Федорова Ирина Николаевна. То, что было нам дано...

Ирина Федорова

ТО, ЧТО БЫЛО НАМ ДАНО...

"Но то, что было дано мне

тогда, нельзя заслужить,

нельзя удержать и часто

нельзя даже распознать..."

У.Ле Гуин "Левая

рука Тьмы"

В отдел новостей утром залетела муха. В одиннадцать пополудни она все еще билась своей мушиной башкой в стекло приоткрытого окна и одурело гудела. На подоконнике цвела герань. За окнами плавился от жары асфальт - его запах свободно вливался сквозь решетку жалюзи. Несмотря на то, что в отдел не проникал ни один солнечный лучик, жара в помещении стояла такая же, как на улице. Два оператора, две корреспондентки, я - третий корреспондент - и редактор томились на своих рабочих местах от жары и скуки. А над головами жужжала муха.

-- Как она заколебала... - сказала Яна умирающим голосом. Ее голова покоилась на скрещенных руках, а руки она положила перед собою на стол. Яна со стоном приподнялась и перелегла на левую щеку. На правой щеке остался отпечаток браслета часов. - Полдня жужит...

Убить ее! - весело предложила Настя, отрываясь от книжки. Она обожала Викторию Токареву и постоянно то читала новенькое, то перечитывала старое. Ей не надоедало. - Эй, мальчишки, хватит спать, займитесь делом

-- Кто полезет на окно? - с готовностью спросил всегда излишне серьезный Димон, снимая наушники - слушал какой-то диск.

-- Ты и полезешь, - не открывая глаз, пробормотал развалившийся в кресле Сергей, - если тебе делать нечего.

-- Мы сегодня работать будем, девочки и мальчики? - буркнула редактор Света, не отрываясь от преферанса на экране компьютера. - Или в "Новостях" покажем муху и как вы спите на работе?

Света ошиблась. Никому стыдно не стало, наоборот, все выразили полную готовность сделать героиней дня муху.

Скрипнула дверь. Народ моментально подобрал разложенные на столах, креслах и стульях конечности и изобразил на лицах готовность к труду. Но это оказался не директор телеканала, а студийный шофер. Все тут же приняли прежние позы. Шофер, лысый и круглый, как колобочек, вкатился в комнату, молодцевато огляделся:

-- Ну, какие у нас новости? Убийства? Угоны? Может, кто цветочки на газонах сажает?

-- Вы не поверите, Михаил Львович, - сказал я, лениво откидываясь на спинку стула, - Но в отделе "Новостей" сегодня новостей нет. Мы покажем зрителям "Черный квадрат" Малевича.

Света оторвалась от преферанса и сказала раздраженно:

-- Так вы не сидите, а думайте, ищите.

-- В такую жару разве можно думать... - хихикнула из-за книжки Настя.

-- Да, - поддержал ее Серега, - вот если бы сейчас на речку...

-- Про речку и жару будете рассказывать Григорию Васильевичу, как только он вернется из администрации. - тут же предупредила Света.

-- Светочка, - ласково позвал Михаил Львович, - Поеду я пообедаю, раз у вас съемок никаких...

Света кивнула и снова хмуро уставилась в компьютер. Черное утро - идей нет, новостей нет, все сотрудники откровенно спят... Шофер смылся. И отчетливо слышно, как неутомимо жужжит надоевшая муха.

Я поднялся из-за стола и пошел через комнату. Настя проводила меня веселым и удивленным взглядом - охота тебе двигаться в этакую жарынь? Мне было скучно и лениво также как и всем. И также не хотелось думать. Пусть думает редактор. А то, за что ей зарплату больше нашей в два раза платят...

Наше крыльцо выходит в тупиковый переулок, в конце которого под обрывом, среди лопухов и крапивы, затененная ветвями тесно растущих ив, неторопливо бежит наша речушка, холодная в любую жару. Прохожие появляются тут крайне редко, разве что пробегут мимо мальчишки с удочками или проплывут девицы, желающие сократить дорогу к пляжу. Я поплотней закрыл за собой входную дверь, присел на ступеньку. Вот ведь скука-то смертная... Пять лет подряд - одни и те же лица, голоса, занятия и проблемы. Я присел на деревянную горячую ступеньку - от жары плавится не только тело, но и мысли, и даже скука... Я снял очки и тщательно осмотрел их. Потом протер правое стекло и - левое тоже, потом положил их рядом. Вытянул ноги...

...Вот только сядешь полежать. Ведь не прошло в тишине и одиночестве и пяти минут - пронзительно запиликал мобильник, и я поспешно схватился за него.

Светин голос спросил у моего уха:

-- Где ты ходишь, Артем? Вернись в "Новости" немедленно!

-- Я на крыльце, - ответил я редакторскому уху, - сейчас иду.

В отдел я вбежал рысцой. Там все проснулись. Сосредоточенный Димон готовил камеру. Настя прикрыла книжку и смотрела с детским любопытством на Димона, а потом перевела восхищенный взгляд на меня. Куда ж это ехать предстоит? Света объяснялась по телефону с шофером Михал Львовичем, которому не дали пообедать. Она раздраженно кричала в трубку, что он работает в "Новостях", на телевидении, а не в бухгалтерской конторе. Судя по Светиным репликам, шофер отвечал в том смысле, что не понимает, почему это мешает ему спокойно съесть суп, второе и выпить компот, то есть принять внутрь полноценный обед, заботливо приготовленный супругой. Сергей полуприкрытыми глазами скептически наблюдал за всей этой возней. Проснулась даже Яна. Она сказала мне напевно.

-- В городском лесничестве страшный пожар. К ним туда поехали пожарники даже из области. Представь.

Я представил - вонь, гарь, огонь, грязь. Не возбуждало. И я промолчал.

Света бросила трубку и сказала:

-- Если еще кто-нибудь произнесет "пожарники" вместо "пожарные", казню на месте.

-- Ой, да ладно... - равнодушно отозвалась Яна. - Пишем-то, как положено.

Света сделала вид, что не услышала, чтобы не препираться и уставилась на меня.

-- Михал Львович отвезет тебя и Диму в лесничество, а потом попросите пожарных или ментов, или спасателей, кого-нибудь, пусть добросят вас до студии.

-- Нефига себе... - оскорбленно сказала Настя.

-- Вот и нефига... - ответила Светлана. - А ты, когда Михал Львович вернется, поедешь с Сергеем поснимаешь, как работает студенческий отряд. Управление по делам молодежи очнулось.

Димон сунул мне в руки запасной аккумулятор, вторую, на всякий случай, кассету, фонарь с камеры, микрофон со шнуром. Я немедленно вспомнил, как Настена недавно рассказывала: "Гуляю в воскресенье с молодым человеком. И чую - чего-то в нем не то. Посмотрела - вроде руки-ноги на месте, одет прилично. Но все равно - не то что-то. Присматривалась, приглядывалась, даже принюхивалась, наверное, целый час. А потом - поняла. Идет рядом со мною парень и, представьте себе - без камеры и без штатива... Не сует мне в сумку кассету, а в руки аккумулятор. Не орет сердито: "Мы синхроны писать будем, а то у меня кассета кончается?!"

Димон сказал:

-- Штатив не возьму. Нафиг он на пожаре.

Я не сразу поверил...

Двери распахнулись - вошел Виктор, монтажер. Любимчик наших девушек, они находят его симпатичным и во всем ему потакают.

-- Что? - сказал он, - Все спите? А потом будем монтировать во время эфира и все будут стонать: "Ну, Витенька, ну, солнышко, монтируй быстрее!"

-- Куда ты денешься... - сказала Яна.

Димон выразительно кивнул мне головой - пошли, мол. И мы двинули на крыльцо. А за нашими спинами жарко, как лесной пожар, разгоралась перепалка между Настькой, Витей и Яной.

-- Да?! - упоенно орал Витька, - Да вас давно пора проучить, а то спят-спят, а потом Витя должен за две минуты до эфира смонтировать спецреп на семь минут!

Ровный голос Яны кинул реплику, и сразу же неразборчиво и радостно что-то затараторила Настя. От этой ежедневной перестрелки все стороны обычно получали огромное удовольствие.

На улице было также пусто, как и десять минут назад. Димон поставил камеру на крылечко, присел, длинно сплюнул сквозь зубы. Закурил. Я не курил, просто присел рядом.

-- Полчаса дядю Мишу будем ждать, как минимум... - буркнул Димон и снова сплюнул.

Я отозвался в том смысле, что да, наш шофер не из тех, кто сгорает на рабочем месте, светя другим. Ему важнее пообедать питательно и в положенное время.

Мне и самому было все равно - на полчаса раньше или позже мы приедем на этот пожар. Все скучно; и пожар, который неизменно случается каждый год в городском лесничестве - тоже. Но Димке я об этом не скажу - он еще малек, еще увлечен своей профессией, редкостной для наших широт. На вопрос: "Кем работаешь?" он отвечает: "Оператор ТВ" и с наслаждением ловит удивленные и восхищенные взгляды слабой половины человечества.

Говорить было не о чем, но и молчать как-то неинтересно. Я посмотрел вокруг, отыскивая тему для разговора.

-- Смотри, Димс, вон по улице пошла... в сиреневой юбке - я с ней встречался год назад.

-- Долго?

-- Не-а. Недели три. Потом она меня послала.

-- А че?

-- Да я ж все время на работе, а ей надо то на пляж, то в кино, то в гости... Вот ей и надоело.

-- А ты? - лениво поинтересовался Димон, щелчком выбрасывая бычок.

-- А что я?

-- Ну, она тебя послала, а ты?

-- Пошел... - хмыкнул я. - Чего еще.. - и я слегка двинул Димона в бок, - Да если на этом крылечке посидеть часок-другой, можно, увидеть всех девушек, с которыми когда-либо встречался, целовался, занимался сексом в этом городе.

-- Ты врешь, а я тебя слушаю, - объявил Димон.

-- Ты еще малек, Димка, - ласково сказал я., - Ты еще не понял, что большинство девушек - одинаковые, что одна что другая - не то что в темноте, в полдень одну от другой не отличишь. Две руки, две ноги, посредине...

-- Что? - немедленно спросил Димон.

-- То... - усмехнулся я, - то самое... А потом поиск качества перерастает в набор количества. Романтика уходит, появляется азарт охотника... Впрочем, это для знатоков, а не для мальков наука...

Димка не терпит, когда ему тычут его двадцатью годами. Он надулся. И разговор иссяк. Но что делать, если мне и в самом деле уже почти тридцатник и мне скучно. Как ни вертись, об этом не забыть.

Машины все не было. Мы с Димоном от жары размякли, обоим страстно хотелось в морозильник. Деревянное крылечко нагрелось так, что наверное, тоже скоро загорится. Примчится красная машина. Серега снимет - пожар на телестудии. Пожарный в брезентовой робе скажет в микрофон: "Путем самовозгорания получилось пламя..." Да-а-а....

-- Эй, вы, курортники, это что ли редакция "Новостей"?

Я поднял голову. Перед нами стояла девица. Сейчас таких много развелось. В одном инкубаторе их что ли выращивают. Все тощенькие, под косметикой лица не видно. С длинными пестро окрашенными волосами. Едва прикрытые полоской ткани, играющей роль юбки. Сквозь призрачный топик обязательно просвечивает черный лифчик. Между чашечками лифчика висит мобильник. Обуты такие девчонки в тяжеленные на вид туфли на толстой платформе. Есть в них некая обтекаемость форм, которая заставляет приглядываться в поисках того, чего нет. Как целлулоидные куклы. Как девчонки из клипов "Глюкозы".

-- Да тут, - буркнул Димон.

-- А почему вывески нет? - настырно допытывалась девчонка.

-- Да вот, не знали, что придет мадам с инспекторской проверкой. А то бы повесили... - притворно-ласково сказал я.

-- Ну-ну, - хмыкнула она.

И взбежала по ступенькам.

-- Эй, а тебе чего надо?- запоздало спохватился Димон.- Ты кто?

-- Практикантка, - отрезала та, хватаясь за ручку входной двери.

Секунду спустя дверь тяжело хлопнула. И девица пропала с глаз долой.

-- Ну и ну... - пробормотал Димка, вдруг растерявший свою серьезность.

-- Ага, - согласился я.

И тут из-за поворота вывернул наш "Жигуль" и подкатил к крыльцу. Димон с камерой сел впереди. Не успели тронуться с места - у меня на поясе запиликал мобильник. Да чтоб ты сгорел!

Света с явной иронией в голосе сказала:

- Вы еще здесь, Артем? Возьмите с собой девочку. Практикантку. Она хочет посмотреть лесной пожар.

Девочка уже вырвалась из-за дверей и летела по ступенькам, дробно стуча своими платформами. Рванула дверь, упала на заднее сиденье. Ее коленки и макушка мелькали перед носом у меня, пока она возилась, устраивалась поудобней и поприличней. Обернувшийся поглазеть на это чудо и порою не чуждый ехидства Михаил Львович сказал нам с Димкой:

- С пополнением вас, "Новости"...

Мы с Димоном синхронно переглянулись и скорбно вздохнули.

Пока дядя Миша добросовестно вытрясал из нас последние мозги на колдобинах и ямах проселочной дороги, на которой он надеялся сэкономить километраж и время, мы узнали о нашей девочке массу всевозможных вещей. О которых, кстати, ее никто не спрашивал. Ей двадцать лет. Родители назвали ее Ангеликой. Но ни в детском саду, ни в школе ангельское имя пришлось не ко двору, слишком уж характер не соотвествовал - и ей все время давали прозвища. Последнее, уже институтское, в соответствии с современной модой, было, естественно, Масяня.

- Впрочем, так меня тоже никто больше не зовет, - сообщила практикантка, собирая волосы на затылке.

- А как? - полюбопытствовал Димон.

-- Да никак, - ответила она, принимаясь плести косу.

Видать, готовилась к беготне по горящему лесу. Наивная. А коса получалась тощенькая, и исчезла завеса волос, и стало особенно заметно сколько всякой краски на ее юном, широкоскулом личике. И появились глаза, странные, честно говоря, какие-то: то пустые и обиженно-наглые, а то вдруг живые и ясные, как у просыпающегося ребенка.

-- Тогда - "эй, ты"? - тут же предположил Димон. - А?

Безымянная практикантка обиделась и замолчала. Но не надолго. Минут через десять мы уже знали, что здесь, в гостях у родной бабаушки, она совершает попытку совместить приятное с полезным. Отдохнуть от учебы, а также от суеты областного центра в тихом маленьком провинциальном городке, а заодно и пройти практику. Почему нет? Первый курс она окончила вполне прилично, собственно, на "отлично". Отец разрешил ей считать своей одну из двух, имеющихся в семье, машин. Мать подарила золотые часики-колечко. Все просто супер. А на завтрак она ела вареники с персиками.

-- Чего ж с персиками-то? - заинтересовался любитель покушать дядя Миша

-- А больше не было ничего, - с невинным видом пояснила практикантка.

Дядя Миша не понял, равнодушно пожал плечами. А я не удержался и притворно-сочувственно сказал:

-- А потом у нее остались одни ананасы и пришлось бедняжке кушать ананасы... Вот такая беда.

Димон захохотал так, что даже Михал Львович скупо улыбнулся, хотя, он, по-моему, все равно ничего не понял. А девчонка мгновенно надулась - точно, как Димка давеча на крыльце, замолкла и стала смотреть в окно на сосенки и березки. Коса подпрыгивала на ее спине и потихоньку расплеталась, ничем на конце не подвязанная.

С проселочной дороги мы наконец-то выбрались на бетон нашей главной трассы и полетели вперед. По правую сторону тянулся длинный ряд стоящих машин. Недовольные водители бродили между автомобилями, переговаривались, курили, рассматривали дымовую завесу над бетонкой. Некоторые, кому особенно влом ждать, выезжали из ряда, разворачивались и сваливали на объездную дорогу.

-- Дай удостоверение, я свое не взял, - сказал Димон, - Как бы нас гаишники не тормознули. А народу-то стоит...

У головной машины хвоста стоял угрюмый милиционер. Он махнул нам жезлом. Дядя Миша нехотя тормознул.

Я сунул Димону свою краснокорую книжицу, снаружи которой черными буквами было написано "Телевидение", а внутри красовалась моя фотография, обляпанная печатями и изрисованная подписями. Димон быстро опустил стекло. Гаишник глянул и сказал:

- На втором посту могут и не пустить...

И отвернулся - ему было наплевать.

Дядя Миша, который хорошо просек ситуацию, повел "Жигуленка" в дым медленно, вглядываясь - не видно ли второго поста. Воняло гарью. Из-за серой завесы показались две раздражающе-красные пожарные машины. Одну из них заправляли водой из городского водовоза, который обычно в пять утра летом поливал клумбы. Обе вроде как собирались дальше, в серую муть и вонь.

-- Тормози, дядь Миш... - Димка выскочил едва не на ходу и побежал к ним, я - следом.

С тяжеленной камерой в руках он бегал быстрее меня. Я еще пыхтел на полпути, а он уже запрыгивал в красную рычащую машину. Кто-то прошмыгнул мимо, и я увидел впереди знакомую мини-юбчонку, а в ней, естественно, девчонку на платформах, и прыгающую по открытому со всех сторон топику косицу. Она, не смущаясь тем, что смутились пожарные, вперлась в своем наряде на второе сиденье.

-- Вылезай, - крикнул я с подножки, - Тебе тут нечего делать.

-- Нет, - отрезала нахалка.

Захлопнув дверь, я в отместку прижал ее поплотнее к пожарному в грязной робе. Но она даже не заметила этого.

-- Опять нас снимаете, - прокричал с переднего сиденья пожарный. Он обернулся, и я его узнал - в прошлом году я его видел на таком же лесном пожаре, а в этом - горел домик в пригороде и он со своей командой тоже там был. - Уже третий раз водой заправляемся, - перекрикивая ревущий мотор, - сообщил дядька, - что-то вы долго к нам ехали!

-- Да вот же... - отозвался я и понял, что он меня не услышал.

-- Вы нас получше снимите, - продолжал добродушно орать он, улыбаясь, - а то в прошлый раз глянули - все грязные, чумазые...

Тут водитель нажал на газ, наша машина взревела еще громче и тронулась с места, поспешая за другой "пожаркой". Нас трясло как горошины в погремушке.

Девчонка вцепилась в мою рубашку, стараясь не слететь с сиденья. Я глянул на нее, а она тут же уставилась на меня: в ее глазах не было ни страха, ни восторга - только сосредоточенность. Она перевела взгляд на дорогу, и я посмотрел туда же - сплошной дым, ничего не видно. Димон дотянулся через спины двух пожарных, сидевших тут же, и ощутимо двинул меня по плечу - пригнись, менты. Я обхватил девочку, уронил ее на шланги, свернутые колесом и уложенные тут же, между сиденьями, и сам согнулся, как мог низко. Она свернулась в страшно неудобной позе, но совершенно не пыталась ее изменить. На такое способен лишь тот, кто хорошо тренирован и владеет своим телом. Понятно, почему ей удается прыгать и бегать на своих платформах, как козе. Я, всю жизнь бегавший от спорта, как черт от ладана, испытал то невольное и особенное уважение, какое испытываешь, видя, как человек делает то, чего не в состоянии сделать ты. Через пару минут, когда вероятность быть повязанными ментами отпала, я выпрямился сам и отпустил девочку. Дым за стеклами стал еще гуще, по земле между соснами стлались огненные языки. Нас очень сильно тряхнуло, и враз наступила тишина - "пожарка" остановилась. А вторая, не тормозя, проехала дальше и сразу же пропала в дыму. Все дружно полезли из машины. Двое из пожарных размотали и потянули в лес свои шланги, Димон вскинул камеру на плечо и побежал за ними.

-- А мы куда? - спросила практикантка.

Мне не хотелось отвечать - я смотрел на огонь. Ветер подул чуть сильнее и по земле разлился огненный ковер. Поток воздуха потянулся вверх и языки пламени мгновенно облизали сосны от корней до маковок. Смолистые стволы горели, как спички... И все это на моих глазах... Нет, я неправду сказал, что мне скучно. То есть, скучна, конечно, будничная рутина, в которой нет ни поэзии, ни даже примитивного риска. Но вот в такие мгновенья, когда бушует стихия, внезапно появляется ощущение, что живешь...

Так в молчании мы сошли с дороги и двинули по просеке, ориентируясь на протянутый пожарный рукав. Сами пожарные ушли уже далеко; с ними был и Димон. Стояла тишина, только трещали, как в огромном камине горящие сосны, да под ногами с тем же сухим треском ломались прошлогодние сосновые иглы. Ветер стих, присмирело и пламя. Было, как в задымленной комнате - не очень приятно, но совсем не страшно. Да вот еще воздух ощущался каким-то неестественно горячим и живым из-за пляшущего по стволам и веткам огня.

-- Ты посмотри, как горит, ущерб лесхозу - немеряный, - неожиданно деловито заявила моя практикантка.

Мне не хотелось говорить, но девочка, все-таки, со мной и потому вправе рассчитывать на мою лояльность. Кроме того, у нее чудесные круглые коленки. И мелькали у самого моего носа. И я сказал, глядя в огонь:

-- Ущерб... Да ну... О чем ты... Просто все сгорит в этом огне - старые иглы, молодые стволы... Мы оплачем утрату, а потом на этом месте вырастет нечто совершенно новое... Все одинаково тленно и одинаково готово к возрождению, к походу в непознанное. Ты подумай - ведь тоже самое однажды произойдет и с нами. Тебе не хочется увидеть новое, пусть даже ценой своей жизни?

Меня поразил ее ответный взгляд - в упор, вызывающий, откровенно-отталкивающий:

-- Нет. Я не люблю Кастанеду.

И тут я неожиданно обнаружил, что мы стоим, а огонь подкрался почти вплотную. А она видела, но не двигалась с места. Словно не чуяла ни гари, ни жара. Впрочем, я тоже ничего этого не чуял - она стояла рядом.

- Ну причем тут Кастанеда... Ты просто, просто так посмотри, не в книжку, а в настоящее действо: там огненная смерть - и пожирает все живое... Между прочим, может и нас пожрать. Так что - пошли отсюда.

Она продолжала смотреть на меня, но что-то в лице ее дрогнуло, как будто она о чем-то подумала или что-то вспомнила. Я кивнул ей, своей практиканте - девочке, поймал ее тонкие, теплые пальцы и мы побрели по лесу, оставив позади себя огонь и смерть...

И набрели, как это было со мной в позапрошлом году, только по другую сторону бетонки, - на колею железной дороги. Я выпустил ее руку, пошел быстрее, а она... она приотстала. На рельсах стоял такой же, как и машины, раздражающе-красный состав - пожарный поезд, и царило оживление: пожарные, МЧС, даже "скорая" - явно на всякий случай, вон дядя доктор курит со скучающим видом...

- Вот тут и будем брать синхроны, - сообщил ей я, - И даже стенд-апчик запишем. Приходилось? - Я обернулся. Она неторопливо шла по хвое и веткам - юбчонка испачкана, ноги в белесых полосках от этих опавших сосновых ветвей под ногами - и сосредоточенно смотрела прямо перед собой. "Кукла... боится платформы поцарапать..." - неуверенно подумал я. И быстро заговорил, чтобы развлечь ее, - Вид у тебя, как будто весь день по кустам валялась. У меня тоже? А уж наш Димочка сейчас прибежит в каком состоянии. Впрочем, возможно, что пожарные его принесут. С камерой в обнимку...

Она слегка заулыбалась, слушая непритязательную мою болтовню, и догнала меня, а возле самого поезда стала опять такая же нахальная, и бесстрашно сказала:

-- Да заткнись же ты, сколько можно трепаться. Заколебал.

И это было так здорово.

Потом мы с Димоном, раскрасневшимся, глубоко дышащим от удовольствия и усталости, писали синхроны. Моя же практикантка стояла рядом и курила. И пожарный, у которого мы брали интервью, усмехнулся и сказал:

- Вот наглядная причина возникновения пожаров...

И Димон это снял, и снял практикантку с сигаретой, и показал мне большой палец - дескать все "оч.хор."

Но я-то эти пожары пятый год снимаю - и каждый раз все в сущности одно и то же, хотя внешняя разница, конечно же, имеется - огонь то сильнее, то слабее, сгорит то больше, то меньше леса, то в одном, то в другом месте... Каждый раз в интервью пожарные, МЧСники, а потом лесники разводят руками - то ли поджог, а то ли самовозгорание. Можно до обалдения писать стенд-апы с пожарным на заднем плане, как бы писающим при помощи шланга-протеза, а также другие - в огне, на дереве, в пожарной робе... Можно разоблачать спецслужбы - лес горит каждый год и все никак не установлено - отчего. Природа или человек: кто виновник гибели лесов в пламени пожаров - а если прольешь коньяк, то пахнет клопом или если раздавишь клопа, то - коньяком? Бессмысленно, бессмысленно все это... Все, что повторяется раз за разом который год...

На телестудию мы вернулись на "Газельке" МЧС. В отделе кипела работа - Настя бойко барабанила по клавиатуре компьютера, Света правила текст, хмуря брови и покусывая губы, а Яна равнодушно полуприкрыв глаза, сидела на стуле рядом со Светой и всем телом выражала несогласие с трудовым режимом - лечь бы, говорило тело, да на диванчик...

Димон, как всегда сосредоточенный и угрюмый, сунул мне кассету. Пока я ее отсматривал, а потом писал текст, практикантка сидела рядом, не шевелясь. И только тонкий аромат духов напоминал о ее присутствии. Я один раз спросил у нее:

-- Ты впервые на ТВ?

-- Ага... - негромко отозвалась она.

И я больше ничего не видел и не слышал, пока не закончил писать. Потянувшись, я огляделся - тихо, Яны нет, Светы нет. Димон застыл перед компьютером, только пальцы иногда оживают, нажимая клавиши. Настя, в ожидании эфира, опять углубилась в Токареву - пять лет она читает Токареву, пять лет оглянувшись после того, как написан текст, я не вижу Яны и Светы. Даже практикантка куда-то свалила. Тогда я нашел Витька на крылечке и отдал ему кассету - хватать картинки...

Прошелся по студии - от компьютера до открытого окна. Давешняя утренняя муха лежала на подоконнике, едва пошевеливая крыльями, с еле слышным жужжанием, сдохнет, но так и не додумается, что надо перелететь на другую сторону, где рама приоткрыта. За крылья ее и вон, за окно. Вошла Светлана с увесистым ломтем арбуза в руке, и сразу села за свой компьютер и, то и дело откусывая от спелой мякоти, углубилась в мой репортаж. Нам не о чем было говорить, она и так знала - если уж я встал из-за компьютера, то текст готов. Я ждал, как всегда в напряжении, вечно мне кажется, что весь текст будет забракован. И тут за моим плечом возникла дышащая никотином и арбузом девочка. Не оглянувшись, я сказал:

- Не стой над душой, - и забыл о ней.

Света проверив текст, кивнула мне - "оч.хор." и спокойно стала есть свой ломоть, равнодушно глядя в окно.

Когда народ в жару скидывается на арбуз, мне не предлагают - знают, я их терпеть не могу. А Витька явно уже налопался. Так что мы с ним сели рядышком - он монтировать, а я так, на всякий случай. Чуть-чуть подсказывать, чуть-чуть мешать. А потом Витек жестом фокусника стукнул по клавише компьютерной клавиатуры и объявил голосом Кио: "Смотрим, цифруем..." На экране появилось пламя лесного пожара и титры: "Репортаж Артема Лесина Дмитрия Чернышева". Димон выбрался из-за своего "компа" посмотреть. И опять за моим плечом возникла девочка в облаке никотина с обиженными глазами, и сказала, делая вид, что не обиделась:

-- Как здорово, просто ходили, просто говорили, такая обыденность, рутина. А потом - раз и у всех на экране наш пожар.

Я был доволен - сюжет готов - и, весело глядя на нее, отозвался:

-- На экране - это вечером.

-- Ну все равно - у-по-и-тельно... - с полуопущенными веками пропела она.

У Светы глаза сразу же ожили, сделались большими и насмешливыми. Виктор многозначительно ухмыльнулся. "Ну и ну", - пробормотал Димон. А я.. я промолчал. Чудное словечко... и эти полуприкрытые, как во время любви, глаза... И банальщина про сюжет... Я подумал, а ведь с другой стороны - свобода, скука, летний вечер, и тепло, и по каналу "Муз-ТВ": "И все мне кажется, что кружится голова..."

Но она... она после просмотра попрощалась и ушла куда-то, в какую-то свою жизнь.

Рабочая пятидневка раз - и кончилась, совершенно незаметно... Словно ее стер из бывшего дождь, зарядивший с утра. Ничего не помню из прошедших дней, кроме, пожалуй, пожара. В мелкой серой мороси расстаяла и нескончаемая пятница - ее вечер каждый раз убит подготовкой еженедельной передачи "События недели". Но сегодня все закончилось необычайно быстро. Не было споров по поводу того, какой сюжет ставить. И девочки не препирались, как обычно, до упаду - кто сегодня в эфире, а кто пораньше валит домой. И все же, когда я вышел на улицу, уже наступила ночь. И снова шел дождь. Мир оказался черно-лаковым, блестящим от влаги и света витрин, окон и рекламы. Я шел за дождем вслед. Без зонта. Рубашки и брюки промокли, стали тяжелыми. И я чувствовал, физически ощущал, что иду большими, излишне широкими шагами, тяжело, неуклюже - так же, как происходят события в моей жизни. Редко мне удается пройти легко, нечасто у меня бывает светло в душе и по пальцам можно пересчитать простые и ясные дни, когда жизнь не кажется, а является прекрасной...

Мобильник зашелся своим пиликаньем так неожиданно, что я чуть не потерял равновесие.

-- Темка, - закричала в трубку тетя Юля, считавшая, что я по мобильнику плохо ее слышу - ну, разве можно хорошо слышать в эту маленькую трубочку, - Ты где сейчас?

-- Только вышел с работы, - отозвался я.

-- Иди до нас, тут Митя приехал на ночь. У него дело до тебя...

-- Хорошо, - ответил я и отключился. Раньше тетя Юля всегда обижалась, что я не здороваюсь и не прощаюсь, экономя время. Теперь привыкла. Ей и дочь и сын нередко звонят с мобильных и тоже - ни здрасьте, ни до свидания.

Вместо того, чтобы сесть на свой автобус, везущий пассажиров через мост на левый берег нашей речушки, в старый город, я поймал "попутку" и поехал в новую часть города. Я сидел впереди, смотрел, как за стеклом проносятся улицы, огни реклам, редкие пешеходы... Шофер тормознул у автобусной остановки. Я расплатился и выбрался из машины. Шел дождь. Я шел за дождем вслед. И мне это ужасно надоело - как будто я каждый день из своих тридцати лет прожил под дождем.

Тетя Юля открыла дверь, шурша шелком роскошного, в желтых розах, халата, который ей подарила дочь и который она считала своим долгом надевать, когда кто-нибудь из детей появлялся дома. Внуки и племянники в счет не шли. Для нас годился старенький, порядком засаленный байковый халат. Тетя Юля, отчаянно клялась, что он очень теплый, как раз для ее старых, больных костей. "Конечно, - совершенно серьезно соглашался я, - промаслился он основательно, теперь холод не пропускает..." Тетя Юля махала на меня рукой - бесстыдник, смеешься над старой, больной теткой. Племянницы - двенадцатилетняя Оля и четырнадцатилетняя Ксюша - слушая нашу перепалку, валились друг на друга и хохотали.

То, что тетка обычно живет в старом халате, от ее сына и дочери тщательно скрывалось. Митя - отец моих племянниц, юмора не понимал. Раз есть вещь - надо ее носить, считал он. Катя, тетка Оли и Ксюши, обижалась ужасно - мама, ты меня не любишь, заявляла в таких случаях она. Сын наполнял ее дом ауди- и видеотехникой. Привез однажды видеокамеру, но тетя Юля высмеяла сына и камера, ну что скрывать, досталась мне. Дочь везла матери тряпки. Но тетя Юля их почти не носила, телевизор не смотрела, предпочитая помалу сплетничать с соседками про подружек, а с подружками про соседок, видик включали только внучки... Это противоборство между привычками старухи и желанием детей сделать жинь матери - по их меркам - красивее, удобней и современней, длилась не первый год. И ясно было, что закончится она только тогда, когда тетя Юля отправится в мир иной. Точно также было очевидно, что ее в этой борьбе ждет поражение. Последнее слово останется за детьми и в гроб она ляжет и похоронена будет в соответствии со всем современными требованиями, - возможно даже кремирована, - а не потихоньку и попросту, как того хотелось тетке.

В прихожей вкусно пахло мясом и грибами. Из кухни вышел лоснящийся от удовольствия, с тарелкой и вилкой в руках, Митя. Прожевав кусок, Митя сказал вполголоса - девчонки Оля и Ксюша, коротающие лето у бабушки в экологически чистом районе, уже спали:

-- Здорово, брательник.

Мите, моему двоюродному брату, пятьдесят два. Он рослый, как и я, но поджарый, ни мясо, ни грибы больше не портят его фигуры. А вот лет пятнадцать назад, когда его торговый дом "Мебель для всех" только начинал существание с пары стульев, по случаю купленных на местной мебельной фабрике дешево, а проданных как итальянские - дорого, он был рыхловат, вальяжен, боялся потолстеть еще больше и, как барышня, вечно сидел на диете. А еще его здорово портит лысина во всю ширь черепа. Видно, что уши у него хрящеватые и торчат как-то хищно. И смуглый он не по-здешнему. Я при нем теперь смотрюсь, как мальчик-переросток рядом с прожженым рецедивистом.

Кстати, родственники грамотные, в школе учившиеся хорошо, раз и навсегда прозвали меня Пьером Безуховым, а кто неграмотный - называют просто - наш толстяк. Это правда. Я полноват, даже для своего роста. И вся родня в один голос твердит, что я рохля, что нельзя быть таким безоглядно благожелательным.

Но, в сущности, я не столько добр, сколько равнодушен. Не столько прощаю, сколько просто не обращаю внимания на многие человеческие недостатки и поступки. Мало кто знает, что я смотрю на вещи, а вижу скорее их изнанку, но ведь в сущности таков естественный порядок. И не забывая о том, что люди - это и впрямь животные, да еще и самые опасные из всех видов. Что в основе самого доброго поступка человека лежит его эгоизм. И что человечество в целом - это одна отверстая пасть... Можно ли всерьез негодовать или восторгаться поступками людей в целом и индивидуумов в частности...

...Митька, должно с минуту наблюдал, как я тяну с ног мокрые ботинки, затем буркнул:

-- Долго копаешься... - и ушел на кухню.

Тетя Юля, улыбаясь, шустро зашуршала следом. Там сразу зазвякала посуда. "Еда-а", - вожделенно подумал я, предвкушая праздничный ужин. В просторной тети Юлиной кухне и стол был не маленький. И вся его поверхность, - впрочем, как всегда, - скрылась под пиалочкми, тарелочками, блюдечками... Пустая тарелка для меня потерялась в море полных закусками, солеными грибочками, кусками холодца... Вот мне бы еще сухую рубашку и брюки, то стал бы я сам себе король.

Братец усердно подбирал вилкой кусок за куском. Он не поднимал вилку, а сам наклонялся к ней. Блестела лысая голова, и торчали хрящеватые уши - голодный зэк и только, а ведь на самом деле как сыр в масле катается.

-- Я смотрю, - набив мясом рот, сказал Митя, - у тебя жизнь в лучшую сторону нисколько не меняется.

-- Мы виделись последний раз всего три месяца назад, - смиренно напомнил я.

-- Это неважно, - отмел мои возражения брат, - перемены могут быть мгновенными. Другое дело, я не замечаю никаких - ни быстрых, ни медленных.

Это начинался привычный разговор "за жизнь". Мой сосед, алкаш дядя Петя, заводит его каждый вечер с кем ни попадя, стоит ему глотнуть из горлышка чего-либо спиртосодержащего. А мой брат Митя - только со мной и только, когда по дороге в столицу по своим коммерческим делам заезжает к матери на денек, а чаще на одну ночку. И я сижу, и каждый раз терпеливо это выслушиваю. Не ссориться же с родственниками, которые изо всех сил желают добра. Тем более, что в былые времена, когда в нашей области было совсем плохо с работой, Митька вспользовался своми связями и добыл мне место на местном ТВ. Уже пять лет я при деле и при зарплате. И особенно хорошо то, что у тети Юли нашлись знакомые, которые недорого сдали мне квартиру. А то ведь тетке жалко смотреть, как сын родной сестры - я то есть - тянется в нитку от зарплаты до зарплаты. Вот она наставляет Митьку, а тот - меня. Мы бы оба плюнули на это, он бы охотно перестал тратить на меня свое красноречие, а я - изображать послушного мальчика, но у нас есть наши матери. А им хочется, что бы мы от жизни добились всяческих благ. У Митьки, кстати, это получается. Вот он, как старший брат, меня и перевоспитывает. И на счет того, как стать богатым, у него порой появляются довольно остроумные теории.

Сегодня он в ударе. Ест и ораторствует, взмахивая вилкой, пророк несчастный.

- Я понял, как становятся богатым. Понял сам механизм. Надо перестать желать богатства и научится желать что-то конкретное. Причем, не для себя. Вот жене нужна шуба, а девчонкам компьютеры, и каждой собственный подавай. Так вот, надо захотеть этого тоже. Как они сами, может быть не хотят. А ты думал как бедным семьям удается обуть и одеть пятнадцать детей? У них возникает насущная потребность в чем-то, такая необходимость, что без нее ложись и помирай. И, что характерно, это что-то рано или поздно появляется. Приносят добрые люди. Неожиданно кто-нибудь дает деньги...

- Это ужасно, - пробормотал я, подцепляя вилкой грибную шляпку, - страстно желать диван... Нет, вожделеть к дивану. Мосье, я к вам вожделею...

Я поднял на брата глаза - он осуждающе смотрел на мой гриб. Я поспешно затолкал его в рот, пока аппетит не отбит нравоучениями.

- Не ерничай. - строго сказал Митька, - На самом деле что-либо по-настоящему желать не так-то просто. Даже чтобы захотеть новый диван надо научиться быть искренним, хотя бы...

Митька даже вилку отложил - до того торжественно говорил, что самого проняло. Я тоже отложил вилку. Стало скучно, что как-то и не до грибов..

-- Да я не ерничаю. - вяло, чисто из чувства долга - надо же поддерживать беседу, отозвался я, - Просто раньше учились желать счастья, любви, правды, а теперь нужно переносить чувства на кресла, столы и обои...

-- Где-то я читал об этом, - насмешливо прищурился старший брат. - Кажется в школе, на уроке литературы.

Это он, мерзавец, намекает на то, что все мои понятия о жизни почерпнуты из книг, тогда как его самого обучала, как он утверждает, сама жизнь. То есть сначала улица, потом комсомол, а в сущности и вовсе никто. Но презрение братца к урокам литературы для меня не убедительно. Я ничего плохого не вижу в том, чтобы время от времени вспоминать и их. От школярного опыта я отмахивался будучи двадцатилетним. А Митька - до сих пор, точно боится, что станут держать за мальчика. И все эдак бравирует - меня, мол, высокими материями не проймешь. Но спорить я не люблю. Я скорее уступлю на словах, а сделаю по своему, чем с пеной у рта буду тратить время и доказывать свою правоту. Вот и теперь я долго молчал, надеясь, что брат отвлечется от этой темы, но Митька усердно жевал и выжидательно смотрел на меня. И тут я ощутил справа какое-то движение. Оглянулся - тетя кивала, как заведенная, согласная с каждым словом своего сына. И я ответил:

- На уроках литературы, между прочим, каждое новое поколение подростков вдруг заново открывает, что время безотчетной веры в вечные истины опять миновало. Высокие понятия опять затасканы. Опять актуален вопрос - во что верить? К чему стремиться, когда секс, пиво, тряпки и прочие увлечения, увы, перестают интересовать. В чем загвоздка - в себе, в обществе, в родителях, давших воспитание? Но ведь есть люди, которые в любые времена находят возможность жить в полную силу, делать что-то, верить в какие-то идеалы...

-- Будь попроще, мой мальчик, и люди к тебе потянутся, - перебил меня брат, дружески улыбаясь, отодвигая тарелки и сыто потягиваясь, - Закончил работу, поведи девушку в кино. Сделай ей предложение, женись. Она тебе детей нарожает, а ты их расти. Скучно не будет. Семья - это передовая, каждый день артобстрел. Испытание не для слабонервных. Как бизнес, кстати.

Тетка истово слушала эти нехитрые истины. И когда братец пошел о семье болтать, даже вставила пару реплик, типа - ты его слушай, слушай, он многого достиг. У него дом - полная чаша. Жена путевая, девчонки одеты-обуты. А ведь жизнь-то какая... Вот я всю жизнь получала пинки, то одно случится, то другое. Да и сейчас то же самое. И, ты посмотри, все так живут. Это так положено, наверное - ведь сама природа стремится уничтожить человека... И с этим надо бороться, сопротивляться. А ты плывешь себе по течению.

Я даже про еду забыл: смотрите-ка, тетушка способна на обобщения, кто бы мог этого ждать от старушки...

- Женитьба... - пробормотал я, - Дети... Борьба за хлеб насущный. Честно говоря, я совершенно этого не хочу.

-- Чересчур ты у нас умный, это у тебя с детства. - резюмировал братец, - Что о тебе помню - так только то, что ты вечно сидел с книжкой. Твой затылок родственники знали лучше, чем лицо...

-- Это родовая травма, - пробормотал я, - Длинный язык и нетипичная морда. Медсестра сплоховала - сначала скальпелем язык порезала, он на кончике раздвоенный теперь, а потом мордой об стол стукнула

-- Ладно-ладно... - сказал Митя, - Из книжек вся твоя блажь на самом деле.

- Где-то я уже это читал, - не без ехидства ответил я, - Даже процитировать могу - когда я слышу слово "культура", я хватаюсь за автомат.

- Но-но-но... Не передергивай. Ты же грамотный мальчик, сам понимаешь - есть ум, а есть умничанье. - он помолчал, сделал значительное лицо, - А еще есть один вопрос. У меня - к тебе. Всего один. Так вот, если ты такой умный, почему ты такой бедный?

Я предпочел не заметить насмешки. Не Митька этот вопрос придумал. И так и сказал:

- Не поверишь, Митька, но меня не волнует, что ты насмехаешься, считаешь на самом деле бестолочью. Меня волнует другое - мне скучно жить. А если я умный и, тем не менее, мне скучное, значит, я все-таки, дурак... Может быть даже с большой буквы.

Брат посмотрел на меня с неприязненной жалостью - такое лицо, наверное, бывает у врача, когда он сообщает родственникам что-нибудь особенно отвратное - стоимость лечения, например.

-- Ты, наверное, действительно, дурень. Ну, формулируй вслух, избавляйся от комплекса.

Я насупился и ощутил себя, как обычно, большим, толстым и неуклюжим. Сейчас я, кажется, совершу гнусный поступок...

- Вот эта скука, отчего она во мне, хотелось бы понять. Наверное, я, все-таки, дурак, раз не могу найти себе дело, которое бы и нравилось и доход приносило...Когда я был мальком, я читал с упоением, верил в светлое будушее, в каких-то необыкновенных, светлых людей. Потом я убедился, что самый светлый человек в реальном мире не настолько идеален, чтобы удовлетворить моим требованиям. Я примирился с этим, но веру-то уже утратил, - я чувствовал, что это немного не то, помолчал, собираясь с мыслями, - Слишком много развлечений, много техники, облегчающей жизнь, очень мало физической работы, еще пару десятилетий назад занимавшей все свободное время. С другой стороны недостаточно средств, чтобы только развлекаться. Плюс детство пришлось на те годы, когда труд еще кому-то внушал почтение. Работали, особенно старшее поколение, за моральное удовлетворение. Это чувство тоже наполняло жизнь. А теперь нет ощущения, что живешь, жизнь абсолютно ничем не заполнена. Никаким чувствами, что ли...

Но тут я нечаянно вспомнил Надю. Год назад она была студенткой-заочницей последнего курса журфака. Я познакомился с нею на какой-то пресс-конференции. Она пришла по заданию редакции одной местной газеты, где проходила преддипломную практику. Надя была непредсказуемая, невообразимая, сумасшедшая, я пьянел от одной только мысли о ней. Она приходила ко мне писать диплом - тогда, год назад, у нее не было своего компьютера. Зимними вечерами за окнами все было бело-синим, морозным, новогодним. А у меня в квартире не жарко - все как-то недосуг заняться рамами вплотную. Надя сбрасывала с плеч белый заячий полушубок и требовала - "Чашку кофе и тулуп!" Я доставал старенький овчинный тулуп и кутал ее, а потом шел готовить ей кофе. Когда я возвращался, она уже сосредоточенно смотрела в экран компьютера. Она сидела допоздна и потом оставалась. Утром убегала в свою редакцию. Потом уехала защищать диплом и осталась в области. Я так и не знаю до сих пор - что у нее было со мной. Не хочется даже думать о том, что у нее был роман всего-навсего с моим компьютером... У меня же с нею была страсть. И жизнь была полна до краев и как-то лихорадочно прекрасна. А теперь... Но даже если бы она осталась в моей комнате, за моим компьютером, все равно уже была бы скука.

И тогда у меня испортилось настроение. А так все было хорошо. Сидели два брата, умничали помаленьку. Что ни говори, а от этих бесед польза есть - можно поговорить о том, о чем в кругу сотрудников обсуждать неприемлемо, а близких друзей в этом городе у меня так и не образовалось. Я сказал резко:

-- Хватит на эту тему.

Брат удивился и впрямь замолчал. Безмолвно сидела и тетка, ссутулившись, закутавшись в свой роскошный шелковый халат с розами. И в нашем тесном кругу отчетливо ощутился какой-то крах. За стеклами в кисейном обрамлении давно сгустилась чернота. Огни в окнах домов в основном погасли. Полуночников в этих кварталах немного. Да и нас всего трое за столом. Нет, точнее, их было двое, а я один. Я видел по лицам, я читал в глазах - они меня не слышат. У них свое. Личная философия жизни тетушки выродилась под старость - которая могла бы быть нищей, если бы не сын - в вопль: "Сто рублей - пожрать нечего!" Она-то целиком согласна с сыном-бизнесменом. Времена энтузиазма и альтруизма прошли безвозвратно. И нам, пожалуй, никогда не понять друг друга, ибо их девиз - "денег больше, быстрее - жизнь должна быть устойчивой". Но я... я безнедежно отравлен сладким ядом мечтательности и самосозерцания. В жизни реально лишь то, что мы узнали в детстве. Все остальное - сон. Ну, естественно, до тех пор, пока не проснешься. Наверное, потому мне все хочется найти устойчивость в чем-то ином. Только я не знаю в чем - все скука, ей-Богу.

- Ну, ладно, - в конце концов, сказал брат, - я посплю, а утром поцелую девочек, передам подарки от матери да погоню дальше.

Тетушка завздыхала, завозилась, поднялась и стала убирать со стола. Митяй по-братски отвесил мне символического прощального "леща" и удалился.

...дохну, как та муха. Но не пытаюсь вырваться - не знаю куда. Чтобы жизнь была интересной, нужно совершить усилие (или насилие?) над собой, и я готов это сделать, но не знаю к чему оно. Все одно и тоже. И никто не придет, не схватит за крылышки, и не выкинет за окно - в настоящую жизнь, где свет, и воздух, и свободный полет. Разве что - чудо...

Я никак не мог оставаться в этом доме. Угнетало ощущение потери и беспомощности. И я... я ушел в ночь, мучительно желая раствориться в ней. Но мне это не удалось.

Дни летели, как листья с кленов под напором ветра. И этим ветром была Ангелика. Она появлялась на студии, как всегда, в своей боевой раскраске и пестром оперенье. Мне нравилось видеть ее именно такой, что скрывать. Я чувствовал, что это неизменно, и ее завидное постоянство в избранном стиле одежды и жизни мне было очень приятно после того ночного разговора за жизнь. Я ощущал спинным мозгом, что она незамедлительно послала бы, невзирая на лица, любого, кто рискнул бы давать ей такие советы. И это тоже было приятно и вызывало радостное уважение к ней. Но на студии Ангелика пришлась не ко двору. Ее перламутровые тени, мини-юбки, прозрачные топики и шелковые брюки, пушистые розовые, голубые и желтые резиночки постоянно подвергались жестокому осмеянию. За спиной. Ангелике было прекрасно известно об этом, но я не мог понять - то ли ей не привыкать, то ли вправду наплевать. Откровенно говоря, и меня бесили ее перламутровые тени и черный лак на ногтях. Но, все-таки, как-то раз я, будучи гораздо восприимчивее к чувствам других, чем бы мне этого хотелось, выступил, так сказать, защиту слабых и отверженных. Я произнес:

-- Да не обижайте вы ее, мальчики-девочки. Что вы все время к ребенку придираетесь.

Родной коллектив отреагировал незамедлительно и пинками меня наградили с двух сторон. Наш редактор Светочка как раз решила привести практикантку в чувство и дать ей понять, что отдел "Новостей" никак не входит в структуру ателье экспериментальной моды. Да, она права, но мне показалось, что у Ангелики задрожали губы.

Пока воспитанная Светлана подбирала слова, чтобы выразить свое негодование по поводу моего поведения, порочащего солидную телекомпанию, Серега, ядовитый, как большинство операторов, которые привыкают видеть происходящие события в основном в черно-белом варианте, уже отозвался:

-- О, да наш Артем - рыцарь. Он защищает чудо-практикантку. Да ты не робей, Темка, вали ее прямо на крылечке, а мы поможем советом, да и делом, если что.

Я офигел и проглотил этот выпад, пробормотав только, типа предупреждающе:

-- Но-но-но, попрошу без комментариев...

А девчонка - практикантка, целлулоидная кукла - глянула на меня насмешливо, ухмыльнулась углом рта и свалила куда-то за дверь. Ей это нравилось! Вся эта возня вокруг нее.

После пожара прошла, пожалуй, пара-тройка недель. Около часу пополудни мы с Серегой, из последних сил преодолевая послеобеденную дрему, и то и дело подавляя зевоту, получали последние "ЦУ" перед выездом на съемку. За нашими спинами томительно позвякивал ключами дядя Миша, которому не терпелось забросить нас на место и ехать на обед. Сюжет ожидался бузовый. На новой клумбе в центре города некая сотрудница "Зеленстроя" высаживала юбилейный стебелек цветочной рассады.

Самое ужасное заключалось в том, что ценные указания давал сам Григорий Васильевич, директор по информационной политике нашего телеканала. Я жалобно глянул на Светочку - она только развела руками за спиной директора. Между тем Григорий Васильевич толкал речь. Несомненно, его вдохновлял сам Меркурий, который, говорят, покровительствует слову и награждает ораторским даром лишь избранников.

Он начал с того, что ни я в отдельности, ни весь коллектив в целом, конечно же, не являемся журналистами. Но он уже смирился. Да, не повезло правительству с народом, ну, что ж, правительство терпеливо, оно подождет, пока народ дозреет. А пока народу предлагается, поскольку по уровню своих умственных способностей он на большее не тянет, сосредоточиться и выслушать, а затем выполнить некоторые указания, которые помогут одному из нас скрыть умственную убогость и не опозорить весь коллектив, а главное директора этого обезьянника, перед зрителями, среди которых, между прочим, есть и уважаемые члены городской администрации.

Развивая свою прихотливую мысль длиннейшими периодами, за которыми трудно порой бывало уследить и ему самому, директор помогал себе жестами - взмахивал руками, возводил очи горе и делал на лице скорбно-плаксивую мину:

- Вы, конечно же, неспособны, - продолжал он, - опять-таки, я обращаюсь ко всем присутствующим, проникнуться глубиною темы и увидеть за отдельным фактом - общечеловеческую мысль. А она есть, уверяю вас. Ведь что такое эта тетка и ее цветочки? Вы, несомненно, способны увидеть в этом лишь новостной факт - она посадила тысячный, миллионный или даже десятимиллионный росток. А я говорю - это вранье, и вместе с теткой врет и этот ваш "Зеленстрой", который вы так любите восхвалять. Кто-нибудь посчитал эти кустики, действительно их десять миллионов? Поэтому суть не в том, что она посадила миллион кустов, а в том, чтобы, повторяю вам в который раз, суть в том, чтобы посмотреть на факт шире... Шире, чем вы обычно смотрите, и увидеть за частностью - общее, за незначительным событием - тему. Надо рассказать не о тетке с кустиком, а о женщине, человеке, личности...

Григорий Васильевич со свойственным ему энтузиазмом и верой в могучую движущую силу своих слов, подробно развил тему моего будущего сюжета. Я, по его замыслу, возникшему на глазах у изумленной публики, должен был не только проследить, чтобы объект нашего внимания вообще попал в кадр, но так же создать художественно-документальное полотно, которое отразило бы в полной мере весь жизненный путь этой замечательной женщины.

В припадке созидания Григорий Васильевич пытался очертить для меня контуры моего будущего произведения, но они терялись в солнечной дали и небесной выси, достигая совершенства для земли немыслимого. А вокруг нас закружился хоровод родственников, подруг, почитателей скромного труда до нынешнего дня безвестной тетки. Вот уже большой начальник из мэрии поднялся из-за стола, чтобы приветствовать нашу тетю...

- Впрочем, - прервал сам себя директор, - в мэрии вряд ли что-нибудь о ней слышали...

- Пока мы тут разговариваем, - простонала Света, - эта тетенька все цветочки посадит и уйдет... Чтобы сделать то, что вы говорите, надо неделю снимать и на работе у нее и дома...

- Вам помогаешь, - обиделся директор, - а вы не хотите, нет, вы неспособны, даже по готовому плану отработать. Ну, езжайте, снимите хоть что-нибудь, если большее вам не по силам...

Он повернулся и вышел.

Григорию Васильевичу, без малого, пятьдесят пять. В свое время, я имею в виду, до перестройки, он был большим партийным боссом в каком-то областном Союзе журналистов. Он, не глядя, угадывал, кому надо кланяться, а перед кем тянуться во фрунт. Недаром его нынешняя должность - директор по информационной политике. Впрочем, своему ярлычку он вполне соответствует. Как бывает, иногда на ценниках пишут - "мандарины кислые". Купишь, и, правда - кислятина. Он с компартией и должностью парторга расстался, как он сам утверждал, без сожаления, и попытался нырнуть в политику нового времени. Но на прежнем месте это оказалось немыслимо. Он сменил несколько городов, а также должностей разного ранга. Пока не нашел место, где с головой можно погрузиться в местные, точнее сказать, в местечковые политические дрязги.

С его приходом наш телеканал начал приобретать странные черты. Теперь у нас нельзя сделать сюжета без того, чтобы не впихнуть в него положительную оценку городской администрации.

Как ни странно, в его речах немало дельного, но при этом он нас не поднимает, а опускает. И вместо того, чтобы прислушаться к нему, мы его избегаем. Все в целом это так безотрадно, что настроение день за днем убито у всего отдела. И едва директор закрыл за собой дверь, Серега злобно буркнул:

- Работать ну совершенно невозможно.

- Да уж, - мрачно проговорила Светлана.

Я оглянулся - лица у ребят были похоронные. Казалось, за столами спрятан труп.

- Е-мое, ну, сколько можно облизывать администрацию. Они нас уже не хотят, а мы все лижем. Даже в сюжет про тетю с клумбы ему хочется впихнуть славу мэрии..! - воскликнула Настена.

Это была наша беда и боль, как непристойная болезнь, которую любыми средствами надо скрыть, но не получается. Не знаю, о чем думают столичные журналисты, когда пишут свои сюжеты, а мы, провинциалы, только о том, как на это посмотрит наш возлюбленный мэр. А если нам захочется хотя бы поиграть словами, не говоря уж о том, чтобы чуть-чуть попинать городскую администрацию за ее просчеты, придет директор и скажет - так нельзя, это не журналистика и поставит пятиминутное выступление дяденьки из администрации. И продаст за журналистику высшей марки...

Я вздохнул и сказал:

- Весь прикол в том, что эта точка зрения не является крамольной. Ее можно высказывать по десять раз на дню. Все равно что вода, льющаяся в песок...

- Это ужасно, - тягуче проговорила Яна, - мы же, в конце концов, "Новости", а не так себе...

- Ну, - неуверенно отозвалась Света, - с другой стороны такие тети действительно всю жизнь возятся то с кустами, то с цветами, то с телятами, то с ребятами, почему бы ее, как говорит Темка, не воспеть...

-- Это скучно, - упрямо качнула головой Яна, - безнадежно, бесконечно и бездарно. Вечером какой-нибудь телеканал посмотришь, и так обидно становится. Такие программы... такие ведущие... Народ стебается как хочет. Над чем хочет и когда хочет. А когда не хочет, тогда и говорит серьезно. А мы тут каждый день тетю Мотю снимаем да еще мэрию.

-- Тетю тоже можно снимать по-разному... - горячо заговорила Настя.

И тут я чего-то не утерпел. Я ведь товарищ еще тот - вкусы и взгляды у меня старомодные, убеждения твердые. Упертый такой, как столетний старикан.

- Ну, да, - буркнул я, - вот ведь клево-то, когда ведущий с экрана матерится... Как в "антирейтинге" ...

Понятно дело, мне накидали всем отделом. По морде. Почти в буквальном смысле. Через полторы минуты я мог отчетливо читать на собственном лбу, что все, что мы тут делаем - на самом деле дерьмо, настоящая жизнь пролетает мимо. И не в матюках дело (ну, тут я согласен, конечно же) главное - делать это умно, раскованно, нам юмор нужен, даже скорее стеб.

Я физиологически не способен признаться в том, что думаю на самом деле - и поэтому махнул рукой:

- Пошли, Серега, а то тетя, и правда, все цветочки посадит и свалит...

Я уже выходил в двери, когда Света сказала вслед:

- Возьмите с собой практикантку и дайте ей хотя бы один раз подержать микрофон.

Я обернулся - Ангелика шла через всю студию быстро, вроде бы прямо на меня и в то же время как-то по косой, точно ее относило ветром. И глаза у нее были живые, яркие и какие-то дерзостные - как будто она взметнула нож. Глядя прямо перед собою этими дерзостными, яркими глазами, она проскользнула между мною и косяком двери. Это был тот особый, осмысленный взгляд, какой появляется от желания проникнуть в нечто до сих пор не познанное, запомнить, осознать, впитать... Это было так странно - как если бы целлулоидная кукла заговорила.

Тетю Мотю мы отсняли за полчаса. Она оказалась приятной старой женщиной. Все время смущенно улыбавшейся и стеснявшейся своих рук, перепачканных землей. Как только мы закончили, она подхватилась, что уж обед вот-вот кончится, и убежала с клумбы. Было ужасно жарко. Рассада, несмотря на то, что ее основательно залили водой, вяла на глазах. Над нею гудел удивленный шмель. По кольцевой дороге вокруг клумбы и мимо нас проезжали машины. А мы стояли, как три тополя на Плющихе, и ждали нашего шофера дядю Мишу. Сергей курил, картинно опершись на штатив. Тут же дымила сигареткой Ангелика.

-У вас частенько так весело бывает, я смотрю, - сказала она, отнимая сигаретку от губ.

- Да нет, так-то у нас ничего, тихо, - усмехнулся Сергей, - Только этот наш... умник иногда чудит, да Темка нет-нет да заведет народ.

Ангелика покивала, стряхивая пепел с сигареты. Ее волосы развевал ветер - смешивал темные, светлые, красные, рыжие, золотистые прядки, а она все откидывала их назад, за спину. И мини-юбочку ее развевал ветер, но тут она уже ничего не могла поделать.

- Да, кстати... - Ангелика затянулась и замолчала.

Я смотрел на нее и думал о том, что Надя, она тоже курила... И когда мы целовались, я ощущал на ее языке вкус никотина. Наверное, эта - тоже... У нее, верно, нежные губы, сладковатые от помады, а на языке - горечь...

- Так вот, - Ангелика выпустила дым, - тебе чем не по нраву обычная телеразвлекаловка?

"Не по нраву... - думал я, - Чудные словечки, и юбочка, и горечь никотина..." Но она смотрела требовательно, надо было отвечать. Я неохотно пробормотал:

- Развлекаловка... Что-то я ничего развлекательного в них не вижу. Глянцевые лица, лощеные тела, выхолощенные души. Все, что имеет вес, все понятия добра и зла проскакивают мимо. В глазах нет и следа интеллектуальной деятельности. Особенно на эстраде это заметно. Раньше пели о любви, теперь поют о первой ночи, о том, как девочке не терпится стать женщиной. Ну, не терпится, когда время приходит, верно, что скрывать, но петь об этом...

- К "Новостям" это отношения не имеет, - сказал Сергей. - Ты, Темка, что, не заметил?

- Да, верно, - отозвался я, - Но это имеет отношение ко всей нашей жизни. Можно сказать, что это ханжеская точка зрения, но у меня две племянницы. Обе - чистые и нежные девочки. И я не хочу, чтобы они в двенадцать и четырнадцать лет знали то же, что и зрелая женщина в тридцать. Всему свое время - чистоте, страсти, мудрости... И не надо смешивать, опережать, хотя, и отставать тоже.

- Вот всегда он такой, - со смешком сказал Серега. - Мы его воспитываем-воспитываем, а он все никак не умнеет...

Ангелика коротко и зорко глянула на меня, в школе мы про такой взгляд говорили - зыркнула, и отвела глаза.

И тут напротив тормознул наш "Жигуленок". Мы, истомленные стоянием на жаре, дружно ломонулись к нему. Но переднее сиденье занимал наш директор Григорий Васильевич, на заднем сидели Настя и Димон. Пришлось всунуть в машину одного Серегу с его камерой. А нам с Ангеликой выпало топать пешком - благо не далеко.

Мы перебежали дорогу, и пошли по улице, стараясь держаться в тени тополей и карагачей. Улица тут шла под уклон, упиралась в зеленый от травы и ракитника подъем и пропадала. Продолжалась она там, впереди, за путепроводом. Город расположен на холмах и у нас полно мостов и мостиков, как в Питере. Мы шли молча, я пару раз подавал ей руку, помогая прыгнуть с камешка на бугорок. На мосту я остановил ее.

- Глянь-ка вон туда...

Она послушно приблизилась к перилам и склонила голову. Внизу, между холмами, струилась наша узенькая и неглубокая речушка. Берега ее заросли камышом и ракитником, над нею смыкали ветви столетние ивы. В мелких волнах, в переплетающихся струях зеленоватой, чистой воды играли блики солнца. Глуховато, как лешак в чаще, гукала птица. Я поискал взглядом, а найдя, тронул Ангелику за узкое запястье:

- А теперь - во-он туда...

И показал ей - на самом конце ивовой ветки, над водой качалась коричнево-серая птица.

- Это лесная голубка, горлинка, - сказал я.

- Красиво тут, - промолвила задумчиво Ангелика, - Я тоже одно место знаю, там вода прозрачная, мелко, дно видно... Трава подводная по течению стелется...

Время как будто приостановилось, замерло - текла вода, глуховато постанывала птица и некому отсчитывать минуты. Я мог бы так стоять всю оставшуюся жизнь, но она... она еле слышно засмеялась, тряхнула головой:

- А ведь у нас еще рабочий день не кончился.

И мы пошли дальше.

- Забавный у нас город, ты не замечала? - заговорил я, - Он считается южным, но на улицах сажают пирамидальные тополя, который не дают тени. Ручеек называют речкой. И для этой речки, не утерпели и построили набережную. И лодочную станцию. А отдыхающие между тем переходят речку вброд, а те, кто рискнул покататься на лодке, левым веслом скребут по левому берегу, а правым - по правому.

Девочка слушала, улыбалась, вела легкой ладонью по перилам. А дослушав, убрала улыбку и совершенно серьезно спросила:

- А ты и, правда, думаешь, что все так хреново или рисуешься? Знаешь, есть такие отморозки, которым все плохо.

- Это ты о чем?

- Это о том, о чем говорили на клумбе

- Да, думаю. Вот сейчас как-то особенно активно полезла во все сферы жизни физиология. - Я помолчал, - Но, с другой стороны, видимо, это закономерно. Ведь что такое на самом деле любовь? Нет любви, есть обман, зов природы, инстинкт размножения. Как может природа заставить неопытную самочку подчиниться самцу, чтобы тот мог без помех увеличить количество особей своего вида? Только замутить ей голову ощущениями. На что все девочки до одной и покупаются. И не терпится им нырнуть в это сладкое болото, которые люди от избытка ума называют любовью. А потом стонут, ах, куда любовь ушла, ах, почему она так ненадолго. Да потому, что размножились, задачу выполнили - свободны... До следующей весны.

А она... она похоже испугалась. Отодвинулась, наклонила голову, и летучие волосы сузили, скрыли лицо. И с этого перепугу возразила:

- А надо чтобы все было по правилам, чинно и скучно?

- Никогда по правилам не было, всегда люди нарушали их, всегда физиология перла во все щели. Просто есть те, кому это по душе, а есть те, кто считает, что чувства - это дело интимное и не кричит о них на каждом повороте.

Мы опять остановились. Опершись о перила, смотрели вниз, на речушку. Молчали. Я думал с неясной грустью - речушка рифмуется со словом девчушка. Речушка-девчушка... и узкие запястья, и тонкие руки, и еле слышный смех...

Она повернулась ко мне:

- Вот ты все осуждаешь, значит, и работу свою не любишь?

Любишь - не любишь, плюнешь - поцелуешь... Это было такое детство в розовых штанишках, что всю мою грусть как рукой сняло. Но она взглядом требовала ответа, и я вздохнул, и начал формулировать:

- Видишь ли... мы нередко тут привираем, слегка преувеличиваем, слегка приукрашаем, слегка переиначиваем... Самые обыкновенные интерпретаторы, а если погрубее и попроще, то мелкие подтасовщики фактов. Представить все так, чтобы, не дай бог, администрация не обиделась. Лучше промолчать, чем выступить против. Даже если все бабки - наши основные зрители! - шепчутся, что мэр сплоховал. Раздуть мелочь - до большого события. А большое событие низвести до мелочи, если оно не соответствует курсу политического ветра. Вот что мы можем виртуозно. Где-то, отсюда не видать, может, есть и подлинная независимость, и свобода слова. А тут... Понимаешь, я пять лет на телевидении и год за годом все повторяется - администрация, новые газоны, еще одна школа, крыши чинят, заборы поправляют, лопухи выдирают с корнем... Сотрудники в глаза улыбаются. За глаза гадости говорят. И все время пьют пиво после работы.

-- Почему же ты не уходишь? - усмехнулась она.

И я не удержался и отомстил ей:

-- А мне больше некуда идти. Журналистом быть тяжело, но лучше, чем работать.

Но она не испугалась как давеча:

- Просто, цинично и серьезно как обвинение. А мог бы его отстаивать перед всем светом? Оно - честно? Все-таки, ты любишь обвинять, придираться к людям, к обществу. К понятиям всяким, типа, любви, жизни...

Я нехотя проговорил:

- Да нет, я не придираюсь - мне просто скучно. Скуку, конечно, можно терпеть, но пришлось научиться улыбаться со стиснутыми зубами. Вот и все.

Она повернулась, оперлась на перила спиной и локтями. Ветерок трепал ее волосы. Она усмехнулась, блесули белые ровные зубки:

- Ты не забывай только, что это плохо отражается на печени, а также на нервах родственников и друзей.

Но этот разговор что-то разбередил во мне, мое давнее недовольство, мою скуку. Я сделал вид, что не заметил откровенной иронии.

-- Здесь жизнь почти всегда на грани фола. Я понял это, когда только пришел на ТВ. Резонанс после репортажей бывал так отчетлив, что мурашки бежали по спине. В любую минуту за ошибку или за правду тебя могли притянуть к ответу. И надо было быть все время в напряжение, чтобы не наделать ошибок и быть готовым постоять за себя... - мне почему-то было трудно, я говорил со стиснутыми зубами, - А потом я привык. Привык, что после вздрючки продолжается будничная работа. А те, о ком говоришь правду, нередко ее игнорируют. Да и в век рекламы, усиленно создающей для полит- и бизнес-деятелей пиар, правда или ложь, сама понимаешь, - подчас не то чтобы бессмысленны, а просто неотличимы друг от друга. Я-то был дурачок и понял это не сразу. Но понял. И вот тогда-то впервые ощутил скуку...

Ангелика оторвалась от перил и медленно пошла по мосту. Я - за нею. Мы поравнялись. Она глянула на меня - зыркнула - и сказала:

- Что-то не верится. Я вот мечтаю стать тележурналистом. Родители против. Но я поступила на журфак. Они примирились. Но они еще не знают, что я практику на телевидении прохожу. Вот будет крику. Они думают, что в газете не так опасно. А по мне - так и на диване лежать рискованно. Исходя из этого, все остальное - тоже не очень страшно. Я на заочный уйду. Буду работать, и учиться, так интереснее.

Она была девочка - нежная, притягательная, но сей момент сквозь пестрое оперенье проступила стальная суть. В ней заключалось нечто такое, что могло превратить ее в фанатичку, которую не остановить и угрозой костра. А я... я никогда так не мог.

Ее сила и моя слабость были так очевидны, что я невольно схватил ее за руку - поймал тонкие, теплые пальцы. Но тут мост закончился, и асфальт сменили козьи тропы. Она неловко запрыгала на своих платформах и вцепилась в меня мертвой хваткой. И я повел ее... девочку... практикантку по узкой бугристой дорожке. И мне хотелось, чтобы этот путь не кончался никогда.

С того дня мы стали как будто связаны незримой нитью. Она почти не отходила от меня, и я все время плавал в облаке ее духов и никотина. Было как-то само собой очевидно - вот-вот что-то изменится. Уже независимо от нашего желанья. И от этого зреющего ожидания время тянулось мучительно медленно и сладко.

В четверг я с восьми утра до часу дня провел в мэрии на областном селекторном совещании по социальным вопросам. Димон снимал сонные лица сотрудников управлений образования, здравоохранения, культуры и спорта. Я прикидывал сколько времени у меня на написание сюжета об этом мероприятии. Совещание тянулось и тянулось, и становилось все яснее, что живым мне сегодня со студии не уйти.

На совещании присутствовал наш мэр, поэтому было абсолютно очевидно, что придется делать традиционный полновесный спецрепортаж, в котором специального - только размер. Зато посредством его до телезрителей мы доносили каждое слово, вздох и взгляд нашего мэра. А он, между прочим, у нас частенько грешил всякими перлами - "о, вот и свет включили, а то сидим как в темноте". В результате я вернулся на студию в самом мрачном расположении духа. Девочку мою отослали вместе с Настей и Серегой снимать соревнования по мини-футболу среди дворовых команд. Ничего веселого впереди не светило, и я сел отсматривать и писать. И, как всегда, отключился от происходящего, а когда опять включился в обычный режим, оказалось, что уже четвертый час и надо поторапливаться, чтобы успеть к эфиру. Никого не было. Только Ангелика, хотя на студии ей уже было делать нечего, сидела у приоткрытого окна и читала. Лицо ее было сосредоточенно, брови нахмурены. Ей как будто не нравилось то, что было написано в книге. Я приблизился и глянул на страницу. Джон Голсуорси - "Сага о Форсайтах". Помнится, я прочел ее впервые лет в пятнадцать. Ничего я тогда не понял. Но понравилось безумно. С тех пор я постоянно ее перечитываю и все еще совершаю открытия.

- Тебе не нравится? - спросил я у Ангелики.

- Наоборот, - ответила она - Вот это место такое клевое.

Я наклонился - очки поползли с моего носа. Пришлось упереть палец в дужку. Вот так, придерживая очки на носу, я и прочел: "- Да, - пробормотал Сомс, - Она, как пиявка. Это в крови. - В крови Форсайтов? Значит, и ты, и я такие, милый? Сомс отвел взгляд от картины и в упор посмотрел в лицо дочери. - Да. И ты и я. - Вот хорошо-то, - сказала Флер". Я долго и внимательно смотрел на Ангелику. Так что она даже вспыхнула, как говорится, маковым цветом. Я уже понимал, что внешность ее - это маска, а под маской очень целеустремленная девочка, но мне это надо было осознать, впитать. А она... она выпрямилась и расправила плечики, и, собравшись с духом, явно приготовилась гаркнуть нечто этакое. Но тут в "Новости" вломился директор. И мне пришлось отвлечься.

- Ну, что же вы, Артем, - раздраженно заговорил он, - что это вы сделали такое... Вы где учились, в университете или в школе для умственно отсталых? Вы спите на событии, а потом не можете разобраться в происходившем. Я даже дочитать не смог - такую галиматью вы изобразили!

- Что опять не так, Григорий Васильевич? - устало спросил я.

- Все, все опять не так, - раздраженно заявил директор, - Где Света? Почему она не смотрит ваш сюжет? Почему у вас из речи мэра взят только незначительный кусок? Он говорил почти сорок минут! И вам ничего не показалось интересным и значительным!

- Знаете ли, Григории Васильевич, - сказал я, - я торопился к эфиру. Да и для новостного сюжета синхрон не должен быть более двадцати секунд, - тут я позволил себе усмехнуться, - Ну, мэру можно дать времени побольше...

- Я ничего не понял из ваших слов. - фыркнул мой начальник, - Вы же знаете, я никогда не слушаю ваших объяснений. Я кое-как прочел половину сюжета, и все еще не добрался до основной мысли. Вы не изволили ее отразить в вашем произведении!

- Почему? Основную мысль - оценку состояния социальной сферы в нашем городе развивает в своем синхроне именно мэр. Он и основные цифры приводит... - вяло ответил я; что говорить, когда тебя все рано не слышат.

Ангелика уже спрятала книгу в сумочку и накрасила губки - вроде собралась уходить. Да приостановилась послушать. Уж валила бы себе поздорову. Но она опять уселась на свое место.

- Найдите Свету и вместе с нею побыстрее доработайте сюжет, - распорядился Григорий Васильевич, - просто невозможно работать... Просто невозможно...

И он ушел, скорбно покачивая головой.

Я, чертыхаясь, взял кассету - ну, что мне, дураку, стоило сразу поставить синхрон подлиннее.

За это время Григорий Васильевич лично обежал весь наш комплекс, побывал на радио, в газете, на эфире, в рекламе. Светлану он нашел на крылечке, где народ со всех отделов курил, тусовался, трепался. И я услышал, как от крыльца в "Новости" катится скандал.

- Ну, и молодец он, что поставил маленький кусочек, - раздраженно кричала Света, - если сюжет будет большой, мы в выпуск не поместимся!

Дверь распахнулась - Григорий Борисович ворвался в студию, за ним быстро шла Светлана. Следом угрюмо тянулся народ, явно получивший основательную взбучку за тусовку на крылечке. Димон пал за компьютер, Витек за монтажный стол, девочки неслышно разместились за своими столами. Ангелика упорно сидела, приподняв одну бровь, - слушала с явным интересом всех нас, - как в театр пришла.

- Вы ничего не видите дальше вашего носа. Надо смотреть шире... ширше... или ширее, если вам так понятнее, на предмет! - он еще чувство юмора проявляет при разборках, - Но вы не можете, поэтому я вам подсказываю - Лесину нужно помочь. Я даже объясню вам - как нужно помочь, поскольку вы слепы и глухи, и пропускаете самое важное!

Он сам подскочил к монтажному столу и продемонстрировал всем нам процесс усиленной творческой деятельности. Если бы можно было к видеомагнитофону приставить ручку и крутить кассету вручную, - типа, чтобы побыстрее, - он бы так и делал.

Директор, подсигивая от творческого возбуждения, слушал медлительную, запинающуюся речь мэра.

- Вот-вот-вот... - бормотал Григорий Васильевич, - Вот оно! - вскрикивал он, - Нет, не то... и это не то...

Наконец он набрел на место, показавшееся ему подходящим.

- Ну, - воззрился он на меня. - Как же вы говорите, что нечего ставить?

Я уже так устал от него, что мне не было даже смешно.

- Это тот самый кусок, который я поставил...

Директор глянул на меня искоса:

- Любую мысль надо давать максимально полно, дать ей возможность развития...

В результате мой сюжет стал длиннее на две с половиной минуты, зато директор удалился в свой кабинет удовлетворенный. Для него каждый скандал как нормального человека оргазм.

Он еще текст не смотрел - это удовольствие только ожидало меня. У нас была не только значительная разница в возрасте и во взглядах, вполне понятная, объяснимая и терпимая, но и языковая. Мы не могли, да и не желали усваивать его стиль. Григорий Васильевич учился ему во время пионерских, комсомольских сборов и партсобраний, а у нас оказалась совсем другие языковые образцы. Он, видимо, понимал это и злился на нас за то, что мы были молодые, нахальные, вечно спорили, позволяли себе сочные словечки типа "стеб", "прикол", "чел", "Инет" и всякие другие, а он ничего, кроме стойки навытяжку, да мата пополам с затхлой канцелярщиной за всю жизнь так и не узнал... Поэтому он редактировал нас, жестоко вписывая в тексты обороты типа - "затем мэр обратился с приветственной речью к собравшимся".

- Чей-то сюжет придется убирать на завтра, - грустно сообщила Светлана, отводя взгляд от экрана своего компьютера, - Наверное, твой, Янка, про детский садик, он не новостной... Топай, Тем, к начальству. Только отдай кассету Витьке...

Когда все, наконец, закончилось, я чувствовал себя, как выжатый лимон. Но впереди у нас был эфир. А это время я люблю. Вечер, Настя, наша бессменная ведущая, красится перед зеркалом, причесывается, уходит в студию. Я иду следом. Присаживаюсь на диванчик, где по ночам кемарит дежурный оператор эфира. Мне видно, как она садится за стол, раскладывает и перевертывает листы с текстом. Настька всегда волнуется. В студии вещания перед эфиром в основном тишина. Переговариваются вполголоса только режиссер эфира Андрей, дежурный оператор и Настена.

- Готова? - говорит Андрей, - Да не волнуйся. Все как вчера. Как всегда. Все хорошо.

Настя улыбается с двух экранов сразу - телевизора и компьютера. Ее голос слегка искажен динамиком:

- Ох, и слово, ну как его читать..? Анархо...- син... дикализм

-Это про кого? - удивляется дежурный.

- Да про политику. Информацию тут любимый директор подбросил. Как будто у нас тут валом всяких рабочих политических течений...

- Тишина в студии. Время... - прерывает разговор Андрей.

Все замолкают и принимаются внимательно следить за стрелками часов. И вот Андрюха дает команду - пошла отбивка - наши позывные и, наконец, долгожданное - "Внимание, Настя, ты в эфире". Мы все в эфире - операторы, снимавшие сюжеты, корреспонденты, их писавшие, Витька, монтировавший все, что мы наснимали и понаписали. И даже режиссер, объявляющий: "Внимание, эфир..."

Андрей чего-то переключает, щелкает кнопками то на одном пульте, то поворачивает какой-то верньер на другом - он похож на ловкую, изящную, вездесущую мартышку. Да он и внешне как обезьянка - длиннорукий, щуплый и верткий.

Словом, я люблю смотреть наши "Новости" на эфире, хотя Андрюха, как всегда, ругается и гонит всех взашей. И, как всегда, я ничего не видел и не слышал, пока не закончился выпуск. А когда Настя попрощалась с телезрителями и пошла заключительная отбивка, я увидел, что рядом сидит Ангелика. Маленькая, внимательная, любопытная как воробушек.

Уставшие, но довольные, с эфира мы всей толпой повалили на крылечко - солнышко уже катилось к закату, по небу тянулись длинные, невесомые розовые перистые облака. Немножко пахло бензином, пылью и вянущей травой. А хотелось - из-за облаков, наверное, - чтобы пахло цветами. Кто молча курил, кто трепался, кто совмещал оба занятия. Но постепенно народ разбежался. Мы с Ангеликой остались на крылечке вдвоем. Она курила сигаретку за сигареткой, посматривала на меня.

Она была в короткой голубой юбочке, черной с белыми полосками блузке. В волосах какие-то немыслимые бело-голубые заколки. Сами волосы - красно-рыже-золотые - распущены по плечам, на веках голубой перламутр. Сильно накрашенные ресницы тяжело поднимались и опускались. Это сочетание белого, голубого и черного создавали ощущение беспокойства, тревоги. Я чувствовал себя неловко от ее близости, от запаха духов и сигарет. Надо было что-то сказать, но я молчал, чувствуя себя тяжелым, неуклюжим, неправильным. А она... она вдруг бросила недокуренную сигаретку, повернулась ко мне, и не поднимая тяжелых ресниц, шепнула:

- Поедем ко мне.

И я... я в который раз за эти недели поймал ее тонкие, неизменно теплые пальцы, и быстро, и сильно - впервые... - прижал к губам. Все только начиналось.

Мы ехали в электричке. В вагоне пассажиров почти не было, так, две-три бабки да замшелый дедок, но и этого казалось слишком много. И мы ушли в тамбур; там было выбито, а может и вынуто по летнему времени, стекло, и гулял тугой теплый ветер. Ангелика смотрела снизу вверх - еще бы, она такая маленькая, а я здоровый - и глаза у нее были сияющие, и черты лица такие нежные и мягкие. Просто невозможно отвести взгляд. Но она тянулась ко мне, тянулась. И я наклонился к ней, и снял очки, и тогда лицо ее сделалось еще нежнее и мягче, оно стало туманным, как утреннее солнце в дымке...

Пахло мазутом и углем - я всегда любил запах железной дороги, но не такой, как везде, современной, по которой летят равнодушные скорые электропоезда, а вот как у нас, где все еще бегают старательные старенькие паровозы. Стучали на стыках рельсов колеса, поезд потряхивало, нас отбрасывало друг от друга. А мы все равно целовались, как сумасшедшие, не переставая ни на миг. У нее губы были долгожданно нежные и сладковатые от помады, а на языке никотиновая горечь...

... а поезд долго и плавно поворачивал вправо, и это вызывало головокружение, а резкий паровозный свисток отрезвлял на целое мгновенье...

Вышла толстая проводница, неодобрительно посмотрела на нас из-под шикарной челки - цвета спелого баклажана - и принялась лязгать железом: открывать дверь и поднимать подножку. Мы ей не понравились еще когда я платил за билеты, не отпуская руки Ангелики.

- Нам выходить, здесь короткая дорога, быстро дойдем, - шептала мне Ангелика, пока поезд тормозил.

Мы выскочили на щебень насыпи. И пошли по тропе через болото, а потом по пыльной проселочной дороге. Справа и слева, пока хватало взгляда, тянулись пшеничные поля. А впереди зеленела лесополоса. К ней вела через поле едва заметная тропинка. Между приземистыми и коряжистыми ивами и карагачами текла неширокая, быстрая речушка. Моста через нее не было. Зато с нашего бережка к противоположному горбылем выгибался поваленный древесный ствол. Он не доставал до земли макушкой, и тонкие сухие ветки качались в воздухе и плескались в воде. Ангелика скинула свои платформы, как белка пробежала по стволу, прыгнула и теперь стояла на травке босиком и улыбалась, и ждала меня. Я тоже разулся и осторожно двинулся по дереву, стараясь не уронить очки. Поэтому уронил ботинок. Ангелика захохотала, увидев, что мой башмак отправился в плавание, и побежала по берегу - догонять. Я видел - на излучине его должно прибить к берегу, если он раньше не утонет, конечно, и Ангелика это увидела. И пока я путался в сухих ветках дерева, стараясь не свалиться вслед за башмаком, она вошла в воду и выловила пропажу. Мы встретились на берегу, смеясь, и немного смущаясь друг друга. И пошли, не спеша, по тропинке - к домишкам, уже видневшимся за деревьями. На лицо мне упала капля - крупная, тяжелая и холодная. Я поднял голову. Слева сияло солнце, а справа подобралась исчерно-синяя туча.

- Ого, кажется, мы попали, - весело сказал я.

И немедленно ударил такой ливень, что мы даже идти не смогли, ничего не было видно, кроме серой стены струй и даже дышать стало невозможно - все вокруг, даже самый воздух пропитался дожем. Ангелика прильнула ко мне, пряча лицо от воды. Она открыла рот, как рыба. Так и правда оказалось легче дышать, и я последовал ее примеру. Мы стояли, обнявшись, смотрели, как туча съедает солнце, и от нас шел пар... Потом туча ушла дальше и оставила после себя холод. Мы побрели босиком по лужам, вышли на дорогу. И пошли по колено в воде, которая еще бурлила в глубоких колеях проселочной дороги. Выглянуло солнце и оказалось, что оно уже скатилось к горизонту и висит там, красное и круглое, нехотя освещая дорогу, поля и дачные домишки.

Дачка принадлежала бабушке Ангелики. Домик стоял в глубине сада, в окружении абрикосов и яблонь. Истомленные длинным днем, поездкой, приключением на речке, ледяным ливнем, мы вступили на дорожку, ведущую к крыльцу, под сомкнутые ветви вишен, вьющиеся плети хмеля и винограда. С них то и дело падали холодные капли. На двери дома красовался шикарный висячий замок, весь такой амбарный и ржавый. Ангелика отперла его, и мы поднялись на сухую, чистую, сохранившую дневное тепло веранду. Здесь пахло старым деревом, немножко сушеной мятой, пылью, но вместе с нами ворвались в этот стоячий покой запахи мокрых листьев и земли... В единственной комнате стоял старинный диван с деревянной резной спинкой, такой же резной столик и два самодельных широких табурета с мягкими сиденьями. Окна были плотно зашторены и закрыты ржавыми металлическими листами - типа, ставнями. И где-то в этой темноте, пахнущей ржавчиной, пылью и сырой травой, стояла Ангелика. И ждала. Я шагнул наугад. А она стояла за моей спиной и сама... сама поймала мою руку...

Это было лето... И это была страсть... Ничего, что завтра на работу, где, наверное, придется делать вид, что едва знакомы, зато как кружится голова сегодня... Или мне это только кажется, и завтра будет разочарование и скука...

Я проснулся, как от толчка. И первое что увидел - длинные разноцветные волосы, рассыпанные по спине Ангелики. Она сидела у окна. Ржавый ставень был снят, ветхие шторки раздвинуты. Но яркий утренний, солнечный свет смягчали густые заросли вишни за окном. Мне было очень странно. Наши отношения, а особенно нынешняя ночь - как блужданья во тьме: закрой глаза и увидишь! Ну, что в ней такого, в этой кукле? Она со своею современной эксцентричностью и я, считающий себя реликтом. Не должна была она мне нравиться, а вот нравилась и все. И принадлежала она мне так естественно, как я принадлежал себе сам.

Ангелика поднесла к лицу кисточку, примерилась.... Я сказал негромко:

- Не крась, я хочу посмотреть какая ты...

Она обернулась. У нее оказалось чистое и очень нежное лицо, без всякой подводки большие глаза, длинные ресницы, губы мягкие и красиво очерченные. Я... я просто обалдел. Сказал потрясенно:

- Ты портишь себя косметикой. Она тебе не нужна.

Ангелика напряглась, глаза у нее опустели, стали круглые и наглые.

- Э... - сказал я, - что с тобой?

Она опустила ресницы, помолчала, снова взглянула - в смысле зыркнула:

- Если я выйду в люди как есть, девочкой-ромашкой, меня никто не поймет.

Я смотрел на нее и думал: "Краска, значит, как маска...". И тут же она опять заговорила:

- Понимаешь, в пятнадцать лет я выглядела на десять. А надо было, чтобы принимали всерьез. Мне казалось, что если накрасится посильнее, то люди будут видеть эту маску и не обратят внимания на настоящее лицо. А потом... Иной раз гляну на себя, как я есть, и вроде не хочется косметики. Ну, нет, думаю, ко мне уже к другой привыкли..

Я поднялся, подсел к ней, уткнулся лицом в ее плечико. И сразу ощутил себя большим, гибким, сильным животным. Она чуть качнулась назад, ко мне.

- Ты, пожалуй, права, - сказал я ей, отдувая ее рыже-золотистые прядки от своего лица, - только учти, что маски имеют тенденцию отождествлять себя с личностью хозяев. Вести самостоятельную жизнь и подчинять себе... Была в двадцатых годах такая поэтесса - Черубина де Габриак...

- Ну?

- На самом деле ее звали Екатериной Дмитриевой. Она была небогатой, некрасивой, хромой мечтательницей. Писала стихи, которые, в общем, никого не интересовали. Но когда эти же стихи были присланы в редакцию журнала "Аполлон" на надушенной бумаге, переложенные засушенными цветами и травами, подписанное странным, тревожным именем - Черубина, все изменилось. Она придумала себе новую внешность и биографию. Она создала маску, которая стала жить вместо нее. Когда Дмитриеву разоблачили, она сама признавалась, что ее настоящая жизнь закончилась...

Она слушала так, что я это ощущал, даже не видя ее лица. Ангелика вся излучала внимание. Но, к сожалению, я скоро иссяк и замолк, и стал ждать чего-нибудь в ответ. Я так понял, что если бы она с литературой была знакома чуть лучше, то удержалась бы от эксперимента. Ее краска, точно маска, временно. Для защиты.. Я никогда не думал, что макияж на лице женщины может служить защитой, скорее рассматривал его как брачное оперенье. Но те, кто каждое утро рисует на лице юность, чистоту и красоту, и только потом принимают потом себя всерьез - этого тоже, наверное, не понимают.

Моя девочка повернулась ко мне и серьезно сказала:

- Вот если ты не пьешь пива и не куришь, то ты как бы и не молодежь, и не современный... И почти в любой компании делать тебе нечего. А я хоть и курю, но пива не пью, вообще не пью. А это странно и совсем не стильно. А когда я в прикиде - в смысле, одета, как обычно - то получается компенсация. И я остаюсь своей несмотря ни на что. Хотя мне это не интересно, я соответствую, но мне не интересно.

- Это все студенчество. Счастливое детство. У взрослых, - я улыбнулся и щелкнул ее по носу, - все по-другому.

- Хочу по-другому, - немедленно сказала она..

И я сразу же вспомнил ее пылкий, жесткий, целеустремленный взгляд, когда она рассказывала про себя там, на мосту. Все в ней было до смешного перепутано и перекручено. Но, пожалуй, главное я уже вычислил. Девочка с задатками фанатички. Конечно, она этого стесняется. Быть в наше время фанатиком как-то даже неприлично.

- Хочешь все изменить? - спросил я.

.- Да, - сказала она.

- Ну, тогда не пойдем на работу. Останемся дома. Будем весь день разговаривать обо всем на свете. Иди ко мне, - позвал я. И она... она поднялась и пришла, вопросительно глядя на меня.

Я дотянулся до своего мобильника, брошенного на столе рядом с ее мобильником. Там же лежали ее часики - рядом с моими часами. Мои очки и ее колечки. Ее зажигалка, сигареты и мой крестик.

Набрал Светкин номер и сообщил ей приятную новость - я застрял за городом и на работу не приду. Светлана немедленно расстроилась и спросила - кто, по-моему мнению, должен вместо меня сегодня работать.

-Да ладно тебе, - сказал я, - один день... Все равно мне не на чем приехать.

Я кинул телефон на постель.

- Разве так можно? - удивленно и испуганно проговорила моя девочка. - Мы ведь еще можем успеть, если поторопимся.

- Наша работа - это частная лавочка, между прочим. Ты знаешь, что пришла на практику в ОАО "ТВ" - открытое акционерное общество "Телевещание"? - ответил я, - Все зависит от нас - сколько наработаем, столько получим. Так что, кому какое дело, когда я выйду, - я помолчал, - У нас народ все ворчит, что мало получаем. Так мы и не работаем толком. Вот мы недавно ездили на съемку, по дороге увидели аварию. Можно было - нет, нужно было! - остановиться, снять, но разве наши операторы унизятся до инициативы. А в выпуске в тот день новостей было с гулькин нос... Да и в любой день так. Сами проезжаем мимо того, за чем даже специально охотиться не надо - вот оно событие городское, перед носом... Так что, дружочек, это неважно, выйду я сегодня на работу или нет.

Девочка сидела, оскорблено и раздраженно глядя на меня. Она мне не верила. Ее мечта, ее жар-птица, растворялась в синем небе. И тогда она... она резко встала. Отошла к окну.

- Ты все врешь, - сказала Ангелика, - Ты все время врешь и говоришь гадости.

Она была такая маленькая, и ее было так жалко.

- Ну что ты, - пробормотал я, поднявшись. Я поймал ее и прижал к себе, но она... она упрямо отбрасывала мои руки, - Ну что ты, детка, у нас же тут провинция, уже в области, наверное, все не так, а уж в столице...

В синем небе снова прорисовался силуэт жар-птицы, и Ангелика перестала вырываться.

- Понимаешь, дружочек, - уткнувшись лицом в ее макушку и дыша теплом ее волос, пробормотал я, - Мы ведь и не новости в настоящем понимании этого слова. Сколько у нас выходит сюжетов, которые смело можно назвать позавчерашними сплетнями. А сколько сюжетов висит в копилке неделями. Придержаны якобы для всестороннего осмысления темы. А на самом деле в это время мы просто гоняемся за кем-нибудь из мэрии, чтобы благословил... Это специфика работы именно нашего канала. Где-то, наверняка, все по-другому.

Она, все-таки, высвободилась из моих рук и заявила:

- У тебя превратное представление обо всем на свете, в том числе и о телевидении. Жить надо по-другому, и все будет в соответствии.

Я вздохнул:

- Вот и связался я с малолеткой, которая ничего не знает и ничего не смыслит в жизни.

- Ну да, - немедленно ответила она, - конечно. Это не секрет. И еще у меня - свое мнение по многим вопросам.

И вот тут, после ее категоричного заявления, между нами... между нами повисло молчание. Пустое и холодное, неприглядное какое-то.

- Тебя дома как называют? - негромко и возможно более мягко спросил я.

И... и она... она тут же мне улыбнулась - и правда, в свои двадцать стала как пятнадцатилетняя девчонка, не старше. Конечно, в пятнадцать она выглядела на десять.

- Гелька, Геля, Ангелочек, - ответила моя девочка.

- Ангелочек - это слишком сладко, - хмыкнул я, - Геля - претенциозно. А вот Аня - вполне подойдет для употребления.

Она так и села с размаху на самодельный бабушкин пуфик.

- Нефига себе...

Я молчал, сделав каменное лицо.

И... и тогда она, глядя на меня большими испуганными глазами, неуверенно покивала головой:

- Н-ну, ладно...

Мне понравилось ее послушание.

- Я разрешаю тебе на сегодня только тушь и помаду.

Она робко улыбнулась, но снова кивнула - подчинилась, значит. Подкрасила глаза и губки. Покосилась на меня и решительно припудрилась.

- Я - хороша?

- Угу, - искренне согласился я.

Она была совершенно не похожа на ту Ангелику, которую ветром принесло к нашему крыльцу. Большие глаза, очень белая, как бывает у рыжих, кожа, на носу и скулах рассыпаны веснушки. Все это раньше пряталось за румянами, за тенями...

- Это хорошо, что тебе нравится, - сказала она.

У нее был очень решительный вид. Она вскочила, стремительно собрала со стола свои вещички. Замерла.

- Так чудно... Так чудно... Я - сбрасываю маску! - во весь голос крикнула она. Замерла - типа, прислушалась к эху, - мне страшно, но я не одна, я с тобой. А ты со мной... Нет, разговаривать некогда. Мы поедем в магазин... Раз начали с внешности, надо завершить этот процесс. В чем, по-твоему, мне нужно ходить на работу?

- Простые голубые джинсы и черная футболка, - сказал я.

- Каждый день? - ужаснулась она.

- К нам приезжали коллеги из Москвы, - вкрадчиво сообщил я, - в джинсах, пузырящихся на коленях и очень скромных футболочках и рубашечках. А одна была в футболке, огромной джинсовой рубашке, а поверх - еще и в матерчатой жилетке.

- Нет! Лучше смерть... - жалобно воскликнуло это дитя.

- Ну-ну, такой жертвы от тебя никто и не требует. Я уверен, что это они так оделись только для поездки, - соболезнующее проговорил я.

Она, наконец, улыбнулась.

- Ну, как не стыдно дразниться...

- Совершенно не стыдно. Кстати, на чем мы будет добираться в город?

- Отсюда сейчас, пожалуй, только на такси... - она схватила свой мобильник.

- А деньги?

- Мне родители дают. Как-нибудь хватит и на такси, и на обновы, - рассеяно сказала она, набирая номер.

Я и забыл, что она из богатой семьи.

Стыдно признаться, но меня всю жизнь унижала моя бедность. Мы с матерью вечно перебивались с хлеба на картошку, и поесть колбасу да еще копченую, в гостях у тетки - было за счастье для меня. А братья лопали эту проклятую колбасу от пуза каждый день. И ходили в школу в дорогих костюмах, а я все в одних и тех же обтрепанных джинсах...

Как же я буду с нею... Дружить с девушкой за ее счет - как-то непристойно, на запросы ее денег явно не хватит, но расстаться - выше моих сил, я это понимал. Она своим голосом, жестами, взглядами, прикосновениями вливалась в меня, как родниковая вода в стоячее озеро, как мое собственное дыхание. Я уже не хотел без нее, я уже без нее не мог... А вот она..?

А она, небрежно кинула мобильник в сумку, и стала подгонять меня. И мы торопливо собрались и выскочили на улицу, и вот, машина покатила нас в город...

Она выбрала самый дорогой магазин. И начала примериваться к брюкам и блузкам с какими-то штучками-дрючками - кнопочками, шнурочками, вышивками, дырочками... И стоило все это... Но она в своем полупрозрачном наряде выглядела среди этих тряпок и ценников вполне своей.

Я немножко понаблюдал, как она суетится возле развешанного барахла, взял ее за руку и повел за собой. Мы шли по супермаркету, лабиринту стеклянных перегородок, и отовсюду за нами наблюдали вещи. Их было огромное множество - больших и маленьких, дорогих и не очень, ярких, темных, пестрых, тяжелых, невесомых... Их было так много, что казалось проще повернуться к ним спиной, уйти, отказаться, чем сделать какой-то выбор.

- Вот сюда, - я втолкнул ее в открытую дверь.

Там рядами висела разнообразная джинса и всякие рубашки, футболки, майки по мнению хозяев магазинчика подходившие к джинсе.

Ангелика в некотором замешательстве пошла вдоль рядов...

...Простая нежно-зеленая рубашечка и сине-серые, тоже очень простые джинсы совсем изменили Ангелику. Вся эта мишура - складочки, кружавчики, клапанчики оказались лишними. Она сама это видела, я знал. Моя девочка стояла такая легкая, тонкая, точеная - зеленовато-голубой силуэт, как тени на картинах Тулуз-Лотрека. Ее отражение пристально и удивленно рассматривало ее из сияющего зазеркалья.

- Нужен еще один штришок, - сказала она, - даже два. Но обувь я куплю потом, не в этом городе и не сегодня, а вот в парикмахерскую иду сейчас же.

Ей совершенно не надоело в магазине, и она действительно отправилась еще и в парикмахерскую. И я провел три часа в холле этого заведения! Первый час мы прождали вместе - очередь. Но потом я остался один и просто отупел без нее от скуки...

Ангелика преобразилась второй раз за этот день - это была увлекательная и какая-то опасная игра. Словно она одну маску меняла на другую и никак не могла определиться с выбором. Она перекрасилась - стала просто русая, только прядки-перышки - яркие, белые. Как будто выгоревшие. Волосы сзади ей обрезали по плечи, а впереди - модная "лесенка". Стала какая-то взрослая. Девушка. Причем, хорошенькая и славная. А не раскрашенная вульгарная девчонка. Но я опущу стоимость ее первого нового прикида, скажу только, что моя зарплата, увы, равна половине этой суммы.

Мы сидели за столиком кафе - мороженое, кофе, пустая и приятная болтовня... Она, помешивая ложечкой в чашке, серьезно посмотрела на меня:

- Скажи... Ведь я тебе понравилась совсем с другой внешностью. А когда изменилась, могу разонравиться тебе?

Ее вопрос был зеркальным отражением моих собственных мыслей. Я помолчал:

-- Меня привлекла не внешность, крошка. Характер ведь у тебя остался тот же. И еще - взгляд, жесты, голос, запах...

- Ты знаешь, какой у меня запах..?

- Мне кажется, я знаю про тебя все... - медленно сказал я, - Понятно, что на самом деле знаю мало. Но кроме биографии у тебя есть ресницы, губы, ладошки... Я знаю, как ты обнимаешь, как смеешься, дуешься... Я так много о тебе знаю, хотя, конечно, понятия не имею, как ты училась в школе и ходила ли в детский сад.

Мы молчали, поглядывая друг на друга. Я задумчиво крутил чашечку с кофе. И мысли мои крутились как эта чашка - по кругу, не выходя за рамки сегодняшнего дня.

- А по поводу перемен.... - наконец сказал я, - рядом со мною многие меняются почему-то. Вот и ты.

Она вскинула голову:

- А ты сам?

- Не знаю. - усмехнулся я, - не замечал. Может быть, мне просто не видно.

Она осторожно сказала:

- В целом ты меня устраиваешь таким, какой есть

- Вот видишь.

Но она... она не слышала моего подтекста, она заворожено и тревожно глядела на меня. Губы ее раскрылись, как для поцелуя, ветерок развевал русые, час назад укороченные, пряди. Лицо стало мягким, нежным, зовущим и одновременно недоступным.

И тут запел ее мобильник.

Ангелика очнулась, схватилась за трубку, прижала ее к уху.

- Да, Света, - осторожно сказала она, потом вытянула губы трубочкой и проговорила, - Нет, Света, - поглядела на меня, - Знаешь, я не могу сегодня никак. Нет, я в городе, но... - она молча слушала то, что раздражено и быстро выговаривал ей Светин голос, негромко молвила, - Я правда не могу, я приболела...

Я опустил глаза. "Вот она и изменилась. Эта ложь... - подумал я. - Как ни тривиально, но это плохо... Ребенок идет за мной, и есть, наверное, другие, которые идут за мной. И их дорога - отражение моего собственного пути. И, судя по этой девочке, куда ж я иду и могу завести? Французы тоже поверили Сусанину... Люди тянутся к нам. А мы тянемся к другим людям. Но я не знаю, можно ли проконтролировать - куда мы ведем, куда могут увести нас..."

- Ты не будешь против, если я уеду на два дня? Ты отпустишь меня? - услышав ее голос, я поднял взгляд на ее нежное, лживое лицо - ведь это не первая ложь в ее жизни, как и в моей; так что мы, все-таки, сами выбираем свою дорогу, - Мне нужно повидать родителей.

- А кто твои родители? - вяло, по необходимости поддержать разговор, спросил я.

Что-то частенько на меня нападают приступы разочарования, апатии, равнодушия. Ну, что случилось, собственно - девочка произнесла маленькую ложь. К тому же - ради и из-за меня. Но я когда-то так верил в идеалы, что до сих пор меня порою глючит и все становится пустым, скучным и ненужным. "Нет идеалов, - восклицал поэт, а обыватель отвечал, - Нет одеялов..."

- Отец занимается бизнесом, - закуривая сигарету, кажется первую за сегодняшний день, ответила она, - Краски, лаки, плинтуса, а мать была педагогом, теперь домохозяйка...

Она говорила, а я представил себе семью вроде моего брата и его жены. Он весь в бизнесе, а она вся в нем, все, чтобы не потерять его - вокруг столько соблазнов, столько молодых девок типа собственной дочери, нахальных, вызывающе-молодых.

- А когда вернешься?

- Если уеду завтра, в субботу, то вернусь в понедельник утром.

- Хорошо... - и я поймал в свои ладони ее тонкие, теплые пальцы.

И мы отправились ко мне. Уехала она не в субботу, как собиралась, а в понедельник. Я помчался на работу, а она - на вокзал.

Встретились мы с ней тоже на работе. Она пришла не в среду, как собиралась, а в пятницу. И хотя я знал, что она задержится, все равно, весь извелся без нее. Было девять утра и уже жара, и даже кажется, была та же муха,.когда она явилась нежная, свеженькая, словно только умытая росой - хорошенькая невозможно. А одета - в тот самый прикид, который мы покупали вместе - понимала, что мне это будет приятно.. Она вошла стремительно, будто влетела, и остановилась. А все - девочки, мальчики - пооборачивались и стали смотреть на нее с вежливым любопытством, выжидающе - кто пришел, по какому поводу.. И тут она поздоровалась, и все лица разом переменились. Девочки повскакивали со своих мест, подошли, с плохо скрытой завитью одобрили ее новый стиль. Парни сдержанно ей поаплодировали. Димон явно потерял дар речи. А моя девочка, она... она стояла такая спокойная, невозмутимая и вместе с тем какая-то очень открытая, свойская. О чем-то там они щебетали всей стайкой, эти девчонки, что-то о ценах, одежде, прическах... Она отвечала, спрашивала сама - внезапно стала равной нашим телезвездам. И я с удовольствием наблюдал, как она выступает в новом амплуа. Но вдруг она обернулась и быстро, как-то мгновенно, зыркнула в мою сторону. Будто хлестнула меня холодной, мокрой тряпкой по лицу. И я точно очнулся, поткнулся во сне и проснулся - ей нравилась вся эта суета вокруг нее! Она на что угодно пойдет, но добьется своего. Надо будет и наголо обреется. А я и забыл...

.Честно говоря, я не ожидал, что перемена во внешности так отразится на отношении коллектива. Света, например, так удивилась, что отправила Ангелику на самостоятельную съемку. Она сказала:

-- Ну, раз тебя теперь не стыдно в люди выпускать, съезди в школьный лагерь, попрбуй сделать сюжет сама. Справишься, Ангелика?

Девочка моя помолчала, пристально разглядывая свои спортивные тапочки, покусала губы, что-то обдумала, потом заявила Свете:

-- Думаю, справлюсь. Только, знаешь что, зови меня Аней.

Света удивилась еще раз, но ничего не сказала. А девочка, она снова глянула на меня и, вынужденный отвечать на ее взгляд - живой, лукавый и вопрошающий, я показал ей большой палец, дескать,. все "оч.хор". Она удовлетворенно улыбнулась, подхватила микрофон и ушла из "Новостей" вместе с Серегой.

И потянулся день. Она была где-то рядом, но я ее почти не видел. Вернулась она, уехал я. Я вернулся, она писала, сосредоточенно хмурясь на экран компьютера. Когда она закончила монтаж, я еще парился в кабинете директора. Когда же я, наконец, начитал текст, позвонили из ГАИ - серьезная авария, приезжайте, снимите, может, народ образумится и перестанет гонять по дорогам, как сумасшедший. Я уехал и вернулся поздно. Ее не было. Нигде. Пропала без следа. Я позвонил ей на мобильник, но она почему-то не отвечала. Я провел расследование и выяснил, что она написала неплохой сюжет, трижды за этот день удивив "Новости", после чего и ушла, сославшись на какие-то дела.

И мне уже нечего было делать на работе. Я пожелал девочкам удачи в эфире и пошел домой. Но...- ее не было. Ее, со всеми причудами, выдумками, странностями, капризами хотел я видеть. И не видел. Все остальное было мне безразлично, я шел, не поднимая глаз. Потому не заметил, что за мною по пятам крадется серебряная "Ауди". Наконец, Ангелика не выдержала, чуть обогнала меня, снова притормозила и крикнула в окно:

- Садись, подвезу!

Я остановился. Застыла и серебряная "Ауди". Из машины вышла Ангелика. Улыбающаяся, довольная. "Жаль, жаль, жаль... - твердил я про себя, даже еще не понимая, о чем я, собственно. Она подошла ко мне, прижалась, мгновение спустя подняла голову:

-- Правда, как все здорово? Все так удивились. А родители мои, те просто офигели. Папа отдал ключи от машины, которую мне подарил еще в начале лета. Я раньше его "тачку" "убивала" на гонках... Он думает, я свою "убивать" не стану. А мы будем везде ездить, да? И на дачу к бабушке...

-- Значит, больше не будет электрички, ветра в тамбуре, переправы через речку... - сказал я медленно.

Она отстранилась и мы долго молча смотрели друг на друга, как будто прощались.

-- Давай я тебя, все-таки, подвезу, - наконец сказала она. Невесело так, уже без настроения.

И... и я торопливо поймал ее теплые, мягкие пальцы и прижал к губам. Если бы я этого не сделал, и если бы она не улыбнулась в тот же миг, я бы себе этого до конца жизни не простил.

Назавтра была суббота. И когда она наступила и стала сегодня утром, мы проснулись в моей квартире. То есть, в квартире, которую я снимал уже пять лет и привык к ней, как к своей. Здесь мебель была собрана "с бору по сосенке" - старенький диван и вполне приличные занавески презентовала тетя Юля, большой угловой компьютерный стол приобрел я сам, в год, когда покупал компьютер. Журнальный столик и шифонер оставили хозяева, и на кухне в основном стояла хозяйская мебель, если не считать одной табуретки. А стеллажи под книги, которые занимали все свободное место, я сколотил сам, убив на это целый отпуск.

Некоторое время Ангелика, лежа изучала обстановку в комнате, потом встала и подошла к стеллажам. Она сояла в одних трусиках, внимательно рассматривала мои книги, но молчала. Я, невольно улыбаясь, тоже поднялся, натянул джинсы. И открыл балкон. Я уже слышал, но хотел и видеть как на улице идет дождь. Каждый мой день рождения непременно идет дождь. И я незамедлил сообщить об этом Ангелике. Она мгновенно нацелилась вытащить меня из дома - подарок, кафешечка, рюмочка за здоровье именинника. Я сказал, что она опоздала с предложениями.- мой день рождения расписан как график отправления поездов. С утра я должен позвонить маме. Днем побывать у тетки. А вечером, извини, дорогая, одна шикарная блондинка назначила мне свидание. Ангелика, которая уже начала одеваться, на блондинку отреагировала немедленно - треснула меня джинсами - хорошо брючинами, а не поясом, в который у нее был вдет тжелый ремень. А я обрадовался - ревнует! - как дурачок, ей-богу, ну что тут поделаешь... Все остальное она встретила с полным понимнием и даже согласилась отправиться со мной потом на телеграф и к тетке. Но на улице шел дождь. Он бился в наши стекла и заволок туманной сыростью весь мир. От него не было спасенья тем, кто вынужден выйти из дома. А мы, обнявшись, валялись на раздвинутом диване, потом не спеша пили чай, она курила, забравшись в маленкое, вертящееся кресло у стола. Иногда она толкала ногой пол и тогда кресло катило ее то вперед, то назад, шелестя колесиками по полу.. Бормотал и мигал экраном из своего угла телевизор - как третий, но занятый своими мыслями и потому ненавязчивый собеседник. Я был счастлив - она целый день со мною рядом. Но я ничего не сказал об этом - пусть все будет как ей угодно. Пока хочется, пусть будет рядом. А когда наскучит, что ж, пусть уходит так же, как пришла - неожиданно и независимо. Но пока...

Думаю, мой телефонный разговор с мамой пересказывать нет смысла - она постоянно беспокоится, как я тут, а я, в соответствии со сложившейся традицией, отвечаю - все хорошо, мам, в отпуск приеду, сама увидишь. Или ты к Юле приезжай...

Покупка торта, право, тоже не оставила ярких вспоминаний. И только когда тетя Юля открыла нам дверь своей квартиры, что-то изменилась. Как будто развеялась пелена сигаретного дыма и в тишину, где раздавался до сих пор только влажный шорох дождя, ворвались звуки - щебетанье племянниц, суховатый смешок тетки, нежный звонкий голос Ангелики. И я увидел как много в мире чистых красок и услышал как гармоничны звуки. Меня здесь сегодня ждали и даже любили, и потому окружающее легко оставляло свой, неискаженный неприязнью, завистью, злостью и прочими подобными эмоциями отпечаток, в моей душе. И я ощутил себя сильным, добрым, удачливым. И никто не сказал мне сегодня, что это далеко не так.

- Эту девушку зовут Аней, - представил я своим родственникам Ангелику.

И тетя Юля пригласила всех к застолью. Оно было скромным - две девочки, пожилая женщина, непьющий молодой человек и незнакомая девушка, которой опасно предлагать спиртное, вдруг напьется, буянить будет - буйно гулять не с чего. И мы, передавая друг другу тарелочки и мисочки, чтобы все могли отведать каждый из невообразимых теткиных салатов и прочей стряпни, предались мирным семейным сплетням, пересказывая друг другу события давно минувших дней, которые были совсем неизвестны только Ангелике. Постепенно разговор с покойных, а так же давно не навещаемых родственников добрались до дней сегодняшних и до тех, кто жил рядом. Ну, тут мне племянницы - смуглые, черноглазые балаболки и вертушки - задали жару. У этих проказниц оказалась прекрасная память и они, заливаясь хохотом, подробно пересказали все мои проделки. Как я тетю Юлю разыгрывал, купив мобильник, Оля и Галя представляли в лицах. Галя с каменным выражением лица, какое, как она уверяет, свойственно мне даже в лучшие минуты, монотонно говорила в воображаемую трубку: "Теть Юль, иди скорей двери открой". А Оля довольно удачно копируя мою тетку, свою бабушку, пугливо бормотала: "Это зачем это, а? Зачем это?" Когда тетю Юлю я, все-таки, уговорил и она открыла дверь, то на пороге увидела меня и внучек, погибающих от смеха. Потом я позвонил ей снова и потребовал - чаю в зал! А потом еще раз - сообщил, что вода в кастрюле закипела. И все это - к вящему веселью племянниц.

-- Извел, паршивец, тетку своим мобильником, - качая головой и улыбаясь сказала тетя Юля.

-- И халатом, - прыснула смешливая Оля, ее темные глаза сияли.

- Это хороший, теплый халат, - горячо возразила тетя Юля. И все засмеялись. И Ангелика, уже посвященная практически во все семейные байки, тоже.

- А про картину, Оля, давай расскажем про картину, - вдруг вспомнила Галя, лукаво глядя на меня из-под вьющеся черной челочки, пожалуй, слишком отросшей.

-- Ага, - сказала Оля, - у бабушки картина висит, мы потом покажем...

-- Куст, ручей и лось в кустах, - вставил я, стащив очки с носа и рассеянно вертя их в руках,. - Ей цена две полушки в базарный день.

-- Это олень выходит на поляну, - возразила тетка.- Очень красивая картина.

-- Лось в кустах, - пренебрежительно повторил я, водружая очки на место.

-- Ну, не мешай, бабушка! - воскликнула Оля. - Какая разница - олень или лось. Он бабе Юле говорит - давай я ее у тебя заберу.

-- А она отвечает, - подхватила Галя, - и так у пенсионеров государство все отобрало, давай, племянничек родной, и ты старуху тетку ограбь.

-- А он говорит - тетя Юля, избавить любимую тетушку от старой тряпки, выпачканной масляной краской, которой красят коридоры в больницах - это не грабеж, а благо...

-- Это очень красивая картина, - с достоинством заявила тетя Юля. - И нарисован на ней олень.

-- А еще он всегда говорит - сколько ты мне дашь, тетя, чтобы я ушел? - фыркнула Оля.

И вдруг Ангелика, отставила чашку с чаем, повернулась к моей тетке и серьезно сказала:

-- Как мило, что вы разрешаете Артему вас поддразнивать. У вас так хорошо от этого, так весело...

Два часа ночи. Окно на кухне распахнуто настежь в теплую, живущую своею жизнью тьму. Ветерок иной раз несмело всколыхнет парной воздух. Свет у нас потушен. Окно выходит на пустырь и кроме дальней.редкой цепочки огней - ничто не разгоняло мрак. Ангелика курила, сидя на подоконнике. Я пристроился рядом, снял очки, и щурился в ночь, слепо слушал шорох ветерка в листве, тихое дыхание Ангелики.

- Почему-то вспоминается, как в открытые окна ночной электрички, вливается воздушная волна - теплая, густая, душистая. А электричка стучит себе бодренько колесами на стыках рельс, - сказал я.

Ангелика повернула лицо ко мне. Ночью, да еще без очков, я едва различал его черты. Но мне так быо легче вспоминать и говорить. Когда стоишь в узком круге света, как в луче прожектора, а дальше - все тьма, невольно придумываешь себе совсем иной мир. А я никогда не видел мира реального, даже через очки. Зато мне было о чем поговорить, я любил сравнивать - я вижу вот так, а ты? Большинство людей ведь и не догадывается, что живет всего лишь в узком кругу света, дальше - только тьма... Но сейчас я просто вспоминал. Мне несчетное количество раз доводилось возвращаться домой заполночь, в пустом вагоне. И бежали мимо неяркие станционные фонари. И пронзительный гудок оглушал темноту. Поезд замедлял ход, останавливался на станциях. Но редко кто в него садился. Подождав положенное количество минут, паровоз дергал вагоны и тащил их за собой

- Я сейчас поймал себя на том, что бессознально ждал - вот-вот дернется пол комнаты и невидимый паровоз потащит вагон-комнату через ночь дальше. Казалось, я сижу на желтой, лаковой вагонной скамейке.- сознался я, - Еще под стук колес хорошо дремать. А когда он затихает, сразу появляются тревожные мысли - отчего стоим, не опоздать бы... Вот и сейчас всякая крамола лезет в голову - и сонный пустырь кажется тупиковой ветвью, а комната - конечной станцией.

Ангелика потушила окурок и бросила его за окно. Потянулась за новой сигаретой. Вспыхнул огонек зажигалки, осветил лепной изгиб скулы, отбеленную прядку, прозрачную серую струйку. Она курила какие-то дорогие дамские папиросы, запах табака был вполне приятным, похожим на восточные курения. Она молчала, но я чувствовал, что она ждет продолжения, как если бы она спрашивала тревожно и настойчиво - что же дальше, к чему ты это говоришь?

Я неторопливо складывал и раскладывал дужки очков - привычное и бессмысленное занятие, вроде щелканья семечек или курения.

- Но это все, конечно, ерунда - просто настроение, - снова заговорил я, - Говорят, к тридцати годам у человека резко повышается критическое к себе отношение. Женщины теряют уверенность в своей привлекательности, а мужчины - в своем деле. И те, и другие осознают, как, все-таки, коротка эта жизнь - не успел оглянуться, а тебе уже тридцатник. И старость, и смерть неизбежны. - я помолчал, потом усмехнулся, - Да. Мыслишки, конечно, далеко не новые. Но что делать..? Мне ведь еще никогда не исполнялось тридцати лет. Сегодня впервые. Отныне девять раз мне произносить "тридцать", добавляя по году, а потом впервые будет сорок, пятьдесят - и так далее. Очень это неприятно, - я снова помолчал затем сказал, чтобы немного развеять охватившую нас грусть, - Вот так всегда и бывает - поднимешь голову, чтобы благоговейно посмотреть в небо, а увидищь совокупляющихся голубей.

Она фыркнула, поперхнулась дымом, закашлялась и засмеялась одновременно. Я хлопал ее по спине и тоже смеялся. Когда мы оба успокоились, я обнял мою девочку, зарывшись лицом в прохладные, шеловистые пряди. Они были легкие, щекотали лицо. От них пахло смутно знакомыми духами или шампунем или, может быть, каким-нибудь лаком. Запах мне нравился и я прижал мою девочку к себе покрепче.

- Я как-то со старшим братом заговорил об этом, это отец Оли и Гали... - продолжал после поцелуев я - она так и не выпустила сигарету из пальцев.

- Такие милые девчонки, - улыбнулась во тьме Ангелика.

- А он в ответ сказал так: "А ты дерни водочки по-нашенски, по трудовому, и завтра у тебя будет только одна проблема - похмелиться"

- У тебя такое похоронное настроение каждый день рождения? - Ангелика бросила за окно еще одни окурок, потерлась щекой о мое плечо.

- Да нет. Совпало просто. Юбилей, вагонное настроение и еще мультик. Недавно чисто случайно посмотрел. Такой милый старый мультфильм, всегда его любил. Его все знают. В нем щенок попросил котенка посторожить котлету. А набегавшись, пришел и спросил - а где моя ка-а-а-тлета? Никогда я в этом ничего особенного не видел - обычная комедия положений, правда, очень славная и добрая. Но в этот раз... Я отчетливо вдруг представил - вот песик, чьей целью и смыслом есть котлета. Набегаться, а потом спокойно вкусить заслуженное. И тут же я подумал - а где моя котлета? Хоть раз в жизни за все мои труды я ее получал? А кто-нибудь ее получал?

-- Смотря что понимать под "котлетой" - осторожно сказала Ангелика..

Не слезая с подоконника я определил три пункта.

- Любовь. Творчество. Вера. Но вот что настораживает - мне тридцать лет. Мне даже уже есть что вспомнить. Столько всякого пережито и сделано, между прочим, тоже. Но где моя котлета? Кстати, наши ребята-коллеги производят впечатление людей, точно знающих свою котлету. Вот мне и неймется сегодня. Совпадение...

- Ты очень разный, Темка, - шепнула Ангелика, - Это здорово. Ты раскажи мне о себе. Я хочу знать - я тебя не всегда понимаю, потому что ты намного старше или потому что у тебя совсем другая жизнь

-- Крошка, - как можно более ласково ответил я, - ведь это одно и то же - "намного старше и совсем другая жизнь". Взять хотя бы то, что у меня было не детстсво, а сплошное пионерское лето, с горнами, барабанами,. линейками, идеологическим прессингом по полной программе. Не знаю, стоит ли вспоминать его. В душах моих ровесников оно кажется не оставило глубокого следа. Во всяком случае, я еще не встречал своих одногодков, которые вспоминали бы о нем, как я - с удивлением и трепетом. Ей-Богу, у меня до сих пор от песни "Орленок, орленок, взлети выше солнца..." щиплет глаза от слез.

-- Как это? - перебила Ангелика, пытливо заглядывая мне в лицо, - Ее же теперь не поют никогда.

-- Мы с теткой, - несколько смущенно признался я, - иногда целый вечер поем старые песни - "Березовый сок", "Журавленок", "Гляжу в озера синие...". "Мы прощаемся с Москвой...", "На безымянной высоте...", да много еще...

-- Я о таких даже и не слышала, - призналась Ангелика.

-- А это песни теткиной молодости и моего детства. Двадцать пять лет назад они часто звучали на радио, по телевидению. А брат терпеть не может их. Возмущается до сих пор, что гимн России не сочинили новый. А слегка переиначили слова. Мне признаться переделка не нравится тоже. Она дурная, по-моему - напыщенная, неискренняя. А для него - напоминание о том, что было, поэтому он его и не любит. И вспоминать он не любит, говорит, в его время все это - идеологический прессинг песням, речами, лозунгами - было несравнимо жестче, чем в мое. Но я люблю вспоминать школу. Учиться я пошел, кстати, в семьдесят восьмом, пионером стал в восемьдесят первом... Общешкольные линейки всегда у нас проходили в спортивном зале. Я вместе со своим шестым классом стою в общем строю. Весна, духота, окна в зале не открываются. Скука смертная. Кто-то из педагогов долдонит целый час одно и тоже. И вдруг зал исчезает, нет зала. Все плывет. Смутные голоса. Чувствую - ведут под руки. Оставляют сидеть на ступеньках. Я сижу, наслаждаясь свободой, своей слабостью, одиночеством и воздухом, который врывается в открытые окна школьных коридоров. А через пару дней я вместе с хором пою "Дом, что мы построим, время не разрушит, солнце не уступит черной мгле, потому что дружба - сильное оружие. Главное оружие на земле..." Я в это верил всей душой, хоть и недолюбливал линейки. Ведь этим жили и любимые мною герои Ефремова. Они дружили искренне и накрепко, отдавались делу всей душой и всеми помыслами. О любви я тогда еще не думал.

Я никогда и никому не рассказываю, что звуки российского гимна вызывают у меня на глазах слезы и спазмы в горле. А все потому, что когда мне было лет восемь-девять, я лежал в больнице с воспалением легких. Подъем был в шесть. Радио еще не работало. Тукал метроном. Потом, не помню когда - некоторое время спустя - звуки метронома из эфира убрали. И вот, медсестры, включали свет в коридоре, ходили, звякая шприцами, а в динамике тупо перещелкивал метроном. Потом звучала запись гимна тогда еще Советского Союза. И тогда медсестры бросались в палаты и безжалостно включали свет, совали градусники, а через пять минут стягивали и одеяла. Надо было вставать, умываться и идти на укол. Но эти секунды перед окончательным пробуждением, когда лежишь в полусне таком прочном, что реальны только звуки. И метроном, и вдруг - "Союз нерушимый, республик свободных..." - мощным хором!

А еще воспоминание - белые рубашки - в ряд. Алые галстуки полыхают на солнце, их концы треплет ветер... Кто-то гулко кричит в микрофон что-то праздничное - это 22 апреля, день рождения Ленина. А наслаждение в общем строю откликаться на призыв: "Пионер! К борьбе за дело Ленина - будь готов!" И я - тот самый пионер, к которому обращен этот призыв - вскидывал руку и кричал, напрягая горло и легкие - "Всегда готов!" И мои одноклассники кричали тоже самое. А теперь они не желают это вспоминать. "Да ну, - говорят мои школьные приятели теперь, - мы тогда дураки были, малолетки..."

Братец мой Митька как-то высказался - знаю кое-кого из младшего поколения, кому нравятся старые песни и фильмы, но мои ровесники, да и твои - это про меня... - объелись навсегда этим еще в детстве... Мы не верили в съедобность холодной манной каши, а в нас ее толкали, также мы не верили в политику партии, а в нас вталкивали учение Ленина, а мы уже не верили...

Я не сразу понял его и своих приятелей. Потом дошло..Они, возвращаясь из школы, попадали в семьи, где усталые отец и мать, возвращаясь с партийных собраний, между делом костерили эти собрания за то, что долго, и нудно, и ни о чем, и только зря отнимают личное время А зарплата маленькая и ничего на нее путного не купить. И мебель приличная в магазинах бывает раз в столетие... Эти родители гнали своих чад, не утруждаясь мыслями о воспитании, по делам насущным - за картошкой, хлебом, вынести ведро. А они вырывались из родительских рук на улицу, чтобы попинать мяч, позубоскалить с корешами, тайком посмолить папироску. Они впитывали атмосферу дома и улицы, и собственно, жизнь для них особенно не изменилась. Перестройка застала их крепкими, активными, как сейчас говорят "реальными пацанами" . Новый строй и наше поколение взрослело и набиралось сил практически одновременно. Они бесстрашно вошли в мутные воды нового времени и поплыли - кто как мог. Только не я...

...я говорил, а сам нежно гладил, перебирал ее тонкие пальчики, иногда подносил к губам, целовал ладони....

...а я, уже взрослый, все как в детстве, с упоением проваливался в рытвины старого дивана и читал, читал, читал... Через книги я познавал основы взаимоотношений с людьми. С миром. Учился у книг, какие у меня должны быть желания, чувства, мечты. Поэтому, когда перестройка прорвала "железный занавес" и в страну хлынул поток новой неведомой ранее, литературы. А особенно фантастики, коей я бредил довольно долго, я был рад перестройке необычайно.

Я читал Ивана Ефремова, смотрел "Гостью из будущего". Потом пришло время братьев Стругацких, Рэя Бредбери, Урсулы ле Гуин, Льюиса Клайва, Толкиена... - и далее, далее по тому волшебному в те годы списку, от предвкушения чудесного доброго и умного чтения сладко замирала душа.

Мое детство кончилось, когда перечитывая книжку "Туманность Андромеды", я вдруг поймал себя на том, что больше не ощущаю в ней прежней упоительности. Тогда я закрыл книгу, поставил ее на полку. И отправился в люди. Мне было двадцать с небольшим. За плечами остались школа и брошенное училище. Армия мне не грозила по причине весьма плохого зрения. Женитьба - от невозможной застенчивости. Я выглядел гораздо младше своих лет и окружающим и сам себе виделся все еще мальчиком, толстым и тихим. И любимым моим героем был Байрон, который в детстве тоже был толстым. А потом похудел, и все светские дамы стали без ума от него

Я поставил книгу на полку и вышел в люди. Мне было двадцать с небольшим. На дворе начало девяностых, Россию делили на вотчины новые хозяева, а я... Во мне жило сумасшедшее, нетерпеливое ожидание, что вот-вот наступит прекрасное будущее, вот-вот, год-два и что-то кардинально изменится. Мир станет ближе человеку, природу приручат, люди станут прекрасными и необыкновенными, как в романах любимых писателей-фантастов. Я не понимал тогда, что жизнь интереснее любого романа. И что встретить человека, способного на поступок, - такое же счастье, как и долететь до туманности Андромеды или увидеть толкиеновского эльфа. Я не следил за политической жизнью общества. Мне было все равно - кто кого Горбачев Ельцина или Ельцин Руцкого. Зато я увидел реальных людей, которые жили, любили, ненавидели здесь и сейчас, не на книжных страницах. Это меня потрясло так, что я никогда не осуждал тех, кто убегает от мира в религию, алкоголь, игры...

Тело, прильнувшей ко мне Ангелики, налилось подозрительной тяжестью. Я болтал, соловьем раливался, а она... она уснула прямо на подоконнике, пригревшись подле меня. Она была еще такая маленькая, что даже не проснулась, когда я ее раздевал и укладывал, только коснувшись подушки щекой что-то сонно пробормотала. Наверное, ни одного моего слова не слышала. "Кукла ты бездушная, все-таки..." Я сидел на полу, в темноте, подле спящей на диване Ангелики и размышлял.погружаясь в привычное одиночество - все у нас с нею было прекрасно и любовь, и разговоры, но, тем не менее, кажется, хорошо, что в понедельник надо на работу. Хотя там все одно и то же - и проблемы, и события, и директор, и Настя, и Серегин черно-белый взгляд на жизнь, и желудочный - Михал Львовича, и даже муха каждый день прилетала и умирала, убившись о стекло, все та же...

После того разговора у машины, Ангелика стала более скрытной. Частенько гоняла на своей тачке, но старалась, что бы я об этом не знал. Но при этом была не очень хорошим дипломатом и по тому, как она старалась выведать наши планы, по ее болтовне с парнями о машинах, я догадывался, что "ауди" занимает все то место в ее жизни, которое оставляем ей я и работа. На дачу мы ездили строго на электричке. С дачи - на автобусе. И ни разу я ее не застал врасплох. Я никак не мог решить - обидна мне эта ее предупредительность или нет.

Пару раз мы ездили на "стрит рейсинги". Она потом болтала об этом без умолку в кругу наших мальчиков и показывала фотографии. Димон просился тоже. Она его не взяла. Во-первых, мы не афишировали своих отношений, а во-вторых, она почему-то страшно боялась, что Димка влюблен в нее. Ангелика старалась избегать его. А он - отчаянно бледнел и краснел в ее присутствии и, без того молчаливый, дара речи лишался вообще. Ангелика называла его "славным мальчиком" и жаждала быть честной по отношению к парню, которому ничего не светит. В самих гонках Ангелика не участвовала. Говорила - папин "джип" подходит для этих целей больше. Но папа гонки не одобрял. А я... я видел какой она была там - своя среди своих. Самоуверенная, с сигареткой в зубках - со всеми знакома, в любой компании желанная гостья...

Работа, поездки, старая дача, моя квартира... - "и все мне кажется, что кружится моя голова..." - так и летело лето. А если в эти дни какая муха и появлялась, я ее совершенно не замечал. Мне порой приходило на ум, что я сам был той мухой. Просто Ангелика схватила меня за крылышки выбросила окно, в поток теплого ветра, напоенного ароматами трав и цветов.

Кончился август. И сентябрь. Практика у Ангелики давно завершилась, но она, казалось, и не помышляла об отъезде. Несколько раз она ездила домой, но это были просто визиты любящей дочери к дорогим родителям. Как если бы она всегда жила в моем городе, а к маме с папой только наведывалась в гости. А между тем, я с тревогой спрашивал себя - что дальше. Но с ней заговорить об этом не решался - она казалась такой счастливой.

Октябрь начался неожиданными листопадами. Вот только что все листья еще мирно шлестели на ветвях, и вот они уже буйно пляшут в порывах ветра - красные, желтые -.слетают на землю, замирают и лежат в траве тихо-тихо, как бы боясь нового вознесения и падения. И я думал о них, и мне становилось отчаянно горько. Моя страсть к Ангелике тоже несла меня и кружила, но, видимо, уже недалек день, когда и меня швырнет на землю. И я тоже, наверняка, захочу лежать в траве тихо-тихо, боясь нового полета, а более того - падения. В один из таких дней я услышал, что Светлана, которая как редактор и посторонний человек глупым страхам, мне свойственным, не подвержена, задает Ангелике вопрос, измучивший меня.

-- Мне придется пожить с бабушкой еще немного. - спокойно ответила Ангелика, - Мама уговорила ее переехать к нам, сейчас они с отцом ищут ей квартиру, да что-то не попадается подходящей - то далеко, то этаж не тот, то еще что-нибудь. А купят, надо ремонт будет делать. В общем, я пока здесь. Практика продолжается.

Они улыбнулись друг другу. Свете было абсолютно все равно. Я не знал правду говорит моя подружка или это очередная ее маленькая ложь, но успокоился. Очевидно, что эта - или другая - правда или ложь, служили ей пока надежной отмазой в институте и перед родителями. И пока она была здесь, мы практически не расставались. Я наблюдал за ней в эти дни. и было удивительно - как в зеркале я узнавал в ней себя. Но те чувства, что я всегда таил от друзей и близких, она выплескивала наружу. Не только я, счастливый обладатель, или без надежды влюбленный Димка, замечали, что она переполнена чувством и в каждом ее жесте сквозит потрясающая легкость, радость жизни и движения. Но они - видели свое, а я... я со странной, отчужденной от меня самого завистью, узнавал в ней себя. И когда она с нежностью, чуть приоткрыв рот и выпятив по-детски губки, гладила какого-нибудь котенка я узнавал себя в ней... И когда хохотала, заливисто и звонко или льнула ко мне - обними... - я узнавал себя, каким никогда не мог быть для своих родных, друзей и подружек я, холодный, замкнутый, капризный.

Выходные мы проводили на даче у бабушки, которую я так ни разу и не видел. Электрички и автобусы ходили за город теперь совсем редко, да и торчать на остановках стало холодно и мы, все-таки, стали ездить в ее серебристой "Ауди".

А в саду на яблонях, абрикосах, груше листва стала золотой и багряной, и каждый день неустанно осыпала землю. Увяли пышные прежде занавеси хмеля и винограда. По выходным мы граблями собирали это золото и багрянец в кучи, пахло пылью и сухой листвой. Она шуршала под граблями и под ногами так щемяще, так бессильно. Потом мы жгли эти сокровища. Бледное пламя плясало на них, и прозрачный дымок струился между ветвей. Солнце грело наши затылки и спины. Было так хорошо. И я, поддавшись настроению, читал моей девочке стихи про осень, которые сочинил давным-давно. Я останавливался, опирался на грабли и она - тоже и, глядя на ее нежное, открытое, чистое лицо сквозь нагие ветви, я говорил:

- Отведу от лица ветку,

Облетевшую яблони ветку

И увижу пустого неба

Серым выкрашенный лоскут.

Но туда отлетело лето,

Как душа, отлетело лето,

Лишь малиновку удержали

Два пунцовых листа на суку.

И пройдя по садам, прохлада

Пронесла пустоту мимо них...

Вся она - на ветвях и оградах.

В голосах и во взглядах чужих.

Она любила, как и я, живой огонь. Любила подолгу стоять у костра, смотреть на пламя. Оба мы считали осень, вот такую - сухую и теплую - лучшим временем года. В наших краях она бывает нечасто. Но в моей жизни уже была одна такая осень, и стихи мои все о ней. Мы с мамой вот так же, в октябре, жили на нашей дачке. Также все убирали к зиме, сгребали листву, жгли костры... У мамы был отпуск, я еще не устроился на работу и мы безвылазно прожили на даче неделю. Но я не рассказал об этом моей девочке, так же, как тогда я не прочел ни одного стихотворения маме. Я подумал - она станет думать, что мне тут с нею скучно, раз я ищу развлечения в воспоминаниях и стихах. И поймал себя - и эта боязнь, как тогда. Но желание открыться иной раз пересиливало боязнь, и я читал моей девочке:

- Плывет по садам, меж стволов и кустов

Дымок сладко-горький, гонимый смятеньем.

Душа - не желая подыскивать слов -

На трепетном вдохе ловит мгновенье,

В котором, закручиваясь в кольцо,

Тревога и нежность достигнут предела...

И, запрокинув к небу лицо,

Я воздух губами ловлю неумело.

И выходнув туго, болезненно-долго

Очнусь от немого смятенья вдруг.

Дымок протекает меж веток безмолвно.

Жгут листья. И только. Да осень вокруг.

- Почему ты больше не пишешь стихов? - спросила однажды Ангелика. Мы стояли рядом и смотрели, как горят листья, как золото становится пеплом. Я взглянул на нее, лицо ее было отрешенным - она смотрела в огонь. Что она там видела - себя, нас, кого-то еще или только золото, алхимическим путем добытое природой, но превращенное людьми в золу?

- Странная история... - ответил я неохотно, - Я был влюблен в девушку. А она вела себя так, точно была не уверена, что со мною стоит общаться. Мы встречались нечасто, в основном в компании, у нас были общие друзья. Но когда бы и где бы мы не встретились, вскоре оказывались вдвоем. И говорили много и обо всем на свете. Я ощущал ее как самого близкого мне человека. И вот я решил, что надо сказать ей об этом. Выбрал стихотворение, в котором говорилось, что она мне близка, как сестра... - тут я запнулся и стал смотреть в сторону, но почувствовав на себе удивленный, ревнивый, недоверчивый взгляд Ангелики, все-таки, договорил. - Она решила, что сестрой я назвал ее не в переносном, а в прямом смысле. А, как известно, сестер уважают, любят, но женятся-то не на них. Она стла встречаться с парнем и скоро вышла замуж.

-- Разве можно из-за этого бросить писать стихи? - со странной настойчиво спросила Ангелика.

Вопрос был глупым, но я... я понял ее. Она спрашивала, что бы понять насколько то чувство было сильным, и на что она сама может расчитывать. Я не стал ей врать, буркнул:

-- Как видишь.

-- Ты все еще ее любишь?

Но на этот раз я уклонился от прямого ответа - та любовь уже давно не мешает мне любить и других, но сказать об этом моей девочке я не мог - боялся обидеть. Вместо ответа я раскинул руки, запрокинул голову и стал кричать, стараясь потрясти золотой от солнца и листвы воздух и по-летнему синее небо:

- Свет золотой собой наполнил листья

И в парке светится листва - и звонко,

И призрачно, и слишком чисто

Для осени земной, сухой и теплой.

Свет золотой собой окутал берег,

Волну прибрежную, камыш и лодку.

И не осталось места темной тени,

Печально пальцы погрузившей в воду.

Угаснет день пронзительно-счастливый,

Истают золотого света блики.

И лишь луна в сияньи молчаливом

Дня отраженье в тихих волнах видит...

От такого чтения и вообще от моих стихов на Ангелику накатывали приступы веселья. Она выговаривала сквозь смех - какую ерунду ты писал, безусловно, классики лучше! И однажды я, хотя хорошо помнил, как она уснула на подоконнике, когда я впервые говорил с нею откровенно и серьезно, прочитал ей еще одно, тоже написанное давным-давно

- Истина ищет пророков на улицах и площадях.

Среди базарных торговок и безразличных стиляг.

Ходит и ходит по свету - нема, безрассудна, горда.

Не всякому взглядом ответит, не каждому руку подаст.

Бродит она среди шума, мелькает среди суеты.

Истина ищет не умных, истина ищет мечты.

Мимо - бсплодных терзаний, споров пустых до утра!

Истина ищет не знаний, тихого ищет добра.

За человеческим стадом спешит налегке, босиком.

Вечно она где-то рядом, вечно она далеко.

Увидишь ее ненароком, случайно, единственный раз...

Истина ищет пророков, может быть, даже и нас.

Она стояла, сжимая садовые ножницы в руках - а руки в рабочих брезентовых рукавицах - собралась обрезать верхушки малины. Выслушала молча. Долго смотрела в сторону, потом взглянула на меня, точнее зыркнула, и спросила:

-- Серьезно это тоже ты? Мне понравилось...

Я ухмыльнулся самодовольно, а она... она тут же иронически хмыкнула. Правильно, ведь эти стихи были давно, а сейчас ничего не было. Но... стлался горьковатый дым в воздухе - жгли листья не только мы, но и наши соседи, а экологи хотят лишить нас удовольствия вдыхать эту осеннюю горечь... По утрам было прохладно, а к обеду уже жарко. Вечером же, чтобы в доме было тепло, мы растапливали печку, и отсветы красно-золотого пламя освещали лицо моей девочки ночью. А золотые блики сухой листвы на солнце - днем. Закончив с листьями и подвязав на зиму малину, мы начали собирать яблоки. Ангелика работала неустанно, быстро, красиво. Взлетала по лестнице в поднебесье, тянулась за яблоками... Я осторожно носил в дом полные ведра, перекладывал яблоки в ящики. А в доме... в доме днем было необыкновенно: тепло - в открытые окна светило солнце, стояла тишина, а из углов мягко светились красные бока яблок, еще не опущенных в холод погреба, и аромат... аромат их был так упоителен...

В понедельник, едва я вошел в "Новости", меня и Серегу потребовал к себе директор по информационной политике Григорий Васильевич. Он в своем кабинете как паук в банке. А разных папок, подшивок, газет и журналов на столе, стульях и стеллажах столько, что это больше похоже на неудачные декорации, чем на реальный кабинет. Директор сидел за своим большим столом, праздно положив руки на исписанные листы. И с раннего утра был уже не в духе. Поэтому без предисловий, даже не глядя на нас, сказал:

-- Я понимаю, что задание, которое приходится вам поручить, непосильно для вашего ума. Тем не менее, постарайтесь вникнуть, осознать, прочувствовать, а если сумеете, то и понять, сколь важна и отвественна поездка, в которую я намерен вас отправить.

Далее он сообщил, что через десять минут подойдет машина и меня и Сергея повезут в один из райцентров, где состоится встреча нашего депутата Госдумы с избирателями. Депутат отчитается перед ними о проделанной работе. Конечно, и сам он, и мы тоже постараемся представить его в самом лучшем виде. Но при этом ни на минуту нельзя забывать, что это не рекламная акция. Все должно носить легкий, непринужденный характер.

Все это уже было в нашей практике неоднократно, и поэтому я легкомысленно заявил:

- Да-да, мы поняли. Это не предвыборная акция. Просто ехал депутат из Петербурга в Москву. Глядь - деревня. Дай, думает, заеду, на людей посмотрю, себя покажу...

-- Не ерничайте, Артем, - директор юмора не ценил, - а то опять пропустите что-нибудь важное. Я просто боюсь отпускать вас с таким настроением. Вы испортите материал... Я уже не говорю о том, что для наших операторов - это непосильная задача толково снять подобное мероприятие...

Он, несомненно, хотел еще что-то добавить в качестве напутствия, но тут Серега сквозь зубы сказал:

-- Или вы прекратите издеваться надо мной, или я буду вынужден написать докладную генеральному....

И вышел, хлопнув дверью. Повисла тяжелая пауза. Некоторое время директор смотрел Сереге вслед белыми от бешенства глазами. Но за то время, что он не мог вымолвить и слова, он вспомнил - действительно, ведь у нас всех общий работодатель и мнение коллектива может повлиять на мнение генерального... Григорий Васильевич вдруг повернулся ко мне, сладчайше улыбнулся и сказал:

- Ну, что же вы стоите, Артем, идите, работайте...

Мы уехали.

А когда вернулись, было уже часа четыре или даже полпятого. В "Новостях" царил благодушный покой. Настя читала. Яна писала, близоруко вглядываясь в экран комьютера. Витька в расслабленной позе слушал что-то через наушники. Светлана грызла семечки и тоже что-то писала, но не на компьютере, а на бумаге. Не было только Димона и Ангелики. Червячок ревности зашевелился во мне. Я прошел в операторскую, где Серега с недовольным видом надписывал кассету. Посмотрел. Дмкиной камеры не было. Значит, они на съемках.

-- Артем!

Я вышел на зов редактора. Светлана печально поглядела на горку шелухи. Потом на меня. Раскусила еще одну семечку и сказала:

-- Твой сюжет про визит депутата пойдет завтра. Сегодня сделай кратенькую информацию.

Я сказал "угу" и сел за компьютер.

И тут в "Новости" ворвались Димон и Ангелика. Оба взбудораженные, Ангелика так даже рассерженная.

- Что?! Что?! - воскликнула Светлана.

- Сейчас, сейчас... - сквозь зубы твердил Димон, вынимая из камеры кассету.

Все повскакивали с мест и столпились возле них.

Света нетерпеливо выхватила кассету у Димки, сунула в видак, подмотала. На экране телевизора возник начальник городского управления образования. Он был в гневе, быстро шевелил губами...

-- Звук, звук! - воскликнула Яна.

И сразу несколько рук потянулось прибавить громкость.

-- ...ищете жареные факты, - говорил начальник от образования, явно прикрывая жирненьким тельцем дверь в школьную столовую, - И как вам только не стыдно!

-- Почему нам должно быть стыдно? - голос невидимой Ангелики прозвучад удивленно.

-- У людей горе, а вы лезете с камерой!

-- Если бы вы дали нам информацию, мы бы уже ушли, - спокойно ответила Ангелика.

-- Вы не там информацию ищете... Лезете не в свое дело... Всем мешаете...

Я видел, что остальные вполне понимают о чем речь, не в курсе события только мы с Серегой, и недоуменно спросил:

- А что случилось?

- Дети школьным обедом отравились, - ответил Димон.

Камера резко ушла в сторону, показав, как по коридору большими неверными шагами идет грузная женщина. Я не сразу узнал всегда подтянутую, энергичную, несколько крикливую директрису. Начальник управления продолжал что-то бубнить.

-- Это смысл нашей деятельности - давать информацию, - сказала Ангелика, и мелькнул на телеэкране ее профиль, - Люди нам звонят и говорят - показываете одно и то же - ах, как хорошо, что администрация то сделала и это, а не видите, сколько горя вокруг. А попробуй, покажи это, когда сотня чиновников и каждый норовит причесать, прилизать и вообще не пустить. Вот как вы сейчас.

Света стала мотать кассету вперед, и мы увидели, как Ангелике и Димону в школе дали от ворот поворот - медики, санэпидемстанция, работники столовой не просто уклонялись от объяснений, они с ненавистью отворачивались, скрывались, хлопали дверями. Ну, повара понятно - они напуганы и поэтому на всех озлоблены. А остальные? Только директриса, несмотря на предифарктное состояние, оказалась способной честно признать, что с детьми, доверенным ее заботам, произошло несчатье. Около тридцати учащихся начальных классов уже увезли четыре "скорые", госпитализации потребуют, возможно, еще столько же.

- Срочно пиши сюжет. - сказала Светлана, - Ты сможешь?

-- Да, - не задумываясь, ответила Ангелика.

-- Только не забудь добавить, что состояние у детей в общем удовлетворительное, я только что звонила в больницу, медики делают все возможное... Ну, ты поняла... А то город с ума сойдет. И обязательно упомяни, как вас там встретили.

Ангелика удивительно быстро написала текст. Света стала смотреть. Я подсунул кассету со скандальным репортажем Витьку, а потом, стараясь быть не замеченным, повис над редакторским плечом.

- Отлично, отлично, - боромотала Света, переставляя кое-где местами слова и внося согласования там, где их не было, - Иди теперь к нашему директору, не бойся... Нет, пойду с тобой.

Они ушли. Яна и Настя одновременно подбежали к редакторскому компьютеру и, едва не стукаясь лбами, стали читать текст сюжета. Яна открыла рот, что бы произнести какое-то суждение, но в отдел тихо вошли Ангелика и Светлана. У них были одинаково опустошенные, неподвижные лица. Маски.

-- Ему не понравилось? - возмущенно сказала Настя.

Светлана растерянно остановилась посреди большой комнаты, огляделась, как бы ища поддержки у своих коллег:

- Он сказал - звонили из администрации генеральному, намекнули - только попробуй...

Мы были не просто убиты, мы были опущены по полной программе. Новостям запретили выпускать в эфир новость!

Больше всего меня беспокоило, как на это отреагирует моя максималистка. Поэтому, когда все отправились курить, я пошел тоже. В курилке, естественно, начался митинг. Каждому хотелось высказаться по одной и той же теме, поэтому все, что там говорилось между сигаретными затяжками, можно было свести к одной фразе - наше начальство трусливые козлы. На этом сборище молчали только я и Ангелика. Я по опыту знал, чем дело закончится - потявкают в укромном уголке и разойдутся по рабочим местам. А вот Ангелика... В курилке - закутке под лестницей на второй этаж - было полутемно и забилась она в самый темный угол, дымила сигареткой. Я лишь смутно видел сложное выражение ее лица, как будто она строила гримасы. Но вот Света подошла, обняла ее за плечи и ласково сказала:

-- Ну, будет тебе, Анечка... - и тогда я, наконец-то понял, что она плачет.

Дверь октрылась, заглянул Григорий Васильевич. Он быстро пересчитал нас глазами, буркнул:

-- Что это вы все здесь делаете? Рабочий день еще не закончился.

Говорить с ним не хотелось никому, он ведь тоже наше начальство, один из тех, кто за свое спокойствие продаст и "Новости", и всех нас оптом, и каждого в розницу. Мы молчали. И вдруг Светлана - образец благонадежности и лояльности компании! - швырнула сигарету в железное ведро и сказала:

-- Вы думаете, кому-нибудь хочется работать после того, что произошло?

И директор... директор сразу и молча закрыл дверь - с той стороны.

Выпустив пар, ребята разошлись. Когда ушел и Димон, который дольше всех смолил сигарету за сигаретой и убрался из курилки последним, я немедленно подошел к своей девочке и обнял ее. Ее глаза уже высохли, она напряженно что-то обдумывала.

-- Я этого так не оставлю, - внезапно и жестко сказала Ангелика, - У меня есть приятельница, а у нее сестра в Москве. Я ей позвоню. Прямо сейчас.

-- Смотри, узнают, кто информацию слил на сторону, не сносить тебе головы.- сказал я. -Здесь тебе не столица.

-- Ты забыл, - надменно сказала Ангелика, - что мне это безразлично.

"Ах да, - подумал я, - вот поэтому ты и храбрая. Вот поэтому наши девочки-мальчики и не звонят своим приятельницам и приятелям. Ты уедешь, а мы все останемся". Но ей, практикантке, перелетной птице, я ничего не сказал. Может быть, действительно что-то произойдет.

Подруга Ангелики дала ей номер сотового своей сестры. Судя по разговору, звонок Ангелики произвел там нужное впечатление - им-то, центральным, по фигу наше местное начальство. Их, насколько я понял, возбудил их не столько факт массового отравления, сколько запрет на информацию.

Когда Ангелика, говорившая с мстительным выражением лица, отключила телефон, я, уже начавший уставать от ее бурной деятельности, спросил:

- Что теперь?

- Подождем, посмотрим... - неопределенно ответила моя подружка.

И мы по одиночке, точно заговорщики, возвратились в наш отдел.

Назавтра с утра все было спокойно, все занимались своими делами. Как будто и не помнили вчерашнего происшествия. Но к обеду на нашей телестудии распространился слух, что в городе орудует съемочная группа одного из центральных каналов. По непроверенным данным из авторитетных источников, они уже побывали в больнице и в администрации, их везде послали и они, довольные, уже собираются сваливать.

В отделе воцарилось радостное возбужение. Лица у всех сияли праздничным ожиданием, как у детсадовской малышни на утреннике перед выходом Деда мороза. Серега нашел в телевизоре нужный канал и запретил переключать на другие. Ангелика поддалась всеобщему радужному настрою, перестала решительно хмуриться и вместе с Яной и Настей то и дело хваталась за газету с программой - посмотреть, когда начнется выпуск новостей. Светлана, держась за виски - это сумасшедший дом, палата номер шесть, а не отдел! - увещевала всех:

-- Дайте людям до Москвы доехать. С чего вы взяли, что репортаж выйдет сегодня? Пока приедут, пока напишут... Самое раннее - попадут в ночной выпуск. Аня, Яна и Настя, хватит суетиться, у нас свой эфир вечером!

Меня лично этот ажиотаж уже начал утомлять. Я сердито смотрел на Ангелику, которая улыбалась Светлане виновато и радостно. А Светлана готовилась выдать ей полновесную нахлобучку, как зачинщице. Она уже сурово сдвинула брови, но тут томная Яна сказала протяжно:

-- Народ, а вы заценили, что сегодня директор не лается и вообще к нам не заглядывает?

И, правда, гроза нашего телевидения, Григорий Васильевич нынче носа не показывал из кабинета. Даже по телефону ни с кем не ругался. Он был на месте, но никто не слышал его обычных воплей: "Что? О чем вы говорите? Я вас не понимаю! Потрудитесь четко изложить вашу мысль..." Это было необычно и, пожалуй, символично. Но как утомительно и... и скучно, в конечном итоге.

Как и предсказывала наша умница Светочка, сюжет вышел на следующий день в одиннадцатичасовом выпуске новостей. Мы все с удоволствием его просмотрели. Зависти нашей не было предела - столичные коллеги сделали упор на то, на что не смели мы - администрация города не позволила журналистам дать информацию о происшествии. Мы даже обсуждать это не стали. Все и так было ясно - опустили и администрацию и нас перед всей Россией. Но около четырех часов дня, когда мы все уже, оставив несбыточные мечты, с головою погрузились в ежедневные хлопоты, в отдел вошел директор по информационной политике Григорий Васильевич с необычным лицом - он улыбался.

-- Немножко поздно, конечно, - сказал он негромко и бархатно, - но, все-таки, можно выпустить наш сюжет про отравившихся школьников. Только нужно съездить на досъемочку. Я уже договорился с больницей. Нашу группу пустят пообщаться с детьми и врачами. Кто снимал в школе?

-- Я! - Ангелика подошла к директору, - Мы с Димкой.

-- Езжайте, снимайте, - благодушно показал на двери Григорий Васильевич, - только поторопитесь, чтобы обязательно поставить сюжет в сегодняшний выпуск. А вы, Света, помогите Ане успеть.

Ангелике ни помогать, ни дополнительно давать указания было не нужно, она уже схватила микрофон и - сосредоточенная, целеустремленная - выскочила из отдела. Груженый аппаратурой Димон едва поспевал следом.

Света же, проводив съемочную группу, перевела взгляд на Григория Васильевича и спросила при молчаливой поддержке всего коллектива:

-- Как же это разрешили?

Директор помолчал, покачиваясь с носков на пятки, потом отозвался: .

-- Ну, Света, вы же разумный человек, редактор, должны понимать, что после сюжета по центральному телеканалу, местным чиновникам уже нет смысла скрывать информацию...

-- Да, конечно, - ввинтился в разговор звонкий Настин голос, - пока не ткнули администрацию мордой, как шкодливую кошку...

-- Опозорили на всю Россию-матушку, - презрительно бросил Серега - и нас заодно. Нам рты затыкают, а мы и рады.

-- Вот интересно, - тут же спросил Григорий Васильевич, как будто невзначай, - кто же так оперативно сработал на Москву?

Молчание отдела разбухало от возмущения и прорвалось:

-- Да в интернете в тот же день появилось сообщение!

-- Местное управление по чрезвычайным ситуациям каждый день информацию дает по своим каналам наверх, вы что, не знаете?

-- Зайдите на сайт любой телекомпании - там и телефоны, и электронные адреса для сообщений...

-- Кто бы ни был - он молодец, - подвел итог Серега.

-- Да, информацию на любую тему сейчас получить стало гораздо легче, - проговорил Григорий Васильевич.

-- Да ну? - пропела Яна.

И мы дружно рассмеялись. Григорий Васильевич тоже улыбнулся, но как-то принужденно и удалился - очевидно, в свой кабинет.

Ангелике, у которой на телеэкраны вышел первый скандальный сюжет, очень хотелось, чтобы мы вдвоем отпраздновали, как она заявила, "торжество справедливости над тупостью и косностью". И после работы она потащила меня в кафе. Мне эта идея не нравилась, но сопротивляться ее энергии я не мог. Мы погрузились в "Ауди" и серебристая торпеда полетела по темным, сырым, пронизанным холодным ветром улицам. На полпути от работы к кафе, запиликал мой мобильник. Звонила тетя Юля. Приехал Митька и у него ко мне дело. Первый раз в жизни я обрадовался ему от души. Это было спасением от необходимости сидеть в дымном прокуренном полутемном помещении, почти не слыша Ангелики, которая к тому же, несомненно, будет с упоением перебирать все происшедшее в последние дни. Суетные, утомительные, беспокойные, переполненные событиями дни. Скука смертная об этом говорить, как будто пережить их - мало.

-- Тетка меня зовет в гости, - сказал я.

-- В одиннадцать вечера? - удивилась Ангелика.

-- Брат приехал. Хочет меня видеть. - я сделал вдохновленное лицо, как будто только что меня осенила идея, - А давай, вместо кафе, поедем к тете Юле? Будем есть мясо с грибами, болтать о пустяках...Можно купить вина. Красного. Или белого.

-- Красного, - живо проговорила Ангелика, лихо поворачивая руль - "ауди" красиво вписалась в поворот перекрестка, - и что-нибудь к чаю.

Дверь отперла тетя Юля. Как всегда в парадном шелковом халате с розами. Я втолкнул заробевшую Ангелику в прихожую. В квартире везде горел свет, и Митька прошел из комнаты в комнату через коридор. Его дочери, мои племянницы, уже давно вернулись домой, у них начался учебный год. Митька в комнате что-то уронил и вышел к нам, в прихожую, чертыхаясь. Но около тетки стояла моя девочка - тоненькая, большеглазая, милая такая. Слегка напуганно прижимала к груди бутылку и коробку. Митька подобрался, его плоские хрящеватые уши еще плотнее прижались к черепу, он не остановился в дверном проеме, как обычно, чтобы слегка презрительно понаблюдать, как я стягиваю с ноги башмак, а подошел к моей девочке. Галантно взял из рук наши покупки.

-- Проходите же! - пригласил он одну Ангелику.

Тетка, добродушно улыбаясь, двинулась первая на этот зов. Ангелика, увлекамая как порывами ветра любезностью моего братца, скрылась в кухне лишь раз успев оглянуться на меня. Впрочем, через минуту Митька снова возник в прихожей с самодовольной улыбочкой на худом, смуглом лице, зашептал.

- Послушался, значит, умных советов. Молодец, брательник. Так держать. Я ведь ее знаю. Точнее, папашу знаю. Деловой мужик. Был одно время моим конкурентом, но потом сменил профиль. И сейчас пересекаемся иногда. И где ты ее подцепил?

Я неохотно объяснил - где.

- А-а-а, - понимающе протянул Митька, - Но как ты умудрился? Ты же тюфяк невозможный. Один ботинок полчаса уже снимаешь. Возишься и возишься.

И он исчез.

Когда я вошел в кухню, они уже сидели за столом, уставленным, как обычно, невероятным количеством всевозможной еды. Митька, то и дело наклонясь к своей тарелке за очередным куском, что-то болтал о своих делах с отцом Ангелики. Ангелика несколько раз согласно кивнула, сказала "да, было дело", а потом еще весело "ага, папка рассказывал"... Тетя Юля внимала, завороженно поглядывая то на сына, то на гостью. Я как-то сразу ощутил себя огромным, неуклюжим, ненужным. И раем показалось отвергнутое мною кафе, его полутемный, прокуренный зал, бьющий по барабанным перепонкам музон, в котором Ангелика была бы моя и только моя, щебетала бы неразбочиво, как любая девчонка, лопала мороженое, запивая крепким кофе, как только она и любит. А здесь все напоминало, что она из их лагеря - дочка богатеньких родителей, сама преуспевающая, обеспеченная, удачливая. Такая, каким я всегда хотел быть, но каким не был ни при каких обстоятельствах. Думая обо всем этом, я молча ковырял вилкой в своей тарелке. И вдруг услышал - "администрация", "НТВ" - произнесенные звонким, обретшим уверенность в знакомой среде, голосом Ангелики. Она, со свободой избалованного ребенка, привыкшего быть в центре внимания, рассказывала о случившемся.

Тетя Юля, слегка округлив глаза в знак живейшего сочувствия, повторяла:

- Ах-ах, ах-ах...

А брат мой Митька слушал Ангелику благодушно, как своих девчонок, когда они поверяли ему наивные детские тайны. Когда Ангелика выговорилась, Митька откинулся на спинку стула, сыто потянулся и сказал с видом человека, которого все слушают потому, что он дает только дельные советы:

-- Все ясно мне в этой вашей истории. Но ты, Аня, напрасно осуждаешь тех, кто не хотел иметь с вами дел. Их-то как раз понять несложно. Они, сама понимаешь, просто боятся поссориться с начальством. А почему оно так? - Братец поднял указательный палец вверх, точно то, что он собрался сказать, было уже выведено на потолке. - Опасно ссориться с начальством не потому, что оно начальство, а потому - я это всегда утверждал вслед за умными людьми - русские не умеют поддержать ни себя, ни своего ближнего, только перегрызутся, смешают друг друга с дерьмом и сожрут. Вот я с немцами, с англичанами дела имел, так знаю. Они тебя продадут с потрохами. А своего - нет, они друг за друга во как держатся.

И Митяй продемонстрировал нам свой огромный жилистый кулак. Это был весомый аргумент. Тем более, что ни я, ни тетя Юля с иностранцами дел не имели и ничего противопроставить в ответ не могли.

Но Ангелика сладко улыбнулась и рассказала такую историю - ездила она минувшей зимой в Москву к какой-то своей подружке, бывшей однокласснице, которая теперь там училась. Как водится, девочки загуляли - в прямом смысле этого слова. Шастали по заснеженной вечерней, сияющей огнями, кишащей людьми Москве допоздна, забрели к хорошо знакомому парню - тоже бывшему однокласснику - погреться. У него родня в самой Москве бизнесом занимается, так он уже и свою квартиру имеет. Засиделись в теплой кухне за разговорами пополам с кофейком... Надо бы восвояси - а метро уже закрыто. Деньги на такси две дочки вполне состоятельных пап, конечно, имели, но как назло не при себе. Хозяин взаймы не дал, сказал нету. Ну, нету так нету, бывает, засмеялись девчонки, тогда мы у тебя остаемся, ты нам постели в прихожей половичок... Хозяин тоже посмеялся, уступил подружкам диван. А утром, за чаем, как бы между прочим, молодой человек заявил:

-- Я был недавно в Израиле, впервые, кстати, ну, конечно, разница в образе жизни, во всем такая... А самое главное, у них не принято как у нас приходить без приглашения, засиживаться допоздна да еще и ночевать...

Как и подружкам в Москве зимой, так и нам теперь, сказать на это было нечего. Мы помолчали, я уже мигнул Ангелике, пора, мол, и честь знать, и тут тетя Юля встрепенулась, зашуршал ее яркий шелковый халат, и сказала:

-- Все русские женщины - королевы в керзовых сапогах. Им ничего не страшно. Все вынесли - и войну, и коммунистические стройки, и перестройку. И новые времена. Пока живы я да твоя, Митя, жена, да Анечка вот, вы, мужики мои, не бойтесь ничего - ни чужеземных обычаев, никаких бед. Работайте, добивайтесь своего, все от жизни возьмите, чего вам отцы-матери дать не смогли...

Митька заулыбался, обнял мать, сказал довольно:

-- Во у меня мамочка какая боевая. И умница...

Тетя Юля сразу закраснелась, сбросила с плеч тяжелую руку сына, поднялась и стала торопливо убирать со стола.

А Ангелика, она... она не сказала ничего, но смотрела на мою тетку с явным искренним восхищением. Значит, это я чего-то не понимал. И поэтому они были втроем, а я... я почему-то был один... Из прихожей в кухню вошел Митя, тронул меня за плечо:

- Тебя девушка ждет, а ты сидишь, Бог знает о чем думаешь, - он плутовски глянул через плечо - никто не слышит? - и зашептал мне в ухо: - Хорошая девчонка тебе попалась, держись за нее. Помнишь сказку про Ивана-дурачка и Царевну-лебедь? Так вот, ты дурачок и есть. А она - Царевна. Такая удача бывает раз в жизни...

Он шептал что-то еще. О ее папаше, который, конечно же, во всем поможет, дочку не оставит. И сам он готов - без базаров - брату помочь в устройстве жизни, "ты только определись, чего ты хочешь, братишка!"

...не я ли летом желал о чуде..? О ком-то, кто придет и перевернет мою жизнь, как я схватив муху за крылья, выкинул ее, всю башку разбившую о стекло, за окно. И вот, я что-то не рад. Не рад что-то и все тут. Вспомнилось мне, как я сам себя однажды сравнил с той самой мухой... И, как и ей, мне в происходящем места нет, как будто кинули меня да не туда, не в то окно, в стекло которого я бился и хотел вылететь.

После оплеух, которые глава городской администрации, несомненно, получил за сокрытие информации сразу и ото всех министерств и ведомств, имеющих на это право, в том числе и от губернатора области, этой самой информации стало даже, пожалуй, слишком много. Состоялась пресс-конференция с врачами, потом еще одна с работниками санэпидемстанции. А потом, как апофеоз, назначили совещание с участием всех действующих лиц - учителей, медиков, поваров, представителей администрации, прокуратуры, управления по чрезвычайным ситуациям...

Между тем, заканчивался октябрь, и осень полностью вступила в свои права - тепла давно не было, часто шел мелкий назойливый дождик, окутывали по ночам город и держались до полудня холодные белые туманы. Ангелика уехала к родителям на несколько дней. Я скучал, перебирал воспоминания, ждал ее. Но она... она появилась только в понедельник утром. Влетела в "Новости" на полной скорости, точно все еще гнала свою "Ауди" по сырому, серо-синему шоссе.

На это, назначенное на нынешний понедельник, совещание Светлана, естественно, отправила Ангелику. Ее тема! Но, сомневаясь в том, что неопытная девчонка самостоятельно сделает сюжет по такому громоздкому и неудобоваримому, но важному мероприятию, она сказала мне, явно подмазываясь, думала, что, может быть, я не захочу, откажусь:

- Темка, ты суперский чел, самый клевый на свете, будь дружочком, сходи с Аней в администрацию.

А я был так рад, так рад побыть со своей девочкой хоть немножко рядом, что даже толком ответить Свете не сумел, кивнул только вот и все.

Городские власти устроили этакое показательное мероприятие. Не осталось ни одного пустого кресла. В просторном зале городской администрации собрали всех, кто имел хоть малейшее отношение к этому делу. Мы с Ангеликой сидели в четвертом ряду. Рядом торчал, перегораживая проход, Димон со своей камерой на штативе. Происходящее живо интересовало Димку и Ангелику. Я же, верно, из-за того, что был послан "на всякий случай", чувствовал себя сторонним наблюдателем, этаким зрителем, сидящем в ложе-бенуа и чуть отстраненно, через монокль, наблюдающим действо на сцене. Для начала сухо, без лишних эмоций, отчитались медики, представители санэпидемтанции, прокуратуры, директор школы. Они рассказали то, что было уже давно известо - причина отравления несвежие котлеты, жизни и здоровью детей уже ничего не угрожает, расследование будет вестись со всей тщательностью, виновных накажут в соответствии с законом... А затем, собрание кончилось и начался концерт по заявке городской администрации. Главным действующим лицом - подсудимой - назначили заведующую школьной столовой. Судьи сидели в президиуме и все, как один, являлись заместителями главы администации города. Свидетели и зрители находились в зале. Адвоката и группу поддержки в этом спектакле, по всему, решили на сцену не выпускать. В соответствии разработанным сценарием пожилую девочку взяли и публично высекли. Было так неловко и даже стыдно смотреть, как напоказ на трибуне перед полным залом плакала и каялась за общие грехи оптом немолодая женщина Ангелика сидела, стиснув руки, но глаз не опускала.

-- Ну, не смотри, не слушай... - шепнул я.

Она покачала головой:

-- Я должна все это видеть...

После того, как несчастую женщину отпустили, первый зам главы администрации предложил выступить заместителю начальника по делам ГОиЧС - отчитаться по своему ведомству. Заместитель легко взбежал на трибуну и понес чепуху. Сведения поступили своевременно, их тут же передали выше, впрочем, если бы информация распространялась более открыто, можно было бы избежать многих неоразумений. Его роль была ясна - признать за администрацию, что напрасно скрывали информацию. Но Ангелика... Ангелика сразу напряглась как гончая. Кресло под нею явно стало раскаленным. Она нетерпеливо подпрыгивала. И дождалась, наконец, своего звездного часа. Когда первый зам разрешил прессе задавать вопросы, она поднялась и спросила:

-- И, все-таки, почему журналистом запретили освещать этот факт?

Заело, заело это и первого и других замов! Все зашевелились, благодушие покинуло их лица. Первый, не вставая, уставился на Ангелику, стараясь пробуравить ее взглядом:

-- Потому что пресса лезет куда не звали, под горячую руку. Когда не до объяснений, когда людям дело делать надо, тут появляется пресса и сует под нос микрофон и диктофон...

Договорить ему не дали. Вопрос Ангелики и ответ первого зама разбередил давнишнюю душевную рану, которая горит в душе у многих журналистов - не позволили дать информацию! Или позволили, но такую подмазанную и причесанную, что лучше бы никакой... Каждый хоть раз да переболел этим запретом, как тяжелой горячкой, оскорбленный чиновниками. Впрочем, все, что имели сказать наши коллеги по перу, можно было свести к одной фразе, но страстной и выстраданной - мы имеем право получать информацию и передавать ее людям!

Димон, с наслаждением слушавший этот чаячий базар, показал Ангелике большой палец. Она улыбнулась в ответ ему, даже не посмотрев на меня. А я... я сидел насупившись, словно споткнувшись об ее целеустремленность и цельность. Не может, не может она дышать ровно и спокойно, ей нужна атмосфера грозы, боя, кавалерийской атаки, а лучше всего с шашкой на танки... И тут я услышал громкий шепот за нашими спинами:

- Как хотите, а у нас на совещаниях для таких вопросов нужно иметь определенное мужество. Я бы даже сказал гражданское....

И кто-то очень умный отозвался:

- Да, она прямо как настоящая журналистка...

Надо было видеть, чтобы оценить, как засияла, расцвела, наполнилась жизнью и живым дыханием вся Ангелика - целиком, от дна до самого горлышка.

Я чувствовал себя, как продувшийся игрок. Тем более, что после собрания, по дороге на студию, да и на студии тоже, Ангелика не сказала мне ни слова. От моей помощи она категорически отказалась. Написала сюжет быстро, но не так, как хотелось нашему директору. Был большой скандал, но она выстояла. Она была такая... такая как будто между нами не было ничего. Лета, поездок, осени, летящих листьев, стихов и мерцания краснобоких яблок в полусумраке дачного домика. Все это исчезло, расстаяло без следа. Остались только решимость, упоение от борьбы, сознание победы. Но это все - у нее, а у меня и вовсе ничего. Я бесцельно бродил по студии, сходил на эфир, на радио, в рекламу, но везде мне было тошно и маетно. И вдруг на полпути с эфира на радио меня застигло пиликанье мобильника. Это звонила она! Я же почему-то боялся нажать клавишу и ответить. Но мобильник не умолкал и я, наконец, решился.

-- Я жду тебя в машине, - сообщила Ангелика и отключилась.

И я... я пошел.

На улице шел дождь. Всю мою жизнь на улице идет дождь. Солнца я почему-то не замечаю. Но дождь, он врезается в мое сознание, как смертный приговор. Я шел по блестящему асфальту, под безжалостным светом фонарей, шел, впервые не предощущая вкуса поцелуев на губах. Ни горечи, ни меда...

Ее "ауди" серебрилась, выхваченная из ночи теми же уличными фонарями, что освещали и меня. Но тут свет не казался жестким. Он мягко очерчивал силуэт машины. Капли дождя на крыше и капоте поблескивали тревожно и загадочно. Я открыл переднюю дверцу и опустился на холодное сиденье. Ангелика сидела, нахохлившись, сгорбившись, так непохоже на себя, словно, она, триумфатор нынешнего дня, была теперь подавлена каким-то неизбывным горем. Она молчала, и поэтому в машине было тихо, как в сырой темной могиле. Это тянулось бесконечно и закончилось в один момент. Ангелика повернулась ко мне и сказала тихо и жестко:

-- Почему т ы не поддержал меня на этом дурацком собрании? Все говорили... Кроме тебя.

Я сделал попытку отшутиться:

-- Только меня на этом вече и не хватало.

Она моей шутки не приняла.

-- Почему ты не встал? Ведь ты мне говорил - у тебя есть вера и есть идеалы. Ты стихи об этом писал! Почему ты промолчал?

...я, стараясь быть незаметным, вылез из машины и осторожно прикрыл серебристую дверцу. На улице шел дождь. Вокруг ни души, только в окнах домов неяркий оранжевый свет, да "ауди" мерцала под дождем. Тихонечко я пошел вдоль дороги, бессознательно укрываясь в густой черной тени под стенами домов...

- Тебе наплевать, что мне больно, - неожиданно сказала Ангелика, - Поверь, и мне наплевать, что мне больно. Но... я не могу примириться с тем, что тебе все равно.

Она приопустила стекло, достала сигареты, закурила, стараясь пускать дым в окно.

Надо было возразить, сказать, что это не так, что мне далеко не наплевать, но... но мне было наплевать. На всю суету эту, борьбу за правду, которая, увы, у каждого своя, на все кавалерийские наскоки. Вот только она... Но Ангелика курила и не требовала ответа ни словом, ни взглядом. И я тоже молчал. Она щелчком выбросила окурок в ночь.

-- Я завтра должна уехать домой.

-- И что? - машинально спросил я.

-- Надо поговорить, - ответила она.

И... и мое отчаянной равнодушие сменилось привычной скукой. Господи, Боже мой, как я устал от этих объяснений! И все хотят одного и того же! Митька хочет, чтобы я стал как он. Надя хотела, чтобы я стал как она. Эта пигалица тоже хочет, чтобы я стал таким же, какой ее создала природа. Если бы можно было вдудеть в уши всем-всем-всем, что я себе нравлюсь таким, какой есть и ничего в своей жизни менять не собираюсь.

-- В этом году я вряд ли сюда смогу приехать, - настойчиво продолжала она, - Я хочу знать - ты поедешь со мной?

Я обалдел.

-- Куда? - тупо пробормотал я.

-- Со мной. Снимем квартиру. Папа поможет тебе устроиться на работу А, может, и сам устроишься. У нас четыре телестудии. Город областной, не провинция...

Она говорила, а я думал, что она сейчас вроде честного офицера - погулял с провинциальной барышней, изволь жениться. Но я-то не барышня, мне эти подачки ни к чему. Мало мне, что братец за подачками и советует гоняться каждый раз... Кроме того, ее страстные обвинения еще звучали, и совершенно явственно. Зачем я ей такой, только повисну на шее обузой... И вот эти все соображения я и высказал Ангелике.

Она сидела необыкновенно прямо, как натянутая струна, и смотрела на меня. И я чувствовал, что она уже простила и забыла все мои грехи, и сейчас для нее важнее другое. Она порывисто положила свою ладошку - теплую и сухую - на мою ладонь. Будто маленький самолетик приземлился на большой аэродром.

-- Послушай, - быстро и убедительно заговорила Ангелика, - я понимаю, сейчас такое время, большинство девчонок выбирают - где жить, в каких условиях. А я выбираю - с кем. Вот, я выбрала тебя и мне все равно, где мы будем и как. Ты напрасно думаешь, что я могу жить только на деньги моих родителей. Я справлюсь и без их помощи, разве наших двух зарплат не хватит, чтобы прокормить нас двоих...

Пожалуй, она, действительно, и без обеспеченных родителей была бы такой же - целеустремленной, настойчивой, не желающей ни отступать, ни сдаваться. И это раздражало почему-то особенно... Вот если бы мне вдохновиться ее примером, заразиться желанием искать новое, идти вперед, менять свою жизнь, не бояться быть, то...

-- Не возьмут меня на областное телевидение, - угрюмо сказал я. - Я же по образованию учитель труда, а не журналист. А если твой отец и найдет мне место, то там надо будет соответствовать совсем другим канонам, в которые мне никак не уложиться...

Ангелику точно кто-то иголкой уколол - она подскочила и мне показалось, вот, сейчас вцепится мне в волосы.

-- Я же изменилась, когда ты этого пожелал! - крикнула она, - почему ты не хочешь?

-- "Шрек-2", - сказал я, - Ты цитируешь героиню. А если серьезно, пойми - ты сменила оболочку, а от меня требуешь, чтобы я изменил свое нутро...

-- Ты просто уходишь от ответа, - жестко сказала Ангелика.

- Только в книгах вопросы ставятся четко и проблемы стоят, как... - я сделал жест, показывающий как, - А в жизни все не так. Тут все зависит от того, попадешь ты в нужное место и в нужное время или нет. Вот я год назад был ведущим новостей. Не потому что я отлично их веду. А потому, что на меня надевали костюм от магазина мужской одежды. Реклама! А теперь это не нужно и я опять - а запасной игрок в комнде

-- Неправда, - отмела она мой довод, - в жизни тоже бывает все четко. Хочешь пример? Пожалуйста. Ты поедешь со мной?

Пожалуй, впервые за время нашего знакомства, когда она взглядом требовала ответа, я промолчал. И тогда она заплакала.

-- Ты предатель, ты предал меня, а я, дура, я тебя любила, так любила...

И вот тогда я действительно открыл дверцу. Вышел из машины. Ангелика плакала, неловко уронив голову на руль, как будто тело сломалось посредине, и ее плечи вздрагивали. Я шел по ночной улице, ветер подталкивал меня в спину, пронизывал насквозь и, иной раз обогнав, обогнав, швырял в лицо мелкий дождь вперемешку со снежной крупкой. "Они так легко в двадцать лет говорят "люблю", эти девчонки, - думал я, - и чуть что - прогоняют..." Я был недоволен страшно. Она не сумела меня убедить, значит, на самом деле и не хотела. Но тогда я просто боялся себе признаться, что я сам не хотел, чтобы она меня убедила. Ведь я же знал - чудес не бывает. Разве что сам.

Потом я вспомнил, что она собралась уезжать, а мы поссорились. А вот Димона не надо было бы уговаривать, он мог поехать за нею на край света, по первому зову. А я не сумел вот. Зато он никогда не сможет показать Ангелике ночь - через призму распахнутых рам. Он даже не догадывается, что в этом заоконном пространстве - скупом, прекрасном пейзаже, точно в капле воды океан, отражается весь мир с его страстями и равнодушием, пороками и благочестием....Ах, не все ли теперь равно. Жизнь только цепь непрерывных потерь. Она вливается в нас через желания. А так же через отказ от них. Так что я теперь снова полон эмоциями, мыслями, а значит, должен чувствовать, что живу. Но я не чувствовал. Ее не было рядом... И я повернулся и торопливо пошел обратно. Фонарь стоял на месте и освещал знакомый угол, дом, крылечко магазина, напротив - поворот в переулок и угол дома, где размещалась телестудия. Но машины - серебристой, как капля дождя в лунном свете, уже не было. Телефон Ангелики не отвечал, она его отключила...

Снег выпал в начале декабря. Все уже устали от голых черных мокрых веток и голой черной мокрой земли, и черных мокрых ворон, и дождей холодных и тоже, кажется черных....Время узаконивало наш разрыв, точно штамп не поставили сразу, а медленно, но неизбежно, он проявлялся на паспортном листе. В этом я тоже видел ее характер - последовательный, упорный, не дающий отступить перед принятым решением. А в середине декабря, в воскресенье, я отправился на главпочтамт, чтобы позвонить матери. День был холодным, но я все же отправился пешком. Город был едва прикрыт снегом, небо лежало низко, почти на крышах, ветки деревьев, словно избегая возможного прикосновения этого тусклого ватного покрывала, клонились к земле. Я шел через кварталы, не глядя по сторонам. И вдруг впереди я увидел серебристую "ауди". Я уже несколько раз принимал чужие машины за ее, но рядом с этой в знакомой позе стояла девочка. Ангелика любила так появляться в проеме дверей - встанет, плечом прислонится к косяку, упрет руку в бок, на одну ногу опирается, а другую коленом вперед нахально выставит... Здесь никакого дверного проема не было, конечно, но колено эта девчонка, все-таки, выставила. Она так явно кого-то ждала, что я невольно остановился и тоже стал ждать. Я даже не успел замерзнуть, хотя стоял неподвижно. Двери подъезда отворились, старушка - божий одуванчик вышла из них и Ангелика устремилась к ней, подхватила под руку. Они неспешно прошли через двор и скрылись в арке дома напротив. Я отправился за ними. Ангелика, всегда излишне порывистая в движениях, рядом с медлительной бабушкой чувствовала себя неуютно. Та вышагивала себе помаленьку, а Ангелика точно шла против сильного ветра и мне все казалось, что ее сейчас оторвет напором от бабушки и унесет. Но этого не случилось. Они вошли в парк. И я за ними. В тишине скрип снега под моими башмаками стал слышен отчетливо. Ангелика обернулась. Я остановился. Она отпустии бабушкину руку и быстро подошла ко мне. Она смотрела снизу вверх и... Я торопливо снял очки и лицо ее стало туманным и нежным, как солнце в пелене облаков.

-- Я каждое воскресенье приезжаю, чтобы погулять с бабушкой...- сказала Ангелика.

-- А я больше сижу дома, - отозвался я.

-- Давай, я познакомлю тебя с бабулей, - предложила Ангелика.

Я кивнул, надел очки - а ее лицо по-прежнему сияло, хотя она и силилась казаться сдержанной - и мы подошли к старушке, и я познакомился с нею. Она подслеповато щурилась из пушистого платка, почти закрывавшего ей лицо, и было непонятно то ли она улыбается, то ли так собрались глубокие морщины. Я не увидел в ней абсолютно ничего, что могла бы унаследовать, как родственница, Ангелика. Мы втроем пошли по аллее. Но скоро бабушка утомилась и присела на скамеечку.

- Вы пройдитесь, - проговорила она слабым голосом, - а я пока отдохну, и пойдем домой.

И мы с Ангеликой почему-то послушались ее. Мы шли, подгоняемые холодным ветром, по голой аллее, по серой, побитой морозом, листве, по первому хрусткому пронзительно-белому молодому снежку - шли медленно, украдкой поглядывая один на другого, не зная, что сказать. Она была все такая же, но я и был все такой же... Я не ждал, что она переменится и станет как я. Я этого не ждал и не хотел - пусть себе воюет, раз ей так хочется. И она уже не ждала, что я изменюсь, и встану рядом с нею с шашкой в руке... Ничего между нами не могло быть, но, все-таки, было...

...аллея в парке длинная, но когда-нибудь она все же кончится и когда она кончится, что же мы скажем друг другу...

Оставить комментарий © Copyright Федорова Ирина Николаевна (airin-13@yandex.ru) Размещен: 11/08/2010, изменен: 11/08/2010. 187k. Статистика. Повесть: Проза		Ваша оценка:

Федорова Ирина Николаевна : другие произведения.

То, что было нам дано...