Мамай - это конь Скифов. Он невысокий, щупленький в груди и со своей тяжелой головой выглядит немного нескладным. Мамай шоколадного цвета и имеет роскошный волнистый рыжеватый хвостище. Сколько не укорачивай гриву, она все равно быстро отрастает и Мамай приобретает залихватски-бандитский вид, особенно когда, извалявшись в деннике после работы, он поднимается с опилок и с разлохмаченной гривой, торчащей неаккуратными прядями и местами вздымающейся над шей наподобие "ирокеза", и с растрепанным хвостом подходит к решетке, просовывает сквозь прутья довольную морду и громко фыркает в надежде на лакомство. И получает его!
Мамай - его ржание.
Мамай приветствует ржанием любого, кто подходит утром к дверям конюшни и начинает возиться с тяжелым замком. Ржание Мамая не спутать ни с чьим другим. Оно начинается с тоненькой слабой ноты, плавно переходит в жеребячий визг, постепенно наращивает звук и силу - так ржет здоровый матерый коняга - и под конец, когда у него уже не остается воздуха в легких, он переходит на мощный храп. Да, после такого ржания начинаешь даже чувствовать какую-то ущербность своего языка.
Мамаевские комплексы.
У него очень красивая мудрая голова и бархатный нежно-розовый нос. К зиме его бурая шерсть становится густой и пушистой - как норка - и Мамай становится похож на большую мягкую игрушку, к которой хочется прижаться и обнять. Еще он умеет целоваться (за сухарик) - смешно морщит нос и шлепает губами по твоей щеке. Поэтому Мамай - любимец женщин. Но он не хочет быть игрушкой. Объятия он считает неподобающими и даже компрометирующими его перед другими лошадьми, чья внешность не вызывает таких приступов умиления. Вот почему когда его обнимают, он вскидывает голову, пытаясь сбросить руку, зажимает уши и скалит зубы (вот ведь пристали!). Мамай не любит нежностей. Но любит сахар. На том его и ловим. Пока сахар не закончился, можно смело с ним сюсюкать :-)
Мамай - его имидж.
Мамай строит из себя хамоватое бескультурье. Его балуют и он любит своевольничать. Когда ты подходишь к его двери, он сразу как-то внутренне собирается, замирает и только уши его настороженно ловят звуки. а) Если слышно шуршание пакета - ура, еда! - он с радостью вытягивает к тебе морду, доверительно смотрит и тихо дышит - подговаривает тебя, чтобы ты ни с кем кроме него не делился. б) Звякают кольца уздечки - АТАС! - Мамай мгновенно отпрядывает в сторону, так что когда ты откроешь дверь, то уткнешься прямо в его чудесный хвост, отныне твой статус - непрошеный гость, и Мамай подтверждает это, выглядывая из-за крупа и ехидно улыбаясь.
Если ты greenhorn, то ты в его власти. Мамай может кружить по деннику бесконечно как по, так и против часовой стрелки, в зависимости от того, с какой стороны надоедливый гринхорн безнадежно пытается пробраться к его голове.
Если же гринхорн все-таки заловил Мамая, то расслабляться ему право не стоит - почищенный и оставленный без надзора, тот задней ногой умудряется скинуть с себя уздечку и снова изваляться - для прикола: теперь работа откладывается еще минут на пятнадцать!
Мамай обедает.
В конюшне Мамай стоит в первом деннике, примыкающем к каптерке. Ему повезло - не приходится ждать своей очереди при раздаче каши. VIP-ложа: денник выходит прямо на скамью, куда ставят ведро с запаренным овсом. В двух шагах от рая. Как же лошади ждут кормежки! Они похожи на замершие стрелки компаса, когда в преддверие обеда разворачиваются носами к волшебному красному ведру, и стоят не шелохнувшись и ждут. Мамай может обонять запах горячей каши так близко, что аж глаза зажмуривает от предвкушения! При этом он ревностно следит, чтобы за чаем и разговорами мы не позабыли накормить их, и периодически, когда кто-то из нас выходит из каптерки сполоснуть чашку, заливисто ржет, вселяя в лошадей смуту. Еще от нетерпения он разевает пасть и начинает с жутким скрежетом грызть железные прутья. Страшно, аж жуть!
Какой Мамай смешной, а мы жестокие.
Мамай не любит мочить ноги и всегда старается обходить лужи по краям. Как-то раз Мамая взяли в прокат в ужасно сырую погоду. Дождь крапал уже второй день, лужи расширились и соединились протоками, и вообще на улице было мерзопакостно. Мамай, со всадником на спине, понуро выбирал себе дорогу среди луж, перебираясь через них "на цыпочках", а на унылой морде его явственно было написано глубокое отвращение ко всему происходящему. Мы с Аллой под зонтом шли позади него, когда она, наблюдая злоключения коняги, не выдержала и громко обратилась к нему: "Ах, Мамай, как же это ты забыл сапоги свои резиновые надеть!" И мы злорадно посмеялись :-)
Мамай хулиганит.
Один раз Мамай выбежал из денника "на вольные хлеба" и начал носиться по фабрике: залез копытами в фонтан, стал пугать дам, делая вид, что щас набросится и пошурует в авоське, и ускользать от нас через клумбы с элитными цветочками. Отчаявшись окружить его, мы вспомнили - овес! - и вытащили наружу большое красное ведро, которое он так хорошо знал, и загремели овсом. Тогда Мамай, уже набегавшийся, но непокоренный, медленными осторожными шажками, раздувая ноздри и опасливо храпя, стал подбираться к нам. В метре от ведра он остановился, не обращая внимания на наши завлекающие приторные возгласы "Мама-айчик, Мамамаюшка, иди сюда, иди, не бойся", и начал протягивать шею к овсу.
Это мне очень запомнилось: Мамай, вытягивающий шею - как жирафа - к красному ведру, чтобы посмотреть, много ли там овса и стоит ли за него продаваться, упершийся передними ногами в песок, весь натянутый в струнку, напряженный, готовый сорваться с места в случае подвоха...
Потом он сдался - искушение-то велико! - сделал последний шаг и запустил голову по самые уши в ведро. А пока мы путались друг с другом и суетились, крича "быстрей лови его, накидывай недоуздок, а то опять убежит, скорей, я держу его, а-а, попался, негодяй!", Мамай и ухом не поведя, со спокойствием хомяка пытался запихать в себя как можно больше овса.
Как Мамай растерялся.
Как-то рано утром Мамай, заскучав, просунул свою морду сквозь прутья и открыл свой денник. Конечно, попытки выбраться у него и раньше были, но неудачные. Так вот, выскочил Мамай в проход конюшни и... замер. Лошади смотрят на него с завистью, а он, ошалев от счастья, и не знает, что же ему теперь свободному делать: то ли сахар с подоконника смести из пачки, то ли сухарей поискать, а можно еще овес расшуровать, или ручку лопаты сгрызть. Он то одно возьмет, потом вывалит изо рта, за другое схватится - так и не смог разобраться со своими желаниями. Тогда он стал дефилировать по коридору перед денниками. Остановится перед Вердером, засунет к нему морду и задирать начнет. Вердер бесится, визжит, кружит по деннику, пытается цапнуть Мамая - а Мамай встанет так скромненько рядышком - в сантиметре от укуса! - и стоит, ехидный и недосягаемый. А потом, когда дежурные утром на конюшню пришли, он к ним навстречу радостно понесся - встречать, - чтоб не наказали :-)
Мамай в работе.
На прогулке Мамай тоже балует. Например, нарочно шарахается от машин, если зазеваешься. Или на галопе он любит резко свернуть на тропинку, ведущую к дому, и очень упрямится, если его вынуждают повернуть обратно. Ну домой же хочется!
Когда его, поседланного, только выводят из денника, он представляет собой воистину жалкое зрелище: идет вперевалку, шкрябая своими копытенками по полу, немощно переставляя ноги - видно, какие усилия над собой ему приходится проделывать! - коленки подрагивают, сам спотыкается. Переигрывает, в общем. "Пристрелите конягу, что мучается!" - раздаются участливые возгласы.
Да, Мамай - баловень, конечно, но он не злой и очень отзывчивый, даже как-то по-нервному отзывчивый, слишком импульсивный. Другие лошади, когда они в дурном настроении, как будто сами по себе, как автоматы отбегают положенное - а Мамай всегда вступает в диалог со всадником. И надежный он очень. Всегда на него можно было положиться. Доверяли ему.
Как Мамаю доверяли.
Один раз Мамая и Вихря взяли на долгую прогулку, а в середине решили их оставить попастись - это обычная практика: лошадей расседлывают, привязывают на корду - и те пасутся и отдыхают немного, перед тем как назад ехать. На это раз коней вообще привязывать не стали, уздечки замотали вокруг шеи только, чтобы не болтались. Сами всадники разлеглись на траве - лето, жарко, облака, в поле шикарно... Расслабон. Через час решили коней заседлывать. Смотрят - а Мамай и сам уж догадался, что домой пора: перемигнулись они с Вихрем, да и потрусили неспеша домой. А потом еще прибавили - когда ребята их догнать попытались. "Лене-то хорошо, у нее спортивное седло, а у меня ведь, строевое {15 кг}, проклятое, в тот день было", - долго с содроганием рассказывал потом Андрей.
Мамай самоутверждается?
Чтобы доказать другим лошадям, что он - не игрушка, а тот, с кем надо считаться, он частенько их задирал, а еще всегда старался их обогнать и идти первым в смене. Он маленький, и скакать быстрее других ему тяжелее. Но у него бесподобная техника. На галопе он напоминает пружину, настолько упруго и четко выверено каждое его движение. Скорость захватывает его, он горяч и должен быть первым!
А еще такая картина: разгоряченные лошади шагают после резвого галопа, бока их тяжело вздымаются и опускаются, они переводят дыхание, а Мамай, уставший не меньше них, вдруг насупится, задумает что-то, и тяжко пыхтя, все перебирает, перебирает своими копытцами, обгоняя их и вставая первым.
А потом купили Вердера, а Вердер был с ипподрома, а Вердер был серебристый и разгонялся как ракета. И Мамай, лесной конек, уже не мог быть первым на галопе... Я всегда недолюбливала белых лошадей!
Мамай и я.
Когда скачешь на лошади по полю летом, (а правильней сказать, плывешь - потому что трава коню по пояс и он скачками подминает ее под себя) - быстро, так чтобы ветер в ушах свистел! - то голова кружится слегка от ряби цветов, и тебе кажется, что ты с конем стоишь на месте, а поле и облака движутся тебе навстречу. Земная ось через тебя проходит. Ни прошлого, ни будущего нет, кроме этого момента.
На Мамае я часто скакала по полям и заброшенным лесным дорогам, раскинув руки в стороны и вдыхая запахи разомлевших под солнцем сонных душистых трав, а над нами было безоблачное синее-синее небо. Мы вздымали клубьями охряную пыль, а вокруг была тишина, только тихо потрескивали раскаленные провода, натянутые высоко на старых деревянных столбах.
Мы были с ним совсем одни на этих заброшенных полуденных дорогах, ведущих в никуда, и мы сливались в одно целое с миром и глотали пространство, расстилающееся перед нами, а на душе было как-то сладковато-тревожно от счастья. Мы сворачивали в лес, я находила тенистую земляничную поляну (для меня) с мягкой молодой травой (для Мамая), спешивалась и разваливалась рядом с ним, а он отдыхал и пасся вокруг меня. А еще можно было собрать земляники, лечь на спину и смотреть сквозь иголочки сосен на облака и лопать сладкие ягоды. От ладоней пахло кожаными поводьями, соком душистой земляники, и эти запахи смешивались с витающим в воздухе ароматом соснового бора.
Иногда я, смотря как Мамай смачно щиплет траву, срывала какую-нибудь травинку и лениво жевала ее. Когда Мамай замечал это, то, всегда ревнивый к еде, подбирался ко мне и, захватывая губами конец травинки, отнимал ее. Жадина! А иногда он вдруг прекратит двигать челюстями, замрет, будто прислушиваясь к чему-то, а потом тихо подойдет, возвышаясь надо мной, прислонится к макушке носом, и постоит, затаив дыхание и не шевелясь. Потом фыркнет, вздохнет и снова примется за траву. Как я его тогда любила!