперва она должна была покружить по комнате, и полет ее позванивал еле слышной трелью. Оах, сидя на своей перекладине, очень недовольно следил за ней, мигал очами-огнищами и даже чуть шипел: полеты стрекозы в закрытой подземной комнате он считал явной блажью...
Покружив, стрекоза снижалась над моей кроваткой и изящно планировала на плечо спящей Энлиль. Проходили две-три долгих секунды, - и Энлиль открывала глаза, сладко потягивалась, позевывала, полупритворно оглядывалась по сторонам и проговаривала: "Так вот, оказывается, куда я попала! Тут должна бы жить маленькая девочка по имени Грю, только вот где же она? Что-то я ее не вижу!.."
И я с криком бежала к кроватке и говорила: "Я здесь, здесь!" - "Где? Не вижу!" - отвечала Энлиль, демонстративно глянув в совсем другую сторону, и я кричала: "Да вот же, вот же!"...
А стрекоза, тем временем засыпала на плече Энлиль, и надо было со всей осторожностью перенести ее назад на полку рядом с росяной коробочкой: ведь и стрекозы видят свои сны и им тоже нельзя мешать...
- Скажи, Энлиль, у тебя есть кровь? Если я уколю пальчик шипом, у меня выступает капелька крови, красной. А у тебя?
- Не знаю, никогда не укалывалась...
- Давай попробуем!
- Спасибо, лучше не надо...
- ...а из чего твоя одежда? Это не ткань, не перья, не кожа... что это?
- Моя одежда самая обыкновенная. Там, откуда я родом, очень многие носят такую...
- А откуда ты родом? Где твой мир и какой он?
- Он чуть-чуть похож на твой, но в основном - нет. Он чуть-чуть близко от твоего, но в основном - далеко...
- ...а... а Авигайл меня купает, и моет, и кормит, а ты никогда...
- не никогда, а не здесь, я делаю это совсем в других местах и совсем иначе, чем ты...
- а как ты сюда попала? и зачем? чтобы быть мне подружкой?
- Я попала сюда по просьбе твоей крестной феи, я, и стрекоза тоже. Да, чтобы быть твоей подружкой... Но я не хочу быть подружкой зануды, которая так и норовит заговорить меня своими вопросами и всё только затем, что б отлынивать от очередного урока! А ну-ка, скажи мне, как будет на синтаре: "семью восемь трижды пять, золотое брюшко, если правильно считать - можно сразу отыскать эльфа на опушке"? - только так, чтоб в рифму!