Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.
Анна Ахматова
В мире не прекращаясь шли дожди. Они размывали дороги, затапливали деревни и города. И на смену железного века, должный бы прийти какой-нибудь очередной металлический век, пришел век дождей.
Он был роботом. Внешне абсолютно похожим на человека, но внутри очень посредственным и ограниченным, однако, только на первый взгляд. Как всякий робот осознавал он, что робот, но мнил из себя человека и подражал ему.
Она спасла его. Человек спас робота. У нее не было внутри металлического каркаса, датчиков, проводников, манипуляторов, воплощенных миллиардов сложнейших математических формул, кинематических цепей, всего ненастоящего. Рентгеновским зрением четко различил форму ее черепа, установил наличие всех зубов крепких и слишком округлых (она представитель мирного человечества, заключил он), позвоночный столб, двенадцать пар ребер, кости нижних конечностей, воистину великолепен ее создатель, который так мало, невозможно мало в нее поместил, чтобы она все-таки была лучше, чем он.
Схватив его за руку, она увлекла его за собой в толпу маскарадного шествия. Люди давно перестали жить по законам, и он легко подался вслед за ней, так хорошо, так привычно ему было быть ведомым. А она, высоко задрав курносый нос, неправильной с его точки зрения формы, который ужасно портил ее, любопытно оглядывалась по сторонам, вот F267 другое дело - само совершенство, но в иной раз, когда она резко останавливалась и смотрела на него, взгляд ее дымных бархатных зеленых глаз волновал его, F267 - совсем не совершенна.
Ей вдруг все наскучило, но она по-прежнему не выпускала его руки из своей и потянула его на самое высокое здание.
"Смотри, - показала она вдаль, - повсюду вода. Совсем неохота веселиться, скоро ничего не останется". Он проследил за ее указующим перстом, все движения ее были небрежными и уж давно ей наскучившими, но как плавно сгибалась ее тонкая кисть, что то, на что она показывала, ничего не значило для него.
"Ты не смотришь, - удивилась она". Во взгляде поволока и леность, рот искривлен насмешливой ухмылкой, - хмурая, но даже восходящее солнце, великое огромное солнце, в лучах которого казалось, горел весь мир, как в адском пламени, в сравнении с ее хмуростью - серое, глупое, пустое, потому что у него нет такой руки, нет такого неправильного носа.
"Ты не умный, - пожала она плечами, - разве ты можешь разделить со мной мою грусть." Она раздраженно отвернулась от него. Он не видел ее глазами, ими невозможно было видеть ни одному человеческому и человекоподобному существу, ибо видели они сокровенное - бледного невероятно бледного двадцатилетнего хилого царя Македонии, - честолюбивого, равнодушного к богатству, тщеславного великого полководца Александра, много веков спустя она нашла в Египте его саркофаг, а в нем тлен его, но сердце ухало в груди, выламывало ребра, как если бы он был живой - "никто тебя никогда не потревожит"; единственных родителей, из тысячи матерей и отцов, единственных отца и мать, с которыми до последнего вздоха полвека на одном дыхании и земля, где тлен их - святая земля; сына Бонапарте и Летиции Рамолино - блистательного, трудолюбивого, математика Наполеоне - прах твой в руках людей, всегда мечтал ты ими править... "Зачем тебя только создали? - гневно она его спросила".
В нем словно что-то завелось, он стукнул каблуками черных лакированных туфель, присел в реверансе, вызвав ее улыбку, и взмахнув перед ней рукой, пригласил ее на танец.
В вихре дождя закружил ее, исподлобья глядящую на него, раня быстротой человеческое сердце, бережно поднимая ее над землей, что она и совсем по ней не ступала, едва успевая задерживать дыхание. А мир вокруг, утопающий, погрязший, разрозненный, поделенный, никому так и не доставшийся, даже и утопающий самый прекрасный мир, взрывался сотнями скрипок и клавишей несравненного Astor Piazzolla и его божественным Libertango, из приемника, который был у него вместо сердца.
Прошло сто лет. Закончился век дождей, но нового века так и не наступило, потому что придумать его было некому. Музыка больше не звучала, но она продолжала жить, как живо все, что когда-то было и они танцевали..., танцевали одни во всем мире, хоть и не нес он ее как прежде над землей, а она все чаще держала его. Они танцевали до тех пор, пока он не выдохся, и его время окончательно не истекло, все, что изобретено человеком, сухим косным разумом его обречено на провал, и он провалился, оступившись, в ледяную воду, которая вот уже много лет окружала их маленький оплот. Тогда, как она, нарушая дозволенное человеку время, лишь смахнула каплю крови с нахмуренных губ и, выпростав руки высоко над головой, побеждено оскалилась: "Ох, как же это было трудно, отец"!