По-настоящему же он любил чинить старые шарманки. Разве шарманки бывают новыми? - спросите вы. Нет, не бывают. Впрочем, как и шарманщики. А ещё он любил на них играть. Да, именно так, одетый в потрепанную одежонку, в скомканной, несуразной шляпе, по большей части валявшейся на тротуаре, под такими же, как и сам, пожеванными временем башмаками, стоя в углу ослепительно неоновых и всё же, беспробудно тёмных улиц оглушительного, оглушающего, глухого ко всему Города, стоя, мимо беснующих сквозь него толп оживших манекенов, зовущих себя людьми, да что там! - искренне считающих себя таковыми. Его шарманка ломала квазигармонию бесноватости, ритм броудова движения толп, не вписывалась в "здесь и сейчас" не только своим видом и видом своего хозяина, но самими издаваемыми ею звуками, формой, даже материалом - ведь нет ничего более чуждого безжизненно яркому пластику и синтетике движений и лиц, чем старый, бог весть сколько поколений назад отполированный и исцарапанный деревянный ящик со странно торчащей из него вертящейся ручкой. Несомненно, то была провокация, вызов, живое, музыкальное граффити, призыв к чему-то настолько иному и чуждому, что могло быть лишь неприличным, недозволенным, почти экстремизмом. Хотя, спросите его самого - ни о чём подобном он не помышлял - просто ощущал правильность всего этого, именно такого как есть...
Да, по-настоящему он любил чинить старые шарманки. Но старые шарманки попадались всё реже и реже, собственно, их и изначально-то было, практически, не сыскать, так что на самом деле, ему не удалось починить ни одной, не то чтобы сыграть, стоя на углу мимо-манекенно-неоновых толп.
Поэтому, а быть может ещё и от неизбывной тоски, плавно претворявшейся в тихое, ни кем не замечаемое отчаяние, - он, в угоду маменьке, немного поиграл на кларнете и, как и все, благополучно поступил в университет на чуждый, непонятный ему факультет менеджмента и экономики, таким же неясным образом закончил его с отличием, после чего без труда нашёл себе место в одной из престижных фирм.
Место, но не себя самого. Себя самого он, напротив, потерял начисто. Потеря себя сопровождалась неуклонным продвижением по службе, стабильным ростом и без того немалого оклада, обретением фальшивых друзей, вереницы подруг-однодневок и вороха не-своих привычек, неуклонно формировавшихся в чужой, не его, характер.
Что же удивительного в том, что однажды он женился. Как и всё прочее, потерявшее себя, он сделал это спокойно, продуманно и, казалось ему, вполне искренне. Искренне это казалось и ей. Впрочем, её искренность коренилась не столько в симпатиях к нему самому, сколько в совокупности соотносимости его роста с её каблуками, а его положения, финансов и - главное! - перспективности их роста, - с перспективностью роста её собственных запросов, включая десятки и сотни грядущих, ещё не приобретенных, но столь вожделенно лелеемых, каблуков. Да, - решила она, - это должно сработать. Уж кого-кого, а себя она знала точно, она не была из числа потерявшихся и прекрасно осознавала, чего хочет.
Разумеется, их брак удался. Да и как могло не удасться то, что в основе своей статично и неизменно, а неизменно потому, что пусто. Как может быть подвержено разрушению нечто, что изначально не имело в себе и подобия жизни? Никак.
От того-то они вполне успешно проводили время: баловали себя приобретением пустых, никому не потребных, но всё новых и новых вещей, вояжами по всё более престижным точкам на карте, впечатления от которых были столь же пустопорожними, сколь и мимолётными, благополучно выветриваясь в мельтешении пейзажей, лиц, звуков чужих языков, недоприкосновений к чужим жизням, лишь изредко, словно преисполнясь себя, изливаясь во вне подобиями эмоций, тут же гаснущих в суе иных, неустанных скольжений. Столь же закономерно и незаметно для себя, они родили детей.
Детки, в полном соответствии законам генетики и вселенской справедливости, во всём походили на предков, в особенности же - в пустотности. Но, странное дело, не взирая на, казалось бы, неоспоримое сходство пустот (ведь нет ничего более схожего, чем нули), - его собственные отпрыски так и остались для него сполна чуждыми и непонятными, ни чем не выделяясь в том из всего прочего. Родства, пусть и сколь угодно порожнего, не ощущалось.
Анестезия, проведенная им над собою в юности, продолжала поддерживать его в тумане пустот, а усердно развитая безчувственность ко всему, вполне компенсировала отсутствие всякого наличия. Во всём же прочем он казался на редкость в порядочке. На столько, что, как она и проектировала на заре их отношений, он и вправду неуклонно карабкался по карьерной лестнице, пока однажды, обзаведясь подобающими статусу бриллиантовыми часами, рубиновым перстнем с печаткой и округлым брюшком, - не вошёл в совет директоров гигантской, как спрут МегаКорпорации и, в качестве такового, членом нескольких учередительных советов дочерних компаний. Вяло подумывалось о приобретении собственного банка, газеты или TV-канала. Как альтернатива рассматривалось вполне реальное выдвижение в сенат, разумеется, от правящей партии.
Она тоже не теряла времени даром, оперативно скупая дома, аппартаменты, драгоценности и акции, регулярно открывая и сменяя банковские счета, адвокатов и любовников, шубы и каблуки. Она была по-настоящему счастлива: муж отменно зарабатывал, дети отменно учились в престижных школах, а любовники отменно... эээ... любили. Жизнь удалась.
Как-то раз, в одном из очередных пустошествий по итальянской ривьере, где-то между Тавароне и Монтероссо-аль Маре, он исчез. Просто вышел купить лимонада в придорожной закусочной - и не вернулся.
Честно прождав в машине положенные по регламенту 7 минут, но так и не дождавшись, она, несколько раз нервно просигналив, пересела за руль спортивного седана и мстительно отчалила восвояси, сперва в их приморскую лоджию, а оттуда прямиком в Геную, где прождала ещё сутки в одиноком номере-люкс, то и дело прислушиваясь к тотальному отсутствию хоть каких-либо чувств в себе. На утро, так ничего и не обнаружив, она отправилась в полицию и заявила о пропаже мужа, проклиная необходимость неизбежных при этом утомительных, унизительных и неотвратимых формальностей, прокручивая параллельно и с поразительной скоростью все мыслимые последствия исчезновения. Прокрутив сполна, она позвонила своему адвокату и долго с ним беседовала. После чего успокоилась окончательно.
***
На первой попутке, с розовощеким фермером на громыхающей колымаге, он добрался до крохотной деревушки в окрестностях Фаджионы. Вокруг простирались поля подсолнухов и кукурузы, а выше, холмами, карабкались стройные ряды виноградников. Светило солнце. Земля пружинила под ногами и - удивильное дело! - имела запах! Она пахла солнцем, настоянными на нем травами и собою самой. И он вдохнул всё это - быть может, впервые за десятилетия вообще по-настоящему вдохнул. И улыбнулся. Тоже, впервые по-настоящему. Деловито жужжали шмели. Сверкали на солнце стрекозы. И пахла земля.
Первым делом в подсолнухи полетели оба его новомодных айфона. Подсолнухи едва поклонились в знак принятия подношения и вновь обратились к солнцу. Потом он заметил пугало. Оно успело изрядно обветшать за прошедшую зиму, а потому разжилось его пиджаком - стильным, небесного цвета аксессуаром от Армани, и таким же нашейным платком. Немного поразмыслив, он счёл вполне уместным дополнить его деревянную руку часами от Картье - платиновыми, с 18-ти каратными камнями и вечной атомной батарейкой. Часы смотрелись вполне импозантно. И он вновь улыбнулся.
Вторая попутка увела его дальше, куда-то вглубь холмов, пока он не попросил выпустить ег на мосту через какую-то речку. Как оказалось, то была Флуме Вера. Там он распрощался со своим бумажником - пухлым, лосиной кожи, с дюжиной золоченых банковских карт, крошечным, супермодерным ноутбуком и пачкой визиток и удостоверений, открывавших ему вход и допуск куда угодно. Оставив себе лишь небольшую сумму наличными, он подержал бумажник над водой, разжал пальцы и внимательно проследил за его полётом вниз, в древний ил, на вечное упокоение. Тоько тогда он почувствовал себя по-настоящему свободным. И тут же ощутил зверский голод.
В семейной харчевне неподалёку ему сообщили, что только что освежевали нежнейшего кролика, под имбирем и базиликом, каштанами и местными травами. Вино тоже было местным, совсем молодым, вкуса мёда и цветом настоенного на тех же травах солнца. Никогда в жизни не ел он ничего вкуснее. "Скажите, - спросил он трактирщика, - а нельзя ли тут в округе устроиться на ферму - виноград собирать, ухаживать за лошадьми или ещё чего?" - и получил утвердительный ответ. "Конечно, - ответствовал хозяин, так и сияющий от похвал в адрес своей кухни, - я могу и сам у кузена спросить, если сеньора не слишком волнует высота оплаты" . Совершенно не волнует, - заверил он.
И всё же, что-то неотвратимо влекло его дальше. Так что он, от души поблагодарив, заскочил в проезжавший мимо редкий автобус и тот повёз его дальше, бог весть куда.
К вечеру он добрался до Флоренции и, наведя справки, без труда отыскал недорогую гостиницу, больше напоминавшую ночлежку для студентов, но с номером на одну койку, где даже не удосужились попросить его предъявить документы, спрося лишь его имя, которое он в ту же секунду придумал и произнёс с обескураживающей простодушностью. Он оплатил номер авансом с опцией на неопределенное продление, поднялся в комнатку, - крохотную и опрятную, - широким жестом швырнул на кровать несуществующий багаж и тут же вышел, решив прогуляться.
Вечер только-только опускался на город, но фонари уже зажглись и витрины магазинов так и сверкали упаковками и диковинками. Казалось, вся Флоренция - один сплошной праздничный подарок и, как и всё в Италии, наполовину сказочная, по-хорошему декоративная, так что всё происходящее с тобой воспринималось настоящим лишь в малой степени, тогда как большая, превалирующая над сознанием часть, виделась невсамделишной, словно происходила не с тобой, а с неким отстраненным персонажем, пусть в чём-то и близким тебе, схожим, но всё же не с тобой самим и, если уж чего и стоило опасаться в Италии, так это того, что сказка истает, сон развеется, и настоящее - знакомое, опостылевшее, уверенное в себе настоящее, - в полной мере заявит на тебя права, на тебя, а не на скоропостижно сыгранного тобой сказочного персонажа.
Вскользь узрев всё это очами духа, он вышел на Понте Веккьо и, как завороженный, загляделся в спокойные воды Арно, где отражалась сказка. Разноцветные блики скользили по воде и по нему самому и, чем более преисполнялся причастностью, тем сильнее росло в нём чувство всевозможностей. Ибо, коль сказка позволяет тебе войти внутрь, то уж со всеми мыслимыми и не очень последствиями.
Преисполнившись вдосталь, он продолжил путь с твёрдым намерением затеряться в этом волшебном городе, да так, чтоб не отыскаться уже никогда и, главное, не быть отысканным.
Он дал объять себя хитросплетению проулков, арок и аркад, пьяццо, анфилад и лестничных пролётов, то выбредая на более людные, то окунаясь в гулкость каменных пустот, словно горизонтально проложенных колодцев из никуда в туда же, с крохотными фонтанчиками там, где в колодце полагается располагаться источнику влаги. Камни и кладки, площади и соборы, церквушки и базилики, статуи и барельефы сменяли друг друга с неповторяемостью лабиринта, доколь не удостоверился он в своей окончательной и полной утерянности. Самым решительным образом не имел он ни малейшего понятия - ни где он, ни где его отель, ни куда следует ему идти дальше, да и следует ли.
Тогда-то он её и увидел. Витрина антикварной лавки светилась желтоватым светом, больше укрывая в сумраке, нежели оголяя, лаковую шкатулку красного дерева, серебряный портсигар с росписью, россыпь янтарных мундштуков, китайский веер, трость с набалдашником из слоновой кости, ещё шкатулку, инкрустированную перламутром, дюжину диковинных вещиц неясного предназначенья и... шарманку. Он увидел её в последнюю очередь, словно лавка специально приберегала её напоследок, проверяя на истинность намерений.
Средних размеров деревянный ящик с ручкой на боку и прорезями для звука с трёх сторон. Судя по потускневшему лаку, стершимся узорам и трещине на верхней крышке, этой шарманке был не один десяток лет. Он почувствовал, как дыхание его прервалось, а сердце забилось, будто сейчас, в этот вот самый миг, проходит он наиважнейший из всех экзаменов в жизни. И, как то обычно бывает с сердцами, оно было право. И ещё понял он, что выбора у него нет никакого - просто потому, что свой выбор он уже сделал. И он повернул дверную ручку.
Мелодично звякнув колокольчиком, лавка впустила его внутрь. Хозяин оказался настолько соответствующим окружающему, что едва проступал на его фоне: седенький, с пышными бакенбардами, уже лет, этак, сто сорок, как вышедшим из моды, в столь же старомодном, лоснящемся на локтях сюртуке, с живым, умным и одновременно, лукавым взглядом выцветшей голубизны, - он, казалось, миг тому сошёл со страниц Диккенса. Словно в подтверждение, на улице послышался цокот копыт и мимо лавки, по брусчатке мостовой проехал крытый экипаж с кучером и фонарём на облучке. Мысленно оглядев себя со всех сторон, он ужаснулся несоответствию собственному. "Эх, - посетовал он, - хоть бы нашейный платок..." Но платок украшал шею чучела на подсолнуховом поле.
- Я..., - он растерялся по-настоящему, как школьник перед строгим директором, - добрый вечер. Я тут увидел у вас в витрине... не могли бы вы быть так любезны...
Его пронзил тускло-голубатый взгляд. Пронизал насквозь, как не пронизывал ещё никто и никогда, и длилось это, казалось, малую вечность.
- Шарманка? - спросил антиквар. - Вы ведь о шарманке, верно?
- Да, о шарманке. Видите ли...
- Вижу, - кивнул антиквар, - я вижу. - Его голос был дребезжащий, дряблый, древнее даже его самого, но при этом отличался удивительной политональностью, словно молоточки вконец растроенного клавесина, позабытого и невостребованного, всё ещё не позабыли своих ролей в гармоничном звучании целого.
Он поднялся и, кряхтя и пошаркивая, побрел к витрине. И вот, на столе появилась шарманка.
Настоящая. Первая и единственная в его жизни. Теперь она казалась немного больше и ещё потрепаннее. Многочисленные царапины испещряли её всю, заплечная лямка отсутствовала, а на левом боку, снизу, виднелась латунная табличка с надписью : "Лейпциг, 1878".
Он бережно, бесконечно осторожно и ласково провёл кончиками пальцев по её щербатой поверхности. Так прикасаются к мечте, к идеалу. К чуду. И чудо отозвалось ласковым приятием. Он был заворожен, околдован. Дыхание давно исчезло, да оно и не требовалось: там, где он обитал сейчас - живут иначе.
- Я..., - прошептал он, - это трудно объяснить... дело в том, что я...
- Дело в том, что вы искали её всю вашу жизнь, так?
- Так...
- Но, - продолжал старик, как ни в чём не бывало, - так как жизнью вы жили не вашей, а чужой, то поиски были бесплодны, да и как некто чужой, чею жизнью вы пытались жить, мог бы отыскать вместо вас то, что именно вам и предназначалось, вам исключительно. Так ведь? Это всё равно, что попытаться проникнуть в чужой сон в надежде отыскать в нём разгадки к своему собственному. Но, должен вас несколько разочаровать. - Он сделал внимательную паузу. - Эта шарманка неисправна. Она вот уж десятки лет как не играет. И до сих пор никому так и не удалось её починить.
- Это не важно, - поспешно сказал он, и тут же поправился. - Т.е., наоборот, это очень важно! Я знал, что она неисправна, т. е. надеялся... Я хочу сказать, что... Видите ли... в детстве... в ранней юности, я видел себя настройщиком старых шарманок. Собственно, только им я себя и видел - настройщиком и играющим... А сегодняшний день начался с того, что... я перестал жить чужой жизнью, начал жить своей. И вечером этого же первого дня моей настоящей жизни я нашёл вас, т. е. её, т. е... я хочу сказать... Сколько она стоит?
И вновь старик пронзил его взглядом, словно просветил насквозь. И назвал сумму. Сумма сама по себе была более, чем приемлемой. В той, прежней своей жизни, он счёл бы её ничтожной. Но теперь... Он достал всю свою наличность и пересчитал. Она соответствовала запрашиваемой цене с точностью до цента, словно старик пересчитал взглядом содержимое его карманов.
- Это как раз всё, что у меня есть, - сказал он. - Больше у меня нет ничего. Вообще. Точнее, от всего прочего я избавился. Правда, я успел оплатить авансом комнату в гостинице на несколько дней вперёд, но потом... Дело в том, что я... ну, в общем, больше у меня нет ничего, и если я...
Он говорил, а руки его сами выкладывали деньги на стол, словно тот, настоящий, кто пробудился в нём лишь этим утром, панически боялся возвращения, другого, прежнего, давнишнего хозяина своего тела и разума, коий в любой миг мог вернуться и заявить права на столь бесцеремонно отобранную у него собственность, и вот, дабы пресечь возможное возвращенье...
- Да, я знаю, что это всё, что у вас есть. Что поделаешь, шарманка именно столько и стоит. - И он сокрушенно развёл руками. - Впрочем, добавил он после хорошо выдержанной паузы, - есть один вариант. Вы сказали, что мыслили себя настройщиком и хотели бы её починить, так?
- Так.
- И думаете, вам это удастся?
- Я в этом не сомневаюсь, хоть никогда прежде этим не занимался, да и вообще никогда ничего не чинил - ни простейших бытовых приборов, ни, тем более, музыкальных инструментов.
- И тем не менее, вы думаете, что сможете.
- Да, смогу.
- Тогда мы сделаем вот что: в задней комнатке у меня располагается небольшая личная мастерская, со всем необходимым. Приходите завтра с утра и приступайте. Сможете работать сколько захотите, в любое время. Ну а потом, в случае вашего успеха, мы вернёмся к вопросу о цене. Да, и вот ещё что, возьмите-ка визитку с адресом, а то, ведь, опять обязательно потеряетесь. И вам вновь потребуется целая жизнь, дабы отыскать её заново, на сей раз - уже ваша собственная. А отель ваш, кстати сказать, совсем близко, через три моста направо, по ту сторону Арно. Ну-с, доброй ночи, друг мой, и до встречи.
Ранним утром он уже стоял у запертых дверей лавки, ожидая поднятия жалюзей.
- Вы уже тут! Ну конечно! - приветствовал его антиквар. - Позавтракали? Нет? Ну, это потом, знаю, вам не терпится взглянуть на ваше рабочее место. Пойдёмте.
Он повёл его вглубь лавки, отпер неприметную дверь, отпер и зажёг свет. Видимо, Али Бабу при виде пещеры с несметными сокровищами обуяли те же чувства. Узкий проход меж стеллажами и полками уводил вдаль. А на них, снизу до верху, по обеим сторонам, обитали чудеса и диковины. Нет, не только одни лишь шарманки, хоть и их были десятки, самых разных форм и времён, - там жило несметное множество неописуемых по своей красоте старинных предметов. Они были восхитительны тем самым ни с чем не сравнимым духом подлинников, кое время заботливо окутывает очарованием ветхости. Но не мёртвой, недосягаемо музейной, застывшей в себе, нет, к каждой из вещей можно было протянуть руку, прикоснуться, ласково погладить, более того, вернуть к жизни. Ибо всё, находившееся в хранилище, так или иначе, нуждалось в починке: сломанный японский зонтик эпохи поздних самураев; надтреснутая шкатулка сандалового дерева; шлем, кираса и шпоры с налётом ржавчины; позеленевший от патины корабельный колокол; надломленный бивень нарвала; дамские корсеты и мужские парики двухсотлетней давности; сотни безделушек и предметов первой необходимости давно минувших времён, благополучно утратившие не только свой изначальный облик, но и память о собственном предназначеньи; и, конечно же, шарманки.
Антиквар вёл его вглубь сокровищницы, доколь та не расширилась в квадратную комнатушку, почти всю заполненную необъятным столом. На нём и на полках вокруг располагались инструменты.
- Вот, это и есть ваша мастерская - рабочее место и, если угодно, жизненное пространство, - он указал на узкую койку, точнее, софу, с виду столь же древнюю, как и всё вокруг. - Здесь вы найдёте, практически, любой необходимый инвентарь - от инструментов и запчастей до красок и лаков. Я покажу вам где тут что. Если же чего-то, всё же, не окажется - скажите мне, и оно появится. Окна здесь, как видите нет - солнечный свет и сырость вредят... эээ..., - казалось, он намеревался сказать "вещам", но язык его явно не поворачивался назвать живое неодушевлённым - ни вещами, ни предметами, ни экспонатами, - всему, что здесь находится. Сперва было бы неплохо если бы вы произвели беглый осмотр вашей шарманки и сообщили о своих заключениях. А там поглядим. Ну что ж, друг мой, приступайте!
Всю бессонную ночь он ждал именно этого мига и этих слов. Ждал, и одновременно, страшился. Ибо за десятки лет, проведенных им в чужом сознании, в не своих мыслях, в глубоком анабиозе памяти и чувств, в нём сохранились лишь смутные тени воспоминаний о полуистлевшей страсти, едва ли не столь же древние и надломленные, как сама шарманка. Он всего только и знал, точнее, казалось ему, что помнил, как в юности изучал в мельчайших подробностях руководства по строению шарманок, принципы их работы и починки, нет, по-моему, поправил он себя, я звал это "лечением"... Но это было всё. Больше он не помнил ничего.
- Мне... мне хотелось бы, если можно, взглянуть на учебник... руководство по строению и принципам... Видите ли, за все те годы, что... я...
- Ну разумеется, друг мой. Да вот он и есть, перед вами.
И он приступил к работе. Нет, к самообучению с азов, втайне надеясь на пробуждение подкорковой, едва ли не атавистической памяти. Через несколько часов он был близок к отчаянию: оказывается, он и представить себе не мог, насколько же всё это сложно! Он, не имевший и начальных навыков в каких бы то ни было прикладных ремёслах, в механике и инженерии, - пришёл в ужас от необходимости вникать в бесконечное множество специальных терминов, технических деталей и тонкостей, хуже того! - оказалось , что ко всему, он ещё и ничего не смыслит в музыке. В музыке! А ведь именно она и являлась конечной целью всех усилий - шарманка, рождающая музыку! Единственное, что хоть как-то вселяло в него надежду, так это его абсолютный слух, коий не отняли у него даже в той, чужой, навязанной ему ипостаси.
Вы думали, быть может, что шарманка - это такой себе ящик с ручкой и с пластиной внутри, и что достаточно эту самую ручку повертеть, чтобы какая-то там иголочка повходила в некие дырочки и - вот она вам, музыка - точь-в-точь как в граммофоне? Ничего подобного! Шарманка, оказывается, невероятно сложный по хитроумности своей инструмент, изобретению которого предшествовали века поисков, опытов и экспериментов в механике, окустике и искусстве гармоний. Если правы голландцы, то первые шарманки или, по крайней мере, их наиболее приближенные предтечи, были изобретены ими уже к концу XV столетия, а если не правы, то к началу XVII уж точно. И с тех пор, на протяжении добрых трёхсот лет шарманка оставалась, практически, неизменной в принципах своего устройства, менялись, разве что, материалы, да вносились кое-какие незначительные усовершенствования. Зато изначальный принцип шарманки оказался совсем не так прост. После штудирования нескольких базисных трактатов, он уяснил, что шарманка - это почти орган, и даже ещё сложнее! Поворот ручки приводит в движение сразу два меха, меж которыми, посредством особого штырька, начинает закачиваться воздух, а так же музыкальный валик с нанесенными на него специальными углублениями, именуемыми "шпильками". Вращаясь, валик приводит в движение рычаги, а те в свою очередь, цепляясь за шпильки, двигаются вверх и вниз в строго определенном, заранее заданном порядке. Но и это не всё: рычаги приводят в движение трости, открывающие и закрывающие воздушные клапаны. Клапаны же контролируют подачу воздуха в трубы, аналогичные органным, но в десятки раз меньше. Вот благодаря-то ему, - воздуху, так или иначе проходящему сквозь трубы, - и рождается гармоничная мелодия.
Уяснив всё это, он ужаснулся вновь: то же ощутил бы средневековый механик, приведись ему разбираться в электронной схеме транзисторного приёмника. А ведь он не был даже любителем-самоучкой. У него была одна только полузабытая юношеская страсть. И такая же полуистлевшая память об этой страсти. Да ещё, пожалуй, некая уверенность в том, что от успеха постижения тайн шарманки напрямую зависит и успех обретения им самого себя - настоящего, захороненного, запорошенного временем себя.
Где-то после полудня пред ним появился поднос с едой и плетеная бутыль киянти.
- Вам полагается обед, - сообщил ему антиквар. - Фирма обеспечивает своих сотрудников питанием, вам не говорили? - он улыбнулся, подмигнул и вновь исчез.
К концу второго дня он решился произвести пробную диагностику и, как ему показалось, установил, что один из мехов продырявлен, несколько шарниров погнуты, а два рычага попросту отсутствуют, - и всё это при условии, что сам валик находится в относительном порядке, о чём он и сообщил антиквару. На следующий день, самым волшебным образом все недостающие части лежали на его рабочем столе - точно таких размеров и форм, каких требовалось. И он приступил к ремонту.
Через три дня наступил момент, когда он был готов повернуть заветную ручку. Он волновался, как на первом свидании, ладони его вспотели, сердце провались в желудок. Он не знал, какую мелодию должен услышать, это могло быть всё, что угодно. Одно он знал наверняка: то должна быть музыка - чистая, гармоничная и благозвучная мелодия, пусть и не узнаваемая. И он повернул ручку.
В ответ послышался целый ряд трудно описуемых звуков - там скрип, пришепетывание, постукивания, шелест, даже некие присвисты, всё что угодно. Кроме музыки. И тогда наступило третье его отчаянье.
Ещё через день он повторил попытку. С тем же результатом.
Срок аренды его комнаты в гостинице подходил к концу. Он мог бы оплатить ещё несколько дней проживания. И всё. Он был один, в чужой стране, без документов, без гроша и, скорее всего, разыскиваемый всеми полициями мира. Что дальше?
- Знаете, любезный, - сказал ему антиквар, - а почему бы нам не попробовать сменить валик? У меня есть их несколько десятков и, по крайней мере, в одном из них я уверен наверняка. Вот, возьмите. Ну что вы, не бойтесь, крутаните эту чёртову ручку.
Он крутанул. Раз, другой, третий... и пространство мастерской, антикварной лавки, Флоренции, наполнилось... музыкой - мелодичной, простой, ненавязчивой и, в то же время, удивительно притягательной, завораживающей и столь чистой, как только и может быть чиста мелодия из мастерски настроенной старинной шарманки.
Ошеломленный, он взглянул на антиквара. Тот сидел, скрестив на груди руки, с сомкнутыми глазами, и улыбка неизъяснимого блаженства блуждала по его лицу. Так не слушают музыку - так вкушают счастье. Он оставался сидеть недвижим ещё долгое мгновенье после того, как музыка стихла. Наконец, он открыл глаза и промолвил:
- Знаете ли вы, что это за мелодия? Нет, конечно, откуда вам знать... Это Прелестная Катерина. Уже во времена моей юности она считалась классикой, прочно запорошенной пылью времён. Это песня моих прабабушек. Но и сто лет спустя она оставалась непревзойденным шедевром. А для меня... для меня она словно окошко в молодость. Маленькое, голубое, ни чем не замутненное окошко в мир, которого нет. Я не слышал её, думаю, лет... впрочем, лучше вам не знать сколько именно. Так или иначе, но вам это удалось, друг мой. Здесь и сейчас произошло чудо воскрешения. А такое событие просто необходимо отпраздновать. Заодно и поговорим.
- Альберто! Всё самое лучшее для меня и моего друга - сегодня у нас праздник! - обратился антиквар к хозяину уютного ресторанчика неподолеку от лавки, едва видимого с улицы, так что отыскать его могли лишь местные завсегдатаи. - Позвольте познакомить вас с настоящей флорентийской кухней, уверен, она не оставит вас равнодушным. Так... ну-ка, посмотрим... Дайте-ка нам Bistecca ala florentina, Lampredotto и Trippa. А на десерт - Zucotto с Vinsanto toscano. И побольше вашего знаменитого pane.
- Да, у нас сегодня праздник, - повторил он, когда Альберто ушёл. - Праздник воскрешения мечты. Для вас это воскрешение первой в вашей жизни шарманки. Для меня - приотворение с её помощью окошка в детство, нет, - поправился он, - с вашей помощью. Ещё это воскрешение вами самого себя - настоящего, утерянного и вновь обретенного себя. А ещё - это праздник поздравлений. Я поздравляю себя с тем, что дождался. Знаете, эта шарманка была, ведь, выставлена в витрине неспроста. Она стояла там долгие годы, всё дожидаясь такого, как вы, нет, именно вас и дожидаясь. Так что я поздравляю себя с тем, что всё рассчитал правильно и дал вам обоим возможность обретения друг друга. А вас поздравляю с успехом - и в отыскании, и в воскрешении - шарманки и себя самого. Так что, друг мой, поводов праздновать у нас более, чем достаточно! Приступим?
Когда последний ломтик восхитительного кантуччи был обмокнут в винканто, антиквар посмотрел на своего гостя долгим испытующим взглядом и молвил:
- Ну что ж, друг мой, думаю, пора мне представиться. Меня зовут Джузеппе. Джузеппе Строццини, и я коренной флорентиец. Когда я говорю "коренной", то именно это и имею ввиду. Наш род - один из древнейших во Флоренции, да и во всей Тоскане. Во времена первого Медичи - Старшего, - он являлся одним из пяти знатнейших и боровшихся за власть. Но Медичи победили. Не будем их судить за это слишком строго, следует признать, они совсем неплохо распорядились своей победой и правили Флоренцией веками, да, друг мой, веками, и далеко не худшим образом. Впрочем, тогда мы были не Строццини, а Строцци. Строццини мы стали много позже, во времена ресерджименто, когда городом правили уже не Медичи, а герцоги Лотарингские... Да, дорогой мой, корни рода, уходящие как минимум на пятьсот лет вглубь, да ещё и в месте, подобном этому - кое-что да значат...
- По утверждениям искусствоведов, - продолжал он, - 70% всего мирового искусства сосредоточено в Италии или оттуда родом. А 70% всего итальянского - во Флоренции. Микеланджело и Леонардо, Данте и Донателло, Ботичелли и Джотто, Америго Веспуччи и Макиавелли, Галилео Галилей и Рафаэль - все они флорентийцы - либо по праву рождения, либо по праву гражданства и творений. Флоренция столетиями притягивала таланты всех наук и искусств в силу своей толерантности, веротерпимости и духу свободы, коий столь необходим для любого творчества и познанья. А главную роль во всём этом играли Медичи, нравится нам это иль не очень и, повторю, справедливости ради, справились они со своей миссией отменно, даже в сравнении с венецианскими дожами или миланскими герцогами.
- Разумеется, вегетарианцами они не являлись, да и времена, знаете ли, всегда диктовали нравы, так что, судьба их ярых противников бывала незавидна: все они, так или иначе, находили себя на дне Арно - буквально или фигурально. Но наш род оказался в достаточной степени умён противостоять Медичи, не слишком назойливо при этом бросаясь в глаза. И вот вам результат: Медичи ушли в Лето, а Строцци - вот они, Строцци, перед вами, живы и даже в относительном здравии. Впрочем, и тут речь идёт о всё близящейся Лете, ведь ваш покорный слуга - последний в своём роду, на мне он и завершится, а вместе с ним навеки исчезнет ещё одна частичка старой, неповторимой Флоренции. Однако, не будем о грустном, я всё ещё здесь, а коль так - продолжим о живом.
- Наша антикварная лавка тоже дело семейное, основанное ещё моим прадедушкой в 1884 году. Тогда, смею вас уверить, она знавала куда лучшие времена. Дом, в котором она находится, - а ему лет 250, не менее, - как и несколько соседних, принадлежал нашему семейству, и лавка была для меня любимым местообитанием с раннего детства. Кого я только в ней не озображал в своих детских играх и воображаемых баталиях, разыгрывавшихся моим пытливым сознаньем, благо реквизита для представлений было предостаточно и, смею вас заверить, реквизита наилучшего качества, какого ни в одном театре не сыщешь! В ней я, можно сказать, и вырос. Мой отец обладал обширнейшими познаниями в истории, археологии, культурологии, нумизматике и в ещё дюжине дисциплин, но в ещё большей степени - даром передавать эти знания нам, рассказывать о судьбе вещей так, что они полностью оживали пред нашим пылким воображеньем, они, и стоявшие за ними люди. Я говорю "нам" потому, что нас было двое: я и мой младший брат, Антонио. Для отца было верхом мечтаний, чтобы мы оба продолжили его дело, и мечты его сбылись. Когда настало время, я вступил во владение лавкой с неописуемой радостью в сердце, а вовсе не в силу сыновьего долга. Формального образования у меня нет и по сей день, хотя кое в чём, думаю, я мог бы дать фору именитым магистрам изящных искусств. А вот Антоние его получил, и образование блестящее - Флоренция, Падуа, Рим, даже Сорбонн. Официально он считался искусствоведом со специализацией на прикладном искусстве от Ренессанса и далее, на деле же его познания были куда обширнее. В отличие от меня, дневавшего и ночевавшего в нашей лавке и, за редкими исключениями и вовсе не покидавшего Флоренцию, - Антонио пребывал в постоянных разъездах. Большинство предметов старины, включая редчайший антиквариат, обязаны именно таким его открытиям по всей Италии. Думаю, в этом непрестанном поиске и отыскивании позабытых чудес он видел своё призвание, как я видел своё в пребывании меж ними, в наслаждении от самого сознания причастности к ни с чем не сравнимому очарованию минувших эпох. Однако, поездки для Антонио были много больше, чем просто розыском редкостей и диковин - в нём жила необоримая тяга к странствиям, познанию нового, открытию для себя стран, людей, культур. Живи он и вправду, лет пятьсот ранее - несомненно взошёл бы борт некоей бригантины навстречу новым приключениям и... судьбе. Следует сказать, нашей матушке, - да, тогда ещё была жива наша матушка! как же, однако, давно это было! - очень всё это было не по нраву, ведь у неё на Антонио были совсем иные планы. Полагаю, уже с ранней юности, его, Антонио, юности, она только тем и занималась, что подыскивала ему подобающую пару: знала матушка, что на меня в этом плане рассчитывать особо не стоит: я шарахался от женщин, как от чумных - как в силу природной своей застенчивости, так и по причине интуитивного осознания их несочетаемости со всем, что было так дорого и свято мне самому. Женщина в моём сознании - женщина, как таковая, все как одна, - стремится сделать из своего мужчины этакую комнатную собачонку, выдрессированную или, как сегодня сказали бы, запрограммированную на классический, побитый молью, но освященный веками букет "благопорядочных ценностей" - привязанность к семье, жене и детям, дивану, супу и послеполуденной дрёме. С теми или иными вариациями эта картинка преследовала меня неотступно, вступая в полное противоречие со всем, во что верил и к чему стремился я сам, так что в конечном счёте я обрёл ту же самую персональную нору - с супом, диваном и дрёмой, но - без жены, детей и прочего...
- А вот Антонио! Антонио был иной. Женщины так и вились вкруг него, слетались, как мотыльки на пламя, и многие, не остановясь вовремя, обжигались. Вот от всего этого матушка и пыталась его уберечь, и чем дальше, тем настырнее. Кто знает, быть может, именно это и послужило причиной всего последующего.
А последующим было то, что Антонио исчез. Просто исчез, как испарился, не вернувшись из очередной своей поездки неведомо куда. Собственно, исчезал он частенько и ранее, без особых предупреждений и подолгу, так что мы, я и матушка, не придали тому особого значения, поначалу. Ну а потом, когда мы и вправду забеспокоились и стали наводить справки... всё оказалось куда более странным. В целом дело выглядело так, словно Антонио заранее спланировал не только собственное исчезновение, но и смерть, точнее, её мастерскую инсценировку, да не одну, а целых четыре! - землетрясение в Мессине, сход лавины в Альпах, оползень в Доломитах, да автомобиль, сорвавшийся с моста в верхнем течении Тибра, - везде, вроде бы, находились свидетельства того, что предполагаемая жертва самым удивительным образом походила на Антонио, да что там походила - именно им и была! - по крайней мере, по некоторым, якобы, неопровержимым, признакам. При этом, тело ни в одном из случаев так и не было найдено, так что не ясно было, существовало ли оно вообще, а свидетели, все как на подбор, оказывались крайне ненадёжными, путаясь в показаниях, а то и вовсе опровергая прежде сказанное. Это-то и навело меня на мысль об умело смонтированном спектакле собственной квази-смерти, чей сценарий был построен с целью не убедить зрителя в кончине главного персонажа, а напротив, как раз в обратном - в этой самой смерти подделки, что в свою очередь оставляло место надежде на внезапное изменение сюжета с триумфальным возвращением мнимого усопшего.
Излишне говорить, матушка восприняла это куда тяжелее меня, но и она до последнего по-настоящему отказывалась верить в смерть Антонио. Потому и тризну по нему не справляла, ни молебна заупокойного, ни тем более, символической плиты над пустой могилой.
Что же до меня, я ни на минуту не сомневался, что Антонио жив, жив и здравствует в новой, обретенной им жизни - под иным именем, в иных краях и даже - так мне порою казалось, - временах. Словно, сменив имя и место, мы меняем не только своё физического положение в пространстве, но как-бы, пронцаем канву времён вплоть до полной метаморфозы и обретения себя в ином и, кто знает, быть может, в истинном своём обличьи. А всё, что происходило с нами прежде - от рождения до метаморфозы, - было чужой, взятой взаймы, не нашей, а потому - тягостной, ненастоящей, ненавистной жизнью, коя воспринимается отныне не иначе, как дурной сон, да ещё не свой, а чей-то.
Да, то, что Антонио жив, было для меня очевидно. Меня мучало иное: зачем он это сделал? В силу тяги и вправду обрести себя - неведомого никому, а быть может, и ему самому? сбросить свыкшуюся, опостылевшую личину навязанного естества, как сбрасывает актёр в гримёрке по истечении всегдашней роли, - сбрасывает, умывает лицо, стирает грим, облачается во всё новое и, иной до полнейшей неузнаваемости, выходит наружу, в мир, в жизнь, в свет? Или была то всего лишь игра, - игра, зашедшая несколько дальше предыдущих, да так, что внезапное его воскрешение из мёртных грозило бы чередой иных, и вовсе никому не нужных разоблачений? А может, таким образом Антонио старался поспособствовать устроению моей собственной личной жизни, в расчёте на то, что я обрету счастье своё с той, кто прежде предлагала себя ему самому? Если так, то надеждам его не суждено было сбыться: я так и не женился на той, предназначенной ему и втайне лелеемой мною, вопреки своим собственным принципам, ни на ней, ни на ком-либо ещё, так что я искренне надеялся, что замысел Антонио заключался в ином, и вины моей, пусть и косвенной, в исчезновении его нет.
По прошествии положенных семи лет, когда пропавший без вести формально объявляется усопшим, ко мне перешла доля Антонио в семейном деле. Я снял с лавки вывеску "Антонио & Джузеппе Скоццини" и взял на себя ряд обязанностей, кои прежде исполнял мой брат. Во всём же прочем особых изменений не было.
С тех пор минуло без малого 37 лет. Спустя время умерла моя матушка и я остался один - единственный и полноправный владелец семейного дела и последний отпрыск древнего рода Строцци. - Антиквар грустно улыбнулся. - Тогда-то я и выставил в витрине эту шарманку. Она уже тогда не работала. Выставил, и терпеливо ждал. Не смогу вам с уверенностью сказать: чего именно. Но я был уверен, что некое судьбоносное событие должно быть связано именно с ней. И что оно обязательно произойдёт. Не спрашивайте меня: почему? У этой шарманки своя история, тесно связанная с нашей с Антонио молодостью. И вот, я дождался.
Вы верите в знаки Судбы? Предназначение? Провидение - пусть не Господне, но хотя б неуловимого, вездесущего Рока? Знаю, что верите, иначе вы бы не отдались со столь фатальной покорностью в руки своего собственного, кое и привело вас в тот вечер к витрине моей лавки. Остальное, так сказать, было не более, чем естественным следствием. Ну вот.
- А теперь слушайте. У вас есть два варианта или, если угодно - два сценария развития вашей дальнейшей... судьбы. Точнее, один у вас есть в любом случае, а второй предлагаю вам я. В первом случае вы уезжаете. Разумеется, после того, как получите свою законно заработанную шарманку. Более того, вы получите определенную сумму за свои самоотверженные усилия по её воскрешению, так что на первое время вам вполне хватит. И вы исчезнете, растворитесь на своём пути поисков себя. Правда, у вас не будет никаких документов и над вами будет витать опасность обнаружения, со всем вытекающим. Но, думаю, вы и так прекрасно отдаёте себе отчёт во всех возможных последствиях такого выбора.
По иному сценарию вы остаётесь. На том же месте и в том же качестве. Вы продолжите возвращать к жизни старые шарманки и других обитателей лавки древностей. А со временем возьмёте на себя большую часть управления ею. Но с одним разительным отличием: вы обретёте новое имя и станете... Антонио Строццини. Да, я предлагаю вам принять образ моего исчезнувшего брата, и тоже - со всем из того вытекающим. За десятилетия, прошедшие со времени его гипотетической смерти, образ его успел благополучно выветриться из памяти подавляющего большинства флорентийцев, его просто нет. Этот город меняется столь стремительно, хорошо или плохо, - что тут не осталось, практически, никого, кто бы знал и помнил Антонио лично. Конечно, какие-то слухи поползут, это неизбежно, но со слухами я управлюсь и, что куда важнее, я сумею выправить вам настоящие официальные бумаги на имя Антонио. По росту и общему сложению вы с ним вполне сопоставимы, ну а несопоставимое всегда можно списать на счёт прошедших лет, время, знаете ли, поразительный гримёр. Начальник городской полиции - мой давнишний приятель, он, как и я, коренной флорентиец, а это, скажу я вам, всё ещё кое-что да значит... Кроме того, вы достаточно молоды или не слишком стары - выбирайте на свой вкус, - для того, чтобы обзавестись семьёй и, кто знает, быть может, роду Строццини не суждено вконец угаснуть на мне самом. Остаётся ещё проблема вашего жуткого, ни на что не похожего акцента. Антонио никогда бы так не заговорил, даже по прошествии и ста лет отсутствия. Но тут уж ничего не поделаешь, как говорят у нас во Флоренции: чего нет, того не отнять. Я приму любой ваш ответ. Итак, друг мой, что вы решаете?
- Я согласен, - произнёс он. Произнёс почти мгновенно, словно давно уже всё обдумал и только и ждал, что предложение будет высказано вслух. Конечно, ничего такого не было, предложенное явилось ему полнейшей неожиданностью. Просто, в тот же миг, когда в воздухе ещё витало эхо последних слов антиквара, ему явился образ: он Антонио Строццини. В лавке древностей или где угодно ещё, но - Антонио Строццини, антиквар и искусствовед. Он представил себя им и мгновенно понял, нет, ощутил всем своим существом, что именно его он и искал, искал с того самого момента, когда на пыльной сельской дороге покинул своё роскошное спортивное авто, зашёл в закусочную и... исчез. Антонио Строццини. Он понял, что обрёл себя - того, коим всегда и был, предчувствовал, осознавал, тяготясь несоответствием. Обрёл себя. Оказывается, иногда для этого требуется всего лишь набрести на лавку древностей, в единственно правильноим местовременьи, предварительно стерев перед этим себя-прежнего. Вот и всё.
- Я согласен.
- Я знал, что вы согласитесь. Иначе и быть не могло, это было бы... эээ... неправильно. Понимаете? А уж что-что, а неправильности я различать умею и, думаю, вы тоже. Да, и ещё одно: с этого самого момента тебе следует называть меня не иначе, как Джузеппе или Пепе. И исключительно на "ты"! Договорились?
- Конечно, Джузеппе.
- Вот и чудесно, Антонио. За нас!
***
Как-то раз, весной, в раннее тихое утро, когда лучи солнца едва тронули туманную пелену над Арно, а голуби оглядывались спросонья, готовясь занять свои места на пияццо и статуях, случайный прохожий, объявись он ненароком в одном незаметном переулке, что между Palazzo Strozzi и Via de' Tornabuoti, смог бы заметить как два человека поставили стремянку у лавки древностей. Они осторожно сняли висевшую над ней вывеску и столь же аккуратно укрепили другую. Чёрные с позолотой буквы в античном стиле, как то и подобает такому месту, как это, гласили:
Антонио & Джузеппе Строццини
лавка древностей
с 1884
Но откуда было взяться прохожему в этот рассветный час, пусть даже и в таком волшебном городе.
Если вам когда-нибудь доведётся побывать во Флоренции, быть может вы сподобитесь его встретить, как встретил я. Он неспеша брёл вдоль набережной Арно, от Ponte alle Grazie до Ponte Vechio и обратно, то прислоняясь к фонарному столбу, то облокотясь о парапет, брёл, и столь же неторопливо вертел ручку своей шарманки. Фонари уже зажглись, и их желтоватый свет колыхался в водах Арно точь-в-точь в ритме его мелодии. Я и прежде никогда не мог пройти равнодушным мимо шарманщиков, но этот был удивительный. Он, словно бы возникнув из ниоткуда, сотворился из самого пространства, веками ткавшего над городом утонченно затейливую канву. Неопределенного возраста, в одежде, казавшейся одновременно сошедшей с полотен Ботичелли и, в то же время, как нельзя более естественной, - он скользил взглядом по окружавшим его камням и людям, столь же далёкий и неземной, как его облачение и чарующая музыка. Улыбка ни чем не замутнённого счастья играла у него на губах.
Я был не в силах оторвать от него взор и, околдованный, двинулся за ним, когда он, покинув набережную, углубился в перепетья проулков старого города. Я шёл за музыкой шарманки, дальше и дальше вглубь, а таинственная фигура то проявлялась под фонарём выцветшим дагерротипом, то исчезала в клубах невесть откуда взявшегося тумана, доколь истончилась и стихла, будто растворясь, то ли в тумане, то ли в неверном свете фонарей, а может, в самом времени пространств.
Собственно, ничего иного я и не ожидал. Это было правильно.