Я стала находить любой предлог, чтобы побывать в его фотостудии: отдать пленку в проявку или посмотреть иностранные альбомы по искусству - тяжелые, в потрепанных глянцевых суперобложках, с пространными комментариями и внушительными вступительными статьями, или просто зайти - мол, здравствуйте, дорогой Александр Николаевич, как поживаете? А я тут мимо проходила, решила заглянуть, поздороваться.
Иногда удача улыбалась мне своей бедуинской улыбкой и широко распахивала двери. И я попадала в другое измерение.
Его кабинет располагался в самом конце коридора и был полностью изолирован от уличного шума, окна почти всегда были зашторены, и комнату освещал лишь мягкий рассеянный свет оранжевой настольной лампы.
***
Я расслабленно сидела в мягком кожаном кресле, держа в пальцах тонкую и длинную сигарету.
Александр Варшавский не спеша налил себе виски:
- Нет, связанная - это не для тебя, - он протянул мне очередной снимок. На нем была плененная женщина со связанными руками. Лицо ее было скрыто спутанными темными волосами, но даже несмотря на это чувствовалась истома, разлитая во все ее теле, какой-то вызов, брошенный ее наготой.
- Ты должна летать, - продолжал он, - быть свободной, и никакие оковы не могут сковать ни твоё молодое тело, ни твою бродячую душу...
Он замолчал, не закончив фразу.
Я посмотрела в окно: сумерки подобрались совсем незаметно, хотелось сидеть в этом уютном кресле, сбросив туфли и поджав ноги, как можно дольше, смотреть на оранжевый огонь в камине, слушать и слушать Варшавского, потягивать это сладкое красное вино.
- Как ты думаешь, ей нравиться? -Варшавский кивнул на фотографию.
- Что? - Не поняла я.
- Ей нравиться дразнить своего мужчину? - Он повторил свой вопрос.
- Я не знаю.
- Ей нравиться дразнить своего мужчину?
Его голос прозвучал, как звук пощечины - наотмашь - резко и неожиданно.
Александр Николаевич, - начала я, не зная, что ответить. - Я...
Варшавский резко поднялся с кресла и подошел ко мне так близко, что я почувствовала сквозь элегантный парфюмерный запах его собственный, природный. У меня промелькнула забавная мысль, - хороший парфюмер отдал бы большие деньги за такую комбинацию ингредиентов.
- Ты ведь хочешь узнать, что значит быть подвластной мужчине, не так ли?
Это заложено в женской природе: быть подвластной, - он на секунду приостановился и взял меня за плечи. - Ты хочешь, я вижу.
Я словно потеряла дар речи. В сумраке этого небольшого кабинета, здесь и сейчас, начиналось какое-то действо, странный спектакль, постановщиком, художником, костюмером которого был сам Александр Николаевич Варшавский, фотограф, сорока лет отроду.
- Александр Николаевич, - я попыталась освободиться от его взгляда и цепких пальцев, - наверно, уже поздно, мне пора.
Он неожиданно рассмеялся и отпустил меня, легонько толкнув в кресло, вновь став прежним Варшавским - предупредительным, вежливым - обычным и каждодневным.
Он молча наблюдал, как я растерянно оглядывалась в поисках своих бумаг, сумки, правой туфли, закатившейся под кресло. Я наспех выдумывала причину, по которой мне понадобились такие срочные сборы, но в голову приходили глупейшие версии, одна смешнее другой: уже поздно (а что, прежние визиты заканчивались в 21.00?), внезапно обнаружилось неотложное дело (а что, ты только о нем вспомнила?).
- Ты боишься меня? - Варшавский первым нарушил молчание.
- Нет.
- Тогда чего же ты боишься?
- Ничего, - бормотала я, избегая его глаз.
- Меня? Себя? Или того, что я могу сделать с тобой?
В прихожей было темно, я никак не могла найти свой плащ, но мне казалось, что включив свет, я выдам себя - мне не нужно было зеркало, чтобы видеть свои пылающие щеки, влажные разгоряченные губы и растрепанные волосы.
- Ты еще там? - голос Варшавского вдруг догнал и поймал меня с поличным.