 |
![[]](/img/f/fedorchuk_l_n/trizarianitsy/trizarianitsy.png)
РЕКОМЕНДУЮ
Глава 1
Нет давно уже тех, кто в ту пору жил.
Да и тех уже нет, кто хоть помнил что.
С той поры уже столько лет прошло,
Что и скалы поди обтесалися,
От высоких гор лишь холмы лежат,
Реки быстрыя поисслохлися.
А былины тех пор уж не помнятся,
А что помнится, мнится вымыслом.
Больше веры им нет, тем сказаниям...
Небольшое село едва умещалось на невысокой горке окруженной со всех сторон сосновым лесом. Места были глухие и дикие, но и красивые тоже. Особенно хороши они были весной, когда стаивал последний снег и молодая зелень начинала проступать на земле и деревьях. Птицы носились над головой и все вокруг оживало в лучах весеннего солнца.
В один из таких дней я сидела над водой на широкой доске, с которой бабы обычно полоскали белье, и глядела, как стая мелких рыбешек быстро проносится подо мной. Теплые солнечные лучи падали мне на спину и я немного разомлела под их лаской.
Временами взгляд мой падал за реку и выхватывал разбросанные вдоль берега избы и огороды. Я вздохнула и перед глазами пронёсся настоящий город, что лежал от нас в нескольких часах езды, и в котором было всё что душе угодно: святилище, базар, кузница, а на главной улице даже двухэтажный дом местного богатого купца.
Разительный контраст, если сравнить с нашей бедной деревенькой, единственной достопримечательностью которой были раскинувшиеся вокруг лесные чащи да неприметная тропа, которая уводила за гору в сторону Заповедных Чертогов - узкой полоски полуживой земли, за которой лежала безбрежная выжженная пустошь - Тьма.
До сих пор еще жив дед Свирид, который её пришествие пережил. Он и сейчас еще любит рассказывать, как в один день целые города пожгло. Да так, что и земля, на которой они стояли, спеклась, и до сих пор ничего на ней не растет.
Посмотрела вдаль на дорогу, что вела из села на городской тракт и вздохнула.
Эх, было б мне куда уехать. Все равно ведь тётка приданого не даст - у самой полна хата детей, а тут еще я - и так спасибо, что вырастила, при таком-то муже.
Дядя Вал встал перед глазами во всей своей красе - высокий и худой, с одутловатым желтовато-синюшным лицом и налитыми кровью глазами; приснится - испугаешься. И злой как чёрт, если выпьет, а трезвый так еще злее.
- Ей, Лушка, где тебя носит? Маманя с ног сбилась тебя искать, а ты тут прохлаждаешься, - окликнула меня младшая сестра, подбегая ко мне и возбужденно размахивая руками, - к Дуньке сваты приехали!
- А? - очнулась я.
Неужто Федор смиловался? - что-то не верилось мне, чтобы он в одну ночь передумал.
Насколько я знаю Федьку, тот пока из человека всю кровь не выпьет, не успокоится. Дуня давно по нему сохнет, только он все нос воротит - цены себе не сложит.
- Не-а. Чужой кто-то. Дунька воем ревёт, идти не хочет, а батька рогом упёрся: 'Пойдешь, - говорит, - и все!'
- Ему староста оттакенный, - развела Яська руки, - ковш вина поставил.
- Из Рябицы может?
- И даже не из Рябицы. Название чудное какое-то: не то Снеживище, не то Снежимище.
- Не Заснежище, часом? - у меня внутри всё похолодело, руки ноги отнялись.
- Может и Заснежище, - кивнула она головой.
Я подорвалась и бегом бросилась в село.
Малая еще Яська, не понимает, какую беду принесла. Нет в Заснежище женихов, и отродясь не было. Это тетка ей так сказала, чтоб заранее не напугать - не принято детям о таком рассказывать - поселение там, что-то вроде монастыря. Только и не монастырь это вовсе. А если и монастырь, то не тому богу они молятся.
Ведьмаки там живут. И раз в пять лет дань требуют - с каждых села по одной незамужней девке старше восемнадцати, и одному неженатому парню старше двадцати годов. Повелось так еще со времен Темного нашествия, когда Тьма до самого Княжего Града дошла, и пришлось князю ведьмаков о помощи просить, а те возьми и потребуй дань. Князь от безысходности и согласился. Тогда вышли ведьмаки в поле, стали кругом и начали творить свою волшбу. Десять суток над городом ночь да туман висели, а на одиннадцатый день солнце взошло и Тьмы уже не было. С тех пор вдоль всего княжества Заветные Чертоги лежат, что границу от Тьмы отделяют.
Эх, Яська, Яська, жалеют у нас детей, не говорят, что сестру или брата ведьмакам отдали; говорят: 'Сваты приехали, или свататься уехал, да там, мол, остался'.
Больше всего, то страшит, что никто не знает, куда они людей увозят, и то, что лица закрывают, и никто их никогда толком никогда и не видел. Вот и гадай, люди они или нечисти.
Домой, как на похорон пришла - сестра в слезах косу кусает, тетка чуть головой о печку не ломиться, старший брат с женой прибежал - в два голоса голосят, второй брат с отцом вино хлещет.
- Сколько их приехало?
- Пятеро! - голосит Дуня, показывая растопыренные пальцы.
- А где они?
- К Матвею пошли, Федор, поганец, и тут обманул - ему ж только двадцать будет, а Матвею двадцать два - его, мол, и берите, а на меня прав у вас нету, - снова завыла она.
- Я им уж и деньги давала, и серебро последнее всовывала, - на тетку смотреть страшно, - не берут. Я им: 'Что ж своих детей у вас нет? Пожалейте меня горемычную', - а они: 'Своих нет, зато ваши будут', - тетка слезами давится, дрожит вся. - Я им: 'Хоть попрощаться дайте, изверги', - а они: 'Сейчас и прощайтесь, а то некогда нам - до ночи выехать должны'.
Постояла, посмотрела на все это: тетку жалко, Дуню жалко, а себя больше всех жалко. Стою и думаю: 'Молчи, дура, чего тебе всегда больше всех надо, минуло тебя, так радуйся', а слова уж сами собой слетают.
- Не реви, Дуня, никуда ты не поедешь.
А Дуня мне: 'как же, не поедешь, куда ж я денусь? У них же Подгляданец, они меня всюду разыщут, только потом заклятьем свяжут, чтоб меньше бегала'.
- Не разыщут, я вместо тебя поеду, - сказала, и обмерла, а потом плюнула. Чего я, в самом деле, так переживаю? Знаю же, нет тут моей судьбы, не дождусь я тут ничего, только в старых девках состарюсь. И потом, сама же недавно уехать мечтала, вот и случай представился.
- Да как же это, да что же это? - забегала, запричитала вокруг меня тетка, только вижу - обрадовалась она, и так мне тоскливо стало, что прямо все равно, куда я еду и что со мной будет.
- Старше неё все замужем, а за ней только я. А мне самой уж почти восемнадцать - не ребенок, какая им разница, кого увозить? А про Дуню скажем, что жених у нее есть, только за товаром сейчас уехал.
Сказала, и пошла вещи свои собирать.
Вещей-то, по правде сказать, одна рубаха да и та на мне; но для порядка полагалось хоть маленький узелок с собой взять, чтоб люди семью не засмеяли. Тетка сундук отворила и живо вещички уложила, даже сапоги новые из сестриного приданого не пожалела. Дуня мне рубаху свою, тонкого полотна, что на приданое готовила, в котомку сунула.
- Ты прости меня, Луша, за все что дурного было. Ревновала я к тебе Федора, - сказала и из избы выбежала.
Тетка горестно вздохнула, обняла, а потом в скрыню полезла и достала оттуда что-то в тряпицу завязанное.
- Никогда я не думала, что година такая придет, что охранный оберег доставать придется; только видно от судьбы не уйдешь. Запомни, Луша, беречь его надо пуще глаза своего, и никто его видеть не должен. Никому про него не рассказывай. Как приедешь туда, скорее спрячь его где-то в доме, и не одевай, покуда новой одёжи не получишь. А тогда зашей его наглухо в пояс - он поможет тебе от беды лютой. Это матери твоей покойной наказ, ее памятка и от всякого зла охрана.
Я невольно сжала завернутый в тряпицу оберег.
Тем же днем выехали мы на двух подводах. Обычные некрытые подводы с деревянными скрипучими, почти в половину человека колесами. Провожали нас всем селом, каждый чего-то старался дать на дорогу: кто пирогов, кто рыбы вяленой, кто просто ягод лукошко да молока крынку. И до того все нас жалели, до того плакали - что мне самой так себя жалко стало, что я и себе всхлипнула маленько.
Когда мимо Федькиного дома проезжали, он, гаденыш, даже засвистел.
- Давай, давай, выметайся! Тоже мне королевна выискалась - никто ее не достоин. Узнаешь теперь, голытьба, как нос свой воротить.
- С чужого горя радуешься? Ну, подожди немного, не я буду, если всем премудростям ведьминским не обучусь, да тебя, подлеца, не проучу! - это я Федьке мысли свои озвучила.
Телега на выбоине подскочила, громко заскрипела и, сильно накренившись, выехала из ямы. Не удержавшись, я навернулась с каких-то узлов, и Федька радостно заржал вдогонку.
К ночи въехали в Рябиницу. Мы с Матвеем решили, что в корчме заночуем, только ведьмаки почему-то там не остановились, а проехали пару дворов к покрученной рябине перед воротами богача Яшки.
Стучать пришлось долго. Видать сон у него, как у дитяти малого, раз такого грохота не слышит. Только, сдается мне, все он слышал, да видно боялся двери отворять; только собаки выли. Я еще раньше заприметила, что ведьмаков собаки страсть как бояться, хвосты поджимают, и по будкам прячутся. Наконец послышались осторожные шаги, кто-то тихо подошел к воротам и с минуту постоял молча. Потом смотровое окошко немного приоткрылось.
- Кого это черти в такой час принесли? Хозяин спит уже, завтра приходите, - раздался вовсе не хриплый, как бывает спросонок, голос.
- Доложи хозяину, гости из Заснежища приехали.
- Какие такие гости? Шляются тут всякие. Не для кого будить не велено.
- А ты доложи все-таки, - злобно зашипел ведьмак, - время пришло за должок рассчитаться, пусть встает.
- Принесет же нелегкая кого-то в такой час, а ты отдувайся, - голос постепенно стихал, и наконец окончательно затих за дверью.
Спустя несколько минут послышались торопливые шаги и массивные ворота начали открываться. Наконец Яшка собственной персоной, в портках и засаленной рубахе, предстал перед ними. Лысина тщательно зализана редкими волосишками, куцая бороденка торчит как у козла.
- Входите, входите, гости дорогие. Уж простите слугу моего нерасторопного, все учу его, учу, да все без толку. Холоп, что с него взять?
Пристыженный слуга опасливо жался в кутке на крылечке, и только время от времени бросал в нашу сторону осторожные крадущиеся взгляды. Похоже, он только сейчас понял, кто к ним пожаловал.
Лошадей распрягли, поклажу понадежней укрыли под навесом, и нам тоже велели слезть с телеги. Яшка приказал устроить нас на ночлег в людской, а сам вместе с ведьмаками скрылся в господских покоях.
В людской - тесной комнате с низким закопченными деревянными балками и прочно устоявшимся кислым запахом - ютились, по меньшей мере, человек двадцать. И мужчины, и женщины лежали покотом прямо на полу, только дети и несколько стариков спали на лавках.
Матвей долго не раздумывал и улегся рядом со всеми, а спустя несколько минут спал спокойно и крепко. Может устал с дороги, а может смирился. Только я спать не могла. Тяжелый, спертый воздух дурманил голову и мешал не только уснуть, а даже дышать, а доносившиеся отовсюду сонные причмокивания и оглушительный храп просто сводили с ума. Не выдержав, я вышла обратно на крыльцо. Чуть поодаль у зарослей малины и крепкой яблоньки, я заприметила лавочку.
Авось не замерзну, как-никак потеплело, а на воздухе спится даже лучше, - решила я, и побрела устраиваться на облюбованное место. Укуталась в плащ и сунула под голову свою котомочку.
И то правда, задремала я быстро. Только слышу, будто зовет меня кто тихонько и вроде за плечо тормошит. Протерла глаза, огляделась, вижу: стоит передо мной бабка, палец к губам приложила, будто молчать просит, а другой рукой за собой манит.
Что такое, думаю? На сон вроде не похоже. Только рот открыла, а старушка возьми, да и прикрыла мне рот рукой: 'Молчи мол'. Ладно, - думаю, - схожу с ней, куда она просит, от меня не убудет. Да и правду сказать самой интересно стало, чего ей от меня понадобилось?
Вышли мы из садика, и, обогнув господский дом и хозяйственные пристройки, очутились у небольшой, наполовину врытой в землю землянки. Кособокая, грубо тесаная дверь на удивление тихо отворилась, пропуская нас внутрь.
- Входи, голуба, - бабушка кивнула на засланную чистой дорожкой лавку у стола, - садись.
Я присела, но продолжала молчать, не зная, о чем с ней говорить.
- Так вот ты какая выросла? - окинула она меня оценивающим взглядом, - да, быстро годы-то пролетели.
Я удивлено уставилась на неё.
- Чему удивляешься? - она подошла к печи и закатала рукава, - знаю я тебя. Еще совсем крохой на руках держала, - она вытащила из печи глиняный кувшин, - зови меня баба Ира. Есть-то хочешь? - подсунула она мне крынку с крутым кисляком.
- Угу. - Закивала я головой.
- Тогда начинай, - старушка подвинула мне хлеб, мед и яблоки. Я отломила краюшку и обмакнула в мед.
- А я ведь тебя на свет божий приняла, - внезапно огорошила меня баба Ира.
Я аж подавилась от неожиданности и она постучала меня по спине.
- Вы маму мою знали?
- Как не знать, коли она у меня свои дни последние доживала и хоронить мне ее пришлось?
- Вы и могилу ее знаете? - рванулась я из-за стола, - где она?
Я ведь отродясь на могиле у матери не была. Тетка сказывала, что меня к ней какие-то пришлые бабы принесли, которые мать мою случайно на дороге встретили, когда она в село наше после смерти мужа возвращалась. Только не дошла она, родила меня прямо на дороге и умерла, а где могила ее только эти бабы и сказать могли, да когда тетка опомнилась, их уже и след простыл.
- Сиди Лукерья, не вскакивай. Нет у ней могилы. Не остается могил у тех, кто себя Тьме отдал.
- Что? - опешила я, - про что Вы? Какая Тьма?
Потом дошло, на ноги вскинулась.
- Врешь ты все, старая злыдня! Мама хорошая была и с Тьмой не водилась! Тетка рассказывала, что от родов она умерла!
- Ой, ой, ой! Норов-то у тебя девка, точь-в-точь как у Ярины, ясного ей пути... Нет, не вру я, Лукерья, правда это. Другое дело, что и тетка твоя всей правды не знала, сама Яра ей сказать не велела. Слушай меня Лукерья внимательно и не перебивай. Расскажу я тебе, что сама Ярина пока жива была мне поведала.
Она снова заставила меня сесть и сама села напротив.
Глава 2
Мамка твоя, Ярина покойная, уж больно пригожая смолоду была. Многие к ней сватались, несмотря на бедность ее. Только не нужен её был никто, кроме отца твоего - Егора, сына Устима- плотника. Он из себя тоже видный был, да такой же нищий. Отец-то его из богатой семьи был, да на бедной женился, мимо воли родительской пошел, вот ни с чем и остался - все к брату его, Прохору, отошло. А Прохор, надо сказать, ох не прост был. Много о нем люди судачили, да все не то.
Странный он был, жил один, бобылем, далеко от села на богатом хуторе, людей сторонился, так что селяне уж и не вспоминали его, когда однажды пришел он в село. Устим в то время в дому был и хоть Прохора почитай лет двадцать не видел, а признал сразу.
Огляделся Прохор, ухмыльнулся. А в избе шум, гвалт. В одной светелке три семьи: старший сын Никодим с женой Пелагеей в углу за занавеской, там же люлька с несмышленышем их, а второй старшенький на печи спит. На резной кровати у печи сам Устим с Феклой, а на сеновале Егор с Яриной обретаются (благо пока лето). Только-только они обженились.
Вошел старший брат, огляделся, да и начал смеяться, мол, до чего же ты Устим дошел, что не сподобился за всю жизнь сынам хоть по землянке выкопать. Смолчал Устим, нечего ему было возразить, но все ж потом ответил.
- Ежели ты насмехаться пришел, то вот Бог, а вот порог, а если что другое, то не стой на пороге; хоть мы и не богаты, а принять человека с дороги все же можем.
- Что так не больно весело брата встречаешь, Устим, аль не рад? - Прохор нагло улыбнулся. - А я к тебе с доброй вестью. Решил, вот, племянничка к себе в дом взять, тяжело стало одному такое хозяйство блюсти, а так будет подмога. А помру, хозяином оставлю. Ты как на это смотришь, Егор? - обратился к твоему отцу. - Тебе, ведь, предлагаю - Никодимке в родительском дому надлежит быть, а тебе, как меньшому, о своем кутке подумать надо.
Обрадовался отец твой, решил: образумился дядька, совесть на старость проснулась. Так и пошли Егор с Яриной к Прохору на хутор жить. Только прогадал Егор, совести-то у Прохора отродясь не было. Приглянулась ему Ярина, мамка твоя, ничего, что он седой весь был, тут как говориться 'седина в бороду, бес в ребро'. Увидал он ее в какой-то праздник, да и запала она ему в око.
Поначалу стал Прохор к Егору присматриваться, то одно дело загадает, то другое. Егор понятно, все выполняет, а как же - дядька, благодетель.
Прошло так какое то время, Прохор и объявляет Егору, что пора, мол, и дальние лужки вспахать, потому как их теперь трое на хуторе живет, а там глядишь дети пойдут, лишний кусок хлеба не помешает.
И тут послушался Егор. И все бы хорошо, одно плохо, на то те лужки и дальние, что уж больно далече от хутора лежат, у самих Чертогов Заповедных. Вот и получается, что Егор весь день лужки пашет, а Яра с Прохором на хуторе вдвоем с утра до вечера.
Только знал Прохор, не станет Ярина по доброй воле с ним хороводить. И так на него косо глядит, а попробуй он вольность какую, ни дня на хуторе не останется, потому как гордая она была выше всяких слов.
Вот и придумал он хитрость. Давно он заприметил, что мамка твоя всякой травкой да приговорами интересуется, с малолетства у ней это было: чтоб хворь какую лечить или погоду заговаривать, очень уж она это любила. Вот и стал он к ней с этой стороны подкатывать. Мол, хорошо это конечно, Ярина, что ты в травках разбираешься, только все это детская забава, а давай я лучше тебя настоящим премудростям обучу, потому как вижу в тебе талант немалый. Все секреты тебе открою, ибо тайные знания мне ведомы. И так ей этими речами голову задурил, что поверила ему Ярина. Стала к Прохору прислушиваться.
Начал он её учить, конечно, все больше по мелочи, а все ж небывалые вещи попадались. Умел он, например, в сухую погоду дождик вызвать, или в сырую туман развеять. А при желании так и человека против воли что-то делать заставить мог. Не раз он и на Ярине свое умение пробовал, только-то и дивно было, что не брала ее сила темная. Никак у злыдня старого не получалось, волю Ярину сломить. Уж он какие хочешь подходцы придумывал, а все не то, все Ярина противится. А про себя в тол не возьмет, чего это дядька, отец почти, от нее хочет.
Тогда и задумал он последнее, страшное дело. Так уж получается, что самый надежный способ человека сломить - это в горе его застать, а какое для Ярины могло быть горе хуже Егоровой смерти? Один он у нее на целом свет был, отца с матерью давно она схоронила. Вот и решился Прохор на дело погибельное. Приманил на дальние лужки беду лютую.
Под вечер как-то, когда Егора не было, а они только поужинали, Прохор-то и говорит.
- А знаешь, Ярина, ничего-то ты заветного и не узнала. Что за толк в травках твоих, да детских заговорах? Кому они помочь в горе сильном могут? - и замолчал, а сам исподтишка за нею наблюдает, ждет, когда Ярина не выдержит. Знал ведь, поганец, кошка она любопытная - не утерпит. И дождался.
- О чём ты, дядя, в толк не возьму? - как бы невзначай Ярина спрашивает, а у самой от интереса глаза аж светятся.
- Да про то я, что слабые люди твари, отца-мать родных, жену-мужа любимых при их зарежут, а они в подлости своей перетерпят, чтоб только самих не тронуло, - сказал так Прохор и вздохнул тяжело. Мол, пусть и тебе, Ярина, стыдно будет, и ты, мол, такая же.
- Как так? Грех тебе, дядя Прохор, так обо мне думать, уж я за вас с Егоркой, себя не пожалею.
- Ой, ли? - поджучивает Прохор, - слова-то легко говорить, а на деле?
- Я на деле, - горячится Ярина, - пусть только кто посмеет, уж я не спущу.
Усмехнулся Прохор, да и говорит.
- Что ж, верю я тебе, Ярина, а потому открою одну тайну, если конечно не убоишься знание страшное на себя принять? Потому как не всякому человеку оно по силам придется.
- Не убоюсь, - насторожилась Ярина. Неприятно у нее на душе стало, как будто гадюка там ядовитая свернулась. А все ж себя пересилила, - говори свою тайну, выдержу.
Рассказал ей тогда Прохор про одно забытое заклятье, что 'Три Заряницы' называлось. И то сказать, не зря его люди забыли. Силы оно было страшной, только расплата за него пострашней была. А было оно вот о чем.
Если случиться быть беде лютой, погибельной, и придет она в дом твой, и на того кого любишь позарится, а тебя самого будто и не тронет, а только душу выпалит. И не жить тебе, ни дышать, ни воды напиться без воя нельзя, и захочешь ты врагов лютых наказать, - приходи на границу Чертогов Заповедных, стань к Тьме лицом, вдохни воздух с земель мертвых и скажи:
Заряницы багряницы,
Три сестрицы погибельницы,
Перед вами стою,
Призываю Тьму
Через первую Заряницу.
И будто в этот миг зрит человек что-то, что зовется Первая Заряница, и нужно успеть сказать, пока ее зарево не сгаснет.
Проводница Тьмы, первая сестра,
Ты мертва давно, умерла и я.
Что любила я, все потоптано,
Что хотела я, уж не сбудется.
Погубили меня люди подлые,
Извели меня, изувечили.
Стала я, как ты - сердцем черная,
Сердцем черная, душой мертвая,
Разделяет нас, только кровь одна,
Кровь горячая человеческая.
Я согрею тебя этой кровию,
И отдам тебе всю до капельки.
Ты ж Сестрица-Заряница,
Отомсти ему, моему врагу,
Покарай его, карой тяжкою.
За его грехи, грехи смертные.
И при этих словах, надо было разрезать плоть свою и окропить кровью ту землю, что уже к Тьме относиться, но самому на Чертогах стоять и не двигаться. И услышишь тогда ответ Второй Заряницы.
Тебя слышу я, помогу тебе,
Что задумано, все исполню я.
Кто не должен жить,
Тот не будет жить,
И на это мне нужен миг один,
А тебе даю только год один.
Истечет твой срок, приходи назад,
Чтобы долг платить
Перед Третьею, пред последнею Заряницею.
И тотчас же Тьма исполнит твое желание, но и ты плату заплатишь немалую, проживешь с того мига не больше года одного, а потом, где б ты ни был, на то место, где душу свою отдал, придешь и навеки во Тьме останешься, что еще зовется Третья Заряница.
Сотворила при этих словах Ярина охранное знамение, и руками на Прохора замахала.
- Что ты, дурень старый, плетешь? Зачем слова такие черные сказал? Беду накликать хочешь? - и прожогом из дому выскочила. Потом конечно отошла, Прохор все в шутку оборотил, умел он это, поганец.
А через неделю объявилась в их краях какая-то молодка, то ли солдатка, то ли вдова. Смилой звали. Из себя видная, да недобрая. И как на грех у Прохора поселилась. Он ей вроде родственник какой-то дальний по мужу покойному оказался.
Сжалось у Ярины сердце, беду почуяло. И то правда, беда-то уж в дом вошла.
Стала эта молодка уж больно заботливо на Егора смотреть. Не успеет Яра у печи управиться, Смила Егора уж за стол усаживает, да так при этом глядит, так вздыхает, что только слепой не поймет, что к чему. А во двор хоть не выходи, только Яра за порог, Смила уж рядом с Егором воркует. Понятное дело, обидно Яре, ревновать она стала. Хоть и чувствует, ее Егор любит, ничего поделать не может, как увидит эту Смилу, жить не хочет. А Прохор-то будто и не замечает, дурачком прикидывается.
Вот промучилась она так с год. Снова лето настало, подошел срок косить. Пшеница хорошая поспела, а особенно на Дальних Лужках. Прохор-то и говорит.
- Пора, Егор, хлеб убирать. Поезжайте с Яриной, а мы со Смилой на хозяйстве останемся.
Обрадовалась Ярина, что хоть теперь с Егором без Смилки проклятущей побудет. Аж тут, как на грех, беда приключилась. Ставила Яра хлеба в печь, да и ненароком руку-то и обожгла. И как водится опять-таки через эту самую Смилу. Вроде не заметила та Яру, да прямо на жар и толкнула. И не сильно вроде обожглась, а все же не помощница в работе.
- Вот беда, беда - незадача, что же делать будешь? - спрашивает Прохор Егора, - нельзя жатву откладывать, уж больно погода неровная, того и гляди, дожди польют. Езжайте тогда, хоть вы со Смилой, а Ярину, так и быть, от работы пока освободим.
Заботливый такой, что куда там. Расстроилась Ярина пуще прежнего, а что скажешь? Вот и поехали Егор со Смилой сами. А она с Прохором дома осталась. Только что сказать, не идут у нее из головы думки черные. Села Яра у окна, слезы глотает, беду чует, а отогнать не может. Вот уж и обед прошел, стала она вечера дожидаться. Ожила немного, ждет, когда Егор воротиться. А тут как на грех похолодало, небо тучами затянуло, ветер сорвался, дождем запахло, да как польет с неба, такая темень стоит, хоть глаза выколи. А тут сразу другая напасть, побелело все, - столько молний землю бьет, да такие рясные, прям беда. Пуще прежнего забоялась Ярина: и того боится, что Егор в такую грозу домой поедет; а еще пуще боится, что не поедет, со Смилой ночевать на Лужках останется. Прохор это видит, да и давай масла в огонь подливать.
- Чего это они так долго?
- Долго?! - Встрепенулась Яра.
- Да ведь ночь уже, голуба, пора спать ложиться. Не приедут уж, поди. Наверное, решили на Лужках заночевать. А чего?! Они молодые здоровые, не замерзнут в копице-то, согреют друг дружку.
Острее ножа острого, эти слова Яре показались, занялась у нее душа, загорелась. Так и не ложилась она спать в ту ночь, у окна просидела, все Егора выглядывала. А на утро, запрягла кобылку, разбудила Прохора, да сама за ним на Лужки увязалась. За ночь, дождь сильный поутих, а все ж моросит помаленьку. А Прохор, как на зло, плетется еле-еле, лошадь уж, поди, заснула, так ее Прохор погоняет. Вот Яра и говорит.
- Что ты, дядя, так медленно едешь? Так мы и до ночи не доберемся.
Усмехнулся Прохор.
- А куда спешить? Лошадь не надорвется, да и я подремлю.
- Ой, дядя, ну что ты говоришь? Какое подремлю? Хочешь дремать, ляг на возу, а меня править пусти, я вмиг домчу.
- И то, правда, - согласился Прохор, - садись наперед, только в кожух мой закутайся, а то, не ровен час, застудишься, а я лягу, посплю еще.
Пересела Яра наперед, взялась за вожжи и давай погонять, быстрее ветра кобылка-то рванула. Вот подъезжает она к месту, остановилась, на Прохора оглянулась, а он в сено зарылся да вроде спит. Слезла Яра на землю, да кругом оглядывается. А кругом не одна, а целы три копны наворочено. Вот стоит она, гадает, может пустые страхи-то ее, не ночевали Егор со Смилой вместе, когда из дальней копицы Смила и вылазит, вся разомлевшая, да довольная. Смотрит на нее Яра и глазам своим не верит: ворот-то у Смилы до самого пупа развязан, косы расплетены, и слепому понятно, что не только спала она. Потемнело все у Яры перед глазами, сжала она кулаки, что аж ногти в кожу до крови врезались, и сама не поняла, как на границе Чертогов встала и слова роковые сказала, что Первую Зарницу призывают.
Задрожала тут земля, зазвенел воздух, что-то вспыхнуло возле самой Тьмы. Встрепенулась Яра, как очнулась вдруг: 'Что я делаю?', - себя спрашивает. Разжались у нее руки и с пальцев кровь на землю брызнула. Захотела Яра отступить от границы Тьмы, обернулась, чтоб уйти совсем, аж тут из другой копны Егор-то и выглянул.
Поплыла у нее земля из-под ног, оттого, что ошиблась, что не лгал Егор, что ее только любит. Вот же, видно же, что и близко с ним Смилы не был. Вдруг за миг какой, страшно стало ей, оттого, что теперь ей почудилось. А почудилось ей, будто шепчет кто слова страшные да запретные, и не просто так, а ее заклятие договаривает. Обернусь Ярина на тот страшный призыв, глядит, да глазам не верит. На том месте, где Тьма начинается, стоит Прохор, и у Тьмы просит Егору и Смиле погибели.
Ничего не успела сказать Яра, только глянула, как горит копна, где Егор стоял, ярким пламенем разгорается. А уже за миг ничего от места того не было, только пепел летел, на землю выжженную падал. И от Смилы не больше осталось. Зашаталась Яра, вскрикнула и об землю, как подкошенная, ухнулась.
В себя только через три дня пришла. Егора со Смилой к тому времени уже и отпели. Народу в хате тьма, поминают как раз. И все только и говорят, про то, как их молнией убило.
- Как же молнией?! - зашлась в крике Ярина, - когда их Прохор, сгубил. Я же видела!
- Ох, ты горюшко, помешалась девка, - покачал головой Прохор, - себя не помнит, от горя.
Народ притих сперва, а потом и себе начал, что не может того быть. Даже свекор на сторону Прохора встал.
- Чушь городишь ты, невестка, где ты видывала, чтоб огонь землю выжечь мог? Только молния убивает так. Не вернешь ты Егора, а на Прохора зря напраслину возводишь, он ведь благодетель твой, у себя тебя оставить решил. Мыкаться по чужим избам не придется. Благодарить ты его должна, а не оговаривать.
Как услышала это Ярина, снова без памяти повалилась. Когда в себя пришла, чужих уж в избе уж не было. Один Прохор сидит, будто не было ничего, весь участливый, что отец родной. Бабку какую-то нанял, чтоб за Ярой ходила, пока та болеет. Только не болезнь-то была, а выздоровление. Поняла все Яра, прозрела. Все, что подозревать боялась, все сложилось: и забота Прохора, и намеки его, и желанья его. И про Смилу много поняла, особливо то, что подстроил все Прохор, никакая она ему не родня была, а только для нее приманка, чтоб заставить Егору смерти пожелать.
Понял и Прохор это, побелел весь, губы задрожали. Кинулся к Яре, стал лепетать что-то, уговаривать, богатства несметные сулить, все на то давил, что ради неё душу свою погубил, знает же, что теперь год ему жизни остался, пусть же пожалеет его, да хоть самую малость полюбит. А как год пройдет, уж не жить ему, а она, глядишь, молода еще, может, встретит потом свое счастье. Только не сбить уже было Ярину, поняла она, что за зверь Прохор. Собрала свои пожитки молча, и к двери пошла. Прохор в дверях стал, проход загородил.
- Куда собралась? Нет тебе дороги отсюда. Никуда ты не уйдешь. Егора уж не вернуть, а ты отойдешь еще, все забудется.
Поглядела на Прохора Ярина своими глазищами, за те дни, что в беспамятстве лежала, осунулось лицо-то, побледнело, только от этого будто еще желаннее Ярина стала, еще краше - аж Прохору смотреть на нее мочи нет. Глаза совсем огромные стали, так и тянут к себе, как омуты. А Яра-то и говорит.
- Лучше сразу утопиться, чем про тебя зная, тут оставаться. Не вернуть, говоришь Егора? Что ж, раз так, то и мне тут делать больше нечего. - Да так на Прохора посмотрела, что он аж затрясся весь, руками замахал, но попятился.
- Живи свой последний год, как знаешь, только без меня. Мне и день один пережить невмочь.
С тем и ушла. В никуда ушла. Куда глаза глядят. Сколько так она ходила, то никому не ведомо. Встретила я ее случайно, на дороге, смотрю, молодка какая-то еле идет, шатается, да такая убитая, будто все горе мира у нее на плечах лежит. Пожалела я ее, привела к себе, побыла она у меня ночь, а на утро вижу - плохо дело, совсем девка сдала, и не больная вроде, а не жилец на этом свете. Сварила я тогда ей трав целебных, заговоренных, что сон глубокий наводят, а сама за помощью к сестре своей побежала; благо недалече она жила, а в знахарстве куда сильнее меня была. Пришли мы с Быстрицей, глянула она на нее, да только руками всплеснула.
- Что ж ты наделала, дуреха, аль совсем ума не осталось? Такую беду в дом привела! Не видишь что ли, что печать Тьмы на ней? Себя она погубила, дите свое нерожденное, да того глядишь, еще и тебя прихватит.
Вскинулась тогда Ярина, да как давай Быстрицу за руки хватать.
- Что ты говоришь? Какое дите? Про что ты?
- Про то, дурочка, что не только себя ты погубила, но и дитёнка своего на смерть обрекла. Нельзя с Тьмой встретиться, да сухим из воды выйти. Уж не знаю, кого ты извести хотела, только вряд ли тот подлец жизни твой с дитём стоил.
Совсем у Ярины кровь от лица отлила, белее мела она стала.
- Не подлец это, муж мой... был, - сказала и расплакалась, а после уже всю историю свою нам поведала.
Ничего не сказала тогда Быстрица, а поздно вечером, когда Ярина задремала, отвела меня в сени, притворила дверь, да и говорит.
- Страшное дело с ней приключилось, только это еще не все. Не знает она всей правды. Нет ей спасения на этом свете, а что горше всего, что и дите ее за ее грехи обреченное. Не сказал ей колдун проклятый правды всей про Заряницы. То не Прохору год жизни остался, то ей дурочке приговор смертный выставлен. Обманул он её, - тот год жизни Заряницы только тому отмеряют, кто их призвал. А вызвать их, ни одному мужчине не по силам, только женщине такая власть дана. А что слова черные он за нее сказал, так беду лютую это от нее не отвернёт. И то еще скажу тебе, что вряд ли год она выдержишь, потому как срок тот - не год, а не больше года, да и то, для тех, кто душой и телом крепок, а она мало того, что тяжелая, так еще и горем надорванная, ей-то и до родов не дотянуть.
Словами не описать, что я почувствовала, как вдруг заскрипели половицы, и из-за двери Ярина вышла, как полотно белая, - все она подслушала, о чем мы с Быстрицей говорили.
- Значит, нет нам с дитём спасения?
Вздохнула тогда Быстрица, головой покачала, да и говорит.
- Не знаю даже, что сказать тебе, но обманывать не хочу, потому скажу правду. Никому еще от заклятия Заряниц уйти не удавалось,... но, - задумалась сестра, - рассказывали мне как-то, что будто бы, если очень уж захочет человек, то может и с Тьмой поспорить. Только опасная то игра, и победителя в ней нет, никому у Заряниц жизни не отыграть, разве что отсрочку получить, да и то ненадолго. Но для дитяти твоего эта отсрочка и есть жизнь, а значит..., - встрепенулась вдруг Быстрица, - вот что, не было еще такого разу, чтобы Тьма отпустила того, кто ей себя отдал. Но ребенок твой прямо к ней не привязано? А раз так, то получается, всей власти у неё над ним нет. И если доживешь до родов, то, как только перевяжут пуповину, не станет оно Тьме подвластно. Так что не горюй раньше времени, глядишь, еще и саму смерть ты обманешь, чего покуда никому не удавалось.
- Как же тогда это мне удастся, если никто не смог? - Снова поникла Ярина.
- Кто знает? Может плохо пробовали. А может, помощи ниоткуда не пришло.
И с этими словами сняла Быстрица с шеи оберег наш семейный, многими поколениями заговоренный, и на мать твою одела, чтоб он Тьму сдерживал.
Но все ж и с его помощью ноша Яринина была большая, и что новый день наступал, то все больше Тьма ее давила. Хотя, если бы не оберег, не родиться тебе, это точно. Но и мамка твоя до последнего держалась, откуда только силы брала. Тьма на то и Тьма, что все силы из человека высасывает. Перед самыми родами стало ей очень уж плохо. Все к Чертогам ее тянуло, да так сильно, что хоть привязывай ее, все она уйти норовила, только из-за тебя и держалась, бывало совсем уж до тракта дойдет, что к Чертогам ведет, а ты возьмешь да и пнешь ее ножкой, она и опомнится. Назад придет, плачет, все нам рассказывает, как чуть было Тьме не поддалась. Видать заклятье-то взаправду не обмануть, требует оно плату исполнять, хоть кем ты будь.
А все ж таки до родов дотянула она, хотя последние две недели и чем жива была, не знаю, даже есть перестала; в общем, ослабела вконец, а роды так и вообще последние силы вытянули. А когда родила тебя, взяла с нас слово, что отдадим тебя сестре ее сводной, да ни о чем, что случилось с ней, сказывать не будем. Скажем, мол, умерла в родах и всё. Противились мы этому, только уж очень она настаивала, будто знала что-то такое, что нам и не ведомо.
- Не спорьте, сестры дорогие, надо так, ни о чем больше не прошу, только об одном, - отвезите Лушу, сразу как отойду, к сестре моей. Так для всех нас лучше будет.
А через два дня, еще хуже ей стало, и что мы с Быстрицей не делали, все было напрасно. Так она и умерла, как свеча погасла.
Вдвоем с сестрой хоронили мы Яру. Место под могилу красивое выбрали, у Поклонной горы на Могильных камнях. Только не судилось ей спокойно в могиле лежать. Не успели мы и горсть земли в яму кинуть, как за миг один затянуло небо тучами, и прямо в могилу молния ударила. Просела в том месте земля, обуглилась. И следа от могилы не осталось, одна яма глубокая, по краям оплавленная, зияет. Даже мертвую забрала себе Тьма Ярину.
Ну вот, воротились мы домой, взяли тебя, да и давай думать, что дальше то делать, Быстрица и говорит.
- Что ж тут думать? Хотела Яра, чтобы дочку ее мы сестре ее отвезли, значит, так тому и быть. Неспроста она это, видать, чувствовала что-то.
На том и порешили, собрались в тот же день, и повезли тебе к тётке. Да как увидали, что у той в избе твориться, как мужик её хороводит, так чуть не передумали, чтоб тебя им оставлять. Но потом, все ж решились. Очень уж Яра об этом просила. Но про себя условились, что будем в село ваше наведываться, да за тобой приглядывать, и в случае каком разном, сразу же заберем. Но грех мне будет, если я что худое скажу. Видно, тётка твоя не такая плохая на деле оказалась, как мы сначала подумали. И хоть, по рассказам Яры, не очень-то они и ладили, но тебя она сразу приняла и как за дитем родным глядеть стала.
- Все верно, - кивнула я, - хорошая тётка женщина, замученная только очень.
- Ну вот, а как оставили мы тебя там, решили про Прохора кое-что узнать. И вот, что оказалось. Как ушла тогда из села Ярина, и двух недель не прошло, как и Прохор сгинул, а хутор его будто бы в тот же день сгорел. И с тех пор ничего о нем никто не знал. Но, когда на следующее утро воротились мы домой, такой сполох застали, не приведи Господи! Не успели мы в наше село въехать, кинулись к нам соседи со всех сторон. Оказалось, что дома моего больше нет, да и вообще ничего от того места, где он стояла не осталось - одна земля опаленная на солнце блестит. А соседи рассказали, что ночью пришел в село странный старец - вроде как безумный, весь заросший, да грязный, и одежда - сплошное рубище, а в руках на удивление богато украшенный резьбой посох, да стал расспрашивать про нашу постоялицу, Ярину покойную, то есть. Да как узнал, что за ночь до этого она преставилась (не стали мы соседей правдой тревожить, сказали, от родов Ярина скончалась), так, будто сам черт в него вселился. Закричал, говорят, он страшно, да так, что и не разберешь крик то был или вой звериный, поднял над головой посох длинный; а потом уж вовсе непонятное сделалось, сорвалась будто с посоха его молния и в дом ударила. Занялся он пламенем, да за минуту сгорел дотла. А старик как был, так из села и ушел. Страшный, говорят, был, аки сам нечистый: взгляд дикий, безумный, седая борода колтуном на ветру развевается, рубище едва на плечах держится.
Всё, уходя, нас с Быстрицей за Ярину клял. Что это мы ее не уберегли. Будто не он ее до такой участи довел. Так что правильно все твоя мама присоветовала, останься мы тогда у себя, не жить бы ни нам, ни тебе. Как ни сильна была Быстрица, а такого лютого, как Прохор, и она бы не одолела.
Я испуганно сглотнула.
- А где он сейчас этот Прохор?
- Не бойся, Луша, то история печальная, да уж давняя. Не знаю я, правда, где он, только вряд ли ты с ним, когда встретишься, раз за столько лет не довелось.
Баба Ира встала и подошла к окну, отворить ставни.
- О, рассвело совсем. - Она отклонила ветку сирени, заросли которой буйно цвели у самой землянки.
Я сидела совсем убитая и не знала, что и думать.
- Ну, не печалься, погляди, какой хороший день наступил.
Мне было совсем не до красоты за окном. От всего услышанного было страшно тоскливо на душе.
- Опять ты загрустила, Луша, это уж никуда ее годиться.
Я вздохнула и встала из-за стола, а потом низко ей поклонилась:
- Спасибо тебе за все, добрая женщина, что ты для меня, а особенно для матери моей бесталанной сделала.
- Да полно тебе, покачала головой баба Ира, - не за благодарности я это делала, а потому, что достойной помощи твоя мать была, а теперь вижу, что и ты тоже. А теперь собирайся быстренько, пока челядь Яшкина не проснулась. Незачем им знать, где ты была, да что слушала. А напоследок скажу я тебе еще одну вещь, - она взяла у меня из рук котомку и ловко вытащила из него заветный оберег.
Я испуганно уставилась на неё.
- Не простой это оберег, а матери твоей последнее благословение. - Она вынула небольшой сверток. - Это тебе памятка про мать, единственное, что от нее уцелело. Когда молния в могилу ударила, Быстрица в ту яму спустилась, чтоб покаянное заклятие наложить, и на диво всем нашла там это. Она развернула тряпицу, и в руки мне скользнул небольшой камушек с незамысловатой резьбой.
- Земля святая спеклась, а дар ее смертный даже не обуглился.
- Что это?
- Не знаю, только не простая это вещь, это память Яринина, и поверь мне, могутная у этого камушка сила, потому как он перед самой Тьмой выстоял. Это я тебе наверняка говорю. Только плохая это идея в клунке его носить. Потеряешь - не вернёшь, - она взяла с полки иголку с ниткой и протянула мне, - зашивай в сарафан, и ниток не жалей, наглухо зашивай.
Я, молча, взяла протянутую иголку и отвернула сарафана на груди, примерила камушек к его краю. Несколько минут усердно работала иглой и вот посередке, рядом с сердцем появилась плотная шишечка.
- Спасибо, - вернула ей иголку и еще раз поклонилась.
- Ступай с Богом, - открыла мне двери баба Ира.
Глава 3
На востоке уже серела предрассветная дымка, и я поплелась в сторону хозяйского дома. У самой двери обернулась, баба Ира стояла у землянки и махала мне рукой. Кивнув ей на прощание, я переступила порог и шагнула в душную людскую. Сбоку у двери на лавке еще оставалось свободное место. Я чуть-чуть приоткрыла дверь, чтобы немного проветрить, пристелила голые доски своим плащом, и улеглась, поджав ноги, и взяв под голову свою котомочку с вещами.
Проснулась я позже всех, когда народ уже собирался завтракать. Матвей, спасибо ему, занял мне место за столом, так что, когда я вошла, моя каша уже ждала меня. Только вот есть эту кашу, было почти невозможно. Мало того, что она была из прелого пшена, так еще вчерашняя и засохшая. Жлоб Яшка как всегда экономил. Возмущению моему не было предела, но остальные на удивление спокойно жевали эту мерзость. Осознав, что милостей тут ждать не приходиться, я с хмурым видом вытащила из котомки теткины пироги, которые рассчитывала протянуть подольше, и, поделившись с Матвеем, начала жевать, запивая свой завтрак простой водой. Яшкины люди с завистью посмотрели на нас, но они нас сторонились, поэтому напрашиваться на угощение не решались.
Встав из-за стола, мы с Матвеем вышли во двор. Телеги снова загружались, а у передней стояло еще два новобранца. Местный пастух Вострик и какая-то фигуристая девка по имени Красава. В чём я очень сомневалась, как по мне, в миру была в лучшем случае Феклой. Она сразу же взялась верховодить, усиленно стреляя глазками в сторону ведьмаков и поминутно помыкая Матвеем. Вострик и так был при ней, как пес на шкворке. Я на ее команды не велась, и мне доставались язвительные замечания, вроде: квашня бестолковая и корова неповоротливая.
Ведьмаки, судя по всему, сильно спешили, так что не успело солнце как следует подняться, а мы уже пустились в путь.
На этот раз сидела я вместе с Востриком, который, зная Красаву, особых надежд на ее милости не питал, по крайней мере при его теперешнем положении. Что, впрочем, не мешало ему горько вздыхать и ныть одну за другой тоскливые песни о безответной любви. Новая попутчица сидела рядом с Матвеем на другой телеге, изогнувшись так, чтоб ведьмакам было легче рассматривать ее прелести. И нисколько не заботилась о переживаниях Вострика. Матвей же, похоже, вообще был на седьмом небе от счастья, что дама предпочла его. От скуки я начала рассматривать наших конвоиров и к вечеру могла точно сказать, что главный среди них самый неприметный. Они и так не очень бросаются в глаза, а этот вообще тень какая-то. Те хоть изредка с нами говорили, делали что-то, он же за все время ничем себя не показал. Сначала я подумала, что он недавно с ними и поэтому такой тихий. Только пригляделась поближе, поняла, что все наоборот, не он перед ними робеет, а они перед ним. Чем-то он от них отличался. И вроде такой же, да не такой. Это только на первый взгляд они были похожи. На деле выходило иначе. Внимательно оглядев их еще раз, я приметила, что у них даже плащи были разные, у кого новей, у кого совсем протертые, но у того, пожалуй, не просто добротный, а дорогой, хотя сам плащ был таким же черным без всякой отделки. Ни лица, ни фигуры толком под плотным полотном было не разглядеть, но все-таки было видно, что хоть ростом он не выше остальных, но вроде поосанистей что ли. Потом, держался он особняком, и хоть говорил совсем редко и тихо, слова ловились на лету и приказанья выполнялись мгновенно.
Выехав за околицу, мы свернули на тракт, что вел прямо к Княжьему Граду, а от него местами пологими местами крутыми берегами реки Остюхи до самой Сторожевой пустоши - оплота Ведьмаков и последнего поселения перед Заповедными Чертогами. Путь не близкий - недели две, а может и больше, ежели дожди не польют и дороги не развезет.
День только занимался и утренняя прохлада приятно освежала, телеги мерно скрипели. Время от времени навстречу нам попадались редкие путники, как и мы едущие в Княжий град из своих хуторов. Поначалу, увидав нас, люди радовались и, подстегивая своих лошадок, спешили к нам, желая присоединиться к нашему обозу, но лишь только различали ведьмачьи плащи, делали охранные знаки и сворачивали с тракта на обочину, пережидая пока мы не скроемся за поворотом.
В полдень нам раздали по куску хлеба с сыром, но привала не сделали, ведьмаки спешили и не жалели ни нас, ни лошадей. К вечеру кони едва брели, и нам приходилось все больше плестись рядом с возами, жалея измученную скотину. И главное, ладно мы, но ведьмаки и сами были измотаны, а все равно упрямо шли вперед. Уже почти на закате было еще что-то на подобии привала, правда снова без остановки, нам просто разрешили отлучиться в придорожные кусты, а потом опять раздали по куску все того же хлеба с сыром.
Уставшая, полуголодная, злая и раздраженная, со сбитыми ногами я плелась в конце обоза, держась одной рукой за телегу с ненавистью глядя то на ведьмаков то на Красаву, которая почти не слазила с телеги, если только не хотела размяться. Глупо конечно, я же сама могла ехать так же, но дурная гордость во мне протестовала против такого проявления слабости. Сказывалось мое сельское воспитание, скотина впереди всего.
|
