Джоши С.Т. : другие произведения.

Лавкрафт: жизнь, глава 13

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава про Соню Шафиркин-Хафт-Грин-Лавкрафт-Дэвис (кажется, никого больше не забыла?)

Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь

С.Т. Джоши

по изданию Necronomicon Press, 1996

13. высочайший момент моей жизни (1921-1922)

   Сара Сюзан Филлипс Лавкрафт скончалась 24 мая 1921 г. в больнице Батлера, где была заперта с 13 марта 1919 года. Однако ее смерть была результатом не нервного расстройства, но, скорее, операции на желчном пузыре, от которой она не сумела оправиться. Рассказ Уинфилда Таунли Скотта, который имел доступ к медицинским записям Сюзи (ныне уничтоженным), весьма лаконичен: "Она перенесла операцию на желчном пузыре, которая, как полагали, прошла успешно. Пять дней спустя ее сиделка отмечает, что пациентка выражает желание умереть, поскольку "я буду только страдать". Она умерла на следующий день..." В свидетельстве о смерти ее причиной записан "cholecystitis cholangitis" или воспаление желчного пузыря и желчных протоков.
   Реакция Лавкрафта была вполне ожидаема:
  
   В эти последние дни я сразу отвечаю на письма - мне не хватает воли и энергии делать что-то более трудное. Смерть моей матери 24 мая стала сильнейшей нервной встряской, и у меня совершенно нет сил на сосредоточенность и непрерывные усилия. Разумеется, я безупречно бесстрастен; и не рыдаю (или как-то иначе предаюсь показным погребальным обычаям простонародья) - но психологическое воздействие от столь колоссального и неожиданного несчастья, тем не менее, немалый, я не могу долго спать или трудиться с каким-то воодушевлением или результатом.
  
   Ниже в том же письме, написанном через девять дней после случившегося, Лавкрафт добавляет тревожное:
  
   Два года она желала едва ли меньшего [чем смерть] - как я сам желаю забвения. Подобно мне, она была агностиком без веры в бессмертие... Что до меня, я не думаю, что буду ждать естественной смерти; так как больше нет ни единой причины, зачем я должен жить. При жизни матери я сознавал, что моя добровольная эвтаназия причинит ей душевную боль, но теперь у меня есть возможность урегулировать срок своего бытия с полной уверенностью, что мой уход вызовет лишь мимолетную досаду...
  
   Очевидно, его тетушка не слишком много значила в этом уравнении. Но это состояние прошло, и уже через три дня он убеждал Фрэнка Лонга: "Единственная истинная безмятежность - подлинная эпикурейская атараксия, - происходит от принятия беспристрастной, внешней точки зрения, благодаря которой мы стоим над событиями как наблюдатели и глядим на себя без особой заботы; триумф разума над чувствами".
   Что, в конечном счете, мы можем вынести из отношений Лавкрафта с его матерью? После ее смерти он пишет: "Моя мать, по всей вероятности, была единственным человеком, который полностью меня понимал - за исключением, возможно, Альфреда Гальпина". У нас слишком мало данных, чтобы судить, правда ли это; но весьма интересно, что таково было мнение Лавкрафта. Биографы Лавкрафта не слишком хорошо обходятся с Сюзи Лавкрафт - ее недостатки легко перечислить: она была крайней собственницей, явным невротиком, не сумела (как, впрочем, сам Лавкрафт и остальная семья) предвидеть необходимость дать сыну какое-то профессиональное образование и несет ответственность за психологические травмы Лавкрафта - как минимум, за то, что он считал себя физически непривлекательным (и, возможно, за другие проблемы, которые сейчас уже не определить).
   Но не следует выносить Сюзи безапелляционный обвинительный вердикт. Как справедливо отмечает Кеннет У. Фейг-мл.: "Острейшей эстетической чувствительностью и выдержанными художественными взглядами Лавкрафт, несомненно, отчасти обязан раннему влиянию своей матери... Чудесный дом N454 на Энджелл-стрит, который Сюзи и ее маленький сын в 1890-х годах делили с ее родителями и сестрами, не мог не быть действительно дивным". Может показаться, что она чрезмерно потакала Лавкрафту в его детских прихотях ("Тысяча и одна ночь", химия, астрономия), но это позволило Лавкрафту в полной мере развить свои интеллектуальные и эстетические способности и таким образом заложило фундамент для его будущего творчества.
   Самый спорный вопрос: знал ли и признавал Лавкрафт (хотя бы в глубине души), что мать повлияла на него одновременно положительно и неблагоприятно. Во письмах - до и после ее смерти - он отзывается о ней лишь с похвалой и уважением. Во многих письмах 1930-х гг., вспоминая свои юные годы, мы находим подобные завяления: "Где-то в 1920-21 [г.] мое здоровье сильно и быстро улучшилось, хотя без какой-то определенной причины"; что вроде бы дает не самый тонкий намек на то, что смерть Сюзи в действительности могла принести ему определенную свободу. Но действительно ли Лавкрафт этого совершенно не сознавал? Я уже приводил замечание Сони, что Лавкрафт однажды назвал влияние Сюзи "опустошающим". Другое очень любопытное свидетельство исходит не из письма или статьи и не из воспоминаний знакомых, но из рассказа.
   "Тварь на пороге" (1933) рассказывает историю Эдварда Дерби, единственного ребенка в семье, который "был слаб физически, чем пугал своих заботливых родителей, вынуждая их вечно держать сына при себе. Ему не дозволялось выходить из дому без няньки, - и редко ему выпадала возможность поиграть без присмотра вместе с другими детьми". Вспоминает ли Лавкрафт тот летний отдых в Дадли (Массачусетс) в 1892 г., когда Сюзи просила Эллу Суини наклоняться, когда она гуляет с Говардом, чтобы не выдернуть ему руку из сустава?
   Лавкрафт продолжает рассказ: "Мать Эдварда умерла, когда ему исполнилось тридцать четыре, и на долгие месяцы он слег от странной душевной болезни. Однако отец увез его в Европу, и там ему удалось избавиться от своего недуга без видимых последствий. Вслед за этим его словно бы охватило преувеличенное оживление - точно он скинул с плеч часть какого-то незримого бремени". Последнее предложение - все, что нам нужно: становится абсолютно ясно, что Лавкрафт знал (во всяком случае, к 1934 г.), что смерть Сюзи в какой-то степени сделала остаток его жизни терпимым. Красноречиво и то, что в своих сетованиях на "почти срывы", начатых в 1898 г., он не упоминает никакого нервного срыва 1921 года.
   Короче говоря, Лавкрафт поступил самым разумным образом: продолжил жить, как ни в чем не бывало. Он не мог, подобно Дерби, поехать в Европу, но всегда был Нью-Гемпшир. Естественно, он подумывал отклонить приглашение Мирты Элис Литтл навестить ее в Вествилле 8-9 июня, однако тетушки (Лилиан Кларк к тому времени переехала в дом 598 на Энджелл-стрит, чтобы составить компанию своей сестре Энни Эмелин Филлипс Гэмвелл, которая уже жила здесь с марта 1919 г.) уговорили его все же поехать. Так он и сделал. Утром 9-го июня Литтл и Лавкрафт вместе отправились в гости к "Tryout" Смиту из Хаверхилла (Массачусетс), и Лавкрафт был покорен этим стариком (ему было 69 лет) с сердцем юноши. Его "Tryout" отличался прискорбным уровне печати даже на фоне остальной любительской периодики, зато выходил почти как часы - из месяца в месяц на протяжении 34 лет (с 1914 по 1948 г. было 300 выпусков). Смит, до старости свято державшийся идеалов "юного печатника" НАЛП, собственноручно занимался набором в сарае за своим домом (408, Гроувлэнд-стрит). Лавкрафт очаровательно описал эту поездку в статье "Собрание в Хаверхилле" ("Tryout", июль 1921 г.)
   В августе Лавкрафт вернулся в Нью-Гемпшир. 25-го числа он навестил в Хаверхилле "Tryout" Смита; 26-го посетил музей Исторического Общества Хаверхилла вместе с Миртой Элис Литтл и ее матерью, которая была близко знакома с директором - так что им позволили осмотреть музей, который тот день не был открыт для публики; и на следующий день вернулся домой.
   Надо ли нам придавать какое-то значение тому, что он зачастил в гости к Литтл? После этого она, кажется, буквально выпадает из картины - за исключением единственного визита, который Лавкрафт нанесет ей летом 1922 г. Даже если здесь были какие-то романтические - или хотя бы намек на романтические - отношения (в чем я сомневаюсь), они явно прервались. Возможно, по причинам, которые скоро станут очевидны.
   Август действительно стал для Лавкрафта месяцем путешествий. 8-го числа в 9.30 утра Гарольд Бэйтман Манро вытащил Лавкрафта из дому, чтобы вновь посетить Сельский клуб Грейт Медоу в Рехоботе. У Манро, теперь бизнесмена и помощника шерифа, были дела в соседнем Таутоне, и он захотел провести остаток дня вместе со своим другом детства, предаваясь воспоминаниям о давно прошедшей юности. Для Лавкрафта, в душе всегда готового вернуться в свое счастливое детство, этот момент был полон переживаний - особенно после того, как здание клуба оказалось почти нетронутым, несмотря пятнадцать лет запустения:
  
   Не было ни обветшания, ни даже вандализма. Столы стояли, как во время оно, знакомые нам картины с неразбитыми стеклами по-прежнему украшали стены. Ни дюйма толя не сорвано, & цементный очаг, заложенный нами, по-прежнему отделан мелкими камешками, что мы втыкали в него, когда он был еще новым & влажным - камешки составляли инициалы G.M.C.C. Ничего не пропало - кроме огня, честолюбия, жара юности в нас самих - & чего никак нельзя заменить. Итак, двое солидных мужчин среднего возраста на миг поймали отблеск золотого & радужного прошлого - поймали его & много дней напролет вздыхали, что его больше нет.
  
   За двенадцать дней до своего 31-го дня рождения Лавкрафт объявляет себя человеком "среднего возраст". Но на один день он может вернуться в счастливое прошлое. Был даже план (предложенный Гарольдом) воскресить G.M.C.C. и устраивать ежемесячные встречи с Рональдом Апхемом и Стюартом Коулменом, которые по-прежнему жили в Провиденсе. Но Лавкрафт верно заявляет (полторы недели спустя), что "Г Б М без сомнения обо всем об этом сейчас позабыл. Он не так скучает по юности, как я". Наверное, оно и к лучшему: худшим, что могло произойти с Лавкрафтом вскоре после смерти матери, было возвращение к детству и его безответственности. Ему надо было двигаться дальше, в большой мир.
   17 августа Лавкрафт вновь приезжает в Бостон на встречу любителей. Усиливающееся напряжение между ОАЛП и НАЛП породило некоторую неловкость. Лавкрафту пришлось предпочесть встречу со своей группой ОАЛП в среду 17 августа участию в собрании Хаб-Клаба (который преимущественно состоял из "националистов") на следующий день. Вдобавок Элис Хамлет захотела, чтобы Лавкрафт навестил ее в Дорчестере, - она настолько ненавидела "националистов", что даже не приехала на запланированное собрание ОАЛП, чтобы не рисковать встретиться с кем-то из них. Но Лавкрафт пропустил 11-часовой поезд в Бостон и сел на него только в 12.25. Он прибыл в Дорчестер в 13.44, но к тому времени Хамлет с компанией уже отправились навестить больного товарища в частную лечебницу в Квинси. "Выражаясь прозаично, опоздание на эту поездку не причинило мне глубокого огорчения; но дорчестерцы выглядели удивительно расстроенными... Мисс Х., похоже, рассматривает сорванный график, как форменную катастрофу". Создается впечатление, что Элис Хамлет была в большем восторге от Лавкрафта, чем он от нее.
   Приехав в Бостон, Лавкрафт отправился в Артистическую школу Карри на Хантингтон-авеню возле площади Копли, где впервые встретился с Энн Тиллери Реншо, многолетним активистом самиздата, которую он почти с первого момента своего появления в самиздате поддерживал при выборах на официальные должности. Она приехала из Вашингтона, где была главой английского отдела Университета Исследований. Лавкрафт с Реншо проспорили о философии большую часть дня. Вечером все встретились в доме Лилиан Мак-Муллен (53, Мортон-стрит, Ньютон-Центр); здесь собрались Уинифред Джексон, Эдит Минитер и прочие, но Лавкрафт весь вечер играл с серым котенком, принесенным кем-то из самиздатовцев. Он снова отказался спеть, хотя выступить согласились и Мак-Муллен, и Реншо. В какой-то момент Реншо предложила Лавкрафту написать учебник английского - по иронии судьбы, сама Реншо напишет плохонький учебник по ораторскому искусству, который Лавкрафт станет править в последние дни своей жизни. Как обычно, Лавкрафт сел на последний поезд и вернулся домой в 13.20 дня.
  
  
  
   Тем временем, обстановка в самиздате накалялась. Лавкрафт без труда был избран официальным редактором на 1920-21 и 1921-22 гг., а его "литературная" фракция, по сути, контролировала Ассоциацию: Альфред Гальпин был ее Президентом в 1920-21 гг. (заодно против правил занимая пост председателя Отдела публичной критики), Ида С. Хотон из Колумбуса (Огайо) была Президентом в 1921-22 гг.; прочие приятели Лавкрафта, вроде Пола Дж. Кэмбелла, Фрэнка Белкнэпа Лонга и Элис Хамлет, тоже поголовно занимали официальные должности.
   Но картина ни в коей мере не была радужной. У Лавкрафта были серьезные трения с президентом Хотон, и даже годы спустя он заявлял, что она "разыграла целую гамму оскорблений & реальных нападок - увенчавшуюся аж клеветой на мое управление Союзными фондами!". (Последний пункт относится к работе Лавкрафта в Фонде Официального Органа - регистрации взносов или пожертвований членов ассоциации за публикацию в "United Amateur".) Эти раздоры, похоже, не просочились в печать - по крайней мере, со стороны Хотон; но Лавкрафт все же ответил, в конце 1921 г. написав стихотворение "Медуза. Портрет". Это самая злобная и несдержанная из его стихотворных сатир, и в ней он немилосердно высмеивает Хотон за ее лишний вес и якобы дурной нрав:
  

Soak'd in her noxious venom, puff'd with gall,

Like some fat toad see dull MEDUSA sprawl;

Foul with her spleen, repugnant to the sight,

She crudely whines amidst eternal night.

  
   Стихотворение в декабре 1921 г. вышло в "Tryout" без обращение к Хотон (найденного в машинописной версии); но даже так, подозреваю, объект сатиры был очевиден хотя бы для некоторой части самиздатовцев.
   На других фронтах также возникли проблемы. Уже было рассказано, как Уильям Дж. Дауделл и Лео Фриттер выражали свое негодование деспотической политикой Лавкрафта в "United Amateur", где он печатал преисущественно материалы своих товарищей. В "Woodbee" за январь 1922 г. Фриттер, продолжая свои нападки, напишет: "Официальный печатный орган - рупор всех членов [ассоциации] и в этом качестве должен стать депозитарием для всех видов литературных течений в Ассоциации". Лавкрафт огрызнулся в ответ в своей колонке "От редактора" ("United Amateur" января 1922 г.):
  
   Наша конституция не определяет функций "United Amateur" помимо срочного издания определенных официальных документов. Остальное оставлено на неписанное сочетание традиции и усмотрения редакции. Каждый редактор, когда-либо избранный, полностью контролирует содержание журнала, за вычетом важнейших официальных материалов; вне этого, его единственная обязанность - молчаливое одобрение основных текущих целей Ассоциации.
  
   Парируя жалобы на своевластие, он заявляет, что пытается придерживаться стандартов, установленных, когда ОАЛП в 1912 г. распалась на две группировки, - теперь он жестоко называет это "уходом хронически политизированного элемента".
   Но на этот раз Лавкрафт не победил. На выборах ОАЛП в июле 1922 г. партия "литераторов" проиграла своим оппонентам. Говард Р. Коновер стал Президентом; Эдвард Т. Мазуревич - первым вице-президентом; Стелла В. Келлерман - вторым вице-президентом; Эдвард Делберт Джонс - председателем Отдела публичной критики. Никто из них не был близким знакомым Лавкрафта. Сам он проиграл Лео Фриттеру пост Официального Редактора с 29 голосами против 44. Удар, без сомнения, был серьезным, и именно тогда Лавкрафт мог понять, что этот этап его деятельности в самиздате подходит к концу.
   Но Лавкрафт посмеялся последним. Новое руководство сумело-таки выпустить свои шесть номеров "United Amateur", но на съезде в конце июля 1923 г. литературная партия Лавкрафта почти полностью была избрана обратно. Как это ни невероятно, Соня Х. Грин избрана Президентом, хотя она понятия не имела, что внесена в бюллетень. ["Полагаю, вы получили карточку с результатами выборов в Союз - с поразительным и необъяснимым объявлением миссис Грин (которая, очевидно, ничего не знает о этом) президентом", - писал ГФЛ Фрэнку Белкнэпу Лонгу 18 сентября 1923 г.] Такой поворот событий явно возмутил Фриттера с товарищами, и они устроили новому руководству обструкцию; секретарь-казначей, Альма Б. Сэнгер, удерживала средства и не отвечала на письма, так что "United Amateur" не выходил вплоть до мая 1924 г. Осенью 1923 г. Соня выпустила мимеографическую листовку "К членам Союза", прося их сплотиться для возобновления деятельности, восстановить членства и, в общем, приложить все усилия для выведения ОАЛП из кризиса.
   В колонке "От редактора" в майском номере "United Amateur" 1924 г. Лавкрафт откликнулся на ситуация с неожиданной горечью:
  
   и снова Союз, без малого придушенный нежными заботами желающих оградить его от суровых ветров литературы, пустился в долгий и тяжелый путь "назад к нормальности". Кое-кто здесь испытывает соблазн разглагольствовать на тему "а-я-вам-говорил" и извлекать всякие полезные морали из полного развала, что следует за бунтом против высоких стандартов качества; но, увы, подобное злорадство de luxe в высшей степени бессмысленно. Ситуация преподает нам свой урок, и мы еще не настолько далеко ушли от этого болота, чтобы предаваться досужему ликованию. Будущее - в наших собственных руках, и низвержение anti-literati не даст нам ничего, если мы не готовы восстановить разрушенное здание, которое они снесли в 1922 году.
  
   И, действительно, проблемы ОАЛП еще не закончились; фактически, это было начало конца. В 1924 г. съезд вообще не состоялся - очевидно, руководство на этот год переизбиралось почтовым голосованием; но эта администрация выпустила всего один новый номер "United Amateur" (июль 1925 г.) - примечательный тотальным преобладанием членов литературного круга Лавкрафта (Фрэнк Белкнэп Лонг, Сэмюель Лавмен, Кларк Эштон Смит и, конечно же, сам Лавкрафт). На том и завершилось официальное участие Лавкрафта в делах ОАЛП. Хотя он мужественно пытался передать дела новому руководству (Эдгар Дж. Дэвис - Президент, Виктор Э. Бейкон - официальный редактор), оно никогда реально не приступило к работе и после пары тощих выпусков "United Amateur" благополучно "скончалось" где-то в 1926 году.
  
  
  
   Лавкрафт вовсе не был чужд и делам НАЛП. Есть что-то ироничное в том, что единственные общенациональные съезды, которые он посетил (в 1921 и 1930 г.), были собраны НАЛП, а не ОАЛП. Съезд НАЛП 1921 года проходил 2-4 июля в Бостоне. Как ни странно, я не смог отыскать никаких упоминаний данного события в переписке Лавкрафта - возможно, потому что, несмотря на преданность ОАЛП, он - и большинство его коллег состояли в рядах НАЛП и присутствовали на съезде (так что, возможно, не возникло необходимости еще раз обсуждать его в письмах); но два документа довольно интересны. Первый - статья "Банкет съезда" (видимо, неопубликованная), отчет о банкете НАЛП, состоявшемся в бостонском отеле "Брансвик" 4 июля в 20 часов. Лавкрафт пишет о речах, данных Джеймсом Ф. Мортоном, Уильямом Дж. Дауделлом, Эдвардом Х. Коулом, и - в увенчание события - о награждении У. Пола Кука, который, вопреки своему долгому и плодотворному участию в самиздате, в первый раз присутствовал на съезде. Он был награжден серебряным кубком за свои заслуги в деле самиздата.
   В этой статье Лавкрафт очень кратко касается речи, которую сам произнес на банкете - по-видимому, она следовала сразу за первыми словами тамады Уилларда О. Уайли. Речь сохранилась под заголовком: "Внутри Ворот. От Посланного Провиденсом". По остроумности это выступление сравнимо с лучшими юмористическими рассказами Лавкрафта. Название намекает на непоколебимую верность Лавкрафта ОАЛП - или, как он выражается в самой речи, "присутствие строгого Союзника средь вавилонского пиршества Национальной"; далее он приводит строчку об иных воротах, "что появляются в прославленной поэме моего товарища-поэта Данте" - "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Речь полна добродушных колкостей, направленных на Хаутейна, Эдит Минитер и других самиздатовцев, и заканчивается извинениями за "длинное и звучное заумное молчание" (в речи меньше 1000 слов).
   Как ни талантлива речь Лавкрафта, она важна уже самим фактом своего существования: через шесть месяцев после смерти матери Лавкрафт прилагает решительные усилия, чтобы вернуть свою жизнь в прежнее русло, - вплоть до первого посещения общенационального съезда и безобидного подтрунивания над товарищами по самиздату. В "Банкете съезда" Лавкрафт скромно не упоминает, как была принята его речь, но у меня нет сомнения, что она умела успех.
   Среди тех, кто ее слушал, наверняка, была и Соня Хафт Грин (1883-1972). {Р. Алейн Эверт ("Mrs. Howard Phillips Lovecaft", Nyctalops 2, No. 1 [апрель 1973 г.]: 45), который брал интервью у престарелой Сони, заявляет, что она впервые встретила Лавкрафта на заседании Хаб-Клаба; но, очевидно, это ошибка. Эверт пишет: "Соня остановилась в Бостоне, и на одной из встреч Хаб-Клаба Эд Коул, Эдит Минитер и Майкл Уайт в шутку усадили ее возле молчаливого и застенчивого Говарда Лавкрафта, и не подозревая, что Соня будет иметь на него виды, как на своего следующего мужа". Но Лавкрафт не упоминает Соню ни в одном из сообщений о встречах Хаб-Клаба в начале 1922 г., а с Майклом Уайтом, видимо, познакомится только в 1923 г. Замечание Сони - "Я встретила его на Бостонском Съезде, когда журналисты-любители съехались сюда на конклав в 1921 г." (Private Life, стр. 15) - относится, скорее, к общенациональному съезду, чем к местному или региональному.}
   Соня пришла в любительскую журналистику с помощью Джеймса Ф. Мортона; в автобиографии, написанной в 1967 г., она утверждает, что знала его с 1917 года. Она входила в число нью-йоркцев - членов НАЛП, приехавших на съезд (среди них были Мортон, Рейнхарт Кляйнер и другие), и, по свидетельству Кляйнера, именно на съезде он представил ее Лавкрафту. Вскоре после этого Соня стала ярым приверженцем дела самиздата и не только вступила в ОАЛП, но и пожертвовала в фонд Официального органа неслыханную сумму - 50 долларов.
   К сожалению, нам немногое известно о женщине, которая менее чем через 3 года станет женой Лавкрафт. Соня Хафт Шафиркин родилась 16 марта 1883 г. в Ичне (под Киевом) на Украине. Ее отец, Симеон Шафиркин, видимо, умер, когда она была ребенком. Ее мать, Рахиль Хафт, оставила Соню у своего брата в Ливерпуле (здесь Соня получила свое первое образование), а сама уехала в Америку, где вышла в 1892 г. за Соломона Х--. В том же году Соня переехала к матери. В 1899 г. она вышла за Самуила Шекендорфа ; ей не было шестнадцати, ее мужу было 26. Сын, рожденный в 1900 г., умер через три месяца; дочь Флоренс родилась 19 марта 1902 г. Секендорфф, русский, позднее взял фамилию Грин в честь своего бостонского друга Джона Грина. В своих воспоминаниях о Лавкрафте Соня очень мало говорит об этом браке, но Альфред Гальпин проливает на него некоторый свет:
  
   Ее первый брак в России [!] был очень несчастливым, с человеком отвратительного характера, и ссоры были очень резкими. "Скажу тебе, Альфред, то, что происходило со мной, никогда, никогда прежде не происходило ни с одним живым существом на Земле!" В одну из таких ссор - последнюю? - "я подошла к окну", которое смотрело на улицу с высоты нескольких этажей, "и сказала: `Георгий Федорович, еще один шаг, и я выброшусь из окна!'
  
   Я не знаю, откуда взялось имя "Георгий Федорович"; возможно, в воспоминания Гальпина просто вкралась ошибка. Самуил Грин умер в 1916 г. - видимо, наложив на себя руки.
   Соня прошла некие курсы повышения квалификации при Колумбийском университете и обеспечила себе то, что сама называла "высокооплачиваемой руководящей должностью в фирме модной женской одежды на Пятой Авеню" с окладом 10 000$ в год - это, вероятно, минимум раз в 5-10 больше, чем Лавкрафт сможет получить в самый удачный год. Эта фирма называлась Ferle Heller's. У нее было два магазина, один - в доме 36 на Западной 57-ой улице, второй - в доме 9 на Восточной 46-й улице; Соня, чьей специальностью были шляпки, работала в первом. Она проживала в доме 259 на Парксайд-авеню в бруклинском районе Флэтбуш, в то время фешенебельном.
   Кляйнер описывает ее как "очень привлекательную женщину с пропорциями Юноны"; Гальпин, прибегая к тому же классическому сравнению, рисует более пикантный портрет:
  
   Когда она ворвалась в мою замкнутую жизнь зубрилы из Мэдисоне [в 1921 или 1922 г.], я почувствовал себя серым воробьем, оцепеневшим при виде кобры. Похожая на Юнону и властная, с великолепными темными глазами и волосами, она была слишком царственной для персонажа Достоевского и, скорее, казалась героиней с самых воинственных страниц "Войны и мира". Воплощенное величие свободной и просвещенной личности, она выказывала уникальную глубину и силу переживаний и побуждала меня Писать, Работать и Творить.
  
   Соня сразу же увлеклась Лавкрафтом. По словам Кляйнера, "после нашего возвращения в Бруклин она разыскала всех, кто был друзьями Лавкрафта - в том числе и меня - и провела немало времени, разговаривая о нем". Соня честно признавалась, что при первой встрече с Лавкрафтом "была восхищена его личностью, но, честно говоря, на первых порах не его лицом" - явный намек на некрасивую внешность Лавкрафта (рослый, костлявый, с торчащей челюстью и, вероятно, с кожными проблемами), а также, возможно, на его сухое, формальное поведение и (что особенно досадно для человека из индустрии моды) на архаичный покрой его одежды.
   Но переписка не заставила себя ждать. Лавкрафт снова услышал о Соне еще до конца июля 1921 г. - к тому времени она уже прочла часть его рассказов, вышедших в самиздате. Лавкрафт признавался, что увлекся ею - по крайней мере, ее интеллектом: "У миссис Г. острый, восприимчивый и эрудированный ум; но еще надо научиться той беспристрастной точке зрения, которая взвешивает данные, безотносительно их приятности. Она является желанным дополнением к философскому кругу Союза..." Вплоть до этого момента непохоже, чтобы между ними немедленно возникло какое-то притяжение - помимо притяжения двух одаренных, родственных умов. Но как быть с тем фактом, что (согласно ранее приведенным свидетельствам) в то время считалось, что у Лавкрафта роман с Уинифред Вирджинией Джексон? В своих - надо сказать, немногочисленных - рассказах о съезде НАЛП 1921 г. Лавкрафт ни разу не упоминает Джексон; и все же удивительно (даже при том, что она была лояльным членом ОАЛП), если бы ее там не быть. Последнее из уцелевших писем Лавкрафта к Джексон было написано 7 июня 1921 г., через две недели после смерти его матери; оно содержит следующие любопытные слова:
  
   Можно со всей справедливостью сказать, что в лице моей матери вы потеряли друга, ибо, хотя вы никогда не слышали этого от нее самой, она была в числе самых первых и самых восторженных почитателей ваших работ... На случай, если вам интересно, как выглядела моя мать в свои последние дни, я вкладываю в конверт моментальный снимок - весьма неудачный, к сожалению - который я сделал год назад, прошлой осенью. Ее внешность была столь же прекрасна, сколь моя безыскусна, и ее молодые фотографии легко бы посоперничали с вашими собственными в соревновании за звание первой красавицы.
  
   Кеннет У. Файг-мл. ехидно замечает: "Что мисс Джексон подумала о мужчине, который, восхваляя ее красоту, присылает ей снимок своей матери, история умалчивает..." Однако и это письмо звучит очень формально, в нем сложно различить какую-то реальную близость и интимность. Возможно, правда, что Сюзи поощряла подобные отношения (если они вообще были) - она, несомненно, одобрила бы Уинифред куда сильнее, чем одобрила бы Соню, повстречайся они при жизни Сюзи. Однако после этого мы ничего больше не слышим о Уинифред.
   Именно Соня взяла дело в свои руки. 4-5 сентября она навестила Лавкрафта в Провиденсе, остановившись в отеле "Корона". Примечательный факт; заметим, что Уинифред, похоже, ни разу не пыталась навестить Лавкрафта в его родном городе, - а Соне ради этой поездки надо было взять, как минимум, один выходной (понедельник, 5-ое число). Лавкрафт, уже привыкший к иногородним визитерам, показал ей антикварные сокровища Провиденса, затем привел ее в дом 598 и представил тете Лилиан, после чего Соня пригласила Лавкрафта и Лилиан на обед в "Короне"; но Лилиан отказалась, так как уже отполдничала, а Лавкрафт взял только кофе и мороженое. Возможно, ни один из них не желал создавать впечатление, что пользуется щедростью Сони - она явно желала оплатить обед из своего кармана. Последовал новый осмотр достопримечательностей - включая "монастырскую тишину" кампуса университета Брауна. На другой день Соня сумела-таки вывести Лавкрафта с тетушкой в "Корону" на полдник и, видимо, вслед за этим отбыла в долгое железнодорожное путешествие обратно в Нью-Йорк.
   До своего отъезда Соня настойчиво убеждала Лавкрафта принять участие в (как он выразился в письме) "собрании фриков и чудаков" в Нью-Йорке, где ожидались Сэмюель Лавмен и Альфред Гальпин из Кливленда, Лавкрафт из Провиденса и нью-йоркцы, включая Фрэнка Белкнэпа Лонга, Рейнхарта Кляйнера и Джеймса Ф. Мортона. Перспектива была соблазнительной, но Лавкрафт сомневался, что это мероприятие состоится.
   Между тем, вклад Сони в дело самиздата не ограничивался денежными пожертвованиями. В октябре 1921 г. вышел первый из двух выпусков ее журнала "Rainbow"; оба станут трибунами для поэтических, художественных, публицистических и полемических выступлений Лавкрафта и тесного кружка его коллег по самиздату. Первый номер содержал солидное эссе Гальпина "Ницше как настоящий пророк", "Ницшеанство и реализм" Лавкрафта, стихи Рейнхарта Кляйнера, Сэмюеля Лавмена, Джеймса Ф. Мортона и самой Сони, а также редакционную статью Сони, "Самиздат и Редактор". Из двух ее стихотворений, "Ода к Флоренс" - довольно слащавый стишок о дочери; другое, "Mors Omnibus Communis (написано в больнице)", чуть интересней. По признанию Лавкрафта, он вычитывал это стихотворение для Сони, и в нем действительно заметно характерное влияние Лавкрафта (включая архаичные элизии [опущение в конце слова краткой гласной, если следующее слово начинается также с гласной, означается апострофом. Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона], отсутствующие в "Оде к Флоренс").
   Что касается статьи Лавкрафта "Ницшеанство и реализм" (в первое слово вкралась прискорбная опечатка - "Nietscheism"), то в примечании редактора заявлено: "Эта статья взята из переписки, изначально не предназначенной для публикации". Сам Лавкрафт заявляет, что это выдержки из двух писем к Соне. Этот сборник философских bon mots, как ни жаль, почти единственное (помимо пригоршни почтовых карточек и еще одного предмета, о котором будет ниже), что осталось от обширной и, наверняка, исключительно очаровательной переписки - от того, что с биографической точки зрения нам, возможно, хотелось бы иметь сильнее, чем любую другую переписку Лавкрафта. Но Соня не оставляет нам сомнений в ее роковой судьбе: "У меня был чемодан его писем, которые он писал мне годами, но прежде чем покинуть Нью-Йорк ради Калифорнии, я отнесла их на пустырь и поднесла к ним спичку". Несомненно, после того, что Соня пережила, она имела полное право так поступить, но все же исследователи Лавкрафта не могут не стенать, читая это лаконичное признание.
   Первый номер "Rainbow" впечатлял не только содержанием, но и качеством набора и печати - он должен был обойтись Соне в кругленькую сумму. Кляйнер предполагает, что он стоил "пару сотен долларов". В нем есть фотографии Альфреда Гальпина, Рейнхарта Кляйнера, Лавкрафта (довольно топорная; на ней заметно, что он, похоже, начинает полнеть) и очень привлекательное фото самой Сони в щегольской шляпке (видимо, ее собственного дизайна).
  
  
  
   Роль профессионального самиздатовца прекрасно соответствовала аристократическим замашкам Лавкрафта; но, когда время идет и семейное состояние неуклонно уменьшается, стоит все-таки задуматься о заработке. Лавкрафт, несомненно, знал об основной причине нервного срыва своей матери - тревоге о финансовом будущем семьи. Возможно, именно это в конечном счете и заставило его предпринять некоторые активные шаги по получению дохода; и именно тогда на сцене появляется Дэвид ван Буш.
   Уже отмечалось, что Буш вступил в ОАЛП в 1916 г. Насколько мне известно, Лавкрафт впервые упоминает о нем летом 1918 г. Здесь, пожалуй, стоит привести полный список известных опубликованных работ Буша, в хронологическом порядке:
  
   Peace Poems and Sausages. [Webster, SD: Reporter & Farmer Print, 1915.]
   "Pike's Peak or Bust"; or, The Possibilities of the Will. [Webster, SD: Reporter & Farmer Print, 1916.]
   Soul Poems and Love Lyrics. St Louis: David Van Bush, [1916].
   What to Eat. St Louis: David Van Bush, [192-; rev. 1924].
   Grit and Gumption. [St Louis: David Van Bush, 1921.]
   Inspirational Poems. St Louis: Hicks Almanac & Publishing Co., [1921].
   Will Power and Success. [St Louis: Hicks Almanac & Publishing Co., 1921.]
   Applied Psychology and Scientific Living. [St Louis: David Van Bush, 1922; rev. 1923.]
   The Law of Vibration and Its Use. [St Louis: David Van Bush, 1922.]
   Poems of Mastery and Love Verse. [St Louis: David Van Bush, 1922.]
   The Power of Visualization: How to Make Your Dreams Come True. [St Louis: David Van Bush, 1922.]
   Practical Psychology and Sex Life. Chicago: David Van Bush, [1922].
   Affirmations and How to Use Them. Washington, DC: David Van Bush, [1923].
   Character Analysis: How to Read People at Sight. With W. Waugh. [St Louis: David Van Bush, 1923; rev. 1925.]
   Kinks in the Mind: How to Analyze Yourself and Others for Health. Chicago: David Van Bush, [1923].
   The Universality of the Master Mind. Chicago, [1923].
   What is God? Dayton, OH: Otterbein Press, 1923.
   Your Mind Power. Chicago: David Van Bush, [1923].
   How to Put the Subconscious Mind to Work. Chicago: David Van Bush, [1924].
   Psychology of Healing. Chicago: David Van Bush, [1924].
   Psychology of Sex: How to Make Love and Marry. Chicago, [1924].
   Spunk. Chicago: David Van Bush, [1924].
   Concentration Made Effective and Easy. Chicago: David Van Bush, [1925].
   The Influence of Suggestion: Auto-Suggestion. St Louis: David Van Bush, [1925?]
   How to Hold "the Silence". Chicago: David Van Bush, [1925].
   Relaxation Made Easy. Chicago: David Van Bush, [1925].
   (Editor) Practical Helps for Health, Poise, Power: Being Selected Articles from Mind Power Plus. Chicago: David Van Bush, [1928].
   The New Law, Radiation: How to Fulfill Your Desires. Chicago: David Van Bush, [1929].
   If You Want to Be Rich. Mehoopany, PA, 1954.
  
   Некоторые вещи становятся очевидны из этого списка: во-первых, большая часть работ Буша была опубликована самими автором; во-вторых, сперва Буш пытался писать стихи, но позже переключился на поп-психологию, которая - по крайней мере, судя по количеству книг, - пользовалась успехом; в-третьих, большая часть публикаций пришлась на 1922-25 гг. Существует прискорбная вероятность, что Лавкрафт вычитывал большую часть этих книг (и прозы, и стихов); на рекламке к "Applied Psychology and Scientific Living" (1922) Лавкрафт пишет: "Здесь я сделал 2 или 3 главы. Его обычный штат доделал остальное". Но он не был знаком с Бушем до 1917 г., так что, к счастью, маловероятно, что он работал над первыми тремя его книжками.
   Суть дела в том, что Буш стал весьма популярен, как автор, заодно читавший лекции по поп-психологии. Лавкрафт начал всерьез работать на Буша только с 1922 г., и неслучайно, что вслед за этим заглавия в списке начинают появляться одно за другим. Лавкрафт относился к Бушу со смесью раздражения и высокомерной снисходительности. Встретив Буша летом 1922 г., когда последний читал лекцию в Кембридже (Массачусетс), он рисует его живой портрет:
  
   Дэвид В. Буш - низенький, пухлый субъект лет сорока пяти, лысый, с вежливым лицом и очень хорошим вкусом в одежде. Он действительно безмерно славный малый - добрый, любезный, обаятельный и улыбчивый. Вероятно, ему приходится - надо же ему как-то убеждать людей оставить его в живых после того, как они прочтут его вирши. Его излюбленный конек - сердечное дружелюбие, и я почти уверен, что при этом он довольно искренен. Его болтовня насчет "успеха-в-жизни" - не шутка, коль скоро речь заходит о деньгах; ибо с помощью своего нынешнего "психологического" шарлатанства, своих теобальдизированных [по псевдониму Лавкрафта "Льюис Теобальд"] книжек стишат и своего свеженького журнала "Mind Power Plus" он действительно гребет монету лопатой с завидной скоростью. Иначе он никогда бы не получил номер-люкс в "Копли-Плаза".
  
   И далее письмо продолжает в том же духе, описывая сельское воспитание Буша, его супругу, его случайные заработки (трюкач-велосипедист в цирке, "лажовый" актер, священнослужитель) и его "новую проповедь динамической психологии" ("которая обладает всеми достоинствами `Нового Мышления' плюс спасительная расплывчатость, которая не позволяет ее абсурдности быть выставленной напоказ перед доверчивой публикой, средь которой ведутся его миссионерские труды"). Приведенный отрывок наводит на мысль, что Лавкрафт работал только с поэтическими трудами Буша; однако я подозреваю, что он приложил руку и к психологическим руководствам. Именно на это Соня Дэвис намекает в своих мемуарах:
  
   В частности один человек... читал публичные лекции по научным дисциплинам, которых сам практически не знал. Когда он хотел цитату из Библии или любого другого источника, он упоминал пару слов, реально не зная, чего он хочет, и Г. Ф. предоставлял необходимую информацию. Я слушала этого человека, когда он "читал лекцию" по психологии в Лос-Анжелесе перед большой толпой, по большей части из женщин, которые искали исцеления от утраченных надежд...
  
   В 1924 г. Лавкрафт в своем объявлении в "New York Times" (смотри Главу 15) заявляет, что он "семь лет занимался всей прозой и поэзией [курсив Джоши] ведущего американского оратора и редактора", что может относиться только к Бушу. Вдобавок, некоторые руководства по психологии включают стихотворные вставки, которые Лавкрафт без сомнения обрабатывал.
   Любопытно упоминание журнала "Mind Power Plus". Я так и не нашел ни одного экземпляра этого периодического издания - он не внесен даже в National Union Catalogue или Union List of Serials, и вряд ли его приютила хоть одна библиотека мира. Единственное, что у нас есть - это найденный в бумагах Лавкрафта листок газетной вырезки со статьей за подписью Лавкрафта "Консерватизм Восточного и Западного Гарварда" [East and West Harvard Conservatism]. Этот образчик откровенной рекламы лекционной кампании Буша в Новой Англии - определенно, одна из самых унизительных вещей, которые Лавкрафту вообще приходилось писать; ведь, без сомнения, она написана по просьбе Буша и за его деньги. Статья пытается объяснить, почему тур лекций не пользуется в Новой Англии таким же оглушительным успехом, как и в других частях страны, и Лавкрафт отпускает множество затасканных афоризмов насчет новоанглийского темперамента (он "уникально нечувствителен в своей крайней бесстрастности... Стихийные импульсы столь долго расценивались как предосудительная слабость"); но, тем не менее, заключает, что "д-р Буш... оставил после себя завидное число новых друзей и активных сторонников". По вырезке невозможно сказать, в каком номере "Mind Power Plus" вышла эта статья, но, наверняка, она датируется летом или осенью 1922 г.; примечательно, что Лавкрафт счел нужным ее сохранить. Он также признает, что правил, по крайней мере, один выпуск журнала в 1923 г., снисходительно добавляя, что материал (очевидно, разных авторов) "технически не так плох, как вздор самого ДВБ".
   Но Лавкрафту едва ли стоило презирать Буша: тот был постоянным заказчиком и платил быстро и щедро. В 1917 г. Лавкрафт запросил 1.00 $ за шестьдесят строк стихов; к 1920 г. Буш был уже согласен заплатить 1.00 $ за сорок восемь строк; а к сентябрю 1922 г. Буш платил ему по 1.00 $ за каждые восемь строк стихов. Это действительно весьма неплохие расценки, учитывая, что за собственные стихи, профессионально опубликованные в "Weird Tales", Лавкрафт получал максимум по 25 центов за строку. Далее Лавкрафт замечает: "Я заявил, что только по такой высокой цене могу гарантировать ему свои личные услуги - ему не так нравится работа Мортона, и он просил меня делать как можно больше самому". Это явно означает, что Лавкрафт с Мортоном работали над правками как одна команда. Насколько официальным было это сотрудничество? Трудно сказать - но взгляните на рекламу, что появилась в любительском журнале "L'Alouette" (под редакцией Чарльза А.А. Паркера) в сентябре 1924 г.:
  
   БЮРО УСЛУГ КРАФТОНА предлагает квалифицированную помощь группы хорошо подготовленных и опытных специалистов по обработке текстов и машинописи рукописей любых видов, прозы и стихов, по разумными расценкам.
   БЮРО также оснащено необычными средствами для всех видов поисков, обладая международными связами большой значимости. Наши агенты в состоянии подготовить специальные статьи по любой тематике с приемлимым качеством. Его коллектив умелых переводчиков может предложить лучшие услуги в этой области, охватывая все важнейшие классические и современные языки, в том числе международный язык эсперанто. Оно также готово подготовить и вести курсы домашнего обучения или чтения в любой области и предоставить квалифицированный конфиденциальный совет по личным проблемам.
   ЗАЯВЛЕНИЯ и ЗАПРОСЫ можно посылать любому из глав БЮРО:

Говард Ф. Лавкрафт,

598, ЭНДЖЕЛЛ-СТРИТ,

ПРОВИДЕНС, Р.А.

Джеймс Ф. Мортон, мл.,

211, ЗАПАДНАЯ 138ая УЛИЦА,

НЬЮ-ЙОРК, Н.Й.

  
   Лавкрафт (или Мортон) определенно уловили сам дух рекламы! Понятия не имею, сколько работы им принесло это безумно преувеличенное объявление - учитывая, что Лавкрафт и Мортон были "главами" несуществующего бюро редакторов, корректоров, переводчиков и советчиков по "личным проблемам"; Буш, кажется, оставался основным заказчиком Лавкрафта большую часть 1920-х годов. Возможно, многие из упомянутых "услуг" предоставлял Мортон: именно он был бывшим вице-президентом Ассоциации Эсперанто Северной Америки; видимо, знал современные языки лучше, чем Лавкрафт; и мог иметь больше "международных связей", чем Лавкрафт (если только под ними не подразумевались просто коллег по самиздату из Великобритании и Британского Содружества). Даже пресловутые "личные проблемы", вероятно, были вотчиной Мортона, так как среди его опубликованных работ был, по крайней мере, один совместный труд о половой морали. В любом случае, трудно вообразить тогдашнего Лавкрафта, занимающегося какими-то личными проблемами, кроме своих собственных.
   Были и другие - вероятно, несерьезные или не обдумываемые всерьез - перспективы получить работу. В начале 1920 г. Лавкрафт был привлечен к проверк работ по арифметике для средней школы Хьюздейла. Хьюздейл входил в состав Джонстона (центральный Род-Айленд), и школьному совету срочно требовался заместитель учителя математики; в результате семейных связей эта работа была предложена одной из тетушек Лавкрафта (вероятно, Лилиан), а сам Лавкрафт - призван ей на помощь. Сам он в школу не ходил - только правил тетради, которые приносила его тетушка.
   Продолжалась эта работа совсем недолго; но, возможно, в результате этого опыта Лавкрафт в начале 1920 г. задумался о следующем:
  
   На днях я задавался вопросом, а не смогу ли я когда-нибудь, под гнетом нужды, занять должность в вечерней школе. О дневной школе, разумеется, речи не идет - ведь я редко могу выдержать более двух дней подряд. Если мне простят довольно частые прогулы, я, наверное, сумею вытерпеть вечерние часы - но вообрази меня, пытающегося держать в узде целую комнату начинающих гангстеров! Такое ощущение, что любой путь к прибыльной деятельности закрыт для полной нервной развалины!
  
   Это один из самых жалостных пассажей в ранних письмах Лавкрафта. Как Лавкрафт мог воображать, что на вечерние курсы наймут человека, не окончившего школу, который склонен к "довольно частым прогулам", просто непостижимо. Любопытно, не является ли замечание о "начинающих гангстерах" воспоминанием о Любительском Пресс-Клубе Провиденса, где собирались, видимо, вполне нормальные (хотя и из низшего класса) учеников вечерних школ из Северного Провиденса.
  
  
  
   В разгар всей этой деятельности, любительской и профессиональной, началась, наконец, карьера Лавкрафта как профессионального писателя; естественно, этот шанс был предоставлен ему связями в самиздате. В сентябре 1921 г. Джордж Джулиан Хаутейн (который женился на коллеге по самиздату, Э. Дороти Мак-Лафлин) загорелся идеей выпускать веселый и слегка непристойный юмористический журнал под названием "Home Brew". К этому делу он привлек своих многочисленных товарищей по самиздату и для первых выпусков сумел получить вещи Джеймса Ф. Мортона, Рейнхарта Кляйнера и других. По какой-то странной причине он пожелал, чтобы Лавкрафт написал многосерийный страшный рассказ, хотя такая вещь внешне дисгармонировала с общим юмористическим тоном журнала. Лавкрафту была предложена королевская сумма в 5.00$ за каждую часть из 2000 слов (по ? цента за слово). "Ты не сделаешь их слишком паршивыми", - так, по словам Лавкрафта, сказал ему Хаутейн. Первый номер журнала вышел своевременно, в феврале 1922 г.; он стоил 25 центов и имел подзаголовок "Утолитель Жажды для Влюбленных в Личную Свободу" - явный намек на определенный элемент сексуальной дерзости в литературном содержании и иллюстрациях. Редакторами были "миссус и мистер Джордж Джулиан Хаутейн". Рекламка на обложке - "Вернется ли Мертвый к Жизни?" - относилось к рассказу Лавкрафта, который был озаглавлен "Герберт Уэст, реаниматор" [Herbert West - Reanimator], но у Хаутейна печатался как "Жуткие истории" [Grewsome Stories] (grewsome в то время было допустимым вариантом написания слова gruesome). На обложке другого выпуска будет объявлено, что автор "Жутких историй" "Лучше, чем Эдгар Аллен [!] По!"
   Лавкрафт получает определенное мазохистское удовольствие от жалоб на то, что он унизился до уровня литературного поденщика. Следующие несколько месяцев он снова и снова издает стоны, подобные этому:
  
   Плюс это откровенно нехудожественно. Писать на заказ, тащить одного персонажа через цепь надуманных эпизодов - грубое нарушение всей той спонтанности и уникальности впечатления, которыми должно должно отличаться действие короткого рассказа. Это опускает несчастного автора от искусства до банального уровня механической, лишенной воображения поденщины. Тем не менее, когда нужны деньги, долой щепетильность - так что я принял работу!
  
   Создается впечатление, что Лавкрафт получал-таки удовольствие от этого литературного "нищенства".
   Несмотря на то, что шесть частей "Герберта Уэста, реаниматора" явно были написаны не за один присест (первые две части были закончены к началу октября; четвертая - в начале марта; шестая была закончена не позднее середины июня, а, возможно, раньше), повествование все же сохраняет своего рода цельность, и Лавкрафт, похоже, с самого начала замышлял его как единое целое: в финальном эпизоде все трупы, неудачно воскрешенные Гербертом Уэстом, возвращаются, чтобы жестоко расправиться с ним. Кроме того, в рассказе постепенно нарастает напряжения - это отнюдь не худшая из работ Лавкрафта. Формат "сериала" неизбежно повлек за собой легко заметную структурная слабость: необходимость кратко пересказывать содержание предыдущих серий в начале каждой новой и потребность в "страшной" развязке в конце каждой серии. Правда, возникает вопрос, так ли уж необходимы были краткие пересказы сюжета - и почему Лавкрафт просто не заставил Хаутейна давать вступительные пояснения (синопсисы) к каждому эпизоду? В действительности вступления были, но они представляли собой совершенно бессмысленные дифирамбы или тизеры, написанный Хаутейном с целью разжечь читательский интерес. Лавкрафт - видимо, наученный горьким опытом, - должно быть, проинструктировал Хаутейна давать вступительные пояснения к "Затаившемуся страху", второму сериалу Лавкрафта для "Home Brew", тем самым освободить автора от этого бремени.
   В "Герберте Уэсте, реаниматоре" рассказ идет от первого лица - безымянного друга и коллеги доктора Герберта Уэста; они с Уэстом вместе закончили Медицинскую школу Мискатоникского Университета в Аркхеме и позже вместе переживали различные приключения в качестве практикующих врачей. Еще в университете Уэст разработал свою необычную теорию о возможности оживлять мертвецов:
  
   Его взгляды... вращались вокруг в сущности механистической природы жизни - и касались способов перезапустить органическую машину под названием человек с помощью управляемой химической реакции после угасания естественных процессов... Разделяя мнение Геккеля, что вся жизнь сводится к химическим и физическим процессам, а так называемая "душа" есть миф, мой друг верил, что искусственное оживление умерших зависит лишь от состояния тканей; и коль скоро реальное разложение не началось, труп, сохранивший внутренние органы, с помощью верно подобранных средств еще можно вернуть в состояние, известное как жизнь.
  
   Вряд ли даже самые интеллектуальные читатели "Home Brew" ожидали увидеть упоминание Эрнста Геккеля в подобном контексте. Конечно, занятно, что в приведенной цитате в действительности выражены философские воззрения самого Лавкрафта (что упоминалось в эссе "В защиту Дагона" и т.п.); еще занятнее то, что ниже рассказчик признается, что сам все еще "сохранял смутные инстинктивные остатки примитивной веры моих праотцев". Лавкрафт явно немного подтрунивал - как над собственной философией, так и над наивной верой среднего обывателя в существование души.
   Вряд ли кто-то сочтет "Герберта Уэста, реаниматора" изысканным шедевром, однако он по-своему весьма страшен и увлекателен. По моему мнению, этот рассказ, начатый не как пародия, стал ею с течением времени. Другими словами, первоначально Лавкрафт пытался писать свой "жуткий" рассказ более-менее серьезно, однако (по мере того, как до него все сильней доходила абсурдность этого предприятия) оставил эти попытки и обратил историю в самопародию - чем она, по сути, все время и была. Взгляните на этот отрывок из пятой части:
  
   Я не в силах описать эту сцену... я упал бы в обморок, если бы попытался, ибо дух безумия витал в комнате, заваленной рассортированными частями трупов, с осклизлым полом, почти по щиколотку залитым кровью и засыпанном обрезками человеческой плоти, где в дальнем углу, полном черных теней, над тусклым дрожанием голубовато-зеленого пламени росло, пузырилось и выпекалось гнусное месиво из тканей рептилии.
  
   Мне хочется верить, что это писалось скорее ради улыбки, чем трепета.
   Возможно, стоит вкратце рассмотреть вопрос литературных влияний. Отчего-то стало считаться доказанным, что рассказ написан под влиянием "Франкенштейн" - в чем я сомневаюсь. Подход Уэста к воскрешению мертвецов (нетронутые тела недавно умерших людей) радикально отличатся от подхода Виктора Франкенштейна (громадное составное тело, собранное из разнородных частей) и обнаруживает лишь самое общее влияние "Франкенштейна". В центре сюжета - настолько простая концепция, что для нее не требуется искать никакого литературного первоисточника.
   И все-таки "Герберт Уэст, реаниматор" имеет некоторую важность в свете постепенно складывающейся у Лавкрафта вымышленной географии Новой Англии. Это первый рассказ, где упоминается Мискатоникский университет, пускай само слово "Мискатоник" уже фигурировало в "Картине в доме". Действие пяти из шести частей разворачивается в Новой Англии, хотя в них не так много реалистичных описаний ландшафтов. Любопытно упоминание в третьем эпизоде Болтона: это реальный город в восточно-центральном Массачусетсе; но, насколько я могу судить, в то время он был не "фабричным городком", как заявлено у Лавкрафта, а всего-навсего крохотной сельскохозяйственной общиной. Поскольку в рассказе заявлено, что Аркхем расположен "неподалеку от" Болтона, здесь он находится в центральном Массачусетсе, а не на побережье, как в позднейших рассказах.
   Часто полагают (поскольку Лавкрафт в июне 1922 г. писал, что "после второго чека плата стала мифом), что Лавкрафту так полностью и не заплатили за работу; однако в ноябре 1922 г. письмо к Сэмюелю Лавмену сообщает, что Хаутейн "выплатил последние долги" и даже выдал Лавкрафту 10$ аванса за первые две части "Затаившегося страха".
   Урывками работая "Гербертом Уэстом, реаниматором", Лавкрафт успел написать еще два рассказа, и они - совершенно другое дело. "Музыка Эриха Цанна" [The Music of Erich Zann], видимо, была написана в конце 1921 г. - вероятно, в декабре, так как у Лавкрафта в хронологии его произведений она всегда стоит в списке последним рассказом года. Первое из ее многочисленных появлений состоялось в "National Amateur" за март 1922 г.
   "Музыка Эриха Цанна" заслуженно оставалась одним из самых любимых произведений самого Лавкрафта - ее отличает сдержанность в описании сверхъестественных феноменов (граничащая - редчайший случай в его творчестве - с неопределенностью), психологизм изображения протагониста и несравненная рафинированность стилистики, которой Лавкрафт редко достигал даже в последующие годы.
   Главный герой, опять безымянный, снова "самым внимательным образом изучил карты города", но так и не смог отыскать улицу д'Осейль, где некогда проживал как "нищий исследователь метафизики" - и слышал музыку Эриха Цанна. Цанн - немой музыкант, играющий на виоле в оркестрике дешевого театра, живет на чердаке пансиона, который содержит "паралитик Бландо"; герой, который занимает комнату на пятом этаже, иногда слышит, как Цанн играет странные дикие мелодии, которые нельзя отнести ни к одному известному музыкальному стилю. Однажды ночью он поджидает Цанна в коридоре и просит разрешения послушать его игру; Цанн соглашается, но играет вполне обыкновенную музыку - которая, тем не менее, трогательна и, очевидно, сочинена им самим. Когда герой просит Цанна сыграть что-нибудь более причудливое и даже принимается насвистывать одну мелодию, Цанн в ужасе затыкает герою рот. Когда же рассказчик пытается выглянуть в занавешенное окно чердака, Цанн не дает этого сделать, яростно оттаскивая его прочь. Затем Цанн уговаривает рассказчика переехать на этаж ниже - чтобы он больше не мог слушать его музыку. Но однажды ночью, подойдя к двери Цанна, рассказчик слышит, как "пронзительное звучание виолы перерастает в хаотичную какофонию звуков", а затем слышит "ужасные, нечленораздельные крики, которые мог издавать лишь немой, - такие рождаются лишь в мгновения глубочайшего страха или душевной муки". Герой требует, чтобы его впустили, и перепуганный Цанн открывает дверь, затем с помощью кое-как нацарапанной записки обещает, подготовит "полный отчет на немецком обо всех чудесах и кошмарах, что одолевают его". Цанн пишет целый час, как вдруг из-за оконной занавески доносится странный звук: "...это был отнюдь отвратительный звук - скорее, необычайно низкая и бесконечно далекая музыкальная нота..." Цанн немедленно бросает писать, хватает виолу и с каким-то демоническим неистовством принимается играть: "Он пытался создать шум - словно, чтобы отогнать или заглушить что-то..." Оконное стекло разбивается, свеча гаснет, комната погружается во мрак; внезапный порыв ветра подхватывает исписанные листки и выносит их в окно. Пытаясь спасти их, рассказчик бросает свой первый - и последний взгляд из чердачного окна:
  
   И все же, когда я выглянул из того высочайшего из чердачных окон, выглянул, пока свечи, а обезумевшая виола воем вторила ночному ветру, то не увидел под собой ни городского простора, ни дружелюбных огоньков на знакомых улицах, но лишь безграничный мрак космоса; невообразимого космоса, оживленного движением и музыкой и лишенного малейшего сходства с Землей.
  
   Пытаясь бежать прочь, рассказчик налетает на Цанна - безумный музыкант механически продолжает играть, хотя кажется мертвым. Только выбежав из дома, герой обнаруживает, что с миром все по-прежнему нормально: "И я помню, что совершенно не было ветра и светила луна, и мигали все городские огни". С тех пор он больше не может отыскать улицу д'Осейль.
   Позднее Лавкрафт считал, что "Музыка Эриха Цанна" своего рода ценна со знаком минус: она лишена серьезных изъянов - в особенности чрезмерной склонности к объяснениям и крайней цветистости, - которые (как раньше, так и позже) не раз портили его работы. Он почти машинально заявлял, что это номер два среди его любимых работ (после "Сияния извне"), но позднее признавался, что это "из-за того, что она не так плоха, как большая часть прочего. Я люблю ее за то, чего в ней нет, больше, чем за то, что в ней есть". Речь, конечно, о крайне туманной природе упоминаемого ужаса. Что именно Цанн пытался "отогнать"? Почему рассказчик увидел пустое пространство, "оживленное движением и музыкой", - и что это должно означать? Некоторые находят неопределенность такого рода выразительной, поскольку она оставляет простор для воображения; другие находят ее невыразительной, поскольку оно оставляет слишком большой простор для воображения, и возникает подозрение, что автор сам полностью не представлял, что в действительности скрывалось за сверхъестественными событиями рассказа. Боюсь, я в последнем лагере. Думаю, Лавкрафт позднее был прискорбно прав, полагая, что чтение бульварной литературы невольно и коварно испортило ему стиль - его рассказы стали слишком наигранными и полными лишних пояснений; но в случае "Музыки Эриха Цанна" я не могу отделаться от ощущения, что он промахнулся в противоположном направлении.
   Заслуживает внимания место действия рассказа. Действительно ли это Париж? Так всегда предполагалось, но Лавкрафт нигде не пишет об этом недвусмысленно, и улица д'Осейль - единственное место, упоминаемое в истории. Одно любопытное доказательство (если это можно так назвать) принадлежит французскому критику Жаку Бержье, который заявлял, что переписывался с Лавкрафтом в последние годы его жизни и специально спросил, как и когда Лавкрафт видел Париж, чтобы воссоздать в рассказе убедительную атмосферу, - на что Лавкрафт якобы ответил "Во сне, с По". Но, откровенно говоря, есть причины сомневаться, что Бержье вообще переписывался с Лавкрафтом, и, возможно, вся история является апокрифом. В любом случае, вскоре по окончании рассказа Лавкрафт заявляет: "В целом, это не сон, хотя мне часто грезились крутые улочки, подобные улице д'Осейль". Слова "осейль" [Auseil] нет во французском языке (как и имени "Цанн" - в немецком), но существует правдоподобное предположение, что название улицы должно означать au seuil ("на пороге") - т.е., что комната Цанна (и его музыка) - на пороге между реальным и нереальным. Лавкрафт знал французский язык очень поверхностно, но мог выдумать подобный элементарный "неологизм".
   Другой рассказ того периода - "Гипнос" [Hypnos], вероятно, написанный в марте 1922 г. Это курьезная, но довольно серьезная история, которая не получила внимания, которого заслуживала - возможно, из-за того, что сам Лавкрафт со временем начал испытывать к ней антипатию. Недавно обнаруженная машинописная копия рассказа имеет посвящение "To S. L.", хотя не ясно, каким образом Сэмюель Лавмен участвовал в его замысле или создании. Вероятно, посвящение имело отношение к Древней Греции, о которой Лавмен писал во многих своих стихах. Довольно ранняя запись в тетради для заметок (23) предоставляет зародыш сюжета: "Человек, который не спит - не рискует спать - принимает средства, чтобы держать себя бодрствующим. Наконец засыпает - & происходит нечто - "
   "Гипнос" повествует о неком скульпторе, который повстречался на железнодорожной станции с незнакомцем. Тот падает без сознания, и рассказчик, пораженный его внешностью ("лицо [было]... овальным и действительно прекрасным... И я со всей пылкостью скульптора сказал себе, что этот человек походит на статую фавна из античной Эллады"), берет на себя человека, который становится его единственным другом. Оба занимаются некими неясными "исследованиями" - исследованиями "той громадной и ужасающей вселенной смутного бытия и сознания, что лежит глубже материи, времени и пространства и чье существование мы прозреваем лишь в определенных сновидениях - в тех редких снах по ту сторону снов, что неведомы заурядным людям и только один-два раза за всю жизнь являются людям, одаренным богатым воображением". То, что они переживают в этих "снах", почти неописуемо, и наставник героя всегда "сильно опережал" его в изучении этого царства инобытия. Но однажды наставнику встречается некий чудовищный кошмар, который заставляет его очнуться с воплем ужаса. Раньше они усиливали свои видения с помощью лекарств; теперь они принимают лекарства в отчаянной попытке не спать. Они изменили своему прежнему затворничеству (они обитали в "старом поместье в седом Кенте") и стали посещать "собрания молодых и веселых". Но все это зря - однажды ночью наставнику, несмотря на все усилия его друга-скульптора, не удается остаться бодрствующим; происходит нечто непонятное, и все, что в итоге остается от наставника, - это изящно изваянный бюст "божественной головы из мрамора, с которым могла сравниться только древняя Эллада", с греческой надписью ГИПНОС на постаменте. Люди утверждают, что у рассказчика никогда не было друга, что только "искусство, философия и безумие заполняли собой мою трагическую жизнь".
   Казалось бы, интепретация рассказа должна основываться на том, существовал ли друг рассказчика в действительности или нет; однако этот момент может не иметь существенного значения. В конечном счете, это (как и в "Других богах") рассказ о гордыни, но куда более тонко исполненный. Рассказчик заявляет: "Я намекну - лишь намекну, - что его замыслы включали управление всей видимой вселенной - и не только; мечты о том, как земля и звезды будут подчиняться его приказам, и судьбы всех живых тварей будут в его руках". Звучит довольно экстравагантно, но в общем контексте рассказа - сильно и эффектно, пусть даже (и, возможно, это положительный момент) из рассказа неясно, как именно кто-то сможет осуществлять это управление вселенной. Если друг героя реально существовал, тогда он просто пострадал от своей непомерной гордыни, и его гибель - от рук греческого бога сна Гипноса - полностью заслужена. При психологической интерпретации друг" становится просто аспектом собственной личности рассказчика; обратите внимание, что после приведенного выше заявления он торопливо добавляет: "Я утверждаю... я клянусь, что не имел ничего общего с этими безумными притязаниями" - банальный пример рационального сознания, отказывающегося нести ответственность за свои подсознательные фантазии.
   В итоге, "Гипнос" развивают тему, уже начатую несколькими более ранними рассказами (в особенности "По ту сторону сна"), - что определенные "сны" дают доступ к другим сферам бытия, лежащим за пределами пяти наших чувств или обыденного мира. И действительно, в "Гипносе" и "По ту сторону сна" есть несколько сходных моментов: помимо приведенного отрывка о снах, есть ощущения рассказчика, что они "порой прорывались сквозь некие отчетливые и характерные препятствия", подобные желанию Джо Слейтера (или владевшего им астрального тела) "нестись сквозь пустые пространства, испепеляя любое препятствие, которое встанет у него на пути"; и подобно тому, как Слейтер имеет некую связь со звездой Алголь, герой "Гипноса" обнаруживает, что его друга странно притягивает созвездие Северная Корона. То есть, "Гипнос" положил начало тенденции, которую мы станем снова и снова обнаруживать в творчестве Лавкрафта, - тенденцию переписывать определенные сюжеты, чтобы добиться наиболее эффектного воплощения основной идеи.
   Отметим тот факт, что герой "Гипноса" - скульптор. В недавней работе Стивен Дж. Мариконда проводит блестящий анализ рассказа в связи с развивающейся эстетической теорией Лавкрафта. Я подробнее затрону эту теорию в другой главе, здесь же стоит заметить, что тема расширения восприятия (уже затронутая несколькими рассказами, в частности "По ту сторону сна") была ключевым элементом в его концепции эстетического развития. В письме 1929 г. он заявляет, что функция каждой художественной работы - доступным способом передавать другим свое особое видение мира:
  
   Я бы сказал, что хорошее искусство означает способность некого человека точно зафиксировать любым устойчивым и вразумительным способом идею о том, что он видит в Природе - чего не видит больше никто. Другими словами, умело подбирая интерпретации или символику, заставить своего ближнего уловить некий намек на то, что, наверное, лишь только сам художник мог увидеть в объективной реальности.
  
   В результате, воспринимая чужие художественные работы, каждая из которых отличается особым видением реальности, "Мы лучше видим и постигаем Природу" и соответственно обретаем "слабое приближение к дальним отзвукам мистической сути самой абсолютной реальности...". В "Гипносе" Лавкрафт делает из этой концепции страшный рассказ: художник и его друг (который, сам не будучи художником, благодаря исключительной красоты сам есть произведение искусства) нечестиво пытаются перенести эту эстетическую концепцию на объективную реальность, чтобы достичь реальной власти над "видимой вселенной - и не только..."
   "Гипнос" вышел (без посвящения Лавмену) в "National Amateur" за май 1923 г. Его можно рассматривать как одну из редких недансенианских фантазий Лавкрафта: формально происходя в Англии, большая часть действия разворачивается либо в сознании героев, либо в сверхреальности, куда они попадают, так что результат вполне потусторонен. Возможно, слегка напыщенный, этот рассказ все-таки не заслуживает ни презрения, с которым относился к нему Лавкрафт, ни обычного несерьезного отношения современных критиков.
  
  
  
   Вскоре после "Гипноса" Лавкрафт пустился в разъезды, которые продолжились вплоть до октября. Первым на повестке дня был первый выезд Лавкрафта из Новой Англии - его нью-йоркский визит 6-12 апреля. Поездка, разумеется, была устроена Соней. Где-то в конце 1921 г. или в начале 1922 г. она по делам посетила Кливленд и здесь встретила Сэмюеля Лавмена и Альфреда Гальпина, который временно осел здесь по окончании своей работы на колледж Лоуренса. Соня, по-прежнему одержимая идеей собрать лучших друзей Лавкрафта в Нью-Йорке, убедила Лавмена приехать в большой город в поисках работы. Лавмен прибыл 1 апреля, но в трудоустройстве не преуспел, хотя годы спустя обеспечит себе хорошую работу среди торговцев книжным антиквариатом. Чтобы удержать Лавмена в городе (а значит, вытащить Лавкрафта из его кельи) Соня позвонила Лавкрафту и по телефону уговорила его приехать повидаться со своим давним корреспондентом. Лавмен, Мортон и Кляйнер высказали свое одобрение; вероятно, новый протеже Лавкрафта Фрэнк Лонг тоже приложил свою руку. Массовые приглашения сделали свое дело, и 6-го числа в 10.06 Лавкрафт сел на поезд из Провиденса.
   Пять часов спустя он в первый раз увидел "циклопические очертания Нью-Йорка". Длиннейший отчет Лавкрафта о своем семидневном пребывании здесь - из письма к Морису У. Мо от 18 мая 1922 г. - немного сбивчив (по крайней мере, в публикации в "Selected Letters"), однако рисует бесконечные разговоры и споры, а также посещение музеев, осмотр достопримечательностей (они поднялись на Вулворт-Билдинг, тогдашнее высочайшее здание города), походы по книжным магазинам и все прочее, чем обычно занимаются туристы "книжного склада", когда попадают в большой город. Соня великодушно предоставила Лавмену и Лавкрафту свою собственную квартиру в доме 259 на Парксайд-авеню в Бруклине, а сама спала в квартире соседки. В своих мемуарах она вспоминает, что, пригласив двух мужчин пожить в своей квартире, "сама [была] поражена" своей "дерзостью". Она также упоминает, что впервые отвела Лавкрафта в итальянский ресторан, где тот буквально влюбился в спагетти и фрикадельки, но отказался выпить вина.
   Несомненно, кульминационным моментом стала встреча Лавкрафта с двумя своими самыми близкими друзьями, Лавменом и Лонгом. Лавмен прочел свои незавершенные работы, "Гермафродита" и "Сфинкса" (драма в прозе), которые Лавкрафт объявил (справедливо) шедеврами. Что же до Лонга, то он
  
   изящный мальчик лет двадцати, которому на вид не дашь пятнадцати. Он смуглый и стройный, с густой шевелюрой почти черных волос и тонким, красивым лицом, все еще незнакомым с бритвой. Думаю, он обожает крохотную коллекцию волосков на верхней губе - примерно шесть с одной стороны и пять с другой, - которая при должной заботе в один прекрасный день, наверняка, поможет ему достичь подлинного сходства с его главным кумиром - Эдгаром Алланом По... Ученый; фантазер; поэт, словесник; искренний и способный последователь По, Бодлера и французских декадентов.
  
   Лавкрафт - чья антипатия к усам и бородам не ведала жалости, - годами будет дразнить Лонга его "усишками". Похоже, они так никогда и не станут больше.
   Разумеется, Лавкрафта часто встречался с Соней и даже однажды повидал ее "взбалмошного отпрыска" Флоренс - "нахальное, избалованное и ультра-независимое дитя, по виду куда более прожженное, чем ее добрейшая матушка". Соня несколько раз кормила компанию своей домашней готовкой, которая понравилась, по его собственному признанию, даже аскетичному Лавкрафту. Один из самых любопытных пассажей в ее мемуарах относится к случаю, произошедшему ближе к концу визита Лавкрафта:
  
   Вскоре С.Л. вернулся в Кливленд, а Г.Ф. остался. У моей соседки, которая так великодушно потеснилась ради меня, был прекрасный персидский кот, которого она однажды принесла ко мне в квартиру. Как только Г.Ф. увидел этого кота, он буквально "влюбился" в него. Он, похоже, говорил на языке, понятном для кошачьего брата, - он свернулся прямо у него на коленях и довольно мурлыкал.
   Наполовину всерьез, наполовину в шутку я заметила: "Какая уйма нежного внимания тратится на простого кота, когда одна женщина могла бы очень его оценить!" Он возразил: "Какая женщина сможет полюбит такое лицо, как у меня?" Мой ответ был: "Мать сможет - и некоторым не-матерям не придется слишком стараться". И мы все засмеялись, а Фелис насладился новыми поглаживаниями.
  
   Вряд ли кому-то теперь нужно втолковывать, что у Лавкрафта был комплекс неполноценности относительно своей внешности - результат одновременно влияния его матери (что делает фразу Сони о матерях несколько неудачной) и реальной проблемы со вросшими волосами на лице. Но намерения Сони уже стали очевидны, хотя, возможно, она сама еще не сознавала этого полностью. Сомневаюсь, что кто-то - даже Уинифред Джексон - хоть раз говорил Лавкрафту нечто подобное.
   Лавкрафт буквально воспевал сказочный силуэт Нью-Йорка, который он наблюдал с прекрасной точки обзора на Манхэттенском мосту. Но когда он познакомился с некоторыми частями чуть поближе, его мнение стало немного иным. Взгляните на это описание нижнего Ист-Сайда:
  
   Мой бог, что за помойка! Я-то думал, в Провиденсе трущобы или в древнем Бостониуме; но, черт меня побери, если я хоть раз в жизни видел что-то, похожее на разросшийся зловонный свинарник в нижнем Ист-Сайде Н.Й. Мы вышли - по моей просьбе - на середину улицы, ибо контакта с разношерстными обитателями тротуаров, которые изливались из своих вздувшихся кирпичных лачуг, словно те переполнились этими отродьями выше всякой меры, всеми силами стоило избегать. Правда, временами нам попадались необычно разреженные области - эти свиньи, несомненно, сбиваются в стаи, повинуясь инстинктам, непостижимым для заурядного биолога. Бог знает, что они такое... некая ублюдочная мешанина вспаренной беспородной плоти, лишенной ума, отталкивающей для глаз, нос и воображения... лучше бы мощный порыв ядовитого газа удушил этот гигантский выкидыш, покончился бы с этим несчастьем и очистил это место.
  
   Ничего иного, кроме таких расистских высказываний, от Лавкрафта и не стоило ждать; в сущности, он, наконец, столкнулся с реалиями мира. Стена вокруг его уединенной, замкнутой жизни рушилась кирпич за кирпичом, первой реакций - предсказуемо - были страх и отвращение.
   К четвергу (11 апреля) Лавкрафт уже заметно устал, а по возвращении домой 12-го числа обнаружил себя полностью вымотанным; дома его ждала груда писем, посылок и газет. Мало-помалу он пришел в себя и к началу мая уже выражал мнение, что "теперь остается встретить этого прелестного бесенка Гальпина, и моя жизнь будет окончена!" Но Кливленд казался такой чудовищной далью, что поездка туда выглядела чистой утопией. Вместо этого шесть недель спустя Лавкрафт пускается в новый тур поездок - чуть ближе к дому.
   В конце мая он опять навестил Мирту Элис Литтл в Нью-Гемпшире. После нескольких дней, проведенных в Вествилле, Мирта подбросила его в Довер, а сама вместе с матерью вернулась в летний лагерь у озера Уиннепесауки. В начале или в середине июня состоялась поездка в Кембридж на лекцию Дэвида ван Буша. В том же месяце Соня, которая ковала железо, пока горячо, нашла способ оказаться в Новой Англии, чтобы видеться с Лавкрафтом. Она представляла свою фирму в Магнолии (Массачусетс), городке, который Лавкрафт описывает как "ультрамодный водный курорт на побережье у Глочестера, в часе езды к северо-востоку от Бостона". Она явилась в Провиденс в воскресенье, 16 июня, встретилась с обеими тетушками и была так очарована, что принялась уговаривать Энни переехать в Нью-Йорк и поселиться у нее на квартире. И хотя, естественно, эта идея была отвергнута, Лавкрафт добавляет красноречивое: "...странно сказать, но моей тетушке [Энни] она безмерно понравилась, хотя она нечасто преодолевает расовую и социальную пропасть". Можно предположить, что близкие знакомые Энни обыкновенно не были ни еврейками, ни независимыми бизнес-леди.
   Соня уговорила Лавкрафта провести с ней в Глочестере и Магнолии несколько дней в конце июня и начале июля. Утесы Магнолии - действительно чудо, место, где "жемчужно-серые туманы спускаются с небес, чтобы смешаться с морем". Лавкрафт приехал 26 июня и остался до 5 июля, остановившись в Магнолии в том же доме (неясно, в частном или в пансионе), что и Соня, и питаясь в пансионе на главной площади деревни. Соня рассказывает о том, что случилось однажды вечером, когда они прогуливались по эспланаде:
  
   ...полная луна отражалась в воде, странный, загадочный шум, словно громкое пыхтение и ворчание, слышался в отдалении, мерцающий свет порождал на воде лунную дорожку, а круглые верхушки подводных камней соединяла веревка, похожая на громадную паутину, - все это создавало яркое впечатление готовой декорации для интересного рассказа. "О, Говард", - воскликнула я, - "вот тебе и декорация для действительно странной и загадочной истории". Он говорит: "Давай, напиши ее". "О, нет, я не могу этого сделать, правда", - ответила я. "Попробуй. Расскажи мне, что эта сцена рисует в твоем воображении". А пока мы гуляли, мы приблизились к кромке воды. Здесь я описала свое толкование сцены и шума. Он поощрял меня с таким энтузиазмом и искренностью, что, когда мы рассталась на ночь, я села и набросала общий эскиз, который он затем поправил и отредактировал.
  
   Так появился "Ужас на Берегу Мартина" [The Horror at Martin's Beach], который выйдет в "Weird Tales" за ноябрь 1923 г. (под именем Сони) как "Невидимый монстр" [The Invisible Monster]. Боюсь, это не шедевр. Это первый рассказ, про который можно сказать, что Лавкрафт был его обработчиком, а не соавтором - пускай разница, возможно, была не слишком велика: это повлияло только на его отказ поставить на вещи свое имя в качестве соавтора (такой же джентльменский жест, как и "пропустить вперед" своих соавторш Уинифред Джексон и Анну Хелен Крофтс); за свою работу, в отличие от более поздних вещей, обработанных или написанные за клиентов, он явно не взял платы.
   "Ужас на Берегу Мартина" - невероятная история о громадном морском чудовище ("пятьдесят футов длиной, примерно цилиндрической формы и почти десяти футов диаметром"), убитом экипажем небольшого рыболовного судна у Берега Мартина - некой неопределенной вымышленной местности, предположительно, расположенной неподалеку от Глочестера, чье название упомянуто несколько раз. Ученые утверждают, что это просто детеныш, вылупившийся всего несколько дней назад и, вероятно, обитающий в глубинах моря; через день после того, как его выставляют на общее обозрение, поймавшее его судно вместе с ним исчезает без следа. Несколько дней спустя с моря доносится ужасающий вопль, и спасатели бросают спасательный круг, чтобы вытащить утопающего. Но круг, прикрепленный к длинной веревке, похоже, схвачен неким неведомым существом, которое утягивает его в море, а когда спасатели с добровольными помощниками пытаются вытащить его, они не только обнаруживают, что не в силах этого сделать, но и не могут оторвать рук от веревки. Их неумолимо затягивает в морские глубины.
   Подразумевается, что родитель громадного детеныша не только схватил спасательный круг, но и загипнотизировал спасателей, лишив их воли (вот почему в тексте процитирована научная статья "Ограниченно ли познание Человечеством гипнотических сил?" профессора Эльтона). Это не выглядит неотразимым сюжетом даже для короткого рассказика из 3000 слов, так что Лавкрафт (а это был явно он) вынужден оживить повествование с помощью своего типичного словесного фейерверка:
  
   Я вспоминаю эти головы, их застывшие выпученные глаза; глаза, в которых могли отразиться весь испуг, паника и исступленное безумие злобной вселенной - вся печаль, грехи и невзгоды, тщетные надежды и неосуществленные желания, страх, ненависть и муки всех эпох с начала времен; глаза, горящие болью всех терзаемых душ из вечно пылающих адов.
  
   Пассаж неудачен, поскольку он не соответствует обстоятельствам: для него слишком мало оснований, и и в результате он звучит вымученно и невыносимо пафосно.
   Другая история, вероятно, написана в то время, это "Четвертый час" [Four O'Clock]. В письме к Уинфилду Таунли Скотту Соня заявляет, что Лавкрафт только внес изменения в стиль рассказа, поэтому я сделал вывод, что он не относится к сочинениям Лавкрафта, и не включил его в исправленную версию "Horror in the Museum and Other Revisions" (1989). Однако, судя по поздним мемуарам Сони, не создается впечатления, что она была очень умелым, блестящим или даже связным прозаиком, так что, наверняка, и в этом рассказе (который даже незначительней, чем предыдущий) есть некоторый вклад Лавкрафта. В нем мы видим некого человека (так и не становится ясно, мужчина это или женщина), чей смертельный враг умер в четыре часа утра; теперь он боится, что в этот час с ним случится нечто ужасное. За окном он видит туманное облако, которое постепенно принимает форму часов со стрелками, указывающими на 4 часа, а позже видит, как другие туманные объекты принимают эту же форму. Туман обращается пламенем и принимает форму лица врага, и рассказчик понимает, что "конец близок".
   Как история мономании - нигде не проясняется, являются ли видения рассказчика реальными или воображаемыми, - этот рассказ местами эффектен, но одновременно он испорчен цветистостью стиля. Стилистика временами явно напоминает о Лавкрафте - она отличается множеством особенностей - нагромождением прилагательных, выделением курсивом ключевых слов, даже использованием характерной пунктуации, - типичных для его тогдашнего творчества. Но это не та работа, без которой литература бы сильно обеднела. Рассказ не публиковался при жизни Лавкрафта, выйдя лишь в сборнике "Something about Cats and Other Pieces" (1949). Видимо, существует и третья, до сих пор неопубликованная вещь Сони; принимал ли в ней какое-то участие Лавкрафт, неизвестно.
   Соня добавляет поразительный рассказ о том, что приключилось на другой день после замысла "Ужаса на Берегу Мартина":
  
   На другой день его неослабевающий энтузиазм таким неподдельным и искренним, что в знак признательности я поразила и шокировала его, немедленно расцеловав. Он был так взволнован, что покраснел, затем побледнел. Когда я начала подтрунивать над ним, он сказал, что его ни разу не целовали с тех пор, как он был совсем маленьким, и что его никогда не целовали женщины, даже его мать или тетки, с тех пор, как он достиг зрелости, и что, вероятно, его никогда больше не поцелуют вновь. (Но я одурачила его.)
  
   Вот это действительно примечательно. Во-первых, если слова Лавкрафта - правда, значит его "роман" с Уинифред Джексон явно был исключительно платоническим. Во-вторых, то, что его ни разу не целовали - даже мать или тетки - с тех пор, как он стал юношей, заставляет задуматься о степени эмоциональной сдержанности в этой старинной новоанглийской семье. Привязанность Лавкрафта к своим теткам (и их - к нему) была бесспорна; но подобное необычное отсутствие физических контактов выглядит аномальным даже для того времени и для их социального круга. Неудивительно, что Лавкрафт не спешил ответить на чувства женщины, которая так открыто выражала ему свою симпатию. У него явно была задержка в эмоциональном развитии.
   Это недельное пребывание в компании Сони, насколько мне известно, стало первым случаем, когда Лавкрафт провел продолжительное время наедине с женщиной, которая не была его родственницей. Неизвестно, чтобы Лавкрафт совершал подобные экскурсии вместе с Уинифред Джексон. Соня горела желание продолжать в том же духе и сумела-таки снова оказаться в Род-Айленде в воскресенье, 16 июля, когда они с Лавкрафтом отправились в Ньюпорт и оттуда прислали Лилиан совместную открытку (с предсказуемым "жаль, что вас нет здесь").
   Десять дней спустя, в среду 26 июля, мы опять обнаруживаем Лавкрафта, шлющим письма из квартиры Сони в Бруклине; каким-то образом она сумела уговорить его отправиться в далекий Кливленд, чтобы повидаться с Гальпином и Лавменом. В Нью-Йорке он провел всего три дня (явно остановившись в квартире Сони, пока она, видимо, снова жила у соседки), а в субботу, 29 июля, в 18.30 пополудни, сел на поезд Lake Shore Limited на станции Гранд-Централ, чтобы отправиться по железной дороге в Кливленд. Поездка заняла шестнадцать часов - Лавкрафт прибыл в Кливленд в 10.30 утра, 30-го числа. На станции его встретил Гальпин, которого Лавкрафт сразу узнал. Их первый обмен приветствиями был не слишком выдающимся для двух философов-ницшеанцев:
   - Так это мой сын Альфредус!
   - Так точно!
   Но вслед за этим пошел непрерывный разговор. Лавкрафт оставался до 15 августа - по большей части в доме Гальпина, N9231 по Берчдейл-авеню (этого здания больше не существует). Условия там примерно соответствовали домашним привычкам самого Лавкрафта: "Мы вставали в полдень, ели дважды в день и ложились за полночь..." Лавкрафт с гордостью пишет Лилиан, как по-мальчишечьи и без условностей он себя ведет: он перестал носить жилет и купил пояс (вероятно, из-за погоды); он впервые купил мягкие воротнички; и подобно Гальпину разгуливает без шляпы - кроме официальных случаев. "Ты можешь представить меня без жилета, шляпы, с мягким воротничком и поясом, разгуливающего в компании двадцатилетнего мальчика, словно я сам не старше?" Однако Лавкрафт заботливо заверяет Лилиан, что не делает никаких светских faux pas: "Можно вести себя свободно и беспечно в провинциальном городе - когда же я снова буду в Нью-Йорке, я вернусь к строгим манерам и степенным одеяниям, приличествующим моим почтенным летам..."
   Интересные данные о состоянии физического и психологического здоровья Лавкрафта мы находим в другом письме к Лилиан:
  
   Что касается того, как я провожу время, - все просто замечательно! У меня есть все нужные стимулы, чтобы оставаться активным & свободным от меланхолии, & выгляжу я до того хорошо, что сомневаюсь, что в Провиденсе меня сходу бы узнали! Ни головной боли, ни чувства подавленности - короче говоря, на данный момент я воистину жив & в хорошем состоянии здоровья & духа. Дружеское общение с юным & художественно одаренным - вот то, что спасает жизнь!
  
   И Лавкрафт еще удивлялся, почему после тридцать лет его здоровье внезапно начало улучшаться! Свобода от давящего контроля матери (и, в меньшей степени, тетушек), поездки по стране и и компания настоящих друзей, которые относились к нему с любовью, уважением и восхищением, сотворили чудеса с отшельником, который до тридцати одного года ни разу не удалялся от дома более чем на сотню миль.
   Естественно, он часто встречался с Сэмюелем Лавменом (Лавкрафт остановился за углом, в Комнатах Лонор) и именно через Лавмена познакомился с рядом известных лиц из мира литературы - с Джорджем Керком (1898-1962), книготорговцем, который только что опубликовал "Двадцать одно письмо" Амброуза Бирса под редакцией Лавмена (1922), и (самое примечательное) с юным Хартом Крейном (1899-1932) и его художественным кругом. Лавкрафт сообщает, что посетил встречу "всех членов литературного кружка Лавмена":
  
   Я испытал новое, неизведанное ощущение "быть звездой" совсем не по заслугам среди таких талантливых людей, как художник Саммерс [!], Лавмен, Гальпин & т.д. Я встретил ряд новых знакомых - поэта Крейна, Лазара [!],амбициозного юного литератора, который сейчас в армии, & очаровательного юношу по имени Кэрролл Лоуренс, который пишет страшные рассказы & хочет прочитать мои.
  
   Ниже я чуть больше расскажу о Керке и Крейне, так как с ними Лавкрафт будет встречаться во время своего нью-йоркского периода; сейчас же отмечу краткую встречу с Уильямом Соммером, акварелистом и графиком, Уильямом Лескейзом, позднее ставшим международно-признанным архитектором, Эдвардом Лэйзаром (которого Лавкрафт позднее снова встретит в Нью-Йорке и который впоследствии станет известен, как многолетний редактор "American Book-Price Current") и другими из круга Крейна. Крейн как раз начал публиковать свои стихи в журналах, хотя его первая книга, "White Buildings", выйдет только в 1926 г. Однако Лавкрафт должен был прочесть "Пастораль" Крейна (в "Dial" за октябрь 1921 г.), поскольку написал на нее пародию, озаглавленную "Plaster-All". Занятный шарж на то, что Лавкрафт считал бесформенным модернистским верлибром, это стихотворение на самом деле стало своего рода импрессионистским - не сказать "имаджинистским"! - рассказом об его поездке в Кливленд:
  
   Here it was,
   That in the light of an interpreter,
   Soon I met and succeeded
   In surrounding myself
   With a few of the Intelligentsia
   That Cleveland affords,
   Loveman, Sommer, Lescaze, Hatfield, Guenther...
   But Loveman
   Left the fold early - pity, yes!
  
   Любопытно упоминание второстепенного композитора Гордона Хэтфильда - судя по всему, он стал первым открытым гомосексуалистом, увиденным Лавкрафтом. Его реакция - записанная примерно полтора года спустя, - была вполне предсказуема:
  
   Уж будьте уверены, я его помню! Боже, Боже! как он обычно сидел по-турецки на полу в "Elgin's" - белая матросская бескозырка элегантно зажата подмышкой, спортивная рубашка распахнута на шее, - одухотворенно взирая вверх на Самуилуса и разглагольствуя об искусстве и гармонии жизни! Боюсь, я показался ему очень грубым, глупым, скучным, маскулинным типом...
  
   "Я не знал, расцеловать это или придушить!", - смертельными врагами. напишет он в другом письме. Интересно, что он называет Хэтфильда и Крейна смертельными врагами. Очевидно, Лавкрафт либо не знал, что Крейн - гомосексуалист (как и Лавмен), либо никогда не придавал этому значения - вероятно, первое.
   Другим новым знакомым Лавкрафта, пускай только по переписке, стал Кларк Эштон Смит. Лавмен и Смит давно переписывались, и Лавмен показал Лавкрафту рисунки и скетчи Смита, а Гальпин с Керком презентовали Лавкрафту экземпляры первых стихотворных сборников Смита - соответственно "The Star-Treader and Other Poems" (1912) и "Odes and Sonnets" (1918). Лавкрафт был настолько в восторге и от изобразительного, и от литературного материала, что тотчас написал Смиту восторженное письмо - незадолго до своего отъезда из Кливленда. Это почти неумеренно льстящее письмо положило начало пятнадцатилетней переписке, которая закончится только со смертью Лавкрафта.
   Судьба Кларка Эштона Смита (1893-1961) сложилась крайне неудачно, поскольку его работы действительно были необычны и ни на что не похожи. Первые два сборника его стихотворений - за которыми последовали еще несколько, включая "Ebony and Crystal" (1922), "Sandalwood" (1925) и "Dark Chateau" (1951), - были в духе fin de siecle, чем-то напоминая Суинберна и Джорджа Стерлинга, но с характерной интонацией самого Смита. В 19 лет после публикации первой книги Смит - уроженец Калифорнии, рожденный в Лонг-Вэлли и большую часть жизни проживший в Оберне, - был провозглашен местными обозревателями новым Китсом или Шелли. Возможно, их дифирамбы были недалеки от истины. Вот, к примеру, начало "The Star-Treader":
  
   A voice cried to me in a dawn of dreams,
   Saying, "Make haste: the webs of death and birth
   Are brushed away, and all the threads of earth
   Wear to the breaking; spaceward gleams
   Thine ancient pathway of the suns,
   Whose flame is part of thee;
   And the deep gulfs abide coevally
   Whose darkness runs
   Through all thy spirit's mystery..."
  
   С моей точки зрения, ранние стихотворения Смита превосходят "космическую" поэзию Джорджа Стерлинга (1869-1926), хотя Смит явно учился на его "The Testimony of the Suns" (1903) и "A Wine of Wizardry" (1909). Проблема Смита - или, скорее, с признанием его выдающимся поэтом, - в том, что традиционная оценка фантастической поэзии не слишком глубока или серьезна; более того, современные поклонники (или критики) weird fiction, похоже, не в ладах с поэзией, так что огромное число стихов Смита игнорируется именно теми читателями, от которых стоило бы ждать восторгов и поддержки. И хотя Смит написал несколько белых стихов, большинство его работ отличается правильным размером и очень возвышенным, полным метафор стилем, предельно контрастирующим с плоской, пошлой и (с моей точки зрения) совершенно прозаичной стилистикой "поэтов", которые, вслед за скучным примером Уильяма Карлоса Уильямса и Эзры Паунда, сейчас вошли в моду. Стоит ли удивляться, что поэзия Смита, сперва восторженно принятая на Западном Побережье, не пользовалась успехом - и остается одним из утраченных сокровищ литературы ХХ века?
   Смит не спас дело, в конце 20-х и начале 30-х годов штампуя один за другим довольно посредственные рассказы в жанре фэнтези и научной фантастики - отчасти (возможно, по большей части) вдохновленные Лавкрафтом или, по крайней мере, написанных с его одобрения. Эта масса работ в какой-то степени отличается довольно развитым вкусом, но по мне несравнимо хуже его стихов; но на этом я остановлюсь позже. Если Смит и писал хорошую прозу - это были стихи в прозе, которые Лавкрафт с восхищением читал в сборнике "Ebony and Crystal". Они производят огромное впечатление, и не будет сильным преувеличением утверждать, что Смит - лучший английский автор стихов в прозе; однако эта форма слишком сложна для восприятия, чтобы иметь множество последователей или часто привлекать внимание критиков.
   Что же до изобразительных работ Смита - я нахожу их весьма любительскими и грубыми, и понятия не имею, почему Лавкрафт так их расхваливал. Смит был художником-самоучкой - и этого нельзя не заметить; его работы напоминают о примитивизме и иногда кажутся поразительно потусторонними, но большая их часть (написанная пером и чернилами, пастелью и маслом) сильна образами, но технически очень отстала. Чуть интереснее его маленькие скульптуры и статуэтки. Однако Лавкрафт, не переставая, восхищался Смитом, как новым Блейком, который способен, как написать великое произведение, так и проиллюстрировать его.
   В действительности, Смит списался с Джорджем Стерлингом до публикации своей первой книги, и их объемистая совместная переписка - полная тщательных разборов Стерлингом ранних произведений Смита, - заслуживает того, чтобы однажды быть опубликованной; но сейчас даже Стерлинга не слишком известен, так что подобный проект не выглядит вероятным. Смит в то время жил в Оберне со своими престарелыми и неуклонно угасающими родителями. Его образ жизни был довольно светским и декадентским: он любил вино и женщин (хотя и не женился, пока ему не исполнилось шестдесят) и осыпал неистовыми насмешками невежественных жителей пригорода, который не хотели признать его гений. Он вел колонку в "Auburn Journal", полную колких - но не слишком запоминающихся - афоризмов. Неудачная писательская карьера и сложная семейная жизнь держали его в бедности большую часть жизни: его коттедж за Оберном не имел водопровода, и случались времена, когда ему приходилось браться за сбор фруктов и другую черную работу. Но литература оставалась главным объектом его привязанности - по крайней мере, до середины 1930-х годов. За два года до встречи с Лавкрафтом он написал свою самую длинную и талантливую поэму "Пожиратель гашиша или Апокалипсис зла" [The Hashish-Eater; or, The Apocalypse of Evil] (включенную в "Ebony and Crystal"). Ничего удивительного, что Лавкрафт придет в восторг от этого 600-строчного буйства космической фантазии:
  

Bow down: I am the emperor of dreams;

I crown me with the million-colored sun

Of secret worlds incredible, and take

Their trailing skies for vestment when I soar,

Throned on the mounting zenith, and illume

The spaceward-flown horizon infinite.

  
   Как замечает Лавкрафт: "Великолепие Пожирателя гашиша не поддается описанию...". Он, чем сможет, поможет рекламе Смита с помощью рецензии на его "Ebony and Crystal" в журнале "L'Alouette" за январь 1924 г. - фактически это вообще единственная "официальная" рецензия на книгу, написанная Лавкрафтом.
   Однако в данное время ум Лавкрафта в первую очередь занимали выгоды и радости путешествий. Отбыв 15 августа в Нью-Йорк, он не менее двух месяцев гостил у Сони в Бруклине, в итоге проведя неслыханный срок, почти три месяца подряд, вне дома 598 на Энджелл-стрит. Эта долгая поездка стала возможной благодаря безграничной щедрости друзей Лавкрафта: в Кливленде Лавмен, Гальпин и Керк настояли на оплате многих его расходов (особенно на еду), Лонг (точнее, его родители) часто приглашал Лавкрафта на ленч или обед, и нет сомнений, что Соня тоже часто готовила или отплачивала его питание. Не думаю, что этом была какая-то снисходительность: друзья Лавкрафта, несомненно, знали о его тощем кошельке, но их гостеприимство было продиктовано как щедростью, так и неподдельной симпатии к Лавкрафту и желанием, чтобы он прогостил у них подольше. Как мы обнаружим, такое еще раз будет повторяться в поездках Лавкрафта.
   Но как тетки приняли это затянувшееся отсутствие своего единственного племянника? Еще 9 августа, в Кливленде Лавкрафт весьма трогательно напишет Лилиан: "Мне жаль, что вы по мне скучаете - хотя это так лестно" В сентябре Соня и Лавкрафт попытались уговорить тетушек приехать к ним в Нью-Йорк; солидная Лилиан отказалась, однако Энни - которая в юности была куда более светской - согласилась. 24 сентября Соня и Лавкрафт послали ей совместное письмо; часть Сони - типичный сахарный сироп ("Как здорово! Я так рада, что вы можете приехать!... Мой Бог, надеюсь, вы останетесь надолго!"), а Лавкрафт заявляет, что он стал таким опытным специалистом по Нью-Йорку, что может отвести ее куда угодно.
   Лавкрафт действительно активно прогуливался по округе. Среди мест и достопримечательностей, осмотренных им в этот приезд, были недавно открытый "Монастырь Джорджа Грея Барнарда" на северной оконечности Манхеттена, красивая средневековая французская часовня, по частям привезенная из Европы и здесь собранная по камешку; особняк ван Кортландта (1748) и усадьба Дайкмена (1783); огромная лужайка бруклинского Проспект-парка (который он, наверняка, видел еще в первый приезд, так как парк находится возле дома 259 на Парксайд-авеню); большие магазины подержанных книг на 4ой авеню (в нижнем Ист-Сайде) и на Восточной 59й улице, которые Лонг, хотя и был уроженцем города, как ни странно, никогда не посещал (большая их часть уже не существует); квартира Джеймса Фердинанда Мортона в Гарлеме (первая встреча Лавкрафта с районом, который неуклонно превращался в черное гетто); особняк Джумела на Вашингтон Хайтс, хранящий реликвии Джорджа Вашингтона; Гринвич-Виллидж (здешняя богема его не впечатлила); зоопарк Бронкса; неплохой музей Исторического общества Нью-Йорка; спальные районы Стейтен-Айленда; Таверну Фраунсеса (построенную как жилой дом в 1719 г., превращенную в таверну в 1762 г.) на южной оконечности Манхеттена, и многие другие места. Чистое удовольствие читать рассказы Лавкрафта об этих походах в его длинным письмах к тетушкам.
   В этот приезд было сделано относительно немного новых знакомств - Лавкрафт по большей части оставался в компании Лонга, Мортона, Кляйнера и Сони (которая была свободна только по выходным). В конце сентября Лавкрафта познакомили с юным самиздатовцем Полом Ливингстоном Кейлом, который сопровождал Лавкрафта, Мортона и Лонга в поездке в Фордхем (ради дома Эдгара По) и здесь сделал их знаменитую фотографию. Кейл напишет краткое воспоминание об этой экскурсии.
   Другой интересной личностью, встреченной в то время, стал Эверетт Мак-Нил, автор рассказов для мальчиков, с которым Лавкрафт часто станет видеться в свой нью-йоркский период. Мак-Нил тогда проживал в одном из худших районов города, на Адской Кухне на западной окраине Манхеттена, на 40-х улицах. Лавкрафт, которого неизменно зачаровывали обветшание и упадок, очень живо описывает этот район:
  
   Адская Кухня - последний остаток старинных трущоб - & под старинными я подразумеваю трущобы, которые населены не коварными, раболепными чужеземцами, но "крутыми" и энергичными членами высшей нордической расы - ирландцами, немцами & американцами. Вкрадчивый итальяшка или еврей из нижнего Ист-Сайда - странное и скрытное животное...он прибегает к яду вместо кулаков, к автоматическим револьверам вместо кирпичей & дубинок. Но западней Бродвея старые буяны удержали последнюю линию обороны... Убожество невероятное, но не такое благоуханное, как в иностранных кварталах. Церкви процветают - ибо все аборигены суть набожные & ревностные католики. Было непривычно видеть трущобы, в которых живут северяне - с правильными чертами & зачастую светлыми волосами & голубыми глазами.
  
   Лавкрафт явно не смог сделать из этого вывод, что вовсе не "низшая" кровь, а социоэкономическое неравенство порождает подобные "нордические" трущобы.
   Вечером 16 сентября Лавкрафт с Кляйнером осматривали изящную голландскую реформатскую церковь (1796) на Флэтбуш-авеню в Бруклине, расположенную довольно близко от дома Сони. На задворках этого великолепного здания находилось мрачное старое кладбище, заставленное ветхими плитами с надписями на голландском. Что же сделал Лавкрафт?
  
   От одного из ветхих могильных камней - с датой 1747 - я отколол маленький кусочек, чтобы унести с собой. Он лежит передо мной, когда я пишу - & должен намекнуть, пишу некую страшную историю. Как-нибудь ночью я должен положить его под подушку, пока я буду спать... кто знает, что за тварь может выйти из из древней земли, чтобы взыскать отмщение за свою оскверненную могилу?
  
   Разумеется, именно этот инцидент лег в основу рассказа "Пес" [The Hound], который Лавкрафт закончил до отъезда из Нью-Йорка в середине октября. Эта история описывает успехи рассказчика и его приятеля Сент-Джона (отожествляемого с Кляйнером, которого Лавкрафт в переписке называл Рэндольфом Сент-Джоном, родственником Генри Сент-Джона, виконта Болингброка) в том "самом гнусном проявлении человеческой разнузданности, в мерзком занятии гробокопательством". Два этих "виртуоза-неврастеника", которые "утомились обыденностью прозаичной жизни", нашли в этой омерзительной деятельности единственное спасение от "опустошительного пресыщения". Они истинные эстеты некрофилии:
  
   Грабительские вылазки, которые приносили нам наши неописуемые сокровища, всегда составляли для нас художественно незабываемое событие. Мы были не вульгарными кладбищенскими ворами, но действовали только при сочетании определенных условий - настроения, ландшафта, окружения, погоды, времени года и фазы луны. Для нас эти занятия были наивысшей формой эстетического самовыражения, и к каждой их детали мы подходили с особенно придирчивой тщательностью. Недолжный час, слишком резкий свет или неуклюжие манипуляции с сырой землей могли всерьез разрушить для нас то состояние экстатического щекочущего возбуждения, что следовало за извлечением из земли ее очередного зловеще скалящегося секрета.
  
   Однажды в Голландии они отыскивают могилу некого крайне опасного типа - он "был захоронен пять столетий назад и в свое время тоже грабил могилы, похитив из легендарной гробницы некий могущественный предмет". Вскрыв могилу, они обнаруживают, что, несмотря на миновавшую половину тысячелетия, от покойного осталось "много... поразительно много". В могиле они находят амулет, изображающий "странную стилизованную фигурку сидящего крылатого пса или сфинкса с полусобачьей головой", и решают забрать этот трофей в нечестивый погребальный музей, который держат в своем доме в Англии.
   После их возвращения начинают происходить странные вещи. Им мерещится непонятное гудение или хлопанье, а из-за торфяных болот доносится "слабый, далекий лай" гигантской собаки. Однажды ночью, когда Сент-Джон в одиночку возвращается домой со станции, его разрывает в клочья некая "ужасная хищная тварь". Перед смертью он ухитряется произнести "Амулет... эта проклятая штука..." Рассказчик понимает, что должен вернуть амулет в голландскую могилу, но в Роттердаме его обкрадывают. Вслед за этим город шокирует "кровавая смерть" в "убогом воровском притоне". Рассказчик, охваченный чувством обреченности, возвращается на кладбище и разрывает древнюю могилу. В ней он обнаруживает "костяк, который мы с другом ограбили; но не такой чистый и безмятежный, каким мы видели его тогда, но покрытый запекшейся кровью и клочьями чужой плоти и волос. Он злобно взирал на меня горящими глазницами, а его острые окровавленные клыки обнажились в насмешке над моим неотвратимым концом". Поведав эту историю, герой собирается "с помощью револьвера обрести забвение, мое единственное убежище от безымянного и неименуемого".
   "Пса" откровенно ругали за безумную цветистость; однако от внимания большинства критиков отчего-то ускользнуло, что рассказ - явная самопародия. Лавкрафта редко считают хозяином, а не рабом собственного стиля, но мы уже видели, что его ранние рассказы - "По ту сторону сна", "Факты об усопшем Артуре Джермине и его семье", "Музыка Эриха Цанна" - демонстрируют поразительную сдержанность стиля и образного ряда, так что становится вполне очевидно, что в "Псе" Лавкрафт сознательно был высокопарен и наигран. Еще более очевидной пародию делают явные литературные аллюзии ("эта проклятая штука" Сент-Джона вторит знаменитому рассказу Амброуза Бирса; "кровавая смерть" [red death] и манера датировать ["Ночью 24 сентября 19--"] - шутливые отсылки к Эдгару По; лай пса явно должен напоминать о "Собаке Баскервиллей" Дойла; и, как показал Стивен Дж. Мариконда, в рассказе много поклонов Жорису-Карлу Гюисмансу, особенно его "Наоборот") и гротескные фразы, например "Причудливые проявления стали слишком частыми, чтобы их сосчитать". И все же рассказ вышел бесспорно удачным экспериментом в напыщенной многословности - пока помнишь, Лавкрафт явно рассчитывал на подобный эффект и делал это хотя бы отчасти умышленно.
   Для формирования псевдомифология Лавкрафта "Пес" важен тем, что в нем впервые упоминается "Некрономикона", который - также впервые - здесь четко приписан Абдулу Альхазреду. Вот сам отрывок: "Он [амулет] и правда был чужд любому искусству и литературе, известным разумным и уравновешенным читателям, но мы сразу узнали его - подобный упоминался в запретном "Некрономиконе" безумного араба Абдула Альхазреда, как чудовищный символ души в культе пожирателей трупов из недоступного Ленга в Центральной Азии". Как и "Ньярлатхотеп", слово "Некрономикон" пришло к Лавкрафту во сне; когда же позднее он, чей греческий был в лучшем случае элементарным, попытался истолковать это слово (nekros - труп, nomos - закон, eikon - картина = "Образ [или Картина] Закона Мертвых"), результат получился ошибочным. Фактически по правилам греческой этимологии слово должно быть построено так: nekros - труп, nemo - размышлять или классифицировать, ikon - суффикс прилагательного среднего рода = "Размышление [или Классификация] Мертвых". Разумеется, нам приходится придерживаться ошибочной трактовки самого Лавкрафта. Позднее, чтобы объяснить греческое название у арабской книги, Лавкрафт заявил, что "Некрономикон" - греческий перевод работы, по-арабски озаглавленной "Al Azif" [Аль-Азиф] - слово, списанное им из примечаний Сэмюеля Хенли к "Ватеку" Уильяма Бекфорда (1786), где azif, жужжание насекомых, определяется как "ночной звук... который считают воем демоном".
   "Ватек" (Лавкрафт впервые прочел его в конце июля 1921 г.) представляет интерес сам по себе, поскольку этот впечатляющий образчик экзотической фэнтези, в которой пресыщенный калиф за свои грехи вынужден спуститься в Эблис, исламскую преисподнюю и пережить несказанные муки, похоже, сразу и надолго воспламенил воображение Лавкрафта. Часто упоминаемые в "Ватеке" гули могли оказать некоторое влияние на "Пса". Лавкрафт был захвачен этой пикантной идеей и часто использовал гулей (упырей) - как правило, бескостных, собакоподобных тварей - в других рассказах.
   "Ватек" явно повлиял и на другую работу, написанную чуть раньше - на замысел романа, озаглавленного "Азатот" [Azathoth], который Лавкрафт в июне 1922 г. описывает как "причудливый роман под Ватека". Под этим Лавкрафт, возможно, подразумевал, что "Азатот" одновременно попытка передать сновидческую атмосферу "Ватека" - и имитировать непрерывный поток повествования, где отсутствует разбивка на главы. Он подумывал написать "причудливую восточную сказку в манере 18-го века; сказку, возможно, слишком длинную для публикации в самиздате" еще октябре 1921 г., всего через несколько месяцев после прочтения "Ватека" и вскоре после одалживания "Эпизодов из Ватека" (рассказов, написанных от лица разных персонажей "Ватека", которые были опубликованы только в 1909 г.); но в отличие от предыдущего замысла романа ("Клуб семи сновидцев"), который, видимо, так и не был начат, "Азатот" действительно был начат, пускай Лавкрафт написал всего 500 слов. Начинается он величественно:
  
   Когда возраст отяготил мир, и чудеса покинули сердца людей; когда серые города устремили в дымное небо высокие башни, угрюмые и уродливые, в чьей тени никому и в голову не приходило мечтать о солнце или цветущих по весне лугах; когда ученость сорвала с Земли ее покров красоты и поэты принялись петь об извращенных фантомах, увиденных мутным внутренним оком; когда это все наступило, и детские надежды навеки ушли - нашелся человек, который отправился в путь прочь из этой жизни - в пространства, на куда бежали мечты.
  
   Лавкрафт приводит весь сохранившийся текст "Азатота" в письме к Лонгу, добавляя:
  
   Остальное - к чему это вступление готовит читателя, станет материалом типа "Тысяча и одной ночи". Я не посчитаюсь ни с одним современным критическим каноном, но откровенно проскользну назад сквозь столетия и стану творить мифа с детской непосредственностью, которой в наше время не пытался достичь никто, кроме раннего Дансени. Я уйду из мира, в котором пишу, сосредоточив разум не на литературных обычаях, а на снах, что мне снились, когда мне было лет шесть - снах, которые последовали за моей первой встречей с Синбадом, Аджибом, Бабой-Абдаллахом и Сиди-Нонманом.
  
   Возможно, это намек на то, что "Азатот" стал бы приключенческим романом без сверхъестественного, но, вероятно, все-таки с некоторыми элементами сна. "Азатот" обретает важность лишь в контексте развивающейся эстетики Лавкрафта и в связи с некоторыми рассказами, написанными годы спустя, так что я вновь обращусь к нему позже.
   Помимо этого, за время визита в Нью-Йорк Лавкрафт написал не так много - он был слишком занят прогулками по город, а также время от времени загружен работой на Буша, которая при всей утомительности хотя бы приносила ему деньги, долгожданные чеки, которые позволяли Лавкрафту продолжать свое пребывание в гостях. Вероятно, в конце августа он устроил маленький розыгрыш, попытавшись всучить Гальпину свое стихотворение "К Заре" как утраченное стихотворение Эдгара Аллана По. Хотя Гальпин не поверил в авторство По - он счел, что стихотворение списано у некого традиционного поэта, возможно, у малоизвестного Артура О'Шонесси - он, тем не менее, высоко его оценил. Но когда в сентябре ему объяснили смысл шутки, энтузиазм Гальпина заметно угас. Лавкрафт, определенно, хорошо посмеялся, поскольку Гальпин обыкновенно был не в восторге от его стихов. Больше об этой шутке писать нечего - она просто пытается имитировать многочисленным вариациям По на тему "смерти прекрасной женщины".
   Наконец в середине октября Лавкрафт вернулся домой. Хаутейн уже попросил его о новом серийном рассказе, на этот раз - из четырех частей. Лавкрафт бездельничал вместо работы до середины ноября, но (возможно, поскольку Хаутейн, наконец, заплатил за "Герберта Уэста, реаниматора" и выдал аванс размером в половину платы за новый рассказ) он, в конце концов, взялся за дело и в том же месяце написал "Затаившийся страх". {В письме к Сэмюелю Лавмену (17 ноября 1922 г.) ГФЛ заявляет, что еще начинал писать; а в начале декабря отсылает рассказ Кларку Эштону Смиту (ГФЛ - Кларку Эштону Смиту, 2 декабря 1922 г.). Поскольку он был записан в куда более сжатые сроки, чем "Герберт Уэст, реаниматор", рассказ кажется более цельным, чем его предшественник, несмотря на неизбежную шокирующую концовку в финале каждой части.
   Наверное, никто не считает "Затаившийся страх" одной из вершин мастерства Лавкрафта - даже среди его ранних рассказов; и все же он не так плох, как полагали многие критики, и снова в нем заметно немало предвестий техник и приемов, позднее использованных с большим успехом. Несмотря на тривиальную мелодраматичность зачина ("Гром гремел в небесах в ту ночь, когда я явился в заброшенный особняк на вершине Темпест-Маунтин в поисках затаившегося страха"), рассказ довольно живо повествует о поисках главным героем неведомого существа, которое учинило резню среди обитателей Катскилльских гор неподалеку от особняка Мартенсов. Герой убежден, что заброшенный особняк является логовом или сосредоточием ужаса, и приходит в него на ночь в сопровождении двух товарищей, Джорджа Беннета и Уильяма Тоби. Они ложатся спать в одной постели в одной из комнат особняка, оставив пути отступления через дверь или через окно. Хотя один из них должен бодрствовать, пока другие спят, на всех нападает странная сонливость. Рассказчик просыпается и к своему ужасу обнаруживает, что Беннет и Тоби (спавшие по бокам от него) унесены некой тварью. Но почему пощадили его?
   Во втором эпизоде мы обнаруживаем, что рассказчик взял себе нового компаньона для помощи в поисках, Артура Манро. Они знают, что затаившийся страх обычно бродит по округе во время сильных гроз, и останавливаются переждать подобную грозу в пустой хижине. Манро, который выглядывает в окно, кажется, ненормально зачарован чем-то снаружи и не отвечает, когда его зовут. Тронув его за плечо, рассказчик обнаруживает, что "Артур Манро был мертв. И на том, что осталось от его изжеванной и выеденной головы, больше не было лица".
   В третьем эпизоде герой понимает, что должен обратиться к истории особняка, чтобы понять его связь с затаившимся страхом. Особняк был построен в 1670 г. Герритом Мартенсом, богатым голландцем, ненавидевшим англичан; его потомки продолжали сторониться соседей и в итоге переженились на "многочисленной прислуге имения". Один из них, Ян Мартенс, пытался избежать общей участи и был убит своей родней. Эпизод заканчивается на чудовищном появлении "неведомой твари" в подземном тоннеле, на который герой натыкается, разрывая могилу Яна Мартенса.
   В заключительном эпизоде, наконец, выясняется правда: существует не один монстр, а целый их легион. Вся гора изрыта подземными ходами, которые служат приютом омерзительным тварям, похожим на помесь обезьян с кротами: они - "конечный результат дегенерации млекопитающего; ужасающие порождения изолированного размножения, умножения и людоедского питания над и под землей; и воплощение всего ощерившегося хаоса и оскаленного страха, что таятся за жизнью". Иными словами, это были выродившиеся потомки семейства Мартенсов.
   Тема наследственного вырождения будет властно звучать в менее "космических" произведениях Лавкрафта; мы уже видели ее в "Артуре Джермине" и снова увидим в "Крысах в стенах" и в "Тени над Иннсмутом". Здесь ужасы кровосмешения показаны во всей своей кошмарной красе. Было бы несложно устроить кухонный фрейдистский разбор этой темы (принимая во внимание такие вещи, как явное равнодушие Лавкрафта к сексу, частые браки его собственных предков со своими кузинами и даже его вероятную осведомленность о причине смерти своего отца), но я считаю более убедительной расовую интерпретацию. Вероятно, они работают в тандеме. Но я не думаю, что эту тему можно исчерпывающе объяснить, апеллируя к фактам биографии Лавкрафта: она с большой силой изображена в некоторых его произведениях, где социальный подтекст далеко превышает обстоятельства жизни самого автора.
   Разумеется, некоторые автобиографические штрихи в рассказе есть, но они довольно незначительны. Имя Артура Манро явно позаимствовано у братьев Манро, тогда как имя "Ян Мартенс" напоминает о доме Яна Мартенса Шленка (1656) во Флэтбуше, старейшем существующем доме в Нью-Йорке. Правда, во время своих посещений Нью-Йорка в 1922 г. Лавкрафт не видел этого дома и, в сущности, мог и не знать о нем, когда писал "Затаившейся страх" - он упоминает об этом доме в письме к Морису У. Мо от 31 июля 1923 г., но посетит его лишь в 1928 г. Однако совсем рядом с домом 259 на Парксайд-авеню есть улица Мартенс-стрит, которая, возможно, и стала источником имени.
   Сюжет "Затаившегося страха" более детективный, чем в большинстве других его работ - автор ловко скрывает истинное положение вещей до, по крайней мере, третьего эпизода. Только в финале мы узнаем о роковой ошибке в рассуждениях (мнении, что причина кошмара - один-единственный монстр), которая приводит к гибели Беннета и Тоби: их унесли разные существа, подобравшиеся каждое со своей стороны.
   Третий эпизод, наверное, обретает наибольшее значение в контексте более поздних произведений Лавкрафта: подобное обращение к истории будет неоднократно встречаться в будущих рассказах, отражая настроение, выраженное Лавкрафтом в письме 1929 г.: "Прошлое реально - оно все еще здесь". Оправдывая свои изыскания, герой "Затаившегося страха" делает странное горькое заявление: "Только история осталась мне после того, как все остальное обратилось сатанинскими издевательствами". Что тяжелое бремя прошлого давит на настоящее и будущее; что исторические изыскания (и, говоря шире, все научные исследования) в чем-то помогают нам примириться с нашим уделом; что есть моменты прошлого, которые, наверное, лучше не трогать, но, тем не менее, приходится, чтобы понять наше место в мире - все эти идеи, возможно, лишь намекаются в "Затаившемся страхе", чтобы более основательно и полно выразиться в великих произведениях последнего десятилетия жизни Лавкрафта.
   Предположительно по просьбе Лавкрафта, Кларку Эштону Смиту были заказаны иллюстрации к сериалу, по две к каждой части. Это очень занятные штриховые рисунки. Позднее Лавкрафт жаловался (другим, но не Смиту), что Смит в своих иллюстрациях не слишком следовал тексту. Еще позже Фрэнк Лонг (вероятно, имея в виду эти иллюстрации) утверждал, что в художественных работах Смита систематически содержатся сексуальные намеки; Лавкрафт отмахнулся от этой идеи, однако Смит явно не слишком тихо посмеялся - многие деревья и растения на иллюстрациях откровенно имеют форму пенисов, яичек и вагин. Лавкрафт без преувеличения не замечал подобных вещей, и я уверен, что соль шутки так до него и не дошла.
   "Затаившийся страх" выходил в "Home Brew" с января по апрель 1923 г. Я не нашел никаких свидетельств того, что Лавкрафт получил положенные ему 10$ за два последних эпизода, но, с другой стороны, нет и свидетельств, что он их не получил. В последнем номере объявляется, что журнал меняет свое название на "High Life"; позже Лавкрафт сообщает, что после этого переименования журнал в 1924 г. перестал выходить. Он, без сомнения, был рад отделаться от "мерзкой газетенки".
  
  
  
   Хотя был уже конец года, и чувствительность Лавкрафта к холоду не позволяла ему слишком долго оставаться вне дома, путешествия 1922 года еще не были окончены. В середине декабря он посетил Бостон, чтобы на заседании Хаб-Клаба встретиться с Эдит Минитер и остальными. Вслед за этим он решил в одиночку побывать в некоторых старинных городках Северного Побережья, в частности в Салеме. Это произошло то ли в воскресенье 17-го, то ли в понедельник 18-го числа. {В письме к Кляйнеру (11 января 1923 г.) он датирует поездку "понедельником"; в другом письме (ГФЛ - Джеймсу Ф. Мортону, 12 марта 1930 г.) заявляет, что это было 17 декабря, то есть в воскресенье. В "Миссис Минитер - оценки и воспоминания" он, как ни странно, утверждает, что в поездке в Марбльхед его сопровождали Минитер и Коул; но, возможно, это относится к более поздней поездке}. Естественно, Салем привел его в восторг - это была первая настоящая встреча Лавкрафта с XVII веком, и он подробно описывает Дом Ведьм (1642), Дом Семи Фронтонов и другие знаменитые достопримечательности; там же он узнает от местных жителей о существовании еще одного старинного городка, чуть выше по берегу, под названием Марбльхед, который еще примечательнее. Сев на автобус, Лавкрафт был "перенесен в самый чудесный район, о котором я только мечтал, и награжден самым мощным и цельным эстетским переживанием за многие годы".
   Марбльхед был - и, в целом, остается по сей день - одним из самых очаровательных тихих городков Массачусетса с прекрасно отреставрированными колониальными домами, кривыми, узкими улочками и призрачным кладбищем на вершине холма, с которого открывается великолепный панорамный обзор города и ближней гавани. В старой части города ощущение древности почти полное - мало что из примет современности вторглось сюда. Именно это и пленило Лавкрафта:
  
   Незапамятный апофеоз баснословной древности! Когда настал вечер, я кинул взгляд вниз, на тихое селение, где один за другим угасали огни; на мирные дымовые трубы, нахлобучившие колпаки, и на силуэты старинных коньков на фоне западного неба; на мерцающие наборные окошки; на безмолвный неосвещенный форт, хмуро и грозно нависший над уютной гаванью, где он угрюмится с 1742, когда его воздвигли для зашиты от фрегатов французского короля. Тени прошлого! Насколько же, о Mater Novanglia, я плоть от твоей почтенной плоти и обладатель твоей вековечной души!
  
   По прошествии более чем семи лет, Лавкрафт по-прежнему остро вспоминает увиденное:
  
   Боже! Забуду ли я когда-нибудь свой первый ошеломленный взгляд на скопление заснеженных архаичных крыш МАРБЛЬХЕДА в лихорадочном сиянии заката 16 ч. 17 дек. 1922!!! За час до того я и не подозревал, что однажды узрею место, подобное Марбльхеда, и до самого последнего момента не представлял, какие чудеса мне предстоит узреть. Я считаю этот момент - примерно с 16.05 до 16.10 17 дек. 1922 - самым мощным эмоциональным катарсисом, пережитым мной за почти сорок лет своего существования. Во мгновение ока все прошлое Новой Англии - все прошлое Старой Англии - все прошлое Англосаксонства и Западного Мира - охватило меня и объединило меня с громадной цельностью вещей - такого не было никогда раньше и не будет снова. Это был высочайший момент моей жизни.
  
   Самый мощный эмоциональный катарсис из пережитых... высочайший момент его жизни: это было произнесено уже после того, как его брак начался и распался, после двух адских лет в Нью-Йорке и счастливого возвращения в Провиденс, но до первой встречи с Чарльстоном и Квебеком в 1930 г., которые, возможно, по-своему были сравнимы с его встречей с Марбльхедом в 1922 г. Что же в Марбльхеде было такого поразительного? Лавкрафт сам все объясняет: благодаря огромной силе воображения - и полному исчезновению (по крайней мере, на короткий срок) всех видимых примет современности - Лавкрафт ощутил себя единым целым со своим культурным и национальным прошлым. Прошлое реально - оно все еще здесь; и в течение нескольких минут зимнего дня в Марбльхеде прошлое действительно все еще было здесь.
   Лавкрафту потребуется почти год - и еще несколько поездок в Марбльхед, - чтобы преобразовать свои впечатления в художественный текст; но когда он это сделает, написав "Праздник" (1923), с этого начнется возрождение Mater Novanglia в одних из самых топографически и исторически продуманных произведениях weird fiction среди когда-либо написанных. Он начал двигаться в этом направлении в "Картине в доме"; однако Новая Англия все еще была для него относительно чужой и неизведанной территорией, и понадобится немало поездок, чтобы проникнуться сущностью этого края - не только его древности и истории, но и его обитателей и их глубокой и многовековой связи с родной почвой - и воплотить ее в своем творчестве. А еще Лавкрафту понадобятся два года вдалеке от Новой Англии, чтобы понять, насколько он плоть от ее плоти и научиться выражать как ужас, так и красоту этого древнего края.
  
  
  
   Примечание: Перевод не преследует никаких коммерческих целей и делается непрофессионалом исключительно ради собственного удовольствия. Имеющиеся в тексте книги ссылки самого Джоши по большей части не приведены (пока). Все ссылки, помимо специально оговоренных, сделаны мною.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"