...Цыган проходит под моим окном. Неужели, все, что было со мной до того -- пустой сон, и что только сейчас я начинаю чувствовать себя? Скрипичная мелодия ласкает слух (интересно, что играет старик?), еще послушаю немного, и...
Какая, однако, странная мелодия! Удивительно меланхоличная, она тревожит потухшее восприятие души, заглядывает в самое ее нутро, выискивая неистлевшие обрывки чувств. Но все напрасно, и остается лишь внимать тоскливой, щемящей сердце мелодии, взлетам, падениям, и уже не видишь себя в пустом отчаянии изнеможденных чувств.
На тебя опускают балахон траура, и ты бьешься под ним судорожным трепетом пойманной бабочки, пытаясь высвободиться, но бесполезными движениями все более запутываясь в бесконечном клубке своих чувств, мыслей, и вот не можешь уже дышать...
А скрипка все рвется и рвется из рук цыгана, этого полуслепого бродяги, и ты уже не принадлежишь себе, но дерзкому смычку, и ты уже не осознаешь, что думаешь, а лишь тянешься за мелодией, серебристой, переливающейся в пространстве мирозданья, как отчаявшаяся бабочка к ночному фонарику.
И мне кажется, что старый беззубый цыган, которому и жить-то осталось всего ничего, беззвучно смеется надо мной! Надо мной... Молодым, но пережегшим свою душу бессмысленным ожиданием жизни.
Я поворачиваюсь к старому, обрамленному причудливыми завитками потемневшего металла зеркалу и всматриваюсь сквозь пыльные трещины в свое смутное отображение. На меня глядят пустые, будто одурманенные ведьмовским зельем черные впадины глаз, подернутых какой-то дымкой. Когда-то я лишь изредка приобретал такое выражение! Тогда мои знакомые (друзей у меня нет) дивились и потешались, позже -- отодвигались от меня: их пугал мой взгляд, сосредоточенный в, казалось бы, самую суть необъяснимого, того страшного, тяготеющего над человеческими поколениями вечно, чьему имени не дали названия, но что ощущает над собой каждый. И я казался им неким непонятным существом, сделанным из мрамора... Сперва это меня забавляло, иногда я принимал такое отстраненное выражение, чтобы поразить новых приятелей, но никогда, никогда не думал, что скоро это выражение и это проклятое чувство так овладеют мной.
... Вот опять смычок вонзается в гриф моего тела, будто я и есть некая бездомная скрипка, которую рвут, кружат, влекут в безумном вальсе какие-то неведомые силы, заставляя меня играть выдуманную кем-то, заведомо проигрышную партию, то ликуя, взвиваясь, то скорбя, затихая, а сам я -- неодушевленное существо, и только и могу, что отдаться влекущим силам и ждать, куда они поволокут меня...
Сигара мягко и элегантно свисает из почерневшей призрачной пепельницы, и мое лицо отражается в стекле зеркала окутанным болотной пронизывающей дымкой. Туманные клубья яда мягко, но властно обволакивают мое тело и душу, приподнимая тонкие волосы легкой зеленой волной; отражаются в свете лампады, заполняя пространство между мной и зеркалом сизой, зеленой, переходящей в серый, тонкой стенкой дыма и проникая, кажется, в самые сокровенные мои мысли.
... А ведь когда-то и я мог так же, как он, свободно бродить по мощеным улицам пристани при водянисто-зеленом свете сумрачных трепещущих фонарей и танцевать ночное танго в лучах ярких прожекторов молодости, не задумываясь о жизни и не терзая себя приторно-сладкими обманчивыми надеждами...
... Они рабы общества, но счастливы, а я, добившийся наконец-то своей истинной свободы, я, отдавший кипучую силу своей молодости, теперь достиг своей цели, я истинно свободен, но счастлив ли я? Все, что от меня осталось -- это обмявшийся по фигуре костюм, черный, дорогой, и оттого простой и элегантный; набор толстых сигар, моих старинных вассалов ночных размышлений; и мой разум, окутанный сигарной дымкой, -- он никогда еще не был так трезв, ясен и оттого так одинок. Я, как усталый путник, прокладываю себе дорогу сквозь леса человеческих мыслей и чувств. Но что за цена!..
Знакомые прозвали меня Комильфо, они завидуют моей манере держаться, обсуждают меня за спиной, но втайне сама их сущность чует свое превосходство надо мной, она догадывается об их счастье, которым я обделен.
Я задумчиво тереблю хрустящий темным ароматным листом кончик сигары; с нее пушистыми белыми хлопьями мягко осыпается на ковер пепел...
Где ты теперь, мой спутник бестолковой жизни, уносивший меня далеко за пределы этого бренного мира! Сколько бы я отдал сейчас, чтобы провести кончиками пальцев по твоим изумительным струнам, погладить старый истрескавшийся гриф, запаха темных дымящихся кофейных зерен, чтобы испить опять ту музыку, с которой мы сливались когда-то, превращаясь в одно целое с бушующим миром звука, и ноты замыкали вокруг нас свой безумный беснующийся круг, а смычок, острое натянутое орудие убийства, вырывался местами из этого пляшущего круга с тем, чтобы с безжалостностью палача, впивающегося в жертву, снова погрузиться в нежное тело скрипки. И все чаще и ритмичней мелькает перед обезумевшими глазами острая игла боли, этот шпиль, смычок, и все это в воистину злом бешеном ритме музыки.
Я начинаю задыхаться, что-то томит меня, ужасно сдавливает мое горло. Мне душно, душно!
Я судорожно толкаю окно, и что-то невидимое просачивается в комнату, и тогда звук охватывает дрожью все мое несчастное тело, заставляя его трепетать под каждым взмахом смычка. Я беззвучно шевелю засохшими губами, читая кровавую запись нот, жаркие, пышущие пламенем значки; мой мозг сдавливается от мучительной боли, и кажется, что он сейчас лопнет под натиском ободов сигарного дыма.
И, однако, какие тяжелые, темные мысли роятся в моей голове, они парализуют мое сердце, не ведавшее лучших чувств, заставляя его съеживаться с каждым ритмичным стоном скрипки. Весь ты как бы дышишь кошмаром, но разум твой ясен, и пуст, и холоден.
Мой бедный, бедный старик, говорю я себе, сколько бы ты отдал сейчас за то, чтобы оказаться на месте того хромого отвратительного цыгана, неуемно терзающего скрипку, чтобы снова ощутить ее невесомую тяжесть, чтобы привычно зажать смычок и завести одну из тех горячих и тоскливых бразильских мелодий, некогда так прославивших тебя...-- но, увы, это невозможно, и еще один клуб дыма колечком змеи расползается по потолку и из мутного зеркала глядит на меня стеклянными глазами черный мертвец, ухмыляющийся мне такой знакомой беззвучной усмешкой. А старое кресло черной кожей заключает меня в свои объятия, замыкает меня в них...
Я нахожу себя в беспамятстве, замечаю у себя в руках галстук, петлей наброшенный на шею. Господи, что же это я! В бессильной злобе на себя я срываю его и бросаю на колени -- а цыган уж уходит дальше по улице -- а затем ехидная дьявольская усмешка пронзает мой раскаленный мозг: "Господи, что же это я!" -- а цыган маячит уже в конце моей улицы. -- С улыбочкой я возвращаю галстук на шею. Окутанный невиданными мириадами мирозданья, реально ощущающий их иглистость и в то же время мягкость, в этом их перемешивающемся облаке я медленно подплываю к окну, наблюдаю, как чья-то, вероятно моя, рука прикрепляет петлю к балке, напоследок упиваюсь самой сущностью моих мириад, окидываю победным взором плачущие тусклые фонари, далекие, смольные от дождя, неровные ряды булыжников. -- А цыган еле виден вдали улицы, еще мгновение, и он скроется, навсегда скроется за поворотом! -- Моцарт! -- мелькает догадка в моей голове, и я подаюсь вперед...