И был глас: ,,...Не спешите колебаться умом, не смущайтесь ни от духа, ни от слов, ни от посланий. Да не обольстит вас никто...ˮ. Но не услышали его. Во истину в пустыне мы и пустыня в нас.
Пролог.
ˮ...После воскрешения люди уподобятся ангелам? Кому они уподоблялись до воскрешения? ˮ
Велиар. Сто вопросов Агриппе Неттесгеймскому.
***
Снизу, с земли, замершую на краю фигуру сочли бы одной из горгулий, пролезшую с хор аркбутана на крышу собора. Ей бы отступить, спрятаться в тень, не выдать себя, но ночная терпеливая тварь не таилась, внимательно высматривала и поджидала поживу. И ведь высмотрит, выждет, расправит свисающие вдоль тела тяжелые крылья, сорвется в полет, мелькая чернильным силуэтом по засвеченным луной облакам и самой луне. Пронесется тенью по сонным улицам и дремлющими площадям, притушая взмахами фонари и факела, догоняя одиноких беспечных путников.
Вот фигура отмерла, шевельнулась, отторгнуть из себя нечто ужасающее. В черном звездном воздухе, лениво покачиваясь и вращаясь, поплыл заполненный огнем чудовищный лик. С длинным болтающимся из раскрытой пасти языком. Огромными клыками и глазами полными крови и голода.
Неторопливое чудовище пробралось вдоль соборного фриза, издеваясь, заглянуло в бледные перепуганные лики святых на витражах. Облетело апсиду, ярус звонов и паперть, закружило, завихрилось над безлюдной площадью, белой-белой от ночного легкого снежка. Снедаемое неутолимой жаждой плоти, поднялось выше, вровень с соборным куполом. По белкам огромных глаз пробежали розовые блики. Пасть пыхнула ядовитыми клубами дыма. Длинный язык захватил в петлю встречный вихрь. Раздался неожиданно громкий хлопок и ярко вспыхнув, чудовищная голова осыпалась легким пеплом, пролилась кровавым дождем, измарав снежные покрова, красными каплями. Горгулья издала ужасающий вой, перешедший в клокочущий издевательский смех. Тот, кто выл и смеялся, либо хотел, обратить на себя внимание, либо подозревал, за ним наблюдают. Страх туманит разум, вымораживает чувства, сковывает сердца. Отличный способ дешево купить человеческие души.
***
Жарко натоплено, а мерседарий старательно кутался в хук. Скорее от привычки прятаться, держаться не на виду, подглядывать из-за чужих спин, нежели из необходимости делать это сейчас. К тому же, сидя за столом, на котором только яркая свеча в глиняной пятке, да не сметенные крошки сухого хлеба, не очень-то спрячешься. Не спрятаться и второму, сфинксом, возвышающимся над макушкой монаха.
− Что дальше? - спросили Колина. По подозрению унгрийца мерседарий стоял выше Декарта. Декарт кто? Бойцовый пес. Умный и преданный. Мерседарий иной. Тоньше, изощреннее, хитрее. Не сила, но разум силу направлять.
И встречу, и разговор унгриец не загадывал, но предвидел. Не состояться она не могла. Слишком многим важен Латгард. И смерть его, путанная и несвоевременная, ничего кроме неразберихи не привносящая, той важности не отменяла и не умаляла. Лишь вносила разброд в ряды его наследников. Истинных и к таковым себя причисляющих. Всегда найдутся, и искать не надо, хитрюги, желающие получить прибыток от чужих трудов и ума.
Не задурять голову, с кем придется столкнуться, унгриец выбрал самый легчайший способ дознаться. Накоротке пообщался с духовником покойного канцлера. Есть моменты, обеспечивающие предельно возможную откровенность несговорчивых и неуступчивых...
...В тихих предутренних сумерках, до колокольных молитвенных звонов, унгрийца совсем не ждали.
− Вот что скажу, фра Дьярд. Могу я вас так называть? Прекрасно! Я не ханжа, − Колин сильней придавил коленом к полу, брыкающегося и пищащего послушника, выдернутого из постели монаха. - Кто чужд порокам, тот не постигнет святости.... У меня нет такого жизненного опыта, как у вас, но в пороках смею заверить, кое-что смыслю и понимаю. Находиться здесь голозадому поводов предостаточно. И все уважительные. Он ленив, туповат, любит поесть и подарки, и достаточно изворотлив, сообразить, чем обеспечить себе желаемое....
Унгриец коротко ударил вырывающегося келейника, с хрустом свернув нос на симпатичном личике. Второй раз не приложил, не испачкаться кровью. Побрезговал. Разложив на полу, пнул носком тяжелого сапога в живот. Бедняга тихо заскулил, рывками втягивая неподатливый воздух.
−... Или же ищет спасения от издевательств, обид и тяжелой неблагодарной грязной работы, которой так много для него и мало для других. Чистить сортиры и драить кастрюли на кухне никому нет охоты.
Чувствительный пинок заставил монашка выгнуться, пропустить болезненный удар в печень. Он задергался от боли, и тоненько, раненным жеребенком, заверещал.
− Не удивлюсь перед ним стоял нелегкий выбор ублажать своей задницей всех обитателей дормитория или одного вас. И выбор он сделал. Но каковым причинам ни быть, он умрет, − несколько ударов отправили послушника в спасительное небытие, не чувствовать, не видеть, не слышать и не мешать. − Следом за ним отправитесь на свидание с Небесами и вы. Не успев придумать красивой байки, почему пахнущий жасминовыми притираниями красавчик тут, на ваших подушках, под вашим одеялом. Попытаетесь заверить, все не так как кажется? Мне не кажется. И искупление мне ваше безразлично, а потому вы не доживете принести публичное покаяние братии. Не вымолите за грехи прощения. Не добьетесь строгой епитимьи на десять лет. Не примите ни отшельничества, ни сподвижничества страдать за веру где-нибудь в глухомани Вьенна. Подохните, визжа от боли, мочась и испражняясь под себя. Можете не верить, считать угрозу пустой, но я это сделаю. Потому что умею и потому что хочу сделать. Но не из не приязни к вам и не из-за осуждения в содомии.
− Чего вы хотите? − поникший фра Дьерд с ужасом поглядывал на ночного гостя и внутренне холодел чудовищным обещаниям в свой адрес. В услышанном он не усомнился.
Оставив бесчувственного послушника, Колин принялся за прелюбодея. Двинул в челюсть. Разбил губы в кровоточащий фарш.
− Мне нравится ваша покладистость, − похвалил Колин. − А то знаете, некоторые играют в героев, не имея к тому никаких способностей и дарования, а главное оснований корчить Храброго Портняжку.
После чего унгриец не бил − месил монаха до отторжения тем нечистот и рвоты. Затем потребовал у плачущего и стенающего Дьерда.
− Все что доверил Латгард. Имена врагов разрешаю опустить. Только друзей. Близких. Очень близких. Включая любителей маленьких девочек, каким был сам. Или таких, как ты почитателей молоденьких жопок.
Укоротив вдвое свечу, зажег обрезок. Для наглядности покапал расплавленным воском на распластанного монашка. Поднес огонь к фра. Припалив щеку, вложил огарок в руку Дьерда.
− У тебя ни мгновением больше.
Унгриец оказался прав, с героями пересекаешься не каждый день или ночь, и сегодняшняя нисколько не исключение....
И вот теперь встреча и разговор. Допустимо предположить, бывший духовник Латгарда шепнул кому следует о ночном визите, чем ускорил выяснение отношений потенциальных союзников. А возможно он сам спровоцировал контакт, проявив излишнюю любознательность. Её могли соотнести с желанием корыстно воспользоваться мемуарами Латгарда. Еще один наследник эпистолярных талантов канцлера никого не устраивал.
− Для начала услышать бы ваше имя, − пожелал унгриец от мерседария.
− В нем есть потребность? - предельно насторожен монах и словом и движением. Не привык на людях обходиться без масок и маскарада.
− Традиционная доверительность, − не прячет ухмылку Колин. Ему осторожничать не обязательно.
− А разве наше сотрудничество и помощь не говорит о ней?
Самые чистые одежды у обладателей самых ,,грязных рукˮ. Чего уж говорить о душе! Даже с кошачьей способностью унгрийца видеть в потемках, многое ли выглядишь у таких как мерседарий?
− Говорило. Но вам приспичило пообщаться. Затащили меня сюда.... Так давайте начнем с имен. Колин аф Поллак, барон Хирлофа, с недавних пор маркграф Рамерси и Флерша, советник, маршалк, любовник.... И я − унгриец.
− И вы мерседарий? - неразделимы у Колина сомнения и насмешка. Подозрения в двуличности принуждают честных людей объясняться, ставя в зависимость от принятия их объяснений. Нечестным задача попроще, не выпасть из образа порядочных.
Майден держался молодцом. Подергал хабит под плащом, затем край плаща и показал два пальца. Жестикуляция означала, он состоит в Ордене Святого Милосердия, но относится не к келейникам, а к служителям - носит воинский хук, и возведен в преторы.
Колин пожал плечами, выказывая не понимание. Майден объяснил, столь же коротко, сколь и жестикулировал перед этим.
− Предположу, повод нашей встрече, достижение некоего рубежа в отношениях, преодолеть который требуется внести ясность. Или же причина в нежелании принимать одной из сторон новых обязательств. Или же еще что-то, о чем только предстоит договариваться, − поделился унгриец виденьем возникшей потребности сидеть за пустым столом на втором этаже ,,Ошского лошадникаˮ.
С ним согласились и весьма оригинально. Монах смел хлебные крошки в неровную линию. Подвел символическую черту. Похвальная наглядность подкрепленная словами.
− Именно внести ясность, − дополнил Майден короткой фразой. Откровенность не упомянута, но подразумевается обязательной в начавшемся разговоре. Подобное лавирование не сказать лишнего и лишнего не спросить, присуща сторонам в друг друге нуждающихся. Не так чтобы край и врозь не обойтись, но зачем лишаться проверенного союзника, наживая проблем. Известно же, злейшие враги - бывшие друзья, а преданийшие сподвижники из главных неприятелей.
− Что же вас обеспокоило? - Колин добавил крошек к линии мерседария. ,,Васˮ никак не привязано к вежливости. Монах это почувствовал и неприязнь к унгрийцу, не выказанная внешне, только возросла. Не найдется таковых, у кого в чести бОльшие хитрецы, чем они сами.
− Саин Латгард стоял за Эгль и за короля. А за кого вы? Нам не понятны преследуемые вами цели и не по нраву средства их достижения.
ˮЭто надолго,ˮ − предвидел Колин последствия осмотрительности мерседария не рубить с плеча и лезть за правдой в душу. Однако сказанного достаточно. Понимание ,,за Эгльˮ и ,,за короляˮ категории разные присутствует, а вот средства достижения являются камнем преткновения. Обладание им мемуарами канцлера, расширяет охват лиц и позволяет не ограничивать себя в выборе этих самых средств действовать, как заблагорассудится. Что печалило, бесконтрольно с их стороны.
− Я за Эгль и немного за корону. Совсем чуть-чуть, − пояснил Колин, избегая сардонических ноток.
− Вы уверены? Не путаете личные дела с делами короны? − требуется Майдену развернутый ответ.
ˮГлубоко ли я в том утоп?ˮ − переиначил вопрос унгриец, прикидывая с чего ему начать. Колину не хотелось терять таких деятельных и всезнающих помощников и в то же время, не устраивало, если его будут воспринимать как расшалившегося с мечом мальчишку.
− За Эгль, не из каких-то высоких соображений, сие выглядело бы весьма странно, вспоминая участь Унгрии. За отсутствием выбора. А за корону.... Корона гарант, мне воздастся по заслугам. Пока правило работает, − свободно откровенничал унгриец, а по сути, намеренно вводил в заблуждение. Он понятия не имел за что получил маркграфство. Мог только предполагать. Титул как-то связан с картулярием и изгнанием Лисэль аф Кирх, а не заслугами перед монархом, которых и нет вовсе. Нечаянный владетель Рамерси и Флёрша рассчитывал непременно доискаться правды и уже предпринял надлежащие шаги в этом направлении. − Никто не рубит дерева лишиться плодов, − заверил Колин монаха. Люди привыкшие совать нос в чужие дела, иносказание восприняли без затруднений.
− Вы выследили убийцу Даана? - предположил Майден, что собственно не трудно с подсказок Декарта, выполнившего для барона Поллака ряд щекотливых поручений.
− В Большой Лодке он попался случайно, − остерегся Колин брать лишние геройство на себя.
− А с канальщиками чего не поделили?
ˮПро Ридуса и монастырь, скорей всего пронюхали,ˮ − почти уверен унгриец, но в гляделки с Декартом играть не стал.
− Не в восторге, когда мне пытаются залезть в эскарсель без спроса.
− А с псарями что?
− Долгая история. И не моя. Я лишь поступил в соответствии с просьбой тринитария Эйгера, − в который раз Колин прикрылся мертвецом. Отсечь в разговоре не нужное. Эти дела мало кого касались. Наследников Латгарда уж точно.
− Вы сказали короне? - ухватился Майден за хвост поданной ему мысли, вытянуть из унгрийца полезного для себя.
− Вы не ослышались, − согласился Колин. - Король всего лишь человек. Корона - система взаимных обязательств общества и власти, для достижения благополучие и развития.
− Но маркграфа-то вам дал король.
− Тот же самый человек, который собрался принести на заклание свое королевство в угоду собственной недальновидности. Фактически лишить меня всего. Не только Рамерси и Флёрша.
− Ему нужны земли.
− Нужны. И короне и тем, кто её окружает, и тем, кто стремится в окружение пролезть. И тем, кто никогда в названное окружение не попадет. Но вся загвоздка в том, Моффету не позволят победить, поскольку усиление короны чревато для некоторых потерей положения или урезания прав. Королю обещали наемников. Обещали - дадут. Но ни Кинриг, ни Гелст и ни прочие, не обязались выставить своих людей. Когда Моффет проиграет, а он проиграет, члены его Совета легко раздербанят наследство неудачника. Моффет как олицетворение порядка, в моем и, не только моем, понимании, хуже своего покойного сынка. Последний честно лег под солеров. Как обычная шалава ложится под ухажера. За деньги. Не очень большие, но все же. Так что я за гранду. Скажем честно, не блестящий вариант. Она очень подвержена стороннему влиянию, − Колин взял паузу. Говорить ни мерседарий, ни Декарт не собирались, и он продолжил. − Сколько королю осталось? Не нужно быть хорошим лекарем. Год! Два уже слишком. Если не воевать. А воевать? Солеры поделят страну подобно рождественскому пирогу. И никого к нему не подпустят. Остановит ли их Сатеник? Выстоит ли? При наличии людей, способных её поддержать, да!
− Девка мнит занять трон?
− Он её по праву крови. И других претендентов пока не предвидится, − в голосе Колина прорезалась непонятная игривость, не расслышанная ни монахом, ни Декартом.
− Плохого короля сменит откровенное...
− Говно? Вы знаете, почему люди охотно покупают у ювелиров пустышку в дорогой оправе и никогда настоящий камень в фальшивой? Золото. Решающий аргумент. Тоже самое со свитой. Персоналии носителей короны не важны, в отличие от окружения.
Вдохновение унгрийца не укрылось от собеседников. Они даже его верно истолковали.
− За грандой никого нет.
ˮЕсли это намек на записки канцлера, то очень осторожный,ˮ − с пониманием отнесся Колин к сдержанности Майдена. В конце концов доказательств что мемуары у него нет. Одни догадки и предположения.
− Не было.
− Холгер?
− Его деньги в лице бастарда Кассиса, принятого недавно при Серебряном Дворе. Ублюдки тоже на что-то сгодятся.
− А кроме ублюдков?
ˮУже теплей, − отметил Колин подвижки в нужную сторону диалога. − Но не достаточно открыто заговорить о наследии Латгарда.ˮ
− Стоит гранде подписать отложенное королем прошение о признании равноправия бастардов с законными детьми, сторонников у нее резко прибавится. Холгеру и иже с ним, подпись дочери под нужным документом обойдется много дешевле, чем златолюбивого папаши.
− А ей позволят? Это же верный шаг к открытой междоусобице!
− Сам Моффет и позволит. Кого-то же оставит управлять страной на время своего отсутствия. Aladonu, или Препоясывание, официально возводит гранду в ранг второго человека в государстве. Со стороны соблюдения законности никаких отступлений. Что касается распри, она будет только в том случае, если гранда не усилит свое положение. Явно не усилит.
− И вы этим займетесь? - спрошен унгриец без всяких интонационных вывертов.
− Верно. И здесь мы опять возвращаемся к её окружению. К способности защитить сюзерена и себя. Ведь в сущности не важно в чем служба выразится. Вколачивать сюзерена в матрас, резать по его приказу глотки, вербовать, где можно соратников, хот я бы и на большой дороге, или принуждать оных к повиновению.
− Так вы действительно скатитесь до убийц и воров!
ˮСлава Богу, добрались!ˮ − порадовался Колин.
− Еще хуже! − унгриец шлепнул на стол сшитые листы и, не позволяя мерседарию взять, придавил пятерней. - Присвоим их ум, их деньги, их связи, их мечи, их жизнь.
− А взамен?
− Взамен они получат власть. Ту, которой у них не было и если промедлят или откажутся, не будет вовсе.
Унгриец знал, о чем говорил. Те, кто играет в подобные игры - в большинстве великие путаники, страдающие прокрастинацией в отягченной форме. Им нравится говорить, выверяя в речи каждое слово и слог, но никогда в голову не придет самостоятельно тягаться за декларируемые ценности. Поторопиться сдвинуться с места, им надо либо дать хорошего пинка, либо прищемить пальцы. С выбором Колину еще предстояло определиться. Его устроил бы и поддерживающий нейтралитет. Это когда в дело не лезут, а деньги на него дают.
ˮПора начинать распродажу,ˮ − объявил унгриец, похлопал по листам и убрал руку. Монах воспользовался предоставленной возможностью ознакомиться с частью желанных тайн. Читал шустро, перескакивая через строки, прочесть больше.
Подчерк Латгарда - подчерк заурядного гриффьера. Кругл, мелок и ординарен. Мечта любого фальсификатора. Раскусил унгриец и невеликую хитрость канцлера. В каждой предпоследней ,,абельˮ абзаца, ставилась едва заметная точка. У последней удлинялся хвостик.
− Разница лишь в том, − уведомил Колин. - Кого заставят служить, и кто возьмется служить сам.
− Могу я это забрать? - хмурился и мялся Майден. Не он добился желаемого, а ему всунули. Как подачку. И сколько таких подачек осталось и на чьи пасти?
Декарт напрягся, готовый вмешаться и помочь, но под взглядом унгрийца его остудил.
ˮТы этого хочешь?ˮ
ˮНет!ˮ
ˮТогда чего?ˮ
− Устроишь мне встречу с приором вашего ордена? - встречное предложение.
Очевидно, Майдену подобных указаний не давалось. И такие пожелания не рассматривались. Фра сделал первое, что пришло на ум, отказал, замотав головой.
− Невозможно.
− Давайте закругляться, − затребовал Колин вернуть ему записи. - Вы сами завели речь об истекших обязательствах. Справимся и без вас.
Мерседарию пришлось проявить сговорчивость. Он тяжело вздохнул (притворился, наверное) и смел крошки со стола. Торг переносился в другое место, с привлечением других лиц.
***
Йагу Глинн никогда не чувствовал себя таким счастливым, как в эти дни. И пусть за окнами метель и мороз, а на улицах смерть и чума, на душе хмельно и маятно. Он едва сдерживался не поделиться радостью с кем-то из близких и даже сторонних, или отмочить еще какую подобную неумность. А причина эйфории.... Всего-то за два дня.... А если быть честным, а он честный торговец − за три, удвоил собственное состояние. Удвоил, не взопрев. Всех трудов обменять серебро на золото предложенное Вионом Ренфрю. По очень привлекательному курсу, а затем сбыть запрещенное приобретение знакомым торгашам из Оша. И пусть долг саину Поллаку достиг баснословного размера, Глинн нисколько не тушевался. В любой момент погасит. Легко! От этой мысли, поверх мыслей прежних и хороших, зерноторговец пустил умильную слезку. Хорошо-то как! Непередаваемо хорошо.
***
Никак не уймется метель. Колючая, по-зимнему злая, обжигающими языками она с ночи, вылизывала добела столичные кварталы и окраины. Ровняла канавы и колдобины, подсыпала сугробчики, полировала ледяные зеркала луж и прудов, гоняла по выстекленному каналу поземку, дергала черепицу, отбивая жженой глиной замысловатую дробь. Пробраться в дома, проверяла, шатала ставни. Скрипела вывесками, гремела забитыми опавшей листвой водостоками и протяжно выла в пустых дождевых сливах.
У эшафотного возвышения замерзший бродяга превратился в сугроб. Из белого хрупчатого холмика торчит снопик черных волос, схваченных колтуном. Голова спрятана в коленях, забранных в замок рук. Сосульки пальцев торчат из дырявых рукавиц. В прорехах и складках худой одежды снежная наметь, в изодранную котомку отсыпано льдистой половы. Под раскачивающейся клеткой, подпевая ветру, застужено скоргочет цепь. За черными прутьями черно-белый комок. Тяжелый маятник гулко ударяет о столб, стряхивает с железа и человека белую холодную крупь.
Из снежной лиховерти проступают длинные ряды висельников. У задубевшего варначья крутятся вызверившиеся от бескормицы псы. Вскидываясь на задние лапы, тянуться к поживе, гыркают, сварятся, нещадно грызутся. В свалке выясняют, чей клык острей, а хватка жестче. Случается замирятся, набросятся стаей оборвать веревку. Стража не вмешивается, близко не подходит. Кинутся в беспамятстве и злобе. Не вмешивается, когда, не слишком прячась, покойников воруют. Чем торгуют на рынках мясники забота бейлифа. Жрать все хотят, не только отощавшие дворняги. В компанию псам − воронье. В чистое небо взлетят, на снежное поле сядут, вроде кто каменьев грязи в белый свет бросил. Они повсюду и метель им не в страх. В дозоре на деревьях и заборах. На эшафоте, подобрать напитавшийся кровью снег или сковырнуть кровяную корочку льда. На мусорной куче ловко бьют мышей и крыс. На перекладинах шибениц, плечах мертвецов. Долбят глаза, щиплют мясо со щек. Добраться до языка своими черными тяжелыми клювами. Лущат и требушат уши, через них выколупать мозг. Дразнятся, громко с вызовом кракая четвероногим хвостатым нахлебникам. Поглядывают на людей, не помеха ли?
− Не пропущу, − студит глотку виффер, перекрикивая порыв ветра, и подает сигнал, сдвинуться драбам ближе. Закутанные в большие плащи, неуклюжие служивые напоминают плохо набитые и столь же плохо завязанные мешки.
− Я лишь передам немного серебра, − Арлем предъявляет сердитому стражу кошель. Денег в нем не зажируешь, но на самом дне, под монетами, сложенное вчетверо, обязательство на триста штиверов.
− Не положено, - не поддается виффер уговорам девушки.
− Эсм Нокс, прошу отойти, − пришли на выручку подчиненному. Рикордер Россет сильно не в духе. Сегодня он вынужден морозить яйца из-за осужденной шлюхи. Пусть из Серебряного Дворца, благородная, что не умоляет факта - шлюха и есть!
− Дозвольте передать эсм Кирх, некоторую сумму на дорожные расходы, − обратилась Арлем уже к суровому судейскому. - Не откажите в милости.
− Откажу! - неприклонен Россет. Закону ныне отпущено власти вдвое. Вдвое и спрос будет, ежели недогляд какой или нарушение.
Бывшая камер-юнгфер от происходящего в стороне. Участливость Арлем, грубость виффера, буквоедство рикордера лишено малейшего смысла. Её, Лисэль аф Кирх, выдворят из столицы, оставив на откуп зимним буранам, бесконечным дорогам, неприкаянному бытию. Она бы уже ушла. Сама. Ни принуждаемая, ни понукаемая. Но рикордер желал выполнить приговор, следуя его букве и духу.
Думала ли Лисэль о Колине? Трудно. Невозможно отрешиться от счастья. Оно не может быть в прошлом, но лишь в настоящем. И сейчас, в эту стужу и ветер, образ унгрийца ощущался теплым огоньком. И вся ее нынешняя забота, сохранить тепло дольше. А если оно пропадет, исчезнет, раствориться, то пропасть, исчезнуть и раствориться следом. Сожалела ли о совершенном? Поступила бы по-иному? Остереглась бы связываться? Что толку задаваться вопросами, если ответы на них не важны. Не настолько важны, позволить отобрать людям и непогоде, то малое что осталось. Оставлено. Сбережено.
Что-то говорит фрей, чем-то грозит рикордер. Вдалеке разбродная поступь колодников, горластая охрана и щелканье плетей. Неуместный колокольчик варнавита-поводыря. Жалкий, но не жалостливый. По кромке Висельной площади, ползут телеги (не две-три − десяток!) нагруженных чумными. Ползут к каналу. Старых и малых, застывших в камень мертвяков и мечущихся в горячечном бреду живых, столкнут в проруби, притопят баграми. А поленятся возиться, перекинут с моста, целя в редкие незамерзшие черные полыньи. Подведет глазомер, промахнуться. И полуголые тела, брякнувшись о водное стекло, остаются лежать в причудливой паутине трещин, собирая под бока гонимый ветром колючий снег.
− Саин, милосердие заповедано Всевышним! - канючит фрей без уверенности разжалобить и уговорить.
− Закон не апеллирует к милосердию, но лишь к надлежащему и беспрекословному исполнению! - вещает рикордер. Он по-своему прав, как правы все те, кому глубоко безразлично над кем властвовать.
С улицы на площадь, резво топочет конек, рассыпая треньки серебряной бахромцы на богатой упряжи. Возница, подхлестывая воздух кнутом, задорно покрикивает.
− Нё, ленивая! Нё, шевелись!
В неутихающей метели звуки неразборчивы и неестественны. И ничего толком не разглядеть за двадцать шагов. Лисэль и не старалась. Псы, воронье, цепи, колокол, драбы, фрей, рекордер... Кто еще? Им не изменить её жизни, так зачем их в нее привносить? Пусть остаются в другом времени и пространстве. Где её, Лисэль аф Кирх больше нет и не будет.
− Саин, я прошу, − обидно Арлем уйти не добившись желаемого.
− Не надо ни о чем просить! Я выполняю свой долг и не более того.
Позади фрей шумно остановился возок. Лошадка притопнула, тряхнула короткой гривкой, фыркнула влажным теплом. Крякнул пассажир, выскакивая почти на ходу. Заскрипел снег под упругим шагом. Строй драбов порскнул в стороны, освобождая проход. Виффер неловко шагнул в сугроб, заплел ноги и завалился набок. Рикордер козлиным скоком убрался прочь. Мимо фрей промелькнула мужская фигура.
ˮПоллак?ˮ − предположила она, провожая взглядом подозрительно знакомого человека.
− Мы же договаривались, - напомнил Колин бывшей камер-юнгфер не выглядеть облезлой шкурой.
Лисэль подняла голову, обижено улыбнулась и очутилась в крепких мужских объятьях. Не сдержалась, захлюпала носом, заныла, задергала плечами. Он больше не напомнил об уговоре. Женщины любят, когда им прощают слабости. Когда их любят за слабости. Видят в слабости редкое качество, присущее только им и никому более.
Унгриец стащил с себя зимний плащ из медвежьей шкуры, тяжелый и теплый, что протопленная печка. Укутал Лисэль. Накинул женщине на голову капюшон, скорей согреться и успокоиться. Она успокоилась, а согрел её не плащ. Тепло от унгрийца сочилось в вены сладким хмелем, пробуждая щенячью потребность лизаться, тереться, забраться в тесный угол, спрятаться от всего-всего и говорить шепотом-шепотом о важном-важном.
− Саин..., королевский указ...., − заквохтал рикордер, не делая попытки приблизиться или помешать. Недобрая молва о бароне Хирлофа, заставляла осторожничать, общаясь с унгрийцем.
Колин не повернулся, но отстегнул с пояса кошель и швырнул за спину на голос.
− Не устроит, могу позвенеть этим, − он шлепнул висящий на боку падао. Пронзительная мелодия ни драбам, ни вифферу, а уж тем более рикордеру не понравилось. Переглянулись только. Не дай бог кто про закон ляпнет. Вон он закон, о девяти колец.
− Эль, послушай меня, − обратился унгриец к бывшей любовнице.
ˮЭль! Эль! Эль!ˮ - сладким эхом повторило стучащее сердце женщины. Так её никогда-никогда никто-никто не называл. Только он. Она благодарно потерлась щекой о пурпуэн.
− В резном тубусе запечатаны важные документы. Очень важные. Для тебя. Потом посмотришь. Что с ними делать решишь сама. Никому не показывай и не говори, что они у тебя есть. Никому.
− Ты за ними приедешь? Когда? Когда тебя ждать?
ˮНикогда! Никогда!ˮ − радовалась метель, дергая широкие полы плаща и швыряя в лицо снег.
Женщина сильнее прижалась к Колину, ни слышать никого, кроме унгрийца.
− Эль?!
Все что он скажет, она исполнит. Лишь в одном не подчиниться. Будет ждать, ждать, ждать.....
Колин не особо верил таким вещам, но и не исключал. Препоручая бумаги, он рассчитывал не на чувства камер-юнгфер, а на её изворотливый и острый ум. Именно ум Лисэль аф Кирх и был ему потребен. Впрочем, если она продолжит баюкать себя чувствами, право и выбор за ней.
Унгриец махнул рукой и к ним подкатил широкий возок с возницей, закутанным в крестьянский тулуп, и пассажиркой в ворохе косматых шкур.
− С сегодняшнего дня, ты камерарий маркграфства Рамерси и Флёрша.... Необходимые бумаги у Марека, − Колин показал на мужика в тулупе. − Ему можешь доверять. Ализ Гундо, контесс Муё, твоя юнгфер и медхин в одном чине. Но особо хороша в финансах. Во втором возке, − Лисэль с удивлением наблюдала целый караван сопровождения. − Векка, жена Марека, и его дочери. Будут в ЛИЧНОМ услужении. В третьем барахло. Потом глянешь, чего и сгодится. Парни верхом − охрана. С коцаной мордой − Перри аф Боссуэлл. Твой маршалк. Справится, отблагодаришь шателенством или еще чем. Нет, гони в шею. Все люди надежные. Насколько позволительно говорить о рожденных в муках.
− А ты?
− Мы говорим о тебе, Эль!
− А я хочу о тебе, − вновь захлюпала носом Лисэль.
− Еще надоем, − Колин поцеловал её в губы и внимательно посмотрел в подурневшее лицо. Похудела. Осунулась. На щеках и лбу заметны пигментные пятна и нитки морщинок.
Унгриец усадил Лисэль в возок, набросал шкур. Женщина не противилась. Еще минуту назад у нее не было ничего. А теперь - ОН! Её УНГРИЕЦ!
− До свидания! - лучшее, что он мог сказать бывшей любовнице при расставании. − Марек, двигай!
В очередной раз барон (или маркграф) напомнил фрей, не судить скоро и опрометчиво. А она? Она судила и винила...
- Эсм, с вами не прощаюсь, − нахально улыбнулся Колин. - Хоть и поприветствовать пропустил.
***
− Старшой, ты мне правду скажи, кто ён?
Виллен Пес лишь покосился на Пругеля, но рта не раскрыл. Не по нраву ему ни время, ни место, ни ,,теркиˮ за прожитье-бытье.
− Чего молчишь? В молчальники записался? Или не велит кто?
− Не велит. Башка моя не велит. Вот и молчу.
− И легче с того? Молчать? - не унимался старый псарь. Другому бы Виллен с первого слова в морду заехал, сопатку раскровянил. А этот... верный. Дурак только. Оглупел от старости. Или от сытости.
− Легче не легче, но голова целей. Чего прицепился?
− А того. Видел я, как он на Богоявленский подымался. И кем обернулся, тоже видел. И колдовство его поганое! Собственными глазами! Как тебя!
− Спятил, нет?
Так вот, сходу у Пругеля и духу не хватило рассказать.
− Грудь разверз и сердце по ветру пустил. Черное. А внутри, как в горном фонаре, огонь жаркий. Опосля гром грянул и молния сверкнула. И выл он на луну. И смеялся. А на утро, веришь, вся площадь в крови. Народ дохнуть стал.
− И до того дох.
− То на Выселках, а я про Токовище и Забрежье, − потряхивало Пругеля выговориться. − Сам знаешь. В живых и четверти не осталось.
Виллен махнул рукой отстань
− А можа он стрикс*?
ˮБыли уже такие, к упырям причислили,ˮ − припомнилось псарю и впервые недобро ворохнулось в груди. Веры и до этого барону не велико отпущено, а сейчас и вовсе - маковина в игольном ушке.
− Не особенно с бабой-то схож, − невесело Псу отшучиваться. Как еще заткнуть старого приятеля?
Не заткнул.
− А ты ему в шоссы заглядывал?
− Совсем сдурел! Чего мелешь?
− Мало ли кем бехира* обернется? Стриксой или химерой.
− К чему базлаешь? - решил Виллен быстрее закончить неприятный для себя разговор.
ˮНе будет добра,ˮ − тревожно Псу. За себя тревожно.
− К тому. В Гнилые Зубы его зазвать, пока он нас, как рыбарей под разделку не подвел. И ведь подведет, помяни мое слово, подведет. Мы для него улов мелкий. Он с такими рыбами плавать мечтает, на зубу хрустнем, не почувствуют.
Виллен тасовал из руки в руку кружку, от которой так и не отпил не глотка. Не лезло ни капли.
− Чего не пьешь? Невкусно? - стоял над душой Пругель, ожидая ответа.
− Думаю.
− Стрелков поставим с пяток, мало − десять, они его что белку. Верно отстреляют. С двадцати-то шагов!
− Стриксу?
− В святую воду макнем, − признал Пругель упущение. - Или из серебра наконечники закажем.
ˮВо-во. Ему только серебро и подавай,ˮ − не верит в затею Пес. Пругеля в Большой Лодке не было, а он был. Всякого насмотрелся, а тогда что щенок не зрячий глаза распахнул. До сей поры в кишках холод сидит.
− Пятьдесят тысяч вернем, что за причалы внесли, − убеждал Пругель. Как убеждал? Давил на больное да глоткой. Она у него мало не луженая.
Соглашаться Виллен не спешил. С полмесяца почитай ходил набыченным. Не любил над собой власти. Ни королевской, ни поповской, ни чьей еще. И вроде после схода все ладно идет, но не то.... Пусть бы в малой луже, но первым головастикам. А ныне, как не крути, вторым. И не тягло, а давит.
− Причалы того стоят, − не принял довода Пес.
− А так забесплатно выйдут! Баронка твой с чулочниками снюхался! Он ентой голодранной босоты не стесняется. А что? Денег-то полно. Потому подвинуть надо. Власти много забрал. И еще больше хапнет.
Эдак забрало, слюной брызжет.
− Подумаю, − пообещал Пес старому соратнику.
− Токмо не шибко долго думай, − посветлел Пругель. Такой камень шатнул! Виллена уговорить, мешок соли съесть проще.
− А то что?
− А то совсем раскиснешь.
− С чего вдруг?
− С того. Бздишь его.
− Иди ты!
−Чего? Правда глаза колет? - ехидно щериться Пругель.
− Колет да не выколет. А ЭТОТ запросто.
***
− Не так представлял наше знакомство, − оббивал Колин налипший на сапоги окровавленный снег. Унгриец поджидал, пока Гектор аф Гусмар выберется из канавы. Соперник торопился, оскальзывался, валился на бок. Не держала отбитая нога. Крепкий пинок разорвал шоссы, и края ткани набухали и багрянились от крови. За голенище сочилась липкая струйка.
Нескоро, но управился, на четвереньках выполз на ровное место. Поднялся, поглянул на приятелей. Отчаянная компания, налетевшая на унгрийца, разбросана кто где. Борсаг привалился к разлапистому кусту. Из кровяного разреза по боку торчат пеньки ребер, легкое, похожее на замерзшую пену, и пузырь желудка. Фольч трепыхался выброшенной на берег рыбой, пачкал одежду в конском навозе и выплеснутом на дорогу содержимом ночных горшков ближайших домов. Голову Моннера, унгриец откатил поближе к расставшемуся с ней хозяину.
− А я - так! - огрызнулся Гусмар, ковыляя нападать.
ˮЦелеустремлен, настойчив и смел,ˮ − перечислил Колин предосудительные склонности своего сердитого противника.
− У вас бедная фантазия.
− Зато у тебя богатая.
− Пригодиться. Ваша сестра, Саския, чудо как хороша.
Лицо Гектора и до этого не источало патоку дружелюбия, а после красноречивого намека и вовсе сделалось пепельным и злым.
− Отец скорее уморит её в подвале, чем позволит тебе приблизиться к ней хоть на полшага! Особенно тебя!
− Полагаю, ваш родитель мудрее, чем вы о нем думаете.
− И злопамятней, чем ты себе можешь вообразить!
Разговор закончился, в ход пошли клинки. Слабо звякнул металл и унгриец отступил.
− Порекомендую снять плащ. Не запутаться.
Гусмар советом не пренебрег, справился с завязками и сбросил нарядный хук себе под ноги.
− Рану перетяните, − подал Колин платок. Легко предлагать, когда все едино откажутся. Но сам факт....
− Обойдусь!
− Осмотрите тогда. Грязь не попала? - выказал озабоченность унгриец. Опять же, не в заботе дело. Свидетели.
− Обойдусь! - отказано Колину повторно.
Вокруг собирались зеваки наблюдать кровавую потеху. Сердобольная ошка, выскочив из соседней подворотни, раскинула меж поединщикам плат. На её родине, после такого, мужчинам начать схватку полное бесчестье. Примириться бы не примирились, но и не бились бы.
Гусмар растоптал цветастую ткань.
Атака не задалась, не хватило скорости и напора, и он честно заработал рез на скуле. Чертыхнулся, мазнул пальцами, увидел на них кровь и вновь выругался.
Предвещая вторую атаку, унгриец украсил лицо оппонента вторым разрезом, от уха к подбородку.
− Мило. И у брата, и у будущего мужа одинаковые отметки доблести.
− Сейчас исправииии....!!!
Угрозу Гусмар не договорил и не осуществил. Третий удар унгрийца раскрыл Гектору щеку до десен.
− Глядя на вас, она быстрее привыкнет ко мне. А врачуя.... Так и чувствую её нежные пальчики.... Я вам завидую.....
Колин резко сократил дистанцию. Клинок Гектора вспорхнул куда-то к небесам. Лязгнула челюсть и Гусмар слетел в канаву, из которой выбирался так долго и совсем недавно.
− Передавайте эсм Саскии мое искреннее восхищение, − и, сменив сладкоголосые вздохи влюбленного на нормальную речь, унгриец дополнил. - Скажи ей спасибо, безмозглый идиот.
***
− И что... на этот... раз стряслось? - дробил фразу Колин, наступая на Снейт. Девушка делала шаг назад, когда они соприкасались одеждой, руками или обжигалась его возбуждающим дыханием.
ˮЧудеса и только,ˮ − подмечал унгриец знаковые преображения в провинциалке. И пусть по-прежнему одета в старомодный крой и кружева, сучье исподволь брало верх над целомудрием.
− Спросите сами, − глубоко вздохнула Снейт, округлить формы под высоким лифом.
− И все же? - Колин нагло спустил взгляд по punto in aria* воротничка, к скромному вырезу. За вырезом тоже все скромно. Но кто поручиться что она, т.е. скромность, в данном случае нехороша.
− Эсм была у короля, − в голосе Снейт неумело скрыто удовольствие.
− Вот как? И теперь она желает поделиться новостью со мной? − почти шептали в розовое ушко камер-юнгфер. - Я настолько доверенное лицо?
− О, да! Эсм Сатеник никого не желает видеть кроме вас, − прекратила Снейт отступление и не поддалась унгрийскому нахальному натиску.
− И своего дружка...? - дунул Колин в вырез лифа. - Дугга?
− Очевидно, оба ей не подходят. Ни Дугг, ни дружок, − почти смеется Снейт. − Необходимо что-то особенное.
ˮКакова ехидночка!?ˮ − не нахвалится Колин. Провинциалка явно заразилась от предшественницы умением говорить едкости.
− А подробней?
У Снейт тут же озорно заблестели глазки - что взамен?
ˮОх, ты ведьма!ˮ − готов восхищаться Колин вживанию камер-юнгфер в дворцовую жизнь.
− Сколько с меня за маленький секрет нашей несчастной гранды? - продолжал унгриец амурные игры с провинциалкой.
− Я не торгую чужими тайнами, − отказывали, но обещали одуматься.