ПОЖИЛОЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Какая база!?! Это квартира!
(телефонный разговор)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Народное хозяйство сейчас развалено и разворовано. Вот Березовский Б.А. украл же народные деньги. Народные деньги украл !!!
Кстати, кто-нибудь видел народные деньги до того, как их украл Березовский Б.А.?
Если кто видел - хоть расскажите, где лежали или где спрятаны были, как выглядели, сколько их было и как именно их украл Березовский Б.А.
1
Василик проснулся необычайно рано. В квартире Калугиной, хозяйки, назойливо пахло рыбой и ещё чем-то кислым, перебивавшим сладкий рыбий запах. Если б Василик был гражданином великой страны, а не обычным котом на её территории, он бы знал, что кислым пахло от советской власти, разлившейся везде и всюду и пропитавшей запахом кислятины всё и вся. Однако это обстоятельство не помешало Василику пройтись обычным порядком по квартире Татьяны Петровны и обдать мощной струёй всё, что с точки зрения Василика должно быть помечено, то есть проверено, учтено и оприходовано. Гражданка Калугина Т.П., в прошлом торговка с лотка чем торг послал, а позже народный заседатель Останкинского районного нарсуда, имела необычайно тонкое обоняние: она всегда умела отличить запах советской власти от запаха кошачьей мочи. Власть воспитала достойную гражданку, бдительную, по запаху распознававшую своих и чужих. Но тут не было драмы - и советская власть родная, и кот Василик родная душа - просто пахнут каждый по-своему.
2
Батюшки светы, кого я вижу! -
воскликнула одноглазая Калерия Пална Пистрюкова, соседка Татьяны Петровны, только с первого этажа.
Как вы, как Василик? Завтракали?
Татьяна Петровна насупилась,- прошлым летом вынесла она посушить пальто, привезённое лет тридцать тому назад дочкой, известной московской нимфой, из Венгрии, почти что в подарок. Так вот, вынесла посушить, а во дворе Пистрюкова с собачкой Жучкой. Калугина ей повелительно - присмотрите за пальто, а я к себе на минутку и сразу назад. Насчёт сразу было сказано опрометчиво: весу в Калугиной уже тогда, год назад, было сто девятнадцать кило двести граммов. Явилась-таки назад минут через двадцать, в лифте ехала, потому и скоро, глядь - Пистрюхина на месте, Жучка тоже, а пальто и нету. На прямой вопрос о нём Калугина начала получать очень доброжелательные, но уклончивые ответы, пальто не нашлось, а в вечно заспанном мозгу Калугиной поселилась нездоровая мысль, что Пистрюхина, член партии, фронтовик, просто честная женщина-советский человек - ворюга, успевшая-таки за двадцать минут вынужденного одиночества просунуть кулагинское пальто в окно своей квартиры на первом этаже. С того дня Калугина беседовала с Пистрюхиной неохотно, насупившись, не задавала ей своих любимых вопросов, стала с нею бдительна и напряжена, вся просто комок нервов.
Татьяна Петровна вечно путала фамилию Калерии - то ли Пистрюхина, то ли Пистрюкова. Она даже в жеке справлялась, когда хотела донос писать про пальто в свой же суд, где раньше работала. Но и в жеке были ошибки, так, что даже в одном документе - справке о смерти - Калерия Пална значилась как Зайдншнур Алик Эсхаимович. Сама Татьяна Петровна, в девичестве Тойси Пейсовна Рибинер, была несколько смущена этим фактом, но, взяв себя в руки, заговорила с сотрудницей жека с ещё большим украинским акцентом, демонстративно хыкая и наглея на глазах. А почему у вас один и тот же гражданин под тремя фамилиями? - заявила Калугина, озирая левым глазом толпу просителей и претензиатов. Почему??? - Ошибка - отвечала хамоватоспокойно сотрудница. Пистрюкова Калерия Пална. Вот её подлиные данные. По мужу. Пистрюкова.
Как Василик? Жив - здоров? - поинтересовалась Калерия не без основания: у Калугиной звери не приживались, даже тараканы.
Здоров, он-то здоров, а вот мне в холод и надеть нечего, пальто-то нету, того, кожаного с меховым воротником. Простужусь скоро и на тот свет - с неподдельным драматизмом протараторила Калугина.
Калерия Пистрюкова, не большая любительница драмы, вся как-то вздрогнула, поперхнулась, поспешно и неаккуратно вытащила что-то изо рта пальцами руки и сказала: ну, я за молочком, за хлебушком и заторопилась вон из подъезда, щурясь на лестницу, которой до смерти боялась, потому, как - раз второпях грохнулась с неё и неудачно приземлилась задом на край нижней ступени, за что была прозвана молодёжью Матиасом Рустом. Василик, тем временем, оставшись дома один.....
3
...Кот Василик любил часы уединения. Как только он слышал звук последнего щелчка в замочной скважине входной двери, (а это означало, что Татьяна Петровна направилась на Рижский рынок или в магазин "ПРОДУКТЫ" или же, тайно, скрывая маршрут от заботливых соседских глаз, в синагогу за продуктовым набором для жертв-евреев), как только Калугина покидала свои двухкомнатные амфилады, зрачки Василика расширялись, тело обретало охотничьи формы, усы становились длиннее и вибрировали, и кот начинал ритуальный обход своего совместного с Кулагиной жилища.
Дом, в котором жил Василик, был обычная брежневская многоэтажка, изготовленная из тех канцерогенных материалов и руками тех строителей коммунизма, которых в неистребимых количествах успела наплодить и произвести советская власть. Впрочем, ещё лет двадцать тому, дом этот, как и два других, таких же, шеренгой стоящих прямо напротив Рижского метро, считался даже престижным. Новых русских ещё не было. Старые русские воровали тайно и понемногу, и поэтому вселение в кооперативный дом какого-нибудь пролетария или пожарного означало лишь то, что кто-то из его домочадцев - обычно супруга - беззаветно служила советской торговле, на ниве коей и сколотила капиталец для вступления в ЖСК. Прежний муж Калугиной, Сулеймэн Зигануров скончался при невыясненных обстоятельствах, так и не успев нажить капитальца, да и последний муж Тойси Пейсовны, впрочем, тоже теперь покойник, - тов. Калугин Фёдор Иванович, служил в пожарной инспекции Выставки Достижений Народного Хозяйства одним из начальников и, непонятным образом, оставался до дня своей смерти небогатым человеком. Сама же Тойси Пейсовна, именуемая зачем-то Татьяной Петровной, фронтовичка, окопная нимфа и орденоносец, ненавидела бедность всеми силами души, словно была в кровном родстве с Ротшильдом или Рокфеллером. Татьяна Петровна, почётный пенсионер СССР, не теряла времени даром и понуждала своё грузное тело минимум четыре раза в неделю объезжать известные магазины - безумную мечту советских людей: Лейпциг, Ядран, Белград, Будапешт, Ванда и некоторые ещё, особенно ювелирные. В них за небольшие взятки Калугина загружалась текстильно-обувным дефицитом, золотыми побрякушками самой низкой пробы и благополучно распродавала всё это добро в собственном микрорайоне втридорого. Бизнес шел и даже развивался. Партбилет в левой - идейной - надбрюшной области надёжно защищал от неприятностей, ордена звякали на обеих, привлекая внимание и вызывая трогательное участие к простой советской женщине-фронтовику, а муж, объевшись груш, не замечал или делал вид, что не замечал коммерческих похождений будущей вдовицы, но пользовался благами криминального бизнеса Калугиной наравне с котом Василиком, лоснившимся от молочных сосисок по два шестьдесят за кило.
4
Василик пробрался в кухню, дверь в которую была слегка прикрыта, но не от кота, а так, по привычке, чтобы ненароком зашедшая соседка не увидела на грязном кухонном столе цветастые обёртки и этикетки продуктов, о которых она не могла и мечтать.
Из незакрытой фортки тянуло улицей и запахами.
О эти запахи, о это великое неизмеряемое царство, поселяющее в кошачьей голове сотни самых буйных, самых грандиозных фантазий и замыслов, бросающих миру вызов...
Нельзя сказать, чтобы отношения Василика и Калугиной были целомудренны и строились по принципу - домашний кот и его хозяйка. Их отношения пронизывал совершенно особый эротизм, доходивший к вечеру, когда Калугина стелила себе холодную вдовью постель, до открытого похабства. Кулагина острым чутьём опытной фронтовой нимфы чуяла в Василике мужчину, самца, наездника и ухажора. Василик же, выросший в неблагополучной семье (многодетные родители его были гипперсексуальны и склонны к инцесту), мда, так вот, Василик чувствовал в Татьяне Петровне не столько кормилицу и хозяйку, сколько самку, течную суку, к которой ему нельзя подступиться из-за непоправимых причин.
Василик, оставшись один и внюхиваясь в воздух, поступавший из форточки, улавливал в нём едкий запах нависшего над страною порока, и томные фантазии наводняли смышлёную голову кота.
Василик вспрыгнул на подоконник кухонного окна и не мигая смотрел на облака, рижскую эстакаду под ними, уныло бредущих по эстакаде и вдоль неё советских людей; на кучи пищевых отходов тут и там - свидетельство коммунистического строительства, и на неизбежные в таких случаях, хотя и побочные, доказательства того, что самих строителей слишком много и что они тут, рядом: маленькие ручейки и лужицы мочи и холмики подсохшего кала.
Но больше всего привлекала Василика пара голубей: один почтовый, белый с бежевой грудкой и второй обычный, помоешный. Уж как и почему сошлись эти двое, находясь на противуположных ступенях социальной лестницы,- этого сказать я не берусь. Да и Василика мало интересовал их социальный статус. Напротив, кота вдохновляла приятная упитанность обоих и невозмутимость голубиной повадки. Кот смотрел на них, не отрываясь, но, чем дольше смотрел, тем пронзительнее делалась мысль его, что голуби эти - фантом, мираж, мечта. По причине полной недосягаемости: окно было наглухо закрыто, а сами голуби весьма далеко. То ли дело гуси, те самые гуси, которых Кулагина Татьяна Петровна, фронтовик и орденоносец, держала на своей лоджии целым выводком, кормя и холя круглый год и поочерёдно отвинчивая голову одному гусю в день. К обеду. Гуси были для Василика что-то вроде римского цирка, глядя на них он чувствовал себя тигром, пантерой, пумой. Но Кулагина закрывала от Василика лоджию с гусями на все засовы, так что и гуси оставались всего лишь романтической грёзой Василика, возбуждая и совершенствуя творческую фантазию кота, но не давая никакого материального удовлетворения, если не считать, конечно, гусиных отходов, которыми хозяйка наполняла блюдце Василика при разделке гусиной туши.
5
Жарким июльским предвечерьем прохожему, идущему Большим Головиным переулком, что между Сретенкой и Трубной, из окон первых этажей, уровнем как раз нос к носу прохожего, кидался запах жареной картошки, пробуждая аппетит даже у сытого, а голодному ускоряя шаг, чтобы скорее добраться до дому и тоже вкусить этого блюда, простого и столь любимого гражданами.
Некрашеные облупившиеся дома переулка не выглядели сиротами, они жили в его таинственной доброй тиши, храня и охраняя много разных историй, радостей, печалей и судеб людей, когда-то здесь живших.
Знавали Вы Сретенку и Трубную 50-х-70-х годов прошлого уже теперь века, нетронутую ещё алчной рукой лысоватого торгаша, превратившего Москву в размалёваную, как шлюха, помойку, в большую малину - комфортный для разного приезжего сброда притон? Знавали ли?
Вряд ли. Местные переулки жили своей особенной жизнью, не похожей на жизнь переулков арбатских или таганских, на улочки Бронной и Остоженки. Нет. Тут была своя, глубоко личная тайна и печаль, открытая тем, чьё сердце было открыто печали и тайне. Запах картошки всего лишь сокрывал собой настоящие чары Трубной и Сретенки, спрятанные там, во дворах и парадных, в загадочных коридорах коммуналок и в странных домиках без вечернего света, на крышах и чердаках, в зелёных садиках. Всюду была разлита тишина и мечтательность, машина проезжала раз в час, да и то на бензоколонку, спрятавшуюся в самом низу Большого Головина, напротив углового магазина, прозванного почему-то инвалидным.
Теперь ничего этого больше нет. Теперь Большой Головин и другие переулки, спускающиеся разной степенью крутизны от Сретенки к Трубной, - смотрят либо мёртвыми окнами осиротевших мёртвых домов, либо раскрашенными фасадами вновь построенных "под старину" зданий, бездушных, не имеющих ни биографии, ни судьбы. Теперь толпы и одиночки измучивших Москву приезжих равнодушно проходят мимо умерших этих домов, заходят в новые магазины и бары, вставшие на месте снесённых домов, толкутся здесь с душевною пустотой и никогда не узнают настоящего запаха здешних переулков, дворов и подъездов. Запах этот и эти дома убиты цепкой рукою лысоватого толстячка, ухватившего Москву за горло и не отпускающего её вот уже десяток лет.
Да, в те далёкие годы среди обитателей переулков - приветливых московских старух - заполнявших летними вечерами дворовые лавочки, татар, населявших уже с полсотни лет этот район, местной шпаны, истоптавшей крышы невысоких домов, среди этого люда жили ещё и коты. Всюду - в квартирах, в подъездах, на чердаках и на крышах, в подвалах, в местной котельной и просто на улицах.
Предки Василика тоже были родом из этих мест.
И в наши дни, если Вы пойдёте по Сретенке от Сухаревки по правой стороне, сразу за банком, что не так ещё и давно был аптекой, и свернёте направо, то сразу же и попадёте в Большой Головин. И даже не свернув в переулок, а просто глянув вперёд, сможете пока что ещё увидеть по правую руку, в центре его выдающиеся высокими кронами тополя. Стволов их почти и не видно, они утоплены во дворе, то есть там, где был тогда двор с чугунными воротами и чугунным забором, соединявшим два соседних дома - один довольно высокий, а второй - двухэтажный, совсем старой постройки, дом просвещённых купцов второй гильдии Васильевых. Там, между ними, в глубине маленького двора был когда-то одноэтажный каменный особнячок с лесенкой в три ступени и крылечком. В нём родился и вырос некто Асфар, в этом же особнячке в те далёкие годы раннего детства Асфара проживал на одной с ним жилплощади прапрапрапрапрапрадед кота Василика Барсик. Чернобелый короткошерстный весьма серьёзного нрава кот.
Особнячок этот в своё время был перестроен дедом Асфара из купеческого сарая для большого семейства, выселенного Сталиным из коммуналки на Тверской в период её реконструкции. Тверскую расширили, а дед Асфара и вся многолюдная громкая его семья, главою которой он был, очутились тут, в самом центре русской московской истории, на Соболёвке...
6
Нет сомнений в том, что личность Василика формировалась не только под влиянием главной руководительницы его жизни, Калугиной Татьяны Петровны, и даже не под впечатлением от умнейших бесед последней с ближайшей её соседкою по этажу Чаловой-Чальской Анной Борисовной, школьным учителем обществоведения и черчения, позже работником узла связи, а ныне покойницей (о ней ещё речь впереди). Нет, утончённая, остро чувствующая личность Василика впитала в себя все элементы крови его предков, особенно близких по родству, но, увы, далёких во времени жизни их, и неведомым образом соединила в коте Василике ум, отвагу, хитрость, а главное, склонность к анализу. Уединение, которое так любил Василик, вполне объяснимо хотя бы тем, что, к примеру, уже упомянутый прапрапра и так далее дед его - Барсик - был когда-то давно вообще лишен уединения.
Семья Мишаевых, в которой он жил, была многолюдна, гостеприимна и не питала склонности к тишине.
Барсик конечно же пытался оставаться наедине с собою и для этого в столовой Мишаевых им даже был выбран специальный стул, один из шести стульев под большим обеденным столом, покрытым цветною скатертью дагестанской ручной работы. Этот стул был шатающийся, разболтанный, поэтому его почти никогда не двигали, и уединение Барсика нарушалось реже обычного.
Надо сказать, что семья Мишаевых была не совсем обычной московской семьёю. Во-первых, она не была русскою и даже - если точнее сказать - была вовсе нерусскою семьей. Мишаевы были горскими евреями, татами, хазары были их предки; Мишаевы почитали сей факт, родом они были с Кавказа, из наидревнейшего города, историей уходящего в третье тысячелетие до Рождества Христова.
Нравы и обычаи Мишаевых выдавали в них восточных людей, родной язык их был персидской группы (фарси). Так что, хотите, - назовите их европерсами или персоеврами - как кому нравится.
Впрочем, Барсику это было совершенно всё равно, блюдце его всегда стояло на положенном месте в крошечной кухоньке, а при склонности Мишаевых к мясной и, в особенности, к рыбной кухне, при их восточной щедрости и гостеприимстве - голодать Барсику никогда не приходилось....
...Василик, отследив голубиную пару, которая вдруг взлетела с парапета и скрылась за углом дома, почувствовал сильнейший голод и решил, что надо обязательно что-нибудь съесть.
7
Татьяна Петровна, уходя из дому, всякий раз закрывала дверь с особым тщанием. И были на то свои причины. Лет шесть тому подверглась она нападению странного человечка на шпильках, маленького ростом, лысого головой, в тёмных очках и резиновых кухонных перчатках. В пол-одиннадцатого ночи он ломился в дверь Калугиной, разыскивая некую гадалку Такулу.
Дело в том, что переход страны-строительницы коммунизма на рыночные рельсы вынудил Татьяну Петровну, до того, в советское время, промышлявшую спекуляцией ширпотребом, призадуматься - как жить дальше. Партсобраний больше не было, месткомы отменили; в помещении районного агитпункта ОВД "Мещанский" открыл платную лечебно-профилактическую сауну "Ессентука" с типовым набором услуг для рядового строителя коммунизма: парилкой, бассейном, водкой, закуской и нимфами из стран ближнего зарубежья. А главное, помимо причин политических была и экономическая причина - спекуляция была уже невозможна, то есть на государственном и московском уровне она процветала, но в масштабах Татьяны Петровны с её колясками и авоськами дело совсем завяло - полки Москвы ломились от ширпотреба, на каждом углу пооткрывали ювелирные магазины, так что Калугина на самом рубеже великих перемен зависла с тринадцатью непроданными мужскими костюмами, воспламенившими в душе её непроходящую ненависть к демократическим ценностям. Привычные траты стали для Калугиной невозможны. Пенсии фронтовика едва ли теперь хватало на привычный ежедневный колбасный её рацион - от килограмма до двух любительской колбасы в сутки. Бывшие соратники по партии, строительству коммунизма и спекуляции ширпотребом, посдавав с испугу и сдуру свои партбилеты, в одночасье перекочевали на рижскую толкучку продавать блузки, босоножки, колготки и семечки. Одна только Татьяна Петровна, ленивая и гордая, осталась не у дел. Но вот, как-то раз, достав из трижды подожженного любезными доброжелателями почтового ящика, газетёнку частных объявлений, полистав её с тем же прищуром, с каким, бывало, она - народный заседатель райсуда - листала тома уголовных дел подсудимых, непременно с тем, чтобы всех пересажать, полистав газетку, Калугина наткнулась на раздел, мгновенно согревший её остывшее было уже сердце и воспаливший ум...
Татьяна Петровна Калугина, по происхождению местечковая нимфа с Украины, в войну потеряла всех близких - немцы постреляли. Как после всего пережитого ей удалось вырасти такой, что даже у не очень порядочных при тесном знакомстве с нею скулы сводило - об этом судить не возьмусь. Знаю наверняка только, что упитанной краснощёкой девахой попала она на фронт и отдельными частями своего девичьего тела так вдохновляла офицеров, а те, вдохновлённые, в свою очередь солдат, что войну у Гитлера выиграли. Подцепив в блиндаже полковника Сулеймэна Зиганурова, Калугина сразу после войны живо развела его с прежней супружницей, ублажавшей своего Сулеймэна чебуреками да беляшами и хранившей ему верность все военные годы, женила на своём пышном теле, и поселились Калугины-Зигануровы в Москве, где-то в районе Тимирязевки, на улице Шпандыбачкина. Но не прошло и трёх лет, как Сулеймэн Зигануров стал сильно хворать и по причинам, так и не понятым врачами, отдал душу тому, кто готов уже был принять её в вечный дар. Кто он был, принявший душу Сулеймэна - не нам судить.
По улице Шпандыбачкина поползли слухи, что, мол, умер товарищ Зигануров неспроста и не без помощи. Что был он отравляем все эти годы руками Татьяны Петровны, которые по анатомическим своим особенностям не пригодны были печь беляши и жарить чебуреки.
Действительно, Калугина в домашней кухне ударяла всё больше по цимесу и фаршированной рыбе. И, то ли желудок товарища Зиганурова оказался неготов к такой пище, то ли сама хозяйка нарушала при изготовлении цимеса его рецептуру, подмешивая в него для вкуса свининку пожирнее, - доподлино не известно. Умер однако ж товарищ Зигануров, оставил Калугину круглой сиротой.
Тогда-то и подвернулся на её жизненном пути Фёдор Иванович Калугин, человек хмурый, положительный, плотный, часто потевший и честный.
Что бесило Татьяну Петровну в новом муже особенно сильно, - так это честность. Честен Фёдор Иванович был не из принципов, а по глупости. Именно от него родила Татьяна Петровна двух детей - дочку-нимфу Лариску и сына Володьку подозрительной внешности. Сколотив капиталец на перепродаже сгущёнки и вступив в ЖСК близ Рижской площади, именно с ними троими, переехала Татьяна Петровна в милую двухкомнатную квартиру с неуютной и весьма отдалённой улицы Шпандыбачкина....
8
Читатель! Застали Вы зимнюю шапку простой советской женщины? Помните её или уже подзабыли? Зимнюю шапку ткачихи и прокурора, работницы кондитерской фабрики и милиционера, бухгалтера СМУ и участковой врачихи, сотрудницы ЖЭКа, судьи, контролёра и просто домохозяйки?
Псевдомеховое изделие в два этажа на шиньоне, уложенном за один рубль сорок четыре копейки заботливой рукой парикмахерши в белом когда-то халате. А помните выражение физиономии советской труженницы под этим шиньоном и этой шапкой, этой неутомимой строительницы коммунизма, спешащей на эстрадный концерт или в магазин "МЯСО-РЫБА". Да помните и застали - они и сейчас ходят по улицам, даже в Москве - ведь не на Марс же улетели, когда СССР приказал нам долго жить, но уже без него. Строительство коммунизма было временно приостановлено незримой рукою провидения, а советские труженницы с их шиньонами и шапками так и остались. Как говаривала Нина Ильинична Нисс-Гольдман, скульпторша 96 лет отроду, моя старинная знакомая: "Социализм возможен только при матриархате". Полагаю, она не договаривала - если матриархат образован советскими труженницами с их шиньонами и зимними шапками.
Татьяна Петровна Калугина была как раз из этих, с шапкой на голове. Летом, глядя на неё, простую советскую женщину, фронтовика и работника торговли, всё время казалось, что чего-то нет, не хватает, не достаёт в её благородном облике. И присмотревшись внимательней, можно было понять, наконец, чего именно: зимней шапки из ГУМа, или ЦУМа, или Пассажа, или же, на худой конец, из магазина "МЕХА". Впрочем, шапки эти были везде одинаковы.
К тому времени, о котором идёт речь, в памяти Татьяны Петровны стёрлись увлекательные эпизоды её жизни на улице Шпандыбачкина, муж - Фёдор Иванович - давно почил в бозе, - умер со страху, глядя на спекулянтские геройства жены-фронтовика и вечно боясь: приезда милиции, допросов, вызовов в суд через повестки на серой бумаге, а главное - вдовения без смерти жены. Дело в том, что если бы левая надбрюшная область Татьяны Петровны не была бы надёжно забронирована партбилетом, если бы Татьяна Петровна была беспартийным гражданином великой страны, если б она была из интеллигенции, если б в великой стране были законы, действующие для всех одинаково, то, даже при одном из вышеназванных условий, Татьяна Петровна обязательно села бы. Причём не на диван и надолго - столь разительны были её успехи на поприще перепродажи ширпотреба в районе её дислокации. И тогда Фёдор Иванович точно бы овдовел, не потому, что Татьяна Петровна не выдержала бы тягот тюремной жизни, нет, ведь и там строили коммунизм, а она была ушлый его строитель, со стажем, а просто - то ли Фёдор Иванович очень уж пристрастился к фаршированной рыбе и цимесу, то ли не смог бы терпеть одиночества, но непременно бы угас и помер. А так, в одночасье, от вечно гнетущего страха, сконцентрировавшегося и вдруг взорвавшегося звонком в дверь. "За ней! Заберут! Посадят! Один останусь!" - пронеслось адским ураганом в голове Фёдора Ивановича, потом вдруг что-то оторвалось в груди, боль расползлась по всему животу к паху и по спине до пухлых ягодиц. И......Фёдор Иванович, проживший с Татьяной Петровной уже двадцать с лишком годков, припал на колено, будто снова просил руки её, а потом крякнул, захрипел, скорчился и застыл недвижим в безобразной неэстетичной позе мужчины, вдруг раздумавшего признаться в любви простой советской женщине. Татьяна Петровна, чуя неизбежные перемены в её нелёгкой судьбе - всё-таки от Фёдора Ивановича был какой-никакой доход - высоко взвизгнула, бросилась было к входной двери и сразу столкнулась с Анной Борисовной Чаловой-Чальской, в дверь и звонившей, словно за тем только, чтобы войти и остаться с Татьяной Петровной в сей торжественный и печальный миг её жизни.
К тому времени, о котором идёт речь, не только кости Фёдора Ивановича давно оголились в его могиле - похороны не были пышными - но и дочка-нимфа Лариска, народив сына, успела смотаться в Америку с каким-то хахалем, который обещал ей горы золотые, а сам, злодей, поимев её на просторах империалистической его родины ещё с пару недель, выкинул вон. Тут то Лариска узнала, что хахаль давно женат на тамошней нимфе, что у него семеро детей, и что она - Лариска - ему не то, что была мамаша - Татьяна Петровна - товарищам Зиганурову Сулеймэну и Калугину Фёдору, а совсем другое дело.
Подозрительного вида сын Володька, к тому времени из жалости женившийся на девушке с проблемной прямой кишкой, навещал мамашу не чаще раза в год. Так что Кулагина к её семидесяти семи годам была совершенно предоставлена себе, соседям и коту Василику...
9
Кот Василик не читал газет. Его привлекала огромная стопка перестроечной макулатуры в прихожей, небрежно наваленной на табурет без одной ноги. Василик резвился. Ему доставляло удовольствие с разбегу запрыгивать на эту бумажную пирамиду и знать наперёд - что будет: пирамида рушилась и все перестроечные компроматы оказывались на полу. Проделав такое раз, когда Кулагина была дома, Василик получил по голове грязным полотенцем с запахом атлантической сельди. Затем ему доставило неслыханное удовольствие, лёжа на батарее, наблюдать, как Татьяна Петровна, воюя со складками своего живота, наводила порядок на табурете. Табурет был единственное место во всей квартире, где регулярно наводился порядок, и то благодаря Василику.
Больше Василик в присутствии хозяйки с прессой не знакомился. Кулагина, забыв про первый случай и виновника ему, придя домой и увидев пустой табурет и газетные развалы на полу, бурчала сквозь зубы: опять газеты попадали, надо бы их изжечь.
Голос её был истеричной скандалистки - высокий и визгливый. Точь в точь как у Марьи Степцовой, соседки с третьего подъезда, вечно закутанной в шарф и марширующей сдавать пустые бутылки. Марья Степцова, как она сама себя рекомендовала - двадцати девяти лет отроду, с серыми глазами и целыми зубами - не была женщина-алкоголик. Она сдавала чужие пустые бутылки. Советская власть, перетекшая в перестройку, заставила.
Марья хорошо училась в школе до девятого класса, но вдруг забеременела от пожилого соседа по двору, Петра Леонидовича Колупейникова. Вовремя поспевшая с абортом и обессилившая от любовных переживаний с неблагоприятным гинекологическим финалом, Марья Степцова была забрана мамашей из школы и вместо девятого класса поступила в ПТУ нумер 40 при московском хладкомбинате. Так что в будущем ей светила карьера поставщика удовольствий - мороженщицы. Но что незыблемо в нашем мире - советская власть и та чуть было ни рухнула, СССР пропал, словно и не был на свете, насилуя умы, судьбы и жизни миллионов людей, а уж карьера Марьи Степцовой в сравнении с этим оказалась столь хрупкой, что сразу разбилась о неприступный бастион перестройки. Хладкомбинат сначала закрыли, потом его приватизировал один безработный, бывший секретарь райкома партии Дуплов О.О., а Марья Степцова осталась в свои двадцать девять наедине с целыми зубами и пустой стеклотарой. От переживаний и испытаний, выпавших на её долю, у Степцовой прорезался новый, странный какой-то голос: истеричноскандальный визг фальцетом и внезапные басы на матерных окончаниях фраз. Когда Кулагина сидела на лавочке возле подъезда, а кто-то мимо шел, Татьяна Петровна почти что всегда приглядывалась - уж ни Марья ли это Степцова. И если это была-таки Марья с бутылками, то весь дом вынужден был с час слушать редкий дуэт двух дамских фальцетов, перемывавших кости жильцам всех трёх подъездов.
Именно Марья Степцова и газета бесплатных объявлений стали причиной тому, что Татьяна Петровна решила вписаться в рынок столь экстравагантным способом. А дело было так.
Бегло, с прокурорским прищуром, пробежав только вот достанутую из ящика газету, Кулагина, переваливаясь с одной больной ноги на другую, тоже нездоровую, направилась на ту самую скамеечку возле подъезда, которую, если считать её филиалом Кремля и Госдумы, то Кулагина на ней была и Президент и Спикер, а прочие преклонные строительницы коммунизма, тоже облиплявшие лавку, - были всего лишь членами фракций и кабинета. Так вот, расположившись на лавочке погожим майским днём, Татьяна Петровна, уже подслеповатая, но всё ещё бдительная советская женщина-ветеран, фронтовик и льготник, стала более внимательно вчитываться в строки об обмене жилплощади, продаже ауди и приглашений девушек на высокооплачиваемую и высоко же интеллектуальную работу. Скажу честно, этот последний раздел взволновал и увлёк Кулагину более всех остальных. Читая предложения для девушек и от девушек, Татьяна Петровна замечталась, вспомнила окопы, свою фронтовую юность, и мысленно сожалела, что в те жаркие сороковые советская власть ещё не обрела нынешних, спелых и сочных рыночных форм. А то бы Татьяна Петровна сумела бы тааааак... мда, вообщем, жизнь её могла бы сложиться куда как иначе.
Заслышав шаги позади лавочки, Татьяна Петровна оторвала от газеты своё пухлое, как и недвижное её тело, лицо, и надменно глянула назад и вбок. Увидев Марью Степцову с её обычной кошёлкой, Кулагина кисло улыбнулась и заговорила с приятельницей задушевным голосом, в котором слышались нотки превосходства опытной семидесятисемилетней барыни над вконец запутавшейся девчонкой: что, Маруся, опять бутылки сдавать? А почему не слышу звона?
Марья Степцова, как видавшая виды иномарка, притормозила прямо перед Кулагиной, запихнула в кошёлку одну руку, глянула на Татьяну Петровну своими серыми глазами, улыбнулась, оскалив свои целые зубы, усеевшие лошадиную челюсть, и победно взвизгнула: нет! Не бутылки сдавать. Сдала уже. Вот, пельмешек себе накупила дорогих, - и вынула хрустящую цветастую упаковку с большой осторожностью, словно экспонат оружейной палаты. Тут как раз грянули звоном колокола старинной церкви, прислонившейся к эстакаде и соседствовавшей с тремя этими домами на Рижской. Кулагина и Марья Степцова дёрнулись от резкого их звука, но поняв, в чем дело, тут же вернулись в обычное своё состояние.
Кулагина потянула руку к пельменям, желая знать, что нынче знатного и дорогого есть в пельменной продукции, и, взяв пачку, тут же выронила её на сухой пыльный асфальт, якобы по неосторожности и слабости сил.
Ой! - взвизгнула Марья Степцова, нагнулась и стремглав выудила из пыли пельменную драгоценность, стряхнула с пачки прилипшую было букашку и недовольно прогундосила: осторожней, Татьяна Петровна, мне их есть и они, между прочим, денег стоят.
Между дрочим - пошутила Кулагина и заискивающе спросила: как называются-то пельмешки ваши, а? Пойду таких же себе на обед куплю. Так как спросить?
Кулагина, нехорошо щурясь, пыталась разобрать буквы на запылившейся пачке и нарочито вопросительным тоном читала вслух: "Смрад"?, "Срак"? "Мрак"? "Срам"?
Да нет же,... "Сморагд" - внятно и гордо, но с чувством обиды произнесла Марья Степцова и ехидно добавила: будете кушать - не жалейте сметаны!
Ой, - сразу вслед пискнула Марья, - а что это Вы штудируете? Слово штудировать Марья Степцова изучила в сороковом ПТУ и очень им гордилась, стараясь употребить в разговоре с кем угодно при первой возможности.
Да газета, объявления, - отмахнулась Кулагина.
Газета? - насторожилась Марья Степцова, - вот и нашли бы себе работёнку по силам. Хоть уборщицей в банк на полставки, хоть гадалкой.
Ну уборщицей это ты сама иди, - взбунтовалась Кулагина, оскорблённая таким предложением, - хоть в банк, хоть в баню. И тут же, смягчившись, - а гадать я сроду не умела.
Ой, Татьян Петровна, - затараторила Степцова, - да и они, которые в газете, - они тоже не умеют. Всё обман. А Вы создайте иллюзию, халат шёлковый купите, карты, травку пахучую для поджигания и запаха. А главное - имя себе возьмите - госпожа Таня, к примеру, или мадам Кулагина.
Вот ещё, - возмутилась Татьяна Петровна, - имя своё пачкать. И не госпожа я, фронтовик, родину защищала, солдат с поля боя на руках выносила. А потом всячески обхаживала (Кулагина хотела сказать - выхаживала, но - как-то само собой получилось).
Ну да, ну да - смирилась Марья Степцова. А вот давайте не то и не то - подмигнула она Татьяне Петровне.
Как это? - удивилась Кулагина.
- Да зовут Вас Татьяна? - отпилим "Та"
- А фамилия Ваша, хоть и не настоящая, а по мужу - Кулагина? - отрежем "кула"
- Такула Вы, Татьяна Петровна, гадалка Такула, вот Вы кто -
Кулагина обомлела от такого лингвистического поворота, а в голове её, пускай ещё смутно, но с каждым мигом всё яснее начали обрисовываться прибыли и резоны от возможностей, которые дарила гражданам советская власть в её новом обличии - повального, всеобщего, взаимного головоморочанья.
10
Давным-давно, любезные читатели, когда многих из вас ещё не было в этом бренном мире, в Москве стояли снежные, морозные, солнечные зимы. В тихих сретенских переулках, горкой - каждый по своему - спускавшихся к Трубной улице, высокие чистые сугробы снежными бастионами облипляли края тротуаров, и, убираемы ранним утром загребущими машинами, к вечеру выростали вновь. Сумерки стремительно пропитывали воздух, и в без того тихих переулках устанавливалась какая-то особая нежная тишина. Сладкий хруст спелого снега, давно забытый москвичами, а приезжими и не слыханный, подчёркивал и усиливал музыку сретенской тишины. Темнота наступала быстро, и висевшие ровно по центру переулков фонари на проводах освещали необычайно серебряным светом крупные снежные хлопья, в безветренный вечер вальсировавшие в воздухе и ласково падавшие на снежнопесочный асфальт.
Именно в такие вечера и ночи в одном лишь окне маленького особняка в Большом Головине переулке подолгу не гас желтый свет железной настольной лампы, покрытой бирюзовой эмалью. Лампа стояла чуть ниже окна возле старинного канапэ в комнате деда Асфара, знаменитого московского библиофила Исаака Мишаева. Комната эта была в доме священной - она и кабинет деда со знаменитой на всю Москву библиотекой в тридцать тысяч старинных томов, она и спальня главы семейства, она же - любимое ночное прибежище внука, Асфара Фаржаева.
Как только в доме все засыпали, благословлённые ночною тишиной переулка, Асфар с одним из шести заветных томиков Гоголя застывал на узком канапэ бархатной обивки серо-бежевых тонов, на котором ему было постелено на ночь, и в какой раз великою силою Гоголя переселялся то в дом старосветских помещиков, то в комнатку Акакия Акакиевича, то в гостиницу города NN.
В перерывах между чтением Асфар поднимал лицо к окну и глаза его встречались с огромными вальсирующими снежинками, долетавшими до земли нетая, с серебряным светом круглых простых фонарей, а слух его ласкали мурлыканье электроподстанции, прислонившейся справа к особнячку, и котельной, мурлыкавшей тише, а стоявшей совсем поблизости, в левом углу небольшого двора, сбоку от горки. Это мурлыканье было лучшей колыбельной, и когда веки Асфара слипались от чтения, напевающие каждая свою песню электроподстанция и котельная, вторя друг другу, убаюкивали его и охраняли своей музыкой сон его до самого раннего утра... .
Утром же в доме "13-а", а именно таков был номер особнячка, поселившегося между одинадцатым и тринадцатым домами Большого Головина переулка, пахло сырым репчатым луком и фаршем - бабушка Асфара, оставаясь вдвоём с внуком на весь день, часто готовила кавказские голубцы, любимые семейством Мишаевых. Большой обеденный стол, под которым на стуле сладко спал Барсик, на весь день превращался в кухонный, а на концертном пианино фирмы "ШРЁДЕР" негромко ворчало радио. Радио с единственною круглою ручкою громкости было для Асфара ещё одним источником мечтательных странностей, в нём жили Чипполино, штопальная игла и оловяный солдатик, а время от времени, каждый год, из него раздавался проданный смех. Бабушка, невысокая тучная женщина, Софья Яковлевна, с полными руками, знавшими много работы, и с задумчивым взглядом видавших много чужого и своего горя глаз, сидела за разделочной доскою и тазом, наполненным сырым фаршем. Её руки, привыкшие делать это десятки лет, резали красный репчатый лук (Софья Яковлевна очень его ценила) и мясо. Барсик изредка высовывал своё усатое лицо из-под скатерти и бросал в сторону фарша охотничьи взгляды. Но Софья Яковлевна, бывшая настороже, пресекала строгим перекрёстным взглядом любые поползновения Барсика.
Асфар зачарованно смотрел на всё это, порою, как и Барсик, глотая слюнки, и ждал заветного часа, когда из пластмассовой белокрасной решётки радио раздадутся волшебные позывные и бархатный баритон позовёт его вновь за собой в места и страны, которым, возможно, нет места на нашей земле.
Зимние дни, морозные и короткие, тянулись для Асфара долго. В доме было тихо, уютно и таинственно, в малюсенькой кухне жужжала, пылая газом, автономная печь, отопляя весь дом, перестроенный из купеческого сарая, с продуваемым подвалом, вечными сквозняками и ледяным петровским паркетом.
Этот тёмный дубовый паркет, квадратный с узором, спасённый когда-то Исааком Мишаевым от неминуемого огня, увезённый им из особняка екатерининской поры, шедшего под снос - этот паркет был гордостью деда Асфара.
Немузыкальному уху могло показаться, что паркет в доме Мишаевых вечно скрипел под ногами. На самом деле у него была своя жизнь и своя музыка. Наступая на него, ты словно нажимал на клавиши и педали незримого органа, и прямо из-под твоих ног лилась музыка домашнего тепла, уюта, порядка и хлебосольства... .
11
Татьяна Петровна, весьма озадаченная открытием Марьи Степцовой, узревшей в Кулагиной гадалку, жила в раздумьях и творческом поиске всю неделю, с того дня, как уронила пельмени "Сморагд". Но ищущим сам бог помогает. В роли бога, во вторник, явилась Кулагиной Елена Владимировна Синаторова,
тоже соседка, но с третьего этажа.
Елена Владимировна была не просто соседка, а редкая женщина, в прошлом специалист, логопед широкого профиля, одновременно психолог, писавшая на третьем курсе третьего же мединститута курсовую работу "О половых расстройствах в рабочей среде". Институт был стоматологический, но курс, на который заступила Синаторова, был экспериментальный, к лечению зубов не относившийся, хотя, конечно, учили Елену Владимировну и этому: как удалять и вылечивать гражданам зубы.
Синаторова была в доме уважаемой, ни на кого непохожей гражданкой. Во-первых, она не носила известную зимнюю шапку. Никогда, даже зимой. Обходилась элегантным беретом и кепкою, одетую кокетливо набекрень.
Во вторых, мало кто в доме мог сказать о себе прямо в глаза соседу или соседке - Я же интеллигентный человек. Елена Владимировна говорила не раз и имела на это полное право: юркая, невысокого роста, скорее из кокетства, нежели по злому умыслу прелестно шепелявившая логопед, Елена Владимировна была воплощенная интеллигентность, разумеется, в тех пределах, в каких это понимали жители упомянутого дома на Рижской и окрестных домов. Она много читала, выписывала журналы "За рубежом", где никогда не бывала, "Садоводство", имея вместо сада и дачи пару фиалок на подоконнике и чудную белую герань, которую никогда не называла геранью, а по научному - пеларгония. Синатарова даже была в Большом театре, один раз, на опере Верди "Аида". Правда, спектакль оказался не Большого театра, а то ли узбекского, то ли казахского, имени Абая. Елена Владимировна совсем не знала кто такой Абай, что привело её в смущение, но уж Верди то она знала, что он написал "Риголетто", это уж она знала точно и не раз увлечённо рассказывала об этом преклонным соседкам, для которых что Большой театр, что Ковент гарден, что Гранд опера и даже театр Абая - всё были одна только радиоточка на кухне.
Елена Владимировна Синаторова приехала в театр на тролейбусе вместе с приятельницей, проживавшей совсем в другом доме. Купив по программке, отправились на свой третий ярус наслаждаться искусством. Музыка Верди им очень понравилась. И не только им, но и оркестру, и дирижеру, и солистам, и хору и благодарным слушателям, среди которых преобладали те же лица, что и на сцене: с монгольскими чертами, чрезмерно накрашенные и в крупной бижутерии.
Возвращаясь из театра поздно-поздно и с душою напевая ляляляляляляля, Синаторова наткнулась на Татьяну Петровну, производившую последний, полуночной моцион. Взгляд Кулагиной был устремлен в тёмную даль, словно в поисках личного счастья, окорокоподобные руки задвинуты за толстую спину как у зека, и сцеплены накрепко между собой чуть ниже поясницы. Во всём облике Татьяны Петровны было что-то волнующее и привлекающее внимание непривыкшего к ней человека. Елена же Владимировна знала Кулагину с первых дней совместного проживания в этом доме, уважала её, слегка завидовала её оборотистости, заискивала перед нею и вела с ней почти ежедневно сердечные беседы возле известной лавочки. Причем Синаторова обычно давала Татьяне Петровне врачебные советы, а Татьяна Петровна всё больше нажимала на экономику, давая Синаторовой рекомендации - с кого сколько брать за частный визит логопеда и как лучше использовать добытые деньги. Сказать, чьи советы были более бесполезны - я не могу: Кулагина не нуждалась ни в логопеде, ни в специалисте по половым расстройствам, а Елена Владимировна никогда не обрела бы тех сумм, о которых говорила Кулагина, рекомендуя ей покупать бриллианты величиною не менее полутора карат. Однако ж уважали друг друга и симпатизировали друг другу обе взаимно: опытная фронтовичка, работник торговли и превосходный логопед, специалист по половым расстройствам и просто интеллигентная женщина.
12
Елена Владимировна при виде Татьяны Петровны, прогуливовшейся по двору, - невольно оробела. Нет, Елена Владимировна Синаторова была не робкого десятка, была она такая женщина, что за её нарочитой вежливостью приставучий сосед мог, пусть и смутно, но расслышать мудрёную конструкцию трёхэтажного мата, которым его посылала Синаторова, мысленно конечно. Но Кулагина была совсем другое дело, Кулагина была соткана из такого сквернословия, главное, - из такого скверномыслия, - что переполненная романтических и чистых переживаний, навеяных музыкой Верди в исполнении косоглазых артистов, Синаторова опасалась за свой целомудренный внутренний мир: мало ли что она услышит - попробуй она подойди к гулявшей под луной Татьяне Петровне и заговори с ней по-соседски. Но делать этого не пришлось - Татьяна Петровна была наделена особым спиномозговым зрением и, гуляя руки за спину, - сама узрела появление Синаторовой, повела плечами, медленно и важно развернула своё откормленное тело и стала надвигаться на Синаторову с видимым дружелюбием и любопытством в прищюре щелевидных своих глаз.
Синаторова двусмысленно заулыбалась, закругляя углы губ и кверху и книзу разом, отчего лицо её обрело отчасти похабное выражение.
- Гуляем перед сном!? -
- Вы-то откуда? -
- Из Большого театра - ответила Синаторова, ударяя на 'Большого', будто хотела подчеркнуть величину здания.
Лицо Кулагиной выразило искренний скепсис вперемежку с фальшивым уважением.
- Что смотрели? -
- Аиду! -
- А кто танцевал, Плисецкая? Сулеймен видел её -
Сказать Кулагиной прямо в лицо, что она ошиблась, что Аиду чаще поют, а не танцуют, что Плисецкая лет двадцать как не танцует, тем более в Аиде, - Синаторова не осмелилась, а решила схитрить. На выручку пришел Джузеппе Верди.
- Ааааааа... хорошая, хорошая, что я хотела Вас спросить, Елена Владимировна, - будто спохватилась Татьяна Петровна
Синаторова, полная романтических, можно сказать - даже мистических - воспоминаний об опере, упоённая ночью, театральным послевкусием, вдруг сомнабулически произнесла
- Там, в театре, была ворожея, такая высокая, статная, в платье...
Елена Владимировна замолкла.
Наступила пауза, полная ещё неясного смысла, очевидно значительная.
- Гадалка? - с напряжением и надеждой спросила Кулагина
- Нет, не гадалка, вещая прорицательница, но Вы правы, вроде гадалки, очень мощной гадалки.
- Вот и я Вам хотела спросить - путалась в падежах от волнения Татьяна Петровна - вот я говорила же Вам, что у меня тоже дар, по газете, вчера утром же говорила с Вами!
- Как же, вчера говорили, вчера у нас что было-то, а, понедельник, ведь сегодня вторник? -
- Вторник - утвердительно кивнула Кулагина, вчера в синагоге продукты давали, значит сегодня вторник. Так что скажете?
- Татьяна Петровна! - взволнованно почти запела Синаторова - Вы же видите, вчера Вы спрашивали моего совета гадать ли Вам, как Вы выразились - даром своим попользоваться, а сегодня - видите - я в Большом театре, и то, что мы с Вами сейчас тут встретились, это же не нарочно, ведь не меня Вы ждали, не меня встречать вышли?
Синаторова так взволновалась, словно выпила газового вина, ей вдруг показалось, что она должна сыграть поворотную роль в судьбе Татьяны Петровны, что посещение ею, Синаторовой, Большого театра, что сюжет оперы Верди, что эта луна над их головами, что их негаданая встреча почти ночью - что всё это знаки, неведомые силы особых обстоятельств, которыми так бедна была собственная, личная жизнь Елены Владимировны.
- Да Вы-то причем, после ужина у меня отрыжка и тяжесть в кишечнике, решила размяться, а то не засну.
Синаторова, пропустив мимо ушей последнее из сказанного Татьяною Петровной и учуяв нервный интерес Кулагиной к своим словам, начала прямо-таки шаманить, убеждать соседку в её несомненном даре гадалки, была в том куда убедительней ехидной Марьи Степцовой, придавала своим доводам таинственный смысл и даже пару раз бралась своей миниатюрной ладошкой за мощную пухлую руку Кулагиной.
В обоюдном ощущении собственной значимости женщины таинственно зашли в подъезд и разъехались по своим этажам.
Синаторова Елена Владимировна была ответственным человеком и сотрудником. В бытность работы логопедом в поликлинике завода 'Серп и Молот', Елена Владимировна как-то столкнулась с нештатной ситуацией, когда одна из пациенток, работница заводской столовой, видимо под свежим впечатлением от пережитого, поделилась с Синаторовой своею бедой - вернувшись домой она застала своего мужа, газосварщика Женю с другим газосварщиком. Не за бутылкой в кухне, чему бы не удивилась ни капельки, а в спальне, голыми в кровати и вобнимку. Была сцена, был скандал, угрозы звонка в милицию, позже слёзы и упрёки, и вот теперь приходилось делиться бедою с врачом, логопедом широкого профиля, прямо тут же, на территории завода, где работали и потерпевшая, и муж Женя и второй газосварщик. Елена Владимировна прослезилась, слушая пациентку, долго гладила её руку ниже локтя, а в памяти скурпулёзно искала абзацы той, старой своей курсовой работы о половых расстройствах в рабочей среде. Но так ничего и не вспомнила кроме своего же утверждения, что и у рабочего класса, увы, встречаются половые расстройства так же, как и дефекты речи. Эту мысль, единственно всплывшую в памяти, она и пыталась в виде главного утешения донести до сознания бедной женщины, которая всхлипывала и бормотала, что не знает - где сейчас Женя, может опять голый с другим газосварщиком.
Вот и теперь, задумчиво открывая ключом замок входной двери, Синаторова мысленно была с Татьяной Петровной, думала - не навредит ли Кулагиной данный ею совет, станет ли Кулагиной лучше от нового поприща, не будет ли чего непоправимого, не окажется ли тому виною она, Елена Владимировна, напутствовавшая Татьяну Петровну в гадальческом деле под впечатлением музыки Верди, луны и странных совпадений.
На Кулагину, хотя поднималась она на лифте, напала одышка. Чувство восторга, мало ей знакомое, внезапно посетило её, никто не понимал так Татьяну Петровну, как Елена Владимировна. Вот что значит интеллигентный человек. И Степцова тут совсем непричем: разве может эта поберушка вникнуть в смысл событий, в тайное их совпадение, в знаки судьбы и в предопределения!
13
Василик нервничал: привыкший к частым и продолжительным отлучкам хозяйки, Василик точно знал, что после восьми вечера она из дома уже не выходит, принимает телефонные звонки, ваяет в духовке домашнего гуся или магазинную курицу к позднему ужину, рассеянно смотрит телевизионные новости или вести...
Любовь кота к одиночеству омрачалась страхом сиротства, но особенно понятною боязнью остаться ненакормленным. Поэтому заветный щелчок в замочной скважине той знаменательной ночью был воспринят Василиком с энтузиазмом и радостью, выразившейся в мурлыканье и частом облизывании языком верхней губы. Этот жест, так идущий голодному коту, сейчас, вкупе с ночным мурлыканьем под дверью, приобретал сомнительные эротические оттенки, а если учесть, что за дверью стояла полнотелая советская женщина с пышными формами и томлением в сердце, то поведение кота можно было вообще расценить в самом романтическом смысле. В том смысле, каким были полны короткометражные латиноамериканские фильмы, которые с девяностых годов показывали после полуночи советским людям по децеметровым каналам, находя в этих людях - и уж тут Татьяна Петровна точно не была исключением -благодарных, сопереживающих и деятельных зрителей.
От нетерпения встречи задние лапы кота дрожали, усы вибрировали, и, родись Василик человеческим мужчиной или Татьяна Петровна - кошачьей женщиной, вскоре последовали бы жаркие лобзанья вновь обретших друг друга верных любовников. Но дело однако ж приняло иной оборот. В голове Татьяны Петровны меньше всего места оставлено было коту Василику, исполненная новых планов, очарованная признаниями Синаторовой, Кулагина готова была ринуться в бой за светлую жизнь сразу же по открытии входной двери. Вместо этого на пороге её встретили взволнованные кошачьи рулады и назойливое стремление потереться о тромбофлебитную ногу.
- Брыыыыыысь, скотинаа - взвизгнула только что предававшаяся мечтам женщина и так ловко сработала тромбофлебитной ногой, что тело Василика мгновенно переместилось по прямой в кухню. Этот маршрут входил в планы кота, только чуть позже и не с такой реактивной скоростью.
14
Ещё один человек мог бы оценить значение момента, окажись он тут, а не в спальне с женой Аришей.
Козлюк Семён Семёнович с пятнадцатого этажа, 1933 года рождения, русский, член КПСС, поэт (что потверждалось членским билетом Союза писателей СССР). Козлюк, публиковавший свои стихи под псевдонимом Игнат Добров, остервенело ненавидел поэзию и поэтов. Невозможно любить то, чем вынужден заниматься согласно диплому, трудовой книжке и членству в Союзе. Невозможно любить тех, кто не таков как ты, то есть никогда не имел трудовой книжки, не был членом Союза писателей СССР, а всё туда же - стихи писать, - Пушкин ли, Фет ли или какой-нибудь Рильке.
Козлюк любил поэзию только в пределах Дома литераторов, особенно его ресторана и нижнего кафе, на такую любовь нужны были деньги, и ради них Семён Семёнович особенно горячо любил советскую власть, ей, своей музе, и посвящал он редкие, но меткие свои строки. Советская власть владела Союзом писателей, Домом литераторов, его рестораном и нижним кафе - то есть всем тем, что любил Козлюк, Козлюку она отвечала взаимностью, не столь пылкой, как некоторым другим, но ... всё же - на ресторан и нижнее кафе хватало.
Жил Семён Козлюк-поэт с женою Иришей, которую звал Аришею. Ариша была лет на тридцать моложе Козлюка, стихов Ариша не выносила, а потому не только их не писала, но и не читала. А вот нижнее кафе и ресторан Дома литераторов на улице Герцена любила любовью мужа - страстно.
Поэт Козлюк ненавидел евреев и обожал ветеранов ВОВ. Первые были непобедимые конкуренты в поэзии, вторые - предмет его творчества и, в результате, - источник трудовых и вполне осязаемых доходов. В этой плоскости ненависти-обожания построилось его отношение к Татьяне Петровне, которая, как мы знаем, была и первое и второе сразу. Но случилось это не вдруг, совсем не вдруг...
Козлюки, как и Кулагины, жили в доме на Рижской со дня сдачи его в эксплуатацию. Встречаясь в лифте и магазине ПРОДУКТЫ на углу 2-ого Крестовского и Проспекта Мира, в ЖЭКе и ещё в других разных, не менее интересных местах, поначалу не замечали друг друга, хотя Козлюк не мог не замечать специфической внешности Татьяны Петровны, при виде которой морщилось его сухое лицо, а в душе сжимались кулаки. Позже они кивали друг другу при встрече головами, из вежливости, конечно, но, разойдясь каждый по своему маршруту, сразу забывали друг про друга...
![МУРРРРРРР []](/img/f/faradzhew_a_a/fjulxfjulx/nuikot.gif)
![[]](/img/f/faradzhew_a_a/fjulxfjulx/kot1.jpg)
![[]](/img/f/faradzhew_a_a/fjulxfjulx/kalerija1.jpg)
![[]](/img/f/faradzhew_a_a/fjulxfjulx/kalerija2.jpg)
![Синаторова []](/img/f/faradzhew_a_a/fjulxfjulx/277d078.jpg)