У меня всегда была хорошая зрительная память на лица. А вот имена и фамилии всегда оставались моей "ахиллесовой пятой". Правда, история эта произошла уже более шестидесяти лет тому назад, и не мудрено, что имя и фамилия человека, о котором я хочу здесь рассказать, стерлись из моей памяти. Вертится сейчас в голове - не то Козырев, не то Карелин, не то Василий Сергеевич, не то Сергей Васильевич? Не могу вспомнить. Поэтому, пусть он останется в этом рассказе, допустим, Козыревым. Какая, в конце концов, разница, тем более, что речь пойдет сейчас не о его фамилии, а о нем самом.
Так уж повелось, что практически всегда, во всех полевых госпиталях и дивизионных медсанбатах, в которых нам приходилось работать, к нашей рентгеновской группе временно прикомандировывали в качестве санитара кого-либо из команды выздоравливающих. Как правило, они у нас долго не задерживались - поработает человек неделю, максимум две, и, глядишь, присылают другого.
Разные это были люди. Вот и в тот раз прислали к нам совсем уже немолодого рядового красноармейца, лет, наверное, пятидесяти-пяти, или чуть постарше. Он производил какое-то странное впечатление. Хотя был он рядовым саперного мостостроительного батальона, руки у него росли совсем из другого места, чем у настоящего строителя. Шинель висела на его долговязой, сутулой фигуре, как на вешалке, пилотка размером номера на три больше, чем было нужно, вечно съезжала на лоб и уши, поясной ремень перекручен словно веревка, а обмотки на ногах постоянно развязывались и, наступая на них, он то и дело спотыкался, рискуя упасть. Общий его портрет довершали толстые очки, у которых одно стекло было треснуто пополам, а вместо давно утерянной одной из заушин была прикручена медная проволочка. Ну, ни дать, ни взять - огородное пугало. Он ничего не умел делать, ни дров наколоть, ни "буржуйку" растопить, и я несколько раз довольно грубо пожурил его за это.
А тут еще, на беду, в нашем рентгеновском аппарате перегорел газотрон, без которого, аппарат РУМ-4 работать не может. Сидим с рентгенологом майором медицинской службы Всеволодом Степановичем Навроцким над разобранным пультом управления, и ломаем головы - как же нам выйти теперь из этого, практически безвыходного, положения - запасного газотрона у нас нет, и где его взять, совершенно не известно.
А поток раненых всё идет и идет, и все операционные блоки госпиталя уже остановились. Начальник госпиталя "висит" на полевом телефоне, безуспешно пытаясь разузнать, где можно достать этот злосчастный газотрон. А "в воздухе пахнет грозой". И чем дальше, тем больше.
И тут это "огородное пугало" подходит к нам и, лишь мельком взглянув через моё плечо на разобранный пульт, неожиданно говорит мне тоном, не допускающим никаких возражений:
- Молодой человек, выбросьте этот перегоревший газотрон на свалку - он Вам больше не понадобится. Поставьте вместо него обыкновенную перемычку и аппарат при этом, превратившись в полуволновой, начнет работать по упрощенной схеме Виттке...
От неожиданности, и еще не до конца поняв, что происходит, я брякнул ему в ответ какую-то грубость. Но "пугало", очень спокойно и очень жестко отрезало:
-Лейтенант, не хамите, а делайте то, что Вам говорят старшие!
- Старшие? Это кто тут "старший"?
Я, было, намерился сказать этому "пугалу" еще пару "теплых слов", но Всеволод Степанович, видимо, уже успевший по достоинству оценить происходящее, посоветовал мне прикусить язык, и сделать так, как говорит этот странный "солдат". Вот только тут до меня, наконец, дошло, что происходит что-то не совсем обычное, и что ситуация много сложнее, чем мне показалось. Я тут же перемкнул клеммы газотрона и включил напряжение - аппарат мягко и бесшумно заработал, так, словно с самого начала был собран по полуволновой схеме Виттке.
Думаю, что если бы кто-либо посмотрел на нас в этот момент, то, несомненно, увидел бы прекрасный вариант финальной сцены гоголевского "Ревизора". Во всяком случае, я поймал себя на том, что стою перед этим "пугалом" в совершенно идиотский позе, а "оно" назидательным тоном читает мне нечто вроде популярной лекции по теоретической рентгенотехнике:
-Учтите, молодой человек, что при такой схеме подключения существенно изменяется характер амплитуды напряжения анодного тока во вторичной цепи, и рентгеновская трубка при этом сама начинает работать не только, как генератор излучения, но одновременно и как кенотрон в цепи высоковольтного напряжения...и т.д. и т.п.
Ну что тут скажешь? Хоть стой, хоть падай, и мне осталось лишь развести руками...
Естественно, что Всеволод Степанович тут же задал этому странному солдату сам собой возникший вопрос:
- Простите, Василий Сергеевич, кто Вы?
"Огородное пугало" смущенно улыбнулось и поведало, что "оно" - доктор технических наук, профессор не то Баумановского, не то Московского Физико-технического института, и то ли член-корр, то ли (сейчас уже не помню) действительный член Академии наук СССР.
"Ларчик открывался просто" - оказалось, что в 1941 году, когда немцы подошли к самой Москве, многие москвичи ушли в Народное Ополчение. Ушел в это ополчение и профессор Козырев, даже не посчитавший нужным при этом сказать писарям, записывавшим добровольцев, что он доктор технических наук, профессор, ученый с мировым именем, один из ведущих в стране специалистов в своей отрасли знаний, автор учебников, монографий и множества публикаций в солидных научных журналах. Ушел на фронт рядовым ополченцем, а после ранения, хотя и докладывал несколько раз своему воинскому начальству о том, кто он, и что на фронт он попал не по призыву в армию, а через Московское Народное Ополчение, "начальство" не стало его слушать, и лишь посмеялось над ним, посчитав, что у этого "огородного пугала" просто "поехала крыша", и он, того и гляди, еще заявит, что он Наполеон или Генераллисимус Суворов. По-видимому, профессор Козырев, будучи известным ученым, корифеем в своей отрасли знаний, был в житейских делах абсолютным "неумехой". Положение усугублялось еще и тем, что никаких гражданских документов, удостоверяющих, кто он есть на самом деле, у него с собой не было. Поэтому, натолкнувшись на глухую стену тупого невежества и непонимания со стороны своего батальонного "начальства", этот рафинированный интеллигент старой формации так и продолжал все это время служить рядовым в саперном мостосто-строительном батальоне, и был при этом несколько раз ранен. К счастью легко, хотя запросто мог быть и убитым.
Выслушав всю эту, потрясающую по нелепости, историю, Всеволод Степанович тут же отвел этого "солдата" к начальнику госпиталя, а тот, быстро связавшись с Членом Военного Совета генерал-лейтенантом Вороновым, немедленно отправил его в Политотдел 69-й Армии. Там быстро навели все необходимые справки, и доложили по "ВЧ" непосредственно Сталину. Реакция Главковерха последовала незамедлительно.
Оказалось, что Академия Наук СССР уже давно, и чуть ли не "днем с огнем", безуспешно ищет куда-то пропавшего профессора Козырева для выполнения очень важного, совершенно секретного правительственного задания, связанного с его научной специальностью.
Через несколько дней к домику в Пулаве, где был развернут наш рентгеновский кабинет, подкатил штабной "Виллис" и из него вышло в сопровождении адъютанта наше "огородное пугало" в отлично подогнанной новенькой офицерской форме, "мышиной" шинели на зеленой шелковой подкладке, в смушковой папахе, и полковничьих погонах на плечах.
Инженер-полковник, профессор Козырев приехал к нам специально, чтобы поблагодарить Всеволода Степановича и попрощаться с нами перед отъездом на новое место службы в каком-то "шибко секретном НИИ" в глубоком тылу, а заодно и забрать свой, остававшийся у нас, замызганный, видавший виды солдатский вещмешок, чтобы сохранить его на память, как дорогую семейную реликвию.
Вспомнив всю эту, воистину сюрреалистичную, историю, я, в который уже раз, подумал о том, насколько все мы зависим от превратностей судьбы и причудливых сплетений случайных, порою странных и никак не связанных между собой, обстоятельств.
Ну, не попади тогда этот рядовой солдат Козырев из команды выздоравливающих на несколько дней санитаром в нашу рентгеновскую группу, не перегори в тот день этот злосчастный газотрон, не окажись рядом с нами в тот момент именно такой, интеллигентный и умный человек как Всеволод Степанович, могла ли бы произойти вся эта, похожая на сказку о Золушке, поразительная история превращения в одночасье рядового солдата какого-то мостостроительного батальона, "огородного пугала" в позарез нужного стране инженер-полковника, профессора Козырева? А вот, поди ж ты! Все сложилось. Соединилось воедино, выстроившись в цепь четко последовательных, логически завершенных событий. Нет, что ни говори, а пути Господни неисповедимы.
* * *
3. САПЕР-МИНЕР-РАЗВЕДЧИК
Новоиспеченный с нашей помощью инженер-полковник Козырев отбыл на новое место службы в свой секретный НИИ, а вместо него из команды выздоравливающих, к нам прислали неприметного на вид, но очень педантичного сержанта с руками, умевшими делать абсолютно все. Звали его, если мне не изменяет память, Емельяном Емельянычем, чем он и запомнился мне по созвучию имени с Емельяном Пугачевым.
Был он деловит и трудолюбив. В первый же день напилил и наколол нам целый штабель дровишек для "буржуйки", нашел где-то метлу и подмел весь двор, собрал в кучу и сжег все опавшие листья со стоявших во дворе тополей, помог хозяйке дома что-то сделать по хозяйству, словом, повел себя так, как должен вести себя не гость, а хозяин. К тому же был он немногословен и очень аккуратен - трофейные сапоги всегда были начищены, чистый подворотничок аккуратно подшит, а солдатская шинель - застегнута на все крючки. Он не курил и не пил, хотя спирта у нас всегда было более чем достаточно.
Однажды, где-то в середине октября, старшина из стоявшего недалеко от нашего госпиталя какого-то воинского подразделения, крепко выпив, решил "добавить" еще, и, взяв автомат ППШ, приперся к нам в Пулаву "добывать самогон". Зашел в какую-то избу и потребовал от хозяйки, что бы она достала ему пол литра сивухи. Та отказалась. Тогда старшина всадил в эту беременную женщину целую автоматную очередь, убив ее наповал. Но и этого ему показалось мало. Пошел к солтусу (старосте) и уложил не только его самого, но и всю его семью, не пощадив даже малолетнего сынишку.
Собрались люди и стали уговаривать этого пьянчугу, прекратить стрельбу, но он, выбежал на поле, и пригрозил всем, что если кто-либо попробует к нему приблизиться, то он его тут же застрелит. Не было никаких сомнений, что так бы все и случилось.
Надо было немедленно что-то предпринять, и замполит госпиталя попытался уговорить его сложить оружие. Он сделал к нему лишь несколько шагов, но эта пьянь вскинула автомат и нажала на спусковой крючок. Раздался выстрел, но только одиночный, и к счастью, ни в кого не попавший, так как именно в этот момент из-за спины этого старшины в длинном, "кошачьем" прыжке взвился с земли незаметно подползший к нему сзади какой-то солдат, и на ходу "развалил" его автомат, с потрясающей ловкостью нажав через его руку на "пятку" ППШ. Те, кто знает, как был устроен автомат ППШ, легко поймут меня - если нажать на "пятку" этого автомата во время стрельбы, то ствол его опустится вниз и "замок" под действием отдачи вылетит назад, а сам автомат "развалится" на две части.
Все люди, и я в их числе, наблюдавшие издали эту схватку, не успели даже ахнуть, как пьяный старшина, получив сильнейший удар по шее ребром ладони, оказался распластанным на земле со связанными его же брючным ремнем руками за спиной. Трудно даже себе представить, какой акробатической ловкостью, смелостью и силой надо было обладать, чтобы так виртуозно обезвредить эту опаснейшую, вооруженную автоматом, вдрызг пьяную скотину.
Каково же было наше всеобщее удивление, когда мы увидели, что сделал это наш Емельян Емельянович.
Но еще больше все мы были удивлены, когда узнали, что скромнейший Емельян Емельянович - это один из самых знаменитых на весь Первый Белорусский фронт саперов-минеров-разведчиков, сотни раз проводивший по ночам наши армейские развед-группы в тыл противника через опаснейшие, практически непроходимые минные поля.
Ну, а когда он, сидя в тот вечер у жарко натопленной "буржуйки" в нашем кабинете, впервые за все время нашего знакомства снял свою шинель, мы были просто поражены - вся его гимнастерка "от плеча до плеча" была украшена боевыми орденами, включая ордена всех трех степеней Славы, орден Красной Звезды, орден Отечественной Войны, и даже орден Боевого Красного Знамени.
Это были действительно боевые ордена, а не те юбилейныебезделушки-побрякушки, которыми теперь сплошь и рядом увешивают себя от подбородка и чуть ли не до лобка многие, никогда не нюхавшие пороха, так называемые "ветераны" из обозников, и "героических бойцов" заградотрядов "СМЕРШ(а)". Видимо, в отличие от них, был Емельян Емельяныч в ратном деле настоящим ассом и, несомненно, Настоящим Человеком с большой буквы.
До конца войны оставалось тогда уже меньше полугода и мне очень хочется думать, что он дожил до ее конца, не сделав при этом ни одной "саперной" ошибки...
* * *
4.КОМБАТ АЛЕКСАНДР БЕДНЕНКО
Фронт, как я уже писал, с боями стремительно прокатился через всю восточную Польшу от Буга до Вислы, захватил несколько плацдармов на западном ее берегу, и перешел к обороне, чтобы восполнить понесенные потери и хорошо подготовиться к следующему стремительному броску от Вислы до Одера и далее до последнего рубежа этой войны на Эльбе. Один из этих плацдармов захватила и расширила наша 69-я Армия, форсировавшая Вислу точно напротив небольшого польского городка Каземижа, родины Архиепископа Войтелы, ставшего впоследствии Римским Папой Иоанном-Павлом Вторым. Это примерно в полусотне километров юго-восточнее Варшавы, почти у самой Новой Александрии. А Хирургический Полевой Госпиталь, в котором работала наша группа, разместился в небольшом селении Слотвины, примерно в трех-четырех километрах восточнее Каземижа. И хотя передовая была от нас в это время буквально "рукой подать", у нас было сравнительно тихо - видимо сказывалось то, что плацдарм был на другом берегу Вислы. Лишь по ночам, да и то не всегда, небо над нами бороздили немецкие самолеты - разведчики.
Работы было не много, и медицинское начальство нашей Армии решило выслужиться перед новым Командармом (старика - "буденовца" генерал-лейтенанта Кручонкина сменил молодой генерал-полковник Колпакчи), устроив "диспансеризацию" офицерского состава среднего звена, отзывая для этого офицеров прямо с передовой. Разумеется, вся эта затея носила откровенно показушный характер, и, как и следовало ожидать, провалилась буквально через пару дней.
Во всяком случае, из всей 69-й Армии, насчитывавшей, как я понимаю, как минимум, 100 - 120 тысяч штыков наш, кабинет посетило за все время этой "диспансеризации" всего лишь пять или шесть человек, причем в первый день явились к нам только двое - командир какого-то стрелкового батальона и его замполит. Появились они у нас в изрядном подпитии часов в десять вечера, явно не без толку, использовав совершенно невероятный случай предоставления им такого "краткосрочного отпуска" с передовой. Комбату - майору Александру Бедненко было, как выяснилось, всего 24 года, а его замполиту, капитану, и того меньше. Словом - мальчишки, практически мои ровесники. Оказалось, что комбат был земляком Всеволода Степановича и до войны успел окончить три курса филологического факультета Киевского Университета. Разумеется, ради такой встречи мы поделились с гостями всем, чем были богаты, тем более, что уж чего-чего, а спирта для "сушки пленок" у нас всегда было предостаточно. Всеволод Степанович просто не отпустил их в обратную дорогу на попутках в такой поздний час и оставил ночевать у нас прямо в рентгеновском кабинете.
То ли сумерки, царившие в комнате (кабинет был развернут в небольшом крестьянском доме), то ли выпитый спирт, как-то незаметно создали очень теплую, дружескую атмосферу приятного общения, и развязали языки. Саша (он сам попросил нас называть его просто по имени, а не по уставу - "товарищ майор") посетовав немного на превратности судьбы и скоротечность жизни командиров стрелковых батальонов, вдруг, неожиданно для всех нас, начал наизусть читать "Кобзаря". Читал он его как-то особо проникновенно. Слова лились, будто из глубины его души, словно речь шла о нем самом - Саше Бедненко, совсем еще молодом, и явно очень талантливом человеке, влюбленном в литературу, в поэзию, в жизн. Мы слушали его, затаив дыхание, словно поддавшись какому-то гипнозу очарования мелодичных виршей Шевченко. А потом он перешел на лирику Сергея Есенина. В школе Есенина "не проходили" и я, к стыду своему, до того никогда не слышал и не читал ни одного его стихотворения. Можете себе представить, какое впечатление на меня произвели тогда "Шагонэ, ты моя, Шагонэ", "И все пройдет, как с белых яблонь дым" да и другие лирические его произведения. А потом Саша прочел нам несколько каких-то совершенно незнакомых, прекрасных, необычайно эмоциональных стихотворений. Видимо, это были его собственные еще неопубликованные работы. Особенно сильное впечатление произвело на меня проникновенное, пронизанное лаской и сыновей любовью стихотворение, которое он посвятил своей маме.
Ночь пролетела, словно один миг, оставив в моей памяти очень глубокий след. На прощание Всеволод Степанович пожелал обоим нашим гостям самое лучшее, что можно было пожелать им в тот момент - остаться живыми в этой жестокой войне.
Примерно через пол года после этой незабываемой ночи, уже в Германии, в Цоссене, примерно шестого или седьмого мая 1945 года, когда еще шел интенсивный поток раненых в боях за Берлин, один из тяжело раненых, которому я делал рентгеновские снимки черепа, неожиданно спросил:
- Ну что, тезка, не узнал меня?
Я ответил, что узнать человека, голова которого забинтована словно кукла, трудно, даже при очень большом желании. Тогда он мягко посоветовал мне еще раз посмотреть на его фамилию в "Медицинской карточке передового района". Я конечно тут же это сделал и просто ахнул - "Майор Александр Бедненко".
Оказалось, что он был ранен 5-го мая 1945 года, то есть буквально за четыре дня до окончания войны. Всю войну Саше очень везло, и он прошел ее, как говорят, "без единой серьезной царапины", хотя и был все время на передовой, в самом, что ни на есть, ее пекле. А тут, когда война фактически уже закончилась, немецкий артиллерийский снаряд угодил в трехнакатное перекрытие его блиндажа, и отлетевшее при взрыве бревно ударило Сашу прямо по голове, смяв каску, и расколов череп, словно арбуз.
Ранение было просто жутким - несколько широких трещин избороздило обе теменные кости вдоль и поперек, а обломки костей глубоко внедрились в полость черепа. Раненые с такими травмами в те годы, когда еще не было антибиотиков, были обречены. Даже самая квалифицированная медицина тех лет была в таких случаях совершенно бессильна.
Саша попросил меня показать ему снимок. Я очень не хотел это делать, боясь его расстроить, и показал ему чью-то другую рентгенограмму, на которой были видны гораздо меньшие повреждения. Но он, взглянув на этот снимок, все понял, и сказал, что я зря пытаюсь его обмануть, ибо он сам знает, что дни его сочтены.
Через несколько дней, числа, наверное, 11-го или 12-го мая, когда уже была подписана безоговорочная капитуляция Германии, из послеоперационной палаты пришла к нам в кабинет медсестра и сказала, что тяжело раненый майор Бедненко просил Всеволода Степановича и меня прийти к нему.
Всеволод Степанович заканчивал описание снимков раненых, идущих на срочные нейрохирургические операции, и поэтому немного задержался, а я тут же пошел к Саше. Он находился явно на краю жизни и смерти - сознание было спутанным, говорил он с большим трудом, и очень тихо, и мне показалось, что он в полузабытьи читает то ли "Кобзаря", то ли столь взволновавшее меня при первой нашей встрече, замечательное стихотворение, посвященные маме. Видимо, в этот момент он прощался не столько с жизнью, сколько именно с мамой, которую, несомненно, очень любил.
На какое-то мгновение сознание вернулось к нему. Он посмотрел на меня, узнал и, с большим трудом, прошептал:
-Тезка, я ведь сразу понял, что мне не выжить...
Взгляд его остановился, он прикрыл веки, и тихо, даже не застонав, ушел в мир иной. На третий день после окончания войны...
* * *
5. ПРОФЕССОР ТИМОФЕЕВ-РЕССОВСКИЙ
В конце мая 1945 года, лишь только стихли бои, замполит госпиталя, в котором мы работали в Цоссене, пригласил Всеволода Степановича и меня съездить вместе с другими нашими медиками на экскурсию в город Бух - предместье Берлина во всемирно известный Институт Мозга. Желающих поехать набралось человек пятнадцать. Что это за Институт, никто из нас не знал. Приехали. У входа на огороженную забором из ровно подстриженного кустарника территорию Института стоит большой фанерный щит с текстом на русском:
"ТОВАРИЩИ БОЙЦЫ И ОФИЦЕРЫ КРАСНОЙ АРМИИ !
ЗДЕСЬ НАХОДИТСЯ ВСЕМИРНО - ИЗВЕСТНЫЙ НАУЧНЫЙ
ИНСТИТУТ МОЗГА. ПРОШУ ВСЕХ БЕРЕЖНО ОТНОСИТЬСЯ
К ОБОРУДОВАНИЮ ИНСТИТУТА".
Представитель Верховного Командования РККА
Профессор Тимофеев - Реcсовский
Мы, разумеется, понятия тогда не имели, кто такой этот профессор, но с уважением восприняли его "указание". Оказалось, что точно так же к нему относились и все, кто его прочел до нас и, несмотря на то, что наши солдаты во время боев за Берлин крушили все, что только попадалось под руку, в этом институте не была разбита ни одна пробирка, и ни один волос не упал с головы его сотрудников.
Когда во время наступления доложили Жукову, что вокруг какой-то территории стоят такие щиты и подписаны они каким-то не известным "Представителем Верховного Командования РККА", Жуков приказал немедленно взять институт под особую охрану, всех его сотрудников поставить на продовольственное обеспечение, и доложил об этом Сталину.
Профессор Тимофеев-Рессовский встретил нас просто с распростертыми объятиями. Оказалось, что мы были самыми первыми советскими медиками, посетившими его институт. Он повел нас на экскурсию по всему институту, показывал оказавшееся весьма небогатым его оборудование, и прочитал лекцию о генетике, продемонстрировав нам разные штаммы мух-дрозофил. Рассказал нам всю свою историю и познакомил со своими сотрудниками, большинство из которых оказались потомками русских эмигрантов. Теперь все мы знаем, кто такой "ЗУБР" и знаем всю славную и печальную историю его жизни. Но тогда, честно скажу, никакого особого впечатления (во всяком случае - на меня) ни он, ни его "Институт мозга" не произвели. И даже оставили некий осадок неприязни - подумаешь, какой-то беглый эмигрант, занимающийся какими-то красно-зелеными мухами с помощью довольно примитивного оборудования и потомков белогвардейцев! И при чем тут Институт МОЗГА? Тоже мне, самозваный "Представитель Верховного Командования"! Вот такая примета времени!
PS. Когда я впервые прочел повесть Даниила Гранина "Зубр", то тут же вспомнил всю эту историю, и очень пожалел, что по молодости лет и недостаточной информированности, так и не понял тогда, какую встречу подарила мне судьба.
Сделанная мною тогда на память об этой встрече уникальная групповая фотография, на которой снята вся наша "делегация", с сидящими в ее центре Всеволодом Степановичем Навроцким и профессором Тимофеевым-Рессовским, до сих пор хранится в нашем семейном фотоархиве. Я сделал ее со штатива, с помощью автоматического спуска затвора объектива с десятисекундной задержкой, и поэтому успел и сам "пристроиться" к снимаемой группе, во втором ее ряду, крайним справа.
Узнав, кто такой был на самом деле "Зубр", я тут же списался с Даниилом Граниным, рассказал ему в письме об этой встрече с Тимофеевым-Рессовским, и послал ему второй экземпляр этой фотографии. Гранин тут же ответил мне, и сердечно поблагодарил за присланные материалы.
* * *
6.ПАН ПОДПОРУЧНИК
Это случилось еще в середине лета 1944 года, где-то почти за год до окончания войны. Полевой Хирургический госпиталь, в котором мы в тот раз развернули свою рентгеновскую палатку, расположился на самой опушке небольшого перелеска, километрах в десяти западнее Лодьзя.
Ласковое солнышко, легкий ветерок с одуряющим запахом разнотравья с расположенного рядом непаханого поля, и абсолютная тишина, словно и нет, и никогда не было войны. Красота!
Фронт ушел далеко вперед, километров на сотню, если не больше, и эвакогоспиталь, обычно "накрывавший" нас и принимавший наших прооперированных раненых для долечивания и отправки в глубокий тыл, на этот раз "перепрыгнул" через нас и предоставил нам редкую возможность побыть хоть несколько дней в "глубоком" фронтовом тылу. Работы почти не было, все раненые были уже прооперированы и сумасшедший темп нашей повседневной жизни, резко замедлившись, создал полную иллюзию наступившего мира, сбросив с плеч постоянно висевшую над нами какую-то смутную тревогу бремени войны.
Расслабился. Вышел на опушку березовой рощи, полюбовался разнотравъем широкого поля, и решил пройтись по нему до высокой старой черешины, что росла на другом его конце. И пошел. Иду. Дышу. Наслаждаюсь. И вдруг вижу среди густой травы небольшую табличку: "Achtug! Minen!". Остановился, как вкопанный, и чувствую, что волосы на голове у меня встали дыбом...
Что ж, думаю, мне делать? Сюда-то я еще кое-как прошел, миновав беды, а вот, как я обратно буду вылезать - одному Всевышнему известно! Стою, боюсь пошевелиться.
Вдруг слышу, кто-то сзади кричит мне:,
-Эй, лейтенант! Куда тебя занесло? Осторожненько развернись, и хорошо глядя под ноги, постарайся возвратиться назад по своим же следам!..
Совет был правильный, и я постарался сделать всё именно так, как было сказано, стремясь выбраться из этого "ласкового" поля, не наступив на растяжку, и не отправившись к праотцам по собственной инициативе.
Выбрался. Сел на самом его краю и, наверное, минут пять, если не больше, никак не мог прийти в себя.
- В следующий раз, лейтенант, будь поосторожней, и повнимательней!
В голосе подошедшего польского офицера с погонами "подпорукчника" и сдвинутой на затылок "квадратной" конфедератке на белобрысой голове, явно чувствовались смешливые нотки веселого человека.
-Дзень добжий, пан подпоручник, дзнькую бардзо! - поспешил я поблагодарить его за правильный совет.
Подпоручник расхохотался и на чистейшем русском заверил меня, что его запас "польского" вряд ли намного превышает мой небогатый арсенал.
Познакомились, разговорились. И вот тут-то я впервые узнал, что так называемая "Первая Польская Освободительная Армия", офицером которой являлся мой собеседник, только называется "Польской", а на самом деле практически на две трети укомплектована нашими, советскими солдатами и офицерами, лишь переодетыми в польскую униформу с присвоением соответствующих "польских" воинских званий. Правда, при формировании воинских подразделений этой Армии ее по началу старались комплектовать обрусевшими именно поляками, но их было не так уж много, и в ход пошли все подряд - лишь бы физиономия была более или менее "славянской" и фамилия "не подкачала". Вот и посоветовавший мне, как выбраться из минного поля, "пан подпоручник" оказался на самом деле коренным москвичом, далекие предки которого поселились в Белокаменной чуть ли не в ХУ1 веке, а сам он жил на углу Солянки и Спассо-Глинищевского переулка, очень близко от того дома, в котором жили мои дядя Гриша и тётя Фаня.
Нет, что ни говори, а Мир, все-таки, очень тесен!
* * *
7. ПАН ДЗЕРЖИНЬСКИЙ
-Не хотите ли съездить на экскурсию в именье брата Феликса Эдмундовича Дзержинского?
-Что за вопрос? Конечно!
Замполит Полевого Госпиталя, историк по образованию, часто устраивал своим сотрудникам такие "развлечения". Не забывал он и нас - "ОРМУченников".
Едем. Это недалеко от Новой Александрии.
Младший брат "Железного Феликса" помещик ДзержинЬский владеет в этих местах небольшим, даже по "польским" меркам, родовым именьем..
Типичное для Польши поместье - небольшой двухэтажный "барский" дом, "ручная" водокачка (обыкновенный колодезь, оснащенный ручной помпой). Несколько флигелей, скотный двор, фруктовый сад, огород с парниками и поле засеянное пшеницей, кукурузой и овсом.
По сравнению с российскими поместьями, и, в частности, поместьем Смецких в Макаровке, пан ДзержинЬский - помещик далеко не богатый. Но, как ни крути, а все ж помещик, и уж чего-чего, а шляхетской спеси ему не занимать.
К себе в дом пан ДзержинЬский нас не пригласил и разговаривал во дворе, всячески давая понять, что мы его абсолютно не интересуем, и удовольствия от нашего посещения он не испытывает. На вопрос о том, как близки были братья ДзержинЬские, и как повлияло на его жизнь такое родство, сухо ответил, что никогда не разделял политических взглядов своего старшего брата и вообще далек от политики. Односложно ответил ещё на пару подобных вопросов и, сказав, что очень занят, круто повернулся и, не прощаясь, ушел в свой дом.
Вот и вся "экскурсия". А мы то думали, что будет интересно.
* * *
8.ПАРАБЕЛЛУМ ДАЛ ОСЕЧКУ
В начале апреля 1944 года, когда нас перебросили воинским эшалоном из Большого Токмака с 4-го Украинского на 1-й Белорусский фронт, на вокзале в Белой Церкви ко мне обратился (я в это время дежурил по эшалону) возвращавшийся из госпиталя молоденький лейтенант и попросил разрешения доехать в нашем эшалоне до Львова. Конечно, я дал ему это разрешение, а он вдруг широко улыбнулся и, хлопнув меня по плечу, спросил:
-А что, Саша, не узнаешь?
- Нет, не узнаю!
-Я,- говорит, - Виктор Киселев, младший брат Адольфа Киселева, учившегося в параллельном с тобой в классе!
Узнать в статном, подтянутом лейтенанте когда-то маленького щупленького Витку, учившегося класса на два ниже нас, было действительно трудно, тем более, что в школе мы с ним общались очень редко.
Кстати, Адольф и Витя - были внуками А.П. Киселева - автора замечательного учебника алгебры, преподававшего математику до революции в нашей школе ( б. Николаевской женской прогимназии).
Разумеется, я очень обрадовался этой встрече и тут же пригласил Витю ехать не в "теплушке", а вместе с нами, в нашем спецавтомобиле, закрепленном на железнодорожной платформе.
Едем. Хорошо выпили. Закусили. Болтаем о том, о сем. Вспоминаем школьные годы и довоенный Воронеж. Рады встрече. Расслабились. Еще выпили, Еще закусили. Словом, все шло так, как и должно было идти в такой ситуации.
И тут, не знаю какой, дьявол дернул меня почистить мой Парабеллум. Собственно говоря, этот Парабеллум был не мой, а штабной, и выдан он был мне только на время дежурства по эшалону, но я, заглянув в его ствол, увидел, что этот пистолет не был чищен уже, бог знает, сколько времени. Вот и решил его почистить, и, продолжая наш веселый разговор, разобрал его, смазал, собрал и, ради проверки правильности сборки, несколько раз щелкнул затвором, предварительно вытащив обойму. А потом, дослав ее в рукоятку пистолета, автоматически, не думая о том, что делаю, взвел затвор и нажал на курок еще раз. И только тут сообразил, с подпития, что ж я сотворил - ствол пистолета был направлен точно в бедро, сидевшего напротив меня Вити. Если бы произошел выстрел, а он неминуемо должен был произойти, то пуля из такой крупнокалиберной "пушки", как Парабеллум, просто разнесла бы Виктору ногу.
Надо знать, что Парабеллум - оружие очень грозное и очень надежное, ничуть не хуже "Кольта" или безотказного "Вальтера" - он практически никогда не дает осечки. И вот, на тебе! Осечка!
Мы оба, моментально протрезвев, мгновенно оценили ситуацию, и Витя осторожно отвел мою руку с пистолетом в сторону от своего бедра, в которое Парабеллум почти упирался стволом.
Языки словно "прилипли" у нас к зубам, и мы несколько минут не в состоянии были вымолвить ни единого слова. Да и что мы могли тогда сказать друг другу? Вот такая получилась у меня встреча с Витей Киселевым.
PS. Вот написал сейчас, и подумал - а не был ли сбит боёк у этого "штабного" Парабеллума? Жаль, что не догадался тогда это проверить - уж больно мала вероятность того, что исправный "Парабеллум" может дать осечку...
* * *
9.САША БИКБУЛАТОВ
Шофером-механиком в нашей рентгеновской группе служил старший сержант Саша Бикбулатов, казанский татарин, мой не только тезка, но и полный ровесник - он, так же, как и я, родился 11 ноября 1923 года. Невысокого роста, ладно скроенный крепыш, физически сильный, очень спокойный и хорошо знающий свое дело, шофер. Обязанности у него были невелики: во время передислокаций нашей группы, сидеть за рулем нашего спецавтобуса, по приезде на место помогать мне устанавливать нашу спец-палатку и собирать рентгеновский аппарат, а во время работы кабинета следить за работой электро-силовой установки "Л-6/3". Поэтому свободного времени у него всегда было более, чем достаточно. Он не пил, не курил, был всегда вежлив, подтянут и исполнителен. Он постоянно куда-то ненадолго исчезал (говорил, что "по бабам"), но всегда в нужный момент оказывался на своем месте. Ни каких претензий к нему по работе никогда не возникало, и даже если бы кто-то и захотел к нему с чем-то придраться, то повода у него для этого наверняка бы не оказалось. Словом, это был очень хороший, надежный член нашей маленькой группы, всегда доброжелательный и безотказный. И был он к тому же каким-то незаметным - вроде бы он есть, и вроде бы его нет. Во всяком случае, он никогда не "высовывался" и не проявлял какой-либо инициативы.
Но вот окончилась война, и буквально через несколько дней к нам явился какой-то незнакомый старшина и доложил, что шофер-механик нашей группы старший сержант Бикбулатов отбыл по новому месту прохождения службы, а этого старшину прислали на его место.
Всеволод Степанович и я крайне удивились тому, что Саша, с которым мы вместе прошли половину войны от Большого Токмака на юге Украины и до Магдебурга, вот так, запросто, сдал этому старшине ключи от нашего спецавтобуса и уехал, даже не доложив, как полагается по Уставу, и не попрощавшись.
Однажды, уже, наверное, в декабре 1945 года, мимо проходной гарнизонного госпиталя в Радебойле, в котором работала наша группа, проехал кортеж командующего 1-й танковой Армии генерала Катукова. Впереди и сзади по бронетранспортеру, а между ними трофейный "Опель-Адмирал" с открытым верхом. На заднем сидении - сам Катуков с адьютантом, на переднем - ординарец, а за рулем... Саша Бикбулатов, но в офицерской форме, и не с сержантскими, а с золотыми капитанскими погонами на плечах.
Генеральский картеж ехал довольно медленно, и я очень хорошо разглядел, что окантовка на золотых Сашиных погонах и околыш его офицерской фуражки были малинового, а ее верх темносинего цвета, то есть униформы СМЕРШа
Саша явно узнал меня, чуть заметно улыбнулся, но виду не подал...
Стало быть, был наш Саша (Шакир Ахмедович) Бикбулатов совсем не простым старшим сержантом, и не просто шофером-механиком нашей рентгеновской установки, а офицером СМЕРШа, инкогнито внедренным в состав Отдельной Роты Медицинского Усиления N 78 в качестве "куратора", как это бывало сплошь и рядом и в других воинских подразделениях.
Вот и поди-знай, с кем имеешь дело! Хорошо еще, что и Всеволод Степанович, и я никогда не позволяли себе говорить или обсуждать что-то "лишнее", и умели держать языки за зубами...
* * *
10. "ЖОРИК"
Юго-западный район Харькова и по сей день, носит имя отважной летчицы, Героя Советского Союза Полины Осипенко. Во время войны он серьезно пострадал, но не настолько, что бы не нашлось в нем места для размещения большого фронтового эвакогоспиталя. Вот именно к этому госпиталю и была придана рентгеновская группа Ивана Васильевича Краснощекова в первые же дни после освобождения Харькова. В то время в нашей ОРМУ была только одна рентгеновская установка и мы (я и Яша Луцкий) работали на ней вдвоем. В предыдущей главе я уже писал, что после сражения на Белгородско-Курской дуге и освобождения Харькова, фронт быстро ушел вперед к Днепру, а этот эвакогоспиталь временно оставили в тылу для долечивания прооперированных и обработки вновь поступающих раненых в боях за Сумы и Полтаву. Работы было очень много, раненых подвозили нескончаемым потоком и мы, даже вдвоем, еле-еле успевали справиться с таким сумасшедшим его объемом.
Но все имеет конец. Когда был освобожден Киев, поток раненых переключили на какие-то другие ХППГ, и у нас появилась на какое-то время возможность, хоть чуть-чуть передохнуть.
Яша Луцкий где-то раздобыл вполне исправный патефон и десятка полтора пластинок с модными с довоенных времен фокстротами, танго и румбами. В первый же вечер он вытащил этот патефон на площадку перед зданием школы, в которой размещался наш госпиталь, и устроил "танцы". Люди, устали от войны, соскучились по музыке, веселью и вообще по хоть какому-то отдыху. Поэтому, когда Яша поставил на патефон пластинку с фокстротом "Рио-Рита", то тут же вокруг него сама-собой образовалась импровизированная "танц-площадка". Прибежали не только медицинские сестрички из госпиталя, но и многие выздоравливающие раненые. Это было как раз то, что было так нужно людям, и Яша, наверное, еще добрые две недели, пока мы стояли в этом госпитале, каждый вечер устраивал всем нам такие праздники.
Вот там то, я однажды и познакомился с молоденьким (ему было всего лишь чуть больше двадцати лет) очень веселым и компанейским старшим лейтенантом, которого все прозвали на одесский лад "Жориком", хотя был он отнюдь не одесситом, а коренным ростовчанином.
Разговорились. Оказалось, что он, окончив "инкубаторные" трехмесячные курсы офицеров, был направлен в звании младшего лейтенанта, на должность командира взвода в так называемую "штрафную" роту. Относительно легкое ранение, полученное им в бою за освобождение Харькова, было его первым боевым крещением.
В штрафные роты посылали обычно провинившихся солдат, осужденных военными трибуналами, и уголовников, пожелавших "искупить вину кровью", так как время службы в штрафной роте засчитывалось, чуть ли не три месяца за год, а первое же ранение полностью снимало судимость. Но это была очень хитрая ловушка. Штрафные роты, как и офицерские Штрафные батальоны, бросали, обычно, в такое пекло, что выйти из него живым можно было лишь чудом.
Разумеется, командный состав в таких ротах набирался не из уголовников, а из армейских офицеров. Но даже и они, хотя и шли всегда во время атак не впереди, а за спинами своих солдат, погибали во много раз чаще, чем офицеры обыкновенных строевых частей. Поэтому, и очередные воинские звания присваивались им, чуть ли не каждые полгода, а внеочередные звезды на погоны и награждения боевыми орденами - при каждом ранении или при успешном выполнении боевых задач. Вот и наш "Жорик", получив ранение в первом же бою, не оставил строй, и успешно выполнив поставленную перед ним боевую задачу, получил сразу пять звезд - одну орденскую (Орден Красной Звезды) и по две на погоны, "перепрыгнув" при этом через очередное звание из младших лейтенантов сразу в старшие.
Где-то, наверное, через полгода, уже в Польше, после форсирования Буга и взятия Ковеля, "Жорик" опять попал в наш госпиталь. Но это был уже не безусый мальчишка, старший лейтенант, а командир Отдельной Штрафной роты, майор. Вот только пышная и совсем незадолго до этого черноволосая его шевелюра сильно поредела, и кое-где в ней проступала седина. И те, кто не знал, что этому майору всего лишь чуть больше двадцати лет, могли бы подумать, что он лет на пятнадцать старше.
Я с трудом узнал его и, если бы он сам не сказал мне, кто он и не напомнил об импровизированной "танц-площадке" Яши Луцкого в харьковском госпитале на ул. Полины Осипенко, то я бы его и вовсе не узнал. Ничего от того веселого, жизнерадостного, брызжущего остроумием, смешливого "Жорика" в нем не осталось.
Уже перед самым Франкфуртом на Одере к нам в рентгеновскую палатку принесли на носилках, подполковника с тяжелым ранением бедра. Начиналась газовая гангрена, и ногу пришлось ампутировать.
Узнать в этом, седом подполковнике того веселого мальчишку "Жорика", который еще совсем недавно лихо танцевал танго и фокстроты на "танц-площадке Яши Луцкого", было абсолютно не возможно.
Военная карьера у "Жорика" складывалась, конечно, потрясающе стремительно - за неполных два года от младшего лейтенанта, командира взвода штрафной роты, до подполковника, командира Отдельного Штрафного Батальона. Но за всё надо было платить, и он заплатил за нее, сколь я понимаю, полной мерой. Надо думать, что служба в штрафной роте, как и в офицерском штрафном батальоне, действительно стоила того, чтобы время пребывания в ней засчитывалась с коэффициентом "три месяца за год", и, видимо, досталось нашему "Жорику" за два года такой службы так, что не позавидуешь. И просто чудо, что он при этом не сложил головы. Ну а то, что он остался без ноги, то, как говорят, лучше с одной ногой на этом свете, чем с двумя - на том. Впрочем, кто его знает? Послевоенная судьба буквально тысяч таких, как "Жорик", "инкубаторных" офицеров с трехмесячными курсами за плечами, оказавшихся сразу же после войны никому не нужными, выброшенными из армии, была очень печальна. Особенно инвалидов.
В какой-то мере я и сам ведь был тоже "инкубаторным" - за плечами у меня были только трехмесячные курсы рентгенотехников военного времени, и если бы не поддержка мамы и Рахили с Семой, то моей и Сониной послевоенной судьбе вряд ли можно было бы позавидовать.
* * *
11.ПОМПОХОЗ КАПИТАН ЗАЦЕПИН
Не случайно же есть пословица - "Кому горе война, а кому - мать родна". Вот и в нашей ОРМУ служил помощником командира ОРМУ по хозяйственной части некий капитан интендантской службы Зацепин. Как и когда он появился у нас в Роте, я не помню. Дело в том, что все медицинские, группы нашей Роты постоянно были прикомандированы к различным ХППГ и при передислокациях из одного госпиталя в другой практически никогда на заезжали в штаб ОРМУ, так как в этом не было необходимости. Да и штаб нашей Роты называть "штабом" язык не поворачивается. Он состоял из командира ОРМУ - совершенно спившегося майора медицинской службы Петракова, помпохоза - этого капитана Зацепина, одного писаря - полуграмотного колхозного деда и одного шофера. Это по штату. Но кроме "штатных" сотрудников штаба была еще и ППЖ капитана Зацепина старший сержант (в смысле - медсестра) Мария, носившая, как и большинство чувашек очень распространенную в их автономии фамилию - Федорова.
Сам Зацепин был не то, что б невзрачным, а просто каким-то замухрышкой, ростом, как говорят, от горшка два вершка, тощий, и, к тому же, совершенно рябой. Именно о таких говорят, буд-то бы черти на его лице целую ночь горох молотили. Однако это никогда не мешало ему корчить из себя большого начальника. Вот и разговаривал он даже с командирами специализированных медицинских групп, майорами, а то и подполковниками медицинской службы, кандидатами и докторами наук буквально "через губу", важничая при этом так, что противно было смотреть. Скользкий был какой-то человек, сразу видно было, что сволочь первостепенная.
Чем он должен был заниматься, каковы были его обязанности в Роте, было совершенно не понятно, ибо весь личный состав ОРМУ состоял на довольствии в тех госпиталях, где работали наши группы, сдавая при этом свои продовольственные аттестаты в хозслужбы госпиталей. Вот только вещевые наши аттестаты почему-то всегда хранились не лично у каждого, а в штабе ОРМУ. Но все были очень заняты работой в госпиталях и медсанбатах, оказывая экстренную медицинскую помощь раненым, и на такую бытовую ерунду - где хранились наши вещевые аттестаты практически никто, и никогда не обращал внимания. И совершенно напрасно. Дело в том, что весь личный состав Отдельной Роты (а это 120 офицеров медицинской службы - врачей и фельдшеров, 90 сержантов - медсестер и 50 санитарок) должен был ежегодно получать по комплекту нового обмундирования: нательное белье, шинели, ушанки, фуражки, офицерские меховые жилеты, керзовые и парадные (хромовые) сапоги, летнюю (хлопчатобумажную) и зимнюю (шерстяную) одежду - галифе, гимнастерки, ну и все остальное, что полагалось получать офицерам, сержантам и рядовым. Должны были получать, но почему-то никогда не получали. А в тех случаях, если какое-то обмундирование у кого-либо выходило из строя, то поменять его на вещевом складе любого госпиталя на какое-нибудь бывшее в употреблении не составляло большого труда. Новое, конечно получить в таких случаях было не возможно, но приличного б/у на складах всегда бывало предостаточно. Проблем с этим не возникало никогда - сто грамм спирта кладовщику, и вопрос будет тут же решен.
И вот, в повседневной текучке и при фантастическом объеме работы по оказанию помощи раненым, многие, и я в том числе, как-то забывали, что существует штаб ОРМУ и вместо старых обносок можно было запросто получать свое, новое, положенное по закону, обмундирование. Однако, и в тех, относительно редких случаях, когда доводилось посетить штаб ОРМУ, все попытки получить хоть что-либо из этого обмундирования, всегда наталкивались на совершенно непонятные, но непременно решительные отказы помпохоза капитана Зацепина под какими угодно, предлогами.
Ну, а что ж командир ОРМУ, майор Петраков? Он то должен был все это видеть? Должен был, но не видел, так как постоянно и беспробудно пил с утра и до вечера, и с вечера до утра. Мало того, что, наверное, больше половины ректификата, который получала ОРМУ для сушки пленок в рентгеновских группах, так и не доходило до нас, он еще умудрялся, разумеется, с помощью все того же Зацепина, доставать у местного населения прорву вонючего самогона. Пил, как говорят, не просыпаясь. Вот этим то и пользовался Зацепин. Но делал он это очень хитро и так скрытно, что все его проделки раскрылись только тогда, когда он уже в апреле 1946 года демобилизовался из армии и исчез так же незаметно, как и появился.
На поверку оказалось, что он совсем не случайно на протяжении целых трех лет никому не выдал со склада ОРМУ ни одной, не то что гимнастерки или шинели, но даже простой портянки. А это ведь за три года собралось более 700 полных комплектов обмундирования, включая, как я уже отметил, шинели, офицерские хромовые парадные сапоги, меховые жилеты, ну и все остальное. Естественно возникает вопрос - куда ж он их девал? Вот тут-то, оказывается, и была собака зарыта.
Дело в том, что всем солдатам и офицерам по Приказу Сталина (этот Приказ, не очень афишировался и многие просто не знали о его существовании) разрешалось ежемесячно посылать по почте в тыл по одной десятикилограммовой вещевой посылке. Вот этим то и воспользовался мерзавец Зацепин. Никто и никогда не мог посмотреть, что же делалось в его каптерке. Кстати, каптеркой ведать должен был не помпохоз, а старшина Роты, но именно эту должность занимала старший сержант Мария Федорова. Вот они-то на пару и творили в этой своей коптерке просто чудеса. Все наше обмундирование, оказывается, списывалось по фиктивным ведомостям с поддельными подписями, то есть просто воровалось. Они раздобыли швейную машинку и Мария дни и ночи шила на ней посылочные мешки, и тщательно упаковывала все украденное у нас обмундирование в эти мешки. Как потом рассказала сама Маша, таких посылок набралось за три года более тысячи. По документам все они отсылались персонально от нашего имени по заверенным Военно-полевой почтой спискам всего личного состава ОРМУ с поддельными подписями (стало быть, и от моего имени, в том числе) в один и тот же адрес, куда-то в Удмуртию, на имя одного и того же получателя. Получателем этим была, как уверял Марию Зацепин, его дочка, так как жена его, умерла еще до войны. Мария старалась изо всех сил. Ну, как же - обещал ведь, что сразу же после отправки последней посылки, они поженятся, демобилизуются и вместе поедут к дочке-сиротке. Эко сколько добра то наворовали!
Но вот отправили последнюю посылку, и Зацепин, даже не сказав Марии спасибо, "отчалил" по хорошо известному Марии адресу. Но не к дочке, как он говорил, а к своей законной жене, которая, и не думала умирать, а все это время бойко торговала на толкучке, обмундированием, наворованным у нас ее рябым муженьком. И, чтобы окончательно "спрятать все концы в воду", он перед отъездом просто сжег все наши вещевые аттестаты и все фиктивные "ведомости" с поддельными подписями, по которым все мы якобы получали свое обмундирование. Поди после этого докажи, что ты никогда и ничего не получал по своему вещевому аттестату, и что аттестат этот хранился не у тебя, как положено, а в штабе ОРМУ у капитана Зацепина.
Ну а, что ж Мария? Осталась Мария одна, голая и босая, на шестом месяце беременности, и без копейки денег не то, что на дорогу из Германии до дому, а даже на хлеб, так как оказалось, что она уже давно была демобилизована, и числилась по документам при штабе ОРМУ вольнонаёмной уборщицей, о чем она сама даже и не догадывалась, так как ее зарплату Зацепин просто отправлял в свой карман, обворовывая даже ее - свою помощницу и фронтовую подругу.
Двойственное чувство вызывала она у всех у нас, когда раскрылась вся эта история. С одной стороны, жалко было ее - положение у нее было - не позавидуешь. Но, с другой стороны, она ведь была по дурости, и по глупости соучастницей в воровстве армейского имущества, тем более, что обворованными оказались мы все. Кто-то посоветовал ей обратиться в военную прокуратуру, но воспользовалась ли она этим советом, я не знаю.
* * *
12. ВЫСОКОЕ НАЧАЛЬСТВО
Где-то в середине лета 1946 года, незадолго до моего отъезда из Германии, я стоял на трамвайной остановке в центре Дрездена, ожидая подхода трамвая нужного мне маршрута. Дождался, и уже собрался, было подняться в вагон, когда кто-то сзади громко мне приказал:
- Товарищ лейтенант, Вас вызывает генерал!
Оглянулся, смотрю, стоит старшина, но в такой щегольской офицерской форме, что сразу стало понятно - деньщик большого начальства, и лучше с ним не связываться.
- Какой, - спрашиваю, - генерал?
Но старшина, не удостоив меня ответом, сказал, чтобы я следовал за ним, и, не оглядываясь, пошел к длинному черному "Паккарду", одиноко стоявшему невдалеке от трамвайной остановки.
Меня это удивило - ни один из генералов оккупационной группы войск без сопровождения вооруженной охраны по территории Советской Оккупационной Зоны Германии в то время не раскатывал.
Стекла "Паккарда" были не только затемнены, но и наглухо зашторены, салон отделен от кресла водителя глухой перегородкой, а за рулем сидел майор.
Докладываю, что явился по приказанию генерала, а майор спрашивает - знаю ли я дорогу к гарнизонной комендатуре Дрездена. Ответил, что комендатура находится очень близко от того места, где мы стоим - всего лишь в двух кварталах, и хотел, было объяснить, как туда проехать, но он приказал мне сесть рядом с ним и показать дорогу.
Подъехали к Комендатуре. Из салона "Паккарда" сначала выскочил уже знакомый мне старшина, следом за ним появился довольно "тучный" полковник, потом выпорхнула весьма миловидная, молоденькая подполковник медицинской службы, и, наконец, выбрался "сам" четырехзвездный генерал, подбородок которого украшала небольшая бородка типа "бланже". Лицо его показалось мне знакомым, но кто он, я в тот момент вспомнить не смог.
И тут сопровождавший его полковник (видимо, адъютант), как-то странно оглядев меня с ног до головы и сухо поблагодарив за помощь, неожиданно спросил:
- Товарищ лейтенант, почему вы одеты совершенно не по форме в какую-то старую рвань, и почему обуты не в армейские, а в какие-то самодельные "польские" стоптанные сапоги?
Пришлось посетовать, что по вине начальства весь состав Отдельной Роты Медицинского Усиления, и я в том числе, за последние три года службы на фронте и вот в Германии, еще ни разу не получал ничего из полагающегося вещевого довольствия, и поэтому вынужден донашивать всякое старое "б/у" с чужого плеча.
Полковник возмущенно фыркнул, и говорит генералу:
-Николай Александрович! Вы только посмотрите, до какого безобразия "ОН" довел армию! Офицеры шляются в каких-то обносках, в самом настоящем рванье! Надо бы об этом тоже написать в Докладе, и срочно принять решительные меры, а то они, еще чего доброго, начнут здесь просить милостыню у местного населения!
Генерал согласно кивнул головой, и буркнув что-то вроде: - "Ну, да, конечно!", - направился в сопровождении полковника и своей "докторши" ко входу в Комендатуру.
Я не удержался, и спросил у старшины - кто такой, этот Генерал?
- Свое начальство надо бы знать, - схамил старшина, - это, Министр Обороны, Генерал Армии Николай Александрович Булганин!
- А почему без охраны?
- Вот только Вас, лейтенант, он забыл спросить, как ему ездить...
Все стало на свои места! Стало понятно, кому чистит сапоги этот щеголь, и кого имел в виду адъютант-полковник, когда говорил, что "ОН" довел армию, чуть ли не до нищенства. Земля, как говорят, слухом полнится, и я еще и до этой встречи слышал, что какое-то высокое начальство чуть ли не инкогнито прибыло из Москвы, чтобы собрать компромат на Жукова, которого Сталин давно намеревался сместить с должности Командующего Группой Оккупационных войск. Это был, так сказать, секрет Полиштнеля.
Я не знаю, включил ли Булганин в свой "Доклад" сведения о том, что "...офицеры Оккупационной Группы Войск в Германии шляются встаром рванье", но то, что Жукова действительно вскоре сместили с должности и отправили служить со значительным понижением в какой-то внутренний военный округ - это точно.
Разумеется, "старое рваньё", в котором мне пришлось "шляться" по Германии, висело на совести мерзавца Зацепина и никакого отношения к Жукову не имело, но в данном конкретном случае вполне могло оказаться (с подачи подхалима полковника - адъютанта) среди компрометирующих Жукова материалов в докладе Булганина.