Все купе забито узлами, чемоданами и всякими кошелками до самого потолка. Это едет семья Игнатовских. Их трое взрослых и толстый, раскормленный десятилетний Владик. Наверное, они заранее готовились к эвакуации и везут с собой столько всякого добра, что просто диву дивимся. Чувствуется, что доктор Надежда Дмитриевна Игнатовская (бывшая папина сокурсница) всегда имела большую частную практику и жили они совсем не так, как мы. Вообще-то она к папиному госпиталю отношения не имела, но отец, по давнему знакомству и дружбе со студенческих лет, разрешил ей эвакуироваться в этом воинском санитарном эшелоне вместе с семьями персонала госпиталя.
А у нас с мамой только два небольших чемоданчика и мамина сумка. Примостились на боковых полках - мама на нижней, а я на второй. Поезд еще не набрал ход, а Игнатовские уже садятся завтракать. Из кошелок вынимается колбаса, сыр, какие-то консервы, белый хлеб, печенье и всякая другая снедь. Уминают за обе щеки. Мы помалкиваем. Весь наш запас на дорогу - одна буханка черного хлеба и полулитровая банка топленого масла, так как в доме ничего другого к отъезду не оказалось. А ехать предстоит не меньше недели. В полдень позволили себе по небольшому кусочку хлеба. Игнатовские к своему столу не приглашают. Санитарный эшелон идет без остановок, и выйти купить что-либо нет возможности, да и денег в обрез. Надо экономить - едем в неизвестность.
Наконец Куйбышев. Мама пошла на перрон купить хоть что-то из еды. Приходит расстроенная, но с буханкой хлеба. Спрашиваю, что случилось. Говорит, что за эту буханку хлеба пришлось заплатить целых десять рублей, тогда как в магазине она стоит всего пятьдесят копеек...
Неприятная новость - наш поезд идет не в Ташкент, как намечалось, а в Новосибирск. Но нам туда не надо. Мы ведь собирались добраться до Самарканда, к тете Гале. У нее уже есть комната в общежитии и работа на шелкопрядильной фабрике. Но делать нечего. Придется ехать до Новосибирска.
Хлеб закончился. Кушать нечего. Второй день едем, совсем голодные. Игнатовские к cтолу не приглашают и делают вид, будто не видят, что мы голодаем.
* * *
Новосибирск. Бесплатно никто и никуда не повезет, так как переезд из Новосибирска в Ташкент - это не с запада на восток, а с востока на запад. Это уже не эвакуация. В кассе билеты на Ташкент по Турксибу достать не возможно, Кто-то искусственно создает сложности, что бы наживаться на спекуляции билетами. Плати носильщику сверх стоимости каждого билета по пятьдесят рублей и тебе не только достанут билет, но и погрузят все твои вещи в вагон. Сами билеты с плацкартой стоят по пятнадцать рублей, то есть втрое дешевле этой спекулянтской "наценки", но делать нечего, приходится платить. Деньги на исходе. Осталось рублей тридцать, а ехать до Ташкента несколько суток.
Игнатовские тоже едут в этом поезде, но в соседнем вагоне и не в Ташкент, а только до Алма-Аты. Нас они почему-то совсем "не узнают", не здороваются и делают вид, будто видят нас вообще в первый раз в жизни.
Поезд трогается. В соседнем вагоне поднимается жуткий крик - это у Игнатовских половина вещей осталась на перроне. Чемоданов и узлов было так много, что их не успели занести в вагон. Больше всего воплей из-за оставшегося на перроне большого чемодана со старинным столовым серебром. Через некоторое время дверь нашего купе с шумом открывается, и Надежда Дмитриевна Игнатовская распатланная и вся в "растрепанных чувствах" врывается к нам, и тут же "узнав" нас и "вспомнив" наши имена, буквально требует, что бы мы стали свидетелями утери ее скарба, и подписали какую-то бумаженцию с перечнем оставленных на перроне чемоданов, узлов и всяческих баулов. Я не злопамятный, но где-то, в глубине души царапнулось злорадство. Мама, гораздо более спокойный, и выдержанный человек, чем я, но и она не стала терпеть такое хамство, и четко отрезала, что мы ничего не хотим знать - ни ее барахла, ни ее саму. Игнатовская начала было наезжать на маму, но мама, без всякого пиетета, резко ее оборвала и указала на дверь - "не плюй в колодезь"!
Едем дальше. Наконец, Ташкент. Приехали.
* * *
Останавливаемся у Мнушкиных, наших родственников - жена профессора Мнушкина (папиного однокурсника) тетя Зина - родная сестра тетке Фане. Тетка Фаня тоже здесь. Она приехала неделей раньше нас из Москвы с Борисом и младшим сыном Вадиком. Тесно, голова на голове. Нас тут не ждут.
Папа прислал по телеграфу свою зарплату, и можно себе хоть что-то позволить. Перед отъездом идем на Алайский базар. Да, Ташкент недаром называют "Городом хлебным"! Такого изобилия, такого настоящего восточного базара мы не видели никогда. Контраст по сравнению с нищей, раскулаченной и разоренной во время коллективизации Центральной Россией потрясающий. Горы, действительно горы арбузов, дынь и каких-то незнакомых нам овощей, фруктов, мешки риса и какой-то зеленой, похожей на мелкую чечевицу крупы, которую называют "Маш". И еще прорва каких-то диковинных фруктов и овощей. В мясных рядах висят десятки освежеванных туш баранов. И все продавцы орут во все горло по-узбекски, зазывая покупателей и расхваливая свои товары.
Где-то кричит ишак, над чайханами разливается аромат плова, смешанный с дымком от мангалов, а рядом, на невысоких помостах, покрытых видавшими виды коврами, сидят в живописнейших позах десятки "Хаттабычей" и "Хаджей Насретдинов" в полосатых ватных халатах и распивают зеленый чай из маленьких пиалушек.
Покупаю дыню. Потянула, что-то, чуть больше рубля. Взваливаю, как поросенка на плечо. Тяжелая! У Мнушкиных в полисаднике на Лермонтова разрезаю это чудо. Не дыня - объеденье! Но что это? Голова пошла крУгом, и язык стал заплетаться. Тетя Зина смеется, говорит, что дыня "пьяная". Не знаю, "пьяная" ли дыня, а вот то, что я тогда "окосел" - это точно.
* * *
Самарканд. Вокзал. Два часа ночи.
- Эй, извозчик! Сколько до Худжума?
- До Худжум пятнаСат километр. ЗаплатЫшь мИнЭ по рубЫЛ
Старинный, видавший виды фаэтон. Даже не на "дутышах", а на железных ободах без рессор. На булыжной мостовой трясет как на вибростенде. Въезжаем в южную ночь. Темно, хоть глаз выколи. Кляча сама плетется шагом, а возница устроился на козлах и спит, как сурок.
Наконец, поднявшись на невысокий пригорок, останавливаемся около какого-то одноэтажного домишки. Возница проснулся, пошел узнавать "ИгдЭ живъЁт ЫнженЭр Галя". Узнал. Поднимаемся еще чуть-чуть. Стучим в дверь. Галя спросоня не сразу соображает, что это приехали мы. Наконец сообразила. Обнимает, целует, плачет. Проснулась бабушка Сима. Тоже плачет, никак не может поверить своим глазам. Да приехали, живые, слава Богу, здоровые. Теперь мы снова вместе.
А через пару недель приехал дядя Гриша. Его направили работать в Чирчик и он, по дороге туда, решил навестить свою мать и сестер. Радости не было предела, но продолжалась она недолго, всего лишь несколько минут. Бабушка Сима, увидев рядом с собой живыми всех троих своих детей, так разволновалась, что у нее тут же произошел инсульт, и ее парализовало.
* * *
2.ДЕСЯТЫЙ КЛАСС
Школа N 25. Она и сейчас стоит все там же, около знаменитого сиабского базара, которому давно уже перевалило за шестьсот лет. Аттестат об окончании этой школы в мае 1942 года хранится в нашем семейном архиве.
Ничего интересного школа собой не представляла. Но стоило мне только выйти за ее ограду, как я сразу же оказывался в самом центре комплекса величайших памятников узбекской архитектуры конца первой половины второго тысячелетия.
Прямо перед школой уходит ввысь огромный купол Гур-Эмира, усыпальницы Тимура Тамерлана. Купол покрыт затейливой вязью, сверкающей на солнце синей и белой керамики, секрет изготовления которой утерян еще три столетия тому назад.
По правую руку от Гур-Эмира возвышается не менее величественная мечеть Биби Ханым, все стены, купол и минареты которой покрыты такой же изумительной керамикой, но только с преобладанием бежевого цвета. Оба здания так красивы, что трудно оторвать от них взгляд и хочется смотреть на них и смотреть без конца. Но если пройдешь чуть-чуть влево, то откроется перед тобой сам Регистан, с его покрытой темно-синей мозаикой главной мечетью Тиля - Кери и стоящими виз-а-ви величественными медрессе Шер-Дор и Улугбека, окруженными четырьмя высокими, очень стройными минаретами, облицованными все той же сверкающей на солнце керамикой.
Однако не этим запомнились мне Регистан, Биби-Ханым и Гур-Эмир. Холодным, дождливым утром конца ноября 1941-го года у самой ограды Шер-Дора лежал умирающий от голода нищий старик и чуть слышно, видимо уже в забытьи, бесконечно повторял только одну, явно последнюю, просьбу в своей жизни:
- Хлеба ... Хлеба... Хлеба...
А чуть поодаль, ближе к медресе Улугбека, у самого входа в Тилля-Кери лежал на камнях тротуара узбекский подросток в рваном, заплатанном халате и тоже чуть слышно, видимо из последних сил, умолял:
- Нон... Нон... Нон...
Чем я мог им помочь? Я и сам был бы тогда очень благодарен тому, кто дал бы мне хоть не
большой кусочек хлеба.
С тех пор я не могу спокойно смотреть на то, как около мусорных ящиков, в пыли, валяются целые куски (а то и целые буханки) прекрасного хлеба, который выбросили сытые (зажравшиеся) люди, никогда не испытывавшие настоящего голодаи никогда не слышавшие, как умирающий, опухший от голода бездомный старик умоляет дать ему хоть маленький кусочек хлеба.
* * *
Первое знакомство с моими новыми одноклассниками повергло меня, мягко скажем, в недоумение. Почти половину "ребят" нашего класса составляли совершенно взрослые мужчины. Как они оказались среди школьников - загадка. Их гладко выбритые щеки отливали синевой густой бороды, а их повадки сразу же выдавали в них не мальчиков, а мужей. Держались они особняком и на перемены выходили неспешным шагом. Прямо в школьном коридоре, не обращая внимания на учителей, они закуривали папиросы, разговаривая при этом между собой чаще всего на польском. Русским они владели плохо, говорили с грубыми ошибками и акцентом. Странные это были "ученики", и не только в нашем классе, но и в двух параллельных. Учились они, как говорят, "через пень колоду". Создавалось впечатление, что они только делают вид, что учатся, и при ответах "у доски" просто валяют дурака, вспоминая давно забытое. Их, не очень заботили отметки и, получив двойку, они не расстраивались, а тихонько посмеивались. Чуть позже я сообразил, в чем тут было дело - учеба в дневной школе давала им право на получение "иждивенческой" карточки на 400 грамм хлеба.
Настоящими же десятиклассниками среди учеников нашего класса были только девочки и еще человек пять таких ребят, как я.
Все прояснилось, когда подошли экзамены. Вся эта компания, а было их в трех параллельных десятых классах человек двадцать, перестала "ходить в школу" и экзаменов не сдавала. Они просто исчезли, оставив очень неприятный осадок. Говорили, что они, как и многие другие эвакуированные в Среднюю Азию польские беженцы, вскоре записались в добровольческую польскую армию Андерса и уехали в Африку.
* * *
Ну, а я сдавал экзамены через слезы. За день до первого экзамена (это было сочинение) мы получили "похоронку" - извещение о смерти папы. Я уже писал в одной из предыдущих глав, что он неожиданно скоропостижно скончался от инфаркта миокарда при исполнении служебных обязанностей начальника фронтового эвакогоспиталя N 1911.
В конце войны, я встретил в армии в Августусбаде бывшего комиссара папиного госпиталя подполковника Ненашева и он рассказал мне, что в госпитале проводился небольшой воскресник - расчищали дорожки от снега перед входом в здание госпиталя. Папа вышел посмотреть, как идут дела, со смехом поиграл в снежки с девчатами, но вдруг, схватился за сердце, забежал в свой кабинет и через несколько минут умер - обширный трансмуральный инфаркт. Его похоронили в поселке Грибановке, в братской могиле, над которой стоит большой, высокий, стандартный памятник. Такие памятники были поставлены в конце шестидесятых годов над многими братскими могилами погибших в Отечественной войне. Недавно я нашел в Интернете на сайте Грибановской средней школы фотографию этого памятника. С правой стороны его цоколя хорошо видна мемориальная доска (см. фото) с эпитафией посвященной моему отцу, которую я установил в 1972 году, когда побывал в Грибановке на его могиле.
* * *
3 КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ ?
Мы остались без средств к существованию. Пока папа был жив, он присылал нам свою офицерскую зарплату и этих денег, хотя и в обрез, хватало, что бы выкупить хлеб по карточкам по 400 грамм на человека в день. Купить что-либо в дополнение к этому на базаре было немыслимо - цены стремительно так рванули вверх, что всей папиной зарплаты начальника госпиталя вряд ли бы хватило на покупку двух-трех килограммов риса. А теперь мы остались и без этих денег. Вот когда аукнулось отсутствие официальной регистрации брака между моими родителями - в пенсии за отца маме было отказано. Жить стало совсем не на что. Тетка Галя получала "рабочую" карточку и ей полагалось не по 400, а по 800 грамм хлеба в день. Ее зарплаты хватало на то, что бы выкупить этот хлеб и отоварить бабушкину "иждивенческую" карточку, но нам она помочь ни чем не могла. Положение стало катастрофическим. Бабушка Сима в беспомощном состоянии лежала парализованная, нуждалась в постоянном внимании и уходе, и оставлять ее дома одну было нельзя. Из-за этого мама не могла пойти куда - либо работать и вся надежда была только на меня. Но мне надо было идти в армию и я, сразу же по окончанию школы, получил повестку в военкомат на медицинскую комиссию. Показал военкому свое удостоверение тракториста, полученное еще в Воронеже, и попросил направить меня в танковые войска. Но стоило только врачам на военно-врачебной комиссии взглянуть на мой "распанаханый" вдоль и поперек живот (о своих "болячках" я потом расскажу отдельно), как они тут же списали меня в "нестроевые". Напрасно я показывал им свое удостоверение мастера спорта по боксу - они и слушать меня не стали, и вместо танковых войск я получил учетную группу "Ограниченно годен в военное время" и отсрочку на полгода до особого распоряжения.
Была дилемма - либо пойти работать трактористом в ближайшем к городу колхозе, либо устроиться рабочим на эвакуированный в Самарканд военный завод ФАЗ N 6, который давал право на "рабочую" хлебную карточку. Я пошел на завод и обратился в отдел кадров. Разумеется, рабочей профессии у меня не было, и я надеялся лишь на то, что меня возьмут куда - ни будь учеником. Но получилось иначе. Когда я сказал, что я, во-первых, тракторист и у меня есть некоторые слесарные навыки и, что у меня десятилетка за плечами (надо знать, что в те времена человек с десятилеткой котировался даже выше, чем теперь инженер) меня тут же направили в электроцех. Начальник цеха, пожилой еврей, расспросил меня о моих знаниях в электричестве и провел на пятый (это почти самый высший!) разряд, поставив сначала на несколько дней стажером к опытному электромонтеру Петру Промму, а через неделю - сменным дежурным электромонтером по всему заводу. Это была, хотя и не высокая, но очень ответственная должность - завод выпускал не фотоаппараты, а ручные гранаты и малейший срыв работы какого-то цеха или секции станков, мог привести к срыву суточного плана по всему заводу. Сразу же сказалась отличная подготовка по физике, которую я получил в нашей 5-й Образцовой школе! Буквально через неделю я уже действительно отвечал требованиям пятого разряда и неплохо справлялся с работой, хотя в теории был подготовлен гораздо лучше, чем в практике.
Работа на военном заводе давала мне право на "рабочую" хлебную карточку и, кроме того, на заводе была рабочая столовая, в которой можно было в обеденный перерыв получить без карточки тарелку "затирухи". Разумеется, появились и деньги (получил аванс) и их вполне хватало на то, что бы отоваривать и свою, и мамину хлебные карточки.
Но не долго музыка играла. В середине июля тетка Галя заболела брюшным тифом и ее положили в брюшнотифозный барак, а через пару дней свалился в тяжелом брюшняке и я.
Бедная мама! Дома лежит беспомощная, парализованная бабушка Сима, которую нельзя надолго оставлять дома одну, а я и Галя лежим в брюшнотифозном бараке на другом конце города. Никакого городского транспорта в то время в Самарканде не было и мама, голодная и измученная такой жизнью, каждый день, чуть ли не бегом, в летнюю жару, спешит через весь город, что бы узнать, живы ли мы или для кого-то из нас уже надо заказывать место на кладбище. Как мама все это выдержала в то время, когда еще кровоточила в ее душе рана от смерти папы, я просто не представляю.
Летальность в том брюшнотифозном бараке была ужасающая - умирал каждый второй. Но смерть пощадила меня и тетку Галю. Прошла где-то совсем рядом, но не задела нас своим крылом. Тиф дал тяжелое осложнение, и у меня развился левосторонний гнойный плеврит. И только мой, наверное, очень выносливый и хорошо тренированный организм спас меня от верной гибели. Тяжело переболела и тетка Галя. А вот бабушка Сима, пролежав парализованной почти год, умерла. Тихая и незаметная она и умерла тихо и незаметно. Вчера еще была жива, а ночью беззвучно, даже не застонав, отошла в мир иной. Пусть земля ей будет пухом. Я очень ее любил, и она любила меня. Похоронили ее за счет самаркандской общины по еврейскому обряду, на еврейском кладбище, среди могил бухарских евреев. Там она покоится, и по сей день.
* * *
4.ЭЛЕКТРОМОНТЕР - ХОРОШО,
НО РЕНТГЕНОТЕХНИК - ЛУЧШЕ
Я был еще на больничном листе, когда сосед по общежитию Яша Луцкий, случайно разговорившись со мной в коридоре, рассказал, что он поступил на трехмесячные "Курсы Рентгенотехников Военного Времени", которые организовал эвакуированный в Самарканд Ленинградский Рентгеновский Институт. Оказывается, объявление о наборе на эти курсы уже целый месяц висело на дверях Института, а теперь набор уже закончен и занятия уже начались. Я очень огорчился, так как знал, что рентгенотехник - специальность очень хорошая и на порядок выше, чем специальность электромонтера. К тому же, это - медицина, а с ней была связана вся жизнь нашей семьи. Расстроенный, я рассказал об этом маме и мы оба очень пожалели, что "прозевали" возможность получить такую профессию. Но тут мне пришло в голову, что надо попытаться все же попасть на эти курсы! Я расспросил Яшу, где находится этот институт, и тут же пошел туда с твердым намерением пробиться на эти курсы, во что бы то ни стало.
Завуч курсов профессор Абрам Яковлевич Кацман четко отрезал - набор закончен, и повернулся, чтобы уйти. Не знаю, как я сообразил попросить его записать мою фамилию и адрес на тот случай, если кто-либо из курсантов оставит учебу и освободится вакансия. Он нехотя взял лист бумаги и стал записывать. Но когда я назвал ему свою, достаточно редкую, фамилию, он чуть ли не подпрыгнул:
-Вы из Харькова?
-Нет. Но в Харькове жил двоюродный брат моего отца, профессор
Исаак Ильич Файншмидт, известный фтизиатр, академик АМН
СССР. А я, естественно, довожусь ему двоюродным племянником.
Кацман расхохотался и сказал, что мир - тесен и, что он сам был одним из ближайших учеников и соратников Исаака Ильича, и он рад встретить таких близких его родственников, и рад помочь им в трудную минуту.
-Все, Саша! Вы зачислены на курсы сверх набора и должны завтра к девяти утра без опозданий явиться на занятия.
Абрам Яковлевич стал расспрашивать меня о нашей семье, и когда узнал, что папа тоже был врачом, кандидатом наук, заведующим кафедрой туберкулеза Воронежского Мединститута, а во время войны - начальником фронтового эвакогоспиталя, и, что он погиб от инфаркта при исполнении служебных обязанностей, то проникся ко мне, чуть ли не отеческим вниманием и заботой. Заговорили мы и о маме. Я ему рассказал, что она тоже осталась без профессии, и без средств к существованию. Абрам Яковлевич немного подумал и, узнав, что у нее полное гимназическое образование и, что ей еще только 43 года, сказал, что он и ее принимает на курсы, что бы у нее тоже была профессия.
Вот так! Что ни говори, а пути Господни воистину неисповедимы! Разумеется, мы тут же приступили к учебе на курсах и были счастливы до небес. Но была одна, неприятная загвоздка. Я ведь не уволился с завода и был еще на больничном листе после тифа. Уйти "просто так" было абсолютно невозможно и за самовольное оставление работы мне грозили очень большие неприятности. Решил пойти на хитрость. За время моей болезни в цеху сменилось начальство, и новый начальник цеха меня совсем не знал. Я пошел к нему и притворился дурак - дураком, полным неумехой ни черта не понимающим в электричестве. Он не стал выяснять, кто и за какие заслуги дал "такому тупице" пятый разряд и, не долго думая, подмахнул мне заявление об увольнении. Я положил заявление в карман и был таков. Но сделал грубую ошибку, которая могла для меня плохо кончиться. По существовавшим тогда правилам, я должен был пойти в отдел кадров, взять обходной лист и уволиться через Приказ по заводу. А я, по неопытности, этого не сделал и буквально через неделю получил повестку в суд. За самовольный уход с работы мне грозил, как минимум год принудительных работ, а то и лишения свободы. Пришлось срочно нанять адвоката, и только с его помощью, доказать в суде, что, имея резолюцию начальника цеха с согласием на увольнение, я не совершил самовольный уход с работы, а только не оформил его надлежащим образом, поскольку был еще на больничном листе после тифа. Отделался штрафом в 100 рублей.
И опять примета времени - кто сейчас может понять всю эту ситуацию, что за опоздание на работу на 15 минут присуждались три, а то и шесть месяцев принудительных работ с вычетом 25%, а то и 50% зарплаты, а за самовольный уход с работы грозил год тюрьмы.
Но была и еще одна "заковыка", мешающая нормально заниматься на курсах - в доме не было ни копейки денег, и взять их было негде. Тетя Галя заняла нам немного, что бы мы могли выкупать свой хлеб по карточкам. Но так долго продолжаться не могло. И мама решилась на такую жертву, на которую могла пойти только она.
Еще до революции, когда она только окончила гимназию, дед Нём подарил ей, в числе других подарков, очень красивое и очень дорогое платиновое кольцо с тремя большими и двенадцатью маленькими бриллиантами. Этому кольцу не было цены. К тому же это была такая память, что мама никогда не расставалась с этим кольцом, даже в самые голодные студенческие годы на Неёловской. Она никогда не снимала его с пальца, ни днем, ни ночью. Это кольцо за долгие годы стало частью ее самой, и расстаться с ним, означало расстаться со всей ее прошлой жизнью. Уже не было ни деда Нёма, ни бабушки Симы, ни отца, и только это кольцо связывало ее со всем ее прошлым и с теми, кто был когда-то в этом мире рядом с ней. Но надо было как-то жить и, как бы ни велика была для мамы эта жертва, ей пришлось ее принести, так как ничего другого в доме не было.
В одной из комнат нашего общежития жил высокий, грузный мужчина - типичный "хозяйственник". Он работал экспедитором на фабрике "Худжум" в отделе снабжения.
Мама сняла с пальца свое кольцо и предложила его этому деятелю. Он, конечно, сразу сообразил, что этому кольцу нет цены и, чтобы мама не запросила слишком много, стал придираться к тому, что один из больших бриллиантов был когда-то потерян, и потому де кольцо потеряло свою ценность. Он предложил за него на выбор: либо шесть тысяч рублей, либо мешок кукурузной муки и одну тысячу в придачу. Кольцо стоило, как минимум, в двадцать раз дороже. Но других покупателей не было, и мама вынуждена была продать кольцо этому жулику за такую мизерную цену. Я видел, что она скрывает от меня слезы, но что я мог ей тогда сказать?
Мешок кукурузной муки и тысяча рублей позволили нам кое-как продержаться и окончить эти курсы. А по окончанию курсов маму приняли на работу в Рентгеновский институт на должность личного рентгенолаборанта профессора Аркузсского, одного из ведущих рентгенологов страны. И хотя зарплата у нее была очень небольшой, но на то, чтобы выкупить хлеб по карточкам ее хватало.
После войны, когда мы учились в Донецком Мединституте, в нашей группе занималась Аля Юрченко. Ее отец, высокий, грузный еврей, типичный "торгсеньер", заведовал Отделом Рабочего Снабжения нашего института. Он был, конечно, очень богатым человеком, так как через этот ОРС отоваривались продовольственные карточки всех студентов и преподавателей нашего института. Я встречал его несколько раз в конторе ОРСа. Странно, но мне каждый раз казалось, что я где-то уже видел этого человека, однако, не придавал этому никакого значения.
Мы окончили институт в конце июня 1951 года и после Госэкзаменов собрались на выпускной вечер. Ректор института профессор Кузьменко поздравил всех с присвоением звания врача и пожелал успехов. Мы все тоже принялись обнимать и сердечно поздравлять друг друга с окончанием ВУЗа. Настроение было отличное. Однако, когда я подошел к Але Юрченко и она протянула мне руку для рукопожатия у меня потемнело в глазах - на безымянном пальце ее руки было ... мамино кольцо. Я не мог ошибиться - это кольцо я узнал бы среди тысячи других. Все двенадцать малых бриллиантов были на своих местах. Два больших тоже. А вот третьего бриллианта на кольце не было - он был утерян мамой еще до революции.
* * *
5. ПУТИ ГОСПОДНИ
НЕИСПОВЕДИМЫ
Мама получила "подъёмные" и аванс, и мы ожили. Военкомат перевел всех мужчин, окончивших наши курсы, и меня в их числе, на учет в третью "офицерскую" часть (командный и начальствующий состав), присвоил нам соответствующую военно-учетную специальность и воинские звания "воентехник второго ранга" (соответствует современному "техник-лейтенант") и отпустил до особого распоряжения.
Делать было нечего, и я решил временно устроиться на работу.
На одной из центральных улиц Самарканда была доска объявлений. Стою, читаю. Подошел какой-то парень и тоже стал читать. Познакомились. Его зовут Миша Азбель, он студент 1-го курса Мединститута, ищет по объявлениям комнату для приехавших родственников. Спросил - кто я. Я рассказал. Он немного подумал и говорит, что в Мединституте был очень большой недобор, и туда принимали всех без экзаменов и, хотя уже конец декабря, но надо спросить в деканате - может быть, меня еще смогут зачислить.
Приходим, спрашиваем, разумеется, ни на что не надеясь. Но, чудо! Декан говорит, что если у меня есть аттестат за десятилетку, то он зачислит меня на первый курс без всяких проблем. Стипендия и хлебная карточка на общих основаниях. Ну а то, что занятия идут уже почти четыре месяца - не беда, догнать не сложно (?!). Видимо недобор у них был в тот год действительно нешуточный, и они были рады каждому студенту.
Не то, что рысью, а галопом мчусь домой, хватаю свой аттестат и тем же аллюром обратно в институт. Анкета заполнена, аттестат сдан в деканат, Приказ о зачислении подписан, и я - студент первого курса! На всё про всё, от знакомства с Мишей Азбелем до получения студенческого билета ушло не больше трех-четырех часов. Фантастика! Воистину, пути господни неисповедимы.
* * *
Миша - мой гид и ангел хранитель. Водит по институту, все показывает, рассказывает, вводит в курс дел. Вот это - кафедра химии, вот это - латинского языка, а это - гистология. (???). Нет, нет. Не гЛистология, а гИстология - учение о клеточном строении тканей организма. Понятно, буду знать. А это - лекционный зал. Ага, значит лекции отдельно, а практические занятия отдельно. Интересно! Придется привыкать.
Миша живет в студенческом общежитии. Собственно, это только называется общежитием, а на самом деле это несколько больших пустых комнат, в которых вместо мебели расстелена вдоль стен, прямо на полу солома. Спят на этом "ложе" все вповалку. Кровати и матрасы давно уже переданы соседнему эвакогоспиталю. Заходим в одну из комнат. В дальнем углу, около окна на "соломенном ложе" сидит, скрестив ноги "по-турецки", худощавый, болезненного вида парень в выцветшей солдатской гимнастерке. Знакомимся. Виктор Гальперин. Демобилизовался после тяжелого ранения. Родители остались где-то на оккупированной территории и о судьбе их Виктор ничего не знает. Очень переживает.
С отвращением разглядывает свою дневную четырехсотграммовую, похожую на небольшой кусочек глины, пайку черного хлеба. Цедит "через губу":
- Отвратительный хлеб!
- Много отрубей?
- Ну, уж нет! Все гораздо хуже... У него два ужасных недостатка. Во-первых, он слишком вкусный и, просто, нет сил, не съесть всю пайку сразу. Во-вторых, его слишком мало, и если не удержаться от соблазна, то до завтра придется питаться только ароматом плова из соседней чайханы по методу Хаджи Насретдина...
Да, в чем - в чем, а в чувстве юмора Вите не откажешь! Правда, юмор у него довольно мрачный. Но что поделаешь? Этой пайки мокрого, пополам с отрубями "глинозема" едва хватает, чтобы не умереть с голоду. Ведь кроме нее ничего другого нет вообще. С таких "харчей", как говорят, помереть не помрешь, но петь не будешь...Я это жуткое чувство голода, когда постоянно кружится голова, и ты ни о чем кроме хлеба не в состоянии думать, не могу забыть до сих пор и, наверное, унесу с собой в могилу.
* * *
Комсомольское собрание. Выступает какая-то дама из Райкома Комсомола, и вносит совершенно идиотское предложение : -"В подарокфронту (???)провести зимнюю сессию досрочно!" Кто "За" ? Все "За"! Кто "против"? Я бы проголосовал "против" - ведь я только второй день, как стал студентом, но все "За", тем более - "экзамены в подарок фронту" и мой голос ничего не значит. Плохо дело. Как можно, не прослушав ни одной лекции и не посетив ни одного практического занятия, сдавать целую сессию? Хорошо еще, что отменены все "отработки" пропущенных занятий, а то бы вообще - "хана". Миша успокаивает:- "Не дрефь! Прорвемся! Будем готовиться вместе, все выучим на ходу. Все так делают, а мы - не хуже других!"
* * *
Сессия - один экзамен (неорганическая химия) и три каких-то "дифференцированных" зачета: 1) латинский, 2) эта чертова "гИстология" и (о кошмар!) какая-то "остеосиндесмология". А это еще что за зверь? Миша объясняет - анатомия, раздел "Кости и связки". Ну, все! Тут мне и карачун! Но делать нечего - надо "прорываться".
Учим латинский втроем: Миша, я и Витя Гальперин - умница, поэт и круглый отличник. Собственно говоря, они-то учат, а я при этом только присутствую, и о чем там у них идет речь, представляю себе очень смутно.
Говорят, что заведующий кафедрой латинского языка очень любит спрашивать какие-то исключения из четвертого или какого-то другого (теперь уж не помню) склонения. Их штук пятнадцать. Пробую выучить, предварительно срифмовав их так, чтобы получилась "песенка". Вроде как получается. А все остальное? Да пошло оно на фиг! Разве это все можно выучить? Все равно этот зачет мне не сдать!
Сопровождаю Мишку на эту "латинскую" экзекуцию. Латинист принимает зачет в своем кабинете. Все заходят по двое. И мы тоже. Мишка начинает отвечать. Путается, но что-то там отвечает. Латинист морщится и говорит:
- Перечисли исключения из четвертого склонения!
Мишка перечисляет, опять путается, замолкает на середине. Латинист поворачивается ко мне :
- Ну, а ты?
А у меня голова не загружена, и кроме "песенки" из этих самых "исключений" там ничего нет, и я, на распев, выпаливаю их, как из пулемета. Латинист расплывается в одобрительной улыбке, берет мою зачетку и ставит "Отлично". А Мишке, с укоризной, лепит в зачетку "уд". Выходим. Мишка смеется, чешет в затылке, говорит, что я - "везунчик". Может быть.
На подготовку по гистологии три дня. На зачете надо распознать под микроскопом различные ткани человеческого организма. Во-первых, надо научиться работать с иммерсионным микроскопом и не давить стекла препаратов объективом - за испорченный препарат двойка с гарантией. Препаратов сорок штук. Все ткани оказывается (?!) разные, и черт их разберет, где тут "печень", а где "кожа без волос"? Нет, Это не для меня. Мишка учит эту "муть малиновую", разумеется, капитально, а мне вся она "до-лампочки".
Но, чу! Говорят, что препараты в комнате для экзаменов точно такие же, как и в лабораторном классе. Попробуем воспользоваться своей хорошей зрительной памятью. Зачем изучать все эти препараты под микроскопом, если можно просто запомнить, как они выглядят "на просвет"? Три часа работы и весь комплект стекол выучен назубок. Мишка удивляется - стоит только показать мне издали любой препарат и я, тут же, без всякого микроскопа, почти безошибочно (за очень редким исключением) угадываю, что это такое. Идем сдавать зачет. Мишка получил "Хор". Ассистентка ставит под микроскоп препарат и вопросительно глядит на меня. А мне надо всего лишь сделать вид, что смотрю в микроскоп, так как я уже точно знаю, что это "поперечно - полосатые мышцы". Еще один препарат. Ответ безошибочен. Молодец! "Отлично"! Выходим. Мишка хохочет, говорит, что я не просто "везунчик", а "очень даже везунчик". Не исключено.
Со школьным курсом неорганической химии я всегда был "на ты", но когда я только увидел толстенный учебник Некрасова, то понял, что это совсем другая химия. Собственно, химия-то была той же, но объём материала не шел ни в какое сравнение со школьным курсом. За три дня, что отведены на подготовку, выучить его было немыслимо. Тем более "по билетам". Я уже писал, что никогда не занимался по книгам, а только "на слух" при объяснениях преподавателей. И это тоже накладывало свои ограничения на возможность подготовки в таких условиях.
Мишка и Витя сидят и учат. Я тоже сижу с ними и пытаюсь хоть что-то запомнить. Учат какой-то билет. Кажется, если не изменяет память, N 28-й. Там первый вопрос - совершенно неизвестный мене "Закон действующих масс". Вслушиваюсь, разбираюсь, начинаю понимать. Речь идет о точном количественном соотношении атомов и молекул при различных химических реакциях. Ничего хитрого. Всё понятно. Выучил и запомнил на всю жизнь. А вот второй вопрос - "Фтор". Кое-что я помнил из школьной программы, но этот объем знаний был на порядок больше школьных. Но "Фтор" со всеми его кислотами тоже выучен достаточно прочно.
Однако на один билет затрачено почти три часа. А билетов тридцать. Плохо дело. Ребята живут в студенческом общежитии и могут заниматься хоть сутками, а мне надо идти домой. На следующий день, что-то очень срочное (уж не помню что), отвлекло меня от подготовки, и я отстал от ребят билетов на пятнадцать. Самому мне этот пробел не восполнить и, следовательно, совершенно безразлично, сколько я не знаю билетов - только ли эти пятнадцать или все тридцать - идти на экзамен с такой "подготовкой" нельзя. Ну и черт с ним, с этим экзаменом. Сдавать не буду.
Вся группа торчит под дверью у заведующего кафедрой химии. Он желчный, вредный и в плохом настроении. Двойки сыплются, как из рога изобилия. Ни одной четверки, а уж про "Отлично" и говорить нечего - вот где в полной мере проявился результат идиотской райкомовской затеи досрочной сдачи сессии "в пользу фронта".
Заминка у дверей - никто больше не хочет заходить на экзамен. Все боятся. Дверь рывком открывается, профессор выскакивает из кабинета, как черт из табакерки. Спрашивает, что случилось? Но все молчат. Я стою сзади всех, как посторонний зритель - меня это всё не касается! Но, как бы не так! Профессор через головы всей группы тычет в меня пальцем и кричит:
- Эй, там! В сером свитере! Нечего прятаться за чужие спины! Заходи!
Захожу. Беру билет и, не глядя, иду на заднюю парту "готовиться". Открываю билет. Проклятье - не то 15-й, не то еще какой-то. Словом, не угадал! Но ничего не попишешь - не повезло.
Однако! Не торопись, Саня! И в этом билете первый вопрос "Закон действующих масс"! Вау! Прекрасно! Это мы "могём"! А вот второй вопрос - "Фосфор". Дрянь дело - это мы совсем "не могём"! Ни "бум-бум". Но делать нечего, быстро прикидываю пример для первого вопроса и сижу, молча, глядя в потолок, пытаясь хоть что-то вспомнить из школьного курса о фосфоре. Но тут, сколько ни сиди, ничего не высидишь - в голове всё "по нулям"!
Очередной бедолага хватает двойку и пулей вылетает из кабинета.
-Эй, Файншмидт! Что Вы там застряли? Идите отвечать!
Иду. Отвечаю. "Закон действующих масс" отлетает от зубов. Профессор улыбается.
- Что у Вас там дальше?
Соображаю - он сидит за столом, а я стою довольно далеко у доски. Мой билет у меня в руках, и что там написано он не видит. Решение "идти напрлом", само моментально приходит в голову - ведь и "Фосфор", и "Фтор" оба на "Ф". Показываю билет издали и, не моргнув, выпаливаю:
- Второй вопрос - "Фтор!
- Отвечайте!
Отвечаю. Стараюсь. Профессор улыбается.
-Молодец! Давайте зачетку!
Маленькая заминка - можно "влипнуть по самые помидоры"! Корчу кислую рожу и растерянно развожу руками:
-Ах, профессор! Извините, тут у меня в билете не "Фтор", а "Фосфор"! Я забыл дома очки!
-Ерунда, давайте, давайте зачетку! Молодец! Первый раз за всю сессию слышу нормальный ответ! "Отлично"!
Вылетаю из кабинета, как пробка из шампанского. Группа в шоке. У Мишки от хохота колики в желудке! Но, я-то тут абсолютно не при чем... Профессор сам меня вызвал! Я же вообще не собирался лезть ему на рога! Само так получилось...
Но всего понемножку. Анатомия - это тебе не "исключения из четвертого склонения"! Ее надо учить, как полагается. И не столько учить, сколько, зубрить. А это я делать не умею совершенно. Но пытаюсь. На подготовку неделя. Выучил позвонки, кости таз и кости конечностей. Но височная косточка! Ужас! Там этих "форамин", "сулькусов" и всяких "туберкулов" просто не меряно. Как можно всю эту прорву запомнить, да еще и на латыни(?!). Да еще и "досрочно, в пользу фронта"(?! ). А тут еще, непонятно почему, зачет надо сдавать не преподавателям нашего института, а на кафедре анатомии Военно Медицинской Академии, самому академику Воробьеву!
Витя Гальперин несколько дней тому назад получил свое очередное "Отлично" и теперь ходит посмеиваясь. Мишка пошел сдавать и застрял там уже минут на двадцать. Выходит довольный - получил "Хорошо". Я не завистливый, но как тут не позавидуешь? Конечно, я тоже могу рискнуть, ведь основную часть материла я, на этот раз, хотя и не очень твердо, но вроде как выучил, и не хуже других, и уж троечку, а может быть и повыше, наверное, смогу заработать сам, без помощи провиденья. Но все будет зависеть от того, что попадется... Может быть и повезет? И повезло. И опять на "отлично"! Наверное, был я тогда действительно "очень везунчик"!
* * *
Итак, вся сессия оказалась "сданной" мною на круглые пятерки! Меня ставят в пример всему курсу, так как "отличников" на весь курс только трое - Витька Гальперин, какая-то деваха не из нашей группы и ... я. Это ж надо!
* * *
6. НА ФРОНТ !
Директор Рентгеновского института проф. Михаил Исаевич Неменов был одновременно Главным рентгенологом РККА. Он поехал, по каким-то своим делам в Москву, и нахвастал в Главсанупре, что подготовил для армии 30 рентгенотехников военного времени. Такого количества рентгенотехников армии не требовалось. Но для укомплектования трех Отдельных Рот Медицинского Усиления (ОРМУ) действительно оказались нужны шесть человек, по два на каждую роту.
В Самаркандский Горвоенкомат летит персональный вызов техникам-лейтенантам: Луцкому, Новикову, Нессису,
Креверу, Некрасову, Файншмидту.
Всех шестерых предписано срочно направить в город Саратов, в распоряжение начальника Главсанупра ПриВО для укомплектования ОРМУ N 87, ОРМУ N 88 и ОРМУ N 89.
Конечно, я мог бы воспользоваться тем, что я - студент и имел "броню". Тем более, что врачебная комиссия военкомата признала меня нестроевым, ограниченно годным даже в военное время из-за тяжелой формы послеоперационной спаечной болезни кишечника после перенесенного разлитого перитонита. Но я не стал этого делать. Все мы тогда были воспитаны в духе беззаветного патриотизма, и мне было стыдно сидеть в тылу в то время, когда шла такая война, и большинство моих сверстников воевало на фронте. Мне было стыдно ловить на себе укоризненные взгляды женщин, у которых, наверное, кто-то был, а возможно уже и погиб, на фронте. Мне было неприятно смотреть, как с песнями, маршировали по улицам Самарканда роты бравых молодцев - курсантов Артиллерийской, Химической, Военно-Медицинской и Военно-Морской Академий. Продолжали оставаться в Самарканде все тот же Миша Азбель и Витя Гальперин. Но оба они уже побывали на фронте и имели тяжелые ранения. У них было моральное право спокойно продолжать учебу. Кстати, их всех потом перевели в Военно-Медицинскую Академию. Но я не мог себе этого позволить. Не в моих правилах было прятаться за чужие спины. Не этому учил меня Сергей Константинович, и я знал, что если бы был жив отец, то и он одобрил бы мой выбор.
6 апреля 1943 года мы все шестеро, получив Мобилизационные Предписания и сухие пайки на дорогу, выехали в Саратов, в штаб ПриВО, а оттуда прямиком в Куйбышев, в гарнизонный госпиталь на формирование ОРМУ для действующих Армий.
* * *
ГЛАВА 2
ФРОНТ
1. МЕДИЦИНА НА ФРОНТЕ
Когда я слышу, что тот или иной человек был на фронте, то мне это ничего не говорит, ибо понятие "фронт" очень ёмко и неоднозначно. Поэтому, чтобы было понятней, о чем я буду писать в этой главе, я счел совершенно необходимым привести хотя бы краткие сведения о том, что представлял собой фронт и медицинское его обеспечение во время Отечественной войны. Если этого не знать, то это затруднит понимание того, где я и Соня были и что мы там делали.
Как правило, у большинства людей понятие "фронт" ассоциируется с окопами, штыковыми атаками, минометным и шквальным ружейно-пулеметным огнем. Это терминологическая ошибка. Эти "удовольствия" имеет только "передовая", то есть линия непосредственного боевого контакта с противником. А "фронт" - это войсковое соединение, состоящее из нескольких (3-5 и более) Армий, каждая из которых, в свою очередь, состоит из 5-10 дивизий, а те, в свою очередь, из 4-6 полков. В мирное время это соединение соответствует Военному Округу, а во время войны ведет боевые операции на участке 300-600 и более километров в ширину, а его службы (транспортное, медицинское, боевое, продовольственное, хозяйственное и другое обеспечение.) занимают полосу фронтового тыла до 100 и более километров в глубину. Это около миллиона, а то и два миллиона человек. Вот это и есть "фронт", например, Сталинградский фронт, Воронежский фронт, 1-й Украинский фронт и т.д. Конфигурация и численность фронтов во время Отечественной войны значительно менялась. В начале войны было только три так называемых "направления": Юго-западное, Центральное и Северо-западное. А в конце войны действовало уже десять фронтов: четыре "Украинских", три "Белорусских", два "Прибалийских" и "Карельский". Совершенно очевидно, что все, кто участвовал в боевых действиях и в боевом обеспечении наступательных и оборонительных операций этих фронтов, то есть входил в состав частей фронта, как раз и есть - фронтовики, в отличие от тех, кто работал в тылу страны.
Все службы боевого обеспечения и, в том числе, фронтовая медицина, были четко организованы и глубоко эшелонированы:
В батальонных медпунктах (БМП) оказывалась первая доврачебная помощь, в полковых (ПМП) - первая врачебная помощь, в дивизионных Медсанбатах - квалифицированная медпомощь, а в Полевых Подвижных Госпиталях (ППГ) - специализированная помощь. Дальнейшее лечение раненных и эвакуация в тыл страны (в Гарнизонные госпитали) осуществлялась Фронтовыми эвакогоспиталями. Вот одним таким эвакогоспиталем ЭГ N 19-11 Воронежского фронта и командовал мой отец.
В эту четкую схему организации медпомощи во фронтовых условиях и были включены так называемые ОРМУ (Отдельные Роты Медицинского Усиления) армейского подчинения. В каждой Армии, как например, в нашей 69-й Стрелковой Армии, было по одной такой роте, находившейся в подчинении непосредственно Начсанарма. Эти роты состоялииз группвысоко квалифицированныхнейрохирургов, оперирующих стоматологов, офтальмологов, торакальных хирургов и других узких специалистов. Группы предназначались для организации специализированной помощи раненным в голову, в живот, в бедро или в грудную клетку за счет усиления какого - либо Хирургического Полевого ПодвижногоГоспиталя ( ХППГ 1-й линии), который разворачивал для этого в 15 - 20 км от передовой соответствующие специализированные операционные и полевой послеоперационный стационар, для подготовки прооперированных к эвакуации в тыл.
Так как в ОРМУ был двойной комплект специалистов, она могла усилить одновременно два таких ХППГ. В помощь этим хирургическим группам в каждой такой ОРМУ было по две Полевых Подвижных Рентгеновских Группы, укомплектованных универсальными рентгеновскими установками (РУМ-4), смонтированными в специальных автобусах и имеющих свои подвижные электростанции (Л-6/3). Прибыв в такой, усиленный специалистами Полевой госпиталь рентгеновская группа за считанные минуты устанавливала специальную светонепроницаемую палатку, выкатывала из автомобиля электростанцию (она была на колесах) и быстро монтировала универсальный рентгеновский аппарат. А фотолаборатория для проявления рентгенограмм была устроена прямо в кузове автомобиля. Для ускорения сушки рентгенограмм применялась обработка их спиртом - ректификатом. Обработанная спиртом рентгенограмма высыхала не за два часа, а через 3-5 минут, и ее можно было сразу же передавать в операционную.
От момента прибытия в госпиталь и до полной готовности к приему раненных мы укладывались за 10-15 минут. В состав рентгеновской группы входил ее командир (врач - рентгенолог), рентгенотехник, фотолаборант и шофер - механик, в обязанности которого входило обслуживание электо-силовой установки. Раненных подносили госпитальные санитары из команды выздоравливающих прямо на носилках.
Ни о какой защите от облучения, в современном ее понимании, речи не было совсем. Ни свинцовых ширм или свинцовых передников не было и в помине, а о какой-либо норме приема больных (то есть суточной норме облучения) вообще никто не вспоминал. Но подвергался постоянному облучению только рентгенотехник (рентгенолаборант), так как он находился непосредственно у аппарата, практически без какой-либо радиационной защиты. Врач - рентгенолог мог во время рентгенографии находиться на расстоянии от рентгеновского аппарата, вне зоны облучения - давать заключения по снимкам, можно (и нужно) не облучаясь. А фотолаборант во время рентгенографии работал в фотолаборатории (в автобусе), который совсем не обязательно было ставить вплотную с палаткой. Ну а шоферу-механику в рентгеновской палатке делать вообще было нечего - в его задачу входил только присмотр за работающей силовой установкой, которую мы обычно откатывали метров на 20 от своей палатки, чтобы не тарахтела под ухом. Но во время рентгеноскопии подвергался облучению и рентгенолог. Правда экран был защищен свинцовым стеклом и коротким фартуком из просвинцованной резины, и в комплект защиты рентгенолога входили защитные перчатки. Но с позиций требований радиационной защиты сегодняшнего дня и рентгенолог и рентгенотехник были защищены очень слабо. Но об этом никто не думал, и мы могли, в дни напряженной работы (во время наступления наших войск, когда раненные в голову шли сплошным потоком) сделать за сутки до 300 и более рентгенограмм черепа и конечностей, то есть столько снимков, сколько нормальный кабинет делает за месяц. Причем, фотообработка рентгенограмм осуществлялась вручную в обыкновенных кюветах, а не в "танках" или на проявочных машинах, как это делается сейчас. По современным меркам такой объём работы иначе, как фантастическим назвать невозможно. Но раненные в голову не могли ждать, их надо было оперировать немедленно, а без рентгенограмм, на которых было видно, что и как повреждено и где находятся пули или осколки, сделать нейрохирургическую операцию невозможно. Вот мы и не думали о себе, работая столько, сколько было нужно. В периоды затиший в боевых действиях, когда войска только готовились к очередному наступлению, работы было поменьше, однако и в такие дни нагрузка была очень высокой. Но так работали все ОРМУ, во всех Армиях и на всех фронтах. Поэтому-то нас совершенно справедливо и окрестили "ОРМУченниками". В других армейских медицинских подразделениях иногда выпадали дни отдыха, но у нас - никогда. И не удивительно, что через мои и Сонины руки прошло в Хирургических Полевых Госпиталях более двенадцати тысяч тяжело раненных с проникающими травмами черепа, живота и грудной клетки (это более двадцати тысяч рентгенограмм) и столько же было сделано рентгеноскопий грудной клетки и желудка в Полевых Терапевтических Госпиталях во время затиший в боях на передовой.
Менялись фронты, менялись госпиталя, менялись дислокации, но ничего не менялось в характере деятельности ОРМУ и нашей рентгеновской группы в том числе. Мне нечего прибавить к этому принципиально нового и интересного. Но была не только работа, но и жизнь и о ней есть что рассказать.
* * *
2.ЗНАКОМСТВО С ФРОНТОМ
На базе Куйбышевского Гарнизонного госпиталя формировалось несколько ХППГ и три ОРМУ. Я и Яша Луцкий попали в ОРМУ-88. Каких-либо воспоминаний Куйбышев о себе не оставил, и писать о нем нечего, разве что по началу нам обоим достались в командиры групп две чувашки, которые были такими "рентгенологами", как мы - китайцами. На память о Куйбышеве осталась только моя первая армейская фотография - молоденький мальчик в "пилоточке".
Где-то в начале мая 1943 года мы погрузились в эшелон и отправились на фронт. Выгрузились в Лисках и пешком, через степь, пошли в Старый Оскол. И вот тут-то и произошли два первых "близких знакомства" с войной: одно печальное, а другое - смешное.
Мы переправились через Дон по понтонному мосту около города Коротояк и устроили привал на его правом берегу. День солнечный, жарко, вода в реке прохладная - красота ! Быстренько раздеваемся и в воду. Но что это? Все дно реки устелено толстым слоем каких-то палок, обмотанных тряпьем. Кто-то решил вытащить из воды одну такую палку и вытащил ... разложившийся труп! Все разом рванули на берег. Оказалось, что это и есть знаменитая " Коротоякская переправа". В 1942 году во время немецкого наступления по плану "Блау" через нее переправлялись отступающие части Красной Армии. Но мост разбомбили, и солдаты переправлялись вплавь, кто как мог. С тыла их расстреливали подошедшие немецкие танки, а с воздуха бомбили и расстреливали из пулеметов "Мессершмиты". Это был ад. Там погибло более двух дивизий, примерно по 10 000 человек в каждой. Переправиться вплавь удалось лишь единицам. К сожалению, об этой трагедии советские историографы Отечественной войны предпочитают помалкивать. А ведь таких "коротоякских переправ" было в ту войну не один десяток.
Это, по сути, первое настоящее знакомство с войной произвело на нас жуткое впечатление. Многих рвало от отвращения, особенно тех, кто искупался в этой воде.
Второе (смешное) знакомство с войной произошло уже в Старом Осколе. Не помню, с каким заданием меня направил командир ОРМУ в соседний госпиталь, но дело было уже ночью и мы (шофер и я) по неопытности покатили туда, не выключая фар. Едем, мотор шумит и что делается вокруг, не слышно. Вдруг все окрест озарилось таким ярким светом, что хоть зажмуривайся - немецкий самолет сбросил магниевую осветительную "термитку" на парашюте прямо над нами. Мы, конечно, тут же выскочили из машины и залегли. А самолет разворачивается и идет в атаку прямо на нас на высоте метров триста. И тут он сбросил бомбу. Я помнил еще по Воронежу, как свистят падающие бомбы, которые немцы сбрасывали на завод им. Калинина в одном квартале от нашего дома, но такого жуткого воя, словно оборвалось все небо, не слышал никогда. Мы, с перепугу, просто влипли в землю, а бомба летит прямо на нас и воет все страшнее и страшнее. Наконец упала. Метрах в двадцати от нас. Но тихо! Не взрывается! Наверно, замедленного действия? Сейчас рванет! Минута, другая, третья. Ну, все. Теперь, кажется, уже не взорвется. Осторожненько, ползком приближаемся к ней. Страшно - а вдруг рванет! Подползли. Но что это? Никакой бомбы нет, а лежит обыкновенная... тракторная борона, какой рыхлят землю, а к ней на толстой веревке привязан здоровенный камень, и к нему прикреплена записка на русском. Читаем: - " РУС! НА ТЕБЕ КАТЮШУ, А ТО У ТЕБЯ СПИЧЕК НЕТУ!" Вот хохмачи! "Катюшей" называли не только ракетные установки, но и обыкновенное огниво - кусочек кремния с обломком какого - ни будь металла и упакованный в винтовочную гильзу трут (лоскуток ткани, пропитанный бензином). Если этим кусочком металла (кресалом) чиркнуть по кремнию, то высечешь искру и трут начнет тлеть - так "добывали огонь" ! Вот такой "подарочек" я и получил в один из первых дней на фронте! Сейчас смешно, но когда летела на нас эта импровизированная "катюша", смеяться не хотелось. Борона и привязанный к ней камень, раскручиваясь в воздухе, производили такой дикий вой, что не приведи Господь. Видимо, веселые были те немецкие ребята, что летели на этой "Раме" - разведчике армейского района!
Итак! Знакомство с фронтом состоялось.
***
3.БЕЛГОРОДСКО-КУРСКАЯ ДУГА
Нашу ОРМУ - 88 направили на Степной фронт и ввели в состав медицинской службы вновь образованной 69-й Стрелковой Армии, которой командовал старый генерал-лейтенант, участник Гражданской войны Крученкин, а Начсанармом был назначен полковник м/с Морозов.
В один из первых же дней Морозов неожиданно вызвал меня к себе. Не часто Начсанармы вызывают к себе каких-то лейтенантов! Прихожу, докладываю о прибытии. Спрашивает, правда ли, что я студент первого курса Мединститута. Подтверждаю, что да. Тогда он говорит, что получена разнарядка на 2 места на учебу в Военно-Медицинскую Академию в Самарканд и, поскольку я студент-медик, то меня могут зачислить на первый курс без экзаменов. Вполне возможно, что будь на моём месте кто-то другой, поумнее, он бы немедленно ухватился за такую возможность. Но я подумал, что только что оставил учебу в том же Самарканде совсем не для того, что бы снова туда возвращаться. И я категорически отказался. Морозов удивленно посмотрел на меня и с укоризной сказал:
- Дурак, ты, дурак! А ну-ка, кругом и бегом !
Я не знаю, удалось ли Морозову укомплектовать эти две вакансии, но то, что он в известной мере был прав, сомнений нет. Молод я тогда был и, по молодости, наверное, действительно был дурак - дураком. Да и сейчас не очень-то далеко ушел от этой кондиции. Правда, все мои потомки, включая внуков, могут с этим и не согласиться, ибо если бы я тогда не отказался, то не встретил бы потом Соню, ставшую моей женой, ну и так далее...
***
Вскоре мы получили полевую рентгеновскую установку. Но, только одну. Ее принял Яша Луцкий, а меня временно прикомандировали к их группе. Тут же с первых шагов выяснилось, что обе наши "рентгеновские чувашки" не могут отличить кости черепа от костей таза и их выгнали из ОРМУ. Вместо них в Яшину группу прислали опытного рентгенолога подполковника медицинской службы Ивана Павловича Краснощекова. В этой связке они и проработали до конца войны. Ну а я остался и без рентгенолога, и без рентгеноустановки. Пришлось работать с ними сверх штата.
ХППГ, в котором мы работали, сначала выдвинули почти к самому Белгороду и развернули на хуторе Красном. Это где-то километрах в десяти восточнее Белгорода. Там же развернулся и Санотдел (медицинское управление) нашей 69-й Армии.
Лето. Солнышко. Тишина. Только по ночам где-то приглушенно шумят какие-то моторы. То ли автомобили, то ли танки, да в небе иногда летают самолеты разведчики.
Но вот 5-го июля пошел поток раненых. Идут жестокие бои. Говорят, что был сделан превентивный артиллерийский налет на немецкие позиции, и это сорвало их наступление. Но они все же наступают и довольно сильно продавили нашу оборону, местами до тридцати километров, повторно захватили Белгород и продолжили наступление в направлении на Прохоровку. Кстати, ни в одной работе по истории Великой отечественной войны нет ни одного слова о том, что немцы в ходе этого наступления повторно захватывали Белгород. О том, что в начале Белгородско - Курского сражения наши с боями отступили на вторую линию обороны курского выступа скупо, но все же писали, а о том, что при этом сдали Белгород - ни где нет ни одного слова.
Приказом по госпиталю была объявлена подготовка к эвакуации за реку Оскол. Так прошло несколько дней. И вдруг 12-го июля из всех окрестных оврагов выкатились сотни танков Т-34 и помчались в сторону передовой. В небе низко, на бреющем полете пошли на запад сотни штурмовиков Ил-2. И хотя от передовой до нас было не меньше десяти километров, от залпов бьющих орудий всех калибров буквально задрожала земля. Трудно было понять - откуда все это взялось и где и как все это маскировались. Наши пошли в контр-наступление. Поток раненных резко увеличился. Много обожженных танкистов с комбинированными ранениями. Говорят, что под Прохоровкой идет невиданное по масштабам танковое сражение. В небе все время идут воздушные бои, а ночью низко над головами в сторону передовой идут сплошным потоком на небольшой высоте сотни "кукурузников" - это фронтовая ночная бомбардировочная авиация. Подлетают к передовой, низко летят над окопами противника и сыплют на них прямо из кабины десятки обыкновенных пехотных мин и поливают их пулеметным огнем. А потом разворачиваются и уходят в тыл на бреющем полете. Говорили, что это "ночные ведьмы" из женских полков ночных бомбардировщиков.
Я не мог сравнивать то, что было на моих глазах с тем, что было на фронте в 1941 и 1942 годах, так как тех арьергардных боев я не видел, но то, что пришлось видеть под Белгородом, было потрясающе.
А потом, перемолов в оборонительных боях основную часть немецкой группировки, наши пошли вперед. Это наступление на Белгородско - Харьковском направлении выполнялось частями Степного фронта, и длилась с 3-го по 23-е августа. Войска продвинулись вперед на 140 километров. 5-го августа части нашей 69-й Армии освободили Белгород, а 23-го Харьков.
Все группы ОРМУ еще в конце июля перебросили в другой полевой госпиталь, в Старый Оскол. Мы работали круглыми сутками, принимая нескончаемый поток раненых, и обеспечивая все группы рентгеновской помощью. Приняли около трех тысяч человек с проникающими черепно-мозговыми ранениями. Операционные работали непрерывно, оперируя и днем и ночью. Но уже через пару недель поток новых раненых прекратился и нас "накрыл" Фронтовой Эвакогоспиталь, развернувшийся на нашем месте и принявший на долечивание наших раненных. "Степной" фронт переименовали в "Первый Белорусский" и он ушел к Днепру, а 69-я Армия, понесшая в этих боях значительные потери, была отправлена на пополнение сначала в только что освобожденный Харьков, а потом в Большой Токмак на четвертый Украинский Фронт.
* * *
НА 4-м УКРАИНСКОМ
69-я Армия была так потрепана в боях, что ее фактически пришлось формировать заново. Это заняло немало времени. Пока формировались и укомплектовывались новые дивизии, все наши полевые госпитали и почти вся ОРМУ - 88 были временно переданы в другие Армии. Их перебросили под Киев, и они участвовали в боях за его освобождение. В Харькове вместе со штабом 69-й армии осталось только Санитарное Управление и один тысячекоечный эвако-госпиталь с временно прикомандированными к нему нейрохирургической, челюстно-лицевой, общехирургической, торакальной и нашей рентгеновской группой. На этот единственный госпиталь сразу же обрушился весь поток раненых в боях за Полтаву, Сумы, и работы у нас было столько, что мы с трудом справлялись с ней, работая круглыми сутками. Так продолжалось почти до самого ноября, когда был освобожден Киев и 69-ю Армию вскоре перебросили, как я уже писал, на 4-й Украинский фронт в район Большого Токмака.
Там нашу рентгеновскую группу включили в ОРМУ -78, прибывшую из под Мариуполя. Я бы не стал об этом писать совсем, если бы не одно немаловажное обстоятельство - в этой ОРМУ-78 служила рядовой санитаркой худенькая, очень скромная девочка. Было несколько странным, что она, имея за плечами не только десятилетку, но и курс филфака работает санитаркой, но, видимо, так получилось. Звали эту девочку Сонечка Фишер, и работала она в общей хирургической группе подполковника медицинской службы Георгия Апакидзе - мингрельского князя, чего он не скрывал и очень этим гордился. Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что ни она на меня, ни я на нее особого внимания тогда не обратили. Не знаю, как Соня, а я в то время вообще ни на кого не обращал внимания, так как меня больше всего тогда заботила организация своей (отдельной от Краснощековской) рентгеновской группы. Дело в том, что ОРМУ-78 получила вторую рентгеновскую установку, и ее надо было привести в рабочее состояние, так как аппаратура и автомобиль требовали серьезного ремонта. Во- вторых, группа была укомплектована не полностью, и я временно исполнял обязанности ее командира. Вот я и занимался вместе с командиром ОРМУ-78 ее доукомплектованием. Вскоре в группу был направлен рентгенологом старый врач, кандидат медицинских наук майор Всеволод Степанович Навроцкий, а за тем и шофер - механик старший сержант Саша Бикбулатов.
Неукомплектованной оставалась только должность фото-лаборанта, но подобрать на эту должность толкового человека и обучить его обработке рентгенограмм было делом не сложным. Поэтому, когда полностью сформированную 69-ю Армию перебросили на 1-й Белорусский фронт во Львов, Всеволод Степанович, с моей подачи, взял в нашу группу не Нину Рогову - тупую неповоротливую деваху, которую хотел к нам послать командир ОРМУ, а именно Сонечку Фишер. Мы правильно рассудили, что если у нее за плечами целый курс филфака, то профессию фото-лаборанта она освоит лучше и быстрее, чем кто-либо другой.
В середине апреля 1944 года наша полностью укомплектованная рентгеновская группа выехала под самый Ковель в польскую деревушку Бжуховичи и развернула установку в Терапевтическом Полевом Госпитале, номер которого давно уже улетучился из моей памяти.
Была чудесная весна. Цвел жасмин, цвела сирень и пели соловьи. А мы были молоды и знали, что фронт - есть фронт.
С тех пор прошло уже более шестидесяти лет, а мы все вспоминаем и вспоминаем, как цвел жасмин и, заливаясь, пели соловьи.
* * *
5. СОНЕЧКА
Ну, а раз уж так получилось то, надо о Сонечке рассказать подробнее. Сонечка - самая младшая из четверых детей в семье Залмана Семеновича и Эсфири Ефимовны Фишер (Лапидус) родилась в Минске в 1922 году. Она рассказала мне, что это была очень дружная, спокойная, интеллигентная семья. Ее отец еще до революции окончил коммерческое училище и, как и многие другие еврейские юноши, активно участвовал в революционном движении в составе еврейской партии БУНД. После революции эта партия влилась в РКП(б) и приняла активное участие в становлении Советской власти. Залман Семенович (Залман-Шимон-Нахман), имея финансовое образование, много лет занимал довольно высокие должности в экономических и хозяйственных учреждениях Белоруссии. В конце двадцатых годов он был Зам. Председателя Минского Облпотребсоюза. Однако, где-то в начале тридцатых годов, когда начались сталинские репрессии, ему припомнили, что он, когда-то, был бундовцем, и начали постепенно смещать с больших должностей, а в июле 1937 года его арестовало НКВД. 20 декабря он был осужден как "враг народа" и уже на следующий день расстрелян. Полная реабилитация пришла через двадцать лет 28 сентября 1957 года.
И это еще одно страшное свидетельство века, еще одна примета времени. За что убили хорошего человека? Почему никто не понес за это наказания? На эти и другие, связанные с ними, вопросы ответов нет и никто, по-видимому, не собирается их давать. Но, это - жизнь. Это- Россия.
Сонина мама - Эсфирь Ефимовна Лапидус работала учительницей в младших классах в еврейской школе. Через год после ареста Залмана Семеновича, в июле 1938 года ее тоже арестовали и вскоре осудили на пять лет лагерей, как жену "врага народа". Она вернулась из лагеря, когда ей было всего лишь 58 лет. Но лагерь так ее состарил, что она выглядела глубокой, полуслепой, беззубой старухой с тяжелой формой легочной недостаточности. Лишь в сентябре 1957 года, то есть почти через двадцать лет после ареста, она была полностью реабилитирована.
И за это преступление тоже никто не понес наказания.
Старшая Сонина сестра Рахиль Залмановна и ее муж Самуил Исаакович Люмет сначала окончили строительный техникум, а потом строительный институт, и всю жизнь работали по специальности в различных строительных организациях. Сейчас она живет в Израиле с семьей своего сына .
Старший брат Семен Залманович в 1939 году окончил Ленинградский Электротехнический институт. Вскоре он женился, но перед самой войной был мобилизован и направлен на границу с Польшей в город Осовец на строительство укрепрайона. Когда началась война, связь с ним сразу же оборвалась, и с тех пор его никто не видел. Многократные попытки узнать его судьбу ни к чему не привели. Он так и считается "пропавшим без вести".
Другой брат - Иосиф Залманович, к началу войны окончил физико-математический факультет Белорусского Госуниверситета, добровольцем ушел на фронт и прослужил до конца войны полковым радистом. После войны окончил аспирантуру, защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертацию и с 1963 года заведовал кафедрой теоретической физики Одесского Университета, став одним из крупнейших ученых страны, основателем знаменитой одесской школы теоретической физики. К сожалению, по явному недосмотру врачей, проглядевших начало ишемического инсульта, он очень рано потерял трудоспособность. С тех пор прошло уже двадцать пять лет и десять лет со дня его смерти, но его ученики до сих пор ежегодно проводят научные конференции его имени и с уважением отдают дань его таланту. Все три его сына стали кандидатами наук, а старший из них - даже доктором и профессором. Его вдова, кандидат наук Лина Степановна Реут живет в Одессе.
* * *
Безмятежное, счастливое Сонино детство оборвалось сразу же после ареста отца. А когда арестовали и ее маму, то оборвалось и всё остальное. Квартира была опечатана, и жить, по сути дела, стало негде. Да и не на что. Пришлось уехать в Могилёв к Рахили и уже там заканчивать девятый и десятый классы. В Могилеве был Пединститут, но Соня хотела учиться на литературно-филологическом факультете БГУ и, так как она окончила десятилетку с отличием, ее приняли на этот факультет без экзаменов. Но жить в Минске было негде. В единственной оставшейся от их квартиры маленькой комнате жили Семен с молодой женой и Иосиф. Поэтому Соня вынуждена была снять угол у родителей своей школьной подруги, отдавая за него по пятьдесят рублей в месяц из своей двухсотрублевой стипендии. Остававшихся денег едва хватало на то, чтобы хоть кое-как питаться. Ни на что другое денег уже не было. Но в середине апреля 1941 года Семена призвали в армию и, как я уже писал, направили на строительство Укрепрайона в город Осовец. Пая (жена Семена) ушла к своим родителям, и Соня, наконец, получила возможность перейти жить в свою квартиру (точнее в оставшуюся от нее комнату) к Иосифу. Но не прошло и двух месяцев, как началась война.
Минск бомбили в первый же день, а уже на третий день стало ясно, что немцы приближаются к городу, и надо немедленно уходить.
Уходить, точнее - бежать, пришлось трижды. Все минское начальство удрало из города в первый же день, оставив и город, и его жителей на произвол судьбы. Соня говорит, что началась невероятная неразбериха и паника. Вокзал горел, поезда ушли и больше не пришли. Поэтому всем, кто хотел или считал нужным уйти из города, пришлось это сделать пешком.
Иосиф сложил в маленькую "балетку" по паре трусов и носков, паспорта и какие-то остававшиеся в доме небольшие деньги, забыв в спешке взять даже свою и Сонину студенческие зачетки. Думали, что немцев вскоре остановят, и можно будет вернуться домой. Закрыли комнату на ключ, и пошли пешком на восток в Могилёв, где жила Рахиль с Ирочкой. По дорогам, под бомбежками, шло множество народа. Купить что-либо из съестного было почти невозможно, да и денег не было. За неделю дошли до Могилева.
Самуила Исааковича, мужа Рахили, призвали в армию в стройбат и отправили на восток под Саратов на какое-то военное строительство. Не прошло и нескольких дней, как стало ясным, что немцы приближаются к Могилёву, и надо снова уходить ещё дальше на восток. Поезда уже не ходили, а могилевское начальство и руководители строительного комбината, в котором работала Рахиль, бросив все, как и Минское начальство, убежали самыми первыми. Рахиль осталась на комбинате фактически единственной из всего руководства. Один из возниц транспортного цеха сказал Рахили, что если она хочет, то он может подвезти ее, маленькую Ирочку, Иосифа и Сонечку на телеге до ближайшей железнодорожной станции, до которой еще доходят поезда. Так и сделали. С ними поехали еще две девочки, работавшие на комбинате вместе с Рахилью. Кое-какой скарб положили на телегу, посадили на нее Ирочку (тогда ей было шесть лет), а сами пошли пешком.
Соня не помнит названия той железнодорожной станции, на которой им удалось сесть в эшелон, идущий под Сталинград, но идти пришлось опять несколько дней.
Эшелон разгрузился на станции Ново-Аннинская. Это немного севернее Сталинграда. Начальство выделило им пустующий домишко, в котором до войны жили местные немцы. Дом (точнее - одна комната) был совершенно пустой, ни мебели, ни утвари - все разграбили "добрые соседи". Девочки притащили откуда-то соломы и постелили ее прямо на полу, отгородив доской, чтобы не рассыпалась по всей комнате. На этом "ложе" спали все вповалку. Рахиль устроилась работать инженером в БТИ, а Иосиф - учителем математики и физики в местной школе. Кое-как наладили быт, Рахиль добыла одну кровать, чтобы можно было больную Ирочку укладывать спать не на полу, и достала несколько одеял. Наступила зима, и в доме было очень холодно, так как топить было нечем. С трудом перезимовали в этих жутких условиях, а весной Иосиф и девочки ушли добровольцами в Армию. И тут началось наступление немцев на Сталинград. Ново-Аннинскую начали сильно бомбить. Немцы стремительно приближались, и снова стал вопрос о том, что надо в третий раз бежать на восток.
К тому моменту Рахиль и Самуил Исаакович уже установили переписку, и Рахиль знала, что он работает в Военстрое в поселке Горный. Это немного восточней Саратова. Узнали, что из соседнего колхоза в Саратов часто по каким-то колхозным делам ездит полуторка. Рахиль отдала шоферу все свои деньги, и он согласился подвести ее, Соню и Ирочку до Саратова. Путь не близкий, но и он остался позади. В Саратове Рахиль обратилась в военкомат с просьбой связать ее с мужем. Ей пошли навстречу, Самуил Исаакович прислал за ними солдата из своей части, и они поездом добрались до поселка Горный.
Рахиль устроилась работать по специальности, а Соня - разносчиком телеграмм в местное почтовое отделение. Через какое-то время ее "повысили" до должности телеграфиста. Азбуку Морзе она не знала и передавала телеграммы по телефону. В один из дней она сама приняла телефонограмму в местный военкомат о мобилизации из Горного нескольких девочек, и ее в том числе, в Армию. Соня говорит, что очень этому обрадовалась, так как полуголодная жизнь и антисемитизм местного населения ей осточертели.
* * *
8-го марта 1943 года Сонечка одела военную форму, и была включена в состав формировавшейся в Саратове ОРМУ - 78.
Сформированную роту направили в только что освобожденный Ростов. Сонечка работала в хирургической группе, принимавшей поток раненых в каком-то эвакогоспитале. А когда фронт ушел дальше на запад, их перебросили в Мариуполь, куда поступали раненные в боях за Крым. К концу декабря поток раненых был полностью обработан, и ОРМУ - 78 направили под Большой Токмак, в бывшую немецкую деревушку Фюрстенау, где ее передали в нашу 69 Армию, соединив с оставшейся половинкой ОРМУ-88. Вот там - то мы и познакомились. Ну, а что было потом, я уже рассказал.
* * *
6. НА ПЕРВОМ БЕЛОРУССКОМ
Фронт, и мы вместе с ним, стремительно прошел половину Польши до Вислы и остановился на несколько месяцев, готовясь к следующему рывку, а потом, набравшись сил, еще более стремительно вышел на Одер. Наша 69 -я Армия за это время участвовала в боях за Ковель, Люблин, Лодзь, Пулавы, Каземиж, Познань, Нойтомишель, Варшаву и многие другие польские города, перешла границу Германии и остановилась перед самым Франкфуртом. До конца войны оставались считанные дни.
Я уже писал, что менялись фронты, менялись госпитали, в которых мы разворачивали свою рентгеновскую установку, менялись дислокации. Но ничего не менялось в работе ОРМУ. В принципе не было никакой разницы для нас в том, были ли это бои за Ковель (а недалеко от него и Бухенвальд), Люблин, Лодзь, Пулавы (Новая Александрия), или это были бои за освобождение Варшавы, Каземижа (родины Войтелы), Познани, на Зееловских высотах, за Франкфурт на Одере, Цоссен или за взятие Берлина - всюду был все тот же нескончаемый поток тяжело раненных в голову, в грудь или в живот, которых подтаскивали на носилках санитары, и которых надо было срочно оперировать. И их жизнь в значительной мере зависела от того, насколько быстро, четко и без путаницы мною и Соней будут сделаны им качественные рентгенограммы поврежденных частей тела, чтобы им можно было в полевых условиях сделать сложнейшие операции.
Чтобы представить себе тот высочайший уровень специализированной медицинской помощи раненым, который оказывали во фронтовых условиях, в каких-то 15-20 км. от передовой, специалисты Отдельных Рот Медицинского Усиления, приведу в качестве примера состав хирургических групп, работавших в связке с нами в ОРМУ- 78.
1. Нейрохирургическую группу возглавлял профессор института им. Бур-
денко, подполковник медицинской службы В.В. Баженов;
2. Офтальмологическую - профессор 1-го Московского Мединститута, под-
полковник Л.И. Флёров;
--
Стоматологическую - доцент Ленинградского Мединститута, майор Г.И. Поляничко;
--
ЛОР - доцент Одесского Мединститута, подполковник Я.Г. Слуцкий;
--
Торакально-хирургическую, профессор Тбилисского Медицинского Института, подполковник Георгий Апакидзе:
--
Токсико-терапевтическую, профессор Ереванского Мединститута, майор В.А. Тер-Аванесян.
--
А нашу рентгеновскую группу возглавлял, как я уже говорил, один из старейших рентгенологов страны, кандидат медицинских наук, майор Всеволод Степанович Навроцкий.
Таким составом профессуры мог бы гордиться любой медицинский институт.
Подстать этим замечательным специалистам были и их ассистенты, высококвалифицированные врачи и операционные сестры из различных больниц крупнейших городов страны.
Точно такой же по уровню квалификации была и вторая бригада специалистов в нашей ОРМУ-78, и, сколь мне известно, и в других армейских ОРМУ Первого Белорусского Фронта.
Поэтому, без ложной скромности скажу, что те двенадцать с лишним тысяч тяжело раненых, которым была в полевых условиях своевременно оказана эта медицинская помощь в нашей группе В.С. Навроцкого, а с учетом моей работы в группе И.П. Краснощекова, и больше двадцати тысяч, наверное, дают основание считать, что мы немало сделали для спасения жизни этих людей, и помогли вернуть многих из них к детям, женам и старикам.
Конечно, мы и сами могли в любую минуту быть накрыты фронтовой авиацией противника - в нашей ОРМУ в самом конце войны погибли под бомбежками два врача, и трое старших операционных сестер - прямо в палатку, где размещалась операционная, угодила немецкая авиабомба. Один неосторожный шаг за запретную линию мог стоить жизни на не разминированой немецкой растяжке. Запросто можно было при передислокации из госпиталя в госпиталь попасть (и мы нередко попадали) под автоматные очереди бендеровцев, польских "партизан" или бродивших по лесам разрозненных остатков разбитых немецких частей. Никто не мог нам гарантировать, что противник не пойдет в контрнаступление, и те 15-20 км, что отделяли нас от передовой, не будут пройдены танками противника за полчаса. В одно из таких контрнаступлений противник накрыл артиллерийским огнем госпиталь, где работала группа Яши Луцкого, и у него прямо на рентгеновском столе осколком убило больного, а сам Яша получил контузию. Армейский район - это армейский район. Не передовая, но тоже не подарок. Остались живы и, слава Богу. Вполне могло быть и иначе. Но это наклонение сослагательное.
До конца войны оставалось, как я уже писал, считанные дни, но Соня не стала их считать и в середине марта 1945 года уехала к своей сестре Рахили в Сталино и вскоре родила Аллочку.
* * *
Когда я прочитал в мемуарах Георгия Константиновича Жукова о том, что стремительному продвижению 1-го Белорусского фронта к Берлину немного помешала "небольшая заминка" наших войск у Франкфурта на Одере около Зееловских Высот, но после его энергичного вмешательства положение было исправлено, и войска быстро пошли вперед, то уловил между строк ожидание аплодисментов его полководческому мастерству. Но мне почему-то вспомнился при этом залитый солнцем майский день 1943 года, берег Тихого Дона у Коротоякской переправы и толстый слой обмотанных тряпьем человеческих костей на дне реки. А на Зееловских Высотах, "благодаря энергичному вмешательству" этого тщеславного "полководца", рвавшегося любой ценойпервымвойти в Берлин, навсегда осталась лежать в немецкой земле, как минимум, половина 203-й Бежитской дивизии, а вторя ее половина, изувеченной и покалеченной оказалась в Полевых Госпиталях 1-й линии, и в том числе, в рентгеновской палатке нашей группы. Убитых и тяжело раненных были при этом десятки тысяч. А потом, при штурме Берлина (поток раненных оттуда мы приняли в Цоссене) погибло, как известно, около миллиона человек. Об этом написано много. Однако, есть и другие данные, будто бы при штурме Берлина погибло "всего" 400 000 солдат и офицеров Красной Армии. Но я был непосредственно там, у самого Berliner Ring(а) и воспринимал, и воспринимаю это до сих пор совсем иначе, чем те, кто только читал об этом. Дело не в цифрах - 400 000 убитых молодых, здоровых мужчин - это что, мало? Да ведь это же все взрослое трудоспособное мужское население двухмиллионного города! А ведь это был конец войны. Люди шли к нему четыре года, через пот и кровь, через голод и лишения, и тут погибнуть, когда до конца войны оставалось всего лишь два-три дня! Вот, если мысленно встать на место каждого из этих погибших, и представить себе, что у каждого из них остались сироты, вдовы и престарелые родители, а Победа была совсем уже рядом, то можно (и нужно) совсем иначе оценить "полководческий талант" и Жукова, и Конева, да и многих других "прославленных" генералов, "взявших" Берлин, когда вся Германия уже стояла на коленях. Победа - это, конечно, очень хорошо. Но какой ценой?
Сопротивление противника в крупных городах было отчаянным и из каждого подвала, из каждого окна разбитого дома, из каждого чердака можно было получить автоматную очередь, и не удивительно, что стало по-настоящему жутко. Честно признаюсь, что за всю войну я ни разу так не опасался за то, что могу не вернуться домой, как в эти самые последние дни войны, да еще и добрый месяц после нее. Без ложной скромности скажу, что я - далеко не робкого десятка, но мне в те дни было по-настоящему страшно. И могу подтвердить, что в первый месяц после войны в Германии погибло от разных причин и, в том числе, от боевых поражений больше людей, чем за всю войну в Афганистане. Лишь через два-три месяца после падения Берлина всё, наконец, успокоилось и вошло в более или менее мирное русло. Во всех городах и городках появились комендатуры и местные администрации. Довольно быстро установился относительный порядок и начало эффективно функционировать Управление Группы Оккупационных войск. Вот только тогда и появилось ощущение, что война действительно закончилась.
* * *
ГЛАВА 3.
В ГЕРМАНИИ
Я не знаю, что собой представляет Германия сейчас, т. е. в 2005 году, когда я пишу эти мемуары, так как не был там вот уже шестьдесят лет. Надо думать, что за эти годы она, очень изменилось. Тем, по-видимому, будет интересней сравнение современной Германии с той, которую я увидел в начале весны 1945 года, когда мы вошли с тяжелыми боями на ее территорию.
1. ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ
После непролазной грязи и бездорожья Украины и Западной Белоруссии тех лет, после жалких мазанок под соломенной крышей без потолков и с земляными полами, после вонючих дворов с кучами навоза и кривобокими сараюшками за покосившимися плетнями, и вдруг, неожиданно, оказаться в совершенно ином мире, всовершенно иной цивилизации, какой открылась перед нами Германия - это было просто опасно для психического здоровья. От этого можно было "чокнуться", что со многими и случалось. Не думаю, что я был среди них исключением. Шок был ничуть не меньшим, чем тот, который я испытал в раннем детстве при переезде из "неёловской голубятни" во флигель управляющего имением Смецкого. Но, по - порядку.
* **
2.ДОРОГИ
Начну с того, что меня просто ошарашило в первые же мгновения пребывания на германской земле - с дорог и, в первую очередь, с магистральных автобанов. Ни до, ни после (включая Израиль) я таких дорог больше не видел нигде и никогда. Меня вряд ли можно заподозрить в какой-либо симпатии к Гитлеру, но, как говорят, слова из песни не выкинешь. Эти дороги построил именно Гитлер. Ликвидируя безработицу, он всем безработным дал работу, а стране оставил такие автомагистрали, что прошло вот уже более семьдесяти лет с момента их постройки, а они, как мне рассказывали наши, побывавшие в Германии туристы, находятся в идеальном состоянии. Эти дороги совершенно прямые, словно проложены по линейке, и просто удивительно, что они нигде не проходят по населенным пунктам. Ни подъёмов, ни спусков, ни встречного, ни поперечного движения нет вообще. Встречные полосы, по три ряда в каждой, отделены друг от друга узкой (метра два) разделительной полосой, а все поперечное движение идет только через виадуки, с которых сделаны глубоко виражированные съезды. Дороги идеально гладки - машина идет по ним так, словно скользит по стеклу, не асфальтированы, а покрыты слоем цементного раствора, как взлетно-посадочные полосы аэродромов, которыми они фактически и являются. Их так и строили на случай войны, пригодными для приземления даже тяжелых бомбардировщиков.
Когда такой автобан приближался к какому-либо большому городу, он плавно, с виражем его обходил. Виражи были рассчитаны так, что если идешь с разрешенной скоростью точно 60 миль в час, то можешь не прикасаться к рулю - дорога сама тебя повернет ровно на столько, на сколько это надо. Спрашивается в вопросе - ну как после этого было не "чокнуться"?
Теперь о "проселках", то есть о дорогах между мелкими населенными пунктами (язык не поворачивается назвать эти поселения "деревнями"). Не знаю, как там сейчас, но тогда "грунтовых" дорог в Германии (во всяком случае, в Саксонии) я не видел вообще. Все поселки и небольшие городишки (не берусь провести между ними различия) были связаны хорошими асфальтированными дорогами, всегда находившимися в исправном состоянии. Ни колдобин, ни заплат, ни выбоин, словно их только вчера проложили. И идеальная чистота - никакой глины с полей и никакой земли с обочин. Вдоль всех дорог с обеих их сторон в строгом порядке, через шесть метров друг от друга, были высажены яблони одного и того же очень "лежкого" сорта. Все яблони всегда были подбелены, прикорневые круги расчищены, а кроны опрысканы инсектицидами. И никто никогда не срывал с них плоды, даже мальчишки. Все дело было в том, что и дороги, и посадки принадлежали одному и тому же концерну и были платными. Но плата за использование дорог взималась не деньгами, а тем, что все жители поселков строго по разнарядкам бургомистров участвовали в уходе за этими яблонями и, собрав урожай, сдавали его хозяевам дороги. Все это было очень четко и педантично организовано и все были довольны. Что делал с урожаем этот "яблочно-дорожный" концерн я не знаю, но то, что он его не гноил, можно было дать гарантию. Говорили, что из этих яблок делали джемы, сухофрукты, яблочный сидр, спирт и шнапс. Вполне возможно. С тех пор прошло шестьдесят лет, но разве можно себе представить нечто подобное не то, что в России, но даже в Израиле? Именно поэтому я и считал необходимым в первую очередь столь подробно остановиться именно на германских дорогах. И не только потому, что это было потрясающе интересно, но и потому, что это был наглядный пример того, насколько уже тогда Россия, да и не только Россия, отставали от Германии. К сожалению дороги, эта - одна из известных "двух бед России", мало в чем изменилась за последние шестьдесят лет, а вторая ее "беда" (дураки) не только не исчезла но, как показывает жизнь, существенно укрепилась.
* * *
3. "ДЕРЕВНИ"
Я уже отметил, что у меня язык не поворачивается назвать сельские поселения Германии "деревнями". Не знаю, как в других областях Германии, но в Саксонии они ничем не отличались от небольших городков - те же хорошо обустроенные, утопающие в зелени, аккуратные и идеально чистые улицы, те же небольшие, двух-трех-этажные виллы под красной черепицей, за красивыми зелеными "заборами" из ровно подстриженных декоративных кустарников, та же строгая готика кирх, и удивительная тишина. Ни скотных дворов, ни курятников, ни свинарников - все это не в поселениях, а в отдельно стоящих чистеньких, аккуратных фермах с капитальными помещениями, под все той же красной черепицей. Ухоженные, вовремя накормленные и напоенные, несмотря на послевоенные сложности, животные и птицы. Правда, многие из ферм сильно пострадали от военных действий. Но если где-то и проступали такие разрушения, то это была только "наша работка" - немцы тут были ни при чем. Всюду, еще раз повторю, была потрясающая чистота, аккуратность и педантичность. Не правда ли - очень похоже на наши колхозные дворы?
А между этими "деревнями" располагались сельскохозяйственные поля. Я хорошо знал, что такое пшеничное поле и по Макаровке, и по Хреновому, и по колхозу, где пришлось немного поработать трактористом. Но поля в Германии отличались чем-то таким, чего я сразу не смог уловить. Но потом понял - ни одного сорняка, ни васильков, ни бурьяна, ни перекати-поля. Пшеница с таких полей не требует никакой очистки. Поразили и сорта пшеницы. Как тракторист я в этом кое-что понимал - стерня низкая, чуть выше колена, а колосья вдвое полновесней, чем на наших полях. Даже не очень опытному глазу было видно, что урожай был не менее, чем по пятьдесят центнеров с гектара, в то время, как у нас большим достижением был урожай центнеров в 15-16, а вообще-то хорошо, если возьмешь 12. Вся пшеница стояла ровно и нигде не полегла. Такую пшеницу убирать комбайном - сплошное удовольствие. И это тоже была яркая примета времени - культуру животноводства и полеводства Германии сравнивать с "достижениями нашего колхозного строя" было бессмысленно.
* * *
И ко всему этому было очень много хорошо ухоженных лесов, в которых водилось множество дичи, включая пятнистых оленей, косуль и боровой птицы. И всюду, по периметру этих лесов стояли красивые стационарные эмалированные щиты с надписями готическим шрифтом "Частная собственность"! И никаких браконьеров (разумеется, кроме наших). В старинном Х1У века замке барона фон-Меккерна (около десятка моих фотографий этого замка хранятся в нашем семейном архиве) на стенах красовались охотничьи трофеи его хозяев. Их было не много и, как рассказал нам один из последних фон - Меккернов, многим из этих трофеев было уже больше двухсот лет.