Джоши С.Т.. Лавкрафт: жизнь, глава 15

Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь

С.Т. Джоши

по изданию Necronomicon Press, 1996

15. цепь с ядром (1924)

Нью-Йорк 1924 года был местом необыкновенным. Он держал бесспорную пальму первенства как самый большой город страны - в пяти его районах в сумме проживало (в 1926 г.) 5 924 138 человек населения, из которых на Манхеттен приходились 1 752 018, а на Бруклин (тогда и сейчас самый большой из районов и по размеру, и по численности населения) - 2 308 631. Целый 1 700 000 был еврейского происхождения, тогда как почти 250 000 чернокожих уже были сосредоточены в Гарлеме (тянувшемся от 125-й до 151-й улицы в Вест-Сайде и до 96-й улицы, которая севернее Ист-Сайда Манхеттена) по причине сурового предубеждения, которое не позволяло им селиться во многих районах города. Система метрополитена, заложенная в 1904 г., позволяла без труда добраться до многих частей мегаполиса; ее дополняли обширные надземные транспортные линии - или эстакады, - сейчас практически полностью исчезнувшие. Тем не менее Лавкрафт во время своих наиболее дальних вылазок в город в поисках оазисов старины предпочитал брать более дорогостоящие трамваи, а не тратить 5 центов на подземку или надземку. Подземная железная дорога Гудзон-Тьюбз (ныне называемая поездами PATH) быа создана в 1908-10 гг., соединяя Манхеттен с пригородными станциями в Хобокене и Джерси-сити (Нью-Джерси); между двумя штатами также курсировали паромы. До более отдаленных частей региона - скажем, Лонг-Айленда или округа Вестчестер к северу от Бронкса - добраться было труднее, хотя железнодорожные линии дороги N.Y.N.H.&H. (Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд) шли от станций в Коннектикуте до вокзала Гранд-Централ. Мэром города был Джон Ф. Хайлан, политик от демократической партии из Таммани-Холл; но он был снят в 1925 г., а в 1926 г. избран новый мэр "от Таммани", Джеймс Дж. Уокер. Губернатором был демократ Альфред И. Смит.

Разумеется, это всего лишь имена и факты. Хотя ни Эмпайр-стейтс-билдинг, ни Крайслер-билдинг еще не были построены, Нью-Йорк уже был городом небоскребов, большая часть которых в то время высилась на самой южной оконечности Манхеттена, в Бэттери. (Небоскребы нельзя строить по всему Манхеттену, поскольку он стоит на сланцевом основании; существуют строгие нормативы, регулирующие высоту и размер зданий в каждой части острова). Первое впечатление Лавкрафта от города (в апреле 1922 г.), возможно, лишь чуть более поэтично, чем впечатление большинства людей, перед которыми впервые предстало это почти неземное зрелище:

В сумерках вырастал он из вод; холодный, горделивый и прекрасный; восточный град чудес, чьи братья - горы. Он не был похож на город Земли, ибо над пурпурными туманами вырастали башни, шпили и пирамиды, которые возможно узреть лишь во сне в опиумных краях за рекой Окс; башни, шпили и пирамиды, которые не мог сотворить человек, которые расцветали как изысканнейшие цветы; мосты в небеса, по которым феи восходят на небо; образы гигантов, которые играют облаками. Лишь Дансени мог бы создать им подобные - и то лишь в фантазии.

Упоминание Дансени красноречиво, поскольку этот пассаж, пускай и по-своему искренний, - явное подражание "Городу Чудес" Дансени (из "Историй трех полушарий", 1919 г.), короткому стихотворению в прозе, в котором Дансени повествует о своей первой встрече с Нью-Йорком. Если и неожиданно то, что Лавкрафта-любителя антиквариата взволновали очертания Нью-Йорка, ему также было прекрасно известно, что историческая архитектура - взлелеянная в Нью-Йорке конца XIX века таким архитекторами, как Чарльз Ф. Макким, Уильям Рутфорд Мид и Стенфорд Уайфт - создала такие выдающиеся достопримечательности, как вокзал Пенсильвания-стейшн (1903-10), воспроизводящий Термы Каракаллы, и другие сооружения, которые удолетворяли его классические вкусы.

Трудно в сжатой форме передать впечатление от громадного мегаполиса, который тогда, как и сейчас, многообразием мог поспорить с любым местом на глобусе. Характер города мог меняться в пределах одного квартала, а целый район не поддавался точному описанию. Говоря о Гарлеме, об Адской Кухне или о Гринвич-виллидж, мы рискуем подменить реальность стереотипами. Лавкрафт мало-помалу открывал для себя город в течение двух лет странствий, но сердце его неизменно было с теми неожиданно многочисленными оазисами старины (многие из них теперь, как ни печально, стерты с лица земли), которые по-прежнему встречались даже в самом сердце Манхеттена. Некоторые внешние районы тоже сохранили подобные оазисы, и Лавкрафт выискивал их с рвением одержимого. Бруклинский Флэтбуш, где они с Соней поселились, был тогда окраиной района, а также (но не сейчас) излюбленной резиденцией состоятельных жителей округа. Это был не Провиденс, но и не перемена к худшему.

Не возникает сомнений, что, по крайней мере, в первые несколько месяцев, эйфория брака и одновременно от пребывания в национальном центре книгоиздательства, финансов, искусства и вообще культуры помогала отгонять любые мысли об опрометчивости его отъезда из Провиденса. У Лавкрафта была жена, многочисленные друзья и даже вполне неплохие трудовые перспективы, а значит - все причины поверить, что в его жизни началась новая многообещающая фаза.

В своих воспоминаниях 1975 года Фрэнк Белкнэп Лонг пишет о первой встрече с Лавкрафтом в квартире Сони в апреле 1922 г. Через некоторое время, когда он сидел, болтая с ними обоими, кое-что стало до него доходить:

Именно в тот момент нечто, сперва бывшее лишь простым подозрением, начало все более уверенно заявлять о себе в моем сознании. Во время краткой беседы у окна Говард довольно подробно остановился на встрече Сони с его тетушками и на двух других случаях, когда они провели немало времени вместе на земле Новой Англии, несколько недель спустя после бостонского съезда.

Могло ли быть, что...

Разумеется, так все и было... его отношения с Соней приняли характер, который можно было определить только как "без-малого-помолвлены". Быть может, они по-прежнему были на стадии простой дружбы, но с отчетливой возможностью, что скоро они могут стать чем-то большим.

Возможно, Лонг повинен в том, что в ретроспективе вчитал в этот эпизод больше, чем оправдано; но, вероятно, он был не одинок в ощущении, что между Соней и Лавкрафтом развиваются определенные отношения. И все-таки сам факт их брака, похоже, вызвал у его друзей и знакомых реакции, варьирующиеся от изумления до шока и тревоги. Рейнхарт Кляйнер пишет:

...Я помню очень хорошо, что это было во время поездки на такси с мистером и миссис Хаутейн...когда мне сообщили новость о браке Лавкрафта-Грин. Сперва я ощутил дурноту на дне желудка и сильно побледнел. Хаутейн оглушительно рассмеялся над действием своего сообщения, однако признался, что чувствовал себя точно также, как я.

Молчание о своей свадьбе, которое Лавкрафт хранил вплоть до - а, на самом деле, и после - последней минуты, подтверждается одним из самых удивительных писем из числа написанных Лавкрафтом: письмом к тетке Лилиан, извещающим о свадьбе, - через шесть дней после самого события. Судя по всему, он как ни в чем не бывало сел на поезд в 11.09 воскресным утром 2 марта, на следующий день женился на Соне, начал обустраиваться в доме 259 на Парксайд-авеню и и наконец решил ввести в курс дела свою старшую тетку. Лавкрафт все-таки послал Лилиан несколько почтовых открыток 4 и 5 марта - из Нью-Йорка и Филадельфии (где новобрачные проводили медовый месяц), - но без малейшего намека на истинное положение вещей. Впрочем, одна из этих открыток должна была привести Лилиан в некоторое недоумение, поскольку Лавкрафт писал о "постоянной литературной должности" в Нью-Йорке, которая может упасть к нему в руки. Некоторые части вымученного предисловие к реальному признанию в этом письме просто поражают:

...более активная жизнь для человека моего темперамента требует многих вещей, без которых я мог обойтись, пока сонно и инертно дрейфовал по течению, сторонясь мира, который утомлял и отвращал меня, и не имея иной жизненной цели, кроме флакона цианида, когда у меня закончался деньги. Когда-то я думал последовать этим путем и был совершенно готов искать забвения, как только истощатся финансы или безнадежная скука совсем одолеет меня; как вдруг, почти три года назад, наш великодушный ангел С.Х.Г. шагнула в мою жизнь и стала сражаться с этой идеей с помощью противоположной - о борьбе и о наслаждении жизнью, как награде, которую принесет борьба.

Что ж, возможно, брак и переезд в большой город - лучше, чем самоубийство от нищеты или скуки. Но как насчет решающего вопроса о чувствах этой пары друг к другу?

...тем временем - как ни эгоистично это звучит при пересказе - стало становиться очевидным, что не я один нахожу психологическую изоляцию скорее недостатком. Обстоятельное интеллектуальное и эстетическое знакомство, начиная с 1921 г., и трехмесячный визит в 1922 г., когда конгениальность прошла проверку и была найдена безупречной во всем разнообразии смыслов, предоставили более чем достаточно доказательств не только того, что от С.Х.Г. исходит наиболее вдохновляющее и ободряющее влияние, которое, вероятно, вообще можно на меня оказать, но и того, что она сама начала находить во мне более родственную душу, чем в ком-то еще, и стала в большой степени полагаться на переписку и беседы со мной для умственного удовлетворения и художественного и философского наслаждения.

Это, определенно, один из самых ярких примеров неспособности Лавкрафта произнести слово "любовь" или хоть чего-то, отдаленно с ним связанного. Он не говорит: "Я люблю Соню, и Соня любит меня"; он говорит, что они нужны друг другу для "умственного удовлетворения и художественного и философского наслаждения". Несомненно, естественная сдержанность Лавкрафта при разговоре о подобных вещах со своей теткой должна быть принята во внимание; но позднее мы также столкнемся с признанием самой Сони, что Лавкрафт никогда не говорил слова "любовь" ей. Так или иначе, он продолжает объяснять, почему ни Лилиан, ни Энни не были посвящены в суть дела:

В этот момент... вы, несомненно, спросите, почему я ни разу не упоминал обо всем этом раньше. С.Х.Г. сама горела желанием сделать это и, если получится, видеть вас с Э.Э.Ф.Г. на событии, которое я сейчас опишу. Но здесь опять проявилась ненависть Старины Теобальда к сентиментальному обману и к тому тягостно нерешительному "обговариванию", которое всегда сопровождает любые радикальные шаги смертных, в действительности превышая всякую необходимую меру трезвых и аналитических оценок и дискуссий... Как мне кажется, вряд ли, принимая во внимание мой прекрасно известный темперамент, кто-то ощутит хотя бы малейшую боль от этого решительного, драматического жеста, отметающего прочь оковы робости и слепое противодействие сдержанности.

Вряд ли можно найти более ясное указание на страх Лавкрафта - возможно, вполне обоснованный, - что тетушки не одобрят этот брак, пусть даже, поскольку ему было тридцать три года, они все равно ничего не могли бы с этим поделать. Неодобрение теток, а также вероятные причины для него (то ли, что Соня не была янки из Новой Англии? то, что она была иностранкой и деловой женщиной, а не представительницей неформальной американской аристократии? то, что брак означал бы уход Лавкрафта из дома?), - исключительно догадки, ибо при полном отсутствии их собственноручных письменных свидетельств и при острой нехватке чужих свидетельств относительно их отношения к Соне, догадки - все, что нам остается. Но что тетки действительно отнеслись к этому без одобрения - или, во всяком случае, так считал Лавкрафт, - станет яснее по мере того, как развивался этот брак.

Но что чувствовала сама Соня? Говоря об одном-двух годах, предшествовавших их браку, она пишет: "Я хорошо знала, что он был не в состоянии жениться, хотя его письма показывали страстное желание покинуть родной город и поселиться в Нью-Йорке". Первая часть высказывания, по-видимому, касается исключительно финансовой способности; что же до второй, то, пускай нам, разумеется, недоступны письма Лавкрафта к Соне, я все-таки полагаю, что налицо некоторое преувеличение. Единственный намек на желание Лавкрафта приехать в Нью-Йорк, который я нашел в письмах к другим лицам, был адресован Кларку Эштону Смиту всего за пять недель до свадьбы: "Подобно тебе, здесь я не знаю никого, кто вообще близок мне по духу; & полагаю, что в конце концов переселюсь в Нью-Йорк - возможно, вслед за Лавменом". У меня возникло ощущение, что Лавкрафт к тому моменту уже принял решение жениться и просто скрыл этот факт от Смита. В его письме к Эдвину Бэйрду от 3 февраля (ровно за месяц до свадьбы) делается аналогичный намек, пускай и по иной причине, - он замечает, что "финансы предвещают окончательный раздел [домохозяйства в Провиденсе], скорее всего приводя меня в Нью-Йорк". Финансовые соображения, определенно, сыграли свою роль в этом браке. Было бы, конечно, грубо и совершенно несправедливо утверждать, что Лавкрафт женился на Соне - даже отчасти - из-за ее доходов; на самом деле, вскоре мы обнаружим, что, вопреки видимому благополучию, финансовое состояние Сони нельзя было назвать слишком процветающем.

Соня продолжает:

Каждый из нас так и этак размышлял над перспективами совместной жизни. Некоторые наши друзья подозревали, что мы питаем нежные чувства друг к другу, и под их напором я призналась, что мне совсем не все равно, что я все обдумала и решила, что если он захочет меня, то я с радостью стану его женой. Но никому не было сказано ничего определенного...

За несколько лет нашей переписки и во время многочисленных деловых поездок, которые я предприняла в Новую Англию, я не забывала упомянуть о многих неблагоприятных обстоятельствах, которые, наверняка, последуют, и о том, что нам придется решить эти проблемы между собой, но если мы действительно больше заботимся друг о друге, чем о проблемах, которые могут стоять на нашем пути, то нет причин, почему бы нашему браку не оказаться удачным. Он был полностью согласен...

Перед тем, как уехать из Провиденса в Н.Й., я попросила его сказать своим тетушкам, что он собирается жениться на мне, но он ответил, что предпочитает устроить им сюрприз. Во время получения свидетельства о браке, покупки колец и прочих действий, обязательные на свадьбе, он выглядел таким веселым. Подумают, говорил он, что он женится в -цатый раз, ведь он делает все так методично.

И это все, что Соня смогла сказать по этому поводу. О чем она не упоминает, - о том, что она написала Лилиан за целый месяц до брака - и в манере, которая явно навела Лилиан на мысль, что что-то происходит. В письме, датированном 9 февраля 1924 г., Соня пишет:

В моей жизни нет ничего, прельщающего меня Жить, и если я могу помочь доброй и прекрасной душе, Говарду Лавкрафту, обрести себя финансово, как он обрел себя духовно, морально и интеллектуально, мои усилия не будут тщетны...

Поэтому, милая леди, ничего не бойтесь. Я столь же мечтаю о его успехе ради его собственного благополучия, как и вы, и точно также забочусь - возможно, даже более, - чтобы вы могли жить, как вам следует, наслаждаясь плодами его трудов и почестями, которыми будут осыпать его прекрасное, благословенное имя.

Это "ничего не бойтесь" должно быть стало ответом на некое письмо Лилиан, возможно, спрашивающее Соню напрямик, каковы на самом деле ее "намерения" относительно Лавкрафта.

Веселое поведение Лавкрафта во время церемонии подтверждается несколькими занятными письмами к ближайшим друзьям. Вот что он пишет Джеймсу Мортону (после еще одной длинной, дразнящей преамбулы о кажущийся странности своего пребывания в доме 259 на Парксайд-авеню):

Да, мой мальчик, ты наконец въехал. Жаждая попользоваться Колониальной архитектурой всеми возможными способами, я на прошлой недели двинул туда [т.е. в Нью-Йорк] по шпалам и в понедельник, третьего марта, ухватил за волосы Президента Союза - С.Х.Г. - и потащил ее в церковь Святого Павла, ... где после множества разнообразных коленопреклонений и с помощью честного викария, отца Джорджа Бенсона Кокса, и двух менее титулованных церковных прислужников, я успешно приписал к ряду ее патронимов отнюдь не непритязательное имя Лавкрафтов. Чертовски оригинально с моей стороны, верно? Никогда невозможно сказать, что парень вроде меня выкинет в следующий раз!

(Двумя церковными прислужниками, согласно свидетельству о браке, были Джозеф Горман и Джозеф Г. Армстронг.) Такое ощущение, что Лавкрафт расценивает всю ситуацию как веселую шутку; и действительно, мы увидим все свидетельства того, что он был совершенно захвачен очарованием и новизной женатого состояния, но банально не осознавал, какое количество усилий требуется, чтобы брак реально состоялся как удачный. Честно говоря, Лавкрафт не был достаточно зрел эмоционально для подобного предприятия.

Здесь некоторую ценность могут иметь свидетельства двух ближайших друзей Лавкрафта. Артур С. Коки взял интервью у Сэмюэля Лавмена в 1959 г. и у Фрэнка Лонга - в 1961 г. и передает их взгляд на ситуацию следующим образом: "Сэмюэль Лавмен считал, что Лавкрафт женился на миссис Грин из чувства долга - за интерес и поддержку, которые она проявляла к его работе. Фрэнк Белкнэп Лонг-мл. сказал, что Лавкрафт полагал, что приличному джентльмену следует иметь жену". К обоим этим утверждениям можно добавить еще кое-что. То, как легко Лавкрафт прошел через англиканскую брачную церемонию в колониальной церкви, наводит на мысль, что его чувство прекрасного возобладало над его же рациональностью; а то, как он упоминает в письмах первых нескольких месяцев брака о "супруге" или "миссус", также наводит на мысль, что он был приятно взволнован женатым состоянием - без, возможно, подлинного осознания того, что подобное состояние в действительности означает практически и эмоционально.

Здесь стоит сделать остановку и поразмыслить над причинами влечения Лавкрафта к Соне. Идея, что он искал замену матери, кажется поспешной; и все же появление в его жизни Сони всего шесть недель спустя после смерти его матери - несомненно, совпадение, достойное внимания. Даже допуская, что изначально Соня проявляла к нему больше интереса, чем он к ней - она приезжала в Провиденс гораздо чаще, чем он в Нью-Йорк - Лавкрафт, тем не менее, мог испытывать потребность делиться с кем-то своими мыслями и чувствами, которые он, видимо, не вверял своим теткам. Несомненно, многое прояснили бы те объемистые ежедневные письма, которые он посылал Соне; остается надежда, что в них было больше интимности и человеческих чувств, чем в высокопарных декламациях, которые мы находим в "Ницшеанстве и реализме". Это правда, что в свои "нью-йорские годы" Лавкрафт постоянно писал и тете Лилиан (меньше - тете Энни); но эти письма - преимущественно сухие хроники его повседневной жизни, где нечасто встретишь его выражения настроений, убеждений и чувств.

Соня, разумеется, ничем не напоминала Сюзи Лавкрафт: она была динамичной, эмоционально открытой, современной, космополитичной и, возможно, слегка деспотичной (именно этот термин Фрэнк Белкнэп Лонг однажды использовал, описывая мне Соню), тогда как Сюзи - возможно, по-своему и деспотичная, - была подавленной, эмоционально замкнутой, даже неразвитой - типичным продуктом американского викторианства. Но давайте вспомним, что в тот момент Лавкрафт по-прежнему был в зените своей декадентской фазы: его презрение к викторианству и заигрывания с интеллектуальным и эстетическим авангардизмом могли найти долгожданный отклик в женщине, которая была истинной обитательницей XX века.

Их свадьба состоялась после того, что можно назвать "романом на расстоянии" - подобное, что тогда, что сейчас, трудновато осуществить. То, что Лавкрафт после трехмесячного пребывания в гостях у Сони летом 1922 г., которой он, на самом деле, был не более чем близким другом, вообразил, что они подходят друг другу, поражает меня прискорбной наивностью; еще более поразительно то, что сама Соня, уже пережившая одно неудачное замужество, дала убедить себя в том же.

Соня делает еще одно небезынтересное признание. В рукопись (явно написанную после расторжения брака, так как она подписана Соня Х. Дэвис), озаглавленную "Психический феномен [!] любви", она включила часть одного из писем Лавкрафта к ней. В примечании к рукописи она пишет: "Именно та часть Лавкрафта, что выражена в этом письме, полагаю, заставила меня влюбиться в него; но он не воплотил собственных заявлений; пространство и время, и разительная перемена в его мыслях и выражениях не предвещали счастья". Соня передала эту рукопись для публикации Огюсту Дерлету; он отверг ее, но опубликовал само письмо Лавкрафта в "Arkham Collector" как "Лавкрафт о любви". Это очень странный документ. На протяжении примерно 1200 слов Лавкрафт в абстрактной и педантичной манере старательно принижает эротический аспект любви, который свойственен пламени юности, вместо того говоря, что

к сорока или, возможно, к пятидесяти годам начинает действовать здоровый процесс замещения, и любовь обретает тихую, прохладную глубину, порождаемую нежной общностью, рядом с которой эротические безумства юности приобретают известный оттенок дешевизны и деградации. Зрелая умиротворенная любовь порождает идиллическую привязанность, которая похвальна своей искренностью, чистотой и глубиной.

И так далее. В действительности в этом письме не так много существенного, а некоторые части его должны были сделать Соню слегка нервозной - например, когда он говорит, что "Истинная любовь одинаково хорошо процветает в присутствии и в отсутствии", или что для совместимости стороны "не должны слишком резко разниться своими ценностями, мотивациями, перспективами и способами [их] выражения и удолетворения". Но, по крайней мере, Соня ухитрилась заставить Лавкрафта говорить на эту тему; позднее нам предстоит проверить, сумел ли Лавкрафт "воплотить собственные заявления" на практике.

Однако месяцы до и после свадьбы были слишком напряженными, чтобы оставить достаточно времени для рефлексий. В первую очередь Лавкрафт должен был закончить "халтурку" для "Weird Tales". Журнал не слишком хорошо расходился в киосках, и в попытке поднять продажи его владелец Дж. С. Хеннебергер пригласил знаменитого фокусника-эскаписта Гарри Гудини (урожденного Эриха Вайса, 1874-1926), тогда бывшего на вершине своей популярности, вести колонку и писать заметки. Колонка "Спроси Гудини" появлялась в трех номерах, начиная с марта 1924 г., также были опубликованы два произведения - "Духовные мошенники Херманнштадта" (март, апрель и май-июнь-июль 1924 г.) и "Надувательство любителя духов" (апрель 1924 г.). Два последних были написаны неизвестным "негром", возможно, Уолтером Б. Гибсоном, плодовитым бульварным автором и редактором (позднее он станет известен, как создатель сериала о Тени). На этот раз Хеннебергер поручил Лавкрафту - который считался одним из ведущих авторов журнала с первого года его издания, - записать странную историю, которую Гудини пытался выдать за реальное происшествие. Лавкрафт вкратце пересказывает ее - включая то, что Гудини был похищен во время развлекательной поездки в Египет, сброшен связанным и с кляпом во рту в глубокую расщелину в Могиле Кэмпбелла и был вынужден выбираться наружу из лабиринта внутри пирамиды - в письме к Лонгу в середине февраля, говоря, что эта работа появится за авторством "Гудини и Г. Ф. Лавкрафта". Вскоре после того Лавкрафт обнаружил, что история была полностью вымышленной, и поэтому стал убеждать Хеннебергера позволить ему при сочинении этого рассказа дать как можно больше свободы воображению. К 25 февраля он еще и не начал писать рассказ, хотя тот должен был быть готов к 1 марта. Каким-то образом он сумел закончить его 2 марта, прямо перед тем, как сесть на поезд в Нью-Йорк; но в спешке он оставил машинописную копию в Провиденсе, где-то на вокзале Юнион-Стейшн. В тревоге он написал объявление, которое на другой день появилось в колонке потерь и находок "Providence Journal":

РУКОПИСЬ - Потеряна, заглавие рассказа "Под пирамидами", воскресенье днем, на или около Юнион-Стейшн. Нашедшего просят послать Г. Ф. Лавкрафту, 259 Парксайд-ав., Бруклин, Н.Й.

Хотя в первом юбилейном выпуске (май-июнь-июль 1924 г.) в "Weird Tales" рассказ был напечатан как "Погребенный с фараонами" [Imprisoned with the Pharaohs], это объявление подтверждает, что оригинальное название Лавкрафта было "Под пирамидами" [Under the Pyramids]. Вышел он, однако, под именем одного Гудини; Лавкрафт непредвиденно написал рассказ от первого лица, из-за чего Хеннебергер счел, что неловко ставить на нем имена обоих соавторов.

Однако на тот момент главной заботой Лавкрафта было как можно скорее вручить Хеннебергеру свеженапечатанную версию. К счастью, он прихватил с собой авторскую рукопись, так что утро 3-го числа застало его в офисе "Настольной лампы" (о ней ниже), где он бешено перепечатывал длинный рассказ; но, когда пришло время идти на службу в церковь Св. Павла, он был закончен лишь наполовину.

Пара собиралась тем же вечером отправиться на медовый месяц в Филадельфию, но они так устали, что, скорее всего, вечер провела в дом 259 на Парксайд-авеню. Здесь также пришлось возиться с рукописью Гудини. Хотя пара остановилась в отеле "Роберт Моррис", единственный офис стенографа, открытый по вечерам, оказался в отеле "Вендиг", и свои вечера в Филадельфии (4 и 5 марта) они оба провели в нем, заканчивая перепечатку. Готовый рассказ немедленно был отослан в "Weird Tales", и 21 марта Лавкрафт получил 100 долларов оплаты - самую большую сумму, которую он до сих пор заработал писательством. Это был единственный случай, когда "Weird Tales" заплатил ему до публикации.

"Под пирамидами" написан вполне умело и остается во многом недооцененным рассказом, пусть даже вначале он читается как путеводитель или статья из энциклопедии. Некоторые образы в нем, вероятно, позаимствованы из великолепной, хотя и несверхъестественной египетской истории Теофиля Готье "Одна из ночей Клеопатры". Лавкрафт владел переводом "Одной из ночей Клеопатры и других фантастических небылиц" работы Лафкадио Херна (1882).

В любом случае повествование обретает неожиданную мощь, когда мы читаем, как Гудини сбрасывают в некую захватывающе глубокую расселину возле Храма Сфинкса (Лавкрафт отбросил идею использовать в качестве места основного действия Могилу Кэмпбелла) и о его тяжкой борьбе не только со своими оковами, но и с "праздным вопросом", который преследовал его все время пребывания в Египте: "так какое же исполинское, отвратительное и противоестественное чудовище призван был первоначально изображать Сфинкс?" Последнее добавлено Лавкрафтом и становится центральным фокусом всего рассказа. Соответственно, сам Гудини перестает быть активным участником повествования, становясь главным образом наблюдателем необычных феноменов; и в течении всей эскапады - что могло быть лишь колкой насмешкой над одним из самых физически крепких людей того времени, - он трижды теряет сознание, падая в обморок.

Далее Гудини натыкается на громадную подземную каверну, населенную невообразимо ужасными существами. Его мысли обращаются к болезненно-странным пристрастиям древних египтян ("Все мысли этих людей вращались вокруг смерти и мертвецов"), в частности, к их представлениях о духе или ка, который способен возвращаться в свое тело или в иные тела, после того как "сея страх, постранствует по верхнему и нижнему мирам". Существуют "предания, заставляющие кровь стыть в жилах" об образчиках "упадочного жреческого искусства", которые иногда изготавливались, - о "составных мумиях, представляющих собой противоестественное сочленение человеческих туловищ и членов с головами животных в попытке имитации древних богов". Вспоминая об этом, Гудини к своему потрясению натыкается на живые воплощения подобных существ:

Я просто не стану смотреть на марширующих тварей. Как за спасительную соломинку, ухватился я за это решение, когда услыхал, как скрипят их суставы, как отвратительно они хрипят, заглушая глухую музыку и размеренную поступь. Хорошо еще, что они безмолвствовали... но Боже! их богомерзкие факела стали отбрасывать тени на поверхности этих колоссальных колонн! Господи, только не это! Где это видано, чтобы у бегемотов были человеческие руки и в них факелы... чтобы у людей были головы крокодилов...

Но вершина рассказа - ответ на тот "праздный вопрос", которым ранее задавался Гудини. Чудовищные создания принимаются складывать громадные кучи еды - видимо, в приношение некому непонятному существу, которое тотчас из лаза в конце подземной пещеры.

Величиной оно, пожалуй, было с доброго гиппопотама, но имело необыкновенный внешний вид. Казалось, у него нет шеи, однако пять отдельных косматых голов росли в один ряд прямо из туловища, имевшего грубо цилиндрическую форму... Из этих голов стремительно вылетали странные жесткие щупальца, которые алчно набрасывались на громадные горы непотребной пищи, разложенной перед норой, хватая ее большими порциями.

Но что это могло быть? "Пятиглавый монстр, который выскакивал из норы... пятиглавый монстр величиной с гиппопотама... пятиглавый монстр - и то, для чего он был не более, чем простой передней лапой..."

Это, возможно, один из сравнительно редких примеров, когда Лавкрафт написал действительно "неожиданную" концовку. В целом, рассказ на редкость удачен и заслуженно открывает объемистый номер "Weird Tales" за май-июнь-июль 1924 г. На самом деле, вклад Лавкрафта в этот номер состоял из трех рассказов; два других - это "Гипнос" и "Любимые мертвецы" С.М. Эдди.

С последним рассказом связан причудливый постскриптум ко всей этой истории. Десятилетие спустя Лавкрафт, обсуждая свой довольно ограниченный опыт "реальной жизни", мимоходом замечает: "Я несколько раз был в полицейском участке... однажды, чтобы увидеть начальника полиции, готового запретить продажу журнала [моего] заказчика в киосках..." Видимо, это ничто иное, как упоминание того факта, что юбилейный номер "Weird Tales" был запрещен на основании того, что темой "Любимых мертвецов" была некрофилия (что чистая правда), и их, похоже, сочли непристойными. Лавкрафт, как ни странно, никак не упоминает об этом в письмах того времени, и сейчас уже очень сложно понять, что же в действительности произошло. В переписке Лавкрафта есть некоторые указания на то, что журнал был запрещен только в штате Индиана; но в таком случае я не понимаю, зачем по этому вопросу Лавкрафту надо было встречаться с начальником полиции в Нью-Йорке (вряд ли это происходило где-нибудь еще). До какой степени дурная слава затронула продажи "Weird Tales" - также спорный вопрос; определенно, нельзя сказать (как я сам имел неосторожность утверждать), что запрет "спас" журнал, увеличив спрос на него, - особенно с учетом того, что следующий номер вышел только четыре месяца спустя. Однако мы обнаружим, что эта неприятная история еще аукнется - по крайней мере, Лавкрафту, - годы спустя.

Тем временем, связи Лавкрафта с "Weird Tales" становятся все крепче - возможно, крепче, чем ему хотелось бы. В середине марта он сообщает, что Хеннебергер "как раз совершает радикальное изменение в политике Weird Tales, и что у него на уме совершенно новый журнал, охватывающий страшилки в духе По-Мейчена. Этот журнал, говорит он, будет `прямо по моей части', и он желает знать, не пожелаю ли я переехать в ЧИКАГО, чтобы его редактировать!" В этом заявлении есть некоторая двусмысленность, но я полагаю, что его смысл не в том, что Хеннебергер создавал "совершенно новый журнал", но в том, что сам "Weird Tales" реформировался в "новый" журнал, публикующий "страшилки в духе По-Мейчена". Ранее Лавкрафт замечает, что Бэйрд изгнан из редакторов, а на его место поставлен Фарнсуорт Райт; это была лишь временная мера (номер "Weird Tales" за май-июнь-июль, видимо, редактировался Райтом и Отисом Адельбертом Клайном, хотя большую часть содержания все-таки составлял материал, ранее принятый Бэйрдом), и Лавкрафт, действительно, был первым кандидатом Хенебергера на пост редактора "Weird Tales".

Лавкрафта часто критикуют за то, что он не сумел вовремя ухватиться за подвернувшийся счастливый шанс - когда он, молодожен, отчаянно нуждался в стабильном доходе; предполагают, что ему следовало преодолеть свое чисто эстетическое отвращение к модерновой архитектуре Чикаго и принять предложение. Однако все было не так просто. Во-первых, хотя Соня была не против переезда, он означал для нее неопределенные перспективы поиска работы в Чикаго - или же только ради сохранения работы супругам пришлось бы жить в тысяче миль друг от друга. Во-вторых, Лавкрафт знал, что Хеннебергер по уши в долгах: он сообщает, что Хеннебергер "потерял 51 000.00$ на своих двух журналах" (т.е. на "Weird Tales" и "Detective Tales"), и не было никакой гарантии, что хоть один из них сумеет удержаться на плаву; если бы Лавкрафт, несмотря ни на что, все-таки отправился бы в Чикаго, он вполне мог через несколько месяцев остаться там без средств, без работы и с ничтожными перспективами ее получить. С моей точки зрения, Лавкрафт поступил разумно, отклонив предложение. В любом случае, даже при самых идеальных финансовых условиях, он мог бы не стать идеальным редактором журнала, подобного "Weird Tales". Его привередливые вкусы забраковали бы большую часть того, что реально публиковалось на страницах журнала: попросту говоря, не нашлось бы достаточного числа художественно изысканных произведений - уровня Мейчена-Дансени-Блэквуда, - чтобы заполнить то, что на самом деле было ничем иным, как дешевым журнальчиком, платившим авторам по пенни за слово. Факты жестоки: подавляющее большинство материалов, опубликованных в "Weird Tales", по литературным критериям, - полный мусор, хотя, похоже, это мало волнует тех несчастных, которые по сей день продолжают ностальгировать по этому журналу.

В действительности же в результате этого кризиса Хеннебергер продал свою долю в "Detective Tales" соучредителю Rural Publications, Дж. М. Лансингеру (который оставил редактором журнала Бэйрда), а постоянным редактором "Weird Tales" назначил Фарнсуорта Райта (он сохранит этот пост до 1940 г.); затем - единственный способ покрыть громадный долг в 40 000$ - пришел с Б. Корнелиусом, печатавшим журнала, к следующему соглашению: "Корнелиус стал главным акционером с условием, что, если 40 000$, которые ему задолжали, когда-либо будут возмещены прибылью от журнала, Хеннебергер получит свой пай обратно". Для выпуска журнала была учреждена новая компания, Popular Fiction Publishing Co., с акционерами Корнелиусом, Фарнсуортом Райтом и Уильямом Спренгером (коммерческий директор "Weird Tales"); публикация "Weird Tales" возобновилась в ноябре 1924 г., после перерыва в несколько месяцев. Хотя Хеннебергер сохранил долю в новой компании, "Weird Tales" никогда не принесет ему достаточно прибыли, чтобы выкупить свой пай обратно; в любом случае, через несколько лет он, похоже, утратит к этому предприятию весь интерес и в итоге полностью отойдет от дел.

Здесь стоит немного рассказать о Фарнсуорте Райте (1888-1940), так как у Лавкрафта со временем сложились с ним очень любопытные отношения. Он был в числе первых читателей журнала со дня его основания и опубликовал несколько ничем не примечательных рассказов в первых выпусках. Он участвовал в Первой Мировой войне; позже был музыкальным критиком в "Chicago Herald and Examiner" и некоторое время продолжал это занятие, даже заняв пост редактора "Weird Tales". В начале 1921 г. он заболел болезнью Паркинсона, и весь остаток его жизни его состояние ухудшалось (так что к концу десятилетия он уже не мог поставить подпись).

Трудно дать оценку успеха Райта на посту редактора "Weird Tales", особенно с учетом того, что насколько разные линейки можно использовать для измерения "успеха" в предприятиях подобного рода. Несомненно, в его пользу говорит то, что он сумел сохранить журнал даже в самые худшие годы Депрессии; но равным образом нельзя отрицать, что он издал чудовищное количество пошлой, халтурной и попросту скверной прозы, которая иначе никогда не увидела бы свет и которую вообще не стоило издавать. Лавкрафт считал Райта непостоянным, раздражительным и даже отчасти ханжой - по крайней мере, по отношению к работам самого Лавкрафта; и, вопреки тем, кто в ответ выступает в защиту Райта, эта точка зрения выглядит весьма правдоподобно. Возможно, Лавкрафт возлагал слишком большие ожидания на успех у Райта, так что отказы добавляли горечи. В каком-то смысле его раздражение проистекало от - как он со временем осознал - довольно наивного убеждения, что эстетически похвальную работу следует соответственно вознаграждать. Пройдут годы, прежде чем он поймет, что сочинение рассказов для бульварной печати - всего лишь бизнес, и что Райт глядит на ситуацию именно в этом свете. Если большая часть читателей "Weird Tales" желала дешевой, шаблонной халтуры, Райт старался гарантировано им ее обеспечить.

Однако самой насущной проблемой Лавкрафта и Сони было наведение порядка в совместном хозяйстве. Первое, что надо было сделать, - это уговорить тетю Лилиан (а, возможно, и Энни) переехать к ним в Нью-Йорк. Кажется, и со стороны Лавкрафта, и со стороны Сони это было совершенно искреннее желание. Однако Лилиан в то время было почти 66 лет и ее здоровье, вероятно, сильно сдало; ясно, что у нее самой не было желания переезжать - особенно после того, как племянник не доверился ей, готовясь к самой драматической перемене в своей личной жизни.

Между тем, Лавкрафту требовались его бумаги и пожитки. Он просит Лилиан прислать ему такие вещи, как: жестяная коробка с неопубликованными рукописями, полная подшивка "Weird Tales" и "Home Brew", его справочники (у него было несколько), толковый словарь Webster's Unabridged (а также более старый словарь, составленный Джеймсом Сторманзом, которому он отдавал предпочтение, поскольку тот был британским), бритвы "жилетт" и прочие вещицы - включая "мою голубую бульонную кружку, чьи вместительные глубины выдали мне столько пищи и которая стала столь неотъемлемой частью моей привычной жизни!" Позднее еще больше его личных вещей было прислано и кое-как втиснуто в четырехкомнатную квартиру Сони на первом этаже дома 259 на Парксайд-авеню. Полностью они прибыли не ранее 30 июня.

Существо, которое не могло не заботить супружескую пару, - это дочь Сони. Флоренс Кэрол Грин, похоже, за несколько лет до того рассорилась со своей матерью: она влюбилась в своего дядюшку Сидни (только пятью годами старше ее), но Соня яростно и непреклонно запретила ей выходить за него. (Да и в любом случае, подобный брак противоречил догмам ортодоксального иудейства.) Эта ссора привела к расколу, который, к несчастью, продлился до конца жизни обеих женщин. После совершеннолетия (19 марта 1923 г.) Флоренс покинула дом Сони, хотя и продолжала жить в Нью-Йорке. По рассказам сама она не питала к Лавкрафту симпатии и не одобряла брака своей матери с ним. Последующая жизнь Флоренс по-своему необычна и трагична: в 1927 г. она вышла замуж за журналиста Джона Уэльда, но развелась с ним в 1932 г.; затем отправилась в Европу, где стала репортером и прославилась, как первый репортер, осветивший роман принца Уэльского (будущего Эдуарда VIII) с миссис Уоллис Симпсон. После возвращения в Америку она работала на нью-йоркские газеты, позднее переехала во Флориду и стала кинопублицистом. Умерла она умерла 31 марта 1979 г., но все это время отказывалась общаться со своей матерью. И, не считая помимо беглого упоминания в мемуарах, Соня ни разу не говорит о ней. Лавкрафт также упоминает ее лишь дважды за всю виденную мной переписку.

Между тем, однако, Лавкрафту пора было подумать о работе. На самом деле, это была довольно тягостная проблема. Годовой доход Сони в Ferle Heller's составлял 10 000$ - великолепная сумма, учитывая, что зарплата "прожиточного минимума" для семьи из четырех человек в 1920-х гг. составляла 2000$ - но уже потеряла эту должность (видимо, в феврале 1924 г.) Она пишет Лилиан: "Прямо сейчас у меня нет тех денег, которые были, но я знаю, что это не может долго продлиться. Я просто не могу не найти работу, так как уверена, что она где-то меня ждет". Тем не менее, у нее была пятизначная сумма сбережений, так что, возможно, в срочном пополнении копилки не было нужды.

Это правда, что Лавкрафт никогда не занимал постоянной штатной должности; правда и то, что у него, видимо, не было постоянных литературных клиентов помимо Дэвида Ван Буша. Тем не менее, неплохая перспектива устроиться на работу маячила невдалеке, - это была т.н. "Настольная Лампа". Насколько я могу судить, это был журнал (хотя ни в одной библиотеке мира нет его подшивки) и одновременно литературное агентство, которое по поручению своих клиентов выдавало заказы на статьи или книги; им руководила некая Гертруда Э. Такер. Эдвин Бэйрд отрекомендовал Лавкрафта Такер в январе 1924 г.; Соня, узнав об этом, взяла на себя труд встретиться с Такер и вручить ей пачку рукописей Лавкрафта. 10 марта Лавкрафт побывал на собеседовании в офисе "Настольной Лампы" - со следующим результатом:

Мисс Т. считает книжный сборник моих антикварных & прочих статей вполне издаваемым, & убеждает меня немедленно подготовить хотя бы три [статьи] в качестве образцов. Также она думает добыть мне контракт с сетью журналов, чтобы писать на заказ всякие пустяковые материалы. И более того - как только прибудут мои РКПС. [рукописи], она желает видеть их все с прицелом издать мистическую книгу...Чего мисс Т. хочет от эссе - это оригинальных вещиц с оттенком сверхъестественного.

Все это звучит многообещающе, и как-то раз Лавкрафт даже сообщает, что "Настольная Лампа", возможно, сможет подыскать ему постоянную работу в каком-нибудь издательстве, хотя этого явно не произошло. В том же месяце он сообщает, что работает над несколькими главами книги об американских суевериях; идея, очевидно, заключалась в том, что напишет три главы, а Такер затем попытается заключить с книгоиздателем контракт на книгу. Мне кажется, что Лавкрафт действительно написал эти главы, хотя они так никогда и не увидели свет; однако после 1 августа он сообщает о "неосуществлении всяких-разных литературных проектов", явно подразумевая, что дело с "Настольной Лампой" закончилось ничем. Однако он, по всей видимости, написал для них одну рецензию (если она действительно появилась в журнале) - на антропологическую работу Дж. Артура Томсона "Что есть человек?" (Лондон: Methuen, 1923; Нью-Йорк: G. P. Putnam's Sons, 1924). Эта вещь не была найдена.

Однако Лавкрафт всегда мог положиться на Буша. Он встречался с ним 25 мая и в июле сообщает, что делает "работу Буша". В 1924 и 1925 гг. Буш выпустил не менее 8 книг (все они - руководства по психологии; очевидно, он забросил поэзию), и, без сомнения, Лавкрафт извлек из работы над ними хоть какой-то доход. Чеки из "Weird Tales", несомненно, тоже текли, пускай и тонкой струйкой - за "Пса" (февраль), "Крыс в стенах" (март), "Артура Джермина" (апрель) и "Гипнос" (май-июнь-июль) вместе с "Под пирамидами", хотя у меня нет информации о том, сколько в действительности принесло ему каждое из этих произведений (кроме работы для Гудини).

На самом деле, супружеская пара чувствовала себя настолько преуспевающей, что в мае они приобрели два участка под дом в Брин-Моур-Парк, районе застройки в Йонкерс. Компания по торговле недвижимостью, организовавшая эту покупку, Homeland Company (дом 28, Норт-Бродвей в Йонкерс), разумеется, давно прекратила свое существование. Мне удалось отыскать много информации на эту тему, и неизвестно точно, где именно в Йонкерсе были эти участки. Участок под застройку, конечно же, был намного дешевле дома, и в своей автобиографии Соня утверждает, что больший участок был отведен под постройку дома для нее, Лавкрафта и двух его теток, а второй был бы перепродан. Йонкерс - город к северу от Бронкса в нижней части округа Вестчестер, до которого легко добраться из Манхеттена на трамвае или поезде. На переломе столетий он стал для нью-йоркцев фешенебельным спальным районом; но он по-прежнему оставался идиллическим маленьким городком, утопающим в зелени и пронизанным своего рода нью-йоркским духом, и мог бы стать идеальным местом жительства для Лавкрафта, если бы служебные надобности потребовали от последнего оставаться в районе Нью-Йорка.

Что примечательно во всем этом эпизоде, - разумеется, то, что он в точности повторяет покупку родителями Лавкрафта участка под дом в Обердейле (Массачусетс), через несколько лет после их свадьбы в 1889 г. Лавкрафт знал об этом, так как он упоминает об этой покупке в одном из первых писем к Кляйнеру; сознательно ли он желал пойти по стопам своих родителей, как он уже, по-видимому, сделал, пойдя на англиканскую брачную церемонию?

Хотя Лавкрафт успел встретиться с мистером Бейли из Homeland Company по поводу "типа дома, который мы желали бы", 29 июля он напишет в фирму по продаже недвижимости, что "По причине финансовых трудностей самого острого и непредвиденного свойства, в настоящее время я нахожу себя неспособным немедленно перевести деньги, причитающиеся за собственность, которую я приобрел в прошлом мае в Брин-Моур-Парке". (На самом деле, по утверждению Сони, она сумела на несколько лет удержать за собой участки, выплачивая по 100$ в неделю.) Какова же была причина этих трудностей?

Мы уже знаем, что Соня то ли потеряла, то ли оставила очень прибыльную работу в Ferle Heller's. Почему? Кажется, она пыталась открыть свой собственный шляпный бизнес. Это начинание кажется мне поразительно рискованным. Во времена, когда все мужчины и женщины на публике носили шляпы, шляпный бизнес был чрезвычайно высококонкурентным: в городском справочнике Манхеттена и Бронкса 1924-25 гг. записано не менее дюжины модисток и шляпников. Неудивительно, что Соня пошла в эту профессию: и в Нью-Йорке, и в Чикаго, русские евреи-иммигранты специализировались на торговле одеждой. Единственное, что приходит мне в голову в связи с попыткой Сони начать собственный бизнес, - то, что, став замужней женщиной, она больше не желала постоянно путешествовать (как этого, очевидно, требовала от нее работа в Ferle Heller's), а хотела открыть свой собственный магазин, чтобы как можно больше оставаться в городе. (Я не уверен, находился ли магазин Сони в Манхеттене или в Бруклине; городского справочника Бруклина того периода не существует). Но в таком случае по иронии судьбы Соня в результате большую часть оставшегося года просидела без работы, а потом была вынуждена взять ряд работ на Среднем Западе, что отдалило ее от мужа куда сильнее, чем удалось бы работе в Ferle Heller's. Она вообще никак не упоминает обо всем этом деле в своих мемуарах; но Лавкрафт в письме к Лилиан от 1 августа ясно пишет о "весьма катастрофическом провале независимого [выделение Джоши] шляпного предприятия С.Г.", в результате чего создался "некоторый дефицит в казне".

Развязкой всей этой истории стало то, что Лавкрафт оказался вынужден более энергично, чем раньше, искать работу - любую работу. Теперь, и только теперь, начинается тщетная и довольно грустная охота (с помощью объявлений о вакансиях, появлявшихся каждое воскресенье в "New York Times") за любой работой, которую, предположительно, можно было получить; и Лавкрафт лицо к лицу столкнется с фактом, тогда не менее истинным, чем сейчас: "Вакансии любого рода кажутся недоступными для людей без опыта..." А еще Лавкрафт говорит, что вакансия, которая "ближе всего подошла к материализации", - это должность продавца в Creditors' National Clearing House, расположенной в доме 810 Брод-стрит в Ньюарке, Нью-Джерси. Это было агентство по сбору задолжностей, но Лавкрафт на самом деле занимался бы не сборами, а рекламой услуг агентства среди оптовиков и розничных торговцев города Нью-Йорка. Видимо, он был нанят на испытательный срок и в субботу, 26 июля, потратив большую часть прошедшей недели на изучение литературы, выданной фирмой, посетил обучающее собрание продавцов в Ньюарке. В понедельник 28-го числа он действительно приступил к кампании по сбыту среди оптовиков, но ничего не продал; он сделал новую попытку в среду, опрашивая розничных торговцев, но с тем же результатом. В четверг Лавкрафт был препровожден к главе ньюаркского отделения, Уильяму Дж. Бристолу, который быстро отбраковал его:

тут мой провожатый очень откровенно заговорил об уровне этого бизнеса и признался, что у человека, рожденного и воспитанного как джентльмен, очень мало шансов преуспеть в делах, подобных опросу розничных торговцев... где необходимо быть либо изумительно магнетичным и обаятельным, либо насколько черствым и хамским, чтобы вопреки любым правилам хорошего тона навязать свое общество скучающим, враждебным и невинным жертвам.

Бристол тотчас принял отставку Лавкрафта - без обычного предупреждения за неделю.

Весь этот эпизод - как и более поздний, когда Лавкрафт попытался получить работу в отделе тестирования лампочек электрической лаборатории, - показывает, как трудно было для Лавкрафта получить работу, которая наиболее ему подходила, а именно - должность в писательском или издательском бизнесе. Нет причины, почему - при своем-то опыте - он не сумел бы отыскать себе подобную должность; но ему это не удалось. Его друзья высказывали свое мнение по поводу пресловутого письменного заявления, которое он стал рассылать примерно в то время (его черновик был набросан на обратной стороне письма Лавкрафта в Homeland Company от 29 июля), первый абзац которого звучит следующим образом:

Если ничем внезапная просьба о приеме на работу покажется чем-то необычным в эти дни систематичности, агентств & рекламных объявлений, я надеюсь, что обстоятельства, сопутствующие ему, помогут смягчить то, что иначе выглядело бы бесцеремонной навязчивостью. Обстоятельства таковы, что некоторые несомненно ценные способности вынужденно приходится предлагать в чуждой условностям манере, дабы возобладать над нынешним фетишем, который настоятельно требует коммерческого опыта & заставяет потенциальных работодателей, не выслушав, отвергать заявления любого искателя удачи, неспособного похвастаться специфической профессиональной деятельностью в данной области.

И так далее - еще шесть абзацев, старательно объясняющих, что он за последние два месяца без малейшего результата ответил на более чем сотню объявлений (напоминает его примечание к "Дагону" и "Склепу", присланным в "Weird Tales", что их уже отвергали), и завершающихся натянутой шуткой (что он не круглый колышек, пытающийся подойти к квадратному отверстию, и не квадратный колышек, пытающийся подойти к круглому отверстию, но трапецоэдрический колышек).

Несомненно, возможно, что это не идеальное письмо, но стандарты бизнес-письма семьдесят лет назад были несколько иными. Тем не менее, высказывание Кляйнера об этом письме и прочих, ему подобных, гласит: "По-моему, у меня есть полное право сказать, что они выглядели своего рода письмами, которые мог написать нуждающийся английский джентльмен, пытаясь наладить прибыльную связь с деловым миром позавчерашнего дня". Фрэнк Лонг более резок: "Как примеры обращений к возможному работодателю, немногие письма могли бы похвастаться такой нелепостью, Но, как это не удивительно, он получил минимум четыре сочувственных ответа". Лонг, похоже, не осознает, что вторая половина его комментария полностью перечеркивает первую.

Далее, в соответстующей рубрике "New York Times" за воскресенье, 10 августа, в категории "Работа требуется - мужчина" появляется следующее объявление:

ПИСАТЕЛЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ОБРАБОТЧИК, внештатный, хочет регулярного и постоянного контакта с любой платежеспособной фирмой, которой требуются литературные услуги; исключительный опыт подготовки грамотного и свободного текста на заданные темы и работы с наиболее сложными, запутанными и разносторонними проблемами при переделке и творческой переработке прозы и стихов; также рассмотрю вариант работы по вычитке, которая требует быстрого и компетентного понимания, орфографической грамотности, стилистической разборчивости и остро развитого восприятия тонкостей использования английского языка; хорошо печатаю; 34 года, женат; семь лет занимался всей прозой и поэзией ведущего американского публичного оратора и редактора. Y 2292 Times Annex".

Скорее стоит критиковать это объявление - многое позаимствовавшее из его письма-заявления, - чем само письмо, ибо оно заметно длиннее любого другого объявления в этой рубрике и совершенно ненужно растянуто, хотя в более компактной заметке легко можно было изложить многие из этих пунктов за гораздо меньшие деньги. Деньги, действительно, были довольно значительные: тариф для объявлений в разделе "Работа требуется" составлял 40 центов за слово, и это объявление - 99 слов - стоило целых 39.60 долларов. Это было бы эквивалентно месячной квартплате за однокомнатную квартиру, которую Лавкрафт будет снимать в 1925-26 гг. Удивительно, что Соня позволила Лавкрафту выложить объявление такой длины - ведь явно за него платила она.

Затем в сентябре на сцене вновь появляется наш старый знакомый - Дж. К. Хеннебергер:

На время прекратил отвечать на объвл., дать Хеннебергеру шанс доказать свою искренность. Он нанял - или сказал, что нанял - меня для своего нового журнала на оклад, который начнется с 4$ в нд & позднее дойдет (КАК ОН ГОВОРИТ) до 100$. Конечно, мне придется отдавать ему все свое время без остатка, но я ничего таким образом не потеряю, так как стоит ему перестать платить, как я могу перестать работать. Первая плата - через неделю и один день. Его планы больше напонимают нечто реальное, чем когда-либо раньше.

Хотя Лавкрафт встретился с Хеннебергером в Нью-Йорке 7 сентября и сообщил своим тетушкам, что "он поведал мне о новой надежде для Weird Tales и о прекрасной работе, которая у него для меня наготове", речь никак не могла идти о должности редактора в в "Weird Tales": к тому моменту им был назначен Райт (первый номер под его редакцией, датированный ноябрем 1924 г., появится в октябре). Думаю, две части фразы следует читать раздельно: то, что к "Weird Tales" обрел новое дыхание, тем самым позволяя Хеннебергеру создать новый журнал, редактором которого станет Лавкрафт. Что это был за журнал? "College Humor", основанный в 1922 г., хорошо расходился и вряд ли нуждался в новом редакторе; но был еще один журнал, под названием "Magazine of Fun", созданный Хеннебергером примерно в то же время, и, как ни невероятно это звучит, Хеннебергер, по-видимому, подразумевал должность редактора в этом - или подобном - журнале. По словам Лавкрафта, Хеннебергер звонил ему по телефону и "просил, чтобы я изготовил несколько примеров переделок шуток для планируемого журнала". Именно на основании этих примеров Хеннебергер в середине сентября и "нанял" Лавкрафта.

Но, разумеется, из этих планов ничего не вышло: либо у Хеннебергера оказалось недостаточно средств, чтобы создать новый журнал (я не сумел найти никакой информации о журнале "Magazine of Fun" - если речь действительно шла о нем), либо он решил, что Лавкрафт не подходит. Первое кажется более вероятным, чем второе, учитывая, что в распоряжении Хеннебергера было не так много денежных средств. Обещанная Лавкрафту плата за редакторскую работу трансформировалась в 60-долларовый кредит в книжном магазине Скрибнера; и хотя Лавкрафт пытался его обналичить, это ему не удалось, и в итоге, 9 октября он вместе с Лонгом отправился в книжный магазин, чтобы купить целую стопку книг: четыре тома лорда Дансени, семь - Артура Мейчена, пять - по колониальной архитектуре, два сборника и одну книгу для Лонга ("The Thing in the Woods" Харпера Уильямса, новинку жанра ужасов) за его помощь в отборе. Лонг увлекательно пересказывает этот эпизод в своих воспоминаниях, но кажется считает, что кредит был платой "Weird Tales" за рассказы, тогда как на самом деле он был подарком за несостоявшуюся редакторскую работу.

Естественно, Лавкрафт снова начал отвечать на объявления о работе, хотя к тому времени прессинг стал чересчур суровым для человека, который не имел особого делового чутья и, возможно, чувствовал, что вся эта беготня несколько ниже его достоинства. В конце сентября он пишет Лилиан: "Тот день [воскресенье] был полон мрачной нервозности - новые ответы на объявления породили такое психологическое напряжение, что я едва не упал над ними без чувств!" Каждый, кто длительное время сидел без работы, вероятно, ощущал бы то же самое.

Тем временем, друзья Лавкрафта пытались хоть как-то ему помочь. Когда Лавкрафт закончил "Под пирамидами", Хеннебергер лично навестил Гудини, который тогда был в Мерфризборо (Теннесси), чтобы показать ему рассказ; Гудини пришел в восторг и в марте прислал Лавкрафту "самую сердечную записку". Гудини, который занимал квартиру в доме 278 по Западной 11-ой улице в Манхеттене, настаивал, чтобы Лавкрафт ему звонил. Точно неизвестно, звонил ли ему Лавкрафт тогда, но он, несомненно, вошел в контакт с Гудини в сентябре, когда последний предложил посодействовать ему в поисках работы. В письме от 28 сентября он просил Лавкрафта позвонить ему в начале октября на приватный телефонный номер, "так как я хочу познакомить вас кое с кем достойным внимания". Этим человеком был некий Бретт Пейдж, глава газетного синдиката, с которым Лавкрафт 14 октября проговорил полтора часа в его офисе на углу Бродвея и 58-й улицы; но у него не нашлось реальной вакансии. В середине ноября Сэмюэль Лавмен попытался свести Лавкрафта с главой отдела каталогизации книжного магазина на 59-й улице, но и эта встреча оказалась бесплодной.

Соня, разумеется, в течение этого периода не сидела без работы; несомненно, она тоже отвечала на объявления, и в конце сентября Лавкрафт упоминает о "месте, где она провела последние несколько недель" - видимо, о шляпном магазин или универсаме. Однако она чувствовала шаткость своего положения и продолжала искать что-нибудь получше. Но затем все изменилось к худшему. Вечером 20 октября Соня свалилась с "внезапными желудочными спазмами... после целого дня, проведенного в постели с общей слабостью". Лавкрафт отвез ее на таксомоторе в Бруклинскую больницу, расположенную в нескольких кварталах от них. Она проведет здесь следующие одиннадцать дней, в конце концов, выписавшись 31-го числа.

Едва ли возникают сомнения, что болезнь Сони была по большей части нервного или психологического характера; Лавкрафт сам позднее это признавал, упоминая ее, "двойное расстройство, нервное и желудочное". Соню должны были остро тревожить многочисленные неудачи, финансовые и прочие, обрушившиеся на их семью, и, несомненно, она чувствовала все усиливающуюся разочарованность Лавкрафта провальными попытками найти работу, а, возможно, и его убежденность, что вся его жизнь пошла наперекосяк. Лавкрафт никогда не писал ничего подобного в своим корреспондентам того времени, но мне сложно поверить, что подобные мысли никогда не мелькали у него в голове. Были ли между ними реальные размолвки? Ни один из них об этом не упоминает, а строить предположения бессмысленно.

Пока Соня лежала в больнице, Лавкрафт проявлял к ней необыкновенную заботу: он навещал ее каждый день (похоже, это был первый случай, когда он действительно зашел в больницу), принося книги, писчебумажные принадлежности и "Вечноострый карандаш", и - великая жертва во имя семейного счастья - снова научился играть в шахматы, чтобы иметь возможность играть с Соней. Она разбивала его раз за разом. В свою очередь он поучился независимо вести хозяйство: он делал кофе, готовил яйца и и даже спагетти по письменным инструкциям Сони и выказывал определенную гордость тем, что к ее возвращению сумел сохранил квартиру чистой и прибранной. Эти упоминания о готовке намекают, что вплоть до того времени он ни разу не готовил себе трапезу: за него это делали мать, тетушки или Соня, либо он шел в ресторан.

Лавкрафт утверждает, что один из врачей Сони, д-р Вестбрук, рекомендовал операцию по удалению желчного пузыря; но Лавкрафт - вполне отчетливо помня, что его мать умерла от подобной операции, - категорически настаивал, чтобы Соня сперва узнала иное мнение, и другой доктор (некая безымянная "женщина, окончившая Сорбонну, с высокой репутацией в Париже") оказался против хирургического вмешательства; то ли она, то ли д-р Кингмен, специалист по нервным болезням, рекомендовали перед возвращением на работу провести недель шесть в деревне. В результате, 9 ноября она остановилась в своего рода частном доме отдыха в Нью-Джерси. В действительности это была ферма, управляемая миссис Р. А. Крейг и двумя ее сыновьями (ее супруг был землемером и нечасто бывал дома), возле Сомервиля (Нью-Джерси), в центральной части штата. За 12.50$ в неделю Соня получала собственную комнату и три приема пищи в день. Лавкрафт был от этого места в особенном восторге, поскольку там жило, как минимум, семь кошек. 9-го числа он на всю ночь остался на ферме, а наутро отбыл на остаток недели в Филадельфии - осматривать колониальные достопримечательности. Вернувшись 15-го числа, он с удивлением обнаружил, что Соня отправилась домой еще вчера, на день раньше срока; очевидно, сама она сочла это место не настолько привлекательным. Однако после всего шести дней отдыха она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы возобновить поиски работы.

Вскоре после возвращения Сони было принято драматическое решение: Соня отбудет на работу на Средний Запад, а Лавкрафт останется в городе, но переселится в квартиру поменьше. Супружеская пара запланировала переезд из дома 259, Парксайд-авеню, еще на конец ноября, но случилось так, что расстались они лишь в конце декабря. Лавкрафт послал телеграмму Лилиан (а, возможно, и Энни), прося ее помочь при переезде, но позже написал, что они с Соней справились самостоятельно. Не совсем ясно, как все это произошло. Вот что говорит сама Соня:

После того, как мы поженились и я сочла необходимым принять чрезвычайно хорошо оплачиваемую работу за пределами города, я предложила, чтобы в нашей квартире вместе с ним поселился один из его друзей, однако его тетки решили, что лучше всего - раз уж я стану наезжать в город на несколько дней каждые три-четыре недели, когда буду вести здесь закупки для моей фирмы, - будет мудрее избавиться от большей части моих вещей и отыскать студию, достаточно просторную для книжных шкафов Говарда и мебели, которую он привез с собой из Провиденса.

Ниже Соня выказывает явное раздражение (и даже гнев) тем, распродали ее мебель, а не вещи Лавкрафта, который цеплялся за свои "старые (многие из них были совсем ветхие) вещи... с болезненным упрямством".

Сперва Лавкрафт выбрал для переселения городок Элизабет (Нью-Джерси), который он посетил ранее в том же году, найдя его восхитительным пристанищем колониальных древностей. Что касается поездок туда-обратно, то Элизабет был совсем недалеко от Нью-Йорка; видимо, как и сейчас, между ними было железнодорожное и автобусное сообщение, а также курсировал паром. Если бы этот вариант не удался, тогда Лавкрафт делал выбор в пользу Бруклин-Хайтс, где проживали Лавмен и Харт Крейн. Он продолжает довольно униженно умолять Лилиан приехать, чтобы вести его домашнее хозяйство: "Лучше всего было бы, если бы... вы & я каким-то образом отыскали способ совместно проживать здесь, где еще может вновь загореться домашний очаг Филлипсов, пускай и далеко от родины".

Лилиан, естественно, не поспешила принять это предложение, но все-таки приехала где-то 1 декабря, чтобы помочь с переселением. Месяц декабрь - одно белое пятно, поскольку Лилиан осталась в Нью-Йорке на целый месяц, до начала января, и Лавкрафт, естественно, не писал ей писем; каких-то других писем также пока не обнаружено. Один момент остается неясным - когда и как Соня получила работу на Среднем Западе. Ни она, ни Лавкрафт не сочли необходимым об этом рассказать.

Следует подчеркнуть, что этот разъезд был - по крайней мере, внешне - ничем иным, как чисто экономическим шагом; нет решительно никаких указаний на то, что их брак переживал какой-то эмоциональный кризис. Можем ли задаться вопросом, а не был ли Лавкрафт втайне рад такому обороту событий? Не предпочитал ли он брак по переписке личному общения? Самое время вернуться вспять и посмотреть, что же мы знаем о личных отношениях Сони и Лавкрафта.

Сухое замечание ремарка Сони, что после перепечатки рукописи Гудини они были "слишком усталыми и вымотанными для медового месяца", - несомненно, тактичный способ описать тот факт, что в первую брачную ночь у них с Лавкрафтом не было секса. Здесь поневоле придется обратиться к проблеме сексуального поведения Лавкрафта, хотя у нас крайне мало информации о нем. От Р. Алейна Эвертса, который интервьюировал Соню по данному вопросу, мы узнаем, что:

1) к моменту заключения брака он был девственником,

2) до брака он прочел несколько книг о сексе,

3) он никогда не был инициатором сексуальных отношений, но откликался, когда это делала Соня.

Ничто из этого, за исключением пункта 2, не является сюрпризом. Любопытно, что за книги мог прочесть Лавкрафт (будем надеяться, что это была не "Practical Psychology and Sex Life" [1922] Дэвида ван Буша! - вполне возможно, он мог читать некоторые заметки Джеймса Ф. Мортона на эту тему). Его викторианское воспитание - особенно с учетом матери, чей супруг скончался при отвратительных обстоятельствах - явно делало его сдержанным во всем, что касалось секса; но также есть все причины полагать, что Лавкрафт попросту относился к тем индивидам, у которых по причине низкого сексуального влечения эта сфера жизни не вызывает большого интереса. Утверждение, что как-то сублимировал свои сексуальные желания в писательство и иную деятельность, - всего лишь кухонный психоанализ.

Сама Соня лишь дважды касалась этой темы. "Как женатый человек он был достаточно превосходным любовником, но отказывался проявлять свои чувства в присутствии посторонних. До своего брака он избегал беспорядочных связей с женщинами". Не знаю, что есть "достаточно превосходный" любовник. Другое замечание обескураживает еще сильнее: "Г.Ф. был немногословен в выражении любви - за исключением любви к своей матери и теткам, которую он выражал весьма энергично; ко всем прочим это было лишь выражение глубокой признательности. Одним из способов выражения чувств у Г.Ф. было сцепить свой мизинчик с моим и сказать `Умф!'" Хорош Казанова! Позже Соня признавалась, что Лавкрафту не нравилось говорить о сексе, и явно начинал ощущать беспокойство при самом упоминании слова "секс", хотя оно часто упоминается - хотя и пренебрежительно - в письме "Лавкрафт о любви". Замечание о "признательности" приводит нас к одному из наиболее знаменитых пассажей в ее воспоминаниях: "Я верю, что он любил меня так сильно, насколько возможно было любить для человека его темперамента. Он никогда не упоминал слова любовь. Вместо того он говорил: `Моя дорогая, ты не представляешь, как я тебя ценю'. Я пыталась понять его и была признательна за любые крохи внимания, которые мне перепадали". И снова, ничего из этого не вызывает удивления, учитывая, что нам известно о воспитании Лавкрафта. Вероятно, это воспитание сделало его эмоционально неразвитым - по мере, в том, что касалось секса и вообще личных отношений (особенно с женщинами). В последующие годы у него будет небольшое число корреспондентов женского пола, но все они будут всего лишь подругами и приятельницами, к которым он станет обращаться очень формальным и отеческим тоном. Его письма к Хелен Сьюлли, Элизабет Толдридж, С.Л. Мур и прочим интересны философскими рассуждениями, но он никогда не позволяет себе отвести с ними душу, как он делал с Лонгом, Мортоном или Гальпином.

Если Соня не могла заставить Лавкрафта вести себя так раскрепощенно, как ей хотелось, она могла менять его иными способами. Во-первых, поменять его диету. Хотя в 1922-23 гг. он заметно набрал вес, Соня тем не менее отмечает:

Когда мы были женаты, он был высоким, костлявым и "голодным на вид". Мне повезло любить аскетичных типов, но Г.Ф. был чересчур тощ даже на мой вкус, так что я принялась каждый вечер готовить хорошо сбалансированную пищу, делала солидный завтрак (он обожал сырное суфле! - довольно странное блюдо для завтрака) и оставляла несколько (почти гигантских) сэндвичей, кусок пирога и немного фруктов для его ланча (он любил сладости), и я напоминала ему обязательно делать себе чай или кофе.

В другом месте она заявляет: "Живя нормальной жизнью и кормясь пищей, которую я готовила, он набрал больше веса, который вполне ему шел". Она могла так считать, но Лавкрафт считал иначе: позже он станет называть себя "жирным дельфином", и действительно он растолстел до почти 200 фунтов, что, определенно, лишний вес для человека его телосложения. Возможно, он не зря считал свой идеальный вес - 140 фунтов - несколько тощим для человека ростом 5 футов 11 дюймов, но он быстро возненавидел "лишний багаж", который набрал за этот период.

Еще одно, что не нравилось Соне в Лавкрафте, кроме тощего и голодного вида, были его наряды.

Я прекрасно помню, как, когда я привела его в модную галантерею, он запротестовал против новехоньких пальто и шляпы, которые я его уговорила принять и носить. Он посмотрел на себя в зеркало и запротестовал: "Но, моя дорогая, это чересчур стильно для "Дедули Теобальда"; это не похоже на меня. Я выгляжу, как какой-то модный хлыщ!" На что я ответила: "Не все мужчины, которые модно одеваются, обязательно хлыщи".

Человека из индустрии мод консервативная одежда, привычная для Лавкрафта, действительно должна была раздражать. Соня довольно колко добавляет: "Я и правда думаю, что он был рад, когда это пальто и новый костюм, приобретенный в тот же день, позднее украли".

Этот простой инцидент может дать нам намек, что было не так в этом браке. Пускай позднее Лавкрафт великодушно заявляет, что неудача брака была на "98% финансовой", в действительности и Соня, и Лавкрафт зря убедили себя, что обладают "конгениальностью" (как Лавкрафт написал в письме к Лилиан, объявляя о браке), которая касается не только интеллектульных и эстетических вопросов, но и включает реальные привычки и базовые ценности. Даже если финансовые проблемы действительно имели важное - если не первостепенное - значение, эти различия в жизненных ценностях в любом случае со времен проявились бы и рано или поздно погубили бы их брак. В каком-то смысле даже лучше - по крайней мере, для Лавкрафта, - что это произошло скорее рано, чем поздно.

Но в те первые месяцы свадебная эйфория, огни большого города (и вполне обнадёживающие трудовые перспективы), благополучный приезд Энни Гемвелл в конце марта (она навещала знакомого в Хохокусе, Нью-Джерси) и, разумеется, многочисленные городские знакомые поддерживали Лавкрафта в жизнерадостном состоянии. Часть времени по-прежнему отнимала работа на самиздат: Соня, как Президент, и Лавкрафт, как Официальный Редактор ОАЛП, сумели выпустить "United Amateur" за май 1924 г., хотя он и запоздал где-то на месяц ("Послание Президента" Сони датировано 1 мая).

Но общение с "любителями" по-прежнему было в повестке дня. Соня часто брала Лавкрафта на ежемесячные встречи Blue Pencil Club (группа НАЛП) в Бруклине; Лавкрафта эта группа не слишком интересовала, но он ходил, чтобы порадовать жену, и в 1925-26 гг., когда остался один, начал пропускать встречи - за исключением случаев, когда Соня бывала в городе и заставляла его пойти. Была и некая группа под названием Writers' Club, чьи встречи Лавкрафт посещал в марте, судя по всему, это не была любительская организация. На вопрос Мортона посетит ли он встречу в мае, Лавкрафт пишет: "Все зависит от цепи с ядром". Однако к этой ремарке (остается надеяться, высказанной в виде легкомысленной шутки) Лавкрафт довольно трогательно добавляет: "Как правило, ей довольно рано приходится заваливаться на бочок, и мне приходится возвращаться домой своевременно, поскольку без меня она не может заснуть". Пара делила двухспальную постель, и, несомненно, Соня уже привыкла, что рядом спит муж, и чувствовала себя некомфортно, когда его не было.

Несомненно, поддержка друзей была незаменима для поддержания эмоционального равновесия в период, когда сперва многочисленные перемены в социальной и профессиональной жизни, а затем непрерывные разочарования и трудности угрожали подорвать психическое здоровье Лавкрафта. Самые душевные и теплые части его писем к тетушкам 1924 г. - не те, что касаются Сони (она упоминается поразительно редко -потому, что Лавкрафт проводил с ней мало времени, либо потому, что, скорее всего, его тетки не желали о ней слышать), а те, которые касаются его поразительно частых прогулок со старыми и новыми друзьями. Это, разумеется, были лучшие дни Клуба Калем, хотя само название не было придумано до следующего года.

Некоторых из этих мужчин (все они были мужчинами) мы уже встречали - Кляйнера (тогда бухгалтера в Fairbanks Scales Co., живущего в Бруклине), Мортона (живущего в Гарлеме; я точно не знаю, чем именно он тогда занимался) и Лонга (живущего вместе с родителями в доме 823 на Вест-Сайд-Авеню в верхнем Вест-Сайде Манхеттена и изучающего журналистику в Университете Нью-Йорка). Теперь к "шайке" присоединились и другие:

Здесь был Артур Лидс (1882-1952?), бродяга и перекати-поле, который в детстве странствовал с бродячим цирком, а сейчас, в возрасте под сорок, едва сводил концы с концами в качестве колумниста в "Writer's Digest" и иногда - автора для "Adventure" и прочих бульварных журналов; один его рассказ вышел в "Weird Tales". Он, возможно, был самым нищим и нуждающимся во всей этой компании нищих эстетов. В то время он проживал в гостинице на 49-ой Западной улице в Адской Кухне. Я не знаю, как с ним познакомился Лавкрафта, но, скорее всего, он был чьим-то приятелем; в любом случае, он легко вписался в этот круг. Лавкрафт тепло отзывался о Лидсе, но после отъезда из Нью-Йорка мало с ним контактировал.

Здесь был Эверетт Мак-Нил (1862-1929), который подобно Мортону заслужил свою статью в "Кто есть кто в Америке" как автор 70 романов для детей, опубликованных между 1903 и 1929 гг. - по большей части "Э. П. Дюттоном". По большей части это были исторические романы, в которых Мак-Нил превращает историю в слащавые байки об исследователях и путешественниках, сражающихся с индейцами и колонизирующих американский фронтир. Вероятно, наибольшей популярностью пользовался роман "В Техасе с Дэйви Крокеттом" (1908), который переиздавался вплоть до 1937 г. Джордж Керк в письме к своей невесте описывает Мак-Нил как "старикана - чудесные белоснежные волосы, пишет книги для мальчиков и ему нет нужды до них снисходить - умственно он вполне им ровня". Последнее замечание Керк не считал чем-то уничижительным. Лавкрафт - который познакомился с Мак-Нилом еще во время одной из своих нью-йоркских поездок 1922 г. - был того же мнения и ценил наивную простоватость Мак-Нила, пусть даже тот постепенно вышел из фаворы у остальной "шайки" за занудность и интеллектуальную невыразительность. Как как и в 1922 г., Мак-Нил проживал в Адской Кухне, неподалеку от Лидса.

Был здесь и Джордж Керк (1898-1962), который, разумеется, познакомился с Лавкрафтом в Кливленде в 1922 г., а в Нью-Йорк прибыл в в августе (чуть раньше Сэмюэля Лавмена, который приехал в начале сентября), чтобы заниматься книготорговлей; он поселился в доме 50 на Западной 106-ой улице в Манхеттене. Хотя он и прожил большую часть своей жизни в Акроне и Кливленде, 1920-22 гг. он провел в Калифорнии, где подружился с Кларком Эштоном Смитом. Единственным вкладом Керка в книгоиздательство были "Двадцать одно письмо Амброуза Бирса" (1922), письма Бирса к нему, изданные Лавменом. В конце 1923 г. он обручился с Люсиль Дворак, но не собирался жениться, пока не упрочит свое положение книготорговца в Нью-Йорке; это заняло почти три года, а тем временем он посылал Люсиль письма, которые соперничают с письмами Лавкрафта к тетушкам своими детальными зарисовками о жизни "шайки". Это единственные доступные нам свидетельства другого очевидца, и они оказали огромную помощь в заполнении пробелов в письмах Лавкрафта и в завершении общей картины.

До прибытия в город Лавкрафта клуб Калем существовал в зачаточной - и безымянной - форме; Кляйнер, Мак-Нил и, возможно, Мортон, видимо, время от времени встречались друг у друга на дому. Лонг заявляет, что "было несколько небольших сходок, на которых присутствовали трое-четверо из них", хотя уточняет, что сам не был в их числе. Очевидно, что группа - чьим основным связующим звеном была переписка и знакомство с Лавкрафтом - полностью сформировалась как "клуб" лишь после приезда Лавкрафта.

Фрэнк Лонг позволяет взглянуть на поведение Лавкрафта во время этих встреч:

Почти без вариантов... Говард брал на себя большую часть разговора, по крайней мере, в первые десять-пятнадцать минут. Он опускался в мягкое кресло - похоже, в подобных случаях он никогда не чувствовал себя непринуждённо на стуле с прямой спинкой, и я старался держать одно особо удобное кресло незанятым до его прихода - и слова начинали течь из него непрерывным потоком.

Похоже, он никогда не испытывал ни малейшей нужды делать паузы между словами. Не было судорожных поисков нужного слово - неважно, сколь заумна становилась беседа. Когда возникала нужда в неком метафизической казуистике, легко было зримо представить ножницы, заточенные до хирургической остроты, которые которые вырезают мысли по контуру...

В целом, разговор получался живым и довольно пестрым. Это было весьма блестящее собрание, и дискуссии варьировались от недавних событий политической и социальной природы до новейших книг и пьес, либо пяти-шести веков английской и французской литературы, искусства, философии и естествознания.

Вероятно, это подходящий момент, чтобы прояснить вопрос о голосе Лавкрафта, так как часть его нью-йоркских приятелей оставили нам свои впечатления о нем. Ниже мы увидим, как Харт Крейн упоминает "тонкоголосого супруга" Сони, и, похоже, в целом, все сходились на том, что его голос действительно высоковат. Соня дает более подробное описание:

Его голос был чистым и звонким, когда он читал вслух или произносил лекцию, но становился тонким и пронзительным при обычном разговоре и отчасти звучал как фальцет, хотя, читая любимые стихотворения, он как-то заставлял его ровно и глубоко резонировать. Так же при пении его голос, хотя и не слишком сильный, звучал очень мило. Он никогда не исполнял современных песенок - лишь самые любимые древностью не менее половины столетия.

Описание Уилфреда Блэнча Тальмана менее лестно:

Его голос был однообразным и чуть гнусавым, что порой полагают характерной новоанглийской чертой. Когда он громко смеялся, раздавалось грубое кудахтанье, которое портило впечатление от его улыбки, и непосвященным мог показаться смехом отшельника в исполнении скверного актера. Товарищи избегали любых попыток добиться при разговоре с ним чего-то кроме улыбки - настолько неприличен был результат.

Клуб Калем начал встречаться еженедельно по вечерам в четверг, хотя позднее встречи переместились на среды, поскольку у Лонга были вечерние занятия в УНЙ. Именно после одной такой встречи Лавкрафт начал усердное, хотя и бессистемное исследование достопримечательностей мегаполиса. В четверг, 21 августа, компания встретилась в доме Керка на 106-ой улице. Посиделки закончились в 1.30 ночи, и компания отправилась по домам вдоль Бродвея, делая остановки возле различных станций метро и надземки. В итоге остались лишь Керк и Лавкрафт, которые продолжили путь до конца 8-ой Авеню и через Челси в Гринвич-Виллидж, осматривая осколки колониального периода (существующие по сю пору) вдоль Гроув-Корта, Патчин- и Миллиган-Плейс и Минетта-лейн. Был почти рассвет, но они продолжали идти - вниз по (ныне по большей части снесенному) "колониальному пространству" улиц Варик и Чарльтон до Сити-Холла. За всю дорогу они, должно быть, прошагали не меньше семи-восьми миль. Наконец, они расстались около 8 часов утра - Лавкрафт вернулся домой к девяти. (Уже было сказано о его ранних возвращениях домой, чтобы они с Соней могли вместе лечь спать. После предыдущем ночной экскурсии с Кляйнером и Лидсом он вернулся домой в пять утра и "благополучно уклонясь от традиционной перестрелки из супружеских утюгов и скалок, очутился у Гипноса, Лорда Дремоты". Можно предположить, что Лавкрафт шутит, а не всерьез.)

В начале сентября он повстречал Эдварда Лэйзара, одного из кливлендских друзей Лавмена, с которым уже встречался в 1922 г. Лавкрафт счел, что Лэйзер станет "подходящим пополнением нашего избранного кружка Мальчиков"; но вскоре после этого он выпадает из поля зрения. Сам Лавмен приехал 10 сентября; первоначально он хотел поселиться в меблированных комнатах в доме 110 на Коламбия-Хайтс в Бруклине, где проживал Харт Крейн (который приехал в город в марте 1923 г.), но в итоге осел неподалеку, в доме 78 на Коламбия-Хайтс.

В воскресенье, 13-го числа состоялось новое долгое исследование колониальных достопримечательностей нижнего Манхеттена в компании Лавмена, Керка, Кляйнера и Лэйзара, которое закончилось лишь в 4 часа утра. Еще одна длинная экскурсия имела место 15-го числа - чтобы "чтобы перебить во рту вкус" после бесполезных поисков работы в издательстве; Лавкрафт снова вернулся в нижний Манхеттен, где на углу улиц Гудзон, Уоттс и Кэнел наблюдал ранний этап постройки того, что станет туннелем Холланда. 18-го, после встречи с Хеннебергером, он посетил сразу три - Естественной Истории, Метрополитен и Бруклинский, - и послал из каждого почтовую карточку Лилиан. В тот вечер состоялась встреча компании у Лонга, и Лавкрафт долго бродил по улицам, провожая каждого товарища до нужной станции метро; с Лидсом они не расстались почти до самой зари. Такое ощущение, что Лавкрафту не хотелось идти домой. На другой день он отправился в квартиру Лавмена, где встретил Крейна,

...чуть более румяного, чуть более тучного и куда более усатого, чем тогда, когда мы виделись в Кливленде два года назад. Крейн, невзирая на свои недостатки, безупречный эстет; у нас с ним был приятный разговор. Его комната обставлена в превосходном вкусе - с несколькими картинами Уильяма Соммера..., отборным собранием современных книг и великолепными маленькими objects d'art, звездами среди которых были резной Будда и изысканная китайская шкатулка из слоновой кости.

Интересно, что Лавкрафт сообщает, что "Крейн сочиняет длинную поэму о Бруклинском мосте в современном стиле"; речь, разумеется, о шедевре Крейна, поэме "Мост" (1930), работать над которым он начал еще в феврале 1923 г. Следует отметить, что Крейн в своих письмах был куда менее снисходителен к Лавкрафту, нежели Лавкрафт - к Крейну. 14 сентября, в письме к своей матери и бабушке Крейн отмечает приезд Лавмена в город, но говорит, что не может проводить с ним много времени, поскольку тот слишком занят своими многочисленными друзьями -

Мисс Соня Грин [!] и ее тонкоголосый супруг, Говард Лавкрафт, (человек, который как-то летом навестил Сэма в Кливленде, когда там был и Гальпин) заставляют Сэма шляться по трущобам и портовым улицам до четырех утра, выискивая Колониальные образчики архитектуры, пока, как сказал мне Сэм, он не застонет от усталости и не начнет проситься в метро!

Недавний "инвалид" Лавкрафт стал знаменит тем, что замучивает своих друзей ходьбой!

Кляйнер в своих мемуарах отчасти дает ответ на вопрос, который, вероятно, посещает почти каждого, кто читает о длинных прогулках Лавкрафта по ночному Манхеттену, в одиночку или с приятелями: как же он не стал жертвой преступления? Кляйнер пишет:

В Гринвич-виллидж, чьим эксцентричным обитателям было бы от него мало проку, он полюбил забираться в глухие переулки, куда его компаньоны предпочитали не ходить. В годы сухого закона, когда убийственные стычки бутлегеров и продавцов контрабандного спиртного вспыхивали, наверное, везде и повсюду, это было особенно опасное занятие. Почти каждый дом в этом квартале подозрительно напоминал притон. Я припоминаю, что, по крайней мере, один раз, бродя среди старых бочек и ящиков в неком темном углу этого района, Лавкрафт наткнулся на дверной проём, который внезапно осветился и рассерженный иностранец в переднике, что было почти безошибочным признаком бармена притона, принялся горячо расспрашивать, что ему нужно. Лавмен с Керком шли за Лавкрафтом и благополучно увели его оттуда. Определенно, никто из нас не питал каких-то иллюзий о том, что вполне может приключиться в подобном мрачном закоулке города.

Лавкрафт, определенно, был бесстрашен - возможно, несколько безрассуден - в своих похождениях. Конечно, в то время он выглядел достаточно внушительно - почти 6 футов ростом и весом 200 фунтов; но физические параметры ничего не значат против ножа или пистолета, а многих преступников отнюдь не отвращает видимое отсутствие достатка у жертвы. Лавкрафту, в сущности, просто повезло не попасть в неприятности во время своих блужданий.

21 сентября приехала в гости Энни Гемвелл; все следующие несколько дней он показывал ей антикварные сокровища Гринвич-виллидж и прочих, уже знакомых ему мест, - очевидно, ему их всегда было мало. Вечером 26-го состоялась встреча клуба Blue Pencil, и темой для литературных упражнений был выбран "Старый родной город". То была тема, близкая сердцу Лавкрафта, и он, пользуясь случаем, сочинил тринадцатистрочное стихотворение "Провиденс" - по сути первую креативную работу с тех пор, как в феврале он закончил "Под пирамидами". Оно было опубликовано в "Brooklynite" за ноябрь 1924 г. и, где-то в ноябре, в "Providence Evening Bulletin", что принесло ему 5 долларов.

Начало октября увидело его первый визит в Элизабет, Нью-Джерси (который Лавкрафт настойчиво упоминал по названию XVIII столетия - Элизабеттаун). Узнав из статьи в "New York Times" о местных колониальных древностях, 10-го числа он отправился на пароме до Стейтен-Айленда, а оттуда другим паромом - до самого города. Лавкрафт был полностью покорен. Как и в случае с Портсмутом (Нью-Гемпшир) и прочими местами его очаровали не только сами старинные здания:

Здесь нет ни малейшей примеси Нью-Йорка & его отвратительного космополитизма. Все состоятельные люди - коренные янки, & хотя фабричные кварталы кишат низшими поляками, их нечасто встретишь на главных улицах. Городские закоулки полны ниггеров... Вся атмосфера городка изумительно колониальна. ...Элизабеттаун есть бальзам, успокоительное & тоник для старомодной души, мучимой современностью.

Стоит ли удивляться, что, когда чуть более месяца спустя они с Соней задумались о разъезде, Лавкрафт пожелал поселиться (хотя бы временно) именно здесь?

12 октября Лавкрафт зовет Лавмена на ужин (приготовленный, разумеется, Соней), после чего двое мужчин возвращаются на Коламбия-Хайтс, встречаются с Крейном и вместе отправляются на вечернюю прогулку по берегу. Крейн, кажется, подразумевает эту встречу, когда в письме говорит, что Сэм "притащил с собой того чудного господина Лавкрафта, так что у нас с ним не состоялось особо доверительной беседы". Позднее Лавкрафт и Лавмен до полуночи гуляли по нижнему Манхеттену в поисках новых колониальных достопримечательностей.

Визит Лавкрафта в Элизабет послужил катализатором для его нового рассказа - первого рассказа за восемь месяцев, - "Заброшенный дом" [The Shunned House]. Вот как он описывает будущее место действия:

...на северо-восточном углу Бридж-ст. & Элизабет-ав. стоит жуткий старый дом - адское место, где в начале тысяча семисотых годов должны были твориться кромешно-черные дела - с почернелыми некрашенными стенами, неестественно крутой крышей & внешним лестничным пролетом, ведущим на второй этаж, который укутан столь удушающе плотными побегами плюща, что невозможно не вообразить, что тот не проклят или не вскормлен на неком трупе. Он напомнил мне дом Бэббитта на Бенефит-ст., который, как вы помните, заставил меня в 1920 г. написать те стихотворные строки, озаглавленные "Дом".

К нечастью, этот дом больше не стоит в Элизабет. Поэма "Дом" - изысканно атмосферная вещь, - была опубликована в журнале Гальпина "Philosopher" за декабрь 1920 г.; источником ее вдохновения- тем, что Лавкрафт назвал домом Бэббитта, - был дом 135 на Бенефит-стрит в Провиденсе, где в 1919-20 гг. Лилиан проживала, как компаньонка миссис С.Х. Бэббит (так записано в переписи 1920 г.). Этот дом был построен около 1763 г. и представлял собой великолепное здание (цоколь, два этажа и чердак), выстроенное на склоне холма, чьи заколоченные двери в полуподвал выходили прямо на пешеходный тротуар. Со времен Лавкрафта он подвергся серьезной реставрации, но в те дни должен был напоминать дом с привидениями. Лавкрафт потратил с 16-го по 19-ое октября включительно, набрасывая черновик рассказа, совершая значительные "вычеркивания & перестановки" и внеся дополнительные изменения на другой день после того, как уже прочел его Фрэнку Лонгу. (Именно вечером того дня Соня слегла с болью в желудке и попала в больницу.)

"Заброшенный дом" начинается несколько напыщенно: "Даже в величайших ужасам редко отсутствует ирония". В данном случае ирония заключается в том факте, что Эдгар Аллан По, "величайший в мире мастер ужаса и гротеска", когда сватался к малоизвестной поэтессе Саре Хелен Уитмен (1848-49), частенько проходил по провиденской Бенефит-стрит мимо этого дома, чьи bizarrerie, знай он о них, далеко превзошли бы любой из придуманных им ужасов. Этот дом, на протяжении нескольких поколений занимаемый семейством Харрис, всегда считался у местных жителей не "проклятым", но всего лишь "несчастливым": люди, живущие в нем, имели жутковатую привычку часто умирать - или, по крайней мере, страдать от анемии или чахотки. Соседние дома этим не отличались. Дом стоял заброшенным - из-за невозможности сдать его в наем - с самой Гражданской войны.

Безымянный рассказчик знал об этом доме с детства, когда его друзей пугливо рассматривали дом издалека, а порой даже отважно входили в незапертную парадную дверь, "чтобы пощекотать нервы". Когда рассказчик стал старше, он обнаружил, что его дядюшка Илайхья Уиппл провел целое расследование о доме и его жильцах, и нашел его генеалогические записи, на первый взгляд сухие, но полные зловещих намеков. У него возникло подозрение, что безымянное нечто или некто вызывает смерти, каким-то образом высасывая жизненную силу из обитателей дома; возможно, оно имеет некую связь со странным пятном в подвале, "неясным, изменчивым налетом то ли плесени, то ли селитры... [который] поражал сверхъестественным сходством с очертаниями скрюченной человеческой фигуры".

После подробного пересказа истории дома, начиная с 1763 г., рассказчик обнаруживает, что озадачен несколькими моментами; в частности, он не может объяснить, почему некоторые жильцы дома перед смертью начинали кричать на грубом разговорном французском, то есть, на языке, которого они не знали. Изучая городские архивы, он, наконец, обнаруживает "французский элемент". Мрачная персона по имени Этьен Руле прибывала из Франции в Ист-Гринвич (Род-Айленд) в 1686 г.; Руле был гугенотом и бежал из Франции после отмены Нантского эдикта, десять лет спустя переехав в Провиденс, невзирая на сильную неприязнь "отцов города". Особенно заинтриговала рассказчика возможная связь Этьена Руле с еще более сомнительной фигурой, с Жаком Руле из Кода, осужденным в 1598 г. за ликантропию.

В итоге рассказчик и его дядя решают "подвергнуть испытанию - а, возможно, и уничтожить - ужас этого дома".

Однажды вечером в 1919 г. он приходят туда, вооруженные трубками Крукса (устройство, разработанное сэром Уильямом Круксом и создающее эмиссию электронов между двумя электродами) и огнеметом. Двое мужчин отдыхают по очереди; обоим являются странные и тревожные сны. Когда рассказчик пробуждается от сна, он обнаруживает, что неведомое существо полностью поглотило его дядю:

Из одолеваемой грибами земли парообразной струей извергалось трупное свечение, желтое и болезненное, которое кипело и пузырилось, вздымая на гигантскую высоту смутными очертаниями получеловека-полумонстра, сквозь которые я все еще различал очаг и дымоход. Оно все состояло из глаз - волчьих, глумливых, - а складчатая, как у насекомого, голова на макушке истончалась в тонкую струйку тумана, которая зловонно вилась и клубилась и, наконец, исчезала в недрах дымохода. ...Эта тварь была моим дядей, почтенным Илайхью Уипплом, чьи почернелые, гниющие черты хитро скалились, невнятно и злобно бормотали и тянули когтистые сочащиеся лапы, чтобы разорвать меня на части в той дикой злобе, которую породил этот кошмар.

Поняв, что дяде ничем не помочь, он направляет на него трубку Крукса. Еще более демоническое зрелище предстает перед ним: тварь словно тает, становясь жидкой и принимая различные мимолетные формы ("Он одновременно был и дьяволом и несметной толпой, погребальным склепом и пышным шествием"); затем родовые черты Харрисов словно бы смешиваются с чертами его дяди. Рассказчик спасается бегством, спускаясь с холма Колледж-Хилл в современный деловой район; когда часы спустя он возвращается туманное существо уже исчезает. После этого он приносит в дом шесть бутылей серной кислоты, разрывает землю на месте, где покоится скрюченная антропоморфная фигура, и выливает в яму кислоту - лишь потом осознавая, что "фигура" была всего-навсего "титаническим локтем" некого ужасающе громадного монстра.

Самое примечательное в "Заброшенном доме" - это, разумеется, тонкая связь реальной и вымышленной истории, прослеживаемая через весь рассказ. Большая часть истории дома реальна, хотя на самом деле он никогда не пустовал; "1919 год", определенно, был выбран из-за того, что именно тогда в нем проживала Лилиан. Прочие детали также аутентичны - выпрямление Бенефит-стрит после переноса могил первопоселенцев на Северное кладбище; большое наводнение 1815 года (которое действительно разрушило немало домов вдоль Бенефит, Сауз-Мэйн и Уотер-стрит, что подтверждают сохранившиеся здания1816-20 гг.); даже беглое упоминание того, что "Не далее, как в 1892 году, в общине Экзетера выкопали мертвое тело и в торжественной обстановке сожгли его сердце, якобы, дабы предотвратить некие нежелательные визиты во имя общественного здоровья и мира". Последний пункт изучался Фэй Рингель, которая указывает, что статьи на эту тему публиковались в марте 1892 г. в "Providence Journal", и далее исследует вампирский легендарий Экзетера (округ Вашингтон, южнее Провиденса) и его окрестностей.

Но, с другой стороны, в рассказ включены вымышленные события, ловко связанные с реальными историческими фактами. Например, сказано, Илайхью Уиппл - потомок капитана Эйбрахама Уиппла, который в 1772 г. возглавлял сожжение "Gaspee". Последовательность рождений и смертей в семье Харрисов также по большей части, хотя и не полностью, вымышлена.

Самый любопытный момент в рассказе - это фигура Этьена Руле. Сама по себе эта фигура мифическая, но Жак Руле из Кода совершенно реален. Краткое упоминание о нем Лавкрафтом почти дословно позаимствовал из "Myths and Myth-Makers" Джона Фиска (1872), который, как мы уже видели, служил важным источником для ранних взглядов Лавкрафта на антропологию религии. Разумеется, несколько нехарактерно, что вымышленный внук знаменитого вервольфа стал своего рода вампиром; помимо "Психопомпов" и, вероятно, "Пса", это единственный случай, когда Лавкрафт обращается к более-менее стандартным мифам, но здесь он переделает их до неузнаваемости - или, скорее, толкует оригинальным образом.

Самая же интересная часть рассказа - в плане будущего развития Лавкрафта как писателя - это странный пассаж в его середине, в котором рассказчик пытается поточнее описать природу зловещего существа:

Мы... ни в коем случае не были подвержены вздорным суевериям, однако научные штудии и долгие размышления обучили нас тому, что известная нам трехмерная вселенная представляет собой лишь ничтожную долю всего пространства материи и энергии. В данном конкретном случае несметное количество свидетельств из немалого числа достоверных источников беспорно указывало на существование неких сил громадной мощи и, с человеческой точки зрения, исключительной злобности. Сказать, что мы серьезно верили в вампиров или оборотней, было бы слишком поспешным и обобщенным заявлением. Скорее следует сказать, что мы не были склонны отрицать возможности существования неких неведомых, неучтенных ни одной классификацией трансформаций жизненной силы и разреженной материи; существ, крайне редко встречающихся в трехмерном пространстве по причине из-за своего более плотного контакта с иными измерениями, но, тем не менее, достаточно близких к пределам нашего мира, чтобы время от времени появляться перед нами и чьи появления мы, по причине отсутствия необходимой точки обзора, вряд ли когда-нибудь сможем объяснить...

Такого рода вещи, определенно, уже нельзя было считать невероятными с физической или биохимической точки зрения в свете современной науки, которая включает в себя теории относительности и внутриатомного взаимодействия...

Этот примечательный пассаж внезапно превращает "Заброшенный дом" в научно-фантастический рассказ (или, скорее, в прото-научно-фантастический, так как этот жанр в то время нельзя было назвать действительно существующим), в котором провозглашаться важнейший принцип научной рационализации якобы сверхъестественного события или проявления.

Итак, через полтора года после того, как теория Эйнштейна смутила его и озадачила, Лавкрафт начал легко обращаться к ней в своих произведениях. Упоминание "внутриатомного взаимодействия", видимо, кивок на квантовую теорию, хотя я не нашел никаких ее упоминаний в его тогдашних письмах. Не суть важно, насколько убедителен или правдоподобен этот научный поход; важен сам факт. Красноречиво и то, что существо уничтожается не колом, вогнанным в сердце, а серной кислотой. "Титанический локоть" выглядит адаптацией концовки "Под пирамидами", где то, что кажется пятиголовым гиппопотамом, оказывается лапой громадного монстра.

"Заброшенный дом" - плотная, стилистически богатая история с убедительным историческим фоном и тонкой передачей нарастающего ужаса. Отчет о жизнях и смертях в семействе Харрисов во второй главе, возможно, может показаться чересчур затянутым: Лавкрафт явно надеется, что он создаст зловеще мрачную атмосферу (рассказчик замечает: "На всем протяжении этой долгой повести меня снедало неотступное тяготение зла, превосходящего все в природе, известное мне"), но, возможно, он чересчур сух и клиничен, чтобы произвести такой эффект. Однако жуткая кульминация (и еще одна поистине неожиданная концовка) и провокационная научная рационализация ужасов делает рассказ достойной внимания вехой в раннем творчестве Лавкрафта.

Едва ли удивительно, что в тот критический момент он решил написать рассказ о Провиденсе. "Заброшенный дом", действительно, первое крупное произведение, которое происходит в Провиденсе и обращается к его истории и топографии; более ранние, второстепенные рассказы, подобные "Из глубин мироздания", формально происходят там же, но не имеют такой специфики обстановки. Стихотворение "Дом" также лишено подобной специфики, и невозможно было бы узнать, что оно описывает дом 135 на Бенефит-стрит, не скажи этого Лавкрафт. При всей первоначальной эйфории от переезда в Нью-Йорк, в сущности, он так и не покинул Провиденса, и поездка в Элизабет подействовала как спусковой крючок для вдохновения, которое воскресило его родной город.

16 ноября Лавкрафт прочел рассказ товарищам и был воодушевлен их реакцией: они все "проявили невероятный энтузиазм, утверждая, что это лучшая вещь из написанных мной". Лавмен был в особенном восторге и хотел, чтобы Лавкрафт перепечатал рассказ к среде (19-ое число), чтобы он мог показать его рецензенту из "Alfred A. Knopf". Этого не произошло, так как Лавкрафт закончил печатать рассказ лишь 22-го числа, однако Лавмен в течение следующего года продолжал попытки пристроить его. Но мы обнаружим, что его судьба в печати были не слишком удачной.

"Шайка" продолжала свою деятельность, в том числе во время пребывания Сони в больнице в конце октября. В ней наметился раскол, когда Мак-Нил обиделся на Лидса, который не вернул одолженные ему 8 долларов; по этой причине Мак-Нил отказался приходить на встречи, пока там присутствовал Лидс. Это решение оказалось более неудачным для Мак-Нила, чем для кого-то еще, так как прочие участники клуба (кроме Лавкрафта) считали его несколько старомодным и скучным собеседником. В результате пришлось проводить отдельные встречи "с Мак-Нилом" и "с Лидсом", и многие в шайке не утруждали себя посещением посиделок с Мак-Нилом; но Лавкрафт всегда на них бывал.

Лавкрафт и Керк стали близкими друзьями. "По убеждениям", - говорил Лавкрафт, - "он & я как одно целое - ибо вопреки суровому методистскому воспитанию он совершеннейший циник & скептик, который очень жгуче осознает фундаментальную бесцельность вселенной". Керк же писал своей будущей супруге: "Я наслаждаюсь компанией ГФЛ. Детка, если мы с тобой когда-нибудь проведем время приятнее, я вручу тебе банановую кожуру, на которой нельзя поскользнуться". 24-25 октября они вдвоем устроили еще одну полуночную прогулку, в предрассветные часы заведя разговор о философии, утром осмотрев склепоподобный подвал "Американской Радиаторной Компании", а по пути делая остановки у различных кофеен и закусочных-автоматов. Последние Лавкрафт описывает Лилиан: "ресторан, где еда лежит на тарелках в застекленных ящичках вдоль стен. Пятицентовик в прорезь отмыкает дверцу, & тарелка с едой относится покупателем на один из множества столов в большом зале". Замечательное место для людей со скудными финансами. Хотя может показаться, что эти учреждения привлекали исключительно бездомных и изгоев, но, в действительности, они были чистыми и хорошо освещенными и служили широкому спектру представителей городских средних и нижних классов; а поскольку никто в шайке, кроме Кляйнера, Лонга (который редко отправлялся на эти ночные загулы) и, возможно, Мортона, не мог похвастаться деньгами, они были желанными местами отдыха. Сейчас в Нью-Йорке почти нет таких закусочных; те немногие, что остались, больше не обходятся в 5 центов.

В понедельник, 3 ноября, Лавкрафт радушно приветствовал Эдварда Ллойда Сикрайста (1873-1953), товарища по самиздату из Вашингтона. Сикрайст, пчеловод по профессии, который много времени провел в Южных морях и Центральной Африке, видимо, уже навестил Лавкрафта в Провиденсе прямо перед его отъездом в Нью-Йорк. Естественно, неутомимый Лавкрафт показывал Сикрайсту городские музеи и колониальные древности. 4-го числа они вдвоем отправились в галерею Андерсона (на углу Парк-авеню и 59-ой улицы), чтобы встретиться с другом Сикрайста, Джоном М. Прайсом; у Лавкрафта была смутная надежда, что Прайс сможет помочь ему получить работу в галерее, но из этого, видимо, ничего не вышло.

Если по рассказам Лавкрафта о вечерах или ночах, проведенных в компании приятелей, и создается впечатление, что он не уделял много времени Сони, то, возможно, в действительности все так и было - по крайней мере, в августе и сентябре. Несколькими месяцами ранее картина была несколько иной; вот очаровательное описание нескольких дней в начале июля:

Другой день - называемый бунтовщиками-янки славным четвертым [июля] - мы с С.Г. посвятили чтению на открытом воздухе в Проспект-парке. Мы обнаружили восхитительно редко посещаемую скалу, что нависает над озером совсем недалеко от нашего порога; и здесь мы коротаем долгие часы в компании избранных друзей с наших густо заселённых полок... В субботу, пятого числа, эта программа чтения была повторена; а большую часть воскресенья мы потратили, отвечая на объявления о поисках помощников в воскресных газетах. Понедельник, седьмое число, мы посвятили удовольствиям и путешествиям - то есть, после одного делового интервью около полудня повстречались у Троицы, отдали дань уважения могиле [Александра] Гамильтона, посетили чудесный колониальный городской дом президента Джеймса Монро..., прогулялись по колониальным аллеям Гринвич-виллидж и, наконец, сели на автобус на площади Вашингтон и проехали весь путь до Форт-Джорджа, где спустились с крутого холма на Дикмен-стрит, пообедали в скромном ресторанчике... и проследовали на паром. Здесь, погрузившись, мы пересекли широкий Гудзон у подножья Палисадов; пересели на автобус, который карабкался вверх по обрывистому склону по зигзагу дороги, с которой открывался великолепный вид, и в итоге повернул вглубь страны на лесную дорогу, окаймленную красивыми поместьями и оканчивающуюся в причудливой и сонной деревеньке Энглвуд, Н.Дж... После чего мы доехали на трамвае до Форт-Ли (напротив 125-ой ул.), пересели на паром и доехали до самого дома, пересаживаясь с одного наземного транспорта на другой. Это был великолепный день...

Действительно великолепный день, и самый разумный способ провести его для супружеской пары, пусть даже безработной. Но с течением времени, похоже, подобная активность сошла на нет. Например, типично то, что, оставив 9 ноября Соню в доме отдыха в Сомервилле (Нью-Джерси), он на следующий день отправился в Филадельфию, чьи колониальные диковины мечтал осмотреть более подробно, чем ему удалось во время медового месяца. Он прибыл туда вечером 10 ноября, следующие четыре дня прожив в YMCA и обстоятельно исследовав все достопримечательности как в городе, так и в пригородах.

14-го числа Лавкрафт встал до зари, чтобы "наблюдать золотой & розовый рассвет с холмов над Шуйлкиллом". Затем он отправился в Германтаун, тщательно осмотрев этот колониальный городок, прежде чем проследовать еще дальше на запад - в долину Виссахикона: "глубокое, заросшее лесом ущелье, полное изумительного живописного великолепия, по дну которой струится узкий, прозрачный Виссахикон, прежде чем соединиться с Шуйлкиллом. Легенда соткала множество прекрасных историй об этом сосновом парадизе с крутыми скалистыми склонами..." Нехотя он вернулся в Филадельфию, где на станции Брод-стрит сел на поезд до Нью-Йорка.

Остаток месяца прошел тихо и мирно. 29-го числа Лавмен с Керком, видимо, должны были представить Лавкрафта Аллену Тэйту, бывшему тогда обозревателем в "Nation", но я не смог выяснить, произошла ли эта встреча в действительности. Тэйт, разумеется, большим другом и постоянным спонсором Харта Крейна.

1 декабря прибыла Лилиан собственной персоной - и осталась до 10 января. Лавкрафт все еще мечтал о переезде в Элизабет, но позже должно быть решил, что это недостижимо и остановил свой выбор на Бруклин-Хайтс, а именно на однокомнатной квартире (с двумя альковами) за 40$ в месяц в доме 169 на Клинтон-стрит. Соня уехала в Цинциннати в 16 часов дня 31-го декабря, после чего Лавкрафт отправился к Керку провожать старый год.

Лавкрафт и Соня прожили вместе всего десять месяцев; время, которое она проведет в Нью-Йорке, приезжая со Среднего Запада, за следующий год с четвертью, в чистом итоге дает примерно тринадцать недель. Слишком рано выносить суждение, хорошим ли мужем был Лавкрафт; сперва мы должны посмотреть, что произойдет за следующие пятнадцать месяцев. Возможно, он втайне и радовался отъезду Сони; но если он думал, что 1924 был годом, который лучше вычеркнуть из памяти, то он и представить себе не мог, что ждет его в 1925 году.

Комментарии: 7, последний от 21/12/2007. © Copyright Джоши С.Т. (перевод: Фазилова М.В.) (lexxnet@yandex.ru) Размещен: 13/12/2007, изменен: 15/05/2009. 160k. Статистика. Глава: Переводы Джоши		Ваша оценка:
Аннотация: Лавкрафт женился. Комедия, - гласило общее мнение друзей.

Джоши С.Т. : другие произведения.

Лавкрафт: жизнь, глава 15